Банный день

Банный день.


   Баня наша прилепилась к самому краю большого густого вишневого сада, располагавшегося на задах подворья. Сад этот и огород, под названием «капустник», спускались к тихой речушке – Овсянке.
   Баня, или точнее банька, приземистая, вросшая в землю, саманная. Крыша баньки с небольшим покатом плетена из толов, мазана глиной и засыпана землей, поэтому на ней трава растет и даже ромашки. Печка в бане сложена из самодельных кирпичей, котлом для воды служил большой чугунный казан. Всё на подворье было самодельным, сделанным дедовыми руками, кроме, разве что, вещей покупных, которые как бы негромко говорили, что на  дворе вторая половина двадцатого века.
    К субботнему вечеру, когда пригоняли коров с пастбища, доили, сепарировали надоенное молоко, и когда все остальные дела, помимо этого, самого важного, также были закончены, была готова и банька. Запах её слышен через небольшой пустырь, что разделял подворье и сад. Этот мягкий и теплый запах распространялся по округе и приглашал в теплоё её нутро. Топилась банька кизяками, а кизяки - это такие кирпичи, или точнее брикеты, изготовленные опять же самодельным способом из навоза и рубленой соломы.
      Вот и настал тот момент, когда все готово: работа важная завершена и банька поспела, вода в котле-казане и сама банька нагрелись.
   Первым идет мыться дедушка, несет с собой узелок с чистым бельем, полотенце. Особой честью для меня было пойти с ним в баню,по-взрослому мыться.   Из белья у меня были сатиновые выгоревшие, видавшие виды трусы. И старенький отцовский пиджак прихватил под мышку, чтобы после бани не застыть. Дед отворял тугую дверь, мы ныряли в предбанник. Ему приходилось низко пригибаться, а я свободно проходил по причине своей мелкоты, быстро скидывал с себя трусы и ждал, пока дед разоблачится. Он снимал с себя клетчатую фланелевую с длинным рукавом  рубашку, штопаные брюки, снимал исподнее – хлопчатое солдатское   белье с тесёмочками и жёлтыми пуговками - и оставался как есть: белый-белый, белее молока, а руки и лицо темные-темные, коричневые как кора.
   Отворялась дверь в само нутро бани, дверь такая же низкая, как в предбанник, а то и ещё ниже, и мы ныряли туда, в жар.
  - Не замай казан-то, обваришься, - сердито, но заботливо ворчал дед.
   Вот ему хлопот со мною прибавилось: вместо того, чтобы самому мыться после тяжёлой трудовой недели и освободиться от грязи и усталости, надо за мной присматривать.
   - Лезь вон туды, на полати да грейся пока, опосля потру тебя, чертенка.
   Я вскарабкался на верхнюю полку – полати, влажные и теплые от пара и потемневшие от старости, и сидел там, скрючив ножки, и смотрел на дедушку.
В сумраке бани, ведь и окошко было совсем маленьким, дед орудовал ковшом : черпал из котла кипяток и поддавал его на раскаленные камни. Жар окутывал нас. Мы сидели на полатях вдвоем и «грелись», обливаясь потом и потирая места, которые зудели от того, что грязь выходила из пор тела.
   В банном сумраке тело дедово было ещё белее, казалось даже бледным, и было видно его правую ногу, изуродованную шрамами, искривленную и без пальцев.
   - Дедушка, а отчего у тебя нога такая? – спросил я, глядя на свою тоненькую ногу, загорелую и в цыпках, будто сравнивая
   -  Война, сынок, - коротко ответил дед и принялся замачивать березовый
веник в кипятке.
   - Расскажи, дедушка, про войну.
   - А что про неё рассказывать? Война, она и есть война -  губительница, шесть десятков мужиков ушло из Садовки на войну, а вернулось пятеро. Вот и весь сказ.
   И, словно выгоняя горечь этих воспоминаний, он стал нахлестывать себя духмяным веником. Жар волнами окутывал и меня так, что пришлось даже   отодвинуться. Закончив эту процедуру, получив удовольствие и потирая  раненую ногу, деда продолжил:
   - Нас сельских большинство в пехоту, а кто тракторист, того на танк. Меня в команду сопровождения определили, дали винтовку и желтый флажок, который у железнодорожников бывает. Взобрался я на тормозную площадку грузового вагона, и покатил наш паровоз с Урала на фронт. Везли мы, значит, в вагонах снаряды. Ехали  без задержек – фронту снаряды нужны.
   В бане пахло дымком и почудилось мне, будто это и не баня вовсе, а паровоз и мы с дедом вместе едем.
   - На остановке  письмо  домой писал, - продолжал дедушка. - Коротенькое письмо, всего два слова: жив, мол, я и здоров. Писать-то я был не мастер, не шибко грамотный. Ты вот сейчас грамотней меня, пожалуй, а вырастешь, так и вовсе писателем станешь.
   Он легонько потрепал меня по вихрастой голове и замолчал, задумался или просто отдыхал, потому, что раньше он никогда столько много не говорил. Работал много и всегда, а вот говорил редко.
   - Подставляй свои копчёные мослы, - изрёк дед – веником по ним  пройдусь
и мочалой потру. И  собираться будем, а то нас потеряли, да и самовар застыл, поди.
   Он по-взрослому попарил меня, не жалеючи,  веником и мочалой потер, намылив мочалку из липового лыка большим чёрным куском хозяйственного мыла. Окатил водой и отправил меня одеваться. Запрыгнув в трусы, накинув пиджак я, розовенький, как ангелочек, направился прямиком к бабушке,в летнюю кухню. Она как раз доставала из печи большой каравай хлеба,  свежеиспеченного, горячего и ароматного, накрыла его чистой влажной тряпицей, чтобы он «отудбел», чтобы корочка его размягчилась. Наблюдая это волшебное действо, я и не заметил, как дедушка из бани пришёл. Он был доволен ,пот катился по его лбу, баня передала ему свой жар.
   Стали собирать на стол. Ставили во главу стола ведёрный самовар, пода-    вали на стол хлеб, пампушки со сметаной и сахаром, вишневое варенье, сливки, чтобы чай «забелять», сахар комковой и простую посуду – стаканы и бокалы. Дед пил чай из большого бокала, а мы из стаканов. Под бокал и стаканы подавались блюдечки, потому, что чай пился из блюдечек, степенно и торжественно. Напившись чаю и наевшись всяких незатейливых деревенских вкусностей, я сидел за столом и наслаждался покоем и смотрел, как пьёт чай дедушка. Чай он пил основательно, не спеша. Дед все делал основательно, крепко. Выпив бокалов десять, утираясь полотенцем от пота, он отдыхал, а я смотрел и ждал: не продолжит ли он рассказ о том далеком времени, таком далеком, что, казалось, будто его и не было вовсе. Но это было! Все было! И война, и голод! А вот пампушек и сахара не было.
   - А ты помнишь, мать, как провожала меня на войну? – обратился дед к бабушке.
   - Как же не помнить, отец, конечно помню, – отвечала она ему, убирая со стола помытую посуду. – Осенью сорок первого это было. Соседки пришли помолиться о тебе Господу, чтоб сохранил. Дети рядом были. А я тебе напекла булочек в печи. В тесто яички закатала. И яички и булочки испеклись вместе, очень удобно в дорогу-то.
   - Да-а, дорога длинная впереди была, – продолжал дедушка, – длинная, не-
длинная, но к фронту все ближе и ближе эшелон наш подходил. В какой-то день пути, уж вечерело, расслышал я сквозь стук колес рёв мотора. Немец на нас летит. Поезд ход не сбавляет. Скоро кончается открытый перегон,  лес впереди. Немец-то не просто так прилетел, стал бомбы сбрасывать. Воют они и ухают в землю: то далеко, то ближе. А мы, как в лес въехали, все огни выключили и ход сбавили. Вроде как затихло всё…
   И я затих, слушая рассказ дедушки.
  -  А это  вражина на разворот пошел, -  продолжал он, – вертается и давай опять нас бомбить. А я на площадке стою, пост нельзя покидать. Одна бомба совсем близко жахнула. По ноге осколками садануло, вместе с сапогом
пальцы отрезало и с вагона взрывом сбросило. Покатился по насыпи и про-
бежал метров двадцать без пальцев, и в воронку свалился. Тут еще раз рядом рвануло и больше  не помню ничего.
   Лицо деда изменилось, вместо удовлетворения чаепитием в нём светилось что-то другое, и вечерний, закатный свет так освещал его лицо, что казалось, будто это зарево войны.
   - Утром уже шли санитары и подбирали: кто раненый, кто мертвый, – рассказывал дедушка дальше. – Слава Богу, у фашиста бомбы кончились и в поезд со снарядами не попали оне, а то бы и подбирать некого было.
   - Налей-ка, мать, еще чайку, – попросил дедушка.
   Бабуля  подала ему чай, и он стал пить, уж не помню какой по счету бокал,
с сахаром вприкуску. Тут бабушка стала вспоминать, что говорил ей дед о
том случае:
   - Вот санитары-то и подобрали тебя. Ты в воронке лежал, землёй засыпанный, насилу вытащили. И. сказывают, ты никакой был: ни живой, ни мертвый – контуженный от взрыва. И нога без пальцев в осколках. Тебя в госпиталь быстро, а и там долго не мог в себя прийти. Но со временем отпустило, вставать стал, разговаривать и рана на ноге затянулась. Месяца три ты в госпитале лежал.
   - Да, три месяца, – подтвердил дедушка, - а долечиваться домой отправили
тоже на три месяца. Это уже конец сорок второго года был, жить стало туго.
Нога у меня резко болела, но приходилось по хозяйству топтаться. В деревне известно какое лечение: молотьба, косьба, пастьба. А прошло три месяца и сызнова на войну забрали, на то же место - снаряды сопровождать. Стоять на тормозной площадке и без пальцев можно.
   - А уж Маруся-то на другой год, без тебя родилася, – улыбаясь, вставила бабушка свою реплику.
   Дед тоже лицом немного мягче стал. Хотя он всегда суров был.
   - Как победу объявили, тут я совсем возвернулся, – продолжал он. – Мирная жизнь началась, тяжелая, но мирная. Пахали на быках. Лошадей не хватало и тракторов. Упряжь была вся в узлах, новую-то негде пока взять. Работали и днём и ночью.
   Дед мой был роста небольшого, но работящий был человек. Вот и по сей день без дела не сидит. Получается – он всю жизнь работал без отпусков и каникул. Мирную жизнь налаживал, мирная работа всегда в радость.
   -  Теперь-то жизнь хорошая! Что и говорить: живи да радуйся! – подвел дед итог своей необычно длинной речи. – Потом вот вы народились у родителей. Что из вас получится – одному Богу ведомо.
   Солнце село за пшеничное поле, стало зябко. Спрятав ноги под полу широкого пиджака, я подумал: « А правда, что из меня получится?»