М. М. Кириллов О детской памяти. Очерк

 
М.М.КИРИЛЛОВ





О ДЕТСКОЙ ПАМЯТИ

ОЧЕРК








САРАТОВ
2015

Посвящаю книжку своим внукам
 и прошу прощения у
читателей,
 если что-то упустил.
      

      Эта книга о возможностях и устойчивости детской памяти.   Из бесед с малышами, сравнительно недавно я узнал, что до 4-5 летнего возраста дети своего прошлого почти не помнят. Память появляется и крепнет у них при подготовке к школе и в первые годы обучения. Только в это время у ребёнка  формируется представление о настоящем и – ещё позже – о будущем. Всё это показалось мне неожиданным и интересным, хотя я понимаю, что психологам закономерности развития детской памяти, наверное, хорошо известны. Столько радости родители отдают именно маленьким детям, а это, поглощаясь, не запоминается ими. Обидно как-то. Наверное, подспудно, головной мозг ребёнка готовится к большим нагрузкам и, окрепнув, встречает их во всеоружии.   Дозревает.
      Я проследил возможности детской памяти на примере всех поколений моей семьи (более 100 лет). Эти наблюдения и воспоминания принесли мне много радости, я как бы побывал в детстве у моих родственников. И кое-что для себя уяснил.
       «Что-то с памятью моей стало…», так поётся в песне. У читателя есть возможность сопоставить мои наблюдения со своими, что я ему  и желаю.








       Детство было у всех. Разное, но у всех.
       Оно было у  наших дедушек и бабушек, отцов и матерей, у братьев и у нас самих.
       Без детства не было бы жизни. К сожалению, все дети до 4-х - 5-ти летнего возраста, а значит, и мы в своё время, впоследствии совершенно не помнят, что было в  начале их жизни. Жизненные навыки, конечно, в то врем появляются, а оперативная память, сопровождаюшая детство, исчезает. Как молочные  зубы. Так отчего-то устроено.  Непонятно и обидно.
ПРАДЕДУШКА И ПРАБАБУШКА
        Мой отец (Кириллов Михаил Иванович) рассказывал, что его дед по материнской линии, рабочий знаменитого Петербургского Обуховского завода, будто  бы приносил ему с завода  какую-то круглую железку и говорил: «Вот тебе, Мишка, пропуск. Завтра пойдешь на завод работать учеником слесаря». Было отцу тогда лет восемь. Ему это предложение не нравилось, и он, чуть не плача, отвечал: «Не хочу на завод, хочу в гамназию!» Было это ещё до революции.  Он тогда только пошёл в церковно-приходскую школу.
      Отец   рассказывал об этом, уже будучи взрослым. Тем не менее, в 1916-м году, за год до Октябрьской Революции, он таки пошёл на этот завод учеником слесаря. Рассказывал отец и о том, как в те годы лазал с мальчишками по вагонеткам на заводских путях. Значит, всё-таки что-то помнил. О своих  детских воспоминаниях он написал позже в книге «Живите и помните» (Саратов, 1913).
      Мама  моя (Кириллова Мария Аркадьевна) как-то также делилась воспоминаниями о своём раннем детстве. Её мама (моя бабушка) в 1907 году умерла в родах, оставив девочку отцу. Жили они тогда в Белоруссии, в городе Быхове (Могилёвская область), в еврейском гетто. Отец её был фельдшер, единственный на всю округу. Остались сиротами и её  четыре брата.
      Она рассказывала мне, когда я был школьником, как местная белорусская беднота устраивала у них в посёлке погромы. Обычно вечером собирались мужики, напивались и начинали бить стёкла, врываться в дома и даже поджигать их. Керосиновые лампы в домах люди тушили, закрывали ставни в окнах, надвигался страх. Мамочке было тогда лет пять. О более ранних событиях она не помнила. От страха она забиралась к своему отцу под рубашку, и там пряталась. Погром продолжался часа два. Полиция никого не защищала. Но их дом толпа не трогала, это же был дом фельдшера, который оказывал помощь всей бедноте, то есть и русским, и белоруссам тоже. И часто бесплатно. Люди это помнили.  Фельдшера уважали, и дом его толпа обходила стороной. А на следующий день те же мужики, протрезвев, возвращались в их посёлок и, замаливая свою вину, чинили и латали порушенное добро. Их протест возникал от собственной нищеты и бесправия и толкал на произвол. Громили они ещё более беззащитных. Потом всё затихало. Маме, уже взрослой, было страшно об этом вспоминать. В 1941-м году почти всё еврейское население города Быхова было уничтожено фашистами. Тысячи людей полегли во рву. Мама об этом не знала. Детская память бывает горькой.
ДЕДУШКА, БАБУШКА И ИХ БРАТЬЯ
      Дедушка это я. И у меня сохранились обрывки ранней памяти.
      Летний лагерь детского сада. Мне - года четыре. На веранде в полу были щели, и как-то через них я увидел в подполье, как мне показалось, военную лодку. Это было событие.
       В саду мы дружно пели, я и сейчас могу спеть «Мы едем, едем, едем в далекие края…». Именно в детском саду я впервые увидел книжку о Ленине и от нянечки узнал, что он был за рабочих. Садик был заводской, и у многих ребятишек родители были рабочими завода, который располагался прямо за забором. Я любил бывать на заводе, здесь работал и мой отец. Особенно любил забираться в кабины к шоферам. Иногда я даже засыпал там. Мне нравился запах бензина. С шоферами я дружил. Меня всегда можно было там найти. Это я помнил, хотя и смутно.
      Годам к пяти я уже знал, что родился в Ленинграде, что все Кирилловы - из Ленинграда. И дедушка, и бабушка, и папа с мамой. А братик Санька родился в Москве. Отец гордился тем, что мы – ленинградцы. Какое-то время, прежде чем переехать в район Лефортово в Москве, мы жили в Люберцах.
     Помню, что лежал с корью в стационаре, развернутом в одном из цехов нашего завода. Наверное, в детском садике была вспышка кори. Когда я выздоровел, отец отнёс меня домой, завернутым в одеяло с головой. Это я помню. Сейчас бы я сказал, что пребывал в невесомости, так как, когда меня несли, совершенно потерялся в пространстве. Несли и несли.
      В Москве трамваи ходили медленно, и ребята постарше ездили на подножках и сзади, на «колбасе». Но я боялся. Я вообще был трусишкой. Как-то в детском саду мне подарили пушку и к ней пистоны. Так, когда младший братишка Саша стрелял из нее, я прятался в соседней комнате. Он очень завидовал мне из-за пушки, так как ему подарили только оловянного солдатика, а солдатик не стрелял. А запах после выстрела из пушки был таким приятным. Я это помнил, а брат нет.
      Помню, не любил супов, грибных вообще не переносил. Мой дедушка, Иван Григорьевич, строгий «старик» (ему было тогда чуть больше 50 лет), вешал над столом на гвоздик конфету («Мишки») и давал ее мне только тогда, когда я, давясь, полностью съедал тарелку супа. Это я помнил. Было мне тогда 5 лет.
       В баню я и Санька ходили вместе с мамой. После мытья она нас одевала во все чистое. Саньке накануне купили красивую рубашку. Когда ее ему надели, он ходил по рядам и всем женщинам говорил: «Гилядите! У Сяси новая вилюбашка!». Хвастался. Он был очень открытым человеком. Он был маленьким, а я постарше, и я помню этот эпизод.
.       Помню, как-то я обидел соседского мальчика. Это было после моего окончания первого класса. Мальчик этот  был года на два старше меня, и у него одна рука была недоразвита. Я обозвал его «сухоручкой» (наверное, услышал это слово от кого-то). Помню, его мама отозвала меня в сторонку, усадила рядом с собой и объяснила, что обижать человека за то, что он болен или у него несчастье, не хорошо, несправедливо: он же не может исправить свой физический недостаток. Она видела, что я его обидел не нарочно, тем более, что мы с ним часто играли вместе. Она попросила меня извиниться. Я извинился. Первый раз в жизни.
     Летом 1939-го года мы какое-то время жили под Москвой на даче. Ходили по грибы. Было много подосиновиков – грибов с красной шляпкой. Это были любимые грибы мамы. Познакомились и с мухомором. Саньку там лечили, давали рыбий жир. Он, проглотив лекарство, говорил: «Противно, но вкусно». Детское ощущение борьбы противоположностей.  Позже сам он узнал об этом с наших слов.
     Летом 40-го года, перед первым классом, меня отправили в детский санаторий в Крым, в поселок Судак. Купались мы мало: море в то лето было холодное, но зато с воспитательницей забирались в горы и собирали хрусталь. Его было много тогда, местных жителей было мало, а горного хрусталя много. Через 30 лет я был в тех местах и по памяти всё нашел.
      1-го сентября 1940 года я пошел в школу. Она была в Москве на ул. Красноказарменной, недалеко от нашего двора. Эта улица простиралась от реки Яузы до Дангауэровского (ныне Калининского) рынка. На ней были расположены Красные казармы – Артиллерийская и Бронетанковая академии, которые занимали целые кварталы. В академиях обучались командиры РККА (Красной армии).
      Я помню тревожное ожидание, прежде чем нас пригласят войти в школу. Но вот вышел дедушка с колокольчиком в руке и прозвучал веселый звонок. Мы вошли в школу, разошлись по своим классам, расселись по партам. Все было необычно, тревожно и, вместе с тем, радостно. Вошла учительница, молодая и не строгая. Началась новая жизнь. Я и сейчас помню свою парту и свою учительницу. Учился я хорошо, но читать книжки не любил, и когда моя бабушка заставляла меня читать заданные стихи, я возмущался и говорил, что «я не буду читателем, я буду писателем!»
    Главным в нашей детской  жизни были, конечно, родители. Они были всегда рядом, и мы их не ощущали, как не ощущаешь воздух. Наше прошлое, настоящее и будущее принадлежало не нам, а им. Отец  был из рабочих, военный инженер. А мама была учительницей, но тогда тоже работала на заводе.
     Помню, как мы, мальчишки, гордились летчиком Валерием Чкаловым. Мы играли в Чапаева, в Буденного, в Ворошилова, а о репрессиях тех лет ничего не знали. Я не помню разговоров о Гитлере и фашистах. Наше детство было плотно закрыто от больших неприятностей и тревог. А рядом с нашим двором грохотали краны, разгружались товарные вагоны, дымили трубы гигантских заводов, таких как «Серп и Молот», вдоль всего шоссе Энтузиастов - до самой «Заставы Ильича». Каждое утро начиналось с заводских гудков, и этот ритм задевал и нас, но как? Нас одевали и приводили в детский садик, а родители спешили к проходной.
      Жизнь тогда была трудной и тревожной, но мы, дети, были счастливы. 
       Помню день, когда началась война. Выступил по радио Молотов. Взрослые, несмотря на воскресный день, ушли на завод. Услышали непонятное слово «фашисты».  И мы стали играть в войну.
      В конце июля все семьи нашего завода, где работал отец, в теплушках были отправлены за Урал. В дороге были бомбёжки, и один раз, возле города Горький, мы во время остановки состава видели пленных немцев во френчиках. Их охраняли красноармейцы. Но они, хоть и были фашисты, страшными нам, детям, не казались.  Я уже перешёл во второй класс, но всё хорошо запомнил.
Ко мне с детства цеплялись различные медицинские наблюдения. Так, в деревне Пестово (Челябинская область), куда нас эвакуировали осенью 1941 г. я, московский мальчик (второй класс), впервые увидел коробочки мака в огороде. Коробочки были изящные, и из них сыпались черные зернышки. Я раздавил одну  коробочку, не заметив, что за мной наблюдает хозяйка, у которой мы, эвакуированные, жили. Увидев мое любопытство, она объяснила мне, что есть маковые зерна нельзя, так как они вызывают у человека сонливость.
Однажды мама послала меня в аптеку там же, в деревне, за таблетками от боли в животе. Я и попросил у аптекарши «таблетки от живота», а она поправила меня: «не от живота, а от болей в желудке». Я открыл для себя тогда простую истину: оказывается, в животе есть желудок и еще много чего есть. В тот же день мама пополнила мое образование.
Там же в деревне председателем был участник гражданской войны, очень хороший человек, так как он заботился о нас, эвакуированных семьях командиров. Как-то он на санях по снегу свез меня километров за десять в амбулаторию, там мне осмотрели горло и велели лечить ангину. Так вот у него была ампутирована нога по бедро (от пули белогвардейца, как сказала мама). Он смешно, но быстро ходил на своей деревянной ноге.   
Как-то днем, когда я вернулся из школы (2-й класс), посредине горницы на низкой длинной скамье увидел старую бабушку в платочке, лежавшую в гробу. Рядом никого не было, и я все хорошо рассмотрел: я впервые видел покойника. Пахло какой-то травой. Страшно не было. Старушка была тихенькая и маленькая, как девочка. Она и при жизни была такой же незаметной.
       Конец октября. Недалеко от нашего дома, в сторонке, над оврагом, стояло низенькое строение – баня. Случайно мне пришлось наблюдать интересную сцену. Из дверей бани в облаке пара вышла молодая женщина, совершенно голая и мокрая. Волосы ее были подколоты. На меня она не обратила никакого внимания. Она вывела почти одетую девочку лет пяти в валеночках. Сыпал снежок. Присев, она застегнула девочке пальтишко, повязала ей на голову платок и, подтолкнув к тропинке, ведшей к их дому, велела быстро идти домой. Убедившись, что та ее послушалась, женщина вернулась в баню.  Как все просто. Ну, где бы я в Москве мог увидеть такое! Уже гораздо позже я увидел известную картину художника Пластова, точно повторявшую мое детское наблюдение.
В 3-м классе (уже в Петропавловске-Казахстанском) я увидел у мальчишки выпадение прямой кишки. Когда он натуживался, кишочка вылезала и болталась, а ему не было больно. Там же хорошо изучил вшей, их находили на подворотничках классные санитары и заставляли их давить тут же, а бельё дома гладить утюгом. Хуже было нам, эвакуированным, так как мы жили беднее местных.
Когда младший братишка Вовочка (он родился перед самой войной) там же заболел  дизентерией и его, отчаявшись, из инфекционной больницы вернули нам домой умирать, мне пришлось научиться кипятить молоко на керогазе и таскать братика на себе, так как он мучился, извивался весь в лихорадке и кричал. Называли это «антонов огонь». Но Вовка неожиданно для всех вдруг стал есть мятую картошку с молоком и поправился. Я и теперь всё это помню. Володя сейчас отец семерых детей и дед десятерых внуков.
 Видел я и золотуху – корки на голове у детей, и приступ судорог (эпилепсию) у девушки на перроне вокзала, и как мальчик ногу топором поранил, и ему накладывали повязку. Узнал о недержании мочи (энурез): дяденька, заночевавший у нас в гостях, обмочился во сне и ручеек по покатому полу протек через всю комнату (мои родители постарались этого как бы не заметить, подтерли пол, пока он спал, но я-то все видел). Уже по приезде в Москву из эвакуации (3 класс), видел, как выносили из дома нашу соседку на носилках в «скорую помощь», она задыхалась, и у нее изо рта текла пена. У нее было больное сердце, «сердечная астма и отек легких». Так говорили взрослые. 
Конечно, были и более поздние «медицинские наблюдения», но главное - все они накапливались и почему-то запоминались как что-то очень важное. Ну а потом? Потом я стал врачом и пожизненно утонул в человеческих страданиях.
     Помню, как в декабре 1942 года в Петропавловске – Казахстанском, будучи учеником 3-го класса, через полгорода, в темноте, нёс домой хлеб, полученный в булочной по карточкам. Шёл, крадучись, прячась за сараями от ребят, которые могли хлеб отнять. А дома меня ждали два младших братика и больная туберкулёзом мама. Сама она уже не могла выходить из дома. И я не мог не принести хлеб, мы тогда голодали.  Мне было уже 9 лет, а мама называла меня «старичком» и «палочкой-выручалочкой». С тех пор я чужую боль воспринимаю как свою.  Но главное: я всё это помню отчётливо.
Моя, уже собственная, постоянная память с 8-9-ти лет энергично завоёвывала всё многообразие окружающего мира. Понимание приходило позже. Мир открывался и был гораздо богаче сказок Пушкина.
А мой братик Саша ничего из того, что с ним происходило в ранние детские годы, во взрослом состоянии  уже не помнил. Не было бы нас, старших, тогда рядом, он так ничего бы о себе и не знал.
Был такой случай в сентябре 1941-го года в уральской деревне, в которую нас тогда эвакуировали.
     Уже спустя пару недель после приезда Саша ушел в деревенские дела с головой, обзавелся друзьями и приходил домой только поесть. Маму не слушался. Как-то днем хватились его и нигде не нашли. Я обегал всю деревню. Темнело. Мама застыла на крыльце, не зная, что предпринять. Подсказали, что, может быть, он еще утром ушел с пастухами, пасшими колхозное и частное стадо. И действительно, под рев коров и свист кнута, в пыльном вечернем облаке появился наш счастливый и голодный Санька. Ругай не ругай, что с ним поделаешь. Отмыли, накормили и спать уложили. Ему тогда только что исполнилось шесть лет.
       В начале декабря произошло еще одно событие.
       Бригада молодых парней-колхозников на пяти санях, запряженных лошадьми, отправлялась в дальний лес, скорее всего за дровами. Мы упросили их взять с собой и нас с Сашкой. Сели в последние сани. И помчались. Ехали цугом. Ночь. Светила луна, снег из-под полозьев серебрился. Огни деревни быстро удалялись. И тут мы вспомнили, что ничего не сказали маме. Надвигался лес. Стало жутковато. И мы, как только чуть замедлили сани, спрыгнули с них и повернули в деревню по санной дороге. С километр шли. Боялись волков. Пришли домой, мама еще не успела испугаться. Ну ладно, Санька. А я-то, старший брат, на которого так надеялись и отец, и мама! Я был старше Саньки на целых два с половиной года. Но он об этом позже ничего не помнил, а я вижу всё до сих пор, как на яву. Вот что значит возраст в сохранении детской памяти. Маме мы об этом приключении не рассказали, чтобы не взволновать её. А Вовочка, ему было тогда только полгода, вообще ничего не помнил, кроме маминой груди. О том времени в 2009-м году я написал книжку «Мальчики войны».
       Володя, самый младший братишка, почти ничего не помнил о том,  как мы жили в Лефортове после возвращения из эвакуации. Смутно помнил только, как его раза два возили к маме в больницу.
        Летом 1944-го года ему было 3 года. В мои обязанности входило забирать Вовочку из детского садика. Я должен был перевести его через шоссе Энтузиастов и дальше с километр тащиться домой. Пешком идти он не хотел и через каждые 50 метров просился «на ручки». Ему было 3 годика, а мне 11, но он был уже тяжелым, и нести его на руках было утомительно. Идет за мной и просится. Я обернусь, и мне становится его очень жалко: ревет, слезы с горошину, потненький, одна лямка от штанишек висит, а главное – сопли, одна другой длиннее. Очень жалкий спутник. Растет без мамы. Ладно, думаю, надо помочь. Сопли и слезы вытру, штанишки подниму и тащу его на себе. А дома кашкой накормлю. Хороший мальчик был. Действительно, как говорила мама, красивенький, как девочка, губастенький, кареглазый и с черными ресничками. Обидно, что он и этого не запомнил.
      Но как собирал крапиву в Измайловском парке, в Москве, запомнил.  Из неё варили щи. Тогда ему было уже 6 лет.  Помнил, что ходил в цирк, но не зверей и клоуна, а печенье, которым его там угостили. По – настоящему память у него проснулась в 7 лет, когда он пошёл в первый класс. Это было в г. Евпатория, куда в 1948 году переехала наша семья. Об этом он сам, уже в 2013-м году, хорошо написал в собственной книге «Мы – советские».
О раннем детстве нашей сестры Люси я знаю мало. Она была нашей сводной сестрой. Впервые я увидел её летом 1945-го года. Ей было тогда только 8 лет, а мне – 12.  Но она рассказывала кое-что об их жизни в эвакуации в Кировской области. Об участии в детском утреннике и о том, как её успешно провезли в Москву в большом чемодане (как куклу), чтобы спрятать от контролёров, проверявших поезда (в 1944-м  году возвращать детей из эвакуации ещё не разрешалось). Всё это она смутно, но помнила.  Но позже, уже в школьные годы, память у неё стала просто необыкновенной (она наизусть цитировала Пушкина и Лермонтова).
НАШИ  ДЕТИ
У нас с женой  двое детей. Уже упомянутые закономерности формирования памяти в детские годы у них повторились. Дочка, Машенька, как и многие городские дети, ходила в детский сад, мы с ней дружили, у неё, конечно, были подружки. Летом мы жили в деревне, спали на сеновале. Всё это, как и дедушку с бабушкой в то время, она помнит смутно, скорее, с наших слов.  Конечно, интересные события в её детской жизни, о которых она не помнит, а помним мы, были. Но самостоятельная память пришла к ней только тогда, когда она пошла в школу. Чтение учебников, ответы на вопросы учителей сделали память её  полноценной и необходимой.
У нашего сына Серёжи (он на семь лет моложе сестры) сроки формирования памяти повторились. И у него постоянная (на всю жизнь) память  возникла лишь в 6-7 лет (счёт, написание букв, чтение, заучивание сказок, стихов, учебные задания 1-го- 2-го классов школы). Это происходило не сразу, конечно, но быстро. Он, как и все дети, радовался каждому новому приобретению памяти. И приобретения уже сохранялись.
А в возрасте 3 - 6 лет краткосрочная, оперативная память (как бы отдельные «буквы», а не целый «букварь»), у него, конечно, была, но она надолго не сохранялась. Раньше я об этом не думал, это казалось естественным. Мы ведь и не рассчитываем на память дошкольника.
Удивительно! Когда ему было 3 года, мы в рязанской деревне доморощенным бреднем ловили  с ним в пруду мелкую  рыбёшку. Мы были очень увлечены. Я ловил, он стоял на берегу. Потом мы жарили рыбку в яичнице. Какая была вкуснотища! Прошли годы, и он об этом, как и о самой деревне, совершенно забыл.
       Как мы с ним тащились от Литейного проспекта в Таврический сад в Ленинграде и часами катались там на сапках с горок, тоже в его памяти не осталось, как будто этого и не было. Ему было тогда 3,5 года.
        В июне 1966-го года всей семьёй мы поехали в Крым, в Алупку, «дикарями». Сыну было уже 4 года. Жили у самого подножья Ай-Петри. Чтобы посмотреть на вершину горы, нужно было задирать голову. А далеко внизу темнела громада моря. Купались, бродили по алупкинскому дворцу, дышали магнолией и кипарисом, а он ничего этого не запомнил. Впечатления его были словно стёрты. Фотографии остались.
       И у него системная память возникла только в первых классах школы. Происходило это постепенно. Как-то, посещая музей, уже в 5-6 классе он от обилия впечатлений отказался от дальнейщего участия в  экскурсии, так как боялся не запомнить увиденный им в экспозиции «кивер» офицера. Память не беспредельна. Сейчас он доктор медицинских наук, и ему приходится помнить многое.
     Конечно, возможности и объем памяти у всех нас – разные. Так же, как и жизненный опыт. Память индивидуальна, а источник её коллективен. Мы впитываем память родителей, всего нашего окружения по жизни, память прочитанных книг, семейных фотографий и средств массовой информации (СМИ, как теперь говорят). 
     Память укрепляет ум и иногда рождает мудрость. Без памяти человек становится растением и долго не живёт.  Память не только помогает человеку жить и творить и радует его, но может мучить и даже убить.
ВНУКИ (ПРАВНУКИ)
       У нас одна внучка - Сашенька и трое внуков (Димка, Мишка и Ванечка). Первоначально я хотел написать только об их раннем детстве, но получилась целая книжка.
        Сашенька была крепенькой девочкой, похожей на свою маму, русой и сероглазой. Ходили вместе гулять в сквер. Узнала, потрогав ёлку пальчиком, что ёлочные иголки колются. Интересно, у пальцев есть память? У других внуков это знакомство тоже состоялось, но в своё время.
         Как-то я уложил Сашеньку спать в её кроватку, и первые минуты всё было спокойно.  Но потом она  попросила у меня: «Фу-фу». Я, не зная, что ей нужно, повернул её на другой бочок и погладил по головке. Помолчав немного, она вновь попросила Фу-фу, а потом и заплакала горькими слезами, требуя это самое Фу-фу. Я уж, не зная, что мне делать, подумал: «Дай-ка я дам ей соску!» И как только она её получила, тотчас  замолчала и быстренько заснула. Ребёнок просил соску. Оказывается, её отучали от этого и при этом говорили: «Сашенька! Фу-фу!» Став школьницей, она об этом забыла.
      В младших  классах  школы, особенно в каникулы, она с удовольствием знакомилась с городом. Мы с ней совершили 8 походов, в том числе  в детский и городской парки. Зоопарк, пруды и лодочная станция, памятники  и площади города, набережная Волги. Наверное, это было своевременно – она росла.  Но что ей запомнилось? Только то, что мы были вместе. Но и это немало.
       В те же годы она побывала со мной на первомайской демонстрации. Увязалась. «Возьми, дедушка, да возьми!» Это была одна из  последних советских демонстраций. Трудящиеся многочисленных заводов Ленинского района Саратова шли колоннами от площади Ленина до площади Революции, через весь город. Люди пели, несли транспаранты, веселились. Санька потом сказала: «Первомай – это праздник такой!» Шла своими ножками и туда, и обратно. А потом и забыла.
        Теперь она психолог. Пошла по маминым стопам. Всё время среди людей.
         Димочка, её младший братик. Мамин дружок. Маленький был как все. Ходил в детский сад рядом с домом. Я его иногда забирал оттуда. Долго одевали ретузики и другую одежду. Он то прибегал, то убегал. Радовался, что за ним тоже пришли. Они там все радуются, когда за ними приходят родные,  и ждут их. А когда уже были одеты и пальто, и шапка, мы  выходили из садика, и я долго возил его на санках под морозными звёздами. Оба мы были рады нашей встрече, но помню об этом теперь только я.
          Позже в лесочке за Дворцом пионеров мы с ним из веток строили «халабуду», как бы нашу потайную пещеру или партизанскую базу. Это  была такая  игра. Ему очень нравилось. Тогда он ещё не ходил в школу. Прошли годы, я думал, он забыл об этом, а он сам недавно вдруг напомнил мне о халабуде. Значит, эта игра врезалось даже в его детскую память надолго.
      Димочка вырос, теперь работает в Москве, социолог..
      Третий внук – Мишенька. Как и у его отца Серёжи, у него вишнёвые глаза. Как Сашенька и Димочка, он родился в Саратове. Какое-то время, ещё маленьким,  жил у нас с бабушкой.
        Очень общительный. Прятался под стол и ловил бабушку за ноги. Ему казалось, что он – лев. Так и говорил: «Давай играть в левов!» Бабушка убегала, а он «рычал».
        Когда я приходил с работы, он уже ждал меня у двери. И тут же просился «на фею».  «На фею!» кричал он.  Это означало на шею. Я сажал его и бегал по всем комнатам рысью до изнеможения. А «всадник» был счастлив. Наконец, я сбрасывал его в подушки на кровати, но тут же получал новый заказ. Так происходило каждый день. Вы думаете, став взрослым, он вспомнил об этом? Конечно, нет.
      Ещё одна история приключилась с ним в посёлке Уручье под Киевом, где его отец тогда служил.
       Было ему тогда лет 5. В поселковый магазин стояла очередь за продуктами. Ребятишки бегали тут же, возле своих мам. Но вдруг  рядом с очередью появилась кошка и, глядя на людей, стала сначала просительно мяукать, а потом  и орать. Все заметили, что у кошки большой живот и сзади свисает какой-то хвостик. Тут вдруг появляется Мишка, подбегает к кошке, хватает за торчавший  из неё хвостик и вытягивает прямо на траву жалкого и мокрого котёночка. Кошка перестаёт орать. Мама схватила сына на руки, шлёпает его в сердцах и тащит домой.  Тут уж орёт Мишка.  Мама отмывает его, «чтобы не заразился». Вот такая история. Такая, как я о ней услышал в то время. Надо же, не раздумывая, принял роды! И никакой брезгливости. Правда, ребятишки любят возиться с кошками и не боятся их. Взрослые помнят до сих пор об этой истории,  а внук о ней тут же забыл.
       Последний внучек, Ванечка, родился недавно. Ему сейчас только 4,5 годика. Славный и разумный мальчик. По-моему, больше похож на свою маму. Это правильно: мальчики должны быть похожими на матерей. Трудно сказать, как будет складываться его память. Полгода назад ездил с родителями в Турцию, пока помнит о своих южных впечатлениях: о море, о рыбках. Ходит в детский садик, декламирует наизусть коротенькие стихи. На утреннике ему поручили роль шофёра, но он не согласился и захотел быть капустой или морковкой. Обидно, но эти роли отдали девочкам. Вот такие дела. Он пока целиком в своих папе и маме. Они для него и прошлое, и настоящее, и будущее. Это и есть счастье. Со временем, он всё, наверное, забудет, как и его двоюродные родственники, а счастье сохранит.
      Все Кирилловы, как и другие семьи, прошли схожими дорогами памяти. Сопоставляя их разные индивидуальности, мы увидели и общее: дороги всегда начинались  с тропинок.
       Нашим героям вместе более 100 лет, а каждому из них не более 8-9 лет – и прадедушке и прабабушке и правнукам.
           Не каждый внук может стать дедушкой. Нет внука – нет деда. О памяти миллион суждений: беспамятство, злопамятность, достойная память, безмолвие памяти, короткая память, девичья память и т.д. Детские годы, как правило, защищены от памяти. Но из её лёгких песчаных холмиков со временем будет построено крепкое здание.
Январь 2015-го года, Саратов.






М.М.Кириллов

Редактор и соавтор –
Л.С.Кириллова




О ДЕТСКОЙ ПАМЯТИ

(Очерк)




Саратов – 2015