Безвестный подвиг

Адресую молодому поколению

Безвестный подвиг

- Саша, спасибо, что вы пришли, я давно вас ждала. Я ведь совсем ничего не вижу, а надо написать заявления…
- Галина Васильевна, о чём речь? Напишем, конечно. Только я не понимаю…
- Я всё-всё расскажу, всё объясню. Вам только надо будет на бумаге …
- Да всё мы сделаем, Галина Васильевна. Только я хотел сказать…
- Что-то случилось, Саша?
- Нет, ничего не случилось. Просто вы меня обижаете.
- Как? Что вы, что вы!
- Да, вот этим «вы» и обижаете меня. Ведь мы с вашим сыном Вадимом одного года рождения. Ну, были, по крайней мере. Значит, по возрасту я ваш сын. У меня мать умерла. Умерла и тёща. Нет никого, кто мог бы заменить мать; никого, кроме вас. Я к вам и отношусь, как к матери.
- Правда? Спасибо, спасибо…
- Поэтому переходите, пожалуйста, на «ты». Мы ведь не во французском высшем обществе…Хотя с учётом разницы в возрасте мне простительно и даже должно обращаться на «вы»: ведь вам уже перевалило за девяносто!
- Да-да, 92 исполнилось с божьей помощью. И всё бы ничего, если б только не глаза – ничегошеньки, совсем ничегошеньки не вижу. Вот поэтому-то меня сюда, на первый этаж пансиона, и перевели: поближе к нянечкам, да и туалет с ванной здесь рядом.
- Галина Васильевна, я тут немного фруктов принёс. Куда их положить?
- А в холодильник, - вон там, в переднем углу. Посмотри, что там, на столике, и, если что-то есть, убери, чтобы не мешало писать.
- Только чашка да блюдце на столике.
- Убери их. Вот здесь, рядом со мной, тумбочка, на неё и положи. А теперь открой верхний ящик тумбочки и возьми там паспорт. Он нужен, потому что в заявлении надо указывать номер и серию. Я хочу взять деньги.
- А деньги где, в сберкассе?
- Нет, они здесь, у руководства пансиона.
- Тогда зачем данные паспорта? Они ведь и так знают вас, и деньги будут вручать в руки.
- Такой порядок, так принято.
- Понятно.  «Волком бы выгрыз бюрократизм»…
- Порядки здесь волчьи. Об этом мы напишем после. А сейчас – заявление на получение денег. Мне нужна большая сумма. Я её буду переводить в Израиль, на нужды церкви.
- Как переводить? Через почту, телеграф? Зачем? Кому?
- Я же сказала: на нужды церкви. Никакая почта не нужна: оттуда приходят посланцы.
- Как? В закрытый город?! Может, жулики? Откуда вы узнаете, кому достанутся ваши деньги?
- Этот вопрос не обсуждается. Всё! Паспорт взял? Вот и пиши заявление!
- Хорошо. Уже пишу: «Директору пансионата «Виола» от Паньжинской Галины Васильевны…
- По паспорту, Саша, по паспорту.
- Я и держу в руках паспорт, сейчас укажем номер, серию… Стоп! Ничего не понимаю… Что это значит? Галина Васильевна, тут написано: «Паньжинская Агриппина Васильевна». Портрет ваш, фамилия и отчество ваши…Как так? Столько лет вас знаю…
- Ничего, Саша, ничего. Ты многого не знаешь. У меня была не только долгая, но и тяжёлая жизнь. Всякое приходилось видеть. Я ведь, Саша, по молодости работала в НКВД. Нет-нет, я, конечно, никого не пытала, не допрашивала. Я всего лишь на подносе заносила в кабинеты следователей кофе и закуски. Но до сих пор иногда вижу во сне лица заключённых и просыпаюсь от их крика. Такие вот дела. А ты пиши, как в паспорте написано: Агриппина.
- Хорошо, Галина…гм…Агриппина Васильевна. Считайте, что заявление написано: дело техники - пока мы с вами говорим, оно автоматом заполнится.
- Нет, нет, ни в коем случае. Это же документ, нужно внимательно. И сумма большая: надо снять 20 тысяч рублей.
- Да вы не волнуйтесь! Для меня это -  дело привычки:  я ещё в студенческие годы мог преподавателя слушать, конспект писать и с соседкой разговаривать. Пока я пишу, вы рассказывайте о житье-бытье, о местных проблемах. Вы же хотели ещё какие-то заявления писать?
- Да, хотела. Только тут дело такое – я не от своего имени писать-то хочу.
- Напишем и от чужого имени, только сначала встретимся  с тем, от кого будем писать. Куда сходить, кого пригласить?
- В том-то и дело, Саша, что не сможешь ты с ним встретиться. Я ведь уже говорила, что порядки здесь волчьи, что мы здесь поставлены в такие условия… в условия доживания, когда все ждут нашей смерти.
- Может, преувеличиваете, Галина Вас… Агриппина Васильевна?
- Если бы! Слушай меня внимательно. Здесь хотя и пожилые, старые люди, но многие из них грамотны, понимают, что происходит. Вот у одного мужчины, недовольного местными порядками, разгорается конфликт с руководством. Так ему от болей в суставах, – а тут все до одного чем-нибудь болеют, – дают психотропные таблетки. У него начинаются невыносимые головные боли, и его увозят в психиатрическое отделение.
- Меня оторопь берёт, Галина Васильевна!
- Не только тебя. Многим из нас страшно. Вот потому я к тебе и обращаюсь, как к редактору газеты, чтобы ты опубликовал такие факты, а мы их назовём ещё немало.
- Всё не так просто, Галина Васильевна, ой, не так просто. Ведь ваш пансионат, как я понимаю, относится к медицинским учреждениям: у вас врачи, медсёстры и даже директор – бывший главный врач медико-санитарной части. Положили того мужчину в психиатрическое отделение – это тоже медики. А среди них, среди медиков, очень много ворон…
-  Это ты о чем? Каких ворон?
- Да тех самых, которые друг другу глаз не выклюнут. Ни один медик ещё никогда, ни разу не ответил даже за смерть пациента. Если только мы с вами что-то напечатаем, то здесь каждое слово должно быть обоснованным. А я не знаю, как мы сможем доказать, что человеку давали не то лекарство. Не представляю.
- Саша, а нельзя ли так: «По словам жителей пансионата «Виола»…
- И подписи хотя бы небольшой группы – так пойдёт!
- А если без подписей? Ты же понимаешь, потом этой группе несдобровать!
- Нет, без подписей нельзя. Это будет анонимка. А это запрещено Законом о печати. Надо как-то по-другому. Надо подумать. Вот я знаю человека, который многие годы занимался обжалованием приказов руководства предприятия, где работал. Его ведь тоже положили в психиатрическое отделение больницы под предлогом обследования. И ему поставили диагноз: тихое помешательство. Затем – увольнение. А он поехал в Новосибирск, там лёг на обследование – и вернулся с диагнозом: психически здоров. На работе его восстановили, но никто из медиков наказан не был.
- Это нам не подходит.
- Понимаю. Это я сказал к тому, что иногда бывают и  неожиданные исключения из правил.
-Давай оставим этот вопрос. Может, мне удастся уговорить несколько человек подписать статью, которую ты поможешь нам написать. Но я хотела поговорить ещё о Вадиме. Мне обидно, что он умер безвестным, что никто не знает ничего о его подвиге. А ведь он город спас!
- Так ведь опять же нужно обоснование. Нужна конкретика: как, когда, каким образом. Я пока думаю, у кого и каким образом узнать о происшедшем, - ведь мы с вами говорили уже об этом. Трудно это, когда всё кругом засекречено…
- Ну, конечно, трудно, слов нет. Но у тебя ведь получается. Может, ты думаешь, что, если я слепая, я ничего не знаю? Да здесь вслух читали твои статьи! Ты написал, что на ядерном производстве было 36 аварий, и все они были засекречены; и называют их не авариями вовсе, а как? Ну-ка, напомни!
- Инцидентами называют, умышленно сглаживают. Аварий-то действительно было 36, но, Агриппина Васильевна,  которая из них досталась моему однокласснику, товарищу Вадиму Паньжинскому? Что он сделал, чтобы эта авария не унесла тысячи жизней? Ведь стоит только напечатать несколько строк, как тут же найдутся опровергатели и все – при высоких должностях. Вы же не знаете, как мне приходится отстаивать свои материалы – иногда борьба идёт за каждое слово.
- Да не хочу я знать этого! Я догадываюсь. Я же сказала, что работала в органах… Понимаю, что приходится изворачиваться. Но ты же ведь умеешь! Вот и сделай милость – в память о своём друге-однокласснике хотя бы найди ту женщину, которая мне рассказала про эту аварию, женщину, которая приходила ко мне и сделала богатые подарки.
- Какая женщина? Впервые слышу. Как фамилия, имя? Откуда она?
- А ты думал, что я в свои 92 года из ума выжила, выдумываю про какие-то аварии? Была такая женщина, приходила. Шаль дорогую пуховую, плед мягкий, тёплый подарила да продуктов много принесла. Сказала, что на аварию-то она должна была идти, но Вадим её остановил – сам пошёл вместо неё. Фамилию она не сказала, хотя я и спрашивала: боится. А внешность-то, как понимаешь, я описать не могу – слепая.
- Задачка! Ищи того, не знаю кого, иди туда, не знаю куда.
- На комбинат надо идти, Саша.
- Там шестнадцать с половиной тысяч работников.
- Женщин там меньшинство, и не со всеми из них работал Вадим.
- Повсюду пропускная система.
- Что ты этим хочешь сказать? К чему ты мне о пропускной системе? Это мне-то! Да ведь мне во всех случаях – хотя бы по возрасту – раньше тебя это известно.  Не юли! Скажи прямо, что у тебя на уме!?
- Да ничего. Извините. Просто я подумал, что задача невыполнимая.
- Невыполнимых задач не бывает. Начни с тех же аварий: прикинь, сколько из тридцати шести были при работе Вадима. И у тебя уже сузится круг. Затем отбрось те аварии, которые были на других объектах, - там, где не работал Вадим. Тогда у тебя наверняка останутся одна - две аварии. Вот и надо будет женщину… Да что это я тебя учу-то, а?!
- Понятно. Постараюсь, поищу, Агриппина Васильевна.
- Забудь ты эту Агриппину! Меня все всегда звали и зовут Галиной Васильевной. Зови и ты так – по-старому.
+                +                +
Виктор Михайлович Маршанский, неразлучный друг Вадима:
- Я приходил в больницу к Вадиму после того, как ему сделали операцию. Помню, как к нему приставал сосед по койке.  «Почему, - спрашивал он, - тебе так быстро сделали операцию? Меня вот четыре часа резали да зашивали, а тебя через тридцать минут назад привезли».
- Не твоё это дело, - отвечал я ему, – чего пристал! – Я-то уже беседовал с врачами и знал, что у Вадьки рак желудка. Когда его разрезали и увидели, что пошли метастазы, - тут же зашили. Вот тогда, на больничной койке, Вадим мне сказал, что был такой случай, когда на опасный участок должна была пойти женщина, но пошёл вместо неё он.
Умер Вадим Паньжинский 46 лет.
+                +                +
Вот эти два разговора – с матерью и другом Вадима – произошли независимо друг от друга, с перерывом во много лет. Более того: никакого сговора или чего-то подобного между ними быть не могло: Виктор Маршанский недолюбливал Галину Васильевну за её крутой, властный нрав. Он считал, что мать незаслуженно часто обижает Вадима.
Итак, два человека говорят примерно одно и то же: Вадим перед смертью совершил подвиг. Только значение подвига оценивается по-разному: с одной стороны это спасение жителей целого города, с другой – женщины. Попробуем пролистать прошедшие годы вспять.

Физика и лирика
В пятидесятые и шестидесятые годы 20 –го столетия почему-то много спорили о том, что важнее – физика или лирика. Это теперь кажется, что проблема надуманная. А если надуманная, то с определённой целью: послевоенная разруха с последующей гонкой вооружений требовали физиков. Во всяком случае, тогда сторонники физики явно одерживали верх. Особенно это было заметно у нас, в закрытом городе с ядерным производством. Поэтизировалось всё, что связано с физикой: новейшие открытия науки и техники, первые операции на сердце человека, испытания атомных бомб, первые  космические спутники, первые полёты в космос собак… Мы, мальчишки, читали и перечитывали «Туманность Андромеды» Ефремова.  Некоторые новшества, открытия, достижения порой самым неожиданным образом непосредственно касались и жителей нашего закрытого города. Так, например, впервые в СССР операция по излечению врождённого порока сердца была проведена над Вячеславом Бычковым. Часто на центральной улице города, которая раньше называлась имени Сталина, можно было видеть парня школьного возраста, который ходил, еле передвигая ноги; губы у парня были  полностью фиолетовыми, как будто вымазаны чернилами. Это и был Слава Бычков с больным сердцем. Ему и сделали операцию в Москве, и об этом писала «Комсомольская правда». Кажется, это было в 1955 году. Известие об этом мигом облетело весь город: газету читали и перечитывали, передавали из рук в руки. Ведь никто никогда не писал о закрытом городе и его жителях. А Вячеслав Анатольевич Бычков, 1937 года рождения, жив и поныне. Потому как он плохо слышит, я разговаривал с его женой и зачитал ей эти строки. Правильно ли написано? – спрашиваю. Она сделала лишь одну поправку: «Он был первым выжившим после такой операции на сердце», - сказала она. Помнится ещё одна публикация в центральной газете (кажется, это была «Правда»); это был репортаж  с фотографиями о пуске первой в СССР атомной электростанции. Так, с ошибкой, было написано в газете и по этому поводу много шутили: первая атомная электростанция уже работала в Обнинске. Обе публикации, конечно, были без названия города и места его расположения.
Шаг влево, шаг вправо…
Существует такое расхожее мнение, что ребёнок впитывает в себя всё, что видит в окружающем мире. Более того: не отрицает, а подтверждает это и наука педагогика, которая считает, что родившийся ребёнок – это tabula rasa (чистая доска). Вот что напишешь на этой доске – то и будет.
Не собираясь отрицать утверждения народной мудрости и педагогики, следует сказать, что бывают исключения из правил. Видевший с детства рюмки, бокалы, скандалы, драки не всегда и не обязательно становится пьяницей: у него вырабатывается отвращение к алкоголю. Воспитывавшийся в жёстких условиях, на постоянных окриках и суровых наказаниях не обязательно вырастет грубияном или солдатиком, всегда ходящим «по струнке». Последнее относится уже к Вадиму Паньжинскому. Он рос у одинокой матери, от которой ушёл муж. Мать была очень властной, сверх меры требовательной. «Это не тронь! Туда не ходи! Сядь, не мотайся! Не читай про индейцев, лучше уроки учи!» И вот, как ни странно, выросший в таких условиях, Вадим стал необычайно чувствительным, душевным, мягким парнем. Друзья от него не слышали грубых слов. Он никогда никого не оскорблял и легко прощал обиды.
Нет, он не был этаким паинькой мальчиком: общительный, дружелюбный, он мог пошалить, разбаловаться, повеселиться вместе с друзьями. Но это вовсе не значило, что он мог позволить себе перейти границы недозволенного, преступного. Словом, если взглянуть на всё сказанное как-то со стороны да сверху прожитых лет, то Вадим был обычным пацаном, - таким, каких было вокруг не так и мало.

Школа №85 Северска (бывшего Томска-7).
Она, эта школа, была построена в 1956 году. Набор учащихся туда был обычный – по месту проживания. Но, кроме того, два девятых класса были переведены из школы №77. Об этом было объявлено на торжественной линейке, посвящённой началу учебного года во дворе школы №77. И сразу же вслед объявили: потому, как школа ещё не достроена, начало учебного года для этих двух классов передвигается на 10 сентября. «Ура!» - прокричали два класса.
Река Томь, на высоком правом берегу прибрежный парк из реликтовых сосен, небольшого числа осин, берёз, кустов черёмухи да рябины, асфальтированная дорога, жилые четырёхэтажные дома и четырёхэтажная школа из белого кирпича – это улица Ленина. Река, конечно, магнитом притягивала учеников, но нельзя было разбежаться с крутого обрыва к воде: по верху шли три ряда колючей проволоки, отделявшие город от реки. Это и была зона, через которую пропускали лишь в специально отведённых местах, называвшихся КПП (контрольно-пропускные пункты). Школьники могли проходить, показывая ученические билеты.
В школе на четвёртом этаже – актовый и спортивный залы, три этажа учебных классов. Два девятых класса «А» и «Б» размещались по - соседству на третьем этаже; впрочем, они в том же составе перешли в десятые классы, и стали первым выпуском школы №85 в 1958 году. В десятом «А» классе было 28 учащихся, в «Б» - 31. В десятом «Б» под шестнадцатым номером по алфавиту значился Паньжинский Вадим. Хотя каждый ученик, конечно, личность глубоко индивидуальная, но как шутил, бывало, одноклассник Вадима Виталий Степанок, у каждого были две руки и две ноги; при всём разнообразии способностей, увлечений оба класса в стенах родной школы являлись одним подрастающим поколением детей войны.  Естественно, были отличники, были и посредственные ученики, но катастрофически отстающих в учёбе и дебилов не было. Невероятно, просто поразительно, но спустя 35 -  40 лет после первого выпуска заметно стала деградация молодёжи: в каждой школе города уже были выделены коррекционные классы. Кого и чего они корректируют? Оказывается, там обучают учеников, не то чтобы умственно отсталых, но и не способных учиться наравне со всеми. Вот и получается, что всё же обучают в тех классах (в каждой школе города!) интеллектуально недоразвитых. В начале создания Атомграда такого не было.
Вот и Вадим был в числе вполне успешных учеников. А в школах закрытого города подбирались профессионально хорошо подготовленные, думающие учителя. Каждый учитель старался так провести урок, чтобы данная тема не просто была молча прослушана, но привлекла внимание учеников, запомнилась. То  было время, когда в школе преподавали ещё астрономию, по литературе учили Горького вместе с его Данко, несшим пылающее сердце в руках, и романом «Мать», когда на уроках труда выпиливали табуретки и скворечники, а на уроках военного дела разбирали автоматы времён Великой Отечественной войны. На уроках истории рассказывалось, как войско батьки Махно в лоб штурмовало неприступные укрепления Перекопа, чтобы отвлечь внимание от красных, проходивших в тыл к белым через Сиваш. А после взятия Крыма оставшихся махновцев красные стали шашками рубить. Надо ли всё это было? Может, кто-то усмехнётся, может, кто-то махнёт рукой на давно прожитые «впустую» годы, но следует иметь в виду, что среди  первых выпускников школы №85 – а их, как помним, было 2 класса – не было деклассированных элементов. Они даже не курили! Точнее, курил только один ученик на 2 класса и его все знали, то есть знали, что он курит. Никто понятия не имел о наркотиках. Большинство мальчишек занимались каким-нибудь спортом. Вадим Паньжинский, Владимир Горбачевский и Виталий Степанок занимались лёгкой атлетикой. Анатолий Каймаков и Юрий Баннов были увлечены гимнастикой. Борис Шевченко играл в футбол. Был и один боксёр. А в баскетбол и волейбол играли почти поголовно. Кроме того, многие имели какие-то личные увлечения: кто-то сочинял стихи, кто-то рисовал, кто-то играл на музыкальных инструментах. А вот Валентин Таюрский мог часами собирать радиоприёмники; впрочем, он рос в семье, в которой и его старшие братья постоянно паяли какие-то радиосхемы, и потому ничего удивительного не было в том, что когда появились телевизоры, дом Таюрских был полон самых разных телевизоров и запчастей к ним.
+                +                +
Шли мы с Вадимом однажды по прибрежному парку вдоль колючей проволоки. Были уже рядом с КПП напротив улицы Парковой. В городе это последнее береговое КПП; следующее – далеко, в деревне Иглаково. Вадим остановился, посмотрел в даль за колючую проволоку,  на заливные луга за рекой  и синеющий пихтовый лес, похлопал себя по карманам и с грустью произнёс:
- Жаль, ученического билета нет, сейчас бы на речку сходили.
- Пошли дальше, - говорю ему, - сейчас мы будем на речке.
- У тебя шутки какие-то ненормальные,- говорит Вадим. – Как ты выйдешь на речку без документов?
- А это пусть будет для тебя сюрпризом. Только ты об этом – никому, хорошо? Никому – никому, хорошо? Давай по-серьёзному!
- Да что, поклясться тебе, что ли? Уж ладно, так поверь: не скажу никому. Только КП –то мы уже прошли. Я думал, что у тебя солдат знакомый.
- Никакие солдаты нам не нужны. Только ты всё делай, как я, и – молча.
- Ой, чувствую я, под пули меня ведёшь! – Вадим засмеялся.
- Почти так, - говорю, - только чтобы стрелять, надо видеть. А нас никто не увидит. Ты имей в виду,  что выйдем мы на берег Томи в том месте, куда и с ученическим билетом не попадёшь: дорогу загораживает насосная станция, где особая охрана. Всё, замолчали! Следи за мной и повторяй, что делаю! -  Мы стояли у большой сосны, за которой колючка предзонника (низкие, до пояса, ряды колючей проволоки перед основной, высокой, зоной) лежала на земле, а на основной зоне внизу была оборвана одна нить колючей проволоки. Место обрыва грубо замаскировано небольшой высохшей берёзкой. Если присмотреться, то хорошо было видно, что под берёзкой земля протёрта – здесь не один раз уже проползали. Я оглянулся, посмотрел вперёд, - никого. Быстро лёг под берёзку, оттолкнул её вверх и прополз под колючкой. Лишь сухие ветки берёзы слегка процарапали лицо и руки. Вскакиваю, короткая пробежка, опираюсь одной рукой на низкий столбик и легко перепрыгиваю через предзонник. Оглядываюсь и вижу, как Вадим безошибочно повторяет все мои движения. Ещё несколько секунд – и мы уже внизу, в кустах; сердце учащённо бьётся – больше от волнения, чем от физической нагрузки.
- Вот и всё, - говорю шепотом, - мы на речке. – Не отставай от меня! Идём вон к тому маленькому заросшему озерку.
- А что же ты шепотом говоришь? – спрашивает Вадим, а сам тоже шепчет.
- Так надёжнее, - отвечаю и смеюсь вслух.- Ты знаешь, я тебе ещё кое-что покажу, только тебе в этот раз придётся и вправду поклясться.
- Да брось ты! Какие-то клятвы! Клад что - ли откопал?
- Клад или не клад, а пока не поклянёшься – не покажу.
- Ладно, клянусь всеми чертями…
- Что никто не узнает о страшной тайне…
- Что никто не узнает о страшной тайне…
- Которая уже перед тобой. Скажи, что ты видишь подозрительного?
- Вроде бы, ничего, - неуверенно отвечает Вадим.
- А вот это, по – твоему, что? – спрашиваю, показывая на большую кучу веток и прошлогодней травы. - Значит, хорошо замаскирована, - говорю, раскидывая ветки. Постепенно обнажается грязная спортивная двухместная байдарка.
- Вот это да! Где ты её взял?
-Да здесь и нашёл. Видишь, она грязная вся, - значит, половодьем принесло. Только весла нет, но ведь его можно и сделать.
-Конечно! И на ней можно очень быстро сплавать на ту сторону: она же быстроходная. Только весло-то нужно длинное, двухконечное.
…Тщательно замаскировав лодку, мы тем же путём вернулись в город, точнее – в прибрежный парк.
- Давно ты знаешь этот лаз? – спросил Вадим.
- Примерно с месяц. Сегодня с тобой я в четвёртый раз слазил под проволоку.
- Пора сказать, кому следует, - хитро улыбается он.
- Клятвопреступник! Тебя ждёт кровавая месть!
- Шутка глупая, конечно. – Вадим протягивает на прощание руку. – Извини!
+                +                +
Так шли годы. У девчонок были какие-то свои заботы. Они собирались группами, шептались, звонко хохотали. А иногда увлечённо хором пели. В эти моменты выделялась Лариса Семёнова. Она с особой страстью дирижировала и громче других пела. Песни были всем известные, лирические, задушевные.  «Я не хочу судьбу иную, Мне ни за что не променять, Ту заводскую проходную, Что в люди вывела меня!» Понималось, чувствовалось стремление подчеркнуть пролетарское происхождение героев песен, их близость к народу: «Слева кудри токаря, справа – кузнеца». Да и фон сюжета, как правило, был незамысловатым, с
рабоче-крестьянским «уклоном»: «В рабочем посёлке подруга живёт». Там доменные печи, там гудки заводские. Но, несмотря на всё это, песни были пронзительно трогательные, удивительно волнующие, зовущие на широкий – широкий простор: «За Волгой широкой, на стрелке далёкой»; «За рекой знакомый голос слышится». Да ещё запах черёмухи головокружительно присутствовал: «Под окном черёмуха колышется».  Сочиняли и свои песни. Так после поголовного неоднократного просмотра фильма «Весна на Заречной улице» школьники стали петь свою песню, в которой лишь одна строка была заимствована из фильма: «Когда весна придёт, не знаю». Дальше шли слова о своём городе, про свои родные улицы. Слова эти сочиняли сообща, но больше других в этом преуспел Борис Соков. Очень популярной была песня про «сбежавшую» электричку, но поскольку у нас поблизости и в глаза никто не видел электрички, её заменили «сороковкой» (в соседний Томск регулярно ходил автобус маршрута №40): «Опять от меня сбежала последняя сороковка»… Мы, мальчишки, хоть и смотрели на девчонок снисходительно, но песни  нам нравились.
+                +                +
Однажды шёл я на Парусинку. Так назывался рабочий посёлок из бараков за пределами города. Там жила моя тётя Кристина, сестра матери. Прошёл железнодорожный переезд и свернул на тропинку, ведущую к осиновому лесу. И вдруг я увидел странную, совершенно необычную сцену. Слева от тропы, в низине перед лесом, стояла большим кругом группа автоматчиков. Внутри этого круга был небольшой круг из зэков, стоявших друг к другу спинами. Что в маленьком кругу были зэки, сомнений не было: я знал, в какую форму одевают заключённых, потому что видел, как их строем водили на работу и с работы. На Парусинке, куда я шёл, было два лагеря для заключённых. Утром зэков водили строем в сопровождении автоматчиков и овчарок в город, где они строили дома, детские сады, кинотеатр и Дом культуры, а вечером так же строем их возвращали в лагерь. Я всё это видел и всё это знал. Но я никогда не видел, как ловят сбежавших зэков. А тут вот она - картина, прямо рядом с тропинкой. Я встал, изумлённый. Оба круга молчали. Солдат я насчитал 18 человек; двое из них держали овчарок на поводке. Зэков было семеро; шестеро, как уже было сказано, стояли в кружочке, понуро опустив головы, а седьмой был  в шаге от этого малого круга с  большим камнем в правой руке.  Вот этот седьмой и привлёк всё моё внимание.  У него была атлетическая фигура.  Если на других зэках одежда висела, как на пугалах, то этого даже как будто украшала  эта чёрная униформа: рукава и штанины взбухли от выпиравших мускул, из-под расстёгнутой куртки виднелись играющие бугры на груди и животе. Напротив него, шагах в шести – семи, стоял офицер с пистолетом в руке. Каждый раз, когда офицер делал шаг вперёд в сторону зэков, атлет с камнем в руке громко  кричал: «Назад! Не подходи! Голову размозжу!» Офицер делал шаг назад. Так длилось долго. На меня никто внимания не обращал. Я уже прошёл мимо большого круга автоматчиков, остановился и снова стал наблюдать эту сцену. Я обратил внимание на то, что и красавец- атлет, и остальные зэки чуть старше меня – может, года на два. И вот это-то как раз и поразило меня больше всего. Как, за что, почему они стали зэками? Они, на миг вырвавшиеся на свободу, оказались в унизительно безнадёжном положении - под дулами автоматов. Все понимают это. Тогда чего же добивается этот атлет, поднимая камень против пистолета? Долго стоял я, наблюдая одну и ту же картину. И ушёл, не дождавшись развязки.
На другой день я всё увиденное подробно рассказал Вадиму. Очень подробно,  эмоционально, со всеми красками. Вадим выразил недоумение: что именно меня во всём этом взволновало?
- Как? – спрашиваю, - Ты не понял, что люди нашего возраста уже сидят в лагерях? Если нам сейчас по 17 лет, то всем этим зэкам, которых я видел вчера, не более девятнадцати. Понимаешь?! Это наши люди, нашего возраста и – они в заключении. Мне их почему-то жалко.
- И мне жалко. Ну, и что из того? Что мы можем изменить? Ты разве не знал, что жизнь общества не зависит от нас? Что-то менять, усовершенствовать надо там, где ты в состоянии это сделать. Но мы же не в силах освободить тех зэков, которых ты видел. Я совсем  не хочу говорить о том, что совершали эти парни: у них на этот счёт – у каждого своя версия. Может, они ничего и не совершали, а сидят. Безвинных много за решёткой.
- Как ты об этом можешь так спокойно говорить? Да и откуда тебе известно, что там могут находиться безвинные?
- Мать говорила. – На этом разговор осёкся. Нет, чтобы мне спросить тогда, на чём основываются выводы его матери. Может, услышал бы что–то про НКВД. А Вадим улыбался своей обаятельной улыбкой, словно говорил мне: теперь ты понял, что не следует переживать из-за того, чего мы не в силах изменить?
+                +                +

Ледоход
Была весна. На освещённых солнцем пригорках уже появились проталины. Ещё не было перелётных птиц, но звонче стали голоса местных птичек – воробьёв да синичек. Даже на прибрежных соснах сменился цвет хвои, тон стал светлее, нежнее. Хотя в прибрежном парке под деревьями было ещё немало снега, но асфальт на дорогах уже показался.
Ученикам за долгую зиму надоело однообразие жизни: завтрак, дорога до школы, уроки, шумные перемены, дорога домой, всегда одинаковые домашние дела, снова учебники да тетрадки… Кроме того, кто-то ходил на спортивные секции, кто-то в музыкальную школу, но всё это всегда было таким же расписанием, как вчера, как позавчера, как неделю и месяц назад.
Все жили ожиданием. Ожиданием чего-то даже не совсем осознанного, но желанного. А желанны были любые перемены в тоскливом однообразии буден. И вдруг кто-то принёс необычную весть:  сегодня вскрылась река. Ледоход! Вот бы посмотреть! «Посмотреть, посмотреть, ледоход посмотреть!» - неслось от парты к парте.  «Тихо! Только без шума!» И целых два класса бесшумно покинули стены школы…
Почти все мальчишки сбежали к самой воде. Большинство же школьников остались стоять на высоком, обнажившемся от снега яре,  безмолвно наблюдая величественную картину. Лёд шёл сплошным потоком от берега до берега. Луга на противоположной стороне были залиты водой, и от этого горизонт казался шире. Но лёд шёл по руслу, издавая ровный тихий шорох. Лишь изредка взгромоздившиеся друг на друга льдины обрушивались с громким всплеском. В основной массе лёд был переломан, искрошен; реже проплывали большие ровные льдины – порой с целое футбольное поле. И на таких льдинах, бывало, виднелись уносимые вещи, предметы, лодки. А на одной льдине ребята увидели  мечущуюся скулящую собаку.
- Вот бы спасти! А как?
- Да никак! До неё не меньше ста метров. И кругом – бурлящее крошево!
- Пропадёт! Обречена.
- А может, где-то на поворотах прибьёт льдину к берегу?
-Ладно, хоть собаку несёт, а ведь бывает, погибают и люди.
И пошли разговоры о неодолимой силе природы, о роковой судьбе. После коротких споров-разговоров согласились на том, что ледоход – это символ, символ обновления.
- А обновление-то собаку унесло! – кто-то подвёл итог.
Девчонки опомнились раньше других и стали скликать остальных, чтобы вернуться в школу. Вернулись. Но оказались пропущенными целых два урока. Учителя, руководство школы долго вели следствие, пытаясь выяснить, кто инициатор срыва уроков двух выпускных классов. Им хотелось, им надо было, им требовалось кого-то наказать, чтобы отрапортовать: меры приняты. Они стыдили, призывали к совести, угрожали. Они вели беседы наедине, особенно –  с отличниками и особенно – с девчонками. Но никто ничего не помнил. Все позабыли, откуда пришло известие о ледоходе, кто первым позвал на речку. Хотя все, разумеется, всё помнили. Как помнили и о величественной картине ледохода.
+                +                +
Четверо учеников выпросили разрешение у директора школы делать зарядку до начала занятий не в коридоре, в общем шуме-гвалте, а в прибрежном парке. Это были Владимир Горбачевский, Виталий Степанок, Вадим Паньжинский, Александр Болтачев. Они оправдывали свою просьбу духотой в коридорах школы и… лёгкими, «детскими» упражнениями. Их поддержала учительница физкультуры Александра Ивановна Борина, сама из бывших активных спортсменок. Она сказала, что просятся на свежий воздух не простые ученики, а спортсмены-разрядники. И каждое утро эти четверо бегали, делали физические упражнения в прибрежном парке напротив школы, чтобы все видели – они не отлынивают от зарядки.
+                +                +
Меня несколько дней не было в школе – был на спортивных соревнованиях.  И вот, как только я появился, на первой же перемене Вадим подходит ко мне и зовёт пробежаться до прибрежного парка.
- Так перемена-то короткая, - говорю, - опоздаем на следующий урок.
- А мы быстро, - отвечает он,- я тебе только кое-что покажу и – назад. – Побежали. На ходу Вадим мне говорит о каком-то историческом автографе, который сохранится в веках. Я ничего не понимаю и признаюсь ему в этом.
- Увидишь сейчас.- Мы перебегаем проезжую часть улицы Ленина, перепрыгиваем через канаву и останавливаемся перед свежими бетонными ступенями. – Вчера здесь ступени сделали, - сказал Вадим. - Мы увидели свежий бетон и расписались. Вот, смотри, - Вадим смёл рукой хвою и я увидел  вмятые в бетоне фамилии: «Степанок», «Паньжинский», «Горбачевский».- Здесь, в бетоне, сохранятся наши автографы на века. Жаль, что тебя не было.
Я не нашёлся, что ответить. Но помню, мне почему-то стало обидно. Вадим что-то говорил о том, как они хотели вписать в историю и меня, но не получилось: возвращались рабочие. Я его уже почти не слышал. Не  так давно я внимательно осматривал эти бетонные ступени, но никаких «автографов» там не нашёл. Видимо, когда-то их уже обновляли.
+                +                +

В закрытом городе
Мы, жители закрытого города, малые или взрослые, не говорили о производстве; мы не спрашивали у самых близких друзей, чем они занимаются на работе. Это просто не было принято. Так, любопытства ради, спросят друг у друга: где работаешь, кем? – и всё. Ну, к примеру, раздастся в ответ: «На 15-ом объекте, аппаратчиком». На том и разговор закончится.
В других местах, за пределами колючей проволоки, люди частенько обсуждают не только то, что делают на заводах, но и технологию производства, качество продукции. А почему же за колючкой этого нет, может, народ там другой – ущербный, без любопытства?
Всё дело в секретности производства. Люди изначально, ещё при поступлении на работу, давали подписку о неразглашении тайны. И все знали об этом. Потому, как правило, даже и не заговаривали о производстве. Особенно при посторонних.
Были и «особые» люди, в круг обязанностей которых входило следить за соблюдением режима секретности. Они составляли специальные инструкции, могли наказывать и наказывали в случаях выявления нарушений. Они, «режимщики», за это зарплату получали. У них у всех была своя субординация, своя сфера деятельности: у одних цеха, других – целые заводы, третьих – городские предприятия. На стройке был свой отдел режима. Кроме всего прочего, люди из отдела режима учили людей врать. Например, в случае, если во время отпуска в каком-нибудь санатории спросят, где ты работаешь,  предлагали отвечать: на исследовательском реакторе политехнического института. Кем? – Слесарем. После такого ответа интерес к вашей профессии пропадёт: реактор политехнического института – совершенно открытое производство.
Впрочем, не все умели врать, как рассказывал однажды в редакции городского радио старейший работник отдела режима полковник Марк Петрович Зеленов. А некоторые и не желали. Редко, но кое-кто считал бравадой рассказывать о том, чего не знают другие, выделить себя – особенно перед девушками – в число не рядовых, привилегированных людей. Один из таких, Юрий Аникин, был осуждён «за болтовню», кажется, на 3 года.
Вот по какой причине совершенно естественным было отсутствие всяких разговоров на производственные темы. Вот почему даже самый близкий друг Вадима Паньжинского Виктор Маршанский не знал, где он работал. Вот почему даже много лет спустя после смерти Вадима друзья – одноклассники путали место его работы.
А в споре физики с лирикой явно побеждала физика: большинство молодых людей выбирали технические профессии, шли на ядерное производство, считая это перспективным. Вот и Вадим Паньжинский после окончания средней школы поступил учиться в технологический техникум. А потом дорога уже была предопределена: техникум выпускал специалистов для Сибирского химического комбината. Вадим попал в КИП и А на атомную электростанцию. Раньше это было зашифровано под Объектом №5, позже стали называть Реакторным заводом.
На производстве
(Знатокам радиации, технологии ядерного производства и сторонникам атомной энергетики читать не рекомендуется)
Нам надо выяснить, мог ли Вадим спасти целый город. Если мог, то как? Нужно ли было кого-то откуда-то вытаскивать, как при пожаре, надо ли было делать искусственное дыхание, как утопленникам? Здесь мы будем рассуждать самым примитивным образом, чтобы мог понять любой школьник или те из взрослых, кто никогда не соприкасался  с ядерными материалами. При этом я не ставлю целью кого-либо в чём-то убеждать, тем более – переубеждать, - вот почему знатоков прошу не терять времени на чтение последующей главы.
Всё это чрезвычайно сложно и… не видно. Да плюс к тому секретно. А раз не видно да секретно, можно говорить, что угодно. Вот потому на протяжении десятилетий в нашем городе безустали расхваливали атомное производство. Никто никогда не говорил о какой-то радиоактивной «грязи», вредности производства, тем более – об авариях. А грязь – она была и есть, аварии периодически, как и на любом производстве, были.
О какой грязи мы сейчас говорим? В представлении жителей закрытого города и людей, каким-либо образом связанных с ядерным производством, «грязь» - это не то, что прилипает к обуви, и не то, в чём буксуют колёса автомобилей.  Под словом «грязь» в данном случае подразумевается присутствие, наличие радиоактивных элементов в окружающей среде. Причём это – не обязательно отходы производства. Отходы – это отдельная тема; они бывают в твёрдом, жидком и газообразном состояниях. Но отходы производства учитываются, захораниваются и контролируются. Таким же образом не надо путать «грязь» с радиоактивными источниками. Источник – это специально изготовленный эталон определённой мощности для производства измерений, вычислений. Эти источники, вроде бы, к нашей теме не должны иметь никакого отношения: искусственно созданные, находящиеся на особом учёте, они никак не должны попадать в окружающую среду. Но на деле, к сожалению, всё не так. Имеется огромное количество случаев, когда мощные радиоактивные  источники находили и на территории автохозяйства (в Северске), и  в университетской роще (в Томске), и рядом с тротуаром (Петропавловск на Камчатке), и даже на пляже (на Оби). Попадание источников в окружающую среду, конечно же, связано с преступной халатностью специалистов-атомщиков. Я бы сказал – хвалёных специалистов.
Под «грязью» подразумевается любой предмет, любое вещество, при подведении которого к датчику специального прибора – дозиметра стрелка начнёт отклоняться и последует пощёлкивание, треск. Это то, что на самом распространённом жаргоне называется «звенит». Так, например, говорят:  «рыба звенит». В принципе, может «звенеть» всё, что соприкасалось с радиоактивными элементами, материалами. Чтобы понятнее было, почему это рыба «звенит», следует иметь в виду, что вода после охлаждения реакторов на вполне «законном» основании сбрасывается в реку. Ещё надо помнить, что радиоактивная «грязь» - это совсем не обязательно уран, радий, стронций, цезий или другие делящиеся материалы. В той же радиоактивной воде присутствуют короткоживущие изотопы натрия, йода, калия… Всё это сложно, не правда ли? Но я предупреждал. Ещё сложнее станет, если мы учтём, что «звенящими», радиоактивными могут быть и животные: лоси, собаки, лисицы, барсуки, колонки и… даже вороны. Так, однажды в Северске при плановой проверке парка экологи обнаружили сильно «звенящий» помёт ворон; оказалось, что вороны обнаружили «халявную» еду в отстойнике Ромашки (той самой речки, в которую сбрасывается вода после охлаждения реакторов): дело происходило зимой и в отстойнике начался замор – кислородное голодание, когда обессиленная рыба всплывает. В другое время в другом месте были обнаружены сильно «звенящие» экскременты собак, живущих возле вагончиков - бытовок строителей. После аварии 1993 года на 15 объекте (Радиохимический завод)  к таким же собакам возле таких же вагончиков страшно было подойти не из-за того, что они злые и могут покусать (они как раз беззлобны), а потому, что дозиметры при приближении к животным трещали, словно пулемёты. И было это вовсе не с подветренной стороны от места аварии, а как раз, наоборот – от завода в сторону города (известно, что в тот раз его величество случай отвёл смертельную опасность от города: ураганный ветер дул от жилых кварталов).
А вот в этом месте давайте остановимся и зададимся вопросом: что было бы, если б ветер дул с противоположной стороны? А было бы примерно то же самое, что случилось с Припятью в 1986 году. Ну, что-то похожее, только намного страшнее.  Страшнее потому, что в Чернобыле не было высокообогащённого урана-235 и плутония. А в случае с радиохимическим заводом в 1993 году официально было признано присутствие выброшенного взрывом из аппарата 500 граммов плутония.
Ну, вот наш примитивный экскурс в мир радиоактивных материалов и «грязи» подходит к концу, потому что мы дошли до самого опасного из всех известных за время существования человека материала – плутония. И на данный момент нам достаточно будет одного факта, одного жуткого свойства плутония – убивать. Убивать «тихим сапом». Когда речь заходит о радиации, радиоактивных материалах, всегда говорят и пугают излучением. Их четыре вида радиоактивного излучения: гамма, бета, альфа и нейтронное излучения. С излучениями связана целая наука – нормы радиационной безопасности. Само название говорит за себя: речь идёт о том, какие количества радиоактивных материалов безопасны для человека. Сформулируем кратко одно из главных правил: чем больше масса радиоактивного вещества, чем ближе и дольше возле него находишься, тем он опаснее. Но всё сказанное совершенно не относится к радиоактивному элементу плутонию. И не в том смысле, что его излучение не опасно.  Конечно, опасно и  излучение плутония, но им можно пренебречь, если знаешь, что одна миллионная часть этого элемента – невидимая глазом микропылинка –  попав в организм любого живого существа, вызывает рак и убивает его.
Так что же произошло бы с жителями города, если бы ураганный ветер принёс, мелко распылив раствор, в котором содержался плутоний, на жилые дома, улицы, скверы? Если одного грамма плутония хватит для уничтожения миллиона людей, то сколько жизней могут уничтожить 500 граммов? Теперь понятно, почему ядерное оружие называют оружием массового поражения? Но здесь самое время настало сказать о том, что радиоактивные материалы с их невидимым излучением и плутоний с его супертоксичностью  не  убивают мгновенно. Это не пуля. Прежде чем умереть, люди довольно долго и мучительно тяжело болеют. На примере Чернобыля весь мир имел возможность убедиться в этом.  «Ликвидаторы» - те люди, которые участвовали в ликвидации Чернобыльской аварии, до сих пор болеют, до сих пор умирают. Почему же одни умерли раньше, другие позже? А здесь уже, как на фронте: кто «схватил» радиации больше да раньше, тот раньше и умер. Я много раз встречался с ликвидаторами, со многими разговаривал. Большинству из них бессильна помочь медицина. Постоянные страдания, депрессия ведут иногда к суициду. На войне, как на войне. Те ликвидаторы, которые  в Чернобыле вели себя активно, «схватили» большие дозы, давно умерли. Те, кто командовал издали, сейчас рассказывают о героических подвигах  людей, спасших мир. Много было посланцев в Чернобыль и из нашего атомграда. И это вполне справедливо: кому, как не атомщикам, знать, как обращаться с радиацией? Но вот ведь какая досадная «мелочь», о которой нынче не принято вспоминать: после аварии члены Политбюро секретным Указом в десять раз повысили нормы радиационной безопасности. Понимаете, вот известна норма, за которую дальше перешагивать нельзя без риска для здоровья (ну, к примеру, имеется конкретное помещение, территория, где дозиметристы разрешают работать 3 минуты). А Горбачёв, Лигачёв, Рыжков, Шеварнадзе и другие  приказали работать там 30 минут. Абсурд, безумие, глупость? Кто-то скажет, что другого пути не было, и я даже могу согласиться с этим, но считаю, что Указ не должен был быть секретным. Героические поступки должны были совершаться сознательно. Обман в таких случаях – преступление.
Но вернёмся всё же к нашему атомграду и посмотрим на него не с парадной захваленной стороны, а с буднично-обыденной. Вернёмся к Вадиму Паньжинскому, к его профессии, потому что читатель давно вправе спросить: к чему тут долгие рассуждения о радиации, ликвидаторах чернобыльской аварии и прочее? А всё дело в том, что Вадим в начале трудового пути был техником контрольно-измерительных приборов и автоматики (КИП и А) на объекте 5 (засекреченное название; по-нынешнему – Реакторный завод). Для тех, кто не знает, необходимо заметить, что именно здесь в результате управляемой цепной реакции получается плутоний. А что такое контрольно-измерительные приборы на Реакторном заводе и где они применяются? Да они на каждом шагу! Да без них никакой ядерный процесс не может функционировать ни секунды. Деление ядер урана в реакторе контролируется приборами по многим–многим параметрам. Неподготовленный человек здесь увидит только множество мерцающих лампочек и не поймёт ничего. А чтобы что-то понять, естественно, надо учиться. И Вадим, уже работая, учился на физико-техническом факультете ТПИ заочно. Вот этим и объясняется его профессиональный рост, иначе говоря – карьера. В управлении Сибирского химического комбината мне дали копию дополнения к анкете (личному листку по учёту кадров).
 
Из этого документа видно, что Вадим на пятом объекте из техника КИП через 11 лет стал дежурным инженером КИП и А цеха 12. Мне удалось побеседовать с  двумя бывшими работниками КИП и А пятого объекта того времени. Оба они – и Эмилия Николаевна Сивенкова, и Василий Фёдорович Ермаков, – говоря о Вадиме, употребляли одни и те же слова: «только хорошие воспоминания; добродушный, спокойный, доброжелательный; был всегда активным во всём; работая у нас, учился, а когда окончил институт, стал мастером; затем и вовсе ушёл с повышением в должности; особенно любил организовывать спортивные соревнования, чаще и больше  - по футболу». Эмилия Николаевна закончила беседу словами: «Бывало, увидишь его улыбку, и – целый день радостно на душе».
Следующие 9 лет Вадим работал уже в заводоуправлении Сибирского химического комбината. Как видим из документа, он стал старшим инженером–дозиметристом по охране труда и техники безопасности  в Отделе техники безопасности. Под его контролем были заводы Разделения изотопов, Радиохимический, Химико-металлургический, Центральная заводская лаборатория, Спецлаборатория, группы дозиметрического контроля Отдела техники безопасности. Это я перевёл зашифрованный язык прошлого на современный. Итак, старший инженер-дозиметрист Отдела техники безопасности. Непосредственно Вадим нёс ответственность за соблюдение техники безопасности на  важнейших объектах- заводах основного производства. Сложнейшая суперсовременная технология. Именно там работают с ураном и плутонием. Именно там происходили раньше, до Вадима, те 36 засекреченных аварий. Некоторые из них были при мне.
В 1960году я проходил стажировку в лаборатории первого объекта (был принят на 25 объект, который ещё строился, и меня направили на обучение). Однажды в обычный рабочий день главный корпус первого объекта, на третьем этаже которого находилась лаборатория, содрогнулся от взрыва; несколько секунд длилось ощущение, как будто пол уходит из-под ног. Потом было долгое общее молчание – тишина. Затем начальник лаборатории Зинаида Ивановна Тараканова (между прочим, лауреат Сталинской премии, удостоенная этого звания за труды по изучению химии урана) вышла из кабинета и ушла. Когда вернулась, быстро собрали рабочее совещание, на котором было дано объяснение прогремевшему взрыву. Оказывается, два нормальных, грамотных специалиста, один из которых инженер, другой – мастер, зашли в отдельно стоящее от корпуса здание, в котором хранились баллоны с  кислородом. Им всего-то надо было пересчитать баллоны. Зашли, нажали на выключатель, а света нет. Тогда, недолго думая, один из этих мужиков достаёт из кармана коробок спичек и чиркает. Раздался взрыв. Оказывается, на одном из ста пятидесяти баллонов прохудился кран и в помещении накопился в небольшом количестве кислород. Который и взорвался. Если бы было кислорода больше, могло всё это кончиться плачевно – не было бы ни кислородной станции, ни людей, находившихся поблизости. А так два горе-специалиста получили незначительные травмы и отправлены в больницу.
Дальше шёл инструктаж по технике безопасности: вот видите, даже опытные специалисты допускают самые простые ошибки; надо быть всегда начеку, надо помнить, с какими продуктами работаешь… Потом я ещё долго каждый день, проходя на работу, издали смотрел на здание кислородной станции, удивляясь тому, что при взрыве не вылетел ни один кирпич.
Прошло много лет, когда я узнал, что это – ложь. Во-первых, была объявлена перестройка, и вместе с ней пошёл процесс рассекречивания прежних грехов. Люди вслух стали говорить о том, чего боялись раньше сказать шепотом. Атомщики, работавшие с плутонием, там, на рабочем месте, не могли, не имели права произносить слово «плутоний», надо было говорить «металл». Я помню, как, бывало, говорил Николай Николаевич Гурьев, бывший начальник отдела режима Завода разделения изотопов, а впоследствии инженер-физик СХК: «Можешь говорить о чём угодно – об уране, стронции, цезии, о всех радиоактивных материалах, но про плутоний – молчи! Иначе отправят тебя далеко-далеко, дальше Северного полюса!» Во-вторых, я уже работал редактором на городском радио и у меня был нештатным корреспондентом Владимир Исаакович Ниренберг. Он-то и однажды рассказал, как оказался в числе пострадавших после взрыва на первом объекте, где работал тогда дозиметристом. Его замучили кровавые поносы, высокая температура и рвота. Лежал в больнице, вылечили. После этого он ушёл на Ремонтно-механический завод того же Сибирского химического комбината инженером. Мы с Ниренбергом сличили время взрыва с периодом моей стажировки. Оно совпадало. Ниренберга уже нет – умер.
К чему я всё это пишу? Да к тому, что раньше происшедшие аварии на ядерном ведомстве не просто скрывали, но ещё и сочиняли легенды, чтобы обмануть людей, народ. Так было всегда. И ложь стала генетической. Так, например, было и после аварии на объекте 15 (Радиохимиеском заводе) в 1993 году. (Хочу подчеркнуть: прошло 33 года после взрыва на 1 объекте). Председатель комиссии по расследованию аварии Евгений Микерин, он же – главный инженер 4-го Главка Минатома, на брифинге перед журналистами спокойненько, не моргнув глазом, рассказывал о том, что при взрыве из аппарата плутоний в атмосферу не попал: вылетела верхняя часть раствора, содержавшая органику. Я попытался тогда же там же сказать, что невозможно расплескать раствор, целиком сохранив в остатке содержащийся в нём плутоний. Это равносильно тому, как если бы мы выплеснули из стакана половину подслащённого чая, и сказали, что сахар весь остался в стакане. Но кто я такой? Бывший старший лаборант. А Микерин – главный инженер Главка. Меня, как я понял, никто и не слушал. Позже, несколько дней спустя, когда Микерин уже уехал в Москву, официально было объявлено, что в атмосферу было выброшено 500 граммов плутония. Сразу же возникает вопрос: а 500 ли? Такой вопрос появляется тогда, когда заведомо знаешь: в этом ведомстве привыкли ко лжи и без неё не могут обходиться. А если не веришь - поди, проверь!
Я был очевидцем, как минимум, ещё одной аварии на 25 объекте (на Химико-металлургическом заводе). Тогда шла самопроизвольная цепная реакция (СЦР) в одном из аппаратов. Естественно, сработала аварийная сигнализация – раздавался мощный прерывистый звон, мигали красные лампочки. Всё это я видел и слышал из здания напротив, в окно одной из комнат лаборатории, где работал. Мигала красная лампа и под кабинетом диспетчера объекта (цех был на первом этаже, а диспетчерская – на втором), где в это время работал мой друг Леонид Аркадьевич Бердников. Я позвонил ему:
- Лёня! Под тобой мигает лампа, беги!
- Не могу! На привязи. Я уже порывался бежать, но меня схватил за шкирку начальник Отдела техники безопасности объекта. Он сказал, что я, диспетчер объекта,  обязан поддерживать связь со скорой помощью, милицией и горкомом партии. – Ошеломлённый, я даже лишился слов: не знал, что сказать и как сказать. Впервые в жизни я наблюдал такое. Сознавал, понимал, что Бердников рискует жизнью, и в то же время бессилен был помочь. Я, конечно, чувствовал себя очень неуютно и потому поминутно оглядывался на дозиметрический прибор, висевший на стене. Прибор тот был запитан автономно: провод с вилкой был включён в находящуюся рядом розетку. Следовательно, никто его ни отключить, ни повредить не мог. Бердникова уже нет в живых. Нет, он не сразу умер, но годы жизни его, конечно, были сокращены. Да и болезни не миновали.
Написал я «как минимум ещё одной аварии» потому, что в мою смену, помню, произошли её два ЧП. Один раз произошёл взрыв паров ацетона в камере, когда в числе пострадавших оказался мой друг Валентин Серебряков (получил ожёг волос и плеча). В другой раз получилась ядерная вспышка при передаче по смене продукции. Среди пострадавших были двое моих знакомых – Грозовский и Саблин. Грозовскому в Москве меняли спинной мозг, Саблину удалили руки. Обоих уже нет в живых. Там были ещё двое пострадавших, которых я не помню.
Всё это я пишу, называя имена и фамилии, чтобы подчеркнуть: проблемы в атомном ведомстве мне известны не понаслышке. А все хвалебные речи на радио и телевидении, самолюбование, обещания спокойствия и полной безопасности при эксплуатации будущих атомных электростанций – это не более, чем ложный пафос. И бессовестная ложь. Так было 50 лет назад, так остаётся и ныне. Вот, например, сейчас всюду говорят о том, что следы аварии 1993 года уже исчезли, что вокруг поля и леса уже чисты от радионуклидов. И в подтверждение этого могут даже замерить и назвать (а по телевидению показать) гамма-фон. И не соврут – гамма-фон будет действительно низким. Гамма-фоном всегда гипнотизировали, так как это действует убедительно. Поэтому поля уже засеваются, на лугах пасутся коровы, а в лесах люди собирают ягоды да грибы, заготавливают кедровые орехи, а охотники ищут дичь. Благодать!  Однако…
Теория, мой друг мертва,
А древо жизни вечно позванивает.
(У Гёте в этом месте зеленеет, а позванивает там, где радиация). Ну, где, скажите мне, когда может быть чисто там, где распылён плутоний, период полураспада которого равен 24 065 лет? Двадцать четыре тысячи шестьдесят пять лет. Так вот эту цифру надо умножить на 10 – тогда и получим истинное время, количество лет, несущее безопасность проживания. Через 240 тысяч 650 лет можно будет на территории от Радиохимического завода до Чёрной речки  без опаски для здоровья вести любую хозяйственную деятельность. Позовите меня тогда, я вместе с вами пойду на охоту, поем лесных ягод, попью водицу из таёжной речки. Мы не будем мерить гамма-фон, так как плутоний альфа активен, да и не будет его уже к тому времени.
Я вот написал «до Чёрной речки», а ведь официально везде фигурирует заброшенная таёжная деревня Георгиевка. Почему же я так написал? Откуда взял? А на следующий день после аварии профессор Политехнического университета Леонид Петрович Рихванов облетел на вертолёте с дозиметром заражённую радионуклидами территорию. У него и получилась самая отдалённая точка – Чёрная речка, - та, что расположена на железной дороге по направлению Томск – Асино.
Почему же здесь столько места и времени посвящено производственной тематике и авариям? Да потому, что и теоретически, и практически могла сложиться на каком-то из ядерных заводов аварийная ситуация с опасным уровнем радиации. Вполне допустимо, что на этот опасный участок должна была пойти женщина-дозиметрист. И ничего удивительного не было бы в том, если бы Вадим Паньжинский, как старший по должности, как мужчина и как чуткий человек, отстранив женщину, сам пошёл вместо неё.  Пошёл осознанно, пошёл, зная, что делает. И предотвратил аварию. И…спас, возможно, не только одну женщину, - всё зависит от степени опасности той несостоявшейся аварии, той аварии, которую он и предотвратил.
Но теперь мы уже  не узнаем, так ли это было или по- другому. Нам, как мы убедились, помешает секретность, смешанная с ложью. Только случайность может нам помочь. Надеясь на эту случайность, я поместил в корпоративной газете Сибирского химического комбината объявление с просьбой отозваться всех, кто работал вместе с Паньжинским Вадимом Васильевичем. Но вот беда: перед фамилией, именем, отчеством в газете появились слова: «… технологом Химико-металлургического завода». Я этих слов не писал. А ведь знавшие Вадима люди могли подумать, что ищут однофамильца, тёзку Вадима. Мои попытки выяснить, откуда взялись дезинформирующие слова окончились полной неудачей.
Теперь о моём отношении к ядерному производству, конкретнее – к Сибирскому химическому комбинату, так как широко распространено мнение, что я – враг этого комбината с самым мягким прозвищем «зелёный». А я очень спокойно отношусь к комбинату – оборонному предприятию с действительно передовой технологией. Это опасное производство появилось вынужденно, в результате разбушевавшейся холодной войны. И благодаря этому производству был достигнут паритет в вооружении с нашими идеологическими врагами. В этом паритете была  и наша заслуга; каждый это понимал. И мы, жители закрытого города, в том числе и Вадим, искренне радовались, когда Никита Сергеевич Хрущёв мог снять ботинок и постучать им по трибуне Организации объединённых наций: «Мы покажем вам кузькину мать!» Ну, вышло так – исторически сложилось, - что целое поколение детей военного времени оказалось заложниками ядерного производства (в Советском Союзе было 10 закрытых городов). Люди этого поколения - осознанно или неосознанно - рисковали здоровьем, болели и умирали. Не впустую, не напрасно: паритет был достигнут. Не себе в карман – на благо общества, во имя Родины. Так было воспитано это поколение. Так был воспитан Вадим.
Но вот в бочку мёда попал дёготь, именуемый нынче человеческим фактором. Причём дёготь-то был давненько, лишь название такое появилось недавно. И дёгтя была не одна ложка. Во-первых, обнаружились сверхнормативные сбросы радиоактивных материалов в окружающую среду, подвергающие заражению животный мир. А я скажу, что животные так же болеют и умирают, как люди, только говорить не умеют. Во-вторых, никто никогда и людей-то не жалел. (Я помню, как однажды бывший директор СХК на прениях о Чернобыльской катастрофе по телевидению сказал: «В Чернобыле погибли всего 56 человек!» Он, прекрасно понимающий суть дела, умолчал о тех, кто умирал позже и о тех, кто умирает до сих пор. Вообще, жизнь имеет ценность, пока человек здоров; постоянная борьба с болезнями – это существование). В-третьих, ядерное ведомство показало наплевательское отношение ко всякой будущей жизни. Причём на многие-многие века вперёд, учитывая периоды полураспада радиоактивных элементов, сброшенных в жидком, твёрдом и газообразном состояниях. Я очень уважаю тех людей, которые признают свои ошибки. Не забуду, как заведующий лабораторией продуктов деления Курчатовского института А.А.Хрулёв в своём интервью твердил: «Я понимаю, что Чернобыль – это трагедия. Но мы в поиске, мы ищем безопасные ТВЭЛы, безопасные методы эксплуатации атомных электростанций». Видимо, не нашли, а электростанции строят. И в Северске собираются строить станцию на быстрых нейтронах с использованием МОКС-топлива (уран-плутониевая смесь). Потому, говорят, что у нас очень много плутония, который надо использовать. А профессор Леонид Петрович Рихванов утверждает, что в результате сжигания в реакторе плутония вновь будет нарастать… плутоний. В то же время многие учёные убеждены, что плутоний должен быть вне закона, - это что-то наподобие решения Нюрнбергского процесса, потому что всякое применение плутония безнравственно, бесчеловечно. Так говорила, в частности, директор Социально-экологического Союза Лидия Владимировна Попова (Москва), которой, к сожалению, уже нет в живых. Сейчас, конечно, плюют на всякую нравственность, - тем более, что в проекте строительства нового реактора замешан бывший министр Адамов.
Однако, это мы уже проходили: несколько лет назад общественность Томска возроптала против МОКС-топлива, и строительство было отменено. А теперь общественность уже и не спрашивают. Теперь вновь зябко повеяло холодной войной и отчётливо осознаёшь, сколь бесплодны были мечты великих фантастов о Всемирном Братстве людей (Герберт Уэллс, «Докладом «Яд, именуемый историей» Путешественник снова вызывает на спор своих давних друзей – педагогов») и преобразовании государства в Братство, а планеты – в сад (Даниил Андреев, «Роза Мира»). И, наконец, в-четвёртых – беззастенчивое воровство, личное обогащение даже за счёт безопасности. Со времён Карамзина широко известно, что в России крадут. Но масштабы! Но чины воров! Проведём лишь одну короткую прямую. Украл министр Адамов. Украл директор комбината Короткевич. Украл слесарь. (Слесарь украл не гвозди: он вынес двигатель вместе с насосом, предназначенный для работы в агрессивной среде – с золотыми и серебряными деталями стоимостью в миллион долларов). Закономерность! А прямая, поверьте, намного-намного длиннее. Технологии меняются, усовершенствуются, но не меняется нравственность, внутренняя сущность человека. Недаром учёные люди в своих статьях пишут, что Россия ещё не доросла до использования атомной энергетики. Нравственно не доросла.  Уберите четыре названных мной фактора и – я за существование и комбината, и всего атомного ведомства.
+                +                +
Напоследок отбросим сантименты и иллюзии. Я недавно вновь побывал напротив школы №85 – там, где за канавой бетонные ступени ведут в прибрежный парк. И не нашёл «исторических автографов» -  фамилий своих школьных друзей. Я знаю, что пройдёт совсем немного времени (с учётом полураспада радиоактивных элементов) и забудут наши имена.
Но в этой печальной истории есть и утешительный момент: у Вадима Паньжинского остались две дочери – Ирина и Елена. Они уже выросли. Ирине 39 лет, Елене – 45. У Ирины двое продолжателей рода Паньжинского, - Максим и Катя, у Елены – один, названный Вадимом в честь деда. И этот Вадим пошёл по стопам деда: он учится на втором курсе Северского технологического колледжа. Я был дома у Ирины, видел её семью, и могу засвидетельствовать: обворожительная улыбка Вадима передалась и  дочери, и её детям. Так что видящие эту улыбку, смогут быть в хорошем настроении ещё многие годы.
+                +                +

Что касается подвига, то для меня с самого начала не было такого вопроса: совершал ли Вадим его или нет. Конечно, совершал! Причём для меня нет разницы – спас ли он женщину или целый город. Документального подтверждения мне хотелось для общественности, для читателей: где, когда и как. А для меня с юношеских лет совершенно очевидно: Вадим был таким парнем, который мог спасти и целый город.