Глава 4

      Природы сходит вешний цвет,
      И мне к лицу покой старость,
      В смиренье сила, в силе слабость,
      Мой бог, храни меня от бед.

      Мой бог, храни меня от бед,
      Я грешен, но без покаянья,
      Я во грехе своим стараньем,
      Так призови же на ответ.
      
      Мой бог, яви свое лицо,
      Я пред тобою безоружен,
      Я больше никому не нужен,
      И сердце налито свинцом.
      
      Луна и солнце, мрак и свет,
      Исполню душу звонкой страстью,
      Но почему ты безучастен,
      Как - будто вовсе тебя нет?
 
    С утра в особняке подняли гвалт. Гремела посуда, обрывками звучали возбужденные голоса, скрипели лестницы и половицы, грохотали, раскачивая мокрыми пологами груженые крупой, овощами, рыбой и мясом телеги, ржали лошади и мычали тягловые бычки. Дом наполнили пары котлов и дым пригоревшего мяса, пахло луком и рыбой, несло ощипанным пером и помоями. В честь посвящения принца Доминика всякий дворянин обязал себя одной из семи благодетелей и приняв за свою Щедрость, мастер Аспиар давал благотворительный обед для нищих и бродяг при дворе особняка. От крыльца вкруг дома и между цехами поставили полотняные палатки с длинными столами и украсили их гербами и знаменами Кантора. К заутрене по Эльсинору разбежались королевские герольды, вещая в массы о приближении праздника и предшествующих торжеству церемониях. Беднота из предместий и подворотен и наводнившие столицу нищие бродяги только того и ждали. Кривые, изломанные углами улиц потоки хлынули ко дворам и монастырским воротам, обещавшим пищу и кров, как только колокола отыграли обедню. Разношерстная мокрая толпа с искаженными нетерпением, злобой и похмельем лицами давила к металлу ворот королевскую стражу, приставленную к особняку для охраны, кричали бабы, бранились и дрались суровые в похмельной злобе мужики, плакали, раскачиваясь на отцовых шеях, полуголые ребятишки, нещадно стегая по спинам, задницам и перепуганным лицам кнутами разгоняли толпу проезжавшие верхом дворяне.
    - Немного давит, - наморщив брови и нос, сказал Аспиар, глядя, как повертевшись у огромного зеркала в потемневшей бронзовой раме, Боккаро сдвинул набекрень шаперон и втянул изрядно забитое двумя плотными завтраками пузо, - думаю, так будет достаточно.
     В жарко натопленной комнате душно пахло паром остывающей ванны, телом, лавандой, розмарином, собачьим корнем, мыльнянкой и кедром. В ногах у сидевшего в кресле мастера пыхтел, подгоняя шнуровку на высоких ботах с зеленым меховым отворотом Солер и глядел ему в лицо снизу вверх, щурился, тянул за концы, выжидая очередной приступ боли, собиравший морщинами покрытый испариной лоб и углы покрасневших глаз.
     - Чистый франт! - хлопнув по лежке, воскликнул Боккаро и подбоченился, - нет, говорю я тебе, сегодня все вдовушки, трактирщицы и пастушки будут мои! Вот увидите!
     - Не сомневаюсь.
     Аспиар расстегнул ворот и встряхнув головой сделал глубокий вдох. Дело было за малым - взять из протянутого Солером на зеленой подушке краденца символы рыцарства и соборной власти - хрустальный фиал со слезой Святой Канторийской                Матери и перстень с печатью короля. И надеть.
     - Вы позволите мне принять участие в турнире?
     - Смотря в каком качестве. В ложе может не хватить мест.
     - Я хочу биться.
     - А я всю жизнь хотел Марию Саутпортскую, да только вот беда, чресла мои не стоят, а Мария давно уже померла. Да и при жизни была счастлива замужем и никогда не хотела меня.
     - Вы обещали.
     - Я ничего тебе не обещал, а только позволил взять несколько уроков верховой езды и подарил меч.
     - И десяток копий.
     - На копья ты зарабатывал сам.
     - Мастер...
     - Ты будешь таинственным рыцарем? Хочешь сразить сира Аьлмура или быть может Лонглайта?
     - Я хочу попробовать. И только.
     - И все ради этой вертихвостки.
     - Перестаньте.
     - Девочки спеют куда быстрее мальчишек, - вмешался Боккаро, - и обрывают их, как правило, скорые на язык негодяи. Беда женщины в том, что читая сопливые романы и заучивая сонеты, они ничего не хотят знать о любви. Природа берет свое. Над женской сущностью весомо тяготеет материнство. И желание во что бы то ни стало накормить и обогреть сирое и безликое потомство всегда будет бросать женщину за павлиньими хвостами. Женщина не коварна, но сребролюбива. В этом ее природная нужда. Любовь выдумали разочаровавшиеся в жизни голожопые идеалисты, для того, чтобы терзая ею сердца, пробуждать в себе хоть какой-то интерес к жизни. Тебе нечего дать ей.
     Солер стиснул зубы.
     - Говоришь, как разочаровавшийся в жизни поэт, - сказал Аспиар.
     - Устами моими вещает сам Вильян Рево.
     - Ах, цитата, - поднял брови Аспиар и обратился к Солеру, - ты знаешь сколько стоит полная сбруя?
     - Знаю.
     - И считаешь что я доверю тебе подобную вещь?
     - Не знаю. Но если не доверите, то не стоило и обещать.
     - Мальчишку заносит, - вмешался Боккаро, - не думаю, что тебе стоило разговаривать в подобном тоне со своим господином.
     - Полно. Ты получишь доспех и коня. Я попрошу внести тебя в списки, но не более. Любой конюшонок выбьет тебя из седла и заберет моего коня, мои доспехи и твое оружие. Ты еще вспомнишь эти слова. Когда будешь отрабатывать скакуна и железяки...
     - Спасибо, сир.
     Мальчишка был счастлив и улыбаясь себе под ноги, едва не надорвал рот. Он скрылся за дверью сжимая под мышкой белую скатерть и зеленый гладильный камень. 
     Ворота отворились со скрежетом и протестующим скрипом, бродяги провалились в проем, расталкивая друг друга локтями, пихая в спины и бока, бранясь и даже кусаясь. Дворовые разгоняли их копьями, пытаясь придать этой лавине подобие упорядоченного потока и создать очереди перед палатками, но копья и тумаки не страшили скользивших в грязи людей.
     - Очень ловко, заставить народ голодать, а потом бросить ему кусок хлеба, и объявить это праздником, - сказал Боккаро, подходя к окну.
     - Сальфир достойный король.
     - Его предшественников язык не повернется назвать плохими королями.
     - Мы свободны. Этого достаточно.
     - Свободны быть рабами? Подумай, так ли велика эта свобода.
     - Я не хочу сегодня говорить о судьбах мира. Достаточно заботы об убранстве парадного доспеха дофина.
     Боккаро не спешил на двор. Там было мозгло и шумно, приняв ванну, он раскраснелся, поразмяк и выкурив трубочку, окончательно отдался полусонному состоянию, в котором предпочитал обществу Аспиара кухарок, дворовых баб и служанок. Оставив Аспиара, он занял расшатанную скамейку в теплом закутке у плиты под дверью кладовой среди толкавшихся задницами баб, потребовал еды и вина и почесывая промеж ног и улыбаясь над парившей миской похлебки, тискал полусонными и мечтательными глазами их дородные округлости.
   От свежести напитанного влагой воздуха перехватило дух. С искаженными от нетерпения лицами задние ряды оголодавших бедняков давили к палаткам передние. Аспиар расправил плечи и повел головой. В воротах стоял босоногий нищий в обмотанных на голое тело кусках выгоревшего под солнцем рванья, опиравшийся обеими руками на буковую корягу и глядевший на толкавшийся у палаток народ из - под низко опущенного капюшона. Подле него, лениво виляя хвостом вертелась вислоухая облезлая дворняга с растянутым кутятами животом и подслеповатыми глазами. Собачонка скулила, обнюхивала подметки хозяина и пряталась под него, зажимая хвост промеж ног, когда к ним приближался прохожий. Он постоял еще немного, неловко и сковано переступая вокруг коряги, отмахнулся от приставшего с расспросами стражника и захромал прочь.
      - Погоди! - окликнул его Аспиар, нагнав быстрым шагом в проулке.
   Нищий поворотился, загремев монетой в подвязанной веревкой через шею оловянной кружечке, удивленно ухватился глазами за лицо мастера и прыгнул взглядом на заскулившую собачонку.
      - Чего тебе? - спросил он, произнося слова так, словно держал во рту косточку абрикоса - виной тому был грубо зарубцевавшийся шрам от уголка губ через щеку к скуле. "Монашее наказание, - подумалось Аспиару, - след от руки храмовников. Ересь и вольномыслие. Скорее всего он высказывал сомнения при братьях. За подобные речи в миру убивают".
      - Ты хотел есть, - боль в ноге Аспиара была жуткой, язва кровоточила и прилипала к ткани, - я понимаю твою беду. Не так просто выстоять на больных ногах очередь за миской похлебки.
      - Чего ты хочешь от меня? - поза нищего сквозила осторожностью и недоверием.
      - Самую малость, - улыбнулся Аспиар, - накормить тебя вкусной едой и послушать какую-нибудь интересную историю из жизни странника.
     Голод взял верх над недоверием. Нищий назвался Вермильоном. Он был немногословен и на расспросы Аспиара отвечал односложно и кратко. Во дворе особняка Аспиар предложил ему войти в дом, обогреться и просушить одежду, но тот отказался на отрез и предпочел скамье столовой основание колонны кованных ворот. Аспиар позвал Солера и велел ему принести миску с похлебкой, добрый кусок отварной говядины, хлеба и две кружки вина, для себя и гостя. Нищий отдал хлеб собачонке, оттопырив обмотанный грязной тряпицей большой палец, взял ложку и вздрагивая от прикосновения губами к горячему вареву, жадно выхлебал ее, оставив напоследок кусок жирной говядины, который был для него жестковат и вызвал приступ зубной боли.
     - Ты из Эльсинора? - спросил Аспиар.
     - Нет. Я вообще не из Кантора.
     - Откуда же тогда?
     - Руар. Фаалфиир.
     - Сыродел?
     - Нет.
     - Я думал все на юге Руара сыроделы и виноградари. Особенно в Фаалфиире.
     - Виноградарство не прижилось у нас и короли Руара вот уже два столетия как оставили попытки привить его. Твои шутки неуместны.
     - Ты думаешь я шучу?
     - Ты хочешь убедить меня в обратном?
     - Я не сведущ в виноградарстве.
     - Ты сведущ во многом. Не пытайся корчить из себя глупца.
     Аспиар улыбнулся и присел рядом. Собачонка метнулась к хозяину, посмотрела на Аспира и вернулась облизать крошки.
     - Ты монах? - спросил Аспиар, протягивая нищему вино.
     - Нет. Не нужно. Оно туманить разум.
     - В наше время проще жить в тумане неведения. Иногда я завидую балаганным дурачкам.
     Аспиар толкнул собеседника локтем и тот принял кружку, со знанием дела разболтав вино и оценил его запах.
     - Ты не ответил мне. Ты монах?
     - Был монахом.
     - И что же?
     - Как видишь.
     - Тебя наказали?
     - Да. За свободомыслие.
     - Что ты сделал не так?
  Нищий вздохнул, губы его вздрогнули так, будто он хотел что-то сказать, но нужные слова не шли на язык. Он выпил вина. Потом еще. Осмотрел молчавшего Аспиара и осушил, толкая вино жадным кадыком, кружку до дна, закрыл глаза и утеревшись, вперился в Аспиара.
     - Пусть принесет еще, - он протянул кружку.
     После второй глаза его заблестели стеклом, лицо свело невыразимой скорбью и отчаянием.
     - Я дитя приюта, - вино и сытое брюхо взяли вверх и нищий начал рассказ, - сын умерший при родах шлюхи и доброго десятка солдат и ремесленников, приходивших к ней в гости в грязный притон на углу торговой площади. Я вырос в голоде и постоянной нужде и потому дорога мне была в уличные бандиты, бродяги или монахи.
     - И ты выбрал последнее. Почему?
     Нищий вздохнул и нахмурился, думая, стоит ли продолжать начатый разговор. Сказывались долгие дни молчания и понимание того, что подобного собеседника ему случиться встретить не скоро. Быть может никогда.
     - Все дело в шлюхе, - ухмыльнулся он разорванным уголком губ, - шлюхи, знаешь ли, сыграли в моей жизни не последнюю роль. Вместе с другими оборванцами из приюта я таскал с прилавков и вымогал монеты у ровесников. Мы вошли в пору юности наглыми отщепенцами и были готовы на все. Тогда - то один заправила и решил сделать из нас мужчин. Денег у нас было немного. Девушек мы нашли в тупичке, неподалеку от того места, где когда-то работала моя мамаша. Денег на всех не хватило и поскольку я был в нашей шайке младшим, мне досталась молодая девица на сносях, шестой или седьмой месяц. Честно говоря, я был возбужден. Она была красива и ласкова и смотрела на меня такими глазами, какими на меня раньше никогда не смотрели девушки. О потом мы разделись. Ее живот. Я увидел как толкается малыш. Она полезла ублажать меня. Бесстыдно и совершенно безобразно.
    - И ты испугался?
    - Нет. Но в голове моей не укладывалось, как можно пойти на это. И как я могу опуститься до этого.
    - Это шлюха. Таков ее заработок.
    - Моя мать была шлюхой. Пускай я и не знал ее. Возможно, когда она носила меня под сердцем, какой-нибудь чиновник или виночерпий тыкал в нее своим хером.
    - Ты слишком много сквернословишь для монаха.
    - А ты для мастера кузнечного дела, прослывшего заступником слабых и любителем древней поэзии.
    - Ты знаешь обо мне?
    - Конечно.
    - Я подумаю о твоих словах на досуге. И после этого ты решил уйти в монахи?
    - Возможно это был только повод. Наверное я и раньше задумывался об этом.
    - Как говорил один мой друг и родственник, все беды монахов из-за баб. Уходите в кельи, отрицая все грехи, а сами о грехе только и думаете и стегаете себя по спинам ламией и винитесь перед всеми богами после того, как под покровом ночи подергаете себя за причинное место.
    - Обычное мнение обывателя.
    - Но имеет под собой основание. Итак, ты разочаровался в жизни мирской и плотской и усомнился в боге. Что дальше?
    - Нет. В боге я не сомневался. Я усомнился в его толковании. Бог не пишет себе хвалы и не требует молитвы. Вся проблема в том, что бог молчит. А мы пытаемся говорить за него. Некоторые вопросы долгое время мучили меня и я стал искать на них ответы. Но в храмах не привыкли задаваться проблемами мироздания. В храмах не ищут правды, а проводят богослужения. 
    - И какие это были вопросы?
    - Разве отец не должен быть терпелив к своим детям? Разве не обязан оберегать от всего пагубного и указывать путь? Мы же во тьме. Если верить писанию, он только требует. Послушания, верности, жертвы. Но ничего не дает в замен. Только прощение. Но в чем мы виновны перед ним? Только в том, что созданы по его образу и подобию. Мое сердце истекает кровью при виде обездоленных, сирых и убогих, но что он сделал для них? Родитель обязан своим детям, покуда они не вступят в пору зрелости. Он же зовет нас рабами и бросает из огня  да в полымя. Разве наши грехи и слабость не следствие его несостоятельности как отца? 
     - Это все спорные и сложные вопросы. Я далек от них. Я верую в красоту и мораль. Иного душа моя не требует. Вера пристанище людей не созревших. Они сами ищут опоры и прощения.
     - Ты прав. Я думаю ты прав. Именно за этой уверенностью в своей правоте я и пришел сюда. Десятки стран, десятки и десятки верований и суеверий, но я так и не нашел того, что поразило бы меня своей чистотой и привязало бы сердце.
     - Ты много странствовал?
     - Да много. Даже очень. И бесполезно.
     - Но ведь было наверное что-то, что поразило тебя до глубины души?
     Нищий задумался, захваченный хороводом мыслей и воспоминаний.
     - Да, - ответил он, - то, как в разных краях света похожи представления о боге и миф о сотворении мира. И то, что самыми глубокими познаниями в этой области обладают дворяне Примархиата из Высшего Круга Пожирателей. 
     - И что же в них общего?
     - Все, - засмеялся нищий, - Бездна была пуста и потому голодна, - продолжил он после паузы, - змей ухватил свой хвост и пожирая самое себя, запустил колесо времени. ВСЕ может возникнуть только из НИЧЕГО. Великое одиночество принесло силой разума в этот мир все сущее. Зерно дало всходы. Небо, земля, огонь и вода, все это уже было в ней и первый акт творения открыл невообразимые просторы. Открыв для себя время, Бездна была поражена собственной пустотой. И создавая миры породила в своем сознании мириады воспоминаний, которые приходили из пустоты и в пустоту возвращались. Так минуя сотни и тысячи лет, она играла со временем и материей, пока окончательно не забыла о том кто она, что и откуда. Потерянная сама в себе, она обратила лик к созданиям своим в поисках ответов, но создания молчали. Они не обладали разумом. И тогда Бездна наделила им первых Совершенных. Но совершенные не искали ответов. Они были сыты и довольны, пользовались благоденствием и никуда не стремились. И тогда Бездна отняла у них гармонию и наслала смерть, дабы они не знали покоя в поисках ответов и ввела их во грех.
      - Жестоко.
      - Да. Самаане принесли этот миф в наши края многие века назад. Но у них, как и у многих народов по эту сторону Великого моря последователи Всевышнего или, как называют его Пожиратели, Бездны, отрицается всякая вина Создателя перед своими созданиями и падение зовется Первородным грехом. Но это всего лишь вина ребенка потащившего в рот песок, червячка или камень. Отец мог в любой момент отобрать у него эту гадость. Но не захотел.
      Молчали и в тон их молчанию затихла беднота у палаток. Подол платья Вермильона собрался складками над коленом, обнажив сползшую и грязную перевязку на распухшей голени. Собачонка скулила, заглядывая в глаза хозяина и облизывала открытую кровоточащую язву.
      - Оставь, - толкнул ее палкой Вермилион, глядя на ноги Аспиара, - кому говорят? Ну. Беда богатых. Болезнь чревоугодия и излишеств. Уж не знаю, как она досталась мне. Ты еще можешь протянуть немного. Прибавь к своей аскезе смесь люпина и кижитника. Отвар козлобородника тоже может помочь. А ноги... В Низинах, за горами, растет одна травка. Тамошние знахарки собирают ее. Она замедлит распространение этой дряни.
      - Ты святой человек Вермильон, - улыбнулся Аспиар.
      - Нет. Я грешен.
      - И в чем же твоя вина?
      - О, не счесть. Взять хотя бы последнее. Я стар, немощен и боюсь одиночества. Из боязни остаться в пути без единственного друга, я утопил ее кутят в реке. Так то.
      Ухватив корягу обеими руками, он поднялся.
      - Может все-таки обогреешься?
      - Мои мысли согреют меня. Спасибо за беседу. 
      Аспиар сидел спиной к колонне, вытянув больную ногу, озябший от студеной мороси и безмолвный.
      Природы сходит вешний цвет, - бубнил себе под нос Вермильон, кряхтя и упираясь в корягу за распахнутыми настежь воротами,
      И мне к лицу покой старость,
      В смиренье сила, в силе слабость,
      Мой бог, храни меня от бед.

      Мой бог, храни меня от бед,
      Я грешен, но без покаянья,
      Я во грехе своим стараньем,
      Так призови же на ответ.
      
      Мой бог, яви свое лицо,
      Я пред тобою безоружен,
      Я больше никому не нужен,
      И сердце налито свинцом.
      
      Луна и солнце, мрак и свет,
      Исполню душу звонкой страстью,
      Но почему ты безучастен,
      Как - будто вовсе тебя нет?

      И были еще слова в этой тихой, как бабье причитание, вымученной дыханием декламации, но Аспиар не расслышал их. Залитые дождем, украденные ветром, они исчезли за углом дома вместе с усталым странствующим стариком, ищущим не то Бога, не то правду и оставили в душе мастера волнующее и жадное ощущение, что тот не успел сказать ему самое главное.         
      Еды на всех не хватило. Бедноту прогнали со двора. Гнали палками и копьями и затворили ворота. Обоз с доспехом дофина Аспиар отправил заранее. Подозвав Фелета, он велел подобрать Солеру доспех и резвую дестриер, после, вместе с Боккаро уселся в наглухо занавешенный паланкин и в сопровождении четырех гвардейцев отправился вверх по Железной улице. Лавки были закрыты, основная масса людей схлынула, отправившись в поисках развлечений к дворцовой площади. В щедрых кладовых кухарок Боккаро нашел не только что поесть, но и выпить, и теперь, изрядно набравшись, засыпал, а проснувшись, говорил что-то много и невнятно, ворочался и перетягивал на себя шерстяной плед, которым заботливо укрыл их Солер.
    Миновав торговую площадь перед городской ратушей, они вышли через ряды опустевших лавок к опорам акведука Собора Святой Канторийской Матери - гордости королей, занимавших Каменный трон в Эльсиноре. Осеннее половодье размыло лоток и вода разливалась по опорам, вниз по брусчатке мостовой. Каменщики не успели закончить работы к празднику и наверняка были наказаны. Уже отсюда были слышны крики собравшейся перед замком толпы. Аспиар отвернул полог, но паланкин вошел в тень и он не успел разглядеть Замковой Скалы. Дальше пошли вдоль акведука, к подножью вотчины королей. При всем старании носильщиков, паланкин пошел под углом, когда они стали взбираться по серпантину и откинувшись на спину, Аспиар почувствовал отдышку. Подъем длился невыносимо долго и задыхаясь, Аспиар покрылся липкой испариной. Желая унять раздражение, он налил себе вина, но сделав глоток, облил подбородок и белый ворот камизы. Он искал платок в ящике стоявшего в ногах краденца, когда гул толпы стал невыносим.
    - Мастер! - позвал гвардеец, постучав по дереву.
    Боккаро спал и Аспиару пришлось растормошить кузена.
    - Елена? - спросил он сипло, отрывая взмокшую голову от кресла и дико вращая красными белками.
    - Идем, - позвал его Аспиар.
    Серая толпа простонародья заполонила площадь у открытых ворот и двор замка, те что попроворнее, забирались на статуи и стены и на всем протяжении пути кортежа от акведука до замка стояли вооруженные алебардами гвардейцы, готовые по первому велению призвать собравшихся к порядку. Двор был пышно украшен дорогими коврами, покрывалами и хоругвями, строения обвязаны лентами и обшиты тканями. Паланкин поставили у открытых настежь ворот. Здесь, с поклоном оставив окружавших его дворян, Аспира встретил сенешаль короля Бальдерик Йог и поприветствовав, без лишних слов пригласил в замок. Король ждал Аспиара в тронном зале, седовласый, легкий на шаг, одетый в неполный парадный доспех и торжественный.
    - Ты задержался, - нахмурился король, протягивая руку, - доспех великолепен, благодарю тебя. Господа, мастер Аспиар из рода Таффор, лучший оружейник при дворе и мой верный друг. Прошу вас любить и жаловать!
    Окружавшие короля иноземцы нехотя поклонились. Король взял Аспира под руку и поклонившись, повел мастера во двор.
    - Квирийцы? Что им делать тут? - спросил Аспиар.
    - Мы позвали всех, кого могли, - в голубых глазах короля поселилась тревога, - я искал друзей и устроил в своем доме змеиное гнездо. Если мы не примем Правоверия, Кантору конец. Эти улыбчивые псы Инквизитора, они ничего не говорят прямо, но намекают, что в противном случае примут сторону Примархиата. Оставим это. Нужно встречать Доминика.
    - Как он провел ночь?
    - В молитвах.  Как же. Монахи встретили его на рассвете.
    Герольды объявили короля и простолюдины смолкли. Аспиар занял место среди равных себе и процессия тронулась с места. Сначала поющее гимны духовенство, с хоругвями, изображающими Дитя и Святую Матерь, далее под руку с королем немощный и хромой на одну ногу Епископ Канторийский отец Бензель, за ними окруженная фрейлинами и детьми королева и дворянство. По рядам прокатился радостный вздох, когда среди толкавшихся шестами гондольеров показалась украшенная знаменами и цветами лодка дофина. Шествие задержалось у мостков акведука, за большой турнирной ареной, изготовленной по случаю праздника. Духовенство окружило накрытый красным бархатом стол, с изготовленными Аспиаром доспехами, отец Бензель оставил короля и взяв под руку обремененную плодом королеву, одетую в просторное платье и простой головной убор с кисейными оборками, пошел через мостки, сгорбленный, кривой и растрепанный ветром. Встретив древки алебард, простолюдины остались позади, восхищенно крича во след праздничной процессии.   Дворяне и духовенство пошли через мостки, над ревущей пропастью водосброса. В толчее у резных перил над белесой дымкой водопада Аспиару стало плохо и его подхватили молодые дворяне. Они вели его под руки до обтянутого коврами портала баптистерии, стоявшей над водой на небольшом возвышении. Вслед за вошедшими в портал Епископом и королевой последовал король, за ним, державший в руках накрытую белой салфеткой чашу с солью, граф Конрад Бейферер, а за ним и все остальные. Епископ опустил в воды Кантины мирницу и лодка с дофином пристала к баптистерии. Доминик был в окружении монахов и факельщиков. Хмурый, черноволосый и долговязый юноша одетый в белую до колен камизу, он ступил на ковры и принял руку матери. Выложенная мозаикой купель бурлила потоком горной воды. Дофин задержался на сложенной в двое скатерти и шагнул в воду, которая поднявшись до колен, собрала складками подол камизы.
     - От Земли и Воды к Свету, - начал епископ, - от света к Матери, во плоти и крови, из рук Матери, в руки Отца. Всякому свое место под Древом Жизни. Птице вольной голубое небо, рыбе бездонный океан, человеку земная твердь. Очаг и пламя его для девы, плуг и орало для землепашца, щит и меч защитнику слабых. Доминик, сын Сальфира, готов ли ты занят свое место?
    Королева, бледная и напуганная, смиренно улыбалась. Слова священнослужителя выдернули мальчика из плена мыслей, он растерянно оглядел собравшихся, словно не понимая, чего хотят от него все эти люди и исполнившись присущей обрядам строгости, ответил: 
     - Готов.
     - Ступай и не ведай страха.
    Мать помогла дофину снять одежды и мальчик остался в исподнем. Веточка Древа Жизни упала из рук Доминика на воду, вздрогнув крохотными листами. Поверхность купели забурунила у его обнаженных белых икр, когда он ступил вниз. Совсем еще мальчик, гибкий, тоненький, изо всех сил старающийся выглядеть мужчиной.
    - Возложи руки к ногам матери своей, - начал епископ торжественно, будь честен и верен слову, - Доминик с головой погрузился в воду, - чти семью свою и землю, - Дофин поднялся из воды и окунулся вновь, - будь храбр и не ведай сомнений, - в третий раз Доминик задержался дольше, черные волосы плыли над поверхностью купели, словно водоросли.
    - Прими свою судьбу. Иди же с миром.
    Граф Байферер, брат короля, при котором Доминик восемь лет прослужил оруженосцем, положил ему в рот щепоть соли, после чего Сальфир помог сыну обрядиться в белые одежды и повел через мостки, туда, где гудела от нетерпения взбудораженная толпа. Аспиар дождался, пока люди разойдутся и в баптистерии станет больше места, зачерпнул воды из купели и смочив лоб, приложил пальцы к губам. Процессия растянулась. Впереди торжественно вышагивали покинувшие лодку факельщики. Шел мелкий брюзгливый дождь и размытый его маревом город стоял далеко внизу в безмолвном запустении до самых портовых окраин. Разогнав простонародье, процессия собралась под навесом у накрытого красным бархатом стола. Взмокший и суровый епископ освятил разложенные на столе доспехи и оружие и жестом пригласил дофина и короля.
    - Примите честь посвятить мужа сего в защитники Кантора, - дрожащими руками
епископ передал королю меч. Сальфир со знанием дела рассек клинком воздух, описав кистью несколько полукружий. Байферер возложил  в ноги племянника подушку и Доминик встал на колено, встретив левым плечом опущенный плашмя клинок.
    - Нарекаю тебя рыцарем и защитником Кантора, - от левого плеча правому, - отныне и навеки, - встань и прими этот меч, как символ верности своей земле и королю.
    Байферер одел через голову племянника зеленое сюрко и опоясав ножнами тонкую талию мальчика, отступил перед Сальфиром, протянувшим меч. Доминик коснулся лезвия, провел пальцами по эфесу и взял рукоять. Он смотрел на великолепно отполированные долы клинка, когда Сальфир, без замаха, отвесил ему тыльной стороной ладони крепкую пощечину.
    - Пусть это будет последним оскорблением, которое ты оставишь без ответа, - улыбнулся король.
    Толпа зашлась в ликовании. Отец обнял сына и процессия двинулась к замку под одобрительные крики пьяной и возбужденной черни.