Солнечный круг

Солнце вспыхнуло в комнате и отпечаталось на белой с синевой стене ярким оконным квадратом. Квадрат медленно передвигался к Сашкиному изголовью. Наконец солнышко осветило его выгоревшую шевелюру и левую с поджившей царапиной щёку. Сашка часто-часто заморгал, проснулся и  обрадовался. Обрадовался тому, что наконец-то дома!

 Целый месяц он провёл в пионерском лагере и по дому очень соскучился. Соскучился по маме с папой, которые, наверно, уже ушли на работу, по младшему братишке – шестилетнему Костику, который ещё спал в своей кроватке, напротив Сашкиной кровати, по бабушке, которая уже пекла блины. Это было понятно по запаху, разносившемуся из кухни по всему дому. Запах щекотал ноздри, проникал внутрь и наполнял Сашку каким-то невероятным ощущением, от которого хотелось смеяться, кричать и прыгать. И если бы сейчас его спросили, что такое счастье? Он бы ответил: «Вот это! Это счастье! Сейчас я счастлив!».

Впереди было ещё почти два месяца каникул. От этой мысли хотелось петь. Увидев, что Костик открыл глаза, Сашка подскочил к нему, взял за плечи, стал тискать и трясти братишку:
- Ура, Костик! Костик, каникулы и я дома! Ура! Ура!
Костик хохотал и вертелся, пытаясь освободиться от крепких объятий брата. Он тоже был рад, что Саша приехал домой, потому что целый месяц с бабушкой очень скучно и тяжело. Всё время только дома и в огороде, а на улицу только с ней. А бабушка на улице сидит на лавочке и от себя не отпускает. В гости приходят только соседские бабушки. Тоска! То ли дело с Сашкой. Они пойдут играть в футбол – Саша вчера обещал. Потом, может быть, на речку или сходят погулять в центр – в парк и там попьют газировки.

В комнату заглянула бабушка:
- Проснулись? Ну, айда-те к рукомойнику и за стол. Я блинов напекла и квашёнку поставила. В обед пирожками вас попотчую.
Сашка погремел соском умывальника, добросовестно увлажнил овал лица и тщательно вытер полотенцем. Костик намочил кончики пальцев и немного потёр глаза с длинными, как у девчонки, ресницами.

 Братья наскоро заправили кровати и уселись за стол. С аппетитом уплетая блины, которые обмакивали то в блюдце со сметаной, а то с сахаром, они в полуха слушали бабушкины наставления:
- Саша, Костика от себя не отпускай… Далёко не убегайте.
- Ба, мы на поле пойдём в футбол играть.
- На поле, так на поле. А боле никуда. А то мать ругаться будет, – снимая блины со сковородки, говорила бабушка, – и одёжу чисту оденьте, что мать приготовила.
Саша взял с дивана приготовленную мамой одежду и скривился. Рубашка новая, штаны выстираны и отглажены. Ну как он пойдёт играть с пацанами во всём этом? Чистюля такой! Даже неприлично – как маменькин сынок. А вечером дома ещё и спрашивать будут, зачем испачкал? Нет уж! Он решительно сунул приготовленную одежду под одеяло. Натянул старенькую футболку и штаны. Выбежал во двор. Нашёл футбольный мяч. Он был хорошо накачен и шнуровка аккуратно уложена – папа постарался для Сашки. Подождал Костика. Тот выбежал во всём чистеньком. Сашка подумал, что следить придётся за младшим братишкой. И сразу добавил строгости в голосе:
- Костя, меня слушаться и не отставать! А то больше с собой не возьму.
Костик радостно закивал головой. Конечно, он будет слушаться. Он только собирается в первый класс. А его брат уже большой мальчик – в третий класс перешёл, и ему уже девять исполнилось.

 Будущий первоклассник попрыгал на одной ноге и поделился с братом:
- Саша, а когда нас провожали из детского сада воспитательница меня дошколятом обозвала…Дай мне мяч, я понесу!
- Не нужно его в руках нести. Это ведь футбол. Ногами поведём – дриблинг называется. И ещё пас будем отрабатывать – ты мне пасуешь, я тебе.
Но Костику пасы и дриблинг быстро надоели. Мяч всё время летел в крапиву, в изобилии росшую у заборов в переулке, который вёл на футбольное поле, где были вкопаны жерди с перекладинами, изображавшие футбольные ворота.

Лишь только они появились на поле, раздался звонкий возглас:
- О! Серые идут! Щас на двое ворот играть будем.
У Саши с Костиком фамилия была Серовы. А на поле их уже поджидали Крюча – Пашка Крючков и Афоня – Генка Афонасьев. Они спрыгнули с огородного прясла и, подтянув штаны, двинулись навстречу братьям.
Сашка направил мяч Генке. Тот с ходу пнул его босой ногой.
- Ого! Как мячик напеткан – ногу больно!
- А ты не пыром пинай, а щёчкой, - подсказал ему Сашка.

Афоня – единственный из пацанов, кто всё лето ходил босиком. Сандали или ботинки ему родители позволяли одеть только первого сентября с начало школьных занятий. Отец у него был инвалид, а семья многодетная. Так что не пошикуешь. Зато пятки у Афони к сентябрю становились жёсткими, как колёса у полуторки и никакие колючки ему были не страшны. Начали играть. Ещё счёт не открыли, как раздался разбойничий свист с огорода Пыриных, который тыльным забором выходил к полю. Из подсолнухов выскочил Васька Пырин и, лихо перемахнув прясло, подошёл к ребятам.

Васька был на два года старше Саши Серова, но с первого сентября будет его одноклассником. Потому что, во-первых, в школу пошёл с восьми лет, а во-вторых, остался на второй год в третьем классе. Сашка даже рад был такому однокласснику. Ваську многие ребята уважали и боялись. Даже те, кто постарше. Васька Пырин был «отпетый». Так его называла бабушка. И не только она. Старший брат Пырина сидел в тюрьме. Целый год. За драку.

 Ещё у Васьки на левой руке была наколота буква «В». за эту наколку Васькин отец выдрал его ремнём. Но Ваське было всё нипочём и на всё наплевать. Он ничего не боялся. А плевать Васька умел красиво. Сквозь зубы. И свистеть умел громко, в два пальца. Плевать сквозь зубы Сашка тоже научился, а вот свистеть – пока  не получалась.

- Поца, - обратился Пырин к пацанам, - айда в питомник за яблочками!
- До трёх голов, - Сашке хотелось поиграть, - и потом пойдём.
Васька присоединился к игре. Но футбол он не любил, потому придуривал – пинался по ногам и нарушал правила. Когда он отбил мяч рукой, Сашка закричал:
- Всё! Хорош! Бьём штрафной и заканчиваем.
- Какой ещё… Кому?
- Одиннадцатиметровый! Тебе!
- Пендаль, - подсказал Афоня.
- Не пендаль, а пенальти.
- Идите вы на фиг, со своими пенальтями… Айда за яблоками!

Ребята уселись на пыльную вытоптанную траву. Солнце уже поднялось высоко и начиналась жара. Сашка посмотрел вверх и зажмурился. Он любил солнышко. Чтобы солнцу пройти над всей нашей Советской страной нужен целый день от раннего восхода до позднего заката. Такая у нас огромная Родина. А по остальной земле солнце проходит быстро – не успеешь вечером глаза закрыть, а оно уже с востока в окошко заглядывает, опять начинает новый круг. Оно самое главное в солнечной системе. Вокруг него все планеты крутятся. И Земля тоже. Один оборот вокруг Солнца – один год. Сто кругов – человеческий век.

Сто лет – это, вообще-то, много. Но Сашка был уверен, что через сто лет, а может быть и раньше, изобретут лекарство от смерти, и он будет жить вечно. И Костик тоже. Наверное, успеют изобрести даже пока мама с папой живы. Хорошо бы! А то, что такое лекарство изобретут, Сашка даже не сомневался. Вон в сказках был ковёр-самолёт – изобрели самолёт и даже космическую ракету, ездил Емеля на печке – изобрели паровоз, был в сказках меч-кладенец – изобрели атомную бомбу, народу кладёт уйму! В сказках есть молодильные яблоки и живая вода? Есть! Значит изобретут.

Сашка посмотрел на младшего брата. Как с ним идти воровать яблоки? А если сторож? Не убежать.
- Я без Костика не пойду, а он тихо бегает, - объявил он Ваське. У Пырина на всё был готов ответ:
- Пусть с нами в сад не лезет. Посидит в защитной полосе. Оттуда смотаться легче. Яблочек мы ему и так дадим.

Группа налётчиков двинулась по грунтовой дороге в сторону сада. «Плохо будет, если с Костиком поймают, - рассуждал Сашка, - опять придётся мне отвечать. Васька от всего отопрётся. С него как с гуся вода!».

Тут Сашка вспомнил про гуся. Его застрелил Пырин из Сашкиного лука. Лук этот помог папа сделать из клёна. Он же и копьянку для стрелы изготовил. Стрела была длинная с пером. Чудо, а не стрела. Сашка уверил отца, что будет стрелять только в забор.

 А когда лук показал Ваське, тот пришёл в дикий восторг. Натянул тетиву что было силы и бесшабашно выстрелил вдоль улицы, туда, где под уклон к котловану важно спускались гуси. Стрела взмыла вверх, блеснув на солнце наконечником и, пролетев полсотни метров, вонзилась крупному белому гусю прямо между крыльев. Белый гагакнул, растопырил крылья и остался лежать на земле вытянув шею.

Подбежали, попытались вытащить стрелу. Куда там! Она вошла глубоко и безвозвратно, как гарпун. Убежали, пока взрослые не видели. Но бесполезно.
Вечером Сашкины родители уже знали о злодейском убийстве гуся. Пришлось отвечать. Сашка просил прощения и клялся, что больше так не будет.
- Что ты нам объясняешь? – сказала мама.- Иди к хозяевам, к Поластровым, извиняйся и объясняй, как ты «нечаянно» в домашнюю птицу стреляешь.

Деваться было некуда. Сашка зашёл сначала к Ваське, позвать того вместе идти с повинной. Всё-таки,  не так страшно.
- Чё я дурак? – ответил Пырин. – Мой папка ничё не знает. А если я попрусь к дяде Яше, узнает. Опять «ремённую передачу» мне устроит. Сам иди, раз попался. А я признаваться не собираюсь.

Сашка дождался, когда к дому Поластровых подъедет ЗИС-5, на котором работал дядя Яша, и нехотя поплёлся туда. Раньше идти было нельзя. Потому что, если рассказать тётке Таисье, та раскричится, да ещё и хворостиной огреет. Очень Таисья за свою скотину переживала. Да и не только за скотину – за всё добро. А дядя Яша на фронте был офицером. Пулемётной ротой командовал. Он из-за гуся убиваться не будет. Ну, поругает маленько и отпустит.

Сашка открыл калитку и заглянул во двор. Подумал, если собака залает на него, то он уйдёт и маме скажет, что Шарик не пустил. Но Шарика во дворе не было. Бегал, видимо, где-то с собаками. Заглянув в калитку, Сашка увидел, как тётка Таисья зашла в коровник. Он пробежал через загаженный курами и гусями двор, вошёл в дом. Поластровы жили в большом пятистеннике. А детей у них не было, оттого, как рассказывали бабушки на скамейке, Яков Михалыч частенько прикладывался к бутылке.

Саша вошёл на кухню. Хозяин в линялой серой майке сидел за столом, ел картошку с салом. Гость робко поздоровался:
- Здравствуйте…
- Не хвастуйте! – ответил Поластров и подмигнул пацану. У него было хорошее настроение. Сашка немного воспрял:
- Я, дядя Яша, извиняться пришёл. Гуся вашего – это  я, то есть не я, а … в общем, вместе мы с… С пацанами, в общем, нечаянно. Не хотели, а вот вышло так, случайно застрелили. Простите!

Поластров продолжал есть, выбирая вилкой кусочки сала:
- Да, Саня, это, знаешь ли, серьёзно – нечаянно застрелили… У нас вот на фронте один офицера застрелил, так ему четвертак дали… Да…
- Какой четвертак?
- Двадцать пять лет лагерей. Вот какой.
 
Сашка, поняв, что сосед шутит и за гуся переживает не очень, совсем успокоился. Да и самое трудное было уже позади. Он признался, а теперь от него ничего не зависит. Теперь – как дядя Яша решит. Гусь, хоть и большая птица, но ведь не офицер, и, тем более,  не корова. Корова одна в хозяйстве, а гусей этих вон сколько, весь берег на котловане засрали и купаться мешают. К тому же всё равно их съедят осенью…

Поластров как будто прочитал мысли незваного гостя:
- Вот, понимаешь, какую ты мне задачу задал – я теперь должен есть этого гуся, а летом я мясо не ем. Вот так, Саня. Что делать?
Сашка не знал, что делать. К тому же, в том, что бы съесть гуся, он проблемы не видел. Вот они бы с братом – запросто, а если бы не осилили, то Ваську бы позвали. Но предлагать дяде Яше помощь в этом деле он не стал. Поэтому промолчал.

В это время в хату вошла хозяйка. Она давно ощипала гуся и немного оправилась от этого горя. Теперь её мысли заняты были другой неприятностью. Надо было навоз убирать, а Яшка пьянел на глазах, собака такой. Опять где-то поллитру спрятал и прикладывается потихоньку. А она найти не может. Это с её-то опытом! Толи нюх стала терять? От этого, без того вечно сердитая Тася Поластрова, злилась. Потому что муж её, если выпьет, навоз возить не будет, а будет лежать на диване или уйдёт с удочкой на реку.
- Яшка, где ты её прячешь, паразит?
- Кого, Тася?
- Не придуривай! Поллитру, кого…
- Не помню, Тасенька, - продолжал шутковать Яков Михалыч, - посмотри у кроликов, мобыть тамо…
- Тьфу,ты, шут гороховый! – Тася опять ушла.

Дядя Яша допил молоко из гранёного стакана. Поднял край свисавшей со стола скатерти. И Сашка увидел под столом бутылку с зелёной этикеткой. Он удивился, потому что бутылка не стояла на полу, а висела. Санька наклонил голову и заметил, что она была за горлышко привязана резинкой к гвоздику. Дядя Яша сунул стакан под стол, набулькал половину. Поправил скатерть. Выпил. И снова подмигнул Сашке:
- Вот так вот они и жили – работали до поздна и шею не мыли! – балагурил Яков Михалыч.
- Ну, я пойду, дядя Яша? – переминаясь с ноги на ногу, спросил Сашка.
- Пойди, пойди, кормилец ты мой – обеспечил мясом на неделю…
Сашка вышел и бегом припустил домой…

Ребята приближались к плодопитомнику учхоза. Последние сто метров решили пройти по защитной полосе, состоящей из зарослей акаций, клёнов и диких яблонек. Идти было трудно сквозь эти дебри, но нужно. Потому что в кустах их не видно, а сторожа – дядьку Накатникова, увидеть можно сразу. Он, сторож-то, не прячется, он на лошади. Его далеко видно. Пока продирались, Костик умудрился ухо расцарапать и порвать новую рубашку. Ох, уж это новое! Ухо-то заживёт, а за рубашку отвечать придётся.

Подошли к самому саду. До яблонь оставалось метров двадцать, которые нужно было преодолеть по открытой местности. Осмотрелись. Никого.
- Пошли!- громким шёпотом скомандовал Васька. Рванули вперёд сразу все. Каждый выбрал себе по яблоне, и, нагибая ветки, принялись рвать яблоки вместе с листвой, быстро набивая пазухи.
- Вон она – медовая ранетка! - крикнул Пырин, налетел на маленькое деревце и начал драть его вместе с ветками. Потом и вершину обломал. «Правильно бабушка говорит – дикошарый!» - подумал Сашка. А на Ваську прикрикнул:
- Ну чё ты разорался?! Зачем деревце ломаешь? Крюча! Иди, глянь на тропинку.

Крючков подбежал к кустам, росшим у тропы на учхоз. И вовремя. Вдалеке увидел сторожа. Лошадь бодрой рысью несла его в сторону расхитителей учхозной собственности. Этот Накатников как будто чувствовал, когда к нему в сад залезают.
- Атас! – крикнул Крюча.- Сторож в нашу сторону.
Ребята горохом бросились в защитную полосу, раздирая колючками и ветками одежду, царапая руки и лица. Выскочили на дорогу, побежали. Костик сзади всех, рядом Сашка. Нужно было брата подгонять и следить, чтобы яблоки из футболки не высыпались. Пробежали метров двести и, запыхавшись, упали в траву, распугав кузнечиков. Сторож на эту сторону не выехал. Видимо, сад осматривает. Поднялись и пошли шагом вдоль защитной полосы. Васька демонстративно вышел на большую дорогу и шёл там.

- Вася, сторож выскочит на эту дорогу и заметит, - предостерёг его Афоня.
- А мне пофиг! – уплетая яблоки отвечал храбрый Васька.
Сашка поглядел назад, сделав правую руку козырьком. Придав голосу испуг, крикнул:
- Сторож!
Васька сайгаком прыгнул в кусты. Сашка расхохотался. Ребята, поняв, что это шутка, вслед за ним рассмеялись, хотя сами тоже спрятались. Васька вышел из кустов с порванными штанами. Расстроился до слёз. Огромный сатиновый лоскут свисал на правой ноге, обнажив колено и голень.
- Ты чё, гад, делаешь? – с кулаками подступил к Сашке. Костик моментально встал рядом с братом. Серов-старший ухмылялся про себя: «Это тебе за сломанную яблоньку!». Он Васьки не боялся. Знал, что один на один тот драться не будет. Пырину нужна поддержка пацанов, хотя бы моральная, а её не было – те давились от смеха, глядя на порваные сатиновые штаны. Васька злобно сопел в лицо Сашке:
- Ты чё сделал? Мне знаешь, что за эти штаны от отца будет?! – у него закипали слёзы. Серову стало жалко Ваську. Про его отца он как-то не подумал. Тот уж точно выдерет. И за меньшие провинности сына драл.
- Да ладно, я пошутил! Чего ты перепугался?
- Кто? Я? Сам, небось, в штаны наложил!
Сашка не ответил. Развернулся и пошёл вперёд. Инцидент был исчерпан.

Пришли на футбольное поле. Сели на забор, как куры на насест. Ели яблоки, вытирая их об одежду. Васька убежал менять штаны.
- Надоела эта кислятина, - Крюча вытер губы рукавом. – Щас бы дикого хрену на берегу накопать, да хлебушка с солью. Пойдём купаться? А, Саня?
- Сейчас Васька придёт и пойдём. А кто хлеба принесёт?
За хлебом идти никто не хотел. Домой придёшь – могут больше не отпустить. Дома всегда работа найдётся. Огород поливать, к примеру. Вон жарища какая стоит. Солнце уже к зениту идёт. Сашка посмотрел на Костика. Его тоже посылать нельзя. Бабушка заметит царапину и дома оставит.
- Больно? - спросил он брата и потрогал за ухо.
- Нисколечко! Я даже не заметил, - гордо ответил Костик, хотя ухо уже начало пощипывать. Он поплевал на ладошку и приложил её к царапине. Верное средство от боли.

- А в кинотеатре сегодня про пограничников кино, - вспомнил Афоня, - «Засада в горах» называется.
- Не «засада», а «застава», -  поправил Сашка. – Денег-то всё равно нету.
Он задумался. Про пограничников очень хотелось посмотреть. Но на пятерых надо целых пятьдесят копеек. Новыми деньгами. А старыми – это целых пять рублей. Если бы Сашка был один, он просто стащил бы из курятника, тайком от бабушки, одно яйцо и сдал бы заготовителю. Оно как раз десять копеек стоит. А на пятерых надо пять яиц. Столько никак не будет. Бабушка регулярно собирает. Подошёл Пырин, переодетый в другие штаны. Ему тоже в кино охота. Васька долго не заморачивался, где взять деньги. Сразу же предложил:
- Айда на рынок! Базар копейку любит. Под торговыми рядами насобираем.

Идея всем понравилась. И хотя путь был не ближний, настроение поднялось. Все дружно двинулись в сторону базара. Молодец Васька! Он соображал быстро. Всегда и везде. Кроме школы. В школе у него наступал ступор. Особенно, когда к доске вызывали. Пырин, хоть и двоечник был, но иногда делал домашние задания. Выучил он, как то, стихотворение, вернее, ему дома казалось, что выучил. А когда вызвали к доске, забыл напрочь. Ну, ни слова не помнит! Учительница подсказала первую строчку:
- Однажды, в студёную зимнюю пору…

Васька добросовестно повторил и снова замолчал.
- Ну, что же ты, Пырин? Не учил стихотворение? – учительнице не хотелось ставить очередную двойку.
- Учил я… Три раза прочитал.
- Скажи нам, если ты читал, о чём же говорит автор?
- Автор говорит о том, что в сильные морозы он выходил из лесу…
Одноклассники захихикали, и у Васьки совсем пропало желание отвечать. Он стал думать о том, как отлупит того, кто первый заржал.

Зато на всякое другое у него была память великолепная. Блатных песен он знал множество. Вот и сейчас – руки в брюки, загребая сандалями прокалённую солнцем пыль, Васька напевал:
Гоп со смыком – это буду я,
Воровать – профессия моя…

Улицы были почти пусты. Городок изнывал от жары. Из открытого окна слышно было радио:
Солнечный круг,
Небо вокруг –
Это рисунок мальчишки.
Нарисовал он на листке
И подписал в уголке…

Афоня дурашливо затянул припев со своими словами:
Пусть всегда будет водка,
Колбаса и селёдка…

У Генки Афонасьева был голос как у Робертино Лоретти. Ему бы в музыкалке учиться, но отец не пускал – денег не было.
Васька закричал:
- Стой, Афоня! Давай другую!
И объявил как конферансье:
 – Русская народная, блатная, хороводная  «Не стой под окном, не копай замазку!».
Пацаны тоже закричали:
- Нет! Нет, Афоня! Давай «Терезу»!
Афоня затянул «Терезу» высоким голосом на мотив «Ямайки»:
Тере-е-еза, Тереза!
Два зуба, четыре протеза…
Васька стал приплясывать, вихляя тощим задом и выписывая кренделя ногами. Костик смеялся и подпевал Афоньке:
Одна нога у ней была короче,
Другая деревянная была.
Я часто просыпался среди ночи:
«Зачем меня маманя родила?»

Крюча, задрав футболку, отбивал такт ладошкой по загорелому животу.
Весёлая компания уже преодолела половину пути, когда Сашка заметил на деревянном заборе красивый плакат. На плакате было написано: «Выборы в Верховный Совет СССР». Ниже был портрет лысого дядьки, похожего на красного командира Григория Котовского. Плакат был весь синий и текст, и портрет. Сашка подумал: «Вот бы нам в штаб такой повесить!». «Штаб» - это сооружение из обрезков досок и ломаного штакетника в непроходимых зарослях клёнов за котлованом, которое смастерили они с пацанами и проводили там много времени, играя в войну или в разбойников. А заросли были такие густые, что попасть туда могли только пацаны и кошки.
- Гляди, Васька, какой плакат! В штаб бы такой!
- Так срывай! Чё смотришь?

Васька двинулся к забору, но Сашка его остановил – испортит, ведь, плакат:
- Стой, я сам! – Сашка аккуратно вытащил четыре кнопки. Костик подбежал помогать. Свернули плакат в трубочку и двинулись дальше.
- Саша, вон ещё один! – Костик пальцем показал на другую сторону улицы. Сняли и его. В это время недалеко от них открылась калитка и вышли двое парней. Они были постарше весёлой компании. Увидев плакаты в руках Серовых, они остановились:
- Эй, пацаны, а ну, стойте! Вы что это наглядную агитацию срываете? – парни приблизились.
- Ого, ты посмотри – два плаката сорвали. И хоть бы хны! Во дают охламоны! Давай к Лидке их, пусть разберётся.

Сашку и Пырина  они схватили за плечи и завели в калитку. Васька хотел вырваться, но на него прикрикнули, оказав физическое воздействие. Остальные зашли сами – куда деваться?
Встали во дворе, под сиренью. Один из парней зашёл в дом и вышел с девушкой лет восемнадцати с короткой стрижкой.
- Вот Лида, хулиганов поймали. Срывали выборные плакаты.
- Ба! Знакомые всё лица! Пырин, опять ты отличился!
Васька, шмыгнув носом, промолчал, вытер нос рукавом и отвернулся. Сашка узнал девушку, она часто бывала у них в школе. В райкоме комсомола работала.
- Это не он, это я…- Сашка был за справедливость.
- Зачем же ты плакаты сорвал?
- Он не сорвал. Мы их аккуратно снимали, - заступился за брата Костик. Он тоже был за справедливость. – Мы их в штаб хотели!

Сашка ткнул брата в бок, чтобы лишнего не болтал.
- Какой ещё штаб?
Костик замолчал и смотрел на Сашку.
- А как ваша фамилия?
Сашка подумал, вздохнул и выдавил из себя:
- Серовы.
- А вашу маму не Ольга Петровна зовут?
Серовы кивнули.
- Какой позор! Вот она узнает, что вы выборную кампанию хотели сорвать – что она вам скажет? Наверное ,по головке не погладит! И отца вашего я знаю, и ему расскажу…

Васька Пырин, поняв, что им уже не интересуются, вступил в перепалку с одним из парней, пригрозив тому, на всякий случай, что пожалуется старшему брату.
- Но, но, Пырин! Поговори ещё! Сейчас в детскую комнату милиции отправлю. И вас тоже, - сказала Лида братьям Серовым, - если ещё будете выборные плакаты срывать. Это дело политическое.
Сашка опять вздохнул. Он слышал от взрослых, что политическое дело это плохо. Лучше бы на яблоках попались.

К их счастью Лида куда-то торопилась и, велев парням повесить плакаты обратно, всех отпустила. Ребята вышли на улицу. Пырин вновь начал угрожать своему обидчику:
- Вот попадёшься мне в нашем краю, я тебя… - грозился Васька.
Парень смеялся:
- Иди, иди, а то договоришь, сейчас наподдаю!
- Куда тебе с грыжей! – огрызался Пырин, удаляясь от парней. Чем дальше уходили ребята, тем жёстче становилась Васькина риторика. Парень погрозил ему кулаком.
- А вот тебе!- ответил Пырин жестом покруче.
- Хренов тебе полну шапку! Манду на воротник! – разошёлся Пырин, когда догнать его было совсем невозможно.

Остальной путь проделали почти без приключений. Пройдя через площадь мимо райисполкома, подошли к базару. Над воротами была надпись: «Колхозный рынок». Пошли вдоль рядов. Васька с Сашкой впереди, за ними остальные. Народу на рынке было уже не так много – не то, что утром. Однако, продавцы все были ещё на местах. В основном это женщины и старушки, которые торговали овощами, яблоками, семечками, цветами. Мясной прилавок был уже пуст. Мужик на углу продавал карасей. На пацанов обратили внимание две бабки. Зашептались:
- Гли-кось, у Афонасьевых-то отец тележного скрипу боялся, а сынок по рынку широмыжничат!

Повернули за угол. Там с тыльной стороны рядов, за зарослями лебеды и крапивы был лаз. Можно было залезть и проползти под полом всех торговых рядов.
- Серый, айда со мной, - Пырин подтянул штаны.  - А вы,- обратился он к остальным, - стойте здесь на стрёме. Чтоб никто за нами не залез.
- А чё делать-то? – Крюче просто так стоять не хотелось.
Сашка протянул руку:
- Дай ножик!
Пашка вынул из кармана штанов перочинный нож, протянул. Серов старший открыл лезвие, начертил на земле круг и разделил его на три сектора:
- Вот! Играйте в «отрез земли». И никуда отсюда! - Сашка двинулся вслед за Васькой, - да, Косте разрешается втыкать нож без переворота, а то в ногу попадёт ещё.

Васька полз по-пластунски вполне профессионально, Сашка за ним. Под рядами было сорно, пахло пылью и кошачьим дерьмом. Попадались издохшие кошки и голуби. Пацанов это не смущало. Цель оправдывала средства. Прямо над головой, скрипя, прогибались доски под грузными телами торговок. Меж рассохшихся досок были щели шириной с палец, а то и больше. Именно в них и проваливались монеты, оброненные на пол продавцами. Не ахти как много, но всё-таки…

 Пацаны ползли уступом, оставляя животами два следа среди пыли и мусора. Останавливались через каждый метр и внимательно смотрели вокруг, иногда хватали руками какую-нибудь дрянь, принимая за монету и, или просто просевали пыль меж пальцев. Монетки попадались нечасто. Были и старые. Новые-то деньги ввели совсем недавно. Хотя монеты достоинством в одну, две и три копейки были действительны и старые. Но, начиная с пятака, принимались везде только новые деньги.

Когда проползли ряды до конца, в потных и грязных кулаках пацанов было уже двадцать пять копеек. Посчитали. Поползли обратно. До лаза оставалось уже совсем немного, когда раздался плач Костика. Его Сашка узнал бы из тысяч других. Костя орал так, как будто ему прижгли пятки. Сашка ускорился, стремительно преодолев оставшиеся метры, вылетел из под пола весь в грязи и перьях. Вид его был страшен – волосы в мусоре и взъерошены, на грязном лице грозно сверкали глаза:
- Кто, Костя?! Кто тебя обидел?
Но братишка продолжал орать глядя на него полными слёз глазами. Сашка повернулся к Крючкову, тот попятился:
- Д-да, п-пчела это, Сы-Сы-Саня, - Крюча, когда волновался, начинал заикаться, - п-пчела его ужалила.
Сашка снова повернулся к брату:
- Подожди ты, не реви! Где ужалила?
Костя, глотая слёзы, кое как вымолвил с подвыванием:
- Спи-и-на!

Сашка стянул с него рубашку. Прямо, между лопаток, было красное пятно с точечкой.
- Успокойся, Костя, успокойся! Сейчас пройдёт. Хочешь, я подую?
- Не-е-т! Не поможет!
- Поможет. Подую, и пройдёт. Сейчас в кино пойдём. Мы деньги нашли.
- Нашли? – Костик сразу перестал плакать. – Правда нашли?
Васька Пырин тоже осмотрел место укуса. Деловито сказал:
- Надо яд высосать и песком посыпать!
- Нет, - Сашка сорвал лист подорожника, плюнул на него. – давай, Костя, прилеплю.
- Нет, нет! Больно будет, - запротестовал братишка.
- Ну, ладно, ладно! Не будем.
Ребятишки пошли в кинотеатр. Перед выходом с рынка Костику подфартило. Он нашёл десять копеек. Все пацаны по очереди посмотрели на десятчик.
- Молодец, Котька! – похвалил Пырин. – Давай сюда!
- Я сам понесу, - Косте не хотелось расставаться с денежкой.
- Ну, неси сам, только не потеряй!

Вышли с рынка. Повернули к кинотеатру. Нужно снова было идти через площадь.
- Ещё пятнадцать копеек надо найти, - беспокоился Сашка.
- Найдём, - Васька никогда не рассказывал, что у него на уме. А может, и не было сейчас ничего на его уме. Он делал всегда то, что в голову взбредёт. Сашка не сомневался, что Васька найдёт пятнадцать копеек. Встретит кого-нибудь, вроде Кольки Панюшкина, у этого Кольки всегда деньги были. У него отец работал заведующим хозяйственным магазином. И дом у них был железом покрыт. Васька весной Кольку заставлял ему пирожки каждый день покупать. Как встретит его – так пирожок, если с картошкой или с капустой – за три копейки, а если с повидлом – то за пять. И Колька покупал. Куда денешься? Откажешься – по шее получишь. Один раз Панюшкин сказал, что у него нет денег. Васька удивился:
- Ты что, Колян? Как так? Дома забыл что ли, а? Ну- ка, попрыгай!
- Как это?
- А так это! Высоко прыгай! – Васька поднёс кулак к носу Панюшкина. – Чем пахнет?
Панюшкин подпрыгнул. Монеты предательски зазвенели в кармане. Васька щёлкнул его по лбу и, выгребая всю мелочь из глубоких Колькиных карманов, искренне возмущался:
- Как тебя в пионеры-то приняли, вруна такого?

Когда, торопясь в кино, уже шли через площадь, Костик запнулся и упал. Поднялся. Вроде не ушибся. Вдруг остановился и опять заплакал. Горько и безутешно.
- Чего ты, Костя? – Сашка положил руку на плечо брата.
- Я десятчик… прогло-ти-и-и-л!
- Как проглотил?
- У меня карманов нету – я его в рот положил, чтобы не потерять, а упал и проглоти-ил !
Вся компания опять остановилась.
- Может быть откашляется, - предположил Афоня, - надо по спине постучать.
- Не надо, - рыдал Костик. – Там болит!
- Да ну, откашляется! В сортир надо! В сортир хочешь?– спросил Васька Костю.
Костя помотал головой:
- Не-а!
- Ну тогда всё. Бог дал, Бог взял. Проглот ты, Котька! Айда за мной!

Они обошли кинотеатр с тыла, подошли к дверям, из которых зрители выходили после сеанса.
- Вы все стойте здесь. А мы с Серым зайдём по билетам. Как только кино начнётся, мы откроем дверь. А вы чтоб быстренько заскочили! Усекли?
Все, конечно, усекли. Васька с Сашкой ушли в кассу. Пырин, увидев, что в очереди одни дети, подошёл к мальчишке в очках, стоявшему у самой кассы, хлопнул по плечу:
- Здорово! Ты на нас занял очередь? Молодец! Как жизнь-то? Как родители?
- Я не занимал. Ты чего? – очкарик растерялся, - но Васька уже сунул деньги в кассу:
- Два билета! – оглянулся на того, сделал свирепое лицо.- Как не занимал? Пойдём выйдем, поговорим?
Очкарик, заметив букву «В» на руке Пырина, испугался:
- Да ладно, я ничего. Бери, пожалуйста!

Взяв билеты, прошли в зал. Сеанс начинался через десять минут. Уселись на первый ряд, около выхода, дверной проём которого был закрыт плюшевыми занавесками блёкло-голубого цвета. Свет в зале погас и экран осветился. Сначала показали киножурнал «Новости дня». Сашку новости не интересовали, Ваську – ещё меньше. Лучше б «Фитиль» показали. Всё интереснее.
Наконец, начался фильм. Как только пошли титры, Васька наклонился к Сашкиному уху:
- Давай! А я за контролёршей погляжу.

Контролер – грузная, пожилая тётка – возвышалась в другом конце зала на своём месте. Сашка нырнул за плюшевую занавеску, в полной темноте нашарил кованный железный крюк и стараясь не загреметь, осторожно поднял. Перевёл дух. Теперь, когда он откроет дверь, контролёр заметит уличный свет и счёт пойдёт на секунды. Толкнул, не поддалась. Навалился плечом – дверь с громким скрипом отворилась. Сашку ослепил солнечный свет. Свистящим шепотом скомандовал пацанам:
- Быстро!

Ребята уже истомились на жаре и начали подумывать, не забыли ли про них. Они не заставили себя долго ждать, юркнули в зал. Ничего не видя в темноте после яркого дневного света, на ощупь нашарили сидения, уселись.
Но в зале уже прозвучал грозный окрик дородной контролёрши, заметившей, что дверь открывалась.
- Что это там, а? – она направилась по проходу к мальчишкам. Контролёр, конечно, не помнила, сколько там сидело пацанов. На это и был расчёт. Как только она приблизилась, Васька опередил все вопросы:
- Тётенька, это Митька выскочил! Срочно. У Митьки, тётенька, понос. Он Яблочков грязных поел…
- Я вам дам «понос»! А ну идите отседова, от дверей! Вон в зале местов полно.

Ребята с радостью перебрались подальше от экрана. Облегчённо вздохнули. А на экране уже вовсю разворачивались интересные события – бандиты в чалмах готовились напасть на советскую погранзаставу. Полтора часа пролетели мигом. Наши пограничники сражались с басмачами – стреляли карабины, строчил пулемёт. Вражеские солдаты и лошади падали сотнями, но появлялись новые. Казалось, врагам не будет конца. Но советские пограничники выстояли.

Сашка давно для себя решил, что будет офицером. А теперь он точно знал, что будет именно офицером пограничником. Если, скажем, просто служить в армии, то войны можно и не дождаться. Какая сейчас война? Опоздал он родиться. Советская Армия фашистов разгромила. Кто сейчас на нас напасть осмелится? Никто. А на границе каждый день схватка. Нарушители, они и в мирное время через границу лезут, чтоб всякие диверсии устроить. Нет, решено! Только пограничником. Можно даже собаку воспитать. Чтоб как Карацупа, с собакой шпионов отлавливать.

Когда вышли из кинотеатра, Костик даже про пчелиный укус забыл. Полон был впечатлениями. Всё к брату с вопросами преставал:
- Саша, а все заставы в горах? А почему наши на басмачей первые не напали? А в кого наши пограничники стреляли – в басмачей или лошадей?
- Конечно, в басмачей! Зачем в лошадей-то?
- А почему тогда лошади падали?
- Так они же потом вставали…
- А зачем падали? А почему басмачи потом не вставали?

У Сашки не было столько ответов, сколько было вопросов у Костика, поэтому он сказал:
- Будешь много знать – скоро состаришься.
Костя не боялся состариться, но вопросы, на всякий случай, задавать перестал.
Когда пришли снова на футбольное поле жара уже спала. Сашка достал футбольный мяч.
- Ну что? Сыграем!
- Похавать бы, - Васька сплюнул сквозь зубы, - а домой идти неохота – папка дома. Давай Костю пошлём, пусть хлеба принесёт.
Сашка почесал затылок:
- Его бабушка враз домой загонит. Если только она куда-нибудь вышла…

Сам Сашка рисковать не хотел. До темноты ещё часа три можно играть. А поесть и потом можно.
- Костя, сходи домой за хлебом. Если бабушка будет спрашивать, скажи, что скоро придём. Ну, прям очень скоро! Понял?
Костя закивал головой:
- Понял.
Он тоже есть хотел. Правда, суп или кашу он бы есть не стал, а вот хлеб с маслом – это вкусно. И сахаром посыпать.

 Костя убежал и про него вскоре забыли. Подошли ещё ребята, и началось настоящее футбольное сражение. Сашка носился по полю радостно и иступлённо, забыв про всё на свете. Он забил пять голов – больше всех. Васька опять пинал всех по ногам и зарабатывал штрафные. Потом и вовсе уселся на забор и стал всем подсказывать, как играть и делал  едкие замечания:
- Афоня, ну что ты ногами сучишь? Толкай, толкай его! Пас, пас! Шкет, Гусь! Чё вы ходите как беременные? Так и старухи играть могут. Таран! Толя, бей! Бей, тебе говорят!
 
Толя Таранов, по прозвищу Тарантелла имел сильный удар. Но в этот раз тяжёлый кирзовый мяч срезался с ноги и полетел не в ворота, а, описав дугу «сухим листом», угодил Пырину прямо в лоб. Васька взмахнул одновременно руками и ногами, кувыркнулся спиной назад, мгновенно исчезнув в зарослях картошки и лебеды…

Матч прекратился, когда солнце, закончив свою дневную работу, уже прощалось с пацанами, посылая свои закатные лучи сквозь верхушки далёкого соснового бора.
Сашка кое- как приплёлся к дому, спрятал мяч под навес, встретил во дворе отца с тяпкой. Тот уже после работы успел картошку прополоть.
- Как день прошёл, сынок? Бабушка жалуется, что на обед даже не пришли.
- Заигрались, пап…
- Давай-ка завтра, Саша, две бочки для полива из колодца наполни и морковку прополи. Не футболом единым жив человек.
- Ладно, пап.

Сашка настолько устал, что даже осмыслить задание не мог. А ведь колодец-то далековато. В две бочки, пожалуй, полдня таскать придётся… Он вошёл в дом. Мама, увидев его, только руками всплеснула:
- Саша, где ты столько грязи находишь? Поросята чище тебя. А ну, марш в баню! С ног до головы мойся. И одежду эту там оставь.
В бане Сашка окатился холодной водой и даже живот потёр куском хозяйственного мыла. Лицо без мыла умыл – глаза щиплет.
 
На кухне бабушка подала ему сковороду жареной картошки, положив сверху сметану, как он любит. Хлеба Сашка отрезал сам. Подвинул ближе кружку с молоком и навернул всё в пять минут под ворчание бабушки:
- Пошто, Сашка, ты такой поперёшной? С поля убежали, сам весь изгваздался, парнишку утискал. Он, сердешный, еле до постели добрался…

Умяв всю картошку и полбуханки хлеба, Сашка отвалился и посмотрел на вздувшийся живот. Вспомнил про удава, который целиком кроликов глотает. «Интересно, - подумалось ему, - вошёл бы  кролик в мой живот?». Это была последняя его мысль в этот день. Уснул он моментально.
Младший братишка уже спал давно. Шевелил во сне губами и ногами. Ему снилось, как он убегает от сторожа, а кругом падают лошади и басмачи. Он во сне спрашивал брата: «Саша, а ты ещё возьмёшь меня в кино?».

Сашке снилось, что мама купила ему велосипед. Он сел и поехал. Мама кричала вслед: «Осторожней, Саша, не упади! Ты очень высоко летаешь!». Сашка посмотрел вниз на землю и увидел, что она далеко. Оказывается, велосипед взлетел, поднимаясь всё выше и выше. Колёса крутились, мелькали спицы, сверкал никелированный обод колеса. В нём отражалось солнце и слепило Сашку…
Он открыл глаза. Солнце уже заглянуло в комнату. Начинался новый день.


* * *

Геннадий Афонасьев начинал новую жизнь: он только что сделал предложение своей девушке и она согласилась стать его женой. Сам из себя парень видный и общительный – казалось бы, чего удивительного. Конечно, любая бы хотела иметь такого жениха. Было бы это так, если бы не некоторые обстоятельства. Генке было уже почти тридцать пять, а его невеста Нина на двенадцать лет моложе. Она только что институт закончила, а он только что с бывшей женой развёлся. Не первой свежести жених, так сказать. Геннадий любил Нину и, естественно, волновался – согласится или нет.

Возраст Иисуса Христа у Генки давно миновал, а за душой – ничего. Квартиру жене оставил, к своим старикам жить ушёл. Профессии серьёзной тоже нет. После армии всё время в культуре подвизался – пел, плясал, да рисовал. Поработал директором дома культуры. А культработникам, как известно, платят мало. Культура всегда финансируется по остаточному принципу. А в трудные времена и вовсе не финансируется, потому что кто-то там, наверху, считает, что культуре, как порядочной женщине, можно и не платить.

Поэтому, когда подул ветер перестройки и свободы, Генка ресторанным певцом заделался. Между тем, многие его ровесники уже были крутыми бизнесменами. Так что, исполнение  песен в кабаке серьёзной профессией никто не считал.
Тем не менее, Генка сегодня был окрылён, готов был горы свернуть. Но гор сегодня сворачивать было не надо, а надо было договориться с директором ресторана Скалкиным на счет свадебного вечера.

 Скалкин ничего против не имел и сказал, что с удовольствием предоставит зал для его свадьбы. Поэтому Афонасьев считал день сегодняшний очень удачным. Вечер он отработал как положено. В конце с друзьями – завсегдатаями выпил хорошо. Что-то вместо прощального мальчишника получилось. И надо же было тут появиться заезжим музыкантам. Москвичи гастролировали в российской глубинке и сегодня прибыли в их городишко. Ансамбль довольно известный. Пришли они перекусить незадолго до закрытия ресторана.
Приятели Генку и подтолкнули:
- Гена, попроси москвичей – пусть сбацают что-нибудь и споют, душу потешат. Мы им забашляем.

Генка трезвый бы и не пошёл просить. А пьяный Генка совсем другой. Пьяные – все другие. Это, как известно,  такое могучее и лихое племя, которое в состоянии изменить ход событий любой степени значимости. Их влияние на историю человечества ещё до конца не изучено.

Так вот, пьяный Генка подошёл к столичным гостям и попросил – так мол и так, уважьте, дорогие гости, сыграйте нашим ребятам, они вам заплатят. Те видно, не в духе были – Генку послали. И далеко. И все слышали. Завязалась драка, в результате которой москвичам накостыляли.

 И хотя приехавшая милиция никого не задержала, признав драку обоюдной и разогнав местных по домам, до большого начальства вся эта история докатилась, и наутро Скалкин сказал Геннадию:
- Чтоб ноги твоей больше в ресторане не было! Где хочешь, там свадьбу и устраивай. Хоть в пельменной на вокзале.

На этой почве Геннадий с Ниной и поссорился. Полоса везения закончилась. Надо было что-то делать. Афонасьев радикальные решения принимал только выпившим, поэтому, сколько он не напрягал свои извилины – ничего путного придумать не мог. Пока не выпил. А выпил – сразу понял, что надо делать.

Он достал из тайника ствол, что оставил на хранение Пырин перед тем, как его замели в третий раз. Это был пистолет Макарова с полной обоймой патронов к нему. Генка и думать про него забыл. Вспомнил, только когда пришла из колонии нехорошая весть – Василий Пырин скончался от отёка лёгких. Видать штрафные изоляторы окончательно подорвали Васькино здоровье. Помянув друга, Генка понял, что ствол теперь по всем понятиям принадлежит ему. Осознав это, снова про него забыл. А вот теперь вспомнил.

Достав пистолет, Гена вынул обойму. Убедился, что патроны на месте. Вогнал её обратно, передёрнул затвор, поставил пистолет на предохранитель и подался в ресторан. Войдя в кабинет Скалкина, постарался доходчиво ему объяснить, что очень важно, чтобы свадьба его с Ниной прошла именно здесь – в ресторане, где он работает. Потому что все о предстоящей свадьбе уже знают, и ему не объяснить ни Нине, ни всей родне, почему его – известного на весь район тенора, выперли из родного ресторана.

Скалкин быстро всё понял, да и как не понять, когда тебе в лицо, кроме пьяного Афонасьева, ещё и пистолет смотрит, и написал расписочку, что так, мол и так, ресторан он обязуется предоставить Геннадию Афонасьеву для проведения свадебного ужина. Как только Гена положил расписку в карман и собрался мирно покинуть кабинет, чёрт дёрнул Скалкина за язык – выразил он сомнения в том, что пистолет настоящий. Ходишь, дескать, тут, газовой пукалкой пугаешь, вызову вот сейчас милицию! Не успел он договорить последнее слово, как Афонасьев поднял пистолет и одним выстрелом в крошки разбил канцелярский прибор, стоящий на столе директора:
- Убери мусор! И запомни, падла, хоть слово вякнешь – твоя башка разлетится также!

После этого Гена сел за столик и отметил восстановленную справедливость с постоянными посетителями, которые все были его друзьями-приятелями.
Поздно вечером, выкатившись из кабака, он решил зайти к Нине, чтобы помириться и сказать, что он всё уладил. Пройдя с километр по тёмным январским улицам и даже немного протрезвев от мороза, он подошёл к дому, где жила его невеста с родителями.

 Толкнул калитку. Она была заперта на засов. В окнах света не было, видимо обитатели дома уже спали. Однако, это жениха не остановило. Встав на лавочку у высокого тесового забора и ухватившись руками за края досок, он перебросил ноги через забор. Вернее одну перебросил, вторая зацепилась за здоровенный гвоздь торчащий сверху. Руки сорвались, и Генка повис вниз головой, едва касаясь руками снега. Джинсы были фирменные, ткань прочная. Сколько Генка ни дрыгал ногами, сорваться с крючка не получалось. Кричать было неудобно. Решил немного отдохнуть и повторить попытку освободиться. Мороз крепчал…

Утром отец невесты увидел висящее на заборе безжизненное тело Генки. Куртка и рубашка расхристаны – видно голую спину. Голова вся седая. Когда подошёл ближе, понял – снег на голове. И не тает.

* * *

Генерал проснулся от боли в позвоночнике и включил ночник. На часах было половина четвёртого. «Всего три часа поспал, надо ещё попытаться заснуть, а то целый день как варёный буду». Проглотил таблетку, запив тёплой водой из стакана. Стиснув зубы, повернулся на другой бок, пристроив поудобней контуженную ногу и понял, что проснулся он окончательно и заснуть вряд ли удастся. Стали одолевать мысли, как всегда беспокойные и тревожные… Под утро всё-таки удалось задремать. И опять снился тот же самый сон.

 Он преследовал генерала много лет с завидной периодичностью. То оставляя в покое на несколько недель или даже месяцев, то возвращаясь снова и каждую ночь, доводя до исступления. Колонна остановлена на самом выходе из ущелья. Головные машины горят. В замыкающий БТР попадает снаряд, он тоже обездвижен. И снова – пулемёт… Сверху, со склона бьёт пулемёт. Прямо из-под солнца. Его не разглядеть. Солнце тоже бьёт по глазам. Пулемётчик стреляет такими длинными очередями, которые кажутся бесконечными.

 Генерал поднимает голову и отвечает из «Калашникова» короткой очередью. Пули из автомата вылетают тяжело, как будто он стреляет в воде или даже не в воде, а в какой-то раскалённой лаве. И отдача, такая отдача, что плечо ломит. Только почему левое? Разве он стреляет с левой руки? Он уже во сне понимает, что это сон. Надо пошевелиться, что бы проснуться, чтобы исчез этот бред. Он просыпается. Сердце бешено колотится и болит, болит… Всё хватит. Пора вставать. От этой предутренней дремоты никакого толку. Только вставать ещё тяжелее.

Мысли ночные не лучше снов. Воспоминания мечутся от даты к дате. Февраль восемьдесят девятого. Август девяносто первого. Октябрь девяносто третьего.
«За моей спиной не осталось ни одного советского солдата!». Как ни одного? А пограничники? Кто же выходящие войска прикрывал?
Демократы эти. Перестроились, переобулись: «Мы вас туда не посылали!». Конечно, не вы посылали, уроды! Вы же не знаете, что в стране, где солдаты не хотят воевать, воюет гражданское население и к людским потерям можно смело приписывать два нуля. Так потом и получилось.

А как получилось, что предатель смог дорасти до генсека? Первый Президент СССР… Иуда первый! Или второй? Наверное, в памяти всего народа таковым и останется. И тридцать сребреников получил, не стесняясь – на виду у всего мира.
Если Президент в решающий момент спрятался, то почему у вице-президента затряслись руки? Он же там не один был. Ни одного не нашлось, чтоб здравый приказ отдать.

 А ведь ждали, многие ждали этого приказа. И его дивизия тоже.
Народ и армия едины. Народ проголосовал за Советский Союз. Что армия сделала, чтобы его сохранить? Выскочка этот на танк залез. Тоже первый Президент. Только бы быть Первым! Даже ценой предательства страны и народа. Вот что деньги делают! Или власть? А впрочем – один хрен. Надо вставать.
Меж тёмных штор уже видно солнце. Генерал задёргивает их плотнее и включает свет. Он не любит солнце, даже ненавидит. Это началось после Афганистана. Он даже не может заснуть, если в комнату проникает дневной свет. Поэтому шторы в его спальне тяжёлые и плотные.

Пошёл на кухню, заварил кофе. Кофе до утренней гимнастики – привычка последних лет, когда всё тело уже стало болеть. И каждая старая царапина – а их слава тебе, Господи, как медалей – и каждый перелом болит. «Болит, значит живой»,  - усмехнулся генерал. Так вот, привычка – сначала кофе – потом гимнастика. Всё – таки, после кофеина легче растягивать мышцы. После гимнастики – горячая ванна, чтобы окончательно привести тело в порядок, затем контрастный душ. И после душа он ещё не совсем человек. Совсем в своей тарелке он будет в училище, среди офицеров и курсантов.

 Там, чувствуя себя занятым делом, серьёзным делом, он забудет про все раны и контузии и вечером, после прогулки он спокойно заснёт. Но ненадолго. Потом опять бессонница. И под утро этот проклятый сон, который совершенно его выбивает из колеи. «Чёрт возьми! Так ведь и психом можно стать», - подумал генерал. «Может жена права – к невропатологу надо обратиться. Вот в отпуск пойду и схожу».  Уже выходя из квартиры и нацепив тёмные очки, вспомнил: «Сегодня же надо Константину в Питер позвонить – поздравить с днём Военно-Морского флота». Вышел из подъезда. Шофер уже ждал. У генерала Серова начинался очередной рабочий день.

* * *

Я не был на своей малой родине почти сорок лет. Не потому что не любил или не тянуло, наоборот, очень даже тянуло, и часто я говорил себе: «На будущий год обязательно поеду!». Интересно, ведь, посмотреть улицы своего детства. Встретиться с пацанами. Они, понятно, не пацаны уже давно. Вот и надо посмотреть какими они стали.

Наконец я собрался. Если уж совсем точно – не я собрался, а так обстоятельства сложились, что в июле выпала неделя свободного времени. Ехать куда-то отдыхать или, не приведи господи, в турпоездку я не собирался. Машину я в прошлом году взял новую, поэтому дальняя дорога не страшила. Пятьсот километров до областного центра и оттуда ещё сто пятьдесят, до города моего  детства – вот тот путь, который мне предстояло преодолеть. До города – это, наверное, громко сказано. Скорее городка, потому в нём в годы расцвета социализма жило всего пятнадцать тысяч населения, а сейчас, наверное, и того меньше.

Итак, я собрался, и уже от самого этого факта на душе у меня было легко и радостно. Созвонившись с единственной родственницей, которая жила на моей малой родине – а это была двоюродная сестра моего отца – я отправился в путь. Игнорируя известную поговорку «тише едешь – кобыле легче», я давил на акселератор, и мой внедорожник уверенно наматывал километры на новые шины «Континенталь».

Выехав рано утром, после обеда я уже медленно ехал по улицам моего детства, внимательно вглядываясь в каждый дом. Проехав площадь, где я всё же узнавал стоящие здания, попал на улицу, где жила тётушка Лизавета, здесь я практически не узнавал ничего.

 Часть домов была перестроена, некоторые снесены – на их месте выросли новые красивые в сайдинге особняки, или, наоборот,  несуразные строения из серии «сам себе архитектор». Видимо, хозяева, решив строить по какому-то оригинальному, известному только им проекту, дело до конца не довели, отступив от первоначального замысла, и дом стоял, напоминая всем своим видом, что пироги должен печь пирожник, а строить дома – строитель.

Я решил проехать сразу на свою улицу, посмотреть родной дом, дома моих друзей и знакомых, а уж потом заявиться к Елизавете Ивановне, предполагая там долгие разговоры.

Свой крестовик я нашёл только по номеру. Вид его здорово изменился. Крыша была переделана, деревья в палисаднике выпилены – вместо них густо росла малина вперемешку с крапивой. Рядом стоял дом Серовых, который вообще превратили в двухквартирник, прилепив с двух сторон бревенчатые пристройки. Хотел войти, узнать, кто живёт, но калитка была заперта.

 Из дома напротив вышел небритый мужик, в грязной ветровке и кроссовках на босу ногу. Я поздоровался и спросил, кто сейчас здесь живёт. Закурив сигарету, он стал объяснять. Мужик оказался на удивление словоохотливым и, показывая на дома бурым указательным пальцем, называл фамилии проживающих и откуда они приехали. Получалось, что на моей улице жили люди со всех сёл и деревень района.
- А сам-то откуда? – спросил я его.
- Сам-то?  Из Маслово.
- Что в Маслово-то не жилось?
- В Маслово-то? Колхоза не стало, работать негде. Многие уехали, половина домов, считай, заколочено стоит.
- А здесь есть работа?
- Здесь-то? Здесь биржа есть, больница, опять же, магазины… Ну, и халтура подворачивается.

Какая моему знакомцу подворачивается халтура я понял, взглянув через открытую калитку во двор. Там лежала гора металлолома.
Попрощался с мужиком. Сел в автомобиль, развернулся, прыгая через колеи, и поехал к своей родственнице. Она стояла около своего пятистенника, разговаривая с какой-то женщиной. Когда я, подъехав к дому вышел из автомобиля, она приставила руку ко лбу козырьком, как будто я был далеко или солнце её слепило, и громко спросила:
- Толик, ты что ли?
- Я, я, тётя Лиза.

Мы обнялись. Я подхватил свою сумку, и мы вошли в хату. Поскольку я не знал, какой подарок купить Елизавете Ивановне, то набрал продуктов. Сейчас я вытащил их из сумки, и мы стали всё это определять по местам.
- Куда столько набрал? Куда столько? – кудахтала тётя. – У меня и места в холодильнике столь нету!

- В холодильник только колбасу и сыр, тётя Лиза. Банки и коробки можно и по полкам растолкать.
- А я борща тебе наварила. Вон, большую кастрюлю отыскала. Одна живу, так себе-то варю в маленькой.
Елизавета Ивановна действительно борща наварила много. Кастрюля была литров на пять.
- Тётя Лиза, нам за неделю это не съесть!
- А ты больше живи. Куда торопиться? В отпуске ведь.

Пообедав, мы ещё долго сидели за столом, разговаривали. Ничего, в общем-то, тётя Лиза про моих дружков и одноклассников не знала. Уехали все. А куда уехали? Живы ли? Зато перечислила мне всех умерших родственников и своих знакомых, и знакомых моих родителей.

Пока не свечерело, я решил посетить кладбище. Всего пятнадцать минут езды. На старое кладбище я не поехал, знал – уже лет тридцать хоронят на новом. И хотя я ожидал увидеть нечто подобное, всё равно был неприятно удивлён – кладбище было большим, просто гигантским. «Дистанция огромного размера» - вспомнил я слова известного полковника.

Я брёл меж рядами могил, читая фамилии и даты. Вот они где все – мои друзья, одноклассники и просто знакомые. Поэтому на улице никого не встретишь, подумал я. Настроение моё становилось гнетущим. Целый час я бродил по городу мёртвых, вглядываясь в фотографии. Потом почувствовал, что поднялось давление. Дальняя дорога сказалась и тягостное впечатление. Голова заболела, глаза давило. Когда садился в машину, глянул в зеркало – глаза были красные. «Глаза мои налились кровью, а сердце – слезами», - подвёл я итог экскурсии по кладбищу.

Проезжая мимо магазина остановился. Решил взять бутылку коньяку, помянуть всех с Елизаветой Ивановной. В небольшом тесном магазинчике был один покупатель – старик, одетый в пиджак и тренировочные штаны с лампасами и вытянутыми коленками. Он долго считал мелочь, потом сказал:
- Нет, Люба, п-пива не надо. Давай мне б-бутылку портвейна.

Продавец убрала с прилавка бутылки с пивом и сердито заметила:
- Вас, Крючковых, не понять, то тебе пива, то портвейна!
Поставила на прилавок портвейн. Покупатель затолкал бутылку во внутренний карман пиджака и направился к выходу.
- Крюча!- тихонько окликнул я.
 
Тот неожиданно резко повернулся и стал всматриваться мне в лицо:
- Не узнаю. Темно здесь. Айда, выйдем на крылечко.
Я вышел на крыльцо вслед за ним:
- Ну давай, Паша, смотри. Неужели не признаёшь?
- Нет. Не признаю.
- Таранов я.
- Толька? Тарантелла! – он засмеялся, показав железные зубы. – Ты же рядом с Серовыми жил! Где же узнать? Это сколько же лет прошло? Почти вся жизнь, а, Толик? Может быть за встречу? А? – он щёлкнул себя безымянным пальцем под подбородок.
- Сейчас, Паша,-  я вернулся в магазин, взял коньяк.

Мы с Крючей сели в машину. Работал он сторожем в леспромхозе и как раз собирался на работу. А бутылочку взял, чтобы ночь быстрее прошла.
- Ты разве не на пенсии, Паша?
- Какая пенсия? Рано ещё. Ты что забыл, сколько мне лет?
Действительно, чего это я? Мы же с ним с одного года.

Когда вошли в помещение, Крюча отодвинул стул, стоящий у стола:
- На стул не садись, ножка отваливается. Вон, на диван приземляйся.
Я присел на обшарпанный, продавленный диван, стоящий у стенки. Пашка убрал со стола чёрный телефон с истёртым диском и треснутым корпусом, при виде которого я подумал: «Вот ещё один наш ровесник».

-  Днём в этом кабинете завхоз располагается, а с пяти вечера до восьми утра – я, ночной директор. – Хозяин расстелил на столе газету и включил металлический электрочайник. – Сейчас чайку заварганим. Давай рассказывай, как живёшь? Какими ветрами сюда занесло?

- Да уж точно ветрами… Ветром кран в порту завалило. Вот у меня кратковременный отпуск и образовался. Я ведь на берегу уже третий год работаю. До этого – на танкерном флоте, потом на сухогрузах. Дети выросли, разъехались. Вдвоём с женой живём. – Сказал и подумал: «Надо же, жизнь почти прожил, а помещается она в двух словах. Можно, конечно, рассказать где был, что видел. Сколько пережил пожаров, аварий и столкновений. Но это ли сейчас главное?» - давай лучше ты, Паша, рассказывай. Я ведь ничего про наш город не знаю. Только на кладбище знакомые фамилии и встретил.

- Да, кладбище… У меня там батя и старший сын.
- А сын-то чего?
- Застрелили его. Видел там аллею «братковских» могил? Памятники как Героям Советского Союза. Все высокие, мраморные. Вот ему там же памятник… Дружки поставили. Из армии в девяносто седьмом демобилизовался – там работать не хочу, здесь – не буду… Да и не было её ни хрена, доброй работы. Не сторожем же ему, в самом деле. Ну и связался с этими. Я когда узнал, что они творят, мы даже подрались с ним… Аккурат за месяц до его смерти. А я уж думаю – лучше так, чем по судам, да по зонам всю жизнь…

Крюча сам себя утешал. Видно было, как больно ему. Я не знал, что сказать и открыл коньяк:
- Давай, Паша, помянем тех, кто на кладбище и сына твоего. Как его звали?
Пашка махнул рукой:
- Романом звали.
Он разложил на столе закуску – всё, что принёс с собой, чтобы подкрепиться за долгую трудовую ночь: три варёных яйца, соль, луковицу, два огурца, кусок дешёвой колбасы, немного печенья и горсть карамелек, хлеб, конечно, и две картофелины.
- Я смотрю, твоё меню за сорок лет не изменилось. Помнишь, в походы ходили – почти такой же набор был. А отец твой – дядя Коля, давно умер?
- Давно… Как Союз развалился, захворал. Он перед этим только на пенсию ушёл. А когда промкомбинат остановился и оборудование стали растаскивать – он сразу и умер. Комбинату-то всю жизнь, ведь, отдал – строил его, потом главным инженером работал. Помнишь, бегали к нему на работу?
- Конечно, помню.

Как всё-таки ужасная энергия распада огромного государства разрушала всё: начиная от армии, кончая заводами, деревнями, колхозами. И людей. Людей тоже разрушала.
- Пашка, помнишь, в шестом классе учились – первое место в городе выиграли в «Кожаный мяч»? Сашка Серый капитаном команды был, помнишь? Фотография ещё была, где мы все с тренером Иваном Потаповичем. У тебя она сохранилась?

- Где там! Я же столько квартир сменил за эти годы…
- И я тоже свой фотоальбом посеял. Сгорел он у меня в каюте во время пожара на теплоходе. Я тогда деньги и документы успел взять, а фотки забыл. Дурак. Документы-то восстановил бы и денег этих сколько потом заработал, а фотографии-то всё – не восстановишь. Глянуть бы на всю нашу гоп-компанию…

До утра просидели мы с Крючей в его сторожке, угощаясь вперемешку – то чаем, то коньячком. Пашка мне рассказывал, чем жил мой родной городок все эти сорок лет, потому что он, как выяснилось, практически не выезжал отсюда:
- … А сам я после армии техникум закончил, женился. Лыжи не бросил, нет. Мастера спорта выполнил. Мне бы вовремя на биатлон переключиться. Сейчас бы тренером работал. Надо было уезжать отсюда. Кто уехал – тот и живёт, а кто остался – тех уж в живых нет. Мало кто до пенсии дотянул.

Я смотрел на Пашку, и мне казалось, что я разговариваю не с ним, а с его отцом. Потому что перед глазами всё время был тот Крюча – белобрысый, в коротких штанах, истрёпанных ботинках и с перочинным ножом, который мы с азартом вонзали в землю, деля нарисованный круг. Как будто на фотографии стояли в моём воображении пацаны – закадычные друзья моего детства, милые моему сердцу весёлые оборвыши.
Я вышел на улицу в четыре утра. На северо-востоке уже вставало солнце, начиная новый круг.