Болеро

Новелла.
Оркестр, который во время оперных спектаклей находится в оркестровой яме, сегодня блистал на огромной сцене черными парадными фраками музыкантов и их инструментами. Концертмейстер оркестра попросил гобоиста дать ноту «ля», и сразу скрипки, а затем и все струнные пришли в движение. К ним стали подключаться деревянные, а затем и медные духовые инструменты. Литавристы прильнули к своим литаврам, чтобы во всем этом гуле нащупать свою ноту «ля». Публика тоже настраивалась негромким гулом.
Неожиданно оркестр смолк, и публика затихла в ожидании. Дирижер легко вспорхнул на небольшой помост, вежливо поклонился залу и, не обращая внимания на аплодисменты, взял с пюпитра дирижерскую палочку, сосредоточенно оглядел музыкантов и, убедившись, что все четыре малых барабана готовы начать по его команде, показал вступление «пианиссимо», приподняв предварительно вверх указательный палец, показав тем самым вступление только одного малого барабана.
По договоренности с композитором, чье произведение сегодня исполнялось, к тройному составу оркестра был добавлен четвертый малый барабан. Все четверо в строгой стойке ждали вступления. Их выдвинули перед оркестром, что говорило о важности этих инструментов в сегодняшнем исполнении сложного произведения – сплава музыки с танцем, и, тем не менее, не похожего на балет. Было большим новшеством выдвинуть вперед ударные, обычное место которых сзади оркестра из-за их шумовой специфики. Новым было и то, что на высоком помосте второй половины сцены была декорация, и там должны были развиваться события, тогда как первую половину занимал огромный оркестр, с трудом помещавшийся на отведенной ему площадке.
Режиссер авторского концерта продумал все до мелочей, и теперь, по его указанию, электрики постепенно убирали свет в зале, да так, что публика, заслышав первые звуки флейты, даже не обратила внимания на сгустившуюся темноту. Мощные софиты набирали силу, и в незаметно подкравшейся полной темноте они все ярче и ярче освещали огромный, во всю сцену, оркестр и как–будто замершего дирижера, всем своим существом показывающего «пианиссимо». И лишь тихое покашливание в разных концах зала нарушало мертвую тишину, поднимающую занавес в мир прекрасного.
При первом прикосновении палочек к барабану, Морис удобней втиснулся в плюшевое кресло, закрыл глаза и уплыл в далекие воспоминания. На мгновение открыв глаза, он увидел на помосте Иду Рубинштейн — «звезду танца» и удивился, какая она маленькая на фоне огромного черного пятна — оркестра и из–за удаленности ее в заднюю часть сцены. «Неужели сон сбывается?» — подумал Морис в эту минуту и снова закрыл глаза, так как его не интересовала танцовщица, и не она была сегодня героиней спектакля. Морис окунулся в видение сна, который он знал наизусть в мельчайших подробностях. Словно любимый кинофильм, прокручивал Морис этот сон в своем мозгу. Сон его был прекрасным и в то же время роковым. Об этом Морис помнил постоянно. Закрыв глаза, Морис ушел в море музыки.

Открыв глаза, Морис долго смотрел в потолок, силясь припомнить все подробности прошедших суток. Бесконечно унылая дорога в тряской двуколке с огромными колесами, хмурая погода, горы, затянутые пеленой, несмотря на июль — середину лета. Все это не радовало глаз, и поэтому в голову не шли никакие мысли. Казалось, вот–вот заморосит дождик. Но до самого вечера простояла эта парная духота, и лишь с вечерними сумерками повеяло прохладой с гор, где на вершинах местами белел снег. Сразу исчезла дымка. Далеко на небосводе появилась уходящая в ночь заря. Кое–где замерцали звезды, и резко похолодало. Возница, ни слова не говоря, подал плед, и Морис, завернувшись в него с головой, быстро согрелся. Теперь он почувствовал голод и усталость, но заснуть не смог: арбу трясло на горной дороге; каждый небольшой камешек, попадавший под колесо, отдавался у Мориса в животе то острой, то тупой болью. Лошадь стала чаще фыркать, и вознице пришлось начать громко разговаривать с ней, чтобы та спокойней себя чувствовала, зная о присутствии хозяина. Казалось, возница хотел выговориться за дневное молчание.
Дрема то наплывала на Мориса, то улетала, и, в конце концов, он окончательно измучился. Но вот пахнуло жильем. Лошадь, перестав фыркать, пошла веселее и менее осторожней. Через некоторое время остановились. В кромешной темноте возница куда–то исчез. Морис высунул голову наружу. Звезды ярко светили на черном небе. Накануне было полнолуние, и теперь над головой висел огромный диск жгучей и жутковато–яркой луны. В долине, куда они спустились, тишина была первозданная. Лишь сверчки громко и весело перекликались.
Скрип двери и тихий говор заставили Мориса прислушаться, но понять нельзя было ничего, и он стал ждать.
— Сеньор, дайте Вашу руку, я провожу Вас, — услышал Морис голос возницы.
— Мы заночуем здесь?
— Да, — коротко ответил возница и снова сделался, как и днем, бессловесным.
Морис настолько был измучен поездкой, что не стал ни о чем расспрашивать. Единственной мыслью было — упасть в постель и поскорее.
 
Солнце резкими полосками пробивалось через обветшалые ставни внутрь коморки, где на скрипучей деревянной кровати лежал на грубом соломенном матраце под ватным, не первой свежести, одеялом Морис и наблюдал, как в солнечных лучах, что пробивались сквозь щели ставен, плавают пылинки, большие и маленькие. Их миллиарды, и плывут они плавно в каком–то медленном хороводе. Совсем рядом, похоже, под окном, выстукивают ритм, напоминающий болеро, то ли по дну кастрюли, то ли еще по чему: понять невозможно. Еще более непонятный инструмент выводит примитивную руладу из четырех–пяти нот. По звуку, похоже, играют на самодельной дудочке, бесконечно повторяя один и тот же мотивчик. «Ударник» коряво исполняет ритмический рисунок, музыка прерывается, идет перебранка, и снова все повторяется.
Взглянув на часы, Морис поразился: «Два часа дня!» — быстро встал, подошел к окну, толкнул ставни и впустил в коморку море солнечного света. Из окна комнатушки, где он провел безмятежную ночь, Морис с любопытством стал рассматривать местность, куда привезли его поздно ночью.
Вдоль пыльной улицы в густых зарослях зелени спрятались уютные белые домики. Их около двадцати. Дом, где он ночевал, стоит на краю деревушки. Это таверна, где второй этаж предназначен для жилья хозяев и несколько комнат сдается гостям. Все дышит ветхостью и убожеством, но Морис понимает, что это пристанище дало ему прекрасный отдых измученному телу, и поэтому закрывает глаза на мелкие неудобства.
Голод все настойчивее требовал поиска пищи. Морис быстро спустился по скрипучей лестнице на первый этаж и оказался в небольшом зале с двумя столами из грубых, толстых досок от стены до стены, с низкими потолками и прокопченными окнами без занавесок. Окна специально не мылись, чтобы умерить пыл любопытных в вечернее время. Хозяйка таверны, видя каждодневно своих односельчан в простой холщовой одежде, при виде Мориса засветилась ласковой улыбкой.
— Как спали, сеньор?
— Спасибо! Никогда в жизни еще так не отдыхал!
Хозяйка уловила тонкий намек элегантного в манерах посетителя и поспешила извиниться:
— Вас встретил вчера мой муж, не крепко стоявший на ногах, а я не стала вставать с постели; думала, что просятся переночевать мужнины дружки; Вы уж извините за неудобства. Если Вы задержитесь у нас, я приберу комнату и приведу все в порядок…
— О, ради бога! — взмолился Морис, — Не стоит так расстраиваться.
Он уже мысленно бранил себя за каламбур насчет отдыха, и чтобы поскорее перевести разговор в другое русло, спросил:
— Простите, сеньора, я со вчерашнего утра ничего не ел. Не найдется ли…
Не дав Морису договорить, хозяйка извиняющимся голосом защебетала:
— Да, да, пожалуйста, я только–что закончила варить фасоль. Сейчас подам с мясом и соусом…
Она суетилась, желая угодить благородному господину.
«Фасоль? подумал Морис, что–то я не припомню такой пищи». Однако запах дразнящий и аппетитный, поплыл по кабаку и вскоре голодный Морис, обжигаясь и торопясь, стал уплетать полуразварившиеся зерна желто–серого цвета с кусками жареного мяса, приправленного какими–то специями.
— Извините, — услышал он за спиной. — Пища грубоватая, но аппетитная… У нас в деревне, — продолжала хозяйка, — это первая еда… Человек с неё становится сильным и не ленится…
Увидев чистую тарелку, спросила:
— Не желает ли сеньор еще?
— С удовольствием!.. Я даже не заметил, как опустела тарелка, — обрадовался Морис предупредительности хозяйки, и что не надо просить еще порцию. — В жизни у меня еще не было такого аппетита!
— Горы, воздух… — вторила ему хозяйка. — У нас народ здесь крепкий, здоровый… Сами увидите, как пойдут домой с работы… А сейчас все на виноградниках, — предупредила она вопрос Мориса.
Ему было приятно насыщаться вкусной пищей, запивая легким белым вином.
— Я у вас задержусь, наверно. Устроил себе маленькое путешествие без всякого маршрута, куда бог пошлет или черт занесет, — пошутил Морис.
К счастью, набожная хозяйка не слышала последних слов молодого сеньора. Как только услыхала, что он задержится, сразу заторопилась на второй этаж приводить в порядок лучшую комнату, в которой всегда останавливался любимый сынок, изредка приезжавший из города в гости к родителям.
Морис вышел наружу. Взору открылась изумительная картина. Огромная, широкая долина, зеленая и, словно причесанная гребнем с редкими зубьями, вся в ровных посадках винограда. Веселый ручей петляет и скачет по валунам, словно шаловливый ребенок. То тут, то там торчат темно–зеленые бугры, словно их понаделали дети, играющие в песочнице. Из-за большой удаленности бугры кажутся маленькими и напоминают сказочных воинов, охраняющих покой долины. Высокие белые шапки гор кажутся близкими, а яркое, белое солнце усиливает контраст между снежными вершинами и зеленью отрогов. Деревушка прилепилась к небольшой возвышенности. Домов почти не видно. Они утопают в зелени садов. За деревней идет мягкий подъем, на котором пасется местный скот, а далее, все круче и круче, зеленый массив переходит в темно–коричневые скалы. Редкие облачка плывут высоко над горами в ярко–синем небе.
Морис глубоко вздохнул и поразился легкости и особенному вкусу воздуха. Чувства его обострены до предела. Он, городской житель, готов улавливать любой малейший нюанс, совершенно не замечаемый местными жителями из–за повседневности.
Звук дудочки привлек внимание Мориса. Мальчик, лет десяти, загорелый и чумазый, с босыми, грязными ногами, сидел, прижавшись спиной к стене таверны, прямо под окном каморки, где ночевал Морис. Одежда его из выцветшей холщовой материи заканчивалась лохмотьями на рукавах и штанинах. Рядом сидел его сверстник в похожих штанах, но без рубахи. Зато на голове красовались остатки соломенной шляпы. Сидел он на корточках, а перед ним, как и предполагал Морис, стояла прохудившаяся кастрюля, по дну которой сосредоточенно, закусив нижнюю губу, колотил двумя обломками сухих веток, за неимением барабанных палочек, этот «музыкант». Владелец дудочки был руководителем маленького ансамбля, состоящего из двух человек. Он поминутно останавливался, показывал ритмический рисунок, заставлял повторить еще и еще и, убедившись, что научил, начинал снова играть на дудочке. И все повторялось сначала. Как ни странно, терпению «маэстро» не было конца. Поодаль стояла девочка лет семи и терпеливо ждала начало музыки, а, дождавшись, делала замысловатые для ребенка па, которые, очевидно, подсмотрела у взрослых. Мальчишки не обращали на нее никакого внимания. Это устраивало девочку, иначе они, наверняка бы, прогнали ее.
Мелодия была простая. Морис сразу ее запомнил, когда проснулся, и теперь, очутившись на улице и, вобрав в себя все запахи и звуки, что окружали его со всех сторон, он стал сравнивать этот мотив с мотивом пастушьей свирели, звучащей где–то за деревней, где пасется скот. Легкий, ласкающий кожу незагорелого лица, ветерок доносил еле уловимые звуки. Морис напряг весь свой слух, чтобы не пропустить ни одного звука, но они, то уплывали, растворяясь, то вновь появлялись. Мелодия была похожа на ту, что играли мальчики, только изобиловала трелями и другими украшениями.
Тропинка вела вниз и была довольно ровной, но зато местами крутой, так как людям, проторившим ее, не хотелось тратить время на обход того или иного бугра. Морис, почувствовав в себе необычайную легкость, вприпрыжку, широко расставив в стороны руки, словно птица, сбегал то с одного холма, то с другого, все ниже и ниже спускаясь в долину. Уже слышен шум ручья, уже чувствуется в воздухе прохлада его ледяной, прозрачной чистоты, воды, уже слышны негромкие голоса поющих женщин, занятых работой на виноградниках, и воздух…, воздух, пьянящий своей чистотой и незнакомыми, еле уловимыми ароматами и запахами трав. Все благоухает, задорит и веселит Мориса. Он обратил внимание, что женщины напевают вполголоса мелодию незамысловатой песенки, очень похожую на ту, что разучивали мальчики у таверны, и что играл пастух.
Пройдя сквозь пышные заросли винограда, Морис спустился к ручью. Разгоряченный веселой и скорой ходьбой, решил остудиться прохладной влагой ручья, но после первого глотка чуть не задохнулся. Вода была настолько холодной, что, казалось, только–только растаял снег, и ему подали эту влагу. Она совершенно не утоляла жажду. Морис еще и еще наклонялся к ручью и маленькими глотками пытался напиться, но жажда тут же возвращалась, как только он вставал с колен, хотя в животе уже было холодно от выпитой воды, да и места там для очередного глотка не осталось. Мориса удивило, что вода булькает уже у самого горла, а пить все хочется. Перепрыгнув ручей с камня на камень, Морис поднялся немного в гору и присел на траву возле огромного валуна в виде яйца, который когда-то отломился от скалы, прокатился по склону и, обколовшись во время путешествия, остановил свой бег недалеко от ручья. Валун – яйцо был высотой около трех и длиной около пяти метров. «Какова была та птичка, что снесла сие яичко», — весело подумал Морис.
Солнце припекало. Незаметно подступила дрема. Думать ни о чем не хотелось. Теплый, мягкий ветерок ласкал и убаюкивал.
Очнувшись, Морис заметил, что солнце греет не так и, вообще, ушло за валун. «Сколько же я дремал?» — подумал он. Голосов работающих на винограднике женщин не было слышно, и Морис, быстро встав, поспешил в обратный путь.
Дорога в деревню оказалась длинней и тяжелее. Теперь приходилось все время идти в гору. Солнечный диск приблизился к горизонту и заметно пожелтел, с каждой минутой все больше и больше набирая оранжевой окраски. Прохладная свежесть заполняла пространство, оставляемое уходящим солнцем. Но это лишь до первых солнечных лучей. Завтра солнце снова вернется, а сейчас…
Длинные тени становились глубокими и холодными. Морис взобрался на крутой бугор и уже явственно различал людей в деревушке. До него доносились звуки «ансамбля», который он уже слышал утром. Ударник более уверенно выбивает ритм на своей барабан–кастрюле; звуки дудочки сейчас напоминали флейту. Морис в очередной раз остановился передохнуть и снова увидел девочку, репетировавшую утром свой танец. Она танцевала с большим вдохновением и более грациозно, чем утром, наверно, потому, что музыка не прерывалась. Рядом стоял щеголевато одетый мальчик лет десяти–одиннадцати и ждал момента, чтобы вступить в соревнование с девочкой. Дождавшись начала музыкальной фразы, он поднял кольцом над своей головой руки и, прищелкивая пальцами, легко стал кружиться вокруг девочки, которая в ответ просияла очаровательной улыбкой. Танцем заинтересовались несколько прохожих крестьян, возвращавшихся с работы на виноградниках.
Неожиданно зазвучал кларнет, что очень удивило Мориса. В его отсутствие в деревню приехали музыканты из небольшого города, расположенного километрах в пяти вниз по долине. На завтра, в воскресенье, была назначена свадьба, и приглашенные музыканты (их было четверо: кларнетист, аккордеонист, ударник и тромбонист), разместились на ночевку в таверне, где остановился Морис. Кларнетист услыхал несложный мотив, высунул в открытое окно своей комнаты раструб кларнета и заиграл так звонко и задорно, что ударник стал торопливо снимать чехол с малого барабана. Музыканты добирались до места днем под палящим солнцем, и теперь вечерняя прохлада их быстро освежила и взбодрила.
Морис, передохнув, спустился в ложбинку и уже намеревался преодолеть последний подъем, как тут же остановился, пораженный оригинальным звучанием ансамбля. От стены таверны, где играли музыканты, как от экрана звук уходил к противоположным горам и оттуда, насыщенный необычайной окраской, возвращался назад. Этот приходящий звук и услышал Морис. Он не видел из–за холма, как к музыкантам присоединился еще один участник — местный пастух со своей самодельной дудочкой, похожей на рожок. Морис поспешил преодолеть подъем, а когда взобрался, то очутился неподалеку от разыгрывающегося спектакля, свидетелем и невольным участником которого он становился.
Жители деревушки, умывшись и поужинав после жаркого и тяжелого рабочего дня, стали подтягиваться к таверне, заинтересованные происходящим. Не каждый день в деревне звучит музыка, и если зазвучала, то значит какой–то праздник, и пропустить такое событие грешно.
Парень с девушкой, которым завтра предстояло исполнять роль жениха и невесты, тоже поспешили на звуки музыки и уже включились в танец, когда дверь таверны резко распахнулась, и наружу вывалился захмелевший хозяин (трезвым его давно уже не помнили жители деревни). Улыбаясь и шатаясь, он стал выделывать такие замысловатые па, что все присутствовавшие расхохотались, и стали поддерживать его, кто ударами в ладоши, кто щелканьем пальцев. Увидев все это из окна второго этажа, тромбонист заиграл мелодию  болеро, глиссандируя кулисой своего инструмента так ловко и забавно, что окончательно заразил своим озорством публику, и в танец включились почти все жители деревушки.
Из таверны вышел старый скрипач, подрабатывающий по вечерам в этом уютном заведении, берущий гонорар рюмками вина. Он, как и хозяин таверны, оба, кстати, неразлучные друзья в попойках, тоже был навеселе, но в отличие от друга сосредоточен и серьезен, чтобы не уронить свой авторитет. Приблизившись к музыкантам и прислонившись спиной к стене таверны, скрипач стал ждать конца музыкальной фразы, чтобы вступить в игру вместе со всеми. Жители деревушки относились к нему с почтением и считали его не меньше, как Паганини, ибо без него в деревне не обходилось ни одно мероприятие, будь то свадьба, рождение, смерть и прочее. Поэтому, когда он заиграл, танцевала уже вся деревня.
Последним не выдержал приехавший аккордеонист, толстый и ленивый мужчина лет сорока. «Поесть и поспать, поспать и поесть» — его девиз, но и он не выдержал нервного напряжения и эмоционального подъема, царившего вокруг буквально во всем.
Из таверны высыпали все завсегдатаи и кружились попарно друг с другом. Лишь одна хозяйка осталась в таверне, и та, улыбающаяся, стояла в дверях и, вихляя бедрами, прищелкивала пальцами, словно кастаньетами. Кастаньеты здесь были у многих танцующих, и от этого ритм танца становился более жестким и уверенным.
Когда в игру оркестра включился аккордеон, благодаря силе его звучания, танец превратился в настоящую оргию. Громкое до фортиссимо тутти оркестра, где скрипка исполняла тремоло на трех верхних нотах, где тромбон, глиссандируя, мощно играл фрулято «что бог на душу положит» — всё в этой ужасной какофонии было мистическим, нечеловеческим. Тысячекратно отраженное горами могучим эхом, вернувшееся назад с опозданием на один такт, это нагромождение звуков не могло оставить равнодушным даже мертвеца. Это была оргия, «шабаш ведьм», так как все танцующие сопровождали движения своих тел криками, а кто и визгом.
Солнце давно село за дальние горы, и лишь бледно–желтая полоска над их вершинами показывала, где именно оно село. Давно уже в черном небе, усыпанном звездами, светила полная луна, подхлестывая своим жутким светом участников оргии к сумасшествию. Но вот старый скрипач вышел вперед перед музыкантами и, дождавшись момента, когда его увидят все оркестранты, освещенный слабым светом окон таверны, поднял руку в грязном, но еще белеющем в темноте манжете, резко отмахнул «конец». Для танцующих резкий обрыв музыки был неожиданным, и,  тем не менее, все замерли в позах, в каких застал их финал, и ошалело смотрели друг на друга до тех пор, пока дикие звуки танца, пометавшись в стенах гор, не застряли окончательно в складках и зубцах дальних и ближних скал.
Еще несколько секунд стояла мертвая тишина, которую каждый боялся нарушить первым. Но вот кто-то облегченно вздохнул, кто-то одобрил музыкантов словом, а потом, сначала робкие, но скоро бурные и радостные хлопки в ладоши посыпались со всех сторон.

Гром аплодисментов вернул Мориса «на землю». Это был не гром, а сплав тысячерукого бурного плескания с ревом «браво!» и визгом «би–и–с!». Казалось, стены Гранд Опера не выдержат такого напора выхлестнувшихся эмоций. Несколько минут не стихал этот рев. Подобного никто не помнил за все существование прославленного на весь мир театра. Несколько раз выбегала на авансцену Ида Рубинштейн, усталая, но бесконечно счастливая. Несколько раз дирижер поднимал оркестр, и музыканты подолгу стояли, ожидая конца бури, но, не дождавшись, садились на свои места. Несколько раз выходил конферансье, чтобы объявить следующий номер программы, но, видя, что на него публика не обращает никакого внимания, гордо возвращался за кулисы.
Всем исполнителям было ясно, что придется бисировать, так как публика не унималась. Танцовщица отдала все свои силы темпераментному танцу болеро, и только небывалый успех, окрыляющий её, заставлял согласиться на повтор.
Дирижер широко поднял руки, после чего музыканты сразу замерли, готовые по малейшему жесту вступить в игру и единственно ждали, когда дирижер объявит цифру, с которой надо начинать. Публика, увидев знакомый жест дирижера, сразу затихла. Дирижер собрал руки у лица, показав «пианиссимо». Музыканты поняли, что исполнять произведение будут с начала. Никто не спрашивал, никто ничего не говорил.
Удивительное взаимопонимание существует в оркестрах у музыкантов, долго работающих с одним и тем же дирижером. Более ста исполнителей вместе с маэстро составляли единый организм с единым дыханием, единым образом мыслей. Это нечто единое заставляло слушателя повиноваться этому гипнотизеру — огромному черному из-за своих фраков существу, расползшемуся по всей сцене.
Музыка! Она была, есть и останется загадкой для людей. Её невозможно понять. Её можно только чувствовать, ибо воспринимаем мы её органом чувства по имени СЛУХ. И если вы слышите, что кто–то говорит: «Я понимаю эту музыку», то знайте, что он её чувствует. Да! Слышит и чувствует! И ничего более.
Чувствовал музыку огромный зал Гранд Опера в конце ноября 1928 года, когда «Болеро» исполнялось впервые. В директорской ложе, провалившись в глубокое, мягкое кресло и, расслабив свое после огромной усталости тело, сидел автор музыки Морис Равель. Сейчас, когда снова послышался шорох малого барабана, и флейта начала выводить замысловатый рисунок мелодии, Морис опять закрыл глаза. Теперь он увидел себя двадцатилетним юношей, которому на руке гадает цыганка…
Молодая женщина, лет тридцати пяти (хотя определять возраст цыганки — неблагодарное дело), высокая, стройная, в меру красивая, крепко держит правую ладонь Мориса в своей прохладной руке. Большим пальцем другой руки разглаживает линии, которые еле просматриваются на ладони молодого человека, и чему–то удивляется, но не спешит высказываться. Через некоторое время, тщательно изучив ладонь, говорит не спеша, взвешивая каждое слово:
— Сеньор!.. Скоро ты увидишь сон… Сон не простой… вещий сон… — цыганка сделала глубокую паузу, решая, надо ли продолжать дальше, и тихим голосом продолжила. — Как только он сбудется, так жизни останется небольшой срок, — и добавила несколько задумчиво. — До шестидесяти лет ты не доживешь…, но не огорчайся, — встрепенулась она. — Жизнь у тебя будет интересная, и успех будет тебе сопутствовать. У тебя будут покровители… путешествия…, — о чем–то, задумавшись и глядя в сторону, шептала цыганка.
Ладонь Мориса выскользнула из её расслабленной руки, и теперь он смотрел на нее с недоумением. Очнувшись, от какого–то гипнотического оцепенения, быстро отыскал в кармане монету, и сунул её в руку, рассеянно о чем–то думающей цыганке.

Через несколько дней Морис увидел «свой» сон. Сны в молодости посещают нас часто из–за бурных, как нам кажется, событий, происходящих с нами ежедневно, но этот сон!..
Проснулся Морис среди ночи в поту и страшном возбуждении. Сердце так сильно колотилось, что казалось, вот–вот выскочит наружу. Морис понял, что это тот самый «вещий сон», но что он будет значить в его жизни, Морис пока понять не мог. Мысль, что как только «сон» сбудется, «жизни останется небольшой срок», мысль эта захватила его полностью, и Морис до самого утра не смог сомкнуть глаз. Лишь когда утреннее солнце стало припекать, усталый, измученный бессонницей Морис, смог заснуть, да так крепко, что проснулся только в полдень. Свежий после сна легко соскочил с постели, и снова потекла беззаботная жизнь. Жизнь двадцатилетнего юноши, полная планов и надежд.

Давно ушли годы молодости. Старость все ближе подкрадывается, питая свою жертву болезнями, усталостью, ненужными волнениями. Что с нее взять, с этой «Старости»? Вредная старуха! Ей, наверно, очень плохо, раз она делает гадости своим жертвам, за которыми ей поручено присматривать после того, как жертва перешагнет полувековой рубеж.
В кресле ложи сидел с закрытыми глазами Морис Равель. Оркестр продолжал исполнять его детище — «Болеро». На сцене, по–прежнему, на фоне таверны, мастерски нарисованной на холсте художником, превосходно танцевала знаменитая Ида Рубинштейн.
Весной этого года, закончив гастроли по Соединенным штатам, Морис по совету друзей решил посмотреть Большой Каньон. Приехали туда под вечер на нескольких автомобилях, (запоздалый визит случился из–за поломки одного авто), и когда с плато опустились внутрь каньона, то оказались в глубоких сумерках. Водители автомобилей погасили свет фар, и глаза, привыкая к быстро спускающейся темноте, смогли разглядеть все величие каньона.
Далеко–далеко, там, где село солнце, розовела полоска неба, рельефно высвечивая и оттеняя мягкие зубцы скал. Полоска света резко переходила в темно–синий цвет, и над головами уже было бездонное черное небо, усеянное близкими и далекими звездами.
Все молчали. Не мешали Морису насладиться величием природы. Морис, в свою очередь, мысленно благодарил друзей за их такт, и, хотя гастроли вымотали его до предела, сейчас он чувствовал большой прилив скорее не сил, а вдохновения. Дышалось легко и свободно.
Неожиданно в кромешной темноте раздался звук клаксона, а затем взревели клаксоны остальных автомобилей. Именно взревели, так как узкие стены ущелья, где они находились, с каждым мгновением усиливали резкие звуки из–за многократно повторенного эхо, и уже не понять, то ли ревут заводские трубы большого промышленного города, то ли огромный зверинец из одних львов пришел в ярость. По спине Мориса от всей этой жути поползли мурашки вверх, уходя в затылок, отчего последний занемел. Клаксоны неожиданно смолкли по чьей–то команде. И, вообще, как потом понял Морис, кто–то из друзей, зная этот эффект, специально устроил ему подобное испытание. Звуки еще долго не могли успокоиться и, сердито ворча, метались от стены к стене этого «чуда природы». Но вот все стихло, и водители включили свет фар. Морис увидел своих друзей, сбившихся в кучку и приветливо улыбающихся. Не будь их рядом, Морис, наверное, сошел бы с ума от ужаса, и теперь бледное лицо его стало розоветь от сознания, что друзья могли увидеть и почувствовать состояние его души.
«Неужели это конец? — подумал Морис на обратном пути. — Неужели это сбывающийся сон?.. Да, нет, вроде не похоже!» — убеждал он себя.
Возвратившись из гастрольной поездки домой, усталый и издерганный, Морис не находил себе ни покоя, ни отдохновения, и когда в начале лета судьба свела его с Идой Рубинштейн, Морис понял, что наступает конец. Знаменитая танцовщица как–то при встрече с великим маэстро завела разговор о большом концертном номере, который она желала бы исполнить. Идея станцевать болеро зародилась не сейчас. Несколько лет вынашивала она эту идею. Были продуманы многие па и всевозможные танцевальные рисунки  очень, как ей казалось, эффектные. Она постаралась заразить воображение Мориса своим видением этого номера. В свою очередь Морис рассказал «вещий сон», выдавая его за программу будущего произведения. Договорились, что музыка будет написана, как видит её Равель, а танцевать Ида будет одна. Таким образом, планы соавторов не будут нарушены.
Морис, давно вынашивающий мелодию болеро, на одном дыхании закончил свое произведение. Кстати, не очень уж и большое для такого маститого композитора, каким он слыл в кругу современников — всего тридцать два такта. Оригинальность произведения состояла в том, чтобы с очередным исполнением мелодии менялся тембр звучания, и постепенно нарастала сила звука. Свежесть и необычность оркестровки — вот главная цель, к которой стремился Морис.
Ноты в фортепьянном изложении были вручены танцовщице на другой день, и та начала немедленно импровизировать. К началу осени номер был полностью готов. Дело было за Равелем. Морис, как только передал клавир танцовщице, сразу понял, что этим он приближает конец, но отступать уже было некуда: неизвестность была еще тяжелее. Концертный номер должен длиться минут пятнадцать–двадцать, о чем заранее было договорено с Идой Рубинштейн. Несколько вариантов, какие голоса, и какие группы оркестра будут проводить тему, уже были намечены. Но этого оказалось мало: всего на шесть–семь минут, и Морис окунулся в партитуры других композиторов, чтобы отыскать нужный колорит, тембр, оригинальное звучание при различном сочетании музыкальных инструментов. На рабочем столе его лежали: «Шахерезада» и «Испанское каприччио» Римского – Корсакова, «Половецкие пляски» Бородина, партитуры Дебюсси, Мейербера и других знаменитостей. Отвергал Морис только Вагнера, и всю его школу из какого–то упрямства, называемого принципом, хотя Римский–Корсаков много почерпнул, изучая партитуры великого немецкого реформатора. Римский–Корсаков пошел своим путем, и вырос в колосса, по части оркестровки, не ниже учителя, коим считал он Вагнера. Морис не считал зазорным учиться у «русского Вагнера», но и у настоящего вынужден был в дальнейшем позаимствовать кое–что, хотя всю жизнь боролся с вагнеровской школой. Тройной состав симфонического оркестра — наглядный пример вагнеровского новаторства.
Работа закипела и была закончена в несколько дней, после чего наступила депрессия. Усталость от гастролей, нервное напряжение последних дней окончательно надломили Мориса. Не давала покоя навязчивая мысль: чем скорее он осуществит постановку «Болеро», тем скорее сбудется «вещий сон», а за ним пожалует костлявая в черном саване.
Морис устал. Он окончательно измучился от этой неопределенности, да и танцовщица, номер которой давно был готов, ежедневно подступала с одним и тем же вопросом: «Готово ли?». Ежедневно обманывать её у Мориса также не было сил, тем более, что в жизни своей он никогда не пользовался подобным приемом. К середине ноября партитура была готова, а через неделю – 22 ноября 1928 года он сидел на концерте, и второй раз подряд слушал свое «Болеро», которое исполнялось теперь уже на «бис». То, что Морис чувствовал во время работы над партитурой, и что он слышал сейчас, ни в какое сравнение не шло. Превосходная акустика знаменитого зала, обстановка всеобщего восхищения замершей публики, наэлектризовали Мориса, и он, забыв про усталость, жадно смотрел на сцену, где исполнялись последние такты «оргии», не понимая, сон это, или явь. И только когда на самом высшем пределе оборвалась музыка, и раздался гром аплодисментов, Морис, до этого затаивший дыхание, наконец, с облегчением выдохнул, и сразу, провалившись в кресло, расслабился. На этот раз усталость была приятная.
Морис полулежал с закрытыми глазами… Но вот, все громче и громче, публика скандирует два слова, а через мгновение огромный зал, как одно существо необъятных размеров, в тысячезевное горло выкрикивает: «Мо–рис Ра–вель! Мо–рис Ра–вель!»…
После многократного повторения этих двух слов Морис понял, что надо показаться публике. Из ложи он увидел сияющую на авансцене Иду. Она смотрела в его сторону, протягивала к нему руки и звала на сцену. «Публика не отступится» — понял Морис, и, чтобы не утомлять её ожиданием, поспешил к дирижеру, к музыкантам, к танцовщице, туда, откуда его хочет видеть неистовствовавший зал. Очутившись на сцене, он стал неуклюже кланяться, так как не любил этого делать, и вообще не любил почести и похвалу в свой адрес. Но сегодня он поймал себя на мысли, что все происходящее ему приятно. «Это уже старость пришла, подумал он. Только под старость человек благосклонно относится к похвалам».
Ида принимала восторг зала на свой счет, дирижер понимал, что оркестр сделал в этом спектакле больше половины дела, Морис же весь успех исполнения «на бис» принял в свой адрес, и был бесконечно прав. В первом исполнении публика, почувствовав музыку, все же отдала предпочтение танцовщице: танцевала знаменитость, хотя без хорошего сопровождения не было бы такого эффекта. Но при исполнении «на бис» зал сосредоточил внимание только на музыке, тем более что танцовщица ничего нового больше показать не могла.
Музыка!.. Ты была не познана, ей и останешься на все времена! Глаз привыкает к самым прекрасным вещам, и те становятся обыденными. А музыка?.. Сколько бы вы ни слушали её, как бы вы ни знали её до последнего форшлага, вы всегда будете наслаждаться, благодаря тончайшему инструменту по имени СЛУХ, которым наградила вас матушка–природа, и высшим достижением музыки будут ваши слезы радости, слезы счастья. Вы чувствуете музыку! Вы её чувствуете!!

Морис не поехал в лимузине, любезно предоставленном для него дирекцией театра. Он шел, затихающими после дневной суматохи, улицами Великого города Европы. Сегодня Париж волновал его по–особенному своими осенними запахами. Дышалось удивительно легко. С плеч, наконец–то, сброшен тяжелый груз. «Вещий сон» сбылся! Что его теперь ждет? Ему это стало безразлично. Все отошло на задний план. Осталось только «Болеро»!.. Да, «Болеро», так блестяще им осуществленное! Сколько радости доставил он себе! Сколько прекрасных минут доставил он публике! Внутри его раскрутилась какая–то сумасшедшая пружина. Она стремилась вырваться наружу, и Морису стоило больших усилий сдержать её; сдержать восторг души; сдержать дикий вопль возбуждения. Морис боялся, что вот–вот он совершит какой–нибудь немыслимый прыжок, чтобы разрядиться…
Неожиданно дорогу ему преградила старая женщина. Морис, с трудом сдерживающий нахлынувший на него порыв, остановился, недоумевая, что от него хотят.
— Сеньор, позвольте Вашу руку, — уже второй раз обращалась к Морису женщина.
Наконец, до его сознания дошло, что перед ним цыганка. Морис никогда не жаловал этих попрошаек, но сейчас он был на вершине счастья и, чтобы осчастливить старуху монетой, протянул правую руку гадалке. При ярком свете уличного фонаря прохладным осенним вечером состоялась эта встреча. Цыганка крепко взяла застывшими, от долгого бесплодного поиска заработка, руками теплую, мягкую ладонь Мориса. Она удивленно посмотрела в лицо «клиента»: так называла цыганка прохожих, согласившихся на её услуги, и задумчиво прошептала:
— Мне кажется… по–моему… когда–то я уже держала в своих руках эту ладонь…
Морис, родившийся под знаком «Рыбы», обладал огромной интуицией. Он сам мог предсказать судьбу не хуже любой цыганки. Одно время Морис посвятил себя предсказаниям по руке. Его увлекала хиромантия, хирогномия. Он жадно читал всю литературу, связанную с хирософией. Узнав много интересного в этой области, Морис все же понимал, что у цыганок–гадалок есть свои секреты, и любопытство подмывало отдаться чревовещанию какой–нибудь старой и опытной в житейских мудростях предсказательнице. Случай такой представился. Сейчас Морис, невысокого роста мужчина, стоял перед высокой пожилой женщиной и, вручив ей свою руку, пристально смотрел в лицо гадалки. Цыганка сразу почувствовала на себе силу воздействия его внутренней телепатической энергии. Она почувствовала, как её, будто рентгеном, просветили, и ощутила себя беспомощной и, словно обнаженной догола. Второй раз в жизни она пришла в такое замешательство. Но в этот раз цыганке удалось справиться с собой.
Старуха была красива. По тому, как она обратилась к нему, Морис понял, что перед ним испанка, вернее, испанская цыганка. Вообще цыганки быстро опускаются из–за постоянной нехватки времени. Им не хватает времени на воспитание своих детей из–за постоянной заботы о содержании семьи, а главное — своих мужей, не желающих работать, но любящих хорошо жить. Красивых же цыганок в Испании вообще не встретишь. Эта была приятным исключением, несмотря на свои годы. Итак, она была красива той красотой, которая присуща только старым женщинам, и, несмотря на убогие одежды, выглядела той же статной женщиной, что и при первой встрече. Она не помнила, что нагадала за эти годы своим клиентам; слишком много рук прошло через её вещанье.
— Сеньор хороший, добрый человек. Имеет много друзей, и они его любят, — ворковала цыганка, впрочем, все очень правдиво. Но Морис уже её не слушал. Его вдруг осенило: «Встреча с этой цыганкой — судьба!» В этот момент в голове у него зазвучала знаменитая музыкальная фраза из пятой симфонии Бетховена — «та–та–та–там» — «судьба стучится в дверь». Холодные мурашки пробежали по спине. Старуха уловила волнение Мориса через ладонь, которую она по–прежнему крепко держала.
– Сеньор, – продолжила цыганка через паузу. — Проживешь ты до шестидесяти лет, — она еще что–то говорила, но Морис, почувствовав слабину, убрал ладонь из рук цыганки, вынул из кармана первую попавшуюся бумажную купюру, и вложил ее в руки старой женщины. Последовали взаимные благодарности, после чего Морис быстро пошел домой. Он радостно повторял: «Десять лет… десять лет... Наконец, окончилось это «неведение», а десять лет — это уже срок!» Цыганке он верил. В свои пятьдесят лет узнать, что судьба отпустила ему еще десять лет жизни…
Придя домой довольно поздно, Морис, не раздеваясь, и не сняв даже шляпы, не сел, а скорее повалился в мягкое кресло. Он чувствовал во всем теле дикую усталость, которая копилась в нем последние месяцы изо дня в день. Откинув голову назад, и смяв при этом поля новой шляпы, купленной по случаю сегодняшнего торжества, Морис крепко зажмурился, желая вызвать «сон». Да, да, свой любимый «сон». Сначала ничего не получалось, а почему, он не мог понять; что–то мельтешило, барахталось, слышался какой–то приглушенный гомон. Постепенно пришло успокоение. Видения стали более ясными. И вот он, уже помолодевший, смотрит из окна той самой таверны, где давным–давно произошло маленькое чудо длиной в жизнь…
«Морис, знаменитый маэстро, со своим оркестром гастролирует по городам, большим и малым. Как и тогда, в далекой молодости, он оказался в этой, затерянной в горах, деревушке проездом. Оркестранты вышли из двух больших автобусов и поднимаются в уютные комнаты таверны, заново пристроенные к старому зданию. Таверна чистая и светлая. Здесь хозяйничает сноха бывшей хозяйки, старой и больной. Старый хозяин давно умер от бесконечного пьянства. Комнаты чистые и светлые. Все радует глаз.
Морис из окна своей комнаты наблюдает за оборванцем мальчуганом. Тот сидит на корточках и выстукивает по дну дырявой кастрюли палками какой–то ритмический рисунок. Подняв случайно голову, юный музыкант раскрыл от удивления рот. Никогда ему не приходилось видеть так много разных музыкальных инструментов. Восторг, от обилия увиденных желтых, коричневых, матовых и блестящих инструментов, достиг апогея. Нервы у ребенка не выдержали, и, подбежав к ударнику, который нес на ремне через плечо малый барабан, мальчик схватил пальцами пружинки, что были натянуты над звенящей от сухого воздуха и солнца кожей инструмента, и отпустил их. Пружинки с неимоверным треском застучали по натянутой коже мелкой и сильной дробью. Хозяин барабана вздрогнул от неожиданности, и в следующий момент хотел отругать шутника, но, повернувшись назад, увидел остолбеневшего мальчугана, который не знал, то ли ему убегать, пока не получил затрещину, то ли попросить еще раз хотя бы дотронуться до красивого и такого шумного инструмента. Ударник, молодой человек с искоркой и лукавинкой в глазах, увидев онемевшего от изумления мальчугана, перебросил ремень через голову, так, чтобы барабан повис на животе, как у музыкантов на параде, взял в руки палочки и заиграл сухо, тихо и внятно ритм «Болеро». Музыкант играл и играл, разминая руки, соскучившиеся за долгую поездку по инструменту. Мальчик раскрыл от удивления рот и жадно следил за палочками, шуршащими по сухой и звонкой коже барабана.
«Боже! Все повторяется, — прошептал Морис. — Вот эта девочка сейчас начнет выводить замысловатые па…» И точно… Флейтист приложил флейту к губам, и она нежно запела. Морис благодарно улыбнулся музыканту, и в то же время стал четко держать ритм, откуда–то появившейся в руках, палочкой. Музыканты, играя без нот, смотрели на руки маэстро. При всей, кажущейся, легкости произведения очень легко потерять темп, и сделать неправильное вступление очередному музыкальному инструменту или группе музыкантов.
А девочка тем временем так грациозно танцевала, что этим заинтересовались прохожие, награждающие танцовщицу белозубыми улыбками. Стоявший поодаль хорошо одетый мальчик никак не решался включиться в танец, но, увидев, что девочка, в которую он был тихо влюблен, не обращает на него никакого внимания, по крайней мере, делает вид, кавалер, прищелкивая пальцами, стал кружиться рядом со своей пассией, на что девочка зарделась румяной улыбкой.
Флейта, а затем кларнет, как нельзя, кстати, отлично характеризовали юную пару, нежную и хрупкую. Молодая пара, девушка с пареньком, проходившие мимо, не захотели упустить момента станцевать под «настоящую» музыку настоящего оркестра. Они включились в танец, зажигая друг друга горящими взглядами.
Музыканты, успевшие подняться на второй этаж таверны, поспешили наружу узнать, в чем дело, а, увидав в окне маэстро, воодушевлено размахивающего палочкой, и то, что происходит вокруг, вынули инструменты из футляров и приготовились к очередному вступлению.
Круг танцующих заметно увеличивался. Желающих танцевать становилось все больше и больше. Заслышав музыку, жители деревни спешили выяснить, что происходит, а, увидев, невзирая на усталость, после долгого рабочего дня на виноградниках, не могли удержаться от удовольствия станцевать, ибо в этом удовольствии они себе никогда не отказывали. Не каждый день случается праздник у этих тружеников.
Оркестр продолжал наращивать звучание, включая в игру все новые голоса и группы инструментов. Морис самозабвенно дирижировал, удерживая твердый ритм и темп. Он видел перед собой остроконечные зубцы скал, за которыми вот–вот скроется солнце. После чего очень быстро наступит черная–черная ночь. В стороне висел бледный диск полной луны. Она ни чем себя не выказывала. Но Морис знал: как только солнце, а затем закат исчезнут за горизонтом, луна сразу вступит в свои права, и будет сжигать своим жутким желтым светом все живое вокруг, отчего первыми взвоют волки — самые чувствительные к лунному свету существа на земле. Затем луна заберет в свои объятья людей, и будет вытворять с ними всякие чудеса от любви под луной, до сумасшествия лунатиков.
Оргия начиналась. Оркестр играл все громче и громче. Стократное эхо билось в широком ущелье. Звуки громоздились друг на друга. От подобной реверберации музыканты входили в неописуемый экстаз, отчего исполнение партий становилось невероятно фантастичным. С заснеженных горных вершин быстро спускалась в долину ледяная прохлада, но исполнители танцевальной оргии, разгоряченные танцем, криками и треском невесть откуда взявшимися кастаньетами, при жутком лунном свете, встречаясь с бесовски горящими взглядами друг друга, ничего больше не замечали.
В комнате маэстро давно были зажжены свечи, и на фоне светлого окна стояла стройная фигура двадцатилетнего юноши. Гремит кода всеми жилами струнных и духовых, чтобы закончить танец сумасшествия всей его жизни, сумасшествия и славы!.. Эхо музыки колотится в стенах ущелья, смешавшись с ревом и аплодисментами танцующих»…

Было это или нет?.. Сон это или?..
Морис открывает глаза. Улыбка счастья и горести на его лице. Сколько музыки он написал за свою жизнь! Как тяжело было пробиваться к публике за признанием! И вот теперь к нему под старость лет приходит слава, благодаря такому незначительному произведению… «А, может, оно значительное?.. Может, я его выстрадал всей своей жизнью?.. Когда же все-таки я его сочинил, это свое БОЛЕРО?»…

Послесловие.

У России много знакомых, но нет истинного друга. Россия, в целом, добрая, но совершенно не заботящаяся о людях, страна. В характере её откровения, озарения, парадоксы, дружба, равенство, свобода, анархия, гуманность, альтруизм, игра разума и воля случая, связь людей через язык и, просто, улыбку, постоянная революционность, заводящая в тупик окружающих своим анархизмом, и задуманными мыслями. И все же, надежда подкрепляет Россию, а вместе с ней и ее народ, на светлое будущее, хотя и придет оно после радикальных перемен с большими затратами.
Каждая страна мира принадлежит тому или иному знаку Зодиака. Россия — это Водолей — самый светлый и свободолюбивый характер Зодиака. Водолеем управляет планета Уран, придающая своему подопечному устремление в будущее, и способность объединять людей во имя светлого мира, сопутствующего любой прогрессивной идее.
Водолей дает свободу окружающим быть такими, какие они есть, и за это качество все его считают лучшим другом. Внутренний интуитивный поиск нового оправдывает анархичное поведение Водолея: «Веду себя, как хочу!» Переубедить Водолея в чем–то, невозможно. Водолей знает, что будет что угодно, только не то, что уже было, и в этом — надежда.
Сейчас наступила эра Водолея, и будет в течение столетия управлять нами, а идеей вселенского единства будут отмечены следующие две тысячи лет. А это значит, что Россия объединит все народы и страны мира под эгидой равенства, братства и свободы.
Гимном столетия будет «Болеро» Равеля с его сухим, четким ритмом. И если несколько десятилетий тому назад самым популярным произведением в народе был «Танец маленьких лебедей» из балета Петра Ильича Чайковского «Лебединое озеро», то ему на смену пришел «Полонез» Огинского, который правил сердцами простых людей, буквально, до последнего времени. Но и ему пришло время уступить. Все чаща и чаще слышим мы звуки различных музыкальных инструментов, сопровождаемых одним только малым барабаном, и этот, вначале шорох, затем сухой треск и, в конце–концов, оглушительный грохот, с виду, небольшого инструмента, завораживает нас и держит в напряжении в течение всего звучания гениального произведения под названием «Болеро». Оно и будет олицетворять Россию с её развитием и подъемом до вершин, звучащих в «Болеро» фортиссимо.
Примечание.
(по алфавиту)

1. Бис — требование зрителей повторить «номер».
2. Болеро — испанский народный танец.
3. Браво — похвала артисту от зрителей.
4. Глиссандируя — скользя.
5. Какофония — сумбурное, хаотическое нагромождение звуков.
6. Кода — последние такты музыкального произведения.
7. Пианиссимо — очень тихо.
8. Реверберация — постепенное затухание звука (эхо).
9. Ревут заводские трубы — до пятидесятых годов двадцатого века заводы оповещали своих рабочих о скором наступлении утренней рабочей смены.
10. Тремоло – многократное быстрое повторение звука.
11. Тутти — исполнение музыки всем составом оркестра.
12. Фортиссимо — очень громко.
13. Форшлаг — мелодическое украшение из одного или нескольких звуков, предшествующих основному звуку и при исполнении как бы сливающихся с ним.
14. Фрулято — прием игры на духовых инструментах, напоминающий трещотку.
15. Хиромантия, хирогномия, хирософия — наука о предсказаниях по руке.