Армянский хлеб или угощение за угощение

24-ое декабря, полнолуние, свет луны заливает комнату, ночь лунная, как будто легкий летний вечер, а не декабрьская зимняя ночь. И сколько у луны оболочек: светлая призрачная, молочная и дымная.
А назавтра пошел дождь со снегом, или снег с дождем - декабрьская капель.
“У луны над Парижем цвет фиалок и грусти”. Не помню, откуда это.
Мы с подругой около часа под этим дождем стояли за какими-то обоями. Потом шли со множеством свертков через центр, по Неглинке. Нет моста на Кузнецком, где-то под землей, скрытая от неба и глаз людей, течет Неглинка. Здесь любящие искусство москвичи посещают Лавку писателей и Выставочный зал. Музыкальные москвичи покупают тромбоны и кларнеты. А жадные приезжие, у которых всегда есть время и деньги, выстаивают несметные очереди в Цум, построенный по принципу, обратному тому, чем руководствовались в старое время: не для красоты, а для удобства. Но мы никогда не теряем надежды, что платоновский принцип, что красиво, то и удобно, или наоборот, возродится в мыслях и делах архитекторов и градостроителей.
Привлекли внимание скептика мужеского пола, который процедил, что, мол, все тащат, приобретают, никак не остановятся. Он, видимо, был поклонником Сартра (да я и сама была), решившим на практике отмечать все случаи, когда вещизм овладевает людьми. Но как далек он был от истины. Мы просто заполняли пустое пространство. Так как природа не терпит пустоты. Люстра должна была висеть там, где тускло светилась голая лампочка, обои должны были утеплять и украшать голые стены, накидка на диван, занимающий полкомнаты - скрыть от взгляда гостя потертости, а вторая - создать впечатление единообразного гарнитура и накрыть кровать, занимающую вторую половину комнаты, в оставшемся узком проходе стоял набитый гардероб, который надо было просто не замечать, и столик для швейной машинки и, наконец, пиршественный стол.
За стеной, к которой он был приставлен, находилась комната соседей, и всегда присутствовало ощущение, что у вас званый обед или ужин, голоса соседей, как голоса гостей приветливо звучали над столом.
- Дуська, дай трешку!.-Это были добрые старые времена, когда трешка была панацеей от всех бед.
 - Не дам, - привычно отвечала Дуська. Ответная речь возмущения, сочная и выразительная, звучала, как юбилейный тост, как тронная речь, как декларация пролетарской независимости.
Вот на этот стол, освященный гостеприимством хозяев и многоречьем их соседей, я принесла однажды армянский хлеб - лаваш. Выпеченный в армянской печи - каменной яме, в тондыре, он похож на пергамент древних рукописей, на иссушенную трудами и зноем кожу армянских крестьянок. Пышнотелой маме подруги, взращенной на русском каравае, этот суровый хлеб показался непонятным, и она восприняла мой дар, как насмешку.
 - Это Наташа принесла, чтобы посмеяться, да? -Ее маленькие серые глаза ласково смотрели на меня.
 - В том-то и дело, что нет, - огорченно прокомментировала подруга, посвященная в нашем доме во многие тайны армянской кулинарии. Может быть, подсознательно я поэтому целую неделю делила их труды по ремонту комнатушки, как бы замаливая своим усердием грех национальной гордыни. А в субботу, по заведенному обычаю, тетя Катя устроила нам пир с вареной картошкой и со знаменитой квашеной капустой, домашнего приготовления.

P.S. Как давно это было. Лет сорок с лишним прошло. И уже многое ушло или изменилось так, что стало иным в самой сердцевине своей.
Жизнь как большой город, с искривленным пространством, и какое разное время живет в его переулках. Вот великолепный дворец, там молодость, Бог - все будущее, надолго ли? Это другой вопрос. Но пока, хотя бы несколько мгновений, оно присутствует. А вот другой, все в нем обветшало и вот-вот вся хижина вместе с его обитателями развеется по кусочкам. Как в пьесе Блока «Балаганчик», улетают все декорации, так ведь и случилось с тем, кому он посвящен (с Мейерхольдом): когда в одно мгновение все декорации его жизни улетели, а маски разбежались. Так и у всех нас, к концу нашего жизненного балаганчика - все разлетится, разбежится, а мы будем плакать, (наша «шалунья девочка-душа») будет плакать над призраками смерти, поманившей Коломбиной, или Арлекином, оказавшимися вдруг картонными. Фу, какой декаданс. Господа, мы не в начале двадцатого века, мы в начале двадцать первого, тут свои законы, а какие - мы еще не знаем. Поживем-увидим.