Мой друг

Мой друг
Повернув к набережной, я ускорил шаг. В голове всё спуталось, в глазах темнело. Весенний воздух был объят порывами холодного ветра,- казалось дуло со всех сторон сразу, я приподнял свой чёрный воротник, пытаясь закрыть уши. И всё-таки я пытался спрятать ещё и своё лицо: я клонил подбородок к ключице, поднимал плечи и то и дело поправлял воротник, - мне казалось, что все смотрят на меня, и я не хотел, что бы кто-то увидел, если я не сдержу слёз. Небо было ярко голубое без единого облака, и хотя самого солнца не было видно, всё кругом было залито солнечным светом. Я не сбавлял шаг. Аллея казалась бесконечной, и это ощущение увеличивало во мне чувства отчаяния и горечи, и вместе с тем, оборвись она вдруг, и мне - конец! Если бы я только мог сосредоточится на том, то понял бы, как ныли икры моих ног. Дыхание клокотало во мне и кололо мне горло и грудь, но я только быстрее стал перебирать ногами. Странно, но потоки яркого солнечного света и темнота, что была у меня перед глазами, были одинаково сильны, совсем не застя друг друга. Я щурился от ветра, от света, от темноты, и от чего-то ещё, и шёл, шёл, шёл. Меня "преследовала" его тёмная рука. И каждая картинка из недавнего, совсем ещё близкого прошлого казалась осколком стекла, с беспощадной остростью вонзавшемся мне в самую душу.

Когда утром этого дня я приблизился к жёлтому зданию гимназии, то осмотрелся: ни во дворе, ни на крыльце мой взгляд не встретил кого-то хорошо мне знакомого, все, кто был, учились в других классах, с которыми я мало, когда имел дело. Не смотря на ранний час, все оживлённо кричали и носились, размахивая рюкзаками. Я постоял немного и вошёл вовнутрь. Первой поздоровалась со мной Кристина Ромачанская. Я был рад её видеть: как всегда от неё шло приятное тепло, а улыбка была в той степени милой, какой хватало, что бы понять, какая добрая у неё душа. Голос её назвал моё имя так весело и так ласково, что я невольно подумал, что, возможно, нравлюсь ей. Хотя мы всегда хорошо общались, и теперь ничего необычного в сути не произошло, просто голос её показался мне по-особенному нежным. Она сказала мне, что английский перенесли на конец недели, потом внимание её перешло на толпу девочек: её подружек, и она упархнула к ним. Меня окликнул Севанчиков: "Здорово, приятель! Что стоишь? Звонок  уже скоро!" Я кивнул ему, он затянул в ответ: "Давай-давай, - пошли в класс, а то не бойсь ленять надумал", и загоготав смехом, пошёл к классу. На уроке Аркадия Георгиевича было тихо, как обычно бывает только на его уроках. Первые пять минут шла перекличка, когда Герасимов назвал фамилию "Гусаров", Вика Клюквина на правах старосты поднялась со стула и произнесла: "Отсутствует. Вчера отпросился с последнего урока: заболел простудой". "Всё понятно, садись Клюквина" - бодро ответил Аркадий Георгиевич и стал дальше называть фамилии, и в классе слышалось: "Здесь", "Присутствует", "Здесь"... Все были на месте, и, перебрав пальцами правой руки, Аркадий Георгиевич, наконец, захлопнул классный журнал.

Я сидел за третьей партой первого ряда, напротив которого, впритык к первой парте, располагался учительский стол, это делало меня почти незаметным глазам Аркадия Георгиевича, и я мог даже подремать, если меня одолевала скука или сонливость от недосыпа, конечно, если Герасимов не расхаживал вдоль доски. В этот раз весь урок я смотрел в окно. Я думал, я вспоминал. Вспоминал я о том, как в прошлом году, весной, у нас в классе появился новенький ученик. Наша классная преподавательница Малозёмова Анастасия Станиславовна перед уроком литературы, которую преподаёт, войдя в освещённый солнцем класс, сказала приветственным тоном: "Здравствуйте, ребята, я хочу познакомить вас с новым учащемся нашей гимназии", - она обратила взгляд к двери, и все мы увидели в проёме тёмноволосого кареглазого мальчика. Он уверенно шагнул в класс, встав рядом с Анастасией Станиславовной. На нём была белоснежная рубашка и тёмный костюм, в правой руке он держал свой блестящий портфель, предающий его, и без того деловому и утончённому виду, особой выправки и стиля. "Итак, прошу любить и жаловать - Серёжа Гусаров, с сегоднешнего дня он будет учиться в нашем классе", - она представительским жестом окинула сначала его и затем, плавно переведя руку к нам, - всех нас, сидящих за партами, как бы слияя новый состав. Гусаров поставил портфель с права от себя и, заложив руки за спину, чуть нагнулся вперёд и поприветствовал всех кратким наклоном головы. Этот жест подействовал на класс: некоторые захихикали, некоторые даже тихонько ахнули, а большинство оторопели, почти затаив дыхание, и затем приветственно захлопали в ладоши. Гусаров дружелюбно улыбнулся и прошёл на свободное место. Начался урок литературы, а для меня, - тогда, может, ещё я смутно это осознавал, - началась какая - то совсем другая жизнь. Абсолютно счастливая.

Счастьем для меня было видеть его каждый день, иметь возможность стоять совсем близко от него, и наблюдать за ним издалека, стоя у окна, когда он с другими мальчишками играл в футбол во дворе гимназии, и любоваться им, когда он отвечал у доски, а, когда на уроке литературы он выходил к доске читать стихи, я любовался им вдвойне: читал он абсолютно волшебно; счастьем для меня было слышать, как он говорит мне "Привет", всякий раз, как встречались мы на утренней аллее перед гимназией, и, как звонко произносит моё имя после тёплого "привет", невероятным счастьем было для меня отвечать ему: "Привет, Сергей!". Почему-то я почти всегда называл его Сергеем и очень редко - Серёжа. Стоит ли говорить, каким счастьем для меня было каждое его рукопожатие: никогда оно не было дежурным, - я всегда чувствовал его крепость и горячесть. А однажды он назвал меня - "Мой друг". Это стало для меня совершенным счастьем! Потому, как я знал, насколько важным было для него понятие - дружба, и никогда он не использовал слово "друг" для дежурного обозначения. Он как-то сразу очаровал меня тем, что был особенным, ни на кого не похожим (, во всяком случае, я ещё никогда не встречал, и после знакомства с ним тоже, кого-нибудь, с кем мог сравнить его, и это сравнение оказалось бы не в его пользу). Со всеми он был дружелюбен, что поначалу поразило меня: внешне величественный: высокий всегда осанистый, широкоплечий остроносый, всегда шагавший уверенно, державший себя с особой выправкой, казалось, - молви он слово, и оно будет исполнено горделивости, посмотри он на кого, и взгляд его будет расточать надменность, иначе сказать, казалось, осознавая своё внешнее великолепие и, обладая, как я полагал, природной способностью к аристократическим жестам, он чувствовал себя, что называется, выше других. Но такое впечатление, однако, возникло у меня, когда я увидел его впервые на пороге класса в строгом костюме с открытым, но очень серьёзным, даже строгим, лицом с острыми чертами, и совершенно улетучилось, раз и навсегда, когда он поприветствовал своих новых одноклассников лёгким поклоном, и улыбнулся, и улыбка сделала нежным его прекрасное лицо. Мне очень нравилось в нём ещё и то, что, не смотря на его умение расположить к себе, он никогда ни перед кем не заискивал, всегда имел своё мнение и умел с достоинством отстоять его.

Мне припомнилось, как однажды, было это как раз прошлой весной, в гимназийной библиотеке я разгуливал среди книжных полок в поисках нужной литературы для написания реферата по истории (древнегреческих государств). За партами в библиотечном зале сидела компания девочек, собравшихся, чтобы пообщаться. Сначала я не очень-то вдавался в суть их беседы: они говорили о чём-то отвлечённом, тихонько хихикали и шептались, как принято среди подружек. Но потом я заслышал, как одна из них стала рассказывать чуть громче, чем говорили до этого: "А представляете был со мной вчера один случай: на большой перемене я пошла как раз-таки в библиотеку, - сдать один учебник, и в коридоре случайно столкнулась с Фроловым из 11 "Б", он куда-то летел, что чуть не сбил меня с ног. Так он давай на меня орать: "Смотреть надо, куда идёшь! А то ходите тут все, - только мешаетесь под ногами!" Говорил он с абсолютным пренебрежением, - ну сами знаете, какой он грубиян! Хотя и симпатичный какой: высокий, курчавый! Так вот как раз в тот момент, когда мы столкнулись, проходил (и всё видел) Серёжа Гусаров, тот что из 9 "А". Когда она произнесла его имя, я раскрыл какую-то книгу, на которой к тому моменту остановилась моя скользящая по книжным корочкам рука, подвинулся ближе к стеллажу и стал внимательно слушать. Она продолжала: "И вот он останавливается возле нас и, глядя на Фролова, говорит: "К чему кричать на того, кто ни в чём не виноват, вы ведь сами допустили неосторожность, хотя - это скорее и вовсе нелепое стечение обстоятельств. К чему же грубость, тем более, что перед вами девушка". Тот сначала растерялся и покраснел, а потом видно хотел вспылить и, мне показалось, даже ударить его, но Гусаров так посмотрел на него, что я даже не знаю слов к этому взгляду, что Денис не посмел ничего сделать, только глянул в мою сторону и пробормотал - "Извини", и почти удивляясь тому, что только что произнёс, спешно пошёл прочь. Представляете!" Девочки восхищённо заахали, и уже другая сказала: "Вот это кавалер!", третья с волнением в голосе добавила: "А какой, девочки, он красавец, АХ!" На лице у меня появилась улыбка, и я согласился с ними, говоря мысленно: "Да, красавец! Ещё какой, - нету лучше!" Я чуть-чуть не проговорил всё это вслух. Эта ненароком поведанная мне история, очень меня порадовала, и я испытал чувство неподдельной гордости за него. Я вообще всегда был горд его поступками и его успехами в учёбе. Меня восхищали его почтительное отношение к старшим и внимательность к окружающим.
У нас в классе впервые он появился после весенних каникул. Учебные дни оставшейся весны пошли один за другим и незаметно приблизили летние каникулы. На лето все разъехались кто куда, и с ним я ни разу не увиделся. Надо сказать, хотя я и тосковал по нему, по нашему с ним общению, все три месяца на душе у меня было легко и радостно, потому, как я знал, что снова увижу его, а пока я просто наслаждался летним воздухом и солнцем, и небом, часто ясным, а иногда, - затянутым тучами и развергающимся дождём и грозой. Когда же в сентябре мы вышли на занятия, и среди всех я вновь встретил его, то поразился тому, как он возмужал, - взгляд был взрослым, фигура - не только стройной, но и крепкой. Все мы изменились, но только его я нашёл особенно прекрасным. По мере моих воспоминаний, я обнаружил, что, так, как в его обществе, мне не бывало интересно и легко ни в чём бы то ни было обществе: ни в обществе девочек, ни в обществе других ребят.

По-видимому, я глубоко погрузился в свои размышления, что звонок, ознаменовавший конец урока, стал для меня полной неожиданностью, заставив вздрогнуть всем телом. В голове у меня не было ни одного слова, которое произнёс Герасимов на своём уроке физики. Дальше, перемена сменялась очередным уроком, урок - переменой. На каждом уроке теперь я был сосредоточен на теме конкретного занятия. Я больше не витал в мыслях, - это оказалось бы решительно глупостью, затем, что это как-бы замедлило бы для меня ход времени, и сверх того все эти мысли ставили передо мной вопросы, на которые я не решался ответить самому себе. Так или иначе учебный день был закончен на один урок раньше из-за отменённого английского. Отчего то я не спешил на улицу: я спустился на первый этаж и оставил свой портфель в раздевалке; в столовой, где гудела толпа гимназистов и гимназисток, найдя-таки тихий столик, выпил горячего чая. Затем прошёл по этажам.
Я медленным шагом прошёл по коридору третьего этажа и повернул к центральной лестнице, выкрашенной в бирюзовый цвет. Медленно я ступал со ступени на ступень, и, когда оставался последний лестничный пролёт, я вдруг оторвал взгляд от унылых ступеней и глянул вниз в пространство: большая колонна, расположенная по центру светлого холла приковала мой взгляд. Я чуть-чуть вытянул шею и увидел на белой глади колонны руку, казавшеюся тёмной в сравнении с ней. Запястье руки было обромленно белоснежным монжетом на поблескивающей чёрной пуговице. Я сразу догадался, что это был он. Я сбежал вниз. По выражению его лица я догадался, что он хочет мне что-то сказать. Я сказал ему: "Привет, Серёжа", - я думал сказать "Сергей", но у меня вырвалось, - "Серёжа". Он ответил: "Привет" и через паузу в несколько секунд добавил моё имя. Он оторвал свою ладонь от колоны и пожал мне руку, - впервые ладонь его была холодной. Он стал говорить: "Я знаю, что перед последним уроком английского перемена в двадцать пять минут и надеялся застать наш класс, но дежурный сказал, что весь 10 "А" уже ушёл". "Английский поставили на пятницу",- пояснил я. "Что же ты ещё здесь?", - спросил он, и удивление в его голосе отчего-то кольнуло меня, как-будто,  мой внутренний голос говорил - «чего тут удивляться, - я знал, что ты придёшь сюда!». Но я не знал, - как мне было знать. Я ответил, что не знаю. Мы молчали. Вдруг он положил свою руку мне на плечо и, стараясь не прятать взгляд, произнёс: "Я пришёл прощаться. Думал, - со всеми, а выходит прощаюсь с моим другом." Я онемел. Я чувствовал, однако, что ему потребовалось большое мужество. Он продолжал: "Сегодня мой отец был у директора, - забрал документы. Через час, я уезжаю в другой город. Мой друг, всё решилось так скоро, - отца командировали на пять лет по службе», - он замолчал и отвёл свою руку от моего плеча. Я искал, что ответить, но мне было трудно, потому, что – больно. Он стал кашлять и, доставая из  кармана платок, отвёл лицо от меня в сторону. Откашлявшись, он добавил: «Отец, может, ещё повременил бы, да опасается за мои лёгкие, хочет поскорее отправить меня в тамошнюю санаторию». Он снова посмотрел на меня, теперь держа платок у своего рта. Мне вдруг показалось, что под глазами у него тёмные пятна и я подумал, что он слаб. Но едва я допустил эту мысль, едва успел обеспокоиться, как всё во мне уже твердило: «Нет, это не бронхит, и, конечно же, не астма, и, конечно же не туберкулёз! Он настоящий здоровяк! Это обыкновенная простуда». Я посмотрел на него почти украдкой, - не было никаких тёмных пятен на его лице. Так мы стояли у колоны. Между тем в холле становилось всё шумнее: ученики ветром проносились мимо нас, и слышалось, как педагоги отвечали на их приветствия и иногда выхватывали кого-нибудь за рукав, приостанавливая движение, и вкрадчивым голосом, если попадался представитель младших классов, и, - обыкновенным, если, - кто-нибудь из числа старшеклассников, раздавали замечания, призванные указать на необходимость вести себя сдержаннее, дабы , - «Вы находитесь всё-таки не во дворе!» Он снова закашлялся, и хоть из-за шума его кашель было почти не слышно, я подумал, что не раз мне будет слышаться этот его кашель, когда он будет ехать сегодня в автомобиле, увозящим его к морю, - вот, тогда и будет! (слышаться мне его кашель).
Когда мы вышли на улицу и двинулись вперёд, он обнял меня, пожав рукой моё плечо. Вот так мы и шли, - одной  рукой он прикрывал свой рот, поднеся к нему платок,  другой, - обнимал меня, расположив кисть у меня на плече. Вот так мы и шли, совсем чуть-чуть.
«Знай только, что я счастлив, что познакомился с тобой, и вспоминай меня, хоть иногда», - он улыбнулся. Я тоже. Я снова подумал: «Что, если он слаб. Что, если дела его плохи». В любом случае я  только пожелал ему скорейшего выздоровления, - это всё что я мог: новость о его переезде выбила почву у меня из-под ног, сделала меня ни на что не способным.
Мы прошли через двор гимназии, прошли вдоль цветочной аллеи. Прошли вдоль скамеек. И всё время, что мы шли, я смотрел куда-то вдаль и мысленно благословлял трели птиц, каждый куст, каждый цветок, каждый камешек (, попадавший нам под ноги), каждую скамейку, едва ли сомневаясь, что завтра буду проклинать их, не зная, как же вернусь сюда, затем, что для меня всё здесь отныне будет пустым, глупым.
Через футбольное поле мы вышли, наконец, к улице "Вишнёвая". Пройдя пару кварталов, остановились, - в последний раз посмотрели друг другу в глаза. У перекрёстка стоял автомобиль-такси, в котором ждал его отец.
Полный одним только опустошением я долго брёл вдоль домов. Навесы на товарных лавках шумели от ветра, в небе кричали птицы. Обойдя, кажется, весь город, я, наконец, вышел к набережной. Я стал идти, как только возможно, быстро.

Руки, согнутые в локтях, затекли, и пальцы, почти онемевшие, в какой-то момент сорвались с треугольных концов воротника, ударившись о застёжки по обе стороны пальто. Я заплакал.