Скажи мне, няня, где ты, где ты?

Как-то, перебирая архивы, я нашла фотографию – старая женщина в платочке, у ее ног на скамеечке сидим мы с моей старшей сестрой, Леной. Женщина – наша няня. Уроженка села под Одессой, Ирина Ефимовна Слюсаренко, в 18 лет вышла замуж за матроса Черноморского флота и переехала в Одессу. Он ходил в рейс, а она ждала его в комнате подвала на улице Гоголя, с окнами, выходившими в приямок, высокими потолками, метра три высотой, наверное. Я бывала там ребенком, сидела на высоком сундуке с выгнутой полированной крышкой, с которой я все время сползала, а няня подтаскивала меня наверх. Там я бывала, когда в этой комнате жила нянина племянница, а сама няня уже давно жила в нашей семье. Сейчас в этом подвале какая-то фирма.

Моя бабушка рассказывала, что когда няня была замужем, муж привозил ей из дальних стран французскую пудру «Коти», духи и кружева. Она была элегантной женщиной в те годы, но, чтобы не сидеть без дела, пошла нянчить мальчика Павлика. Это был мой дядя, Павел Яковлевич Шиссель, будущий Заслуженный учитель УРСР, живущий много лет в Сан-Франциско, куда ему до сих пор шлют письма благодарные ученики, окончившие одесскую школу № 9 с английским языком обучения. Потом Павлик вырос, и няня перешла в другую семью. Родилась моя старшая сестра Лена, и поскольку муж няни к тому времени умер, няня перешла к нам, жить в семье и растить Леночку. Леночке исполнилось 12 лет, и тогда родилась я. Няня встречала мою маму из роддома вместе с папой и Леной.
 
Помню, как она рассказывала когда-то, что впервые взяв на руки сверток с крохотной, крайне некрасивой девочкой, она влюбилась в эту девочку – меня, мгновенно. Я помню себя с полутора лет, и в те ранние годы помню около себя няню больше, чем кого-либо. Один эпизод, который имел место на Соборной площади, где гуляла со мной няня, я описала в своем рассказе  «Лицо некрасивого паровозика», только там вместо няни выступает бабушка.
Дело было так. К няне подошла ее знакомая и наклонилась ко мне.
               
-Ефимовна, где ты нашла эту некрасивую девочку? Такое живое, подвижное личико у девочки, только очень уж некрасивое. Жаль.
Няня взвилась, как тигрица. 
-А ну, йди геть звiдси! Некрасива. Сама ты некрасива. Ще побачишь, яка з неї виросте красавиця.  Кажу, йди геть! Забирайся!
 
                Так моя няня вступилась за меня, потеряв свою подругу.
В доме няня дружила с моей  бабушкой, они были почти одного возраста. Няня чуть старше. Обе из простых семей, тем не менее, обе были внутренне интеллигентны. Бабушка Роза, мать отца, выросла в рабочей среде, в 10 лет вместо учебы пошла помогать своему отцу в пекарне, и так и осталась полуграмотной, но очень проницательной и мудрой. Хотя няня жила в нашей семье более 25 лет, они обращались друг к другу только на «вы». Советовались насчет готовки еды, и выступали единым фронтом в любых семейных разборках. Особых разборок в семье не было, я не помню ни одной ссоры между собой моих родителей, но к ним часто прибегали другие родственники выяснять, кто прав, кто виноват, а родственников у нас тогда было, ну очень много. И всегда оказывалось, что у няни и бабушки одно мнение. Как правило, это мнение всеми признавалось решающим. Я тогда уже поняла, что интеллигентность и образованность - разные вещи. Иногда среди необразованных, простых людей встречаются такие деликатные и тактичные люди, каких подчас среди доцентов не сыскать.

Потихоньку от моих родителей, убежденных атеистов, няня таскала меня в церковь на Успенской. Помню какой-то церковный праздник, народу тьма, приехал важный чин, и улицу, от машины до алтаря внутри, устлали красными дорожками. Она держала меня на руках. Двери Успенского собора выходят на широкое крыльцо, ограниченное парапетом. Когда этот чин, митрополит, наверное, выходил из храма, толпа хлынула к нему за благословением. Няню прижали спиной к парапету, я сидела у нее на левой руке. Я испугалась, что няню раздавят о парапет, а я вылечу из ее рук вниз. Но тут вышел митрополит, и няня кинулась к нему. Поцеловала крест и его руку, что меня удивило. Я никогда не видела, чтобы женщина целовала руку мужчине. Потом прижала меня лбом к его руке, что удивило меня еще больше. Дома няня учила меня молиться, я все спрашивала, а где Боженька, в какой стороне, она отвечала - всюду. Меня это очень удивляло, и, на всякий случай, я подходила к открытому окну, считая, что так Боженька меня услышит скорее, нежели я буду разговаривать с ним через стенку.

Время шло, и брало свое. Когда возраст няни перевалил за 80, у нее появились странности. Я выросла, и со мной ей делать было нечего. И тогда няня принялась нянчить нашу собачку Рашика. Она его купала, заливала в пасть молоко и напевала ему песенки, укачивая на коленях. Точно как меня когда-то. «Трынды-брынды, коржи з маком…» Это был у нас ее четвертый воспитанник, мой дядя Павел - первый, сестра Лена - вторая, потом я, а под конец уже Рашик.

Кроме того, у няни появились враги. Страшные, злобные враги! Это была каждая новая домработница. К тому времени ни бабушка, ни няня уже не могли заниматься хозяйством, и родители стали брать в дом молодых работниц. Няня ревновала ужасно. Ей все казалось, что девушки воруют у хозяев деньги, слишком много тратят на базаре, слишком много едят и ведут себя по-хамски. Каждую новую домработницу она называла «сучище». Когда раздавался звонок в дверь, пришедшей с базара или из другого места девушки, няня шла открывать ей, громко ворча: «Ось, прийшло вже сучище. Трясця її матері». Ее жутко возмущало, что хозяева садят домработницу с собой за один стол, и она демонстративно, с гордо поднятой головой, ела только в кухне, всем своим видом показывая, что существуют закон и порядок, и она, в отличие от очередного сучища, ни в коем случае этот закон и порядок не нарушит.
 
Не желая травмировать Ефимовну, родители меняли девушек, но через пару дней все начиналось сначала. Кроме того, у нее появился жуткий страх перед купанием. Это уже была не та женщина, с белоснежными кружевными воротничками, пахнущая пудрой «Коти», как в молодости. В нашей квартире было тогда печное отопление, ванны не было, и все дамы семьи, включая домработницу, по субботам отправлялись в баню. Няня категорически отказывалась от бани, крича, что там «зараза i багнюка», а «сучище» ошпарит ее кипятком. Поэтому раз в месяц, мама, бабушка и наша соседка Любовь Марковна, заманивали, уже забывшую про это коварство, няню в кухню, где были готовы два тазика, один на табуретке, другой  под ногами, и там дружно, с уговорами, мыли. Потом мама складывала в пакет ее белье и выбрасывала в мусор, а на нее надевали новое, благо в советское время все женское белье было типовым и безразмерным.
Дабы не создавать психологическое напряжение, «сучище» к этому процессу никогда не привлекали, и даже делали вид, что «оно» ничего не знает.

Взрослые говорили, что от няни шел плохой запах, но я прибегала из школы, утыкалась головой ей в колени, в ее широкие ситцевые юбки, и ее запах не казался мне неприятным, наоборот, я запомнила его, как домашний и уютный. Для меня это был её запах, запах  её любви, хотя я понимаю, что все остальные домашние и, приходившие к нам многочисленные гости, воспринимали его совсем иначе. Когда няня, нахмурившись (порозсижувалися тут, поїсти прийшли, дармоїди),  проходила через комнату, гости заводили глаза к небу и за ее спиной шутливо затыкали носы.
До последнего дня ее жизни родители продолжали платить ей прежнюю зарплату, которую няня складывала под матрас, а потом отдавала племяннице, жившей  в ее комнате на Гоголя. Часть зарплаты уходила на молоко Рашику и на сладости мне, которые она поручала купить кому-нибудь из соседок, не доверяя деньги домработницам.

Умерла няня тихо и спокойно, как праведница. В гости к бабушке пришла ее родная сестра Рая, мама Павла, будущая героиня папиного рассказа «Морис». Три старые женщины и сестра Лена сели за стол играть в лото. Рая принесла с собой вишневую наливку. Няня выпила рюмочку, сказала: «Яка солодка. Спати хочу». 
Пошла в свою комнату, легла спать. Так ее и нашли, лежащую на боку, ладони под голову, улыбающуюся от сладкой наливки.

Я была с родителями тогда в Москве и узнала об этом по телефону…