Палата номер семь. Быль

 По наступлению зимы, колючей, злой, жутко морозной, и для усиления описательного эффекта – крайне северной, в районном интернате стало невообразимо холодно. Холод был крепкий, безжалостный, и прокалывал тело насквозь, и днем, и ночью особенно, потому что наступал покой, без движения. И хоть и воспитанники, и воспитатели интерната принуждены были принимать все необходимые для согревания меры, а именно – спали в пижамах, соединяли кровати, чтобы находиться ближе друг к другу, включали камин, кутались плотно в одеяла, без малейшего поступления воздуха под них, ничего, тем не менее, из этого не помогало, и редко кому удавалось проспать полноценно ночь, без зубного стука. Вьющийся, колючий ветер прорывался в забытую, сквозную щель и загонял в комнату сковывающий холод, однако же, надо полагать, что произошло это чрезвычайное падение температур в первую очередь вследствие того, что здание интерната состояло из камня, а система отопления была крайне слабой и не справлялась, а потому и случилось так, что девятнадцатого декабря 2006 года, почти все дети крепко заболели простудой и заболели до того сильно, что всех их пришлось отправить в больницу. Произошла так называемая эпидемия. Никто из детей, вернее, подростков, которым было уже лет по шестнадцать – семнадцать не подавал виду, что плохо себя чувствует, но между тем, болезнь мучительно чувствовалась всеми, без исключения. Особенно болезненно чувствовала себя одна девочка, в отличие от всех остальных, заболевшая инфекционной ангиной, и потому определенная в инфекционное отделение.
 Замечу кстати, что заболевание это преследовало ее с самого раннего детства и стало, можно заверить, почти хроническим; по крайней мере, так ею самой думалось. Впрочем, ее предположения имели под собой, так скажем, вещественные доказательства: какие только средства не употреблялись ею и ее родителями ради полного ее излечения, какие только микстуры и режимы не были назначаемы врачами, какие народные способы не использовались, вплоть до внедрения зубчиков чеснока в ноздри, все это помогало лишь единовременно и ненадолго – примерно на полгода.   
 Положили ее в отдельную палату, в полнейшем одиночестве. Вероятно, из-за малой численности населения, людей, болеющих инфекционными болезнями, не отыскалось, чтобы составить ей хоть кратковременную компанию. Это повлияло на нее удручающе. Одиночество было ей непривычно, и потому некоторое время она бездумно бродила взглядом по оголенным больничным стенам, пугалась в какой-то степени предстоящего одиночества, но вскоре нашлась – достала мобильный телефон, модель которого была одна из передовых на то время, а по нынешним меркам – чуть ли не обыкновенная «деревяшка», и стала переписываться со своим молодым человеком, с которым их скрепляла крепкая любовь, по крайней мере, с ее стороны. Он, разумеется, как и полагается в таких случаях, интересовался ее самочувствием, состоянием здоровья, подкрепляя свои вопросы всевозможными любовными любезностями, предлагал навестить в самое ближайшее время. Это он осуществил в самом ближайшем будущем. В первый же день в результате его короткого посещения у нее в палате появился целый пакет всякой разной еды, включавшей в себя апельсины, лимоны, яблоки, конфеты, вафли, кефир и колбасу, и в дополнение, как завершающую изюминку, любовное письмо, что было особенно приятно, потому что это послание было наполнено трогательными любовными признаниями, искренними, на первый взгляд, пожеланиями.Продолжительное время она любовалась исписанной красивым, почти графическим почерком бумагой, перечитывала эти признания и пожелания, улыбалась своей белоснежной с ямочками на щеках улыбкой, тешила себя в душе надеждой поскорее свидеться вновь. Это короткое письмо вызывало у нее приятное ощущение вселенской нужности, определяло смысл ее жизни, в ее глазах, по крайней мере. Она принялась снова за переписку, и даже не заметила, как сгустились сумерки, и установилась ночь над городом, а соответственно и наступила пора отдыха. Впрочем, медсестра напомнила. Она мягко уложилась в чистейшую постель и уснула в приятном окрылении души, невзирая на боль в горле. Боль отвлекала лишь минутами, когда доводилась до своего апогея. Свет в палатах отключился, и только в коридоре оставались гореть несколько ярких ламп.
***
 Утро выдалось туманным и ласковым, в меру колючим – морозным на улице, теплыми ярким в районной больнице. Солнце обильно брызжило своими лучами по прозрачным окнам, до блеска вымытыми старательными санитарками, чем самым доставляло приятное удовольствие, как пробуждающимся пациентам, так и врачам, и дежурным медсестрам. Юлиана открыла глаза и протяжно зевнула. Проснулась она самостоятельно, без стороннего вмешательства. Разве что ласковость солнечных лучей коснулась ее густых, крепких, смоляных волос, проскользнули по пухлым, большим губам, коснулись носика, и проникли под ресницы. Глаза защипало, и наверняка от этого она и пробудилась. Впрочем, время уже приближалось к девяти, а легла она в восемь вечера, чего было вполне достаточно для полноценного отдыха. В интернате она обыкновенно так долго не спала. Как водится, в интернате их будили, что называется, ни свет, ни заря, и побуждали к сборам на занятия. Обычный распорядок давал о себе знать, превратившись в так называемый внутренний режим. По обыкновению, она вставала вяло, слегка потягиваясь, нехотя, но тут подскочила мгновенно, как будто ее оса ужалила, клешня ущипнула. Такому стремительному подъему нашлась весомая причина. Вся подушка и даже часть белоснежной накрахмаленной постели были устланы ее волосами. Это обстоятельство посеяло в ее душе ужас. Она пугливо вскрикнула.На крик ее прибежала санитарка, покончившая с утренними обязательствами и проходившая в этот момент по коридору. Она заглянула в пустеющую палату, и, увидев испуганное лицо, поинтересовалась с жалостью: «Почему кричишь? Почему плачешь?».
– Смотрите! – указывая на почерневшую постель, ответила девушка. – У меня волосы выпадают! – плача и слегка завывая, добавила она, удрученно и безнадежно оглядывая утерянные волосы.
– А отчего это у тебя? – спросила санитарка.
– Наверное, потому что я химзавивку недавно сделала, – ворочая в голове своей неразборчивые воспоминания, ответила Юлиана. 
– Ууу, очередная жертва красоты, – с простодушной улыбкой, констатировала санитарка. – Помой голову кожурой лука. Больше химию никогда не делай – посоветовала она тут же. Со знанием дела, по всей видимости, опробованный неоднократно способ.
– Хорошо, – оттянув с минуту, ответила девушка. – Спасибо вам.
 Санитарка ушла, прикрыв дверь, вернув ее в одиночество, оставив ее, к тому же, в чрезвычайно удрученном состоянии, плачевном до крайности. Шутка ли, потерять девичью красоту в такие-то юные годы, пусть даже кратковременно. Пережившая это разве что проникновенно поймет ее душевное страдание. Приходил врач, интересовался, посоветовал не нервничать по пустякам. «Волосы отрастут, а нервные клетки не все восстанавливаются, из чего следует, что их нужно беречь». Однако девушку эти слова мало успокоили. Чего беречь-то когда такая потеря, да и к тому же, говорить всегда легче, чем осуществить хладнокровно, тем более тут же перестроить свою чувственную направленность. В женском сердце она, как правило, стихийна, а подчас, и вовсе не зависит даже от внешних обстоятельств, а в большей степени от внутренних, имеющих, конечно, в иной раз источником окружающую действительность, яркие случаи, всевозможные события из жизни, но иногда и вовсе вытекающие из воспоминаний или страхов, как будто ниоткуда возникшей повышенной эмоциональности. Сложнее сложного запретить женщине чувствовать какие бы то ни было чувства. Эти чувства заглушались единственно прослушиванием успокаивающих песен, популярной невероятно певицы, которая отыскала ключ к сердцу подростков, путем разделения в песнях их чаяния и чувственные переживания. Затем уже отвлекала и переписка с молодым человеком, показаться которому она теперь почитала большим стыдом. Тем не менее, ей пришлось, потому как он упорно настаивал. Впрочем, опасения ее оказались напрасными: он ничего и не заметил, уже потому что волосы ее, немного поредев, не вызвали какого-либо подозрения. У страха, как известно, глаза велики. Вторая их встреча оказалась не менее жизнерадостной, чем первая. Он снова принес ей пакет с едой, в то время как она и первый пакет с провизией опустошила лишь наполовину. Оттого в ее комнате собралось довольно-таки значительное количество еды, с которой она не имела сил никак справиться. Такое дело, как известно, поправимо только при появлении человека, желающего разделить трапезу.
***
 В дверь мягко, едва слышно постучали, и в палату тихонько вошла еще одна пациентка – худенькая, хрупкая, невысокая, миниатюрного телосложения, кареглазая, в сиреневом, полупрозрачном платочке, прикрепленном к волосам двумя заколочками, в длинном, домашнем халате, с суховатым продолговатым лицом, как будто измученным немного, однако же, вместе с тем, вида совершенно не болезненного, отчего складывалось впечатление, что она поступила в больницу исключительно для пополнения формальной численности больных. А по существу, как оказалось немногим впоследствии, у нее выявилась обыкновенная дизентерия – заболевание, стоит заметить, хоть и несложно излечимое, но все же в продолжительности своей весьма и весьма опасное. 
– Здравствуйте, – поприветствовала ее нерешительным тоном Юлиана, спокойно лежавшая на своей больничной койке.
– Здравствуй, – ответила женщина и принялась раскладывать маленький пакетик со скромной поклажей, среди которой, надо полагать, были только необходимые вещи, без какой бы то ни было провизии.
 Стоит заметить, что женщина вела себя тихо, скромно, несуетливо, движения ее были совершенно расслаблены, без излишней нервозности, и лицом, и всем поведением своим она мгновенно внушала доверие. Юлиана, правда, ни грамма не прониклась этим доверием. Она не вызывала у нее никаких эмоции, слишком мала она была для того, чтобы разбираться в людях. Впрочем, и ценности в шестнадцатилетнем возрасте у подавляющего большинства несколько иные – в большей степени ценятся другие человеческие качества. Она расположилась справа, присела. Уже ночная пелена окутывала улицы, когда Юлиана, заметив одну странность, спросила у нее: «скажите, а почему вы не снимаете платок?».
– Я верующая, – ответила едва знакомая женщина.
– Да! – с восторгом воскликнула Юлиана. – У меня тоже есть знакомые христиане: Юра, Таня. Анжелика, Вита, это все девочки из Америки, вы их знаете?
– Да, знаю, – с абсолютным спокойствием ответила Тамара Андреевна.
 И в этот момент живительная энергия пронизала их обоих и вселила в беседу воодушевительную энергию. Беседа потекла, точно по маслу. 
– Я к Юре хожу молиться в собрание, – добавила тут же Тамара Андреевна.
 Разговор их завязался о Боге, и в процессе него, в голове Юлианы возник животрепещущий вопрос, основанный на распространенном, впрочем, предрассудке. Не теряя драгоценные секунды, способные обескровить этот вопрос, вытеснить из ее памяти, она озвучила его, не одним, однако, предложением, с пояснительным вступлением, между тем.
– Разных людей разные ситуации приводят к Богу. Кто-то что-то натворил, раскаялся и стал боговерующим. Допустим, некоторые женщины, знаю, были пьющими, детей  своих жестоко били, обижали, а потом на старости лет, когда уже появились внуки пошли к Богу. Потом, знаю одного парня – алкоголика, и он тоже, чтобы бросить пить пошел к Богу. В общем, поверил в Бога и бросил пить. А у вас что случилось? Что вас привело к Богу? Как так случилось, что вы молитесь каждый день?
– Да, я тоже выпивала – я была грешным человеком, – поникшим голосом призналась Тамара Андреевна. – Я пришла к Богу, чтобы найти сестру. Я рассказывала Юре о ней. Юра советовал поверить в Бога, приблизиться к нему, приглашал в собрание. Я долгое время сопротивлялась, не хотела идти. Когда он встречал меня на улице, говорил, что молиться за меня, чтобы я обрела Господа. Потом я пришла в собрание. И с тех пор я – христианка.
 Слушая ее повествование, Юлиана предполагала разное, но главное предположение заключалось в том, что она нуждается в сестре по духу, то есть в духовном общении. К тому же, за два дня к Тамаре Андреевне никто так и не наведался. Это породило следующее уточнение: «У вас родственников совсем нет?». Впрочем, Тамара Андреевна поняла вопрос по своему, впрочем, как потребно было ей понять, чтобы вывести разговор в это русло, и заговорила о том человеке, который, в принципе, не мог ее навестить.
– У меня же есть сестра – близнец, – тоном, полным умиротворения, ответила она, и тут же продолжила без просьб и прошений в продолжении. – Мы с ней дружны были. Она вообще активная, умная была. Я же не выделялась ничем – ни умом, ни активностью. А семья у нас была, мягко говоря, небогатая. И когда вопрос встал, кого отправить учиться, никто даже не стал обсуждать, ее отправили, чтобы хоть у кого-нибудь из семьи образование было. Она уехала в Красноярск. Как только она уехала, мы стали друг другу письма писать и всегда были в курсе дел друг друга. И так продолжалось до того момента, пока, вдруг, неожиданно связь ни оборвалась, и ни одного ответа от нее уже не приходило, – до глубины души опечаленным и поникшим голосом говорила Тамара Андреевна, тяжело, горько и протяжно вздыхая. – Родители переживали сильно. Папа даже постарел быстро.
 В протяжении этой весьма печальной повести, Юлиана мельком вспомнила о своей родной тете, уехавшей еще в юные годы в Красноярск и потерявшейся безвести. Тетя эта была довольно-таки замечательна собой, красива, фигуриста, и не исключено, что ввиду этих даров природы стала объектом желания каких-нибудь безжалостных кощунников. Так или иначе, об это можно лишь строить предположения, а тетя,  тем не менее, потерялась навсегда, и в том числе поэтому Юлиана положительно понимала чувства Тамары Андреевны, и разделяла их.
 Было уже за полночь. Давно уже дали отбой. По всей больнице где-нигде едва слышны были шорохи. И только в палате номер семь двое не спали и в унисон оплакивали свою общую грусть.
***
По милости ее молодого человека и в результате его безудержной заботы, у Юлианы за двое суток скопилось порядочное количество довольно вкусной еды, тогда как у Тамары Андреевны съедобных запасов совершенно не было в наличии, да и к тому же, как уже было прежде сказано, ее никто в течение двух дней не навещал. А потому сострадательная девушка, глядя на проголодавшуюся соседку,однажды вечером предложила ей любезно разделить с ней трапезу. Тамара Андреевна с благодарностью приняла предложение и присела за стол, стоявший посреди палаты, между койками, похожий по строению на тумбочку.
– А у вас, что и кружки своей нет? – заметив, что Тамара Андреевна не наливает себе чай, спросила Юлиана, когда трапеза была в полном разгаре.
– Нет. Я не успела, меня санрейсом забрали, – пояснила она.
Суть дела еще осложнялась тем, что кружки, предоставляемые для завтрака, обеда и ужина персоналом больницы, по окончанию сих процессов, из палаты на ночь изымались.
– Тогда возьмите мою. Кефир будете?
– Да, не откажусь.
 И они принялись поочередно пить кефир из одной кружки. Полагаю, читатель уже, наверняка, догадывается, чем это мероприятие кончилось, но все же для ясности уточню: на следующий же день Юлиана обнаружила у себя, помимо ангины, еще и острую дизентерию, и, разумеется, ее горю не было предела.Понятное дело, за какую-то неделю столько всего навалилось: острая ангина, выпавшие волосы, и, наконец, эта злосчастная дизентерия, которая не обещала быстро быть излечима. А с молодым человеком уже очень хотелось увидеться, да и по занятиям школьным она уже соскучилась, но особенно боялась пропустить репетицию новогоднего торжества, которая для нее намечалась далеко не одна единственная. На этом празднестве она должна была, мало того, что играть снегурочку у младших классов, но еще и проконтролировать подготовку танца своей группы, куратором которого, как ярая активистка, она была назначена, затем пропеть поздравительную песню, и, наконец, в качестве кульминационного момента сыграть роль Шахерезады. Однако с новообретенной болезнью возникал риск не только пропустить всевозможные репетиции, но и сам новогодний праздник. Осознание этого риска вызывало горючие слезы, всхлипывания, опустошение, и ничего кроме этого. Констатировав все признаки болезни у плачущей навзрыд девушки, врачи, наконец, опомнились, и как результат реакции на это моментальное инфекционное заражение без промедления изолировали Тамару Андреевну в отдельную палату, пустовавшую, надо уточнить, весьма продолжительное время, объявили ее чрезвычайно заразной, отталкиваясь отчего, на дверную ручку одели пропитанную хлором подушечку и, в качестве дополнения, настоятельно потребовали, чтобы она ни в коем случае, ни под каким предлогом, палату не покидала, а Юлиана, чтобы ее не посещала. В общем, волнение распространилось пиковое, в связи с чем, меры предосторожности были приняты наистрожайшие. Сами врачи, в частности, без марлевых повязок в эту палату более не наведывались. Словом, как грянул гром, так и креститься безудержно начали, но и действия, между тем,необходимые предприняли, не дожидаясь пока от всей избы останется лишь пепел, как это нередко бывает в России. Однако же замечу, что такое освещение событий является односторонним, неполным, точно осуществлено лишь с одного ограниченного угла аналитического осмысления, и выводы, на его основе сделанные – скороспешными, неокончательными. Доподлинно ведь известно, что иные случаи требуют куда более тщательного разбирательства итрепетно глубинного осмысления, с непременным обращением к духовным истокам, для того только, чтобы вникнуть в хотя бы поверхностную, явную их суть. Положительно известно, что апостол Павел наставлял в одном из своих посланий: «кто думает, что он что-то познал, не знает этого в полной мере».
С учетом всего вышесказанного, невольно напрашивается вопрос, как это врачи не опомнились ранее или хотя бы не оповестили пациентов о необходимости соблюдения правил предосторожности, с тем очевидным для них условием, что у обеих пациенток прогрессировали инфекционные заболевания, способные быть переданными друг другу с необычайной легкостью. На этот вопрос читатель получит ответ чуть впоследствии. Впрочем, надо признать, что и сами пациентки могли принять все меры предосторожности самостоятельно. Однако ни того, ни другого не произошло. Тамара Андреевна, впрочем, даже не оповестила Юлиану об особенностях своей болезни, а та, в свою очередь, и не спрашивала. И неспроста. Так или иначе, а случилось то, что случилось и другого быть просто не могло, иначе бы не имело бы того трансцендентного смысла дальнейшее развитие событий, да и мне не о чем было бы написать.
***
 Два последующих дня Юлиана находилась в палате совершенно одна. Одиночество было ей уже не так тягостно. Спустя эти два дня дизентерия была окончательно вылечена. Однако ее все же еще не выписывали. Ангина продолжала пребывать в своей прогрессивной фазе.
На стыке дня и ночи в больницу пожаловала(или ее привезли) одна знатная особа. Знатной я ее именую именно потому, что держалась она высокомерно, была чрезвычайно груба в обращении со своим, по виду – двухлетним ребенком, материла его бедного, впрочем, вернее, бедную, потому что это была хиленькая девочка с коротко стрижеными светлыми волосиками и с выражением полнейшей беззащитности и равнодушия в глазах, попрекала ее во всем, всем-то она ей была неугодна. Впрочем, надо признать, неспроста. Роль отца, даже малознакомого на кратковременной связи, как известно, не завершается. Эта роль, как правило, влияет на все последующее отношение матери к ребенку, в течение, наверное, всей жизни, пока, по крайней мере, мать не осознает своих внутренних порывов и не простит отца, или не осознает, что ребенок-то ни в чем не повинен. Впрочем, это все обобщенно, а требуется разложить в мельчайших деталях, с подробностями.
Сквозь больничную тишину, Юлиана заслышала ее отборную, режущую слух брань еще задолго до того, как она вошла к ней в палату.
– Ты не видишь, у меня ребенок, куда я вещи положу? – кричала женщина прокуренным, грубым голосом на медсестер.
– Ты что! Нормально разговаривай! Зачем материшься при ребенке, – вразумляли ее медсестры.
 Эти разговоры и последующие донеслись до ушей Юлианы куда отчетливее, нежели прежние, потому что шум и брань приближались к ее двери. Ее умиротворенное спокойствие было существенно нарушено, и она с опаской представляла себе перспективу оказаться с этой особой в одной палате. «Хоть бы ее ко мне не положили, – думала она, сидя на подоконнике.– У нее ребенок, а у меня вроде как дизентерия». Но голос все-таки приближался, и шаги были уже хорошо слышны. Вся шебуршащая возня приближалась к седьмой палате неумолимо. Через пару минут дверь громко открылась, как будто ее выбили ногой, и в палату буквально вторглась, нарушив покой и тишину, эта самая «знатная» особа.
Особа эта,по виду своему много где побывавшая и много чего повидавшая, была из себя – женщина среднего роста, крупная, грузная, лет тридцати –тридцати двух, с широкой костью, плечистая, грубая, крайне бескультурная, дурно накрашенная синими тенями, с мясистыми, рельефными щеками и синяком под глазом, который никакими тенями было не скрыть. Двух передних зубов у нее не наблюдалось вовсе. Лицо ее – широкое, круглое раздавалось по всей площади ненавистью, обидой и болью, прикрытой ярко-выраженной грубостью. Глаза были маленькие и маленькие, вероятно, как следствие частых и сильных ударов по щекам, которые, с виду были, как будто расплющены и всей своей плоскостью как будто подпирали глаза, тем самым делая их уже. Выглядело это очень неестественно и оттого чрезмерно пугающе. Одета она была в грязную, замусоленную, изодранную на плече футболку, что в первую очередь и бросалось окружающим в глаза. Резкими движениями она вызвала некоторый испуг в душе Юлианы. Волосы ее были от природы черны, но неудачно окрашены, отчего черные корни на фоне цыплячьей желтизны смотрелись безобразно, и к тому же, были грязны до той крайней степени, что хвост, в который они были на затылке собраны, мог быть повернут в какую угодно сторону, что, впрочем, можно проделать и чистыми волосами, но в отличие от чистых, хвост мог так и оставаться, причем весьма прочно.Самое, впрочем, пугающее, что было в ее облике, помимо большого синяка под глазом и отсутствия двух передних зубов, так это наличие множества шрамов по всей поверхности пухлых рук, вероятно, вследствие неоднократных суицидальных попыток, на губах, на одной из бровей, и большой шрам на толстой, коренастой шее, особенно безобразный.Под мышкой у себя она держала ребенка, который почти не реагировал на смену обстановки, не обращал уже внимания на брань. «Наверное, разу уж он не реагирует на маты, значит, она материться постоянно, и ребенок уже привык» – подумала Юлиана, но не подала виду, что у нее имеются какие-либо неприяственные предположения на ее счет. Личико  девочки, надо полагать, не изображало ровным счетом никаких эмоций еще и как следствие слабости, вызванной нечастым приемом пищи. Едва ли такая родительница имела время и возможность полноценно заботиться о дочери.
 С момента ее появления в палате прошло не меньше часа, но за все это время ни одной из них не было сказано в адрес друг друга ни слова. Юлиана пугалась и не знала, с чего начать, женщина же, кажется, не считала потребным опускаться до зарождения общения. Тягостное, грузное, удручающее молчание повисло в воздухе. Тяжелая установилась атмосфера, от которой, казалось, даже воздух потяжелел. От иных личностей приливы обиды или сердитости и то легче чувствуются. Здесь же, причин для обид еще не могло возникнуть попросту, а социальный климат был уже донельзя давящий, удушающий. Наверняка, если бы в этот момент врач или медсестра зашли в палату, они бы эту перемену остро почувствовали. Наконец, дабы разрядить обстановку, девушка все-таки нашлась.
– Как вас зовут? – спросила она очень нерешительно, словно выглядывая из-за угла с опаской. 
– Ира, а что? – грубо и с каким-то даже вызовом ответила ей женщина.
– Ничего … – несколько растерянно ответила Юлиана, предполагавшая не слишком-то любезный от нее ответ, но и на такую грубость явно не рассчитывавшая. – Вместе жить будем.
– А мне вообще все равно, с кем жить, – с не меньшей грубостью, уже почти с какой-то глупой ненавистью ответила особа, употребляя мат, который я почел необходимым заменить, предполагая, вероятно, что Юлиана не обидится, так сама уже не обижалась на такие речевые выпады.
 Услышав сей ответ, окрашенный столь сильной неприязненной интонацией, а потому колко, и вместе с тем тупо ударивший по барабанным перепонкам, а после отразившийся в душе раздражительным уколом внутреннего тока, чуть ни до вздрагивания, Юлиана решила, во что бы то ни стало, избавиться от новоявленной соседки, то есть любым доступным способом разъехаться по разным палатам. Причем ей не особенно важно было останется ли она в седьмой или переедет. Мерно и неслышно, словно гибкая кошечка, она плавно соскользнула с подоконника, «проплыла» между больничных коек, не отражая на лице ни злобы, ни гневливости, если только розовую краску от волнения, переживая, тем не менее, внутри себя презрительные чувства, и вышла в коридор, чтобы направиться к врачу. Врачебный кабинет располагался здесь поблизости. Врач выслушал все ее душещипательные аргументы со скучающим выражением лицевых мускул, и, разумеется, ничего внятного ей не ответил, из чего следовал вывод, который девушка прекрасно уяснила, и потому отправилась к медсестрам. Те, также выслушав, но не столь вежливо, не дав докончить речи, по их словам, аналогично не могли помочь тем более, сославшись на вышестоящие инстанции и недостаток мест в палатах. Удрученная своей тягучей безысходностью, Юлиана побрела обратно, нельзя сказать, чтобы вконец смирившись с этим положением. А, в сущности, ей ничего другого и не оставалось, как только смириться с единственной возможностью общения. Практически все ее знакомые из интерната уже выписывались потихоньку, ребята из других палат, с которым она случайно познакомилась уже в больнице и общалась иногда украдкой, тоже были выписаны, и, в принципе, уже приближалась пора и ее выписки, ангина худо-бедно долечивалась, по крайней мере, уже не так мучительно чувствовалась в горле, поэтому терпеть предполагаемую грубость, по ее разумению, ей оставалось, в сущности, не долго. Теоретически допустимой вероятности, что эта грубая, бестактная особа способна за короткий срок исправиться она не бралась и предполагать. 
***
 Связь между матерью и ребенком определенно улавливалась, даже и на расстоянии положительно чувствовалась, но, вместе с тем, формат общения с дочерью и метод ее воспитания немного удивляли, вернее даже не немного, а чрезвычайно. Дети, как водится, весьма любознательны, и двухлетняя девочка не являлась инфантильным исключением, тем более, с тем дополнительным условием, что игрушек у нее, бедненькой, не было ни одной, а играть с чем-нибудь, разумеется, возникала потребность. А потому она, по возможности, интересовалась содержимым палаты, старалась потрогать все ее интересующие предметы своими миниатюрными детскими пальчиками,и проделывала это с такой трогательной осторожностью, какая не свойственна обыкновенно детям в столь малом возрасте, а все же, несмотря на проявляемую аккуратность и трепетность, за эту свою любознательность незамедлительно получала в свой адрес порцию гневных угроз: «ты достала уже, все трогаешь, все тебе надо. Сейчас тебя к отцу отправлю», и все с ненавистью, грубо, громко, неимоверно раздражительно.В качестве реакции на все эти материнские угрозы девочка принимала плаксивый вид, жалостливый, корчила личико, как это обыкновенно умеют делать детишки, и готова уже была расплакаться, но последующие речи не давали ей возможности это сделать.
– Так, что я за тобой сопли собирать буду?! – вскрикивала еще суровее мать. – Нельзя плакать! Сейчас продам тебя тетям!
 Тотчас же вникнув в смысл угрозы, точно взрослая, а между тем и говорить еще не умеющая, девочка тут же принимала серьезный вид, озадаченный, испуганный, и плакать уже и не думала. Она стояла с широко-выпученными глазками и хлопала ими вопросительно,  вероятно, предполагая в головке своей возможность воплощения угрозы. Дети, как известно, очень чувствительны. У ответственных родителей, надо полагать, детишки такими угрозами не пугаются, да и те не озвучивают их, дабы не травмировать детскую психику. Наверняка, основополагающую роль играет тон сказанного. Так или иначе, а девочка чаще была испугана и печальна, и очень радовалась, когда с ней играли. Замечу, мать с ней играла редко, быть может, и совсем не играла, по крайней мере, в палате этого не наблюдалось. И в связи с этим, да и вообще, со всем увиденным и слышанным, Юлиане стало жаль девочку. Каменное только сердце, наверное, осталось бы равнодушным при виде покинутого, точно ненужного, и одинокого в душе ребенка. Ни тепла, ни ласки, разумеется, такая мать не могла дать. Видела  ли она сама ее – вопрос, наверняка, решенный. Очевидно, что нет.Редко люди способны дать своим детям то, чего не испытали от родителей. Многое, как установлено природой нашей психики, тянется из детства, из родительского воспитания. Многое закладывается впоследствии, но именно на этом неотрывно базируется. Определенно сложно из завершенного строения удалить даже камень, установленный под самой крышей, но еще сложнее заменить сваи фундамента. Благо, у Юлианы была полная семья, во всей широте смысла полная, а потому и ласку, и заботу, и любовь она познала в превосходной мере. Этим она как будто поспешила поделиться. В ней пробудилось, нет, как может показаться, не материнское чувство, а скорее любовь, как к младшенькой сестричке. Время от времени, она стала играть с ней. Этому девочка несказанно радовалась, личико ее сияло, глазки загорались, она смеялась искрометным смехом, хлопала в ладоши, висла крепко на шее у Юлианы, которая бралась даже катать ее на спине, поддерживая ножки. Казалось, она сразу полюбила девушку. Их смех разливался во всей палате, словно живительные лучики, и слышался даже в коридоре, и заряжал жизнью всех его слышащих, и заставлял их радоваться. Всех, только не мать. Наблюдая за их играми, как они резвятся и довольны, она, как будто прониклась ревностью, но не озлобилась, а по завершению их игр стала тоже заигрывать с доченькой, только как-то грубо, неуклюже, неумеючи, точно медведь с поленом, не зная, что с ним делать, куда и как приложить. А все же девочка была и тому рада. Видимо, не часто ей выпадало такое счастье, да еще и в один день.
 Наигравшись вдоволь, девушка почувствовала легкий голод, и, наверное, в другой среде, при других условиях,более нагруженной делами обстановке, она бы и не обратила на него внимания, но отсутствие возможности занять себя побудило ее тут же утолить возникший аппетит. Безделье, как выходит, порождает и усиливает, подчас, желание лишний раз присесть за стол и пожевать хоть что-нибудь. В строгой последовательности, какая обыкновенно случается лишь в исключительных случаях, ее мысль полностью руководила действием, причем в самых скорых темпах. Спустя минуту она уже сидела за столом и доставала кушанья поочередно. Пищевых запасов у нее еще прибавилось. Молодой человек приносил более, чем могла она употребить, даже если бы ела по шесть раз на дню. Заметив абсолютное отсутствие припасов у соседки, она, как добрая душа, предложила сделать это и ей. Разумеется, соседка согласилась. Девочка на стол глядела с интересом. Юлиана поняла ее желание или, быть может, только для себя решила, что поняла, но все же предложила.
– А это ей можно? – протянув ломтик мандарина, спросила она.
– Можно, можно, – отвечала женщина.
 Девочка приняла и проглотила, еле разжевав. Обстановка смягчилась окончательно, и наполнилась расслабленностью. Признаки даже былой ревности у матери пропали напрочь, словно и она прониклась добротой, заботой и теплом соседки по палате, и поняла, в конце концов, как именно, с какой любовью необходимо обращаться со своей дочуркой.Вполне возможно, что ее еще раздобрила проявленная Юлианой доброта и к ней самой, заключенная в разрешении ей пользоваться всеми средствами личной гигиены, а теперь и проявившаяся в приглашении разделить ужин.
 На следующий день пришли врачи и предложили Юлиане переместиться в другую палату, однако она по понятным причинам отказалась. Уже радостно и весело ей было находиться вблизи маленького друга, уже и приятно было общаться с грубой доселе женщиной, а теперь вполне открытой, и раздобревшей, уже пугающим казалось прежнее одиночество, да и к тому же приближалась выписка, она чувствовала очевидные улучшения своего состояния. И все бы то было замечательно в и общении, но возникла, вдруг, одна трудность, вернее, одна незначительная мелочь, быть может, без которой события бы не развивались таким невероятным образом – она никак не могла запомнить имя девочки.
– А почему у нее такое сложное имя? – поинтересовалась, наконец, она.
– У нее же отец нерусский.
– Серьезно? – слишком удивленная этой информацией, переспросила Юлиана, ввиду того, что национальность девочки была приближена к русской.
– Да.
– А на кого она больше похожа?
 Женщина ничего не отвечала, а вместо того, поднялась с кровати, открыла дверцу тумбочки, достала оттуда пакет, а из пакета фотографию и указала пальцем на одно лицо.
 – Вот на него.
 Помимо бородатого мужчины, улыбающегося во весь рот, на этой фотографии были изображены еще четыре человека, среди которых присутствовала и наша героиня, все грязные, в лохмотьях, заросшие, на грязном полу, устеленном тряпьем, по-видимому, использовавшемся в качестве постельного, на фоне темно-синих стен, с облущенной, старой краской. Картина была удручающая, но на всех лицах виднелись улыбки. Человеку свойственно временами радоваться при любых потрясениях. Это свойство, кажется, неискоренимо до самой смерти.
– Вот он, – указывая на него пальцем, и даже улыбаясь с теплотой воспоминаний, поясняла она. – Ее отец. На него она похожа.
–Ничего себе он бородатый, – не осознавая всей трагедии этих людей, с удивлением и даже восторгом, точно от созерцания экзотического животного или фрукта, заметила девушка.
– Он же не из России, они там вообще плохо живут. Мне там тоже было несладко, – без печали, и, как будто хвалясь тем, что все-таки сумела пережить трудности, поведала собеседница.
– В Красноярске.
 Юлиана приняла серьезный вид, слова рассказчицы звучали довольно убедительно. А та  продолжала: «Началось с того, что я приехала учиться и документы потеряла. Телефон не знаю, родственников, как оповестить не знаю. Ходила по улицам, не знала, куда обратиться. Никого у меня в городе из знакомых не было. За квартиру платить было нечем. Меня выгнали. Я стала бродяжничать. Делать нечего, с помоек приходилось есть. Хорошо, что малой еще не было, а то бы точно померла. Нам было тяжело, холодно, мы скитались по заброшенным домам, наркоманили, нас избивали, даже когда я уже беременной была. Жили одно время вообще в подвале. Один раз сидели, и нас избили, я была потеряна, вены резала, мужик мой меня за это избил. А один раз в муссорке роюсь, и смотрю: у бака роется еще кто-то не наш, видно, что не наш. Я подошла, чтобы отогнать. Это оказалась женщина. Я ей объяснила, что по чужим районам нельзя слоняться. Она меня умоляющим тоном просит: «ну пожалуйста, можно я что-нибудь достану». Потом мы разговорились. Она рассказала, что она из Хатанского района, и что потеряла паспорт, что у нее такая-то фамилия, такие-то родители, точно уже не помню, и что у нее есть сестра – близнец.
 Тут, разумеется, Юлиану, точно разрядом тока ударило. Она мигом вскочила с постели. Глаза ее заискрились.
– Что?! Сестра – близнец? – воскликнула с феерическим восторгом она.
– Да, да. Это точно запомнила, – не совсем уяснив причину возбуждения, недоуменно ответила рассказчица.
– А ты кому-нибудь говорила об этом, рассказывала?
–Нет, не было возможности, речь не заходила как-то. А тут случайно вспомнила.
–Здесь же лежит ее сестра! – уже окончательно решив, что это именно ее сестру она недавно видела и лежала с ней в одной палате, звонко сообщила Юлиана. – Пойдем скорее к ней.
 Женщина, на удивление, беспрекословно, без доли сомнения послушалась. Впрочем, и восклицания Юлианы были невероятно убедительны, точно с абсолютной уверенностью.
– Пойдем скорее, – торопила она. – А нет, лучше я сама ее приведу.
 В мгновение ока, весьма скороспешно она буквально влетела в нужную палату.
– Пойдем скорее, знакомая твоей сестры нашлась.   
  Тамара Андреевна быстренько, но между тем с волнением, одела свой платочек и последовала за ней. И они вместе подходили уже к палате номер семь, когда медсестра, завидев Юлиану в коридоре, сообщила: «к вам пришли».
– Вы заходите, поговорите, а я, пожалуй, пойду.
 Дверь в палату отворилась, и две совершенно незнакомые женщины встретились лицом к лицу, и, разумеется, им нашлось о чем поговорить.