Четыре странички в косую линеечку

16 февраля 1942 года.

Сегодня была моя очередь идти за водой. А санок на кухне не оказалось. Стали искать, нашли у дяди Сени в комнате. Он сказал, что это его санки, и давать он их будет только если и ему будут воду возить каждый день. Соседи стали говорить, что он бессовестная сволочь, но дядя Сеня захлопнул дверь. Теперь я, как и остальные будем таскать по два ведра — одно для всех, одно для дяди Сени.

По улицам тащить легче, можно присаживаться отдохнуть на разные столбики или скамеечки, которые сделаны из камня и поэтому их не поломали на дрова. Трудно тащить по реке, по льду ноги скользят. Я всё время падаю, а вставать не хочется. Но я знаю, что если упала, нужно сразу встать, а то можно заснуть и умереть. Взрослые боятся умереть, и боятся, что умрут дети, а дети всё равно умирают, потому что им не страшно. Я тоже не боюсь смерти, я однажды очень устала, когда шла из бомбоубежища и присела отдохнуть на скамейку, а на ней сидел мёртвый дяденька и мне не было страшно ни капельки.


20 февраля 1942 года.

Вчера к маме приходил большой дядька в форме. У нас был настоящий хлеб, варёная картошка и горячий чай! Я ела и думала, что даже если лопну, то всё равно буду есть! Потом мне дали жёлтую круглую пахучую штуку и отвели к дяде Сене. Дядя Сеня сказал, что это апельсин и стал его нюхать с закрытыми глазами. Потом он ободрал с него корку, мне дал мягкую середину, а корку попросил оставить себе. Я хотела ему сказать про санки, но увидела, что он плачет и не стала. У дяди Сени нету ног и он ездит на тележке с колёсиками. Мальчишки часто воруют у него эту тележку и катаются по коридору, а потом прячут в собачьей будке во дворе. В будке раньше жил Шарик и охранял двор. Раньше почти у всех были собачки или котики. А у дяди Сени был попугай, который умел громко кричать «Твою мать, поставь на место керосин!». Их всех давно уже съели, мне больше всех жалко Шарика .

Мне было жалко корку от апельсина, но у дяди Сени было такое счастливое лицо, и я ничего не сказала. Потом меня забрала мама. Ночью мне было плохо, я, наверное объелась, болел живот и не спалось. Но я лежала тихонько, потому что не хотела волновать маму. Мама плакала, держала папину фотографию и шептала что-то про то, что бы он её простил, что это всё только ради нашей девочки. Я думаю, что ей было стыдно, что мы тут объедались, а он там на фронте, может, голодный воюет. Хотя тётя Зоя говорила, что на войне кормят лучше, чем здесь, и все, кто мог уже уехали на войну, только что бы тут с голоду не подохнуть.



25 февраля 1942 года.

Сегодня опять бомбили. Мы сидели в убежище, взрослые говорили, что сегодня бомбят южную часть, потому что вчера бомбили северную, а у немцев с этим порядок. А когда бомбят финны, то можно почти не прятаться, потому что они стараются бомбить или за городом или там, где уже всё разрушено, потому что они соседи. Потом оказалось, что наш дом разбомбили, все , кто остался, погибли, и дядя Сеня тоже. Все говорили, что жалко санки, а мне было жалко холодец, мама только утром сварила. На ипподроме раскопали кладбище лошадей, и теперь все туда ходили отрубать замёрзшие куски и варили их во дворе, потому что воняло сильно. Но если варить долго, то ничего.


1 мая 1942 года.

Сегодня был праздник, мы все слушали Сталина по радио, а потом пошли к Исакию сажать картошку. Мама говорит, что раньше тут росли розы. Теперь тут участки для семей с детьми. Картошку нам выдавали по сто штук на человека, поэтому посадили быстро. Взрослые расписывали график дежурств, что бы картошку не выкопали, а я ела маленькие луковички, мне какая-то тётка насыпала в карман. Было горько, но вкусно.

Потом мы увидели ворону и мама сказала, что раз птицы возвращаются в город, значит они уже не боятся, что их съедят, и до следующей зимы мы точно доживём…

© zurbagann