1-670

__

Позавчера вечером чувствовал себя очень хорошо – свежо и думалось. Днем была лабораторная, где разогрелся и возбудился умственно, а потом я шел домой по улицам полным свежести, вдоль летящих золотых нитей уже уходящего веселого солнца…. Нежное, немного задумавшееся небо и почти весенние улицы, с тротуаром, в некоторых местах уже очищенным от снега…

В темноте ел яблоки и темнота была такая полная, что я не видел руки с яблоком, даже когда подносил ее к самому  рту, а яблоки были небольшие, твердые, сочные и очень вкусные - хотя и неказисто зеленые; приятно было с треском отламывать надкусанные куски, после чего слушать хруст, перемалывая их зубами, в то время как тишина вокруг стояла полная; конечно, приятно  было и ощущать их вкусный сок и наблюдать, как язык, возбужденно и непрерывно ворочаясь, пропускает, протаскивает пережеванное в горло.

Я тогда же это  сочинил. Еще были мысли: о необходимости конкретной, определенной работы; т.е. надо определить направления и разработать каждое, что и как, и для чего. Когда имеешь лишь простое сиденье в темноте и делаешь, что подвернется, то нет ни накала, ни результата.

Но не нужны цели ради цели…

Нет,  пока нам лишь всплески доступны, да и то лишь словесные, а тут потребуется ежедневное и беспрерывное держание себя в походных условиях. Перед армией не время большое дело начинать - да и не силен…

 Нет, начинать – время, и последнее время!

И еще было видение  человека стерильного и бездумного;  он не изломанный, безбольный и счастливый, без всяких духовностей и  мыслей-загадок, без всякой слабости, усталости и скуки - так он работает, ничуть не тяготясь, но и не воодушевляясь, а потом выходит, а на улицах всегда  вот такая свежесть и  лучи идут  от солнца, которое то спереди, то сбоку и сзади - и разные оттого мир и небо, хотя небо всегда нежное и задумчивое….  Он, высокий, в одеянии не слабеньком и шагает широко и упруго, будто все время чуть под гору - и также шагает тень его, светлая и очень большая; он дышит жадно и  глаза его широко раскрыты…

Потом входит в дом и здесь все меняется: он как-то скисает в напряженном желтом свете,  обмякает и ломается его тело на стуле - оно  как бы стекает с него; этот свет – желтый дурман.

Потом черная пустота; он отключен – его отключили, в  небытие отослали.

…Все повторяется вновь и вновь, тысячи раз, всегда; он не противится, он ничего не думает, он послушен зову света. Работает же в свете то ли белом, то ли сером; пусть будет серо-белым…

Итак, мне было хорошо и я предвкушал отличный день –  надо было всего на одну пару сходить – где лыжи, солнце, свежесть - а на час дня  намечался кинотеатр и фильм Феллини; до того будет время погулять; опять же – собирался «начать» свою распроклятую новую жизнь.

Но вышло иначе. С утра все было серо, на лыжах я измучился и почти сразу почувствовал, что простудился - насморк и глаза слезятся – поэтому  еле шел оттуда и было уже не до прекрасной погоды /впрочем, дурел от красивых девушек!/ Зашел в деканат, а там представительная дама, вовсе, казалось, и помнить меня не должная, несколько раз почти ласково обращалась ко мне «Дима» и я с тоской подумал что-то вроде «а я на занятия не хожу и собираюсь отчалить». Феллини же мне решительно не понравился – достижения есть лишь в изобразительном плане, а остальное – антидостижение декаданса - призрачный мир. После кино мне хотелось в туалет и я сам не понимал своего состояния – какое-то возбуждение и мрачность – и я бежал стрелой неблизкий путь домой вместе с Вовой, отпустив за всю дорогу лишь несколько сарказмов; билась мысль: «сколько их было…и есть –  посмотри, какое, например, у этого мужика умное лицо - а ведь ничего не достигли; хотя и их высот достичь страшно трудно - не таким слизнякам, как ты, это под силу; ты все время теряешь, пылишь, не можешь его удержать - и собой управлять не можешь…»

Пришел, лег, девы. Короче, заболел; еще и ноги; думать не мог.