Я вас любил

Драма в трёх  действиях.

Действующие лица:

Пушкин Александр Сергеевич.
Пушкин молодой.
Данзас – друг Пушкина по лицею.
Дантес – молодой офицер.
Даль Владимир Иванович.
Голицина Мария Аркадьевна — княгиня, внучка А. В. Суворова.
Полонский Яков Петрович — поэт.
Наталья Николаевна — жена А. С. Пушкина.
Плетнев Петр Александрович — писатель, лучший друг А. С. Пушкина.
Слуга Пушкиных.
Глаша — горничная Даля.
Спасский, Арендт — врачи.
Кухарка.
Дворник.
Секундант. 
АКТ 1.

Пролог.

Сцена закрыта прозрачной вуалью. В глубине по краям сцены стоят Пушкин и Дантес. В середине врач и два секунданта. Бросают жребий. Раздают пистолеты.

СЕКУНДАНТ: Господа, начинаем! Первым стреляет господин Дантес.

Мысли вслух. (транслируется динамиком)

ПУШКИН: Ну и денек… начался с сюрпризов, им же и заканчивается. Уж если не повезет, то… 
ДАНТЕС: А ведь Пушкин прекрасный стрелок… Какое счастье, что Фортуна и здесь мне благоволила… Ну что, африканская обезьяна, допрыгался? Вот теперь уж никто не помешает мне стать единственным обладателем прелестей твоей жены. Теперь я посмеюсь над тобой вволю. Поиздевался ты надо мной, забыл только, что смеется тот, кто смеется последний. И пулю я тебе пущу в самое сердце… Нет, вы посмотрите на него… Мог бы боком встать. Чего так выставляется... жалкая мартышка. А вид–то какой обреченный. Никогда его таким не видел. Сейчас подстрелю, как глупую куропатку… Или думает, что я промахнусь? Напрасно надеется…
ПУШКИН: Дантес отличный стрелок, и своего он не упустит. Так пусть же поскорее все кончится… Жаль, что не смог я защитить ни себя, ни жену от позора… Ну, давай же скорей, негодяй, кончай свое черное дело!.. Боже! Как мне плохо… В глазах потемнело… в ушах звон… Только бы не упасть…
ДАНТЕС: А не легкая ли смерть будет для этого скомороха? Может ему отстрелить... Жить он, конечно, будет, но кому он нужен будет после того, как я ему…

Всё ниже и ниже опускает пистолет.

ПУШКИН: Ну, стреляй же, мерзавец!
ДАНТЕС: Майн гот! На что я посягаю? А если меня так–то? Я, ведь, однажды был уже наказан за свою легкую и веселую жизнь…

В последний момент рука резко поднимается вверх. Раздался выстрел. Пушкин упал лицом в снег.

ПУШКИН: Куда же попал этот негодяй? Почему я не чувствую нигде боли? Неужели промахнулся?

К Пушкину поспешили секунданты и врач.

ПУШКИН: Стойте! Еще не все кончено…

Мысли вслух.

ДАНТЕС: Что я наделал? Я же отдал свою жизнь в руки этой обезьяне!.. Надо незаметно выдвинуть вперед правое плечо и уйти из–под прицела…
ПУШКИН: А, черт! Не успел… Вот теперь пуговица замаячила… Только бы не в пуговицу… Как дрожит, мерзавец…

Раздался выстрел. Дантес вскинул высоко правую руку. Пистолет улетел далеко в сторону. Сам он откинулся назад.

Что, получил, грязный сифилитик?

Пушкин тяжело побрёл к кибитке. Через некоторое время пришёл Данзас.

ДАНЗАС: Пуговица спасла жизнь Дантесу, но, срикошетив, зацепила левую руку. Рана незначительная. А как твои дела? Я удивился, когда ты упал. Я точно видел, как пуля Дантеса в сажени от тебя вонзилась в сугроб.
ПУШКИН: А кто еще это видел? 
ДАНЗАС: По–моему, никто. Все только ахнули, когда ты упал.
ПУШКИН: Значит, все решили, что Дантес меня подстрелил? Это хорошо… Да, но когда все узнают, что я невредим, то все поймут, что я не отстоял честь ни свою, ни моей жены, и снова все пойдет по–старому… Проклятье!..

Мысли вслух.

А что если свой позор я скрою самоубийством… Ведь никто не узнает, что это сделаю я... А жить в обществе, где тебя все ненавидят и нагло насмехаются над тобой… И пистолет, как ни кстати, под рукой… Сейчас влеплю себе пулю в грудь… 

На одной из ухаб кибитку сильно подбросило и внутри что–то треснуло.

 ПУШКИН: (стонет) Ой! Как больно… 
ДАНЗАС: Что ж ты наделал, Александр, друг ты мой любезный,.. и ради чего все это?.. Так хорошо все кончилось, и на тебе… Что я скажу Наталье Николаевне, друзьям, знакомым…
ПУШКИН: Константин, скажи, что меня ранил Дантес.
ДАНЗАС: Это твое право… Я выполню твою просьбу.
ПУШКИН: И еще попрошу тебя, скажи, что я не держу зла на Дантеса и не хочу мстить ему, да и шурья мои пусть к этому не стремятся. Ведь ты и сам знаешь, что Дантес не виноват.

Пушкин впал в беспамятство.

Мысли вслух.

ДАНЗАС: Если бы Дантес и вправду ранил Пушкина, то от боли, которую Александр сейчас испытывает, разве смог бы он произвести свой выстрел?


Картина 1.

В небольшой уютной комнате, в углу дивана, откинувшись на спинку, полулежит Владимир Иванович Даль. Послеобеденный сон сморил его. В прихожей хлопочет кухарка. Входит дворник.

ДВОРНИК: (хватает за бока кухарку) А-а! Попалась, которая кусалась!
КУХАРКА: Фу, леший, напугал–то как… Тише, барина разбудишь.
ДВОРНИК: Ты ж сказывала, его не будет опосля обеду.
КУХАРКА: Сказывала, сказывала… дремлет он.
ДВОРНИК: Тогда пойду я, а то влетит и тебе и мне.
КУХАРКА: Да уж…
ДВОРНИК: Эх, чуть не забыл — Пушка помёр. Околотошный только что сказывал.
КУХАРКА: Ну да?.. Ой, како горе–то… Ой–ой–ой!.. Барин–то как его любил… Кажись, проснулся. Ступай, леший, а то и вправду влетит нам.
ДАЛЬ: (вбегает) Кто помер? Где? Когда?.. Ну, же!
ДВОРНИК: Мм… это…
ДАЛЬ: А!.. Дождешься от вас тут…

Убегает, на ходу надевая шапку и пальто.

КУХАРКА: Что язык–то проглотил? Где, так болташь без умолку, а тут…
ДВОРНИК: Испужалси я может…
КУХАРКА: Испужалси он, видите ли. Где, так храбрый, а тут…
ДВОРНИК: Ну, ладно ворчать–то. Зато барин убёг. Таперча надолго, наверно. Поесть–то дашь, аль нет? Проголодалси я что–то очень.
КУХАРКА: Давай на кухню, леший. Сейчас приберусь тут, тогда и накормлю.
ДВОРНИК: А потом мы с тобой… эх, ма–а!   

Занавес.

ДАЛЬ: (выбегает на просцениум) Как же так?.. Почему он, а не кто другой? (никак не попадет в рукав) Господи, горе–то какое! Я же не успел с ним проститься даже.
Убегает.

Картина 2.

Зала и комната, где на кровати лежит Пушкин, разделены стеной. В зале полно народу. Все окружили врачей Спасского и Арендта. Входит Даль.

СПАССКИЙ: (безнадежно пожимая плечами) Ну, что можно еще сделать в таком положении?.. Что ему помешало обратиться к врачам, хотя бы на день раньше. Еще можно было бы что–то сделать. При ране в область живота нужна немедленная операция, а он всю ночь провел с пулей в животе… брюшина и воспалилась… Перитонит, а это значит — заражение крови… Процесс необратимый.
АРЕНДТ: И жена ничего не знала?.. А кучер–то почему молчал? Ведь он же все знал!
СПАССКИЙ: Полиция уже допросила его. Он сказал, что слышал какой-то треск, но подумал, что это в кибитке на ухабе что-то сломалось, и Александр Сергеевич не велел никому ничего говорить.
АРЕНДТ: Узнаю Пушкина. Вот все они «Близнецы» одинаковы.
СПАССКИЙ: О чем Вы, батенька? Какой же он близнец? Он один родился.
АРЕНДТ: (огорченно) Я не о том. Он «Близнец» по гороскопу. «Близнецам» свойственно противоречие. Если один весел, другой – грустит, и наоборот. В одном человеке как бы уживаются два разных по характеру…
ДАЛЬ: (в сторону) Боже мой!.. Я потерял друга, даже не простившись, не поговорив на прощание…

Входит в комнату Пушкина.

Небольшая комната с зашторенными окнами. У стены кровать, где лежит Пушкин. Над кроватью полочка. На ней лекарства и стакан с водой. Темно. В глубине горит свеча. Даль подходит медленно, на ощупь.

ПУШКИН: Плохо, брат…
ДАЛЬ: (от неожиданности Даль вздрагивает, подбегает к кровати, крепко прижимает руку поэта к своей груди): Жив!.. Живой!.. Счастье–то какое!..
ПУШКИН: Спасибо, брат… Ты мой единственный… Долго ли мне так мучиться?..
ДАЛЬ: Что ты, друг мой, все мы надеемся. Не отчаивайся и ты!
ПУШКИН: Нет, мне здесь не житье…я умру да, видно, уж так надо…
ДАЛЬ: Зачем о смерти думать? Давай о чём-нибудь…
ПУШКИН: (стонет). Долго ли мне так мучиться? пожалуйста, поскорее. Ах, какая тоска! Сердце изнывает!.. Арендт прислал пиявки. Давай поставим их на живот… Подыми меня, Даль.
ДАЛЬ: (подкладывает под спину подушки). Ещё?
ПУШКИН: Ну, так, так, хорошо; вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!.. 

Те же и Арендт.

АРЕНДТ: Как наши дела?
ДАЛЬ: (отошли в сторону). Пульс крайне мал, слаб, част, но стал понемногу подниматься.
АРЕНДТ: (шупает пульс). О! Уже 120 ударов в минуту и стал полным и тверже... Меня беспокоит то обстоятельство, что начал показываться небольшой общий жар.
ДАЛЬ: Тотчас, как я пришел, приставили мы с Александром Сергеевичем 25 пиявок, что Вы прислали.
АРЕНДТ: Хорошо…похвально…
ДАЛЬ: Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал меня около себя копаться.
АРЕНДТ: Ну, что Вы, Владимир Иванович, Пушкина не знаете что ли? (взял руку больного)  Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче.
ПУШКИН: Скажите мне правду, скоро ли я умру?
ДАЛЬ: Александр Сергеевич, мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!
ПУШКИН: Ну, спасибо.
АРЕНДТ: Продолжайте лечение пиявками. В случае чего не стесняйтесь, пошлите за мной.
Уходит.

ПУШКИН: (стонет). Скоро ли конец? Пожалуйста, поскорее!
ДАЛЬ: (наливает рюмку касторового масла). Выпей–ка вот это.
ПУШКИН: Что это?
ДАЛЬ: Выпей, это хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно.
ПУШКИН: Ну, давай. (выпил) А, это касторовое масло?
ДАЛЬ: Оно, да разве ты его знаешь?
ПУШКИН: Знаю, да зачем же оно плавает по воде? сверху масло, внизу вода!
ДАЛЬ: Все равно, там в желудке всё перемешается.
ПУШКИН: Ну, хорошо, и то правда.

Ночь. Даль сидит у постели Пушкина.

ДАЛЬ: (шепчет). Ну, что ж? — убит!.. Ну, что ж? — убит!
ПУШКИН: Сколько времени?…
ДАЛЬ: Два часа после полуночи…
ПУШКИН: (натирает льдом виски) Виски горят… и живот тоже… (натирает льдом живот) Вот и хорошо,.. и прекрасно…
ДАЛЬ: Все будет хорошо…
ПУШКИН: Не от боли страдаю я… от тоски… Ах, какая тоска!.. Сердце изнывает… Подними меня, друг мой!.. (Даль подкладывает под Пушкина большие подушки). Вот и хорошо… Посижу немного… Устал лежать… сумасшедшая боль не даёт покоя, и словно морская волна, то с яростью нахлынет, то тихо отойдет, чтобы набраться сил, и нахлынуть снова, принеся еще больше страданий.
ДАЛЬ: От чего ж страдания такие мучительные, Александр Сергеевич?..
ПУШКИН: Да так уж сложилось, что вся жизнь моя — сплошные страдания… В детстве сверстники называли обезьяной, в юности смотрели как на экзотическое существо… Сам понимаешь, не похож я на европейца… Африканские корни дают себя знать… А сейчас дружат лишь потому, что я, видите ли,  модный поэт…
ДАЛЬ: Ну, положим, это ты, брат, через край хватил…
ПУШКИН: Не хватил я через край, а вот нахлебался через край, так это верно… Влюблялся я на каждом шагу и каждую минуту, а каков результат?.. Холод, насмешки, анекдоты…
ДАЛЬ: И все же первую красавицу Петербурга отхватил…
ПУШКИН: На свою шею… Вот теперь расплачиваюсь за… Кстати, кто у моей жены?..
ДАЛЬ: Да, много людей, и все принимают в тебе участие…Зала и передняя полны народу…
ПУШКИН: Ну, спасибо… однако же, поди, скажи жене, что всё, слава богу, легко… А то ей там, пожалуй, наговорят…

Даль уходит.

Зала пуста. Постояв немного, Даль возвращается.

ПУШКИН: Сколько времени?..
ДАЛЬ: Два часа с четвертью…
ПУШКИН: Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?..
ДАЛЬ: Боже мой, Александр Сергеевич, какой уж раз ты меня об этом спрашиваешь…
ПУШКИН: Хочу, чтобы все вы смирились с неизбежной смертью моей… Кому–то она даже на руку будет…
ДАЛЬ: Побойся бога, друг мой, кто ж тебе смерти может пожелать?..
ПУШКИН: Не скажи, брат, недругов у меня, хоть отбавляй… Сколько одних только эпиграмм я написал… Да что говорить, одна царская немилость чего стоит… Вот и страдаю всю жизнь из–за языка своего. Не зря говорят: «Язык мой–враг мой»… Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?..
ДАЛЬ: (вздохнув) Ну, что ты, друг мой, мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!..
ПУШКИН: Ну, спасибо, дорогой… Знаешь, что я сейчас подумал? (снимает с пальца перстень) Возьми на память вот эту безделушку. Глядишь, и вспомнишь когда обо мне.
ДАЛЬ: Что ты, что ты, Александр Сергеевич, эта вещь очень дорогая!
ПУШКИН: Вот и пусть эта вещица будет для тебя дорогой. Пусть будет тебе напоминанием о нашей дружбе. Мне–то она вскоре без надобности будет.
ДАЛЬ: Только ради дружбы принимаю такой подарок. Обещаю хранить до конца дней своих этот перстень, и пусть он будет моим талисманом.

Картина 3.

Та же комната. Штора одного окна отодвинута. За окном сумеречный зимний петербургский день.  Уставший за ночь Даль сидит на стуле, свесив голову на грудь. Дремлет. В комнату тихо входит Голицина. Даль сразу встрепенулся и приложил палец к губам.

ДАЛЬ: Бредил только–что… Спит…
ГОЛИЦИНА: Как он?..
ДАЛЬ: Вроде бы, получше…
ПУШКИН: Кто здесь?.. А–а!.. Машенька… Спасибо, милая, навестила… Ты спрашиваешь, как я?.. Плохо мне… Ой, как плохо… Скоро ли конец?..
ГОЛИЦИНА: Что ты, Сашенька, о чем ты?..
ПУШКИН: Скорей бы уж… Пожалуйста, поскорее!.. (стонет) Спой Машенька что–нибудь… Может полегчает…
ГОЛИЦИНА: Ой, конечно!.. С удовольствием!.. А что спеть–то?..
ПУШКИН: Помнишь романс… тогда… в первый раз?..
ГОЛИЦИНА: Помню! Конечно, спою!.. Лежи тихо, а я спою…

Снимает со стены гитару и поёт:

Под вечер, осенью ненастной,
В далеких дева шла местах…

Картина 4.

Небольшая, уютная комната в доме Пушкиных. Пятнадцатилетний Александр ходит по комнате и сочиняет стихи.

                Где наша роза,
                Друзья мои?
                Увяла роза,
                Дитя любви… Нет!
                Увяла роза,
                Заря любви… Нет!
                Увяла роза,
                Дитя зари… Да, дитя зари!
                Не говори:
                Вот жизни младость,
                Не повтори:
                Так вянет радость,
                В душе скажи:
                Прости, жалею… Нет! Все не то…

                Не говори:
                Так вянет младость!
                Не говори:
                Вот жизни радость!
                Цветку скажи:
                Прости, жалею!
                И на лилею
                Нам укажи. 

Берет гитару и поет новый романс «Роза».

Дверь тихо открывается. Входит слуга с подносом, на котором лежит конверт. Музыка стихла.

СЛУГА: Александр Сергеевич, Вам письмо.
ПУШКИН: (озорно) Да?.. Давай–ка его сюда, да поскорее… (читает)

Милый Саша!
Жду Вас к шести часам вечера
у нас в гостиной. Вас ожидает сюрприз!
С уважением! Маша Голицина.

Часы за стеной бьют шесть ударов.

 Уже пора! О, как я задержался!

Убегает.

Картина 5.

Салон в доме Голициных. Человек десять присутствующих, кто негромко, кто улыбкой приветствуют молодого, но уже модного поэта. Около фортепьяно с гитарой стоит Мария Голицина.

ГОЛИЦИНА: Сегодня я исполню новый романс… Быть может, кто–то из вас узнает автора стихов… (поёт)

                Под вечер, осенью ненастной,
                В далеких дева шла местах
                И тайный плод любви несчастной
                Держала в трепетных руках.
                Все было тихо — лес и горы,
                Все спало в сумраке ночном;
                Она внимательные взоры
                Водила с ужасом кругом…

                Но вдруг за рощей осветила
                Вблизи ей хижину луна…
                С волненьем сына ухватила
                И к ней приближилась она;
                Склонилась, тихо положила
                Младенца на порог чужой,
                Со страхом очи отвратила
                И скрылась в темноте ночной.

С окончанием музыки Пушкин подбегает к Голициной и целует ей руки.

ПУШКИН: Как мило Вы передали характер стиха… Огромное Вам спасибо, Мария!..

Голицина высвобождает одну руку и запускает пальцы в его жесткую шевелюру.

Картина 6.

Снова квартира на Мойке. Рядом с Пушкиным сидит Голицина. Пальцы её руки запущены в жесткую шевелюру поэта.

ПУШКИН: Машенька, я только что пережил годы юности. Спасибо тебе за это…
ГОЛИЦИНА: Боже мой! Я, ведь, тоже только что вернулась оттуда… Какое счастливое время было… Правда?..
ПУШКИН: И беззаботное… Ты, Машенька, первая, кто прославил меня, и я тебе бесконечно благодарен… Это чувство я пронес через всю свою жизнь… Сколько раз я мечтал быть рядом с тобой, идти по жизни, взявшись крепко за руки… Сколько раз я мечтал прижать тебя к своей груди и почувствовать биение твоего горячего сердца — сердца умного, доброго, отзывчивого… Сколько строк посвятил я тебе… Прими мою бесконечную благодарность и признательность…
ГОЛИЦИНА: (заплакала) Сашенька!.. Если б ты знал, как приятны мне твои слова… Они из самой глубины твоего большого и доброго сердца… Спасибо, милый!…

Часы за стеной пробили два удара.

Боже мой!.. Какой он холодный и, кажется, не дышит!..
ДАЛЬ: «Ну, что ж? — убит!»
ГОЛИЦИНА: (плачет) Что Вы сказали, Владимир Иванович?..
ДАЛЬ: Это из «Евгения Онегина». Великие слова… О! Сколько силы и красноречия в трех словах этих!.. Они стоят знаменитого шекспировского вопроса «Быть или не быть»… Вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвется из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мертвое и безответное, чего не найдешь ни в толстых книгах, ни на кафедре!..
ПУШКИН: (стонет) Долго ли мне так мучится?..
ГОЛИЦИНА: Слава богу, жив!..
ДАЛЬ: Терпеть надо, любезный друг, делать нечего… Но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче…
ПУШКИН: Нет, не надо… Жена услышит и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил… (снова теряет сознание)

Занавес.

АКТ 2.

Картина 7.

Севилья. Замок. На окне сидит юноша в одежде пажа. Это Пушкин. Он бренчит на гитаре и поёт. За тяжёлой шторой графиня. Это Голицина.

ПУШКИН: (поёт):
                Пятнадцать лет мне скоро минет;
                Дождусь ли радостного дня?
                Как он вперед меня подвинет!
                Но и теперь никто не кинет
                С презреньем взгляда на меня.

                Уж я не мальчик — над губой уж
                Могу свой ус я защипнуть;
                Я важен, как старик беззубый;
                Вы слышите мой голос грубый,
                Попробуй кто меня толкнуть.

                Я нравлюсь дамам, ибо скромен,
                И между ними есть одна…
                И гордый взор ее так томен,
                И цвет ланит ее так тёмен,
                Что жизни мне милей она.

                Она строга, властолюбива.
                Я сам дивлюсь ее уму —
                И ужас как она ревнива;
                Зато со всеми горделива
                И мне доступна одному.

                Вечор она мне величаво
                Клялась, что если буду вновь
                Глядеть налево и направо,
                То даст она мне яду; право —
                Вот какова ее любовь!

                Она готова хоть в пустыню
                Бежать со мной, презрев молву…
                Хотите знать мою богиню,
                Мою севильскую графиню?..
                Нет! Ни за что не назову!

Картина 8.

Пушкин на балу. Наталья Николаевна танцует вальс. Пушкин видит Завадовскую и не может отвести глаз от первой красавицы.

 ПУШКИН: (поёт):

                Все в ней гармония, все диво,
                Все выше мира и страстей;
                Она покоится стыдливо
                В красе торжественной своей;
                Она кругом себя взирает:
                Ей нет соперниц, нет подруг;
                Красавиц наших бледный круг
                В ее сиянье исчезает.
               
                Куда бы ты не поспешал,
                Хоть на любовное свиданье,
                Какое б в сердце не питал
                Ты сокровенное мечтанье, —
                Но, встретясь с ней, смущенный ты
                Вдруг остановишься невольно,
                Благоговея богомольно
                Перед святыней красоты.

Картина 9.

Пушкин в Болдино. Он идет по аллее. Шуршит под ногами осенняя листва.
 
ПУШКИН: (поёт):

                Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
                Последние листы с нагих своих ветвей;
                Дохнул осенний хлад — дорога промерзает,
                Журча еще бежит за мельницу ручей,
                Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
                В отъезжие поля с охотою своей,
                И страждут озими от бешеной забавы,
                И будит лай собак уснувшие дубравы.

                Унылая пора! Очей очарованье!
                Приятна мне твоя прощальная краса —
                Люблю я пышное природы увяданье,
                В багрец и золото одетые леса,
                В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
                И мглой волнистою покрыты небеса,
                И редкий солнца луч, и первые морозы,
                И отдаленные седой зимы угрозы.

Картина 10.

Кишинев. Вечер. Пушкин сидит у раскрытого окна. Только что проводил в Петербург Голицину. Пишет ей письмо на французском языке.

ПУШКИН: Ce n`est pour vous braver que je vous ecris, mais j`ai eu la faiblesse de vous avouer une passion ridicule et je veux m`en expliquer franchement…
За сценой идёт перевод на руссом языке:

«Не из дерзости пишу я Вам, но я имел слабость признаться Вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно… Я Вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью — даже Ваша гордость не может быть задета. Будь у меня какие–либо надежды, я не стал бы ждать кануна Вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Припишите мое признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог более совладать, которое дошло до изнеможения. Я не прошу ни о чем, я сам не знаю, чего хочу, — тем не менее я Вас…»


Снимает со стены гитару, поёт:

                Давно об ней воспоминанье
                Ношу в сердечной глубине,
                Ее минутное вниманье
                Отрадой долго было мне.
                Твердил я стих обвороженный,
                Мой стих, унынья звук живой,
                Так мило ею повторенный,
                Замеченный ее душой.

                Вновь лире слез и тайной муки
                Она с участием вняла —
                И ныне ей передала
                Свои пленительные звуки…
                Довольно! В гордости моей
                Я мыслить буду с умиленьем:
                Я славой был обязан ей —
                А может быть, и вдохновеньем.

Картина 11.
 
Снова комната, где лежит больной Пушкин.

ПУШКИН: (шепчет последние строки письма) …Je ne demande rien, je ne sais moi–meme ce que je veux — cependant je vous…
ГОЛИЦИНА: Что дальше, Саша?.. Что значит «Я Вас…»?.. (кладет руку на холодный лоб Пушкина)… Опять потерял сознание…

Картина 12.

Петербург. Пушкин едет в кибитке к друзьям. Перед глазами возникает образ Голициной. До него доносятся слова: «Что дальше, Саша?.. Что значит «Я Вас…»

ПУШКИН: Я вас любил: любовь еще, быть может,
                В душе моей угасла не совсем;
                Но пусть она вас больше не тревожит;
                Я не хочу печалить вас ничем.
                Я вас любил безмолвно, безнадежно,
                То робостью, то ревностью томим;
                Я вас любил так искренно, так нежно,
                Как дай вам бог любимой быть другим.

Картина 13.

Пушкин в кругу друзей. Приглашенные цыгане поют и играют на гитарах. Гусары и девицы пьют вино. Большое веселье.

ПУШКИН: (берет гитару и поет):

Я вас любил…

После окончания музыки присутствующие аплодируют и выказывают восхищение новым романсом. Цыгане по–своему в три голоса исполняют этот романс. Многие подпевают, в том числе и Пушкин

АКТ 3.

Картина 14.

10 лет спустя. В небольшой уютной комнате, откинувшись на спинку дивана, сидит Владимир Иванович Даль. У стола, что стоит посреди комнаты, на стуле сидит Яков Петрович Полонский. В руках у него гитара. Звучит негромкая музыка. В углу комнаты, в глубоком кресле, накинув на колени теплый плед, сидит Мария Аркадьевна Голицина. На руках у ней огромный серой масти пушистый сибирский кот.

ПОЛОНСКИЙ: (поет)

                Вечерний звон… не жди рассвета;
                Но и в туманах декабря
                Порой мне шлет улыбку лета
                Похолодевшая заря…

Владимир Иванович курит трубку. На лице его теплая улыбка. Ему нравится новый романс, написанный молодым поэтом. Мария Аркадьевна всем своим видом, мягкой улыбкой на лице выражает удовольствие от услышанного.

ГОЛИЦИНА: Яша, это Ваш новый романс?
ПОЛОНСКИЙ: (застенчиво улыбаясь, несколько раз утвердительно машет головой) Да…
ГОЛИЦИНА: Как легко запоминается мелодия. Она простая и, довольно, милая… У Вас, Яша, нет с собой этих стихов? Я бы с удовольствием спела вместе с Вами…
ПОЛОНСКИЙ: (прерывает музыку, достает из кармана пиджака несколько исписанных листов бумаги, находит нужный и передает Марии Аркадьевне) Пожалуйста…
ДАЛЬ: (шутливо) А остальное мне!..
ПОЛОНСКИЙ: Я только сегодня накропал… (продолжает играть на гитаре)

Мария Аркадьевна приготовилась запеть вместе с ним. (Внучка Александра Васильевича Суворова, она обладала красивым голосом). Дождавшись окончания музыкального проигрыша, Мария Аркадьевна запела в унисон с Яковом Петровичем. Владимир Иванович отложил чтение стихов и стал внимательно слушать.

ПОЛОНСКИЙ, ГОЛИЦИНА:

                Вечерний звон — душа поэта,
                Благослови ты этот звон…
                Он не похож на крики света,
                Спугнувшего мой лучший сон.

Даль подходит к Марии Аркадьевне и  поет вместе с ней

                Вечерний звон… И в отдаленье,
                Сквозь гул тревоги городской
                Ты мне пророчишь вдохновенье
                Или могилу и покой.

Гитара ярко звучит в руках Якова Петровича

                Но жизнь и смерти призрак миру
                О чем–то вечном говорят,
                И как ни громко пой ты, — лиру
                Колокола перезвонят.

ГОЛИЦИНА: (Далю) Я потрясена… Какие стихи!
ДАЛЬ: Да–а…

ПОЛОНСКИЙ: (продолжает играть, забыв обо всем на свете)

                Без них, быть может, даже гений
                Людьми забудется, как сон, —
                И будет мир иных явлений,
                Иных торжеств и похорон.   

Музыка стихла

ДАЛЬ: Друзья мои! Предлагаю поужинать и помянуть друга нашего… Десять лет прошло… Юбилей как–никак, хотя и грустный.

Глаша быстро сервирует стол.

ДАЛЬ: Для меня важна каждая минута, проведенная с гениальнейшим человеком нашего времени. Я счастлив, что последние сутки, даже больше — двадцать шесть часов отдал я дорогому Александру Сергеевичу безо всякого сожаления, а даже с радостью, огромной радостью… Я счастлив тем, что впервые услышал от него слово «ТЫ»… Так он называл самых близких и дорогих ему людей, которым он верил и доверял… С глубоким сожалением вспоминаю я минуты расставания. Они могли быть очень тяжелыми, но этот великий человек ушел от нас так легко, что даже Плетнев поразился, сказав: «Глядя на Пушкина, я теперь не боюсь смерти»… Давайте, друзья мои, помянем великого поэта… Давайте выпьем за его бессмертие… Как хорошо он сказал:

                Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
                Мой прах переживет и тленья убежит —

Голицина, а затем Полонский подхватили
 
                И славен буду я, доколь в подлунном мире
                Жив будет хоть один пиит!!!

ПОЛОНСКИЙ: Я впервые слышу об этом… Владимир Иванович, и Вы все эти десять лет молчали, ни разу не обмолвились?
ГОЛИЦИНА: Да, Яша. Уж скромности нашему хозяину не занимать. А ведь именно я за сорок минут до смерти Александра Сергеевича застала Вас, Владимир Иванович, у постели больного. Я сразу обратила внимание на Ваш усталый вид, но значения этому не придала, так как другой предмет меня интересовал более.
ПОЛОНСКИЙ: Владимир Иванович, я с жадностью ловлю каждое печатное слово о Пушкине, но то, что Вы провели последние часы у постели умирающего — это для меня откровение. О чем вы беседовали, Как чувствовал себя больной? Как бы хотелось все это услышать из Ваших уст. Это возможно?
ГОЛИЦИНА: А?.. Владимир Иванович?..
ДАЛЬ: Давайте не будем нарушать ритуал трапезы. После я вам все расскажу…

Картина 15.

ДАЛЬ: Так же вот, как и сейчас, полулежал я после сытного обеда на этом диване ровно десять лет тому назад. Глаза слипались в дреме, но чуткое ухо уловило скрип двери в прихожей, и шушуканье кухарки с дворником. «Пушка помёр, — шептал дворник. — Околоточный только что сказал». Слова эти, словно молния, ударили меня. Я вскочил с дивана, и в три прыжка очутился около дворовых. Кто умер? Где? Когда? — напугал я дворника своей стремительностью. Тот с перепугу обалдело смотрел на меня, и не мог произнести ни слова. Не раздумывая, схватил я шапку, пальто и, одеваясь на ходу, помчался на Мойку к дорогому мне человеку.

Владимир Иванович с трудом раскурил, потухшую было, трубку, глубоко затянулся, с наслаждением выдохнул сизый дымок и продолжил рассказ:

 Помню, как кровь стучала в висках, и одна обидная мысль не давала покоя: как же  так? Ну, почему он, а не кто другой?
Зала полна народу. Врачи, Спасский и Арендт, окруженные людьми, безнадежно пожимают плечами. Тут я окончательно понял, что потерял друга, не простившись, не поговорив на прощанье. Тихонько, чтобы не привлекать к себе внимание, прошел я в комнату, где на смертном одре лежал дорогой мне человек… Глаза наполнились влагой, отчего я не мог отчетливо видеть окружающие предметы. В комнате был полумрак, и я, почти на ощупь, подошел к умершему товарищу, достал платок, чтобы осушить глаза, и в этот момент услышал: «Плохо, брат»… Слова эти, сказанные в полной тишине, испугали меня. Я увидел широко раскрытые глаза Пушкина, отчего кровь ударила мне в лицо. Поняв всю нелепость недавних слухов, я подскочил к постели умирающего, схватил поданную мне руку, прижал к своей груди, словно желая всю свою энергию отдать другу, и уже ни на минуту не отходил от больного до самой его кончины.

Рассказ Даля настолько захватил Якова и Марию, что у них, даже, приоткрылись рты. Владимир Иванович чиркнул спичкой, чтобы раскурить, окончательно потухшую, трубку, но, увидев, что она не раскуривается по причине сгоревшего табака, отложил ее на, стоящую рядом с диваном, резную этажерку. Снова переживая события десятилетней давности, Даль задумчиво продолжил:

День быстро клонился к вечеру. Люди в прихожей и зале приходили и уходили. Всех интересовало состояние больного, но его не тревожили. И лишь один человек на всем белом свете ни на мгновение не отходил от больного, держа руку умирающего друга в своих горячих руках… Я горжусь этим, так как приносил больному своим присутствием, своим участием облегчение в страданиях от неимоверной боли… «Ты мой единственный…» — произнес Александр Сергеевич, и умолк, не закончив фразу, но взгляд его говорил о многом. Знали бы вы, какие чувства нахлынули на меня тогда! Он мне сказал «Ты», и слово это зазвенело в моих ушах таким волшебным аккордом!.. Это высшая похвала и признательность!
  А вам не приятна, разве, признательность ваших талантов: одного в стихосложении, другой — в исполнении романсов?
  Сердце мое колотилось, и готово было выскочить наружу. Помню, как в порыве радости и счастья подскочил я к Александру Сергеевичу, схватил его ледяную руку, и крепко прижал к своей груди… Сейчас я понимаю, что причинил своим порывом сильную боль другу. У него болела каждая клеточка его организма… Ему трудно было сделать лишнее движение, и если он вынужден был его сделать, значит, на то была крайняя необходимость… На лице его чуть дрогнул мускул от причиненной боли..., но боль другая, сумасшедшая боль, которую он никому не выказывал, не давала ему покоя, и словно морская волна, то с яростью нахлынет, то тихо отойдет, чтобы набраться сил, и нахлынуть снова, принеся еще больше страданий своей жертве.

Даля возбудили эти воспоминания. Сердце его сильно стучало, и он, приложив руку к груди, чтобы успокоить частое дыхание.
 
«Долго ли мне так мучиться?»

Испуг друзей усилился. Они подумали, что Даль говорит о себе. Увидев это, Владимир Иванович немного смутился.

  Нет, нет! Это я не о себе! Это я услышал из уст Александра Сергеевича, на что ответил ему: все мы надеемся, не отчаивайся и ты, но на мое утешение он философски, и, как–то, отрешенно ответил: «Нет, мне здесь не житье… Я умру да, видно, уж так надо»…
  При слове «умру» у меня накатилась слеза…скупая, мужская слеза… Я был благодарен ей, а главное — своему сердцу, что оно еще могло так близко принять чужую боль, чужую обиду, чужое несчастье… Я не стал ее смахивать, и она так и высохла на моей щеке…

Владимир Иванович сосредоточенно стал набивать табаком трубку, чтобы затянуться дымом, и немного успокоиться.

  Страдать Пушкину пришлось за свою жизнь немало. Это и любовные страдания, когда он не получал взаимности от противоположного пола по причине некрасивости черт лица, и даже не симпатичности. Слишком уж выбивался он из рамок понятия — европеец. Его африканское происхождение больше привлекало к себе, как нечто экзотическое. На него смотрели, как на экспонат из зверинца. Хотя, надо отметить, душа у Пушкина была сверхчувствительна к малейшему доброму расположению со стороны друзей, знакомых… Он высоко ценил такое отношение, и часто откликался каким–нибудь посвящением в альбом. Зато, если уж его кто–то обижал, Пушкин разражался таким каскадом эпиграмм, что недоброжелателю или завистнику приходилось, ой, как не сладко. Так же часто приходилось страдать из–за своего языка, ибо эпиграммы, как правило, адресовались власть имущим, и прочим, от кого Пушкин часто зависел. Но самые большие страдания выпали на долю поэта после его женитьбы. Красавица Наталья Гончарова, от которой кроме Пушкина еще пол–Петербурга воздыхало, была девица стройная, и на голову выше своего супруга. На балах, куда Александру Сергеевичу приходилось вывозить свою жену, насмешкам, ухмылкам, намекам не было, казалось, конца. Пушкин все это видел, понимал, чувствовал, наконец, но не подавал виду, и вся желчь, копившаяся в душе поэта, отравляла ему жизнь, и сокращала ее. Лишь смерть поэта могла положить конец всем его страданиям.
  Как длинна была ночь двадцать девятого января — последняя ночь в жизни Александра Сергеевича, ночь бессонная и тревожная… «Сколько времени?» — спросил меня больной. — Два часа после полуночи, — ответил я. Вскоре, тот же вопрос. Четверть третьего, — отвечаю я. И так всю ночь… Боже, как я измучился. Невозможно было расслабиться ни на минуту. Глаза слипались под тяжестью век, дикая усталость навалилась на плечи, прижимая к стулу своей неимоверной тяжестью, заставляя порой напрягать такие усилия, чтобы встать, что казалось, я поднимаю на себе огромный воз, груженый сеном. Мне даже виделся этот воз высотой с двухэтажный дом… Но подниматься приходилось часто, чтобы подать стакан воды или кусочек льда. У Александра Сергеевича горели виски, и он сам прикладывал к ним лед, и растирал их. На живот он сам накладывал и снимал припарки. Вообще, надо сказать, он ужасно не хотел быть кому–то в тягость, и всячески выказывал это. «Вот и хорошо.., и прекрасно…» — говорил он каждый раз после подобной процедуры. — Все будет хорошо, — успокаивал я его. «Не от боли страдаю я…от тоски… Ах, какая тоска!.. Сердце изнывает… Подними меня, друг мой!..» Я помог ему приподняться, взяв его под мышки, и подложил еще одну подушку… Теперь он полусидел довольный и, как ребенок, послушный. Мне приятно вспоминать, как он слушался, что бы я ему не приказывал… Приказывал — это, конечно, громко сказано, но, тем не менее, по глазам его видно было, что он мне во всем доверял.

Даль на некоторое время отвлекся от рассказа, набивая табаком курительную трубку, а Голицына с Полонским облегченно вздохнули и расправили мышцы от напряжения, вызванного вниманием, с которым они, замерев, слушали Даля. Затянувшись три–четыре раза. Владимир Иванович неожиданно продолжил:

  «Кто у моей жены?» — Да, много людей, и все принимают в тебе участие… Зала и передняя полны народу… — так под утро беседовали мы с Александром Сергеевичем. «Ну, спасибо… Однако же поди, скажи жене, что все, слава богу, легко… А то ей там, пожалуй, наговорят…»
ПОЛОНСКИЙ: А что, Владимир Иванович, ему, и правда, полегчало?
ДАЛЬ: Ну, что Вы, Яков Петрович! Какое там!.. «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» — вот его слова, которые за эти сутки слышал я неоднократно. И, хотя, слова эти говорились почти равнодушным тоном, я понимал, что Александр Сергеевич заставлял нас, и меня в том числе, смириться со смертью, и хотел он это сделать — уйти из жизни, сделать легко, не заставляя близких и друзей плакать и причитать.
 
Даль, задымив трубкой, пристально посмотрел на Полонского, и тот, застеснявшись своей несдержанности, задавая вопрос, притих, и приготовился слушать дальше.

Вот и на этот раз он снова задал мне тот же вопрос: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» — Ну, что ты, друг мой, мы за тебя надеемся еще, право, надеемся! — Я в очередной раз почувствовал слабое пожатие его ледяной руки, которую ни на минуту не выпускал из своих рук, пытаясь, хоть как–то, согреть друга. — «Ну, спасибо, дорогой», — тихо ответил он и на этот раз, но я понял, что Александр Сергеевич не очень–то верил словам этим. Он, просто, не хотел обижать меня неверием.

Даль опять стал раскуривать затухающую трубку, и Голицына подумала, что Владимир Иванович уже устал от рассказа, и в паузах пытается собраться с мыслями. Ведь он в точности и дословно передает свой  диалог с Пушкиным. Голицына была уверена в этом, зная феноменальную память Даля, о которой ходили легенды.

 С серым рассветом время стало легче коротать, и полдень подкрался незаметно. Александр Сергеевич то бредил, то  снова приходил в ясность ума… Без четверти два, когда я, утомленный бдением, длящимся более суток, сидел у постели умирающего друга, бесконечно клюя носом, как–то тихо и незаметно в комнату вошла…
ГОЛИЦИНА: (встрепенулась) Да! Приоткрыв дверь, я увидела, как у Вас на грудь свесилась голова, и решила не будить, решила тихонько подойти к постели Александра Сергеевича. Но, не тут–то было! Вы сразу очнулись, и приложили палец к губам.
 
Владимир Иванович устало посмотрел на Марию Аркадьевну, улыбнулся, чем поощрил ее и попросил:

ДАЛЬ: Расскажите нашему другу, а я в случае Вас дополню,.. а заодно и покурю… не урывками.
ГОЛИЦИНА: «Бредил только что… Спит…» — прошептал мне Владимир Иванович, а на вопрос «Как он?» ответил: «Вроде бы, получше». И тут я услыхала тихий голос «Кто здесь?» — Александр Сергеевич спросил, не открывая глаз, а когда поднял тяжелые веки, то полураспевно и, даже, как мне показалось, с ноткой радости произнес «А–а!.. Машенька… Спасибо милая, навестила… Ты спрашиваешь, как я?.. Плохо мне… Ой, как плохо… Скоро ли конец?»

Владимир Иванович прекратил набивать трубку, и внимательно посмотрел на Марию Аркадьевну, поражаясь ее блестящей памятью. Она так же, как и он, передавала слово в слово диалог с Пушкиным десятилетней давности. Он удивленно, и в то же время одобрительно покачал головой, продолжая слушать с заинтересованным вниманием.

Что ты, Сашенька,.. о чем ты? — «Скорей бы уж…Пожалуйста, поскорее!» — стонал больной. Когда боль несколько утихла, Александр Сергеевич попросил меня — «Спой Машенька что–нибудь… Может, полегчает…» — С удовольствием! А что спеть?.. — «Помнишь романс…тогда…в первый раз?..» — Помню, — обрадовалась я.— Конечно, спою… Лежи тихо, а я спою…

Звучит второй куплет романса:

                Но вдруг за рощей осветила
                Вблизи ей хижину луна…

Картина 16.

Комната, где лежит больной Пушкин. Голицина держит ладонь на его голове.

ГОЛИЦИНА: Господи! Какая ледяная у него голова… Опять бредит…
ПУШКИН: Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем…(очнулся)… Даль, мне было, пригрезилось, что я с тобой лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась... (присматриваясь) Кто это?.. Ты?
ДАЛЬ: Я, друг мой…
ПУШКИН: Что это? Я не мог тебя узнать… (опять в бреду) Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе…

Входят Жуковский и граф Вельегорский. Даль подходит к ним.

ДАЛЬ: Отходит…
ПУШКИН: (очнулся) Дайте моченой морошки… Позовите жену, пусть она меня покормит…
Входит Наталья Николаевна.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Милый, тебе лучше?.. (дает ложку, другую, затем припадает лицом на грудь мужа и плачет)
ПУШКИН: Ну, ничего, слава богу, все хорошо (гладит жену по голове) Даль, подними меня повыше… (широко раскрывает глаза) Кончена жизнь!..
ДАЛЬ: Что кончено?..
ПУШКИН: Жизнь кончена!.. Тяжело дышать, давит… (последние слова).
ПЛЕТНЕВ: Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти…

Звучит:

 Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
 К нему не зарастет народная тропа,
 Вознесся выше он главою непокорной
 Александрийского столпа.

 Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
 Мой прах переживет и тленья убежит —
 И славен буду я, доколь в подлунном мире
 Жив будет хоть один пиит.

 И долго буду тем любезен я народу,
 Что чувства добрые я лирой пробуждал,
 Что в мой жестокий век восславил я свободу
 И милость к падшим призывал.

Картина 17.

Рабочий кабинет царя. Николай Павлович беседует с Бенкендорфом.

НИКОЛАЙ: (подписывает бумаги) Как подвигаются дела с расследованием?..
БЕНКЕНДОРФ: Вы, Николай Павлович, разумеете дело с дуэлью?..
НИКОЛАЙ: Да, Александр Христофорович, пресловутый Пушкин меня интересует. Что-нибудь нового есть?
БЕНКЕНДОРФ: Допросили извозчика, и он показал, что в кибитке был слышен треск, похожий на пистолетный выстрел…
НИКОЛАЙ: Так выходит, что донос был правильным?
БЕНКЕНДОРФ: Совершенно верно, Николай Павлович. Вот и священник ведёт себя странно…
НИКОЛАЙ: Как, странно?
БЕНКЕНДОРФ: Складывается впечатление, будто он что-то очень важное знает после проведения обряда исповеди.
НИКОЛАЙ: И Вы не смогли выведать это что–то?
БЕНКЕНДОРФ: Церковь… тайна исповеди… Тут уж ничего не поделаешь…
НИКОЛАЙ: Надо попробовать разузнать через патриарха.
БЕНКЕНОРФ: Уже, Ваше Величество.
НИКОЛАЙ: Даже так? И что же удалось узнать?
БЕНКЕНДОРФ: Весть, я бы сказал, безрадостная. Всё–таки — это самоубийство. Что могло довести Пушкина до такого шага?
НИКОЛАЙ: По всей вероятности — «Диплом рогоносца».
БЕНКЕНДОРФ: Других вариантов я тоже не вижу, Николай Павлович… Теперь надо решать вопрос с похоронами… Церковь не даст согласия хоронить на кладбище.
НИКОЛАЙ: Господи! Вот ещё напасть… С этим Пушкиным одни проблемы. Жизнь прожил по–дурацки и умереть не смог, как все нормальные люди…
БЕНКЕНДОРФ: Патриарх рекомендует во избежание ажиотажа вокруг похорон, проделать всю процедуру тайно ночью.
НИКОЛАЙ: Боже мой! До чего же довёл этот шут жену, родственников… А Вы, Александр Христофорович, сможете всё это организовать,.. да так, чтобы комар носа не подточил?
БЕНКЕНДОРФ: Уже, Ваше Величество… Патриарх порекомендовал Святогорский монастырь. На первое время без всякого памятника, чтобы, не дай бог, не прознал никто, а в дальнейшем эту проблему как–нибудь уладим… А пока пустим слух, что гроб повезли в Болдино.
НИКОЛАЙ: Вот это умно! Желающих, туда отправиться, я думаю, найдется немного, если вообще найдутся. Этого–то нам и надо. Ну, а время лечит.
БЕНКЕНДОРФ: Вот, вот! Правильно, Николай Павлович, время лечит! На сём и порешим.