3. 3. По следам Рождества. Мост через душу

 Здесь востребована прометеева печень,  возлагают надежды на чье-то горящее сердце, наперед вознеся молитвы о собственной заднице.  Репортаж по себе вещь вторичная, либо бесполезен (ухнул, ахнули, забыли), либо висит как ярмо на самом человеке, если у того существует совесть. Воюйте за них: обыватели останутся на зрительских местах. Так - же, как трудно различить следствия и причины, добро от зла, так, занимаясь темой сибирского Канска, она теперь все больше раздражалась, как такое возможно, и приходила к горькому выводу, что ее родной город, который подарил стране столько  героев и строек, так легко и безропотно дал себя развалить, а теперь, влача серое бытие, проклинает тетю мэра и надеется на зашлого дядю после пятидесяти пяти с пухлыми,  плотоядными губами на рекламном щите. Губы обещают  им счастье в случае выборов и  уже выбраны, но горожанам лень даже думать об этом. 

Заманилова за такое послушание обещает им два пешеходных моста через реку, название которой переводится как "кровь" и "душа". Один мост взамен реки, а второй взамен набережной, которая отдается на откуп частным инвесторам. Пусть гуляют туда - обратно, любуясь инсталяциями - всяким хламом, который натащут со всей округи те, кто называет себя современными художниками. Загонят не ради смеха все, что завалялось у них в нужниках от мусора до таких же идей. Кто-то кому-то  за дурь отстегнул немалые откатные, но художники на это согласны. Главное, чтоб платили.  Самому умному из них в глубине души и по трезвянке  бывает стыдно. Прочим - нет. Ведь живут они в других городах. А здесь им не жить,  потому и не жаль. Не жаль тех, кто молод и, может быть, очень талантлив, но  такие вот проходимцы из мусора будут мусорить глаз  и душу, назойливо, день ото дня своим извращеньем ума, где нет ни глубокого смысла, ни божьей искры, ни труда, ни чувства самосохранения духа. Но и здесь раз от разу бывает буря. Нет нет, да какой нибудь канский партизан подпалит залинялую  шнягу, а пока пусть любуются энкцы, и им же, во  спасение обывателей от течения, назначен штраф  за погружение в душу в полтыщи рублей.

 Разорили Канск. Низвели до уровня поселка. До деревни недалеко, а там и зеро. Что же это за хитрющая ведьма такая. Она нигде не ставит подписи - это делают другие. Глава города, которую никто не выбирал.
А это не ведьма: твоя школьная учительница математики.
Входила в класс, как крейсер в открытое море. Учила, что нужно любить свою мать. Ее мать, учительница домоводства, все время шила кому-то в рабочее время. Считалось, что ее фигура представляла форму песочных часов, а значит, пример гармоничного женского тела. Так говорили другие учительницы. Но ей никогда не нравилась такие формы. Слишком много теплого сытого тела, стандартного для ее народа. От самой математички остались в памяти уверенность, тяжеловесные бедра и руки. Впрочем, у любого карданного вала может появиться нарушение балансировки, если развернуть на 180 градусов. Она уважала ее когда - то за непоколебимость и несокрушимость математики.
Жаль.
Не повезло ей с ученицей.

Она могла бы все это бросить, но лица ушедших, их несвершенные мысли и крах так явственно возникли перед ее внутренним взором,- она представила их молодыми, потом такими, какими знала и заброшенная  скрипка Роальда всхлипнула нотой си, треснула,  разорвавшись на какой-то помойке.  Скрипка хоть то же   дерево, но сохнет без души и тепла человечьих рук. А она чтобы помнила, не давала себя загубить. На финише тоже. Потому, что немного - она состарится, а, значит, уйдет. Позже, раньше, может вместе со старым тополем, что каким-то образом уцелел и пока еще крепок. И кто вспомнит тогда живую?

Она набрала номер, как ей показалось, чем-то недовольного ей,  собеседника (хотя для этого не могло существовать никакой причины, кроме его собственной разве),  отмахнувшись от точного сердечного чувства, поприветствовала и сказала ехидным и сладким голосом: "Я хочу..."
Боже мой! Она никогда во взрослой  жизни не говорила такого словосочетания "я хочу"...  только ребенком. А хотела она странной вещи: отремонтировать дряхлый старинный мост, что ведет через речку к старому закрытому кладбищу. Не в пику администрации Канска. Там  похоронен отец, брат, сестра и целительница бабка Таня, чьи глаза были на ее так похожи. У бабки Тани были голубые. Она же очень долго не знала, какого  цвета у нее глаза. Не обращала внимания, пока однажды не подошла к зеркалу и не стала внимательно всматриваться. Выяснив, что вообще ни в чью родову, обернувшись, девчонка спросила мать и старшую сестру, чем немало их озадачила: куда делся цвет ее карих глаз?
Карие были у сестер и братьев. У нее же теперь - зеленые.

 Еще там рядом находился довольно таки старый храм, где крестили всех братьев - сестер и ее саму, куда мать и крестные ходили ночью на Пасху. Обычный кладбищенский храм, но в котором в первый раз увидала фрески.
 Кто знает, что заставило ее однажды придти сюда. Не было никакого повода, никого не требовалось отпевать, не было и родительского дня, в который полупустела школа, но учителя по странной договоренности никому не ставили это на вид.

Однажды Канск замутился. И произошло это по вине школьной учительницы.  Учительница сопровождала детей то - ли в лагерный, то-ли  краеведческий поход. Программа включала  купание в озере "Апана Ключи". В народе ходила легенда, что на месте озера провалился громадный кусок земли,  со дна забили ледяные  ключи, создавая при этом водовороты. Скрытые, они могли затянуть в глубокую бездну, которую еще никто не набрался духу измерить. В такой вот пионерский поход и взяла учительница своего единственного сына.
Тело мальчика искали на протяжении недели, несчастная женщина была вне себя от горя, но люди поговорили и забыли бы печальный случай, мало ли чего происходило и происходит в Канске, как немного погодя тело ребенка само по себе  вынесло на поверхность. Прошло лето. Наступило первое сентября. Учительница, как обычно, вошла в класс, но после приветствия произнесла: "Встаньте дети" - и когда те встали, продолжила - "Сейчас мы будем вместе молиться Богу".
Учительницу увезли в сумасшедший дом, а на дворе стоял расцвет пятьдесят-шестидесятых.
   
Итак, девочка ходила смотреть на стены, в которых учительница била свои поклоны. В В Канске тогда это была единственная действующая церковь, потому, что в главном соборе, где был снесен купол, находился городской музей со стоянкой древнего человека:  волосатыми неандертальцами во весь рост,  чучелами мамонтов и осколками зубьев, которыми  полуобезьяны скоблили для каких-то своих целей мамонтовы жилы, постепенно доходя умом до музыкального инструмента с единственной первой нотой.
 Она тогда много бродила по городу, улицам, и даже близлежащей роще. Подчас рискованно, пока однажды не поняла, что двое бегущих хотят настигнуть именно ее. Крупная сосна укрыла от преследователей, а на ум пришла история матери, когда вот также та решила возвращаться по роще одна. Расстояние от Хлопчато-Бумажной фабрики до дома состояло в протяженности трех остановок, по роще выходило короче, и получив в общей очереди зарплату и пособие на всех детей, она даже не заметила, что в очереди за ней кто-то следит. Неизвестно о чем она думала, когда бежала по темной роще, но спасло ее то, что, споткнувшись, упала в не заросший с войны, учебный окоп. Так лежала, пока преследователи  рыскали вдоль- поперек, а потом, ругаясь, шагали мимо.
 
После неприятной истории девочка больше не ходила в рощу, но сосновая роща, постепенно переходящая в лес, а потом в тайгу  манила сильно: чистотой земли, укрытой мягкой и теплой хвоей, радостным покоем,  белками, шишками, янтарным солнечным светом - непередаваемой атмосферой, что существует в единственном месте на белом свете. Роща в разных местах перемыкалась с железной дорогой. Идя по ней можно было придти в пионерский лагерь и даже не один, по пути насмотревшись на огромные скопления сложенного в кучи, пиленого леса. Не берез и уж, конечно, не тополя - кедра, и той же  добротной сосны. Может и хорошо, что не тополя? Кучи обновлялись, но парадокс состоял в том, что сваленного за десятилетия, леса, было  так много,  в вагоны  грузили  только  свежие бревна, так что огромные бурые пирамиды оставались догнивать здесь. Кто и зачем? По чьей указке гниет здесь столько бездарно убитого леса, загубленных жизней, который никому не приходит в ум верно употребить?
 Также зачем среди заросшей высокими травами, безлюдной поляне, высится высокая, до сих пор еще крепкая серая вышка? Зачем  пролегают рельсы туда, где никто не живет? Отец не успел сказать: хорошо, что никто. Окружающие  об этом молчали,  проходя  по рельсам с грибами и земляникой, где меж лесными тропинками, от дерева к дереву толстые, необыкновенного размера, пауки, по прежнему плели свои толстые паутинные сети и летели в лицо, метя прямо в глаза, если чуть замешкаться и предварительно  не продрать сетку палкой впереди своего пути. Из всего этого девочка поняла, что махать палкой и сбрасывать с себя сети все время - напряжное дело. И что толстых пауков на свете ужасно много. 
 
В своих маленьких скитаниях девочка натыкалась порой на удивительные объекты. В том же музее внимание привлекло массивное полукруглое черное деревянное старинное кресло. На его спинке были вырезаны крупные буквы с ятью, составляющие поговорку: "Тише едешь - дальше будешь".
 Зачем вот, к примеру, огорожено это пространство, а на могилах вверху полумесяцы?  Разве на том свете метят и чтут не одинаково? Она слышала, что прабабка была татарка, но где она, кто ее помнит эту прабабку с ее полумесяцем! Так думала, не подозревая, что именно она-то ее и помнит. Носит в себе, как многих других.
 А деревянное кресло  напомнит о себе через тридцать лет. Смотрительница музея вдруг окликнет ее и скажет: "Вы только посмотрите, какая у нас редкая вещь!" Вернувшись, подойдя ближе, она увидит  "Тише едешь - дальше будешь", но уже не в Канске, а в отцовском Ленинграде,  теперь уже  снова Петербурге, где в одном из залов Эрмитажа. Там  же стоит на стоянке то-ли фантазия, то-ли видение: красная карета без лошадей.

Рисунки голубенькой церкви внутри были совсем облупленными, заветренными, выцветшими, и в высокое качество их не хотелось верить. В таком захолустье не должно быть шедевров, а все  же дыханье эпохи другой и неведомой, казалось  настолько далекой отдавалось как все крепкое и надежное: как дома из яичного кирпича,  засовы старинных окошек, изразцы у печи или роспись на веретенце,  старинная лохматая книга с медным затвором с большущими иероглифами на ять, тяжелое стенное изваяние с силуэтом повешенного, прибитого на руках, а внизу  черепом и костями, что висело в изголовье неродной бабки Капы. Все  добро старообрядки, что имелось у таких, как она (бывшей, как про нее говорили в то время, попом, а скорее начетчицей) составляла старинная книга,  медное распятие и священная машинка "Зингер", но где-то (доверилась мать),  существует уцелевшая серьга червонного золота. Серьга должна достаться по особым приметам Заскребышу от неродной бабки Капы в наследство.

 Ни серьга, не "Зингер" ей не достались, как в свое время золотая родительская звезда. Капин домик очень скоро совсем задавит болото, папка состарится раньше времени от алкоголя и папирос "Беломор-канал", у него отнимут ногу, и "Зингер" и серьга отойдут соседке, которая по дружески оформит  стариков мать и сына в дом престарелых.
 Заскребыш не присутствовала при этом. Учась в другом городе, ей было не жаль ни серьгу, которую всю жизнь берегла баба Капа, ни ее "Зингера". Было жаль лишь любви к ней и  памяти дочери бывшего сибирского купца первой гильдии, отмолившую  с молодых годов слишком  долгую жизнь в нищете, и ее сына, которого любили кошки, собаки, но только не государственная работа и любимая женщина. Когда она стала от них далеко с ними в разлуке, всю жизнь ссорившиеся мать и сын  однажды договорились и повесили над "Зингером" картинку, вырванную из журнала. Незнакомая девушка с картинки смотрела на них, теребя косу, и они решили, что  эта девушка на похожа Заскребыша.

"Я хочу, чтобы по мосту ходили люди". Голос с той стороны объяснил ей, что вряд ли это случится.  Ему не позволят выполнить этот частный  заказ ни из каких добрых намерений. Это епархия мостоотряда, что де опять начнутся разговоры...  Она вспомнила снова дырявый мост. С детства его боялась. Доска была выломана тогда только одна, а перил совсем не было. То  есть, они, были, две железных дуги, за которые страшно и браться даже для того, чтобы посмотреть вниз: мост высокий. Потом она стала думать  сколько ему может быть лет и кто-то же все-таки его построил и зачем, если можно обойти рядом, пусть даже немного вкруголя. Но зачем вкруголя.  Так же думал и тот, кто его построил. Он сделал все на века,  ей оставив всего ничего - преодолеть чье-то сопротивление   заменить доски.

 Но не в досках, наверное, дело, и эта речушка совсем не "душа" (если только душа не все реки на свете), та течет рядом, а эта: был тут какой - то бурятский князец Оилан, дрался с казаками, в память и речку назвали "Иланка". А может, князца во имя реки? А все таки это красиво: князь Оилан.  Но и ее  полурусское имя носит большая река. Или она ее имя.

- "Я хочу".
Голос  отступил, человек за тысячи километров сомневался в ней, но все-таки пообещал что-нибудь узнать.

"Зачем это делаю? Меня  сочтут за чудачку".
 Видимо, она говорит ни с кем, сама с собой. Хорошо. Не грустно. Не одиноко.  Надо только позаботиться, чтобы было не видно, не так, как те печальные люди, на которых взглянешь и спешишь отвести глаза от любопытства и сострадания. Хотя, почему мы за них стыдимся? Потому, что они слишком откровенны мы зовем их безумными? Но ведь каждый из нас только и делает, что разговаривает с самим собой.
Внутренний голос - она его слышит. Раньше ли, позже ли, в этом народе, не в этом, Бог -  бесконечно влюбленный в тебя, человек, дарит весь мир: "Ведь все для тебя, родная!"
 Ну, не так, чтобы уж слишком часто,  только один раз! Поутру. Ниоткуда приходит  фраза.
 Так кто - же ей все-таки говорит каждый день: "Я тебя люблю"?