Пыль

Темная пространная ночь с жадностью заглатывала последний свет ночных фонарей, и с упоением смыкала отзвуки ложащегося очередным слоем снега на парковой улице, безвозвратно, с таким же намерением приглушить крик жизни, давно утерянного под слоем вечной мерзлоты зеленого мира, с такой же жестокостью и эфемерной уверенностью в правильности своих деяний, как это делал он. Холодные пальцы сошлись замком на ее тонкой, нежной, женской шее. Они душили ее вцепившись мертвой хваткой, душили сотрясаясь от удовлетворения, безжалостно. Холодными они были только снаружи, только на ощупь, а внутри их грела ярость и неистово вопящая жажда убийства, которую он умело подавлял, пока не приходило время. Девушка схватила его за руку, потеряв всякую надежду вырваться, она посмертно, вопрошающе глядела на него глазами, преисполненными веры в его милость, веры в его пощаду, отсутствие которой она почувствовала комом в горле, медленно превращающимся в быстро отсчитывающий секунды таймер.
Снежинки плясали и кружили в танце. С безучастной веселостью они отражали свет тех же ночных фонарей, борясь против тьмы, против неизбежного и всеми принятого, кому-то приятного, а кому-то устрашающего явления. Смелые кричали, что это легко, а запуганные лишь тихо кивали в попытках им подобать, но все равно боялись, боялись в гостях, боялись в больницах, барах, боялись дома. Прятались за искусственностью, смягчающей их страх.
Белый кров бесконечно-длящейся зимы, наконец рухнул. Рухнул, вместе с мертвецки-бледным телом девушки, остывающим так же быстро, как и огонь в груди убийцы. Сей молчаливый, твердокаменный в своем сожаление деятель, еще долго и безмолвно стоял над ней, уверяя себя в том, что так надо.
Ее черным, шелковым шарфом, он прикрыл ей лицо, развернулся, и пошагал прочь. Свои темные руки он прятал в перчатки, и в еще вящей предосторожности запихивал их в карманы, чтобы больше не видеть этого орудия. Орудие – он сам, и он ненавидит зеркала.
***
Тощий, одетый в кашемировое пальто мужчина, без стука и приглашения зашел в квартиру. А стук и не важен, он только нарушит покой лежащего в соседней комнате мужчины, чье тяжелое дыхание было слышно и в коридоре, и на кухне, и в ванной. Эти вздохи хорошо распространялись благодаря повышенной влажности, нагнетенной горем и состраданием, что желтым туманом нагло врывалась во всяк сюда входящего, оседая где-то глубоко в легких, и с бесстрашием порыкивая как собака в своей будке, при чьей-то попытке ее оттуда прогнать. Вся эта смесь запахов горячего парафина и сожаления исходила из самой дальней комнаты, где сжалившись над приговоренным, сидел сын и его мать. Когда Ваня зашел в комнату, ему в нос дало запахом скорби, но для него это не впервой, он пришел поддержать своего лучшего друга не в первый раз.
Мать сидела покачиваясь, не проронив ни слова. Не одарив пришедшего знаком внимания, она все продолжала глядеть на своего мужа, лицо которого отдавало желтым, а тело было покрыто капельками пота, что темными точечками просачивались через его старую рубашку. Гость машинально поздоровался с отцом своего друга, и только тогда матушка укорительно на него посмотрела, показывая, что тишина и покой не должны быть нарушены. Ваня принял это за должное и покорно опустил голову. Костик вышел из комнаты оставив своего друга наедине с умирающим и будущей вдовой, но быстро вернулся со стаканом чистой воды, поставил его на тумбочку и присел к матери нежно ее обняв. 
- Я скоро вернусь, матушка. – шепотом сказал Костик.
Приложив последние силы, которые еще не забрали у нее горе и отчаяние, мать отвела глаза от мужа, и с разочарованием кивнула. Он никогда ее раньше так не называл, он никогда не был преисполнен таким уважением и любовью к ней, и никогда ею так не дорожил.
Костик поднялся с табуретки, и вышел в другую комнаты. Еще при замечании матери Ваня уловил условность не говорить, поэтому молча сопровождал своего друга взглядом, пока тот, не по надобности, но по необходимости, надевал свой – уже черный – приготовленный к похоронам костюм, и свое новое, подаренное его Лилинькой пальто. 
Когда сын закрывал двери, он услышал, как его мать сорвалась, и взревела громким плачем, горькими слезами рыдая от боли в душе, страстно молящей о невозможном. Глаза Костика заблестели, и он, силясь сделать вид, что ничего не услышал, постарался тихо закрыть дверь, которая так не вовремя и как-никогда предательски заскрипела. Петли не смазывали с тех пор, когда заболел хозяин, муж и отец. Жаль, что это все слова, которыми я могу наградить величественно в своем терпении, незаменимого в своей заботливости и ответственности мужчину, а в будущности, он лишь проблески воспоминания у сотрудников и родных. Кто знает, какими горделивыми словами наделил бы этого человека его сын.
Два парня молодых лет, вышли в подъезд. Сосед снизу, проворачивая в дверном замке ключи, оглянулся посмотреть кто идет. Увидев Костика, он сочувствующе спрятал взгляд, и постарался как можно быстрее убраться с пути. Костя полез в карман, и вынул оттуда пачку сигарет. Ваня вопросительно на него посмотрел, все еще по привычке стараясь не говорить.
- Я так, просто купил, захотелось почему-то. – Ответил Костя на не озвученный вопрос Вани.
- С каких пор?
- Все с тех же, когда неизбежное становится настолько близко, что уже ничего не остается, как пристально на него смотреть и терпеть дрожа от страха.
- Мда, как на тебя посмотрю, так сразу понимаю, что ты уже не тот невинный, живущей в своей доброте наивный мальчик, каким я тебя знавал. – задумался парень в черном, кашемировом пальто.
- Так сколько же лет прошло.
- Не помню даже, мы с самого детства вместе.
- Кажется, что почти с рождения. – улыбнулся Костик - Это же куча времени.
- Оно-то тебя таким и сделало.
- Тц, время убивает не только физически, но и морально.
- А кто-то уже рождается морально мертвым. – ответил Ваня. - Кстати, где ты взял такое пальто красивое? Дорогущее наверно-о-о…
- Не то слово, мне Лилинька подарила, не дождалась нового года.
Колошматя ногами снег, они шли по центральной улице города, кишащей ни о чем не ведающим людьми, к которым Костя безосновательно испытывал неприязнь, а может даже и ненависть, просто наблюдая за тем как все улыбаются и напоказ радуются наступлению долгожданного праздника. Ему было обидно, что все так жаждут скоротечности времени, когда ему хотелось растянуть его как тысячу раз пережеванную жвачку, потянуть рычаги тысячи стоп-кранов и оставить в кармане тысячу секунд, которые он мог бы провести с ним. Ему хотелось, чтобы все знали, хотелось рассказать какой он был хороший, великий человек, и как он ним гордится.   
Наклонив головы, спасая свои газа от снега они пробирались дальше по улице, а люди, охваченные праздничным ожиданием и той веселостью, которую не так давно, но с таким грохотом и треском внезапности утратил Костик, продолжали с бес причастностью выбирать новогодние подарки. Гирлянды на вывесках заменяли свет той мерцающей в полумраке свечи, которая все гасла…гасла…гасла. Скоро она догорит, а гирлянды будут гореть вечно. Так снимите их! Будь они прокляты! Будь проклят ваш праздник!
Они дошли до единственного в городе бара, где сели за свободный столик и заказали выпивку. За окном свистела метель, и снег залепил окна заведения закрывая их почти до самого верху, отбрасывая оттенки синего, сотворив атмосферу настоящей зимы, атмосферу мрачную. Но здесь были не те люди, и этот полумрак не влиял на их разговоры, смех и праздность, что окружали Костика в самый неподходящий для этого момент.
- Помнится, мне тоже когда-то было так весело. – Сказал Костя и сделал глоток горячего глинтвейна. – Следующим стаканом будет водка, хочу чего-нибудь покрепче.
- Было, было. И мне так весело было. Как он себя чувствует?
- Никак. Со вчерашнего дня с ним сидел, совсем ему плохо, до нового года не дотянет, а мне его так жаль, ох, знал бы ты, как мне его жаль.
Глаза Костика вновь заблестели, и что-то прозрачное скатилось по его щеке вниз к губам, смочило их солью и исчезло. Он вытер глаза рукавом, стараясь, чтобы никто не заметил.
- Тише, друг, ты это…главное не раскисай, я с тобой, и Лилинька твоя с тобой, и Пашенька твой с тобой. Ты отпусти это, не надо, а то мне тоже плохо становится.
- Лиля? Я люблю ее, она единственная кто меня всегда поддерживает. Ты тоже, но ты не так. Она же всегда со мною рядом, всегда успокоит. И она такая хорошая, ты просто представить не можешь. Она всегда знает, чего мне хочется, и…и Пашка мой, тоже хороший. Ты ведь часто с ним играешь, ты же знаешь, как чудно он играется, так нежно, старается не сделать больно, а когда зацепит, сразу такой говорит: «Извините, извините.». Та вот только Пашка тоже приболел, ну ничего, он-то выздоровеет, Лилинька о нем позаботится. Он пока у бабушки, она за ним присматривает, но мы скоро его заберем. Он ведь у меня и вправду хороший? На меня в детстве похож, и я с ним играю, так же как папа со мной играл, я так ложусь на спину, а его животиком на ноги ложу, самолетик делаем…
На этот раз Костя не выдержал, и слезы бесстыдно вырвались наружу, как бы сильно он не пытался их сдержать. Он наклонился, чтобы никто не увидел, чтобы никто не узнал, что он – взрослый мужчина - плачет. Его большая спина покачивалась при каждом его всхлипе, а он хотел, чтобы никто не узнал. Ваня положил ему руку на плечо, и лишь бессильно, но в большом желании помочь, наблюдал за тем, как его лучший друг страдает. Спустя несколько минут, Костя успокоился, выпрямил спину и выпил еще глоток глинтвейна. Он спросил Ваню:
- Ты-то как себя чувствуешь? Вон похудел как, и не узнать, щеки втянулись, ручки тоненькие какие, ты глянь только. Говорят, хорошего человека должно быть много! – наконец, первый раз за день улыбнулся Костик.
- Кто сказал, что я хороший? – ответил ему Ваня, и улыбнулся в ответ.
- Я сказал.
Выпивка была совсем не пьянящей, и просидев до вечера, они даже не почувствовали того самого алкоголя, и горе в нем, действительно не утонуло. Оно осталось пестреть на фоне прошлого, на фоне тех неприятных воспоминаний и бед, которые уже приходилось пережить Косте. И сколько бы камней он к нему не привязывал, сколько бы не закрывал чем-то хорошим и приятным, утонуть удавалось, только с ним.
- Ладно, скоро моя Лиля должна вернуться домой, я пойду наверно. Ты это, не обижайся только, ладно?
- Та ничего, конечно, я все понимаю.
- А горе так и не получилось утопить в вине. – Сказал то, о чем думал Костик.
- Горе тонет только в слезах. – уверенно, будто бы приготовив заранее ответ, сказал Ваня - Передавай привет Лиле.
- Пока!
Они разошлись. Водка все-таки дала свое, и совсем незаметно шатаясь, возможно только у себя в голове, Костик дошел домой. Не заметил он тех сугробов, не заметил он и той зимы, которая, казалось, длилась вечность, и не было ему холодно. Спирт согревал его тело внутри, вместе с тем, согревая душу, смягчая все обстоятельства и на секунду помогая забыться в мыслях, которые гладким, шелковым полотном сползали по его ворсистому, приобретающему шершавость сознанию. 
Возле подъезда стояла полицейская машина. Не принимая ее всерьез, лишь скользнув взглядом по ее контурам, Костик в спешке заскочил в дверной проем и быстро семеня по ступенькам поднялся на свой этаж, дабы поскорее увидеть Лилю. Возле двери его квартиры стояли люди в форме, не обращая на них внимания, делая вид, что их тут и нет, он растолкнул их и начал доставать ключи, но полицейские окликнули его:
- Уважаемый! Крамов Константин Олегович, это вы?
- Да, я, а что? – он продолжал вставлять ключи, уверяя себя в том, что он ничего не сделал, и они пришли сюда по ошибке.
- Вы муж Крамовой Лилии Николаевны?
- Да, я. – Прозрачная, хмельная дымка резко испарилась, оставив лишь острый взгляд и дрожащие зрачки, терявшиеся между выбором догадки, которая все-таки должна стать явью, стать ранящей правдой, которую, возможно, его Лилинька от него скрывала. Не ожидая услышать последнего, он успокаивал себя, что со всем можно разобраться, но только не с этим, только не со…
- Просим вас пройти в отдел полиции для опознания трупа. Вчера вечером в центральном парку было обнаружено ее тело…
Яркость подъездной лапочки пошла на спад. Желтые пятна в его газах разрастались, пока он совсем не потерял фокус. Выронив ключи и пытаясь что-то сказать, просто открывая рот, но не издавая ни звука, он прислонился к стене, медленно соскальзывая по ней. Измазав свое дорогое, подаренное его Лилинькой пальто мелом, он сел. Потом был только крик, и снова слезы. Дальше, темнота пленила его, охватывая самые дальние уголки чертог его разума, сжимая, не щадя сдавливая до мелкой, черной точки. Все вокруг заполнилось черно-белым шумом, оставив после себя только врезающийся в уши рев. Рев пораженного, рев отчаявшегося, в долю секунды принявшего тяжелый рок судьбы человека, и так уже много потерявшего.
Через пару дней, безжалостный убийца наведался и к его отцу. Так же беспощадно, и с таким же наслаждением он задушил последнюю гордость сына, своими черными руками, которые он прятал в перчатках, засовывая их в карманы. 
***
Костя вошел в квартиру. Оставив пакет с купленными продуктами на кухне, он прошел в спальню, где учил уроки его Пашенька. Ему недавно исполнилось одиннадцать, и этот воспитанный только отцом малец подавал большие надежды, а Костя…Костя очень сильно его любил. Любил так сильно, как любил и отца, и свою жену, и свою мать вместе взятых. Маленький, но уже полностью зрелый в своих рассуждениях кареглазый мальчишка, старался во всем угодить своему отцу. Между ними никогда не было недопонимай, и в их квартире никогда не звучали не просьбы.
Отец зашел в комнату, где по всему столу были разбросаны Пашкины учебники, вместе с игрушками, ручками, пеналами и т.д. Лишь фотография матери, окруженная кипой школьного барахла, гордо стояла в рамке. Когда Паша смотрел на нее, а это было очень часто, в стекле отражалось его лицо, что было так похоже на лицо его мамы. Он внимательно что-то записывал, смотрел в книгу и снова начинал писать, так было, пока отец не постучал, только тогда он повернулся к нему и широко улыбнулся.
- Привет боец! – Сказал Костик и поцеловал своего сына в лоб, взъерошив волосы на его голове.
- Привет пап! – Ответил ему тем же Пашка.
- Как уроки?
- Нормально, пап, сегодня я получил…
Вслушиваясь в каждое слово своего сына, отец с радостью ребенка наслаждался его рассказами, вживаясь в его роль, находясь вместе с ним во всех его историях, он принимал жизнь своего Пашки за свою. В тяжелые времена, когда все сущее покрывалось темным кровом, и память о Лилиньке просыпалась самым жесточайшим похмельем после сна, застав его врасплох, он доставал из кармана фотографию своего сына, и воображал себя маленьким, беззаботным ребенком, нетерпеливо ждущего перемены, ежесекундно поглядывая на часы, ругая время за его нещадность как в ожидании, так и в потугах оставить. Просьбы – лишь звук, который оно с большим аппетитом сжирает, всецело поглощая, а потом всю эту пережеванную мольбу и просьбы оно обращает против тебя. Невидимый судья возомнивший себя богом, дает только смерть и жизнь в ее ожидании.
- Тебя не обижают в школе? – задал свой каждодневный вопрос отец.
- Нет, пап, не обижают. Пап, а мы пойдем сегодня в кино с бабушкой? Или в ресторан…пойдем сегодня в ресторан, я ведь на пятерки написал все контрольные. Ну, кроме математики, ну ты же знаешь, что я плохо разбираюсь в математике. Мы пойдем? Пап, мы ведь пойдем?
- Пойдем, пойдем…только без бабушки, наверное. Она же у нас старенькая совсем, не захочет, наверное.
- Ну как же без бабушки, пап, давай ее с собой возьмем. Она захочет, я ее попрошу, и она захочет.
- Ах ты хитрец. – улыбнулся Костик. – Хорошо, пойдем с бабушкой.
- Ура-а-а-а! Пойдем с бабушкой. Ой, а дядя Ваня пойдет с нами?
- Пойдет конечно.
- Класс!
Поужинав всей семьей, они отправились домой. Посадив бабушку на такси и сказав водителю адрес ее дома, остальные трое пошли домой пешком. Всю дорогу Пашка молчал, слушая их болтовню в страхе перебить отца не дав ему договорить, решившись, он лишь легонько потянул отца за рукав, а тот опустил голову и спросил:
- Солнце мое, что такое?
- Пап, а дядя Ваня зайдет к нам в гости. – сказал сын шепотом.
- А это ты уже у дяди Вани и спрашивай.
Пашка повернулся к Ване, и задал похожий вопрос.
- Дядь Вань, а вы зайдете сегодня к нам в гости?
- Зайду. – улыбнулся Ваня. – Конечно зайду, раз ты так хочешь.
Утомившись за весь день, Пашка рухнул на кровать, как только пришел домой, и уснул забыв и о том, что дядя Ваня в гостях, и о невыученной математике, и о всем остальном, а два старых друга разговаривали на кухне, беспрестанно дымя сигаретами, которые Ваня постоянно подсовывал Косте.
- Ты меня убиваешь, своими этими сигаретами.
- Не я убиваю, время убивает, кто как не оно заставило тебя закурить.
- Ну да, ведь оно убивает не только физически, но и морально. – продолжил Костя.
- Оно лечит, только цены очень большие. За одну маленькую ссадину, полцарства отдашь.
- А выбора-то и нет.
- Пойдем на крышу.
- Пойдем.
***
Через год после того случая, нарушив покой зимнего дня, в дверь нахально постучали, и хозяин, несколько испугавшись, но не подав виду, вскочил. Он со злобой рванул ручку, и дверь быстро отворилась, потянув за собой сквозняк и морозящую свежесть пришедшего. В дверном проеме стоял мужчина. Авоськой, набитой фруктами, он прикрывал свое лицо, но он резко убрал ее, и улыбка засияла вместе с блестящими от счастья глазами. Костик улыбнулся, и крепко обнял своего старого друга.
- Ванька, мне не верится, это же ты? Ванюшка! Давно не виделись, дружище.
- Я тоже скучал. – сказал Ваня и заулыбался еще пуще.
- Тысячу лет не виделись, где ты пропадал. Боже, а тощий какой стал, кожа да кости, ты вообще ел хоть что-нибудь весь этот год?
- Да, немного.
Осклабившись, они еще долго смотрели друг на друга, потом Костик наконец пришел в себя, и радостно выдавил:
- Проходи.
- Как Пашка? – спросил первым делом Ваня – Мне тут соседи сказали, что приболел он немного.
- Приболел, но ничего, выздоровеет. Так, кашляет да температура, но врачи говорят, что ничего страшного, еще недельку и будет как бычок здоровенький бегать.
- Ясненько, я вот фруктов ему принес.
- Ага, он спит пока, когда проснется, вот обрадуется-то, когда тебя увидит. Небось прыгать будет, так обрадуется.
- Обрадуется. – искренне улыбнулся Ваня. – подожди, я в уборную схожу, и быстренько назад.
- Давай, я пока чайничек поставлю.
Горячий чай согревал холодные руки гостя. Холодными они были только снаружи, а изнутри их и его тело распирало от жары, от счастья, которое он не мог передать словами.
- Ну что, рассказывай, как жизнь? Где побывал? – Спросил Костя.
- Да так, меня много где потаскало, то в Италию ездил, то во Францию…
- О, Франция, там красиво, наверное, очень, Эйфелева башня…всегда хотел на нее посмотреть, ну ничего, Пашка подрастет, и мы тоже съездим, - Костик посмотрел в окно, и с видом наивного мечтателя продолжил - а может и вообще переедем.
- Там люди хорошие очень, добрые такие, вежливые, всегда помогают. Даже незнакомцам, сумки понести или еще что-нибудь. Всегда помогут.
- А в Италии как тебе?
Ваня долго рассказывал тонкости своего путешествия пока свет потихоньку уступал ночи, пока темным колпаком не накрыло небо, пока окна не зашторило вечерней уютностью и спокойствием. Снег так же слоился, ложился отбивая свет, как и той лютой зимой, семь лет назад. Беспечные разговоры, улыбки и радости встречи придали этому дому бывалый свет, и возникло ощущение, будто бы здесь и вовсе не было ни боли, ни горя, ни страданий. Будто бы ни одна беда не тронула тонкой души хозяина. Его бетонная стена из веры в хорошее будущее, наивности и молодых амбиций, стала лишь изрешеченной ее версией, кровоточащие дыры нельзя было закрыть ни пальцами, ни руками, да и всего тела не хватило бы, только если оно не было жертвой. Теперь эта стена по прочности уступает даже стеклу. Его душа, еле держась на ногах, полностью покрытая смертельными увечьями, подпускала к себе - себе же противореча – только трех людей: его друга, сына, и мать.
Вечер все так же продолжался, затмевая горечи разлуки и тоски за прошлым. Нельзя было отвлечь этих друзей от любования, от пресыщения довольством, что закончились те долгие дни ожидания, и теперь они снова могут побыть вместе, поделиться случившимся и не случившимся, душевно посмеяться, а может и потосковать, главное, что вместе, главное, что есть с кем.
- А больше всего, мне понравилось в Японии.
- Да? А почему? Кстати, Пашка что-то долго спит, пойду разбужу его.
Но Пашка так и не проснулся, и не увидел он дядю Ваню, и не прыгал он радуясь, и не кушал он тех фруктов, и не встретил тот новый год. Держа на руках тело своего сына, Костя дрожал, и молящими глазами смотрел на друга, который ничем не мог ему помочь. Маленькие, еще детские легкие, загорелись как гирлянды на всех елках, витринах магазинов, крышах домов, и жарким огнем сожгли последнюю радость и надежду отца. Глаза налились прозрачной кровью, а тело лишь тихо стонало, выпрашивая вечный покой. Новогодние игрушки, которыми они должны были вместе украсить елку, так и остались лежать в коробке в ожидании праздника. Стеклянные часы, которые Пашенька надевал на верхушку елки, сидя на руках у Кости, всегда показывали без пяти двенадцать, там-то его время и остановилось. Только всхлипы сожаления разошлись по комнате, упираясь в стены, увешенные рисунками маленького его, любимого сыночка Пашеньки. Позже, заправляя кровать, под подушкой он нашел письмо дедушке морозу, где его сын, старательно выводя буквы, и разрисовывая пустые места картинками, просил его, чтобы его папа всегда был с ним, и чтобы дедушка мороз, подарил ему и его папе лыжи, чтобы папа его научил, и они могли вместе кататься все каникулы. Последний, белый лист его сына, покрылся влажными пятнами слез своего отца. Ох, сколько же их было. А дедушка мороз исполнил свое обещание и, как следует, под наряженную страданиями елку, он положил те самые, такие желанные лыжи тогда, и уже никому не нужные теперь. Новогодняя ночь прошла без празднования, Костик лишь смотрел на часы, показывающие без пяти двенадцать, и на подарок, ожидая, пока его распакует его сыночек, его Пашенка. 
***
Два вечных друга сидели у матери Костика дома, где он и жил последние два года. Совсем старая матушка, уже не казалась ему таковой, он старался не терять ни секунды, ни единой возможности побыть с ней подольше. Костя стал отчужденным, не принимал мир вокруг, оградившись от него каменными стенами и всем чем только можно, но он так и не смог оградиться от времени, что, пожалуй, не удастся сделать никому. Ваня все чаще к нему заглядывал, пытаясь хоть как-то скрасить дни своего товарища, пока не наступил тот самый день, день, когда Костя впервые за месяц вышел на улицу, а убийца тем временем ворвался в дом его матушки, и своими черными руками ухватился за ее горло. Он крепко держал ее, а она, не сопротивляясь закрыла глаза и уснула. Виновник ее смерти надел свои перчатки, засунул свои руки в карманы, и пошел прочь из квартиры, не оставив следов. Лишь одно единственное, разбитое зеркало.
Полиция не стала искать преступника, и сочла Костика за сумасшедшего, когда тот утверждал, что ее мать убили. Люди в форме лишь раздраженно фыркали взирая на его затасканный вид, а он продолжал разводить руками и доказывать, что это на самом деле так.
Нигде не работая, нуждающийся в деньгах, Костя продал все, что было в доме, оставив только кровать, стол, и два стула. Ах, и еще те новогодние, стеклянные часы, которые всегда показывали без пяти двенадцать. Квартира давно опустела, не только из-за отсутствия всякой мебели и прочих вещей, а и потому что Ваня больше не приходил к своему старому, любимому другу, казалось, он и вовсе про него забыл.
Укрывшись с головой одеялом, Костик лежал дрожа от холода, перебирая все свои воспоминания как четки. «И вовсе так замерзну», подумал он, и по привычке пошел ставить чайник, но его чайник он уже давным-давно продал из-за ненадобности, хотя стульев, все еще оставалось два. Он не теряя надежды ждал, ждал, пока его Ваня, нагло постучит в дверь, и войдет в своем красивом кашемировом пальто, и расскажет где он побывал, как у него дела, кого и что он видел. Ждал, пока его друг придет ему на помощь, пока его друг не выручит его, и не поможет перейти через этот хрупкий мост, который уже рассыпался на песок, который держался только на той надежде, только на том – возможно уже не существующем – друге. Но Ваня не появлялся с самого момента смерти матери Костика.
Отодвигая ногами валявшиеся на полу бутылки, он достал еще закрытую, открутил крышку, и начал жадно, с самозабвением вливать в себя ее содержание. Спирт, теплой волной прошелся по его телу, согревая тот холод в груди, который мешал ему уснуть все это проведенное в одиночестве время. Он был пьяный, разобранный по кусочкам мужчина, оставивший по одному в каждом из тех, кого он потерял, кого забрал тот безжалостный убийца, от которого ему так и не удалось спрятаться. Чем он только не пробовал от него укрыться: грубостью, отчужденностью, алкоголем. Его глаза стали стеклянными, а тело стало колбой, которую он наполнял ненавистью, в один момент становившейся разочарованием, в другой, яростным воплем. Костик упал на кровать, и уснул, пока его не разбудил тот долгожданный стук в двери. В сильном опьянении, он попытался быстро вскочить с кровати, но упал, и в неистовом желании, чтобы стук не прекращался, он оторвал руки от пола и, придерживаясь стены, облокотившись о нее, он подошел к двери и рванул ручку так сильно, как только мог это сделать убитый горем и страданиями, разрушившийся человек. И о боги, за дверьми стоял тот самый его друг, его Ваня, казалось, все еще такой же молодой, такой же красивый и любимый его друг. Голова Костика тяжело держалась на плечах, и после нескольких секунд, он опустил ее, но через падающие, прикрывающие лицо волосы, можно было разглядеть как сильно и искренне он улыбается. Он тихо пробормотал себе под нос:
- Ваня…Ваничка, друг мой, как же долго я тебя ждал. Ох, как же долго я…целую вечность.
Ваня обнял его и приподнял в попытке выровнять пьяную осанку друга. Он убрал с его лица волосы посмотрев на его постаревшее лицо, в его постаревшие глаза, глаза сумасшедшего, маленького, наивного мальчика, каким он его знавал.
- Костик. Как сильно я хотел тебя увидеть. – сказал он, и обнял его еще сильнее, чем когда бы то ни было.
Костя быстро сорвался с места, убирая с пола пустые бутылки, раскидывая их в стороны, достал те самые два стула, и поставил возле того самого стола. Он упал потеряв равновесие, но приобрел стыд. Слезы не переставая катились по щекам, его большая спина сотрясалась от всхлипов, и он стыдливо вытирал глаза, чтобы никто не заметил, что он – взрослый мужчина – плачет. Но Ваня не обратил внимая, сделав так, как этого желал его друг. Они сели и заговорили как в былые времена. Несмотря на неподдельное, детское счастье Костика, он чувствовал что-то горькое, что-то, о чем всегда молчал, и о чем никогда не спрашивал.
- …а в Германии, ты не представляешь, я встретил Таню, помнишь, нашу однокашницу, которая еще… - но он прервал рассказ, жалостливо посмотрев на своего друга - Эй, Костя, что с тобой? Скажи мне, скажи своему старому другу, что тебя гложет?
Но, Костя долго не отвечал, молчаливо вытирая слезы со своих глаз, молчаливо глотая ком в горле, глотая то горе, которое не хотело тонуть. Силясь говорить разборчиво, он спросил:
- Ваня, друг мой, ты вот что скажи мне, ты почему… - он замолчал.
- Что почему? – сказал Ваня взяв Костика за плечи.
- Ты почему…почему ты забрал…ты убил моего отца – мою гордость, ты убил мою Лилиньку - жену мою, мою любовь, мать мою убил, сыночка, Пашеньку моего, мою надежду, ты же тоже его любил, и он тебя любил, как же он тебя любил, ах, вы же так весело играли вместе. Так почему, почему же ты меня не забрал? А? Друг мой любимый, Ваничка, почему же ты меня самого оставил страдать?
- Еще время не пришло.
- Но ведь время – это ты.