Летящая игла

  ЛЕОНИД   БЕЛОЗОРОВИЧ               
                Посвящаю моему  отцу Григорию Тимофеевичу.
               
                “...Погибни день, в который я  родился, и ночь, в
                которую сказано: зачался человек!”
                Книга Иова 3.               
               
                “Как ни грустно в этом непонятном мире, он всё               
                же прекрасен…”               
               
                И.А. Бунин
               
                Л   Е  Т  Я  Щ  А  Я        И  Г  Л  А.
   
                1
Наверное, это смерть бродит по школьному двору и воет голосом дворового пса Шарика, которому вчера Борис Теплых отрубил тяжелым колуном хвост. Когда же он замолчит? Скорее бы издох! Нет сил пошевелиться. Какая бесконечная ночь. Хочется  только одного – уснуть. Уснуть и проснуться, когда спасительное солнце вспыхнет над миром огненным шаром и развеет дурман ночи.
В те далекие долгие ночи маленькому Мише Куницкому часто снился один и тот же сон.  Откуда-то издалека, из невидимой бесконечности, на него летела игла. Он узнавал её сразу, как только показывалось её смертельное жало. И уже невозможно было спрятаться или убежать: ноги прирастали к земле, пускали глубокие корни, тело застывало каменным идолом. А игла приближалась, стремительно увеличиваясь в размерах.… От ужаса хотелось кричать, но горло скручивало наглухо жгутом, и звук уже не мог вырваться наружу. Казалось, игла вот-вот пронзит его, маленького и ничтожного, насквозь. Нет! Раздавит! Потому что это уже не игла, а что-то страшное и огромное – чудовище в виде иглы! Последние силы покидали маленького Мишу, и он начинал терять сознание. Но игла, словно, издевалась над ним, словно играла – проносилась с диким свистом мимо, и всё начиналось заново. С ужасом  всматривался Миша  в  пугающую  бесконечность и снова видел её: маленькую, остренькую, омерзительную,  набирая скорость, игла неслась  прямо на него! И Миша не выдерживал:  вскакивал с постели в темноте комнаты, и весь ужас ночи рвался  из его горла.
И тут начиналась страшная паника: в страхе выпрыгивали из своих постелей ещё восемнадцать стриженных под нулевку костлявых ребят.  Никто не мог понять, что произошло. Кто орал, кто плакал, кто громко звал маму  - всех охватывал неуправляемый ужас! Наконец кто-то дотягивался до спасительного выключателя, и резкий свет приводил ребят в чувство. Тяжело дыша, они смотрели друг на друга испуганными глазами, пытаясь понять -  кто первым всё это начал. Нельзя же,  чтобы так безнаказанно всё прошло! Мишу Куницкого обнаруживали легко – он виновного не искал. И вся  ярость обозлённых, перепуганных мальчишек обрушивалась на него.
- Ты что, псих?
- Пошел вон в туалет!
- Урод безмозглый!
       - Дай ему в морду!
- Сука!.. 
       - Придурок!..
Они били его, вкладывая в удары всю злобу и всю ненависть за свою нечаянную трусость, а за одно и за все накопившиеся обиды в их короткой жизни. Били ногами и кулаками, били жестоко и яростно, как попала и куда попало: в нос, в глаз, по рёбрам, по яйцам, били, чтоб знал, чтоб видно было, чтоб запомнил, сука!..
Спасала Мишу ночная няня тётя Шура, или,  как её  звали официально, Александра  Александровна, толстая,  грубая баба с  ярко накрашенными губами  и вечной “ казбечиной” в зубах.
-Ну-у! - хрипела она  густым, мужицким голосом. - Что здесь происходит?! -  И грубо материлась. - Ё…вашу мать! А?.. А ну спать, дерьмо собачье! Живо в постель! Живо! Живо! Пока я вам яйца не поотрывала!..
Тётю Шуру  боялись все (кажется, даже  сам директор школы – интерната по прозвищу  Карабас-Барабас). Словно метлой ребят выметало с пола, и через секунду, стриженые под нулёвку головы, смирно посапывали на своих подушках.       
-И чтоб тишина! - приказывала  строго тётя Шура. - Ни звука  у меня!  По- ня- ли,  говнюки?! А то, ишь, моду взяли! Драться по ночам! Распусти-и-лись тут! – И, погасив в спальне свет, заходилась долгим густым кашлем, выплёвывая на пол тяжёлые сгустки и размазывая их тут же ногой. – Дерь-мо соб… соб… бачье!..  Голь драная! Я вам подерусь, сволочи!..            
Миша  забивался в подушку  и тихонько всхлипывал от обиды и стыда, от ночного страха и мучительной безысходности.
-Псих!.. Ты ещё хочешь получить?- шипел в темноте переросток Борис Теплых  (в классе его  боялись все – Бориса прислали в интернат из детской колонии).
      -Может, дать ему по мордасам, чтоб знал? А, Боря? - услужливо предлагал Ваня Кузьмич, маленький, конопатый мальчик с неприятным гнусавым голоском.- Чё он  нам спать не дает?
-Будя с него!- великодушно не разрешал Теплых. - Счас заткнётся! Повоет-повоет и заткнётся! – И тут же зло цедил: - Заткнись, урод, пока я тебя не заткнул! Ты чё?.. Не слышал, что я сказал?!..
Миша грыз зубами подушку, размазывая по щекам кровь, и пытался заткнуться. И всегда в такие ночи маленького Куницкого охватывало недетское отчаяние - всё в этом мире казалось ему несправедливым и недобрым. Чувствовал он себя жалким  и раздавленным ничтожеством, лишённым  тепла и утешения (Да и есть ли оно на свете?). Невыносимая боль терзала его душу. Маленький Миша стал физически ощущать эту боль: где-то со спины, под левой лопаткой у него вдруг начинало нестерпимо жечь огнём в одной точке. Миша дотягивался до этой точки большим пальцем правой руки и давил на неё изо всей силы, пытаясь заглушить  жжение хоть на минуту, но это не помогало.               
И с годами эта боль тоже не прошла:  в минуты гнева или несправедливости у Куницкого  по-прежнему  калёной иглой жгло в этой точке, словно там были собраны все  обиды и все его страдания. Куницкий  попытался однажды рассказать об этом знакомому врачу, чтоб понять, что это такое, но тот, добросовестно выслушав его,  посмеялся и сказал, что такого не бывает, и что у него, видимо, просто режутся   крылышки.
-В таком случае я бы давно уже стал Икаром! – грустно пошутил  Куницкий.
  -Ну, ладно, старик,  не обижайся!- по-своему понял его врач. – Ну, давай сделаем анализы, посмотрим… Я же не могу по пальцам… Нужны анализы… Ну, или давай хотя бы для начала сделаем рентген?    
   Почему-то рентген Куницкому делать не захотелось, а уж анализы тем более. Зачем?  Что по ним можно будет узнать?  В каком состоянии  его требуха? Так это и без анализов ему было известно!..  Так они и не поняли друг друга.
Вообще Куницкий ни маленьким, ни уже взрослым,  ни с кем не делился своей прошлой жизнью.  И в интернате  никто из ребят не знал, откуда он, как попал сюда, и кто его родители. Это был его, только его мир,  в который Куницкий никого не впускал и в который он не часто решался заглядывать, потому что многого в том мире он ещё и сам не понимал…
По ночам ребята  шептались друг с другом, вспоминая о своей жизни до интерната. Некоторые, не стесняясь,  рассказывали вслух. Иногда от этих рассказов было весело, а иногда грустно - так грустно, что нельзя было сдержать слёзы. Миша слушал эти рассказы и молчал. Ему тоже хотелось поделиться  с кем-нибудь своей жизнью, услышать  сочувствие, может, сострадание,  но он   боялся, что ребята его не так поймут, будут смеяться над ним,  и поэтому он молчал. Быть может, из-за  этого молчания в интернате его особенно не любили. В детстве не прощают тайн, потому что в каждой, даже самой маленькой тайне, кроется сила. И всех грызло страшное желание узнать – что за ней? В ход шли  все приёмы – дозволенные и недозволенные: хитрость, предательство, подлость… Но если за  тайной  силы не оказывалось, наказание за обман следовало жестокое и притом  одним единственным способом - кулаками.
В первый год жизни в интернате Мишу Куницкого били часто. Били за всё:  за то, что никому ничего не рассказывает, за то, что сам никого не бьёт, а иногда и просто ради любопытства или жестокого детского озорства, подчиняясь обыкновенному стадному чувству, – хотелось просто кого-то  побить или выместить на ком-нибудь злобу за несправедливое своё существование. Миша в тот год почти не защищался – он ещё в доме родителей привык, что его должны бить и боли не боялся. Только однажды Миша не выдержал и взорвался: его хромого отца (инвалида войны) Борис Теплых презрительно обозвал  Криволапым. Лютая обида захлестнула маленького Куницкого: ничего не соображая,  он вспрыгнул на спину Бориса  и вонзил свои зубы в его плечо – почему-то хотелось именно угрызть. По  случайному совпадению на этом месте у  Теплых  сидел чирей, и, взвыв от боли, он рухнул на пол и потерял сознание. После этого случая ребята стали посматривать на Куницкого  с опаской, да и Теплых не сразу решался пускать в ход кулаки, понимая, что может получить отпор, хотя подзатыльники и поджопники выдавал ему часто, как полагается…               
Одно Мише было  непонятным – почему ребята такие обозлённые, почему при каждом удобном случае они старались пнуть слабого ногой или ударить подло кулаком в спину? Они словно мстили друг другу за какую-то только им понятную обиду. Но ненависти к ним Миша почему-то не испытывал, даже мстить никогда не желал, наоборот, позднее, став взрослым, вспоминал  о них с любовью и жалостью.
      Тот  первый год  жизни в интернате был самым трудным для Куницкого. Его переживания отнимали все душевные силы, изнуряли физически. Порой Мишу охватывало отчаяние, и он  ненавидел это серое двухэтажное здание интерната  с тусклыми крашенными жёлтой охрой окнами!  Ненавидел  стриженных под нулёвку костлявых ребят и дебильного переростка Бориса Теплых, мрачного директора Карабаса-Барабаса  и хриплую ночную няню тётю Шуру с ярко-накрашенными губами и вечной      “ казбечиной” в зубах! Он ненавидел весь мир!
В тот год почти каждую ночь Мише Куницкому снилась летящая из бесконечности игла.
               
                2
Маленький белорусский городок Заславль –  в  каких-то двадцати пяти километрах от Минска. И всего-то достопримечательностей в нём – старый развалившийся костёл, Спасо-Преображенская церковь, (бывший храм кальвинистов), построенный  в середине шестнадцатого века, да осунувшийся земляной вал в центре городка, на том самом месте, где когда-то возвышался замок княгини Рогнеды, дочери полоцкого князя Рогволда. Этот замок был возведён ещё в конце десятого века новгородским князем Владимиром Святославовичем для своей непокорной жены Рогнеды. Легенда гласила, что князь Владимир послал дружину в Полоцк, насильно полонил красавицу Рогнеду и сделал её своей женой. Но не смогла гордая княгиня простить князю Владимиру такого насилия над собой! Ей по сердцу был младший брат князя Ярополк! И не выдержала Рогнеда - занесла она однажды острый нож над спящим ненавистным мужем. Да, видно, Богу так угодно было: проснулся в этот миг окаянный князь, открыл свои тёмные очи, и выпало оружие из рук гордой половчанки Рогнеды. И теперь только смерть могла искупить её вину! Но, вопреки обычаям тех времён, князь Владимир Святославович не казнил свою жену, а проявил невиданное милосердие, сослал её вместе с  пятилетним сыном Изяславом в самые топи, в самые непроходимые болота Белой Руси, на юг земель Полоцких. Здесь на берегу реки Свислочь и её притока Черницы приказал он возвести замок, обнести его высоким земляным валом, да ещё и речку Свислочь вокруг вала пустить, чтоб уж никому не досталась полоцкая княгиня. Так и отцвело её женское счастье в этом замке посреди гнилых болот и лесов белорусских.  Ну, и, как полагается, рядом с замком сразу же возникло поселение, получившее название от имени малолетнего сына – Изяславль, со временем превратившееся в Заславль.
Вот в центре  этого старинного городка и был их интернат. Много лет спустя, уже окончив  институт кинематографии и  работая кинорежиссёром  на одной из московских киностудий, Куницкий приехал в этот городок. Его  одолела  тогда навязчивая идея – увидеть их дом - интернат. Это было как наваждение, и Куницкий не выдержал, бросил все дела, съёмки, актёров (он даже не предупредил директора съёмочной группы)  и поехал. Кажется, это было весной, ближе к лету.
            Стоял тёплый и прозрачный день. Радовало всё – голубое небо без единого облачка, воздух с каким-то особым привкусом, и старые покосившиеся клёны их школьного парка. Всё было по-старому, но и по-новому одновременно. Куницкого тогда  поразила величина Заславля… Это  был маленький невыразительный городок с узкими  неудобными улочками  и  приземистыми,  безвкусно  раскрашенными, запылёнными домами. То там, то сям торчали, натыканные чьей-то волей, пятиэтажные дома - новоделы из серого силикатного кирпича, никак не вписывающиеся в общий архитектурный ландшафт. Здание  интерната сохранилось, но в нём уже размещался городской Исполком. Куницкий долго стоял возле этого здания, не  решаясь войти, а потом всё же не удержался и открыл знакомую дверь на пружине, придержав её по старой школьной  памяти  рукой, чтоб не грохнула. Его вдруг охватило волнение, в груди стало жадно толкаться сердце. В сумрачном вестибюле огляделся: здесь почти ничего не изменилось – всё те же крашенные жёлтой охрой окна, а на потолке в углу  вечное ржавое пятно. Каменные края ступенек широкой лестницы, ведущей на второй этаж, по-прежнему были разбиты. Куницкого  это почему-то обрадовало и успокоило. Он улыбнулся и решительно шагнул  к знакомой двери их класса.
      -Э-э, товарищ! Товарищ! Вы куда? – остановил его дежурный  голос.
      -Да я, собственно, никуда… Так. Зашёл посмотреть! - растерялся  Куницкий.
      -Выйдите, пожалуйста, отсюда! - потребовала суровая женщина-вахтёр и подозрительно окинула его взглядом. – Здесь не зверинец! Нечего здесь смотреть! Выйдите! Выйдите!
       Куницкий понял, что эту несгибаемую женщину бесполезно о чём-либо просить и, извинившись, послушно вышел на улицу. Постоял и ещё раз посмотрел  на бывший интернат: маленькое серое двухэтажное здание в духе времён Чехова… Странно! Он так рвался сюда, а теперь не испытывал ни радости, ни восторга, ни грусти. Что-то тёплое  шевельнулось в его душе и тут же исчезло, словно умерло, но наступило успокоение и Куницкому стало хорошо и приятно, появилось ощущение, что он дома. Рядом  со школой был когда-то большой парк в центре, которого, возвышалась серебристая статуя Ленина. Сейчас от парка сохранилось только с  десяток старых  клёнов. Облупившийся вождь мировой революции неприкаянно маячил недалеко от вновь выстроенного невзрачного пивного бара под названием “Голубой Дунай”.  Куницкий рассеянно скользнул по нему взглядом.
      -Неужели на этом месте был наш парк?- кольнуло вдруг.
      Сразу вспомнилось, как хорошо  в нём кричали вороны: буйно, шумно – всё чего-то делили и делили. Они словно ошалели от радости, что вломились в этот мир. Веяло от этих птиц беззаботностью и (до смешного) бестолковостью. Куницкий любил подсматривать за этими головастыми птицами, когда они, свесив свои тяжелые клювы, сидели на ветках  клёнов и думали одну им понятную думу. 
     Однажды  маленький Куницкий подобрал подбитую ворону (кто-то из ребят сшиб камнем) и спрятал её в дровяном складе. У птицы было перебито крыло, и она не могла летать. Искалеченная ворона всё время  обиженно каркала, жалуясь на своё несчастье, и, то и дело, раскрывала свой огромный прожорливый рот, требуя еду. Прокормить её было трудно: приходилось тайком воровать у школьного повара дяди Саши в столовой  объедки. Ворона быстро привыкла  к Мише и сделалась  совсем ручной. Она  разжирела и сидела на жёрдочке важная и задумчивая, а когда  Куницкий залезал в дровяной склад, тяжело  плюхалась ему на плечо и начинала больно дёргать Мишу за ухо.
Случилось так, что возле склада ребята облюбовали  место для игры в городки. С утра до вечера они  лупили битами по выложенным на земле фигуркам, громко ссорились и безбожно матерились. В один из таких дней ворона каким-то образом ухитрилась выбраться из  своего убежища. Потрепав одним крылом, она важно направилась к ребятам, громко каркая на ходу, словно жалуясь на своё несправедливое заточение.
                -Ворона!- первым увидел её Ваня  Кузьмич, - Смотрите! Ворона, бля, идёт!
И кто-то из ребят тут же крикнул:
                -Бей ее!.. Бей!
                -Не надо, ребята!- попытался остановить их Миша. – Она ручная! – Но его крик  ещё больше  подстегнул ребят. Они бросились к птице и стали швырять в   неё, чем попало.
Борис Теплых на секунду остановился, зло прищурил глаз и сильно шибанул битой в сторону доверчивой  птицы. Удар был точным. Ворона неуклюже взлетела в воздух и тут же ахнулась об землю. Только жалобный звук “ А-а-ар!” вырвался из ее горла, и больше она не пошевельнулась.
-О, мля, глянь! Попал!- загоготал Кузьмич, и ребята  весело поддержали его.
Миша  подбежал к вороне и поднял за распущенное крыло: большая птичья голова  безжизненно повисла  клювом вниз. Он встряхнул  ворону, надеясь на чудо, но чуда не произошло - птица была мертва. И тут на Мишу накатило:               
                -Ты что сделал?! – заорал он дико.- Ты что, сука, сделал?! Гад!.. Фашист!  Убъю-у-у! Убью-у, сука!..
   Куницкому  попалась под руку кем-то брошенная бита, и он, прихватив её, отчаянно пошёл на Бориса. Боль за убитую ворону пересилила в нём страх. Он шёл с битой на Бориса и ничего на свете не боялся.
-За что, гад?! Что она тебе сделала?!- орал он – Что-о?!.. Фашист! Ты фашист, ****ь!..
  У Теплых испуганно забегали глаза, но он  преодолел себя и не побежал -  стоял и криво улыбался. Мише кто-то подставил ножку, кажется, это был Ваня Кузьмич,  и Куницкий от неожиданности рухнул носом в землю – бита отлетела в сторону. Он тут же вскочил, но Теплых  резко ударил его кулаком снизу в челюсть, и Миша, не устояв, растянулся на спину. Ребята трусливо засмеялись.
  -Убью, сука! –  сказал зло Миша, приподнимаясь с земли и сплёвывая кровь из разбитой губы.- Насмерть убью!..
                -Давай-давай, убей! Попробуй!- злорадно, с ощущением своего превосходства, процедил сквозь зубы Борис и жёстко приказал: - А ну, вставай, говнюк!
  Миша успел встать до того, как ему велел Теплых…  Но тотчас, сбитый точным сильным ударом в нос, рухнул обратно на землю, больно ударившись головою о что-то твердое. И сразу обмяк.  К Мише тут же подбежал услужливый Ваня Кузьмич и стал больно пинать ногами в бока.               
  -Ну, всё, Кузя! Хватит с него! Хватит! - попытался остановить Кузьмича великодушно Борис.- У нас лежачего не бьют!
Но Кузьмич уже вошёл в раж – остервенело бил Куницкого ногами, матерился и никого не слышал:
              -Сука! На!.. На!.. Мля!..
              Теплых подошёл к Кузьмичу, взял рукой за шиворот и резко отшвырнул от корчащегося на земле Куницкого.  Кузьмич, нелепо вскинув ноги, шмякнулся об землю.
              -Ты, что, урод конопатый, не слышал? – Теплых угрожающе посмотрел на Кузьмича. – Я же сказал, у нас лежачего не бьют! Оглох, что ли?.. Хор-р-рёк!.. – потом презрительно сплюнул и сказал, грязно выругавшись, уже глядя на Куницкого: - А ты, мать твою, вали отсюда!..  - И, не обращая больше внимания на  Куницкого, поднял брошенную биту, и пошёл, не оборачиваясь, назад к дровяному складу играть в городки.
               Зажимая нос рукой, чтобы не текла кровь, Миша встал и, шатаясь, пошел от ребят прочь.
               -Только не вздумай бежать к Карабасу! – пригрозил Теплых.- Ночью тёмную устроим!
               Нет, к директору интерната Миша бежать не думал. Он вообще никогда и ни на кого не жаловался. Голова у него гудела от ушиба, в груди больно жгло, но как-то ясно подумалось -  больше этого терпеть нельзя. Надо что-то  делать! Надо отомстить этому уроду! И отомстить жестоко, может даже убить его!.. Да-да, именно убить! И не сразу, а постепенно, чтобы помучился, сволочь!.. А потом пусть делают с ним что хотят. Пусть расстреляют!.. Пусть повесят даже!.. Плевать! Главное – не будет на свете этого дебила!..  И от этих мыслей Мише стало хорошо, он успокоился и испытал незнакомое враждебное наслаждение в душе – наслаждение оттого, что он может, хотя бы, такое подумать…
…А ворона та была красивая: серебристая с крыльями в синеву. Какая-то особенная ворона – умная, что ли?.. Вот и теперь, стоя на месте их бывшего школьного парка, она Куницкому вспомнилась, и он вдруг подумал: почему Теплых был таким жестоким? В интернате Миша никогда не задумывался об этом, а теперь захотелось разобраться...
...Как-то вечером перед самым отбоем в их спальном корпусе загорелась электропроводка, и во всем здании погас свет. В комнате повисла тревожная темнота, и, чтобы не бояться, ребята потихоньку стали рассказывать разные истории. И в этом пчелином гуле Миша ясно уловил голос Бориса – хриплый и, не по возрасту, густой. Многое уже забылось из того, что он рассказывал, (время стирает ненужное) запомнилось главное, что его папка и мамка куда-то исчезли. За ними приехали дяди на  чёрной машине, и они уехали. Мамка его обманула при этом: сказала, что они с папкой скоро вернуться. Но больше они так и не вернулись. Мамка у него была хорошая -  уезжать не хотела, а папка  всё время молчал. Курил и молчал. Даже не поцеловал на прощание – бросил шапку об землю и сам сел в машину.
  -А главное, сука, - зло  гудел Борис,- чё  было врать? Сказали б, что я им не нужен, и всех делов… Я бы и сам ушел, а то… сбежали, как последние…- И Теплых  крепко выругался.
  Ребята подавленно молчали: у всех были родители  какие-то  “ не такие”, но чтоб вот так подло бросить, по-предательски?.. Такого ни у кого не было!
  -Ну и чего дальше было?- не выдержал Ваня Кузьмич.
  -А ничего! – Борис ответил не сразу.- Пошел к соседям. Я с ихним Пашкой дружил… Нормальный пацан был. Так его мать, сука, даже в хату не  впустила… Через дверь со мной разговаривала, как с больным или заразным каким. Не ходи, говорит, вражина, к моему Пашке, и всё! Он тебе больше не ровня!
                Потрясённые такой несправедливостью, ребята молчали.
                -Ну и чё ты? – опять не выдержал Кузьмич.
                -Послал её…
                В темноте Куницкому показалось, что у Бориса даже задрожал голос, но Теплых тут же сильно выругался, высморкал нос, и голос стал прежним - гудящим.   
                -А потом чё? – не отставал Ваня Кузьмич.
  -Бабуля у меня в деревне была… Через две недели померла, когда узнала, что мамка с папкой уехали.  Ну, а меня определили в детский дом. – Борис хихикнул.- Повезли, а я по дороге дал дёру. Решил отыскать своих “родственничков”…Обидно было, сука!.. Но в поезде меня мусора загребли. 
  -Кто? – не понял Кузьмич.
-Дед Пихто, хорёк! - съязвил Теплых и пояснил со знанием дела: - Мусора - это милиционеры!  Пора знать уже! Пригодится в жизни! - Снова громко высморкался и продолжил: – В общем, посадили меня в обезьянник,  а потом отправили в колонию. (Про обезьянник ребята не решились спрашивать). Ну, а уже оттуда сюда, к вам. - Он вдруг громко  зевнул и резко оборвал свою историю. – Ладно, мелочь пузатая, давайте покемарим. Надоело базарить. - И уже укрывшись одеялом,  добавил, позёвывая: - А здесь житуха, я вам скажу, не то,  что там… 
      Ребята послушно стали укладываться спать, но Кузьмич всё-таки не выдержал и спросил:
-А чё, кормежка была плохая, Борь?
      -Да пошел ты со своей кормёжкой знаешь куда?!- разозлился неожиданно Борис  и передразнил: - Кормёжка ему! Только бы жрать вам, да на горшок ходить, и больше ничего в жизни не надо!.. Ур-р-роды!..
      -Ну, чё ты, Борь? Сразу и уроды! -  загундосил  обиженно Ваня Кузьмич.- Я же только спросил, и всё…
-За “спросил” иногда по роже бьют! Понял, гундос?! И запомни: меньше знаешь - крепче спишь! – зло изрёк Теплых и, зарывшись глубже в казённое ватное одеяло, приказал: - Всё! Заткнулись уроды и спать!..
      И “уроды” заткнулись: не решились расспрашивать его дальше.
      Со временем оказалось, что в их классе ещё у троих ребят были “сбежавшие” родители.
      Тогда Куницкий  мало что понял из того рассказа, теперь же многое ему стало ясным. Хотя… ясного и сейчас было мало.

                3
                В интернате были собраны разные дети: некоторые были круглыми сиротами, у некоторых в личном деле значились все родители, а некоторые попали сюда “в связи с трудным материальным положением”, но всех их объединяло одно: там, дома, они были никому не нужны. Это был страшный, несправедливый факт их существования, но с этим приходилось мириться. Единственно кому они были нужны, так это интернату. И  им всем до слёз хотелось верить в это. Хотелось ощущать себя  неотъемлемой частью, а скорее - единым целым  с этим огромным  спасительным двухэтажным миром под  коротким названием: “Интернат”.
Чахленький Петрусь Заболоцкий, с бельмом в одном глазу, в это тоже искренне верил, но не смог выдержать издевательств переростков-старшеклассников…
Это случилось перед самым ужином. Они всем классом шли в столовую и, громко топоча ботинками по дощатому полу, кричали песню:
-Мы шли под грохот канонады.
                Мы смерти смотрели в лицо.
  Вперёд продвигались отряды
  Спартаковцев, смелых бойцов!..
  Куницкий  шёл вместе со всеми в строю и тоже громко орал, стараясь перекричать всех (так пел его отец, когда напивался). Миша любил ходить в столовую. Но ещё больше любил вместе со всеми шагать в едином строю, кричать песни и бить, что есть силы, ногами об пол: здесь они все были равны – шагал один мощный и неделимый кулак!
-Средь нас был юный барабанщик.
В атаку он шёл впереди…
Ноги били сильно и чётко впечатывали в пол – гах, гах, раз, два! И хотелось так  дружно идти далеко – далеко! Раз-два! Раз –два! Гах-гах!
С весёлым другом барабаном,
С огнём в большевистской  груди!..
Их класс уже проходил мимо лестницы, как вдруг Куницкого чем-то оглушило! Он даже не сообразил, что случилось! Он только увидел: Петрусь на ремне! Ремень был привязан к железной арматуре, а сам Петрусь, свесив стриженую голову набок, безжизненно висел в лестничном проёме.
-Пацаны! – закричал  истошно Миша.- Петрусь повесился!
И в одну секунду дружный строй смешался и сбился в бестолковую перепуганную массу! Всё превратилось в кошмар! Мощный и неделимый кулак рассыпался, как карточный домик! Гвалт! Крик! Паника!..  Преодолевая страх, и не до конца осознавая смысл того страшного, что произошло с их товарищем, ребята бросились к Петрусю…
…Его успели спасти. Растолкав перепуганных ребят, ворвался   школьный врач Виктор Абрамович  Гринь и стал делать  Петрусю искусственное дыхание. И пока он его делал, в коридоре стояла мёртвая тишина, только в  окне, окрашенном жёлтой охрой, громко билась  о стекло запутавшаяся в паутине зелёная муха. Она была именно зелёная! Миша смотрел на неё и никак не мог оторвать от неё глаз. Его словно приковала  к себе эта проклятая  муха. Она жужжала и изо всех сил  билась головой о стекло, пытаясь вырваться из западни, и ничего с ней не делалось! Какая-то каменная, бессмертная муха! Где-то внутри  у Куницкого появилось гадкое, тошнотворное чувство и во рту стало вязко. Миша пересилил себя и резко придавил муху  большим пальцем. Раздался  неприятный хруст, и уши сдавила тишина. Но желанного облегчения не наступило, приступ тошноты не прошёл, наоборот,  Куницкий почувствовал, как покрывается  холодным  липким потом: ещё минута, и он  потерял бы сознание, но резкий голос Виктора Абрамовича встряхнул его и привёл в чувство.
-Все вон!- вдруг жестко приказал он. – Немедленно во-о-он!
Последние слова Гринь почти выкрикнул, потом бережно поднял Петруся на руки и понёс в школьный изолятор. Ребята молча расступились. Куницкий ясно услышал, как Виктор Абрамович жалобно шептал Петрусю на ухо:
-Мальчик мой! Зачем же ты так? Родной мой, ну зачем?.. Всё будет хорошо… Всё не так плохо, мальчик мой!
  Галстук у врача  съехал на сторону, очки перекосились, а он всё пытался подобрать безжизненно повисшую руку Петруся, но ему это никак не удавалось. Куницкий неожиданно для самого себя вдруг осмелился, осторожно  поднял вялую руку Петруся  и положил ему на грудь. Петрусь слабо застонал.
В ту ночь Мише Куницкому снова приснилась игла. Он знал, что она прилетит к нему, и ждал её.  Скрежетал зубами и ждал, приготовившись встретить её мужественно. И всё же она перехитрила его – выскочила так неожиданно и так чудовищно, что он не выдержал…
                …Но в ту ночь Мишу не били. Вскочив, ребята зажгли свет  и испуганно смотрели, как орёт в кровати леденящим душу голосом их товарищ. Наконец Борис Теплых не выдержал, грубо толкнул Мишу в плечо, и прогудел:
    -Эй, псих, хорош орать тут! Вставай! В школу пора!
                Ребята нервно засмеялись и поёжились. Им было жутко от этого крика. Куницкий резко открыл глаза и тут же испуганно сжался в комок от яркого света. Ему  вдруг показалось, что он умер и этот свет – это  т о т     с в е т, про который ему когда-то рассказывала   в детстве мать, пугая страшным божьим наказанием. Всё в нём сжалось от страха,  и он тут же закрыл глаза, пытаясь спрятаться в своей темноте.
               -Мешок?- вдруг дошел до Куницкого голос Бориса Теплых. – Тебе что? Петруха приснился? Да?..
               Ребята опять нервно захихикали, кто-то даже подвыл. Ваня Кузьмич стащил с Куницкого одеяло, и Миша окончательно проснулся.
               -Не-а, - чистосердечно  признался он. – Иголка…
               -Иголка?! – все с изумлением  вытаращились на Куницкого. – Какая иголка?
               -Такая маленькая… тонкая… а потом толстая.
               -Чего-о?!..
               -Правда, иголка! Я не обманываю…
               -Ты что? Придурок?!..
               -Нет… Она мне почти каждую ночь снится! – виновато признался Миша.
               -Иголка! Ой, не могу! – и ребята поползли от хохота по кроватям, обливаясь слезами, завывая и хрюкая.- Маленькая… О-ох, не могу!.. А потом толстая!.. Иголка снится придурку!.. Псих, бля! Ой, псих!..
                Чем бы  эта  истерика закончилась, неизвестно. Грубый прокуренный голос ночной няни тёти Шуры быстро привёл всех в чувство.
                -А ну, дерьмо собачье, всем спать! Спать, я сказала, пока я вас всех за яйца не подвесила! - Ребята пулей бросились по кроватям.  Тётя Шура погасила свет и в комнате сразу повисла гробовая тишина. - Ишь, сволочи гадкие, петухи недоношенные, распустились как! – По комнате пополз сладковатый дымок от её “казбечины”. - Я быстро тут у вас порядок наведу, хари вы немытые! - Дверь в спальню захлопнулась, но ещё долго  в коридоре слышалось её недовольное ворчание, забористая матерная ругань и шлёпанье  густых плевков.
               Миша не спал почти всю ночь и заснул только под утро. Он лежал в постели  с открытыми глазами и мучительно думал: как мог решиться на  т а к о е  Петрусь, тихий, с гнусавым голоском, мальчик, не сказавший никому  грубого слова? Как он мог хотеть умереть? То есть не жить? Не дышать! Никогда не существовать? Никогда не видеть звёзд и утреннего солнца? Их школьного парка со статуей  дедушки Ленина, возле которого их  совсем недавно принимали в юные пионеры?  Добродушного и весёлого кочегара Васильчикова с красным носом, который по ночам щедро угощал их дешёвым портвейном в своей уютной кочегарке?  И неужели Петрусю было не больно?.. От этих мыслей Миша содрогнулся и в страхе закрыл глаза. И только под утро ему удалось уснуть коротким глубоким сном измученного человека, без сновидений и почти без дыхания.
              Через неделю Петруся Заболоцкого в срочном порядке отчислили из интерната и отправили в деревню к матери. Школьный врач Гринь просил директора этого не делать, но Карабас-Барабас  был неумолим.
              -Я не хочу садиться в тюрьму из-за этого висельника! Не желаю, понимаешь?! Я  тут и так каждый день под статьёй хожу!.. И не пори мне хреновину, Виктор Абрамович, отправляй, я сказал!..
              -Но, вы же сами знаете, у Заболоцкого  мать совсем спилась... Пьяница! Алкоголичка! – Пытался уговорить директора Виктор Абрамович. - Мальчик пропадёт в деревне! Кто там будет за ним смотреть?..
             - А мне плевать, что с ним будет в деревне, и кто там за ним будет смотреть!- гремел директор своим густым голосом так, что слышно было в коридоре учебного корпуса.- Понятно, тебе?! Это уже не мои заботы! Пусть вместе со своей алкоголичкой хоть на одной верёвке повесится! Пусть что хочет делает! Там я за него не ответчик!  И не дави на жалость - у меня этих живоглотов вон сколько! Всех не пережалеешь! Отправляй немедленно, я сказал! – И, уже взяв себя в руки, буркнул, отводя глаза в сторону: - А если такой жалостливый, можешь его… усыновить!  Разрешаю! У тебя сколько своих! Трое - четверо? 
             -Четверо…
             -Ну, вот, будет пятеро! Почти колхоз! - мрачно пошутил Карабас-Барабас  и, достав  из сейфа распечатанную бутылку  водки, попросил, - Не рви сердце, Виктор Абрамович, я тебя прошу! Не терзай меня! Я тоже живой человек! И ты всё прекрасно сам понимаешь не хуже меня! Давай лучше выпьем за него! Пусть живёт долго!-  И, не дожидаясь согласия врача, первым опрокинул в густое горло гранёный стакан тёплой водки…
            …Кочегар Васильчиков легонько толкнул Петруся от здания интерната и повёл  к ближайшей автобусной остановке. Петрусь вдруг остановился и прощально помахал ребятам  своей тоненькой рукой. Интернатовцы, прильнув к окнам, молча провожали  его глазами.
             Кажется, это было осенью… Куницкому помнился их парк: понурый и заваленный пожухлыми листьями. Сырость прибила их к земле, и они потеряли свою обжигающую окраску. Начинался холодный октябрь. В Белоруссии в это время солнце уже редкий гость.         
               
                4
             Самым обидным и мучительным было для маленького Куницкого то, что к нему не приезжали родители. Они словно забыли о его существовании. Шли дни, недели, месяцы, пришла осень, зима, лето, снова пришла осень, а они всё не ехали и не ехали. Иногда Мишу охватывал тоскливый страх – а вдруг и вправду забыли? Оставили его здесь навсегда? И уже никогда ему не вернуться в их маленькую деревеньку с родной речушкой? И никогда не ловить в ней  пузатых, как поросят, окуней?  Не воровать яблок в чужих садах? Не ходить на раскопки на место когда-то сгоревшей старой кузницы? Неужели никогда этого больше не будет?..
             Каждый день он встречал ворчливую почтальонку тетю Стэню и спрашивал, стараясь понравиться:
             -А Куницкому есть, тетя Стэня?..
             -Ой! - хохотала добродушно почтальонка. - Да что ты всё пытаешь каждый день? Надоел уже!.. Иди-иди, малец, учись. В следующий раз будет.
              Но приходил “ следующий раз”, и всё повторялось. Дни становились пустыми и холодными.  Миша сделался ещё более замкнутым и тихим. По вечерам он писал домой письма, хотя ответа по-прежнему на них не получал.
               
             “Привет из Заславля. Здравствуйте дорогие родители!   
С горячим пионерским приветом к вам ваш сын Миша. Снова пишу вам письмо. Я жив и здоров, чего и вам желаю. Мне в интернате хорошо, но домой очень хочется. Почему вы ко мне не едете и не пишете писем? У нас в классе почти все ребята получают письма. Один я ничего не получаю. Все думают, что я брошенный и смеются надо мной. Недавно у нас случилось большое несчастье – подорвался на гранате мальчик из нашего класса Генка Боровиковский. У нас тут возле Заславля  есть такое место – мангруппа называется. Там до войны были военные склады, а потом сгорели. Теперь там поле и  люди сажают картошку, но если покопаться, можно найти много всего интересного. Ребята даже пистолеты откапывают. У Бориса Теплых, например, есть пистолет ТТ и щёлкает. Он его под матрасом прячет. Вот он, как раз, и ходил  в тот день с Генкой на мангруппу.  Откопали гранату, а она разорвалась. Борису ничего, только глаз выбило (левый),  а Генку убило сразу. Хорошо, что у Генки родителей не было, а то б наплакались.  Хоронили его всей школой. Наш директор даже оркестр купил. Красиво хоронили. И гроб красивый был - красный с жёлтыми кистями. За Генку очень сильно переживал наш кочегар Васильчиков, всю дорогу плакал и называл его сынком,  да только  Генке это уже без разницы. Я как вспомню, так и сейчас сердце  кровью обливается. Нас теперь из-за Генки никуда не выпускают. Всё время сидим на территории. Но вы за меня не беспокойтесь – я на мангруппу не пойду больше. На этом своё письмо заканчиваю. Приезжайте, я очень вас жду. Крепко всех целую. Ваш сын Миша. Да, забыл спросить про ваше здоровье? Как у папы нога?  Болит? Напишите.
               
…И в каждом письме Миша сообщал подробно свой адрес. Ему казалось, что письма в дороге где-то теряются, не доходят, и поэтому отец с матерью не знают куда писать.
Но в конце октября  к Мише Куницкому приехал неожиданно отец. Уже ударили первые осенние холода. Поползли серые и неуютные дни. Последние косяки диких  гусей, волнительно перекликаясь в  свинцовом небе, потянулись  к теплым местам. А кочегар Васильчиков, весёлый сморщенный мужичок с красным носом, затопил школьную кочегарку, и в интернате  стало тепло и уютно.
В один из таких дней Миша стоял у окна и смотрел на засыпанный листьями городок.  Рядом, через улицу, в городском парке виднелся старый полуразрушенный костёл. Он был настолько старый, что по  его стенам уже побежали молодые берёзки. Ребята часто ходили туда искать клады, но после страшной гибели Генки Боровиковского, директор запретил это делать под страхом исключения из интерната. 
Отец появился внезапно… Миша даже не поверил своим глазам: опираясь тяжело на палку, он шёл своей обычной хромающей походкой прямо от железнодорожной станции. Миша как заворожённый следил за приближающейся фигурой отца, а затем сорвался с места и стремглав бросился ему  навстречу.
-Па-па-а!- закричал он,  уткнувшись головою отцу в живот. – Папа! - и горько расплакался.
Отец растерянно погладил сына по жёстким волосам и прижал к себе.
                -Ну, чего ты? Чего ты, как дурной, кричишь? – сказал он ласково.- Не надо… Вот же я – здесь. Куды я денусь, сынок!..
                -Почему вы ко мне не приезжали? – плача спросил его Миша. – Целый год! – Он крепко сжимал отца обеими руками, словно боясь, что тот исчезнет.
Отец  поднял мокрое от слёз лицо сына и сильно прижался к нему небритой щекой. Это немного успокоило Мишу, и он затих, только изредка с облегчением всхлипывая. От отца пахло давно  покинутой деревней.
-Ну, здравствуй, сыночек, - тихо сказал отец и ласково провел по Мишиной  коротко стриженой голове.
-Папа!.. Почему вы не приезжали ко мне?
-Дак… не было времени, сынок,- глухо, оправдываясь, сказал отец и отвёл глаза в сторону.
-Целый год?.. – не поверил Миша.
-Целый год…-  отец  вздохнул. – Хозяйство же, мать его… Сам знаешь: горбатимся с матерью день и ночь. То картошка, то дрова… Света белого не видим! Всё для вас стараемся!.. А кому всё это потом достанется? Никому не достанется! Всё собаке под хвост! Вы же все разъехались!..
Никогда в своей жизни Миша не любил так сильно своего отца, как в этот приезд, и никогда он не видел у отца таких добрых и любящих глаз, полных жалости  и вины. Миша  благодарно покивал отцу головою за его правдивое враньё и неожиданно для себя самого поцеловал отцовскую шерохатую руку. Отец испуганно отдёрнул её.
-Не надо! Зачем ты? Она же грязная! –  И тут же, суетливо порывшись в кармане, вытащил помятый кулёк дешёвых конфет - подушечек. – На вот гостинец… Ешь! Мать прислала! Сама впихнула в карман! Говорит, отвези ему! Отдай! Пусть хоть конфет поест! А то, небось, и в глаза их там не видит? – и он сунул неловко кулёк  Мише в руки.
-Нам здесь дают конфеты! – успокоил  Миша отца и заулыбался.
-Ну, уж и дают? – не поверил отец.
-Честное пионерское!..
-Хех! – повеселел отец, и лицо его расправилось от тяжелых морщин. – Так вы тут как у Бога за пазухой?
-Ага! Как у Бога! – согласился радостно Миша и соврал: - Нам недавно даже ананас давали!
-Что это такое? – не понял отец.
-Ну...  как груша, только вкуснее! – пояснил Миша и засунул помятый кулёк в карман.               
-Ишь, ты! - удивился отец. – Я про такое и не слыхал даже! - И, улыбнувшись,  переспросил с хитрецой в глазах: - Как ты сказал?..  Анавас?
-Ананас! – поправил Миша и засмеялся.
Конечно, в интернате ананасов детям не давали. Этот диковинный фрукт Миша и в глаза не видел, разве что на картинке в журнале. Но уж очень на радостях хотелось удивить чем-нибудь отца…
                …Потом они долго сидели в школьном парке с отцом и молчали. И ничто не нарушало их тишину. Иногда только  ветер из упрямства срывал с клёна забытый засохший листок и ронял  им под ноги. Даже вороны, горластые дуры, застыв на деревьях, понимающе таращились на это молчание. И Миша испытывал тихую радость от этого молчания – так не хотелось, чтобы отец уезжал...
                -Скучаешь по дому?- первым нарушил молчание отец.
                -Нет, - честно признался Миша, но тут же пожалел отца и соврал: - Домой, конечно, хочется, но здесь лучше.
                -Ну да, конечно лучше,- согласился хмуро отец.- Дома ничего хорошего, сам знаю...- И вдруг сообщил,-  этим летом приеду за тобой. Мать шибко скучает. Ревёт по вечерам. Говорит, распихал всех по интернатам, а дома никого… Воды даже некому принести... Вишь, опять я виноватый оказался! А я ведь, сынок, сделал как лучше. Пропали бы вы в деревне. Сгинули! – Он вздохнул и замолчал. Густые чёрные брови его резко сошлись у переносицы – так отец всегда делал, когда задумывался над чем-то трудным или неразрешимым.
                -Папа! – Миша заботливо посмотрел на отца. – А как ваша нога? Болит? (У них в семье было принято обращаться к родителям на “вы”).
                -Болит, мать её!.. Протез сделали на заводе абы как... За неделю так сотру  кость, что ходить не могу. Мастера-а!.. – сказал он презрительно  и выругался,- Из жопы руки растут!.. Я вон в Германии был, так там протезы на любку делают!  Хоть танцуй!.. А у нас, у победителей,  колоды пудовые, а не протезы!.. Ими впору поросят бить, а не на культях наших носить! Вот тебе и немцы, мать их! Враги заклятые!.. А соображения поболе нашего оказалось!
-Надо новый протез заказать! – по-хозяйски заметил Миша.
-Надо, - согласился отец. – А где денег взять?.. Обещали после Нового года пенсию прибавить, как военному... Вот, в госпиталь на перекомиссию посылают от военкомата… А чего посылают, мать их, и сами не знают! Только зря колготиться надо! Как будто у меня нога новая выросла! Хотя…  Может,  группу инвалидности повысят – вот тогда и закажу.
      -А если на другом заводе протез сделать? – Миша заботливо посмотрел на отца.
      -А! Что толку? – махнул он безнадёжно рукой. - Все они одинаковы:  в голове ветер, в жопе дым – вот и вся работа! Только болтать и умеют! Работнички, мать их!.. – Выругался он в очередной раз и неожиданно заговорил о другом:
                -Cынок, ты вот писал … про мальчика, который у вас на гранате подорвался…
      -Про Генку Боровиковского?..
                -Ага, про него… А где похоронили этого Генку?
                -На кладбище, конечно… Здесь у нас за городом кладбище большое. Там всех хоронят… И наших тоже…
      -А далеко это?
       -Далеко. Пешком далеко…
-Понятно. – Отец нахмурился и замолчал. Заговорил не сразу. – Хотел сходить туда… Посмотреть на могилку, но если далеко, не пойду… Куда с такой  ногой?..- Тяжело вздохнул. – Вот жизня, мать её! И войны нет, а дети гибнут! - Он вдруг тревожено посмотрел на сына. -  Хоть ты, сынок, смотри, не ходи на то проклятое место…
-Да нет… - успокоил отца Миша. – Нас теперь не выпускают за территорию интерната.
-Ну и хорошо! И правильно, что не выпускают, - одобрил отец и поинтересовался: - А кормят  вас как тут? Хватает?
-Хватает! От пуза! - успокоил  его Миша  и предложил: - Пап! А пойдемте, я вас на обед к нам отведу!
                -Ну, какой обед!?..- застеснялся отец.- Ишь чего удумал!.. Неудобно  это!..
                -Пап, всё удобно!- Мишу же нельзя было остановить. – У нас всех приглашают, если к кому приезжают. Пойдем, пап! – И Миша настойчиво потащил отца в столовую.
Интернатовцы с любопытством посматривали на лопавшегося от счастья Куницкого в столовой и на его хромого, вспотевшего от смущения  и неловкости отца. Отец ел торопливо, стараясь не смотреть на ребят, но когда подали на третье  розовый кусочек арбуза, категорически отказался.
                -Ну что я, маленький? Совсем сдетинился, что ли?.. Не буду! Пускай детям будет, и не проси, не буду!
                Миша понял, что отца  бесполезно уговаривать, и вывел его на улицу. И только здесь, почувствовав в воздухе легкую изморозь, отец с облегчением вздохнул.
                Он уехал в тот же день вечером. Воспитатели в виде исключения, разрешили Мише проводить отца до железнодорожной станции. Было холодно. Задувало за ворот, и Миша, съёжившись, шёл рядом с отцом, подстраиваясь под его хромую ногу. По перрону  ветер уже во всю гонял подмёрзшие листья и безжалостно швырял им в лицо. Отец был без шарфа, но холода, казалось, не ощущал, даже ворот его рубашки был расстёгнут. Миша с нежностью смотрел на отъезжающего отца, и его снова охватило чувство одиночества: было невыразимо грустно и чего-то до слёз жаль. Захотелось сесть в поезд  и уехать с отцом в деревню, но он только посильнее втянул голову в воротник тоненького казённого пальто. 
                -Сынок? Тебе не холодно?- обеспокоено спросил отец, видя, как Миша по-птичьи упрятал голову.
                -Не-е… Нормально.- Ответил Миша и чмыхнул носом.
                -Пальто-то на рыбьем меху. Холодное?
                -Нормальное…
                -Холодное. Казёнка. - Вздохнул отец. – Я же вижу – чмыхаешь носом! Может, вернёшься в интернат? Чего уж тут?..
                -Не-а... Я подожду поезд,- не согласился Миша.
                -Ну, как хочешь,- смирился отец, неловко переступил с хромой ноги на здоровую, и вдруг оживился.- А знаешь, сынок! Я вот вспомнил случай один… Ещё в  военном училище в Москве, когда  курсантом был, до войны… Я же вначале чуть кавалеристом не стал! Это потом я уже в пехотное училище попал, а вначале меня в кавалерию определили! Ага!.. Жеребец у меня шибко горячий был, мать его! Бурбоном звали. Сладить с ним никто не мог. Я его, чёрта, даже побаивался, признаюсь тебе. Однажды на занятиях рубили мы шашками лозы. Это упражнение такое, - пояснил отец, всё более увлекаясь рассказом.- На полном скаку нужно срубить лозы. А я тогда лихой был, не то, что сейчас – кривой. Выправка честь по чести! Сапоги – хром! Всё как надо! Отличник боевой и политической подготовки! Ну, вскочил я на своего чёрта и в шпоры. Хех!..- Отец усмехнулся.- Жеребец мой злится, прёт, а мне хорошо, радостно внутри! Взмахнул шашкой - раз! Взмахнул - два! И дальше, шпоры в бока, и во всю прыть – такого дрозда даю!.. Подлетаю к командиру… А командир у нас  ещё тот был! Хохол!.. И фамилия такая зычная - Загубибатька!..
                -Как?- изумился Миша.
                -Загубибатька….
                -Так это же… Убейотца получается?.. 
                -Ну-у,..  получается, что так! - согласился отец. – А что?.. Это ж фамилия! Он же её не сам выбирал! От родителя досталась!.. У меня вон на фронте друг был Костя! Тоже фамилия выразительная - Червонобаб!..
                -Смешно! – Миша улыбнулся. – Краснобаб получается.
                -Ничего смешного! Фамилия как фамилия! – не согласился отец. – Он мне на фронте жизнь спас! Если бы не он и тебя бы не было с твоей фамилией!.. Ещё неизвестней, чья фамилия смешней – его или наша…Звериная... Кстати, у них у хохлов у всех такие фамилии!.. Выразительные!..  А мой командир и на вид выразительный был! Усы как у Буденного!.. С наганом! Как и положено командиру!..- Отец вдруг недовольно посмотрел на сына. – Да ты не перебивай, когда я рассказываю, а слушай!  Или тебе не интересно?..
                -Интересно…
                -Ну, так слушай, если интересно!.. – Он выдержал паузу  и продолжил: -  Ну, так вот… Я к нему, значится,  подбегаю и  доклад делаю: “ Товарищ командир! Так, мол, и так! Упражнение выполнено!” Всё по уставу!.. А сам глазами ем командира – похвалы, значится, жду. Смотрю: лицо у него строгостью наливается. “ Курсант Куницкий? Где ваши уши?!”- спрашивает он меня. “Чёрт те что, думаю, что это с моим командиром?! При чем здесь мои уши?”. Но отвечаю  весело: “ На месте, товарищ командир!  Где им и надлежит быть -  на моей голове!” “Десять суток ареста, курсант Куницкий!- объявляет он мне и приказывает: - А жеребца немедленно к ветфельдшеру!”
                -А чего это он?- удивился  Миша такой несправедливости.
                -А того!.. Ещё мало дал!.. – защитил отец хохла-командира. - Глянул я на жеребца! Мать твою за ногу, без ушей мой Бурбон стоит! Лысый, как коленка! Только кровь из обрубков хлещет!.. Во как!..
-Как это без ушей?- ужаснулся Миша.
-А вот так, сынок! – вздохнул отец горестно, словно это случилось вчера.- Отрубил я ему уши шашкой!.. Неправильно упражнение, значится, выполнил! Не по инструкции, мать её за ногу! – Выругался он в очередной раз и посмотрел на сына. – Смешной случай, правда?
-Да нет, не очень…- не согласился   Миша: - Жеребца жалко.- Он живо представил себе жеребца с отрубленными ушами  и пожалел его. – Ему же больно!
-А-а, - растерялся отец. – Ну да, больно, как-то не подумал… Конечно, больно! Теперь-то  жалко, как вспомню, а тогда почему-то было смешно. Молодые были, дурные! – осудил он свою молодость и замолчал.
Миша осторожно покосился на отца и неожиданно спросил:
-А котят Вам тоже жалко было?..
  -Каких котят? – Отец непонимающе стрельнул глазами на сына и насторожился.
  -Ну, в деревне?.. Когда Вы заставляли нас  закапывать в землю котят?.. Живых! В дубраве! Помните?..
-Котят?.. А-а… Ну да, заставлял! – вспомнил отец и без всякой эмоции тут же по-житейски справедливо рассудил, - Кому-то же надо было их закапывать!.. А чего их жалеть было?..  Дармоедов этих! Кошка, вон, каждые полгода марцавала! По восемь-десять штук приводила, зараза! Что с ними было делать? Куда девать?.. – Он вдруг коротко хохотнул. – С этими котятами всегда цирк был!  Вы закапаете их в ямку, песочком засыплете, а они из-под земли мяучат! А вы стоите рядышком и ревёте! Пока они там не здохнут! Видно, жалко вам их было, да?..
-Жалко… Мы потом, на следующий день, крестики им ставили.
-Ну да, правильно, природа! Живое всё ж! Божье! – философски согласился отец и подозрительно покосился на сына, - А чего это ты вдруг про  них вспомнил?
-Да так… Вы - про жеребца, а я про - котят…
-А-а… Вспоминаешь дерьмо всякое!..- Недовольно проворчал отец и, неловко порывшись в кармане, вытащил три рубля денег.- На, вот, возьми! Это от меня! –  Он протянул  Мише  потёртую мятую бумажку. – Больше не могу. На конфеты или так на что…
                -Не надо, папа! – попытался отказаться Миша, зная, что в их доме всегда не хватало денег – ходили по соседям, брали в долг.
-Не обижай, сынок, батьку! – попросил отец и сам засунул деньги Мише в карман пальто. – Бери- бери! Батька добрый! Матери только не скажи, а то загрызёт меня - живьём съест!.. Ты же знаешь её!.. И… не скучай тут!  Не скучай!.. Летом заберу тебя на каникулы! Сам за тобой приеду и заберу! – пообещал он на прощание и неожиданно сильно прижал сына к своей небритой жёсткой щеке.
И снова Миша задохнулся, услышав,  знакомый и родной запах деревни. Этот неистребимый запах нельзя было забыть, и  ни с  чем нельзя было спутать.  В нём перемешалось всё:  затхлые портянки, перебродившая самогонная брага,  тёплый коровий навоз  и, едва уловимый,  аромат  спелой антоновки… 
                Через много лет, возвращаясь из деревни в город, Миша будет стыдиться этого запаха  и всю одежду подолгу просушивать на балконе или просто выбрасывать на помойку, потому что  от этого запаха избавиться было невозможно - он въедался в каждый шовчик, впитывался в каждую ворсиночку. Но сейчас роднее этого запаха не было ничего на свете!
А обещание своё отец сдержал, увёз  его следующим летом на каникулы в  родную деревню – впервые за три года. Но тогда осенью Миша так и не понял, зачем он приезжал. И после отъезда отца осталась внутри  щемящая жалость к нему. Всё время вспоминались глаза отца – было в них чувство вины какой-то и веяло  вечной белорусской покорностью. Но после его отъезда Миша ожил. На душе стало хорошо и спокойно. Под ногами он, наконец, ощутил твёрдую землю. И навсегда запомнился тот осенний, промозглый день, до боли в сердце, пропахший отцом и родным домом.
                Оттуда по-прежнему писем не было, но это уже не мучило Мишу так, как раньше. И по ночам звёзды  уже не казались такими зловещими. Они стали мягкими и тихими, как в деревне.
               
5
В деревне единственным спасением от его кошмарной жизни были звёзды. Маленький Куницкий, как и его братья, летом спал на сеновале. Тихими ночами он смотрел на звёзды сквозь рваную крышу сарая и тихонько волновался, угадывая знакомые очертания созвездий. Рядом, устало кашляла корова Лялька, дурманяще пахло сеном, а из дому долетали пьяные песни и выкрики, но Миша ничего этого не слышал. Вглядываясь в ночное небо, он упивался своим маленьким безмятежным счастьем: звёзды понимали его и сочувствовали ему. И представлялась Мише там какая-то удивительная и прекрасная жизнь. Под эти тихие звёзды Миша засыпал. Иногда так хотелось взглянуть на них поближе…
В интернате осуществилась неожиданно его мечта. Тяжёлый, неулыбчивый директор привез из Минска телескоп – новенький матовый предмет, состоявший из одной большой трубы и штатива.
-Сегодня отбой ко сну переносится на двадцать три часа,- объявил он строго всему классу. – Будем смотреть звёзды… В телескоп!..
-Ур-ра-а! – взорвался класс дружно, но директор на этот раз не остановил ребят. Только  еще сильнее нахмурился  и вышел.
Вообще директор так и остался для Миши Куницкого каким-то неясным человеком. Редко на его лице можно было увидеть улыбку. У него были большие мохнатые брови, густой голос и лысина. Директор замаскировывал её длинною прядью волос, которую отращивал с левой стороны, и поэтому голова его всегда напоминала  прилизанный шар. Ребята его побаивались, хотя, кажется,  он не сделал никому ничего дурного и был гораздо снисходительнее к детским шалостям, чего нельзя было сказать о воспитателях. Иногда, правда, если случалось что-то архивопиющее, директор давал сильную затрещину провинившемуся  обалдую и этим его наказание ограничивалось. 
-У-у! Карабас-Барабас! – гудел  обалдуй недовольным голосом, потирая рукой быстро вскочившую шишечку. – Ну и ручищи!
Но эти  болезненные затрещины  почему-то не обижали ребят, а наоборот настраивали на весёлый лад. Странно?  И вот теперь телескоп! Установили его прямо на чердаке учебного корпуса, предварительно вычищенном от школьного хлама, который забрасывал сюда запасливый и скупердяистый завхоз Карачун. Карабас долго и хмуро крутил что-то в матовой трубе, куда-то наводил её и сильно волновался. Длинная  прядь его волос оторвалась от лысины и повисла сбившимся мокрым клоком. Наконец он закончил возиться с трубой и сказал довольным голосом: 
-Ну, подходите!.. Там луна!..
И ребята, выстроившись в длинную цепочку, стали подходить один за другим к волшебному окошечку.
Миша захлебнулся от увиденного! Он никогда не думал, что луна такая! Всё в ней таило возможность неожиданного открытия. Конечно, Миша никогда не сомневался, что на луне живут люди (такая большая и светлая планета), но теперь, когда он увидел аккуратненькие выстроенные бугорочки (пирамидки), длинные строгие каналы (кто-то из
ребят заметил даже движущиеся лодочки), он убедился собственными глазами: на луне жизнь есть! Манящая, серебристая жизнь! От нахлынувшего счастья захотелось заплакать – мы не одни! Мы не единственные в этом невообразимо бездонном пространстве! Они совсем рядом! И, может быть, сейчас тоже смотрят на нас из какого-нибудь чердака и так же радуются каждой клеточкой своего тела, наблюдая Землю. Вот только Миша забеспокоился, что Земля не светится и ночью висит в космосе обыкновенным чёрным кругляшом, а значит, рассмотреть их могли только днём? Но днём планеты не светятся!.. И надежда,  вспыхнувшая так явно и упоительно, начала катастрофически рушиться! Но Карабас-Барабас (он вёл в школе историю и астрономию) всех успокоил, сказав, что Земля  светится ночью так же, как и другие планеты во вселенной, только мы, люди, этого не ощущаем и не видим.
Всё! Теперь всё! Мы ничуть не хуже их! И наша Земля тоже светится!  Горит и сияет в пустынной бесконечности таким же засасывающим, таинственным шаром! Значит, они тоже нас видят! И может быть…Чёрт! Аж мурашки по коже! Так же и умереть можно! Надо успокоиться и взять себя в руки!
В это трудно было поверить, но ещё труднее пережить. Хотелось до изнеможения погрузиться в  волшебный глазок и раствориться в дыхании чужой планеты. У Миши от свалившегося нечаянного счастья что-то оборвалось внутри, и он твёрдо решил стать астрономом. Учёным-астрономом! Его настолько потрясло увиденное, что даже когда первый космонавт мира Юрий Алексеевич Гагарин всем рвущимся к звёздам дал стартовую команду: поехали,  он и тогда не изменил своему решению, только завистливо подумал, что звёзды оттуда видны еще ближе.
Ребята орали и бестолково толкались у телескопа, совершенно забыв о своем строгом директоре. А он незаметно стоял в стороне, прижавшись плечом к чердачному перекрытию, и наблюдал за ребятами своими печальными глазами. Глаза его всегда выдавали, хотя он и старался быть строгим и хмурым.
Почему-то у него не было своих детей, да и жены, кажется, тоже.  Почему? Этого никто не знал. Знали только, что он воевал и был ранен в плечо. Ранение ребята заметили, когда директор, раздетый по пояс, колол дрова на школьном дворе: бросилась в глаза вдавленная, грубо заросшая впадина на волосатом плече. Тогда директор и рассказал ребятам немного о себе, скупо и неохотно: в восемнадцать лет ушёл на фронт, под Смоленском попал в плен к немцам, два раза пытался бежать из плена, но неудачно. В первый раз немцы поймали - натравили на него собак, а во второй раз - приговорили  к расстрелу. Впадина на плече -  это и был след  от той расстрельной пули. Повезло ему тогда… Раненый в плечо, он упал на дно оврага и, придавленный трупами таких же несчастных беглецов, потерял сознание. Немцы решили, что все мертвы, кое-как присыпали овраг и ушли. Ночью директор выбрался из-под трупов и уполз в лес. На пятый день, обессиленного, его подобрали белорусские партизаны, допросили, поверили и оставили воевать в отряде… Хлебнул сполна партизанской жизни, а потом и еще кое-чего. Тогда об этом “кое-чего” директор не рассказал ребятам, наверное, нельзя было или посчитал ненужным. Узнали потом, спустя несколько лет, когда бульдозер ночью снёс в их сквере загаженную несознательными воронами бетонную статую вождя всех времён и народов Иосифа Сталина - вот тогда-то всё и всплыло…               
                Оказалось, после войны арестовали  директора за то, что был в плену у немцев и впаяли ему десять лет лагерей. Не посмотрели даже, что всю войну он геройски сражался с немцами в партизанах и был отмечен боевыми государственными наградами! Восемь лет директор горбатился на золотом прииске “Туманный” в Магаданской области. И может быть, так и сгинул бы он на том  прииске, да только в пятьдесят третьем году вождь осчастливил многострадальный народ  Великого союза и дал дуба - это и спасло директору жизнь, впрочем, как и многим другим, таким же невинно осуждённым горемыкам.
Через много лет, после окончания интерната, Куницкий встретил своего бывшего директора… Произошло это случайно: он приехал на киностудию “Беларусьфильм” на переговоры  с  главным редактором по поводу своего будущего фильма и вечером решил съездить по старой памяти на Минское море побродить немного. Там неожиданно они и встретились…
Теперь это был приземистый, прибитый к земле, совершенно лысый человек в потёртом костюме и допотопных  войлочных башмаках “прощай молодость”. Старый, видавший  виды, пиджак висел на нём мешком и был какого-то гигантского размера. Куницкий заметил даже, что на пиджаке болталась всего одна пуговица, да и та пришита  серой сапожной дратвой навечно. Таким же мешком  свисала и дряблая кожа под безвольным уже подбородком. Лицо было болезненным, синевато-одутловатым – на нём угасали последние следы жизни. Куда-то исчезли мохнатые брови и на их месте торчали чахлые обломанные кустики. На старика было жалко смотреть… Пожалуй, сохранился только голос – густой и тяжелый, хотя из горла уже рвались неприятные мокрые хрипы и от его  тела исходил  острый запах ацетона, верный признак сахарного диабета. Директор работал здесь сторожем городского яхт- клуба. ( Куницкий  сразу и не узнал его, долго присматривался к этому разрушающемуся человеку, боясь поверить своим глазам).
                …Они сидели на скамейке у самой пристани и неторопливо разговаривали. Куницкий вдруг почувствовал, что его радует близость этого усталого человека, который был причастен к его далёкому детству и которому Куницкий многим был обязан. Захотелось сказать какие-то тёплые слова благодарности, но он заглушил это естественное желание, понимая, что словами ему всё равно не выразить то, что  чувствует он сердцем. На мгновение кольнула совесть (надо всё-таки что-то сказать приятное старику), но Куницкий снова пересилил себя и промолчал.
-Ты не вспоминай плохого, Миша, - неожиданно заговорил директор, и в его голосе Куницкий  услышал твёрдое желание объясниться. - Плохого было много, даже больше, чем ты подозреваешь, но не это было главным… Я вот сейчас с трудом вспоминаю вчерашний день.- Он  закашлялся и чуть заметно улыбнулся.- Склероз, наверное? Старый уже… А вот наш интернат забыть не могу: каждый день думаю, что сделал что-то не так, что можно было бы добиться для вас и большего… А!- махнул он как-то безнадёжно рукой.- Времени теперь у меня  много, только  думать и осталось.- Вздохнул и закончил суховато: - Там была моя жизнь. Я честно прожил её. В этом меня нельзя упрекнуть!
                Да что вы!..- Куницкий осекся вдруг: он позабыл, как зовут директора.- Никто вас ни в чём не упрекнет,- промямлил он, пытаясь вспомнить его имя и отчество.- Во всяком случае, я знаю, что…
-Нет, Миша!- перебил его директор, не замечая странной перемены в  поведении своего бывшего ученика.- Ты не всё знаешь…- он опустил  голову. - Я ведь под судом был!
-Как? Опять? За что? – вырвалось у Куницкого, но тут же в  его сознании вспыхнула трагическая смерть Генки Боровиковского, и он осторожно спросил: - Это из-за … Генки? Из-за того случая?
Директор сделался вдруг беспомощным и жалким, его и без того некрасивое лицо сморщилось и стало ещё более некрасивым: перед Куницким сидел дряхлый старик с выветрившимися, слезящимися  глазами, которого до боли  было жалко.
-Боровиковский…- прошептал директор,- Были дни, когда господь Бог отворачивался  от вас… Умирать буду, а не прощу себе…Бедный мальчик. Слава Богу,  он был сиротой… - Его губы задергались. Казалось, ещё чуть-чуть и он заплачет, но нет - не заплакал.  - Да-да, я помню точно – у него не было родителей. Наш кочегар Васильчиков всё хотел его усыновить… Не разрешили – жилплощади у него не хватило, в бараке жил… Никогда себе не прощу…
-Вы ни в чем не виноваты, - попытался  успокоить Куницкий директора.- На его месте мог оказаться каждый из нас. Вы же не могли за всеми уследить!   Да и потом… Это было нереально…
-Ну, это как посмотреть, - упрямо не согласился директор, но тут же, словно оправдывая себя,  утвердительно закивал  лысой головой.- Хотя, да-да...  Нереально было. Нереально… На всех глаз не хватало! 
-Так вас из-за него судили?..
-Если бы!.. - В  глазах директора мелькнуло что-то наподобие обиды.- Я и сам толком не знаю из-за чего... Официально – за растрату казённых денег! – Он помолчал немного.- Помнишь наш телескоп?
-Как же такое забудешь?- Миша улыбнулся  даже.- Мы дневали и ночевали тогда на чердаке.- И вдруг спохватился,- неужели из-за телескопа?..
                -Я же эти деньги не в карман себе положил!- Директор как будто не услышал вопроса - продолжил своё (видимо, это давно наболело у него).- Я  же не для себя старался!  Для вас… Детям хотелось! А!- махнул он рукой.- Разве им можно что-то доказать?- Он замолчал и посмотрел отрешённым невидящим взглядом куда-то вдаль.
Над морем к этому времени уже собрались тучи. Всё живое насторожилось и примолкло. По пристани напористо промчался холодный ветер и сгинул в прибрежном перелеске, наполнив атмосферу тягостным предчувствием. Куницкий поёжился, глядя на перекатывающееся тяжёлое небо, и сказал обеспокоено:
-Дождь будет!..
Он всегда панически боялся грозы: при вспышках молнии Куницкому казалось, что с него сдирают шкуру. Страх перед грозой был настолько сильным, что он, как животное, пытался спрятаться в какое-нибудь надёжное укрытие, чтобы не видеть и не слышать смертельных вспышек. Этот парализующий страх появился  у Куницкого в детстве, когда на его глазах разозлившаяся гроза щёлкнула огненным кнутом по земле и бросила на обугленную траву беременную тётку Катажину. Куницкий помнил, как мужики закапывали Катажину в землю по самую голову, веря, что мать-земля вытянет из неё  электрические силы… (А голова была чёрная, с перекошенным ртом). С годами страх  не прошёл: в нём и теперь всё сжималось внутри, когда гроза ещё только - только собиралась на горизонте. 
-Пошли, я тебя к автобусу проведу,- предложил вдруг директор, словно почувствовав его  тревожные мысли, и встал.- К началу грозы еще успеешь доехать до Минска.
Куницкий с облегчением вздохнул и с опаской посмотрел на быстро надвигающееся чёрное небо.
-Ну, а ты что так астрономом и не стал?- спросил неожиданно директор, и в его глазах засветилась жизнь.
-Нет, не  стал!.. - Искренне ответил Куницкий. - Не стал. Просто… не сложилось как-то.
  -А-а, ну да! Конечно! Бывает!.. – понимающе кивнул головой директор и спросил с интересом: - Ну и кем же ты теперь?..
                -В кино работаю. Окончил институт кинематографии и… стал кинорежиссером…
-Вот как?!.. Кинорежиссером?-  уважительно удивился директор и, чуть усмешливо  одобрил: - Это хорошо!- Но в его голосе слышалось что-то другое, не то, что сказал. Он вдруг спросил: - И про что будешь ставить кино? Может, про нашу жизнь? Про интернат?..
-Ну, зачем же?.. И без нашей жизни есть про что ставить, - ушел от ответа Куницкий.- Пока, вот, приехал на переговоры с киностудией, а там видно будет.
…Ему не захотелось говорить директору правду. Он знал, что правда расстроит старика… Разве можно было  объяснить этому угасающему человеку, что жизнь, которую они прожили в интернате, была обманом, псевдосуществованием: напичканная патриотическими лозунгами,  ложными идеалами и недетской жестокостью. Это был микромир, в котором сконцентрировались все недостатки и достоинства, все пороки и добродетели той тоталитарной системы,  в которой они родились и выросли, микромир, который они воспринимали  как подлинную жизнь: единственную и правильную. А жизнь нельзя любить или не любить – это первый вдох и последний выдох - данность от Бога, можно только терпеть и надеяться…
Но всего этого не стал говорить тогда  Куницкий директору. Да и вряд ли они поняли бы друг друга.  Как, впрочем,  мало было надежды и на то, что его поймут на белорусской киностудии и примут сценарий к производству. Главный редактор Шкадарук, сухой, вышколенный коммунист-партиец, намекнул Куницкому, что  сценарий не проходной: слишком мрачный и мало гуманизма.
-Да и тема избитая!.. Ну подумайте сами, Куницкий; интернат, несчастные дети… Все это уже было!.. У Николая Губенко!.. У Полоки!..  Ничего такого… сверхгениального вы уже не снимете!..
-У Геннадия Полоки – детская колония!- попытался возразить Куницкий.- Там совсем другое… Время другое! Да и жанр другой!..
-Да какая разница, какой у него жанр?!- В голосе Шкадарука послышалось неприкрытое раздражение.- Колония, интернат, детдом…Тема-то одна! Дети!.. Наше будущее!..  Вот у них дети - это дети! А  у  вас какие-то… идиотские дети!.. Недоделки! Психи!.. Воруют, вешаются, взрываются!.. Коммунизм строим, а у вас… сплошной мрак!.. Никакого просвета!.. Ну,  куда это годится?.. Никуда не годится! Вы читали документы последнего съезда нашей коммунистической партии?
-Ну да, читал… - соврал вяло Куницкий. – Так… В общих чертах.
-Ни черта вы их не читали!..- возмутился Шкадарук, понимая, что Куницкий врёт ему. - Потому что, если бы читали, не принесли бы на киностудию этот… пасквиль! Язык не поворачивается сценарием это назвать!.. В постановлении съезда нашей партии чёрным по белому чётко написано:  нужно создавать произведения высокого гуманизма! А какой тут у вас, к чёрту, гуманизм? Где он?.. Покажите мне!.. Хоть один абзац!.. Нет его! Одна чернуха! -  он взял себя в руки и, сухо, не глядя в глаза Куницкому, неожиданно перешёл на “ты”: - Я думаю, тебе, как работнику идеологического фронта, известно, что нас за такие вещи по головке не погладят?.. Да и тебя тоже, можешь не сомневаться! Так что…- Он не договорил. Замолчал, давая понять, что разговор окончен.   
-Но, так было! Это правда!..- опять попытался возразить Куницкий, но Шкадарук не дал ему договорить:
- Мало ли чего в жизни было! - взорвался он вдруг. - Не тащить же всё говно на экран! Чему вас там, в институте, учили?! На что государственные деньги тратили?!.. Правда жизни и правда искусства - это две разные правды! Неужели, вам никто там не говорил об этом?! – Шкадарук схватил сценарий и раздражённо отбросил его на край стола. – И название какое-то… с претензией… “Летящая игла”… Ну, какая, к чёрту,  игла?.. Где вы видели летающую иглу?.. Ракета, корабль, я ещё понимаю!.. А то – игла! Корчите из себя!..  Образ должен быть понятен зрителю.  Мы же кино для зрителя, для народа  делаем, а не для себя!..  Я бы, Куницкий, на вашем месте и название изменил.- И уже хмуро,  не глядя Куницкому в глаза, закончил: - В общем, так!.. Чтоб потом не бегали и не жаловались, что вас зажимают или… снимать не дают!.. Если вы настаиваете, сценарий вынесем на обсуждение редколлегии студии, но лично я буду голосовать против!.. 
…И вот теперь, идя с директором к автобусной остановке и вспомнив этот неприятный разговор с главным редактором киностудии “Беларусьфильм”, Куницкий   постарался уйти от ответа.
Над морем уже прилично грохотало. Несколько раз крест-накрест хлёстко разорвались на чёрном небе бичи-молнии и укатились  огромными валунами куда-то за край притихшего моря. По пристани одиноко металась бродячая собака в поисках укрытия. Всё замерло в ожидании внезапного грозового события. Даже ветер, испуганно запутавшись в деревьях, замолчал в томительном напряжении. Воздух сделался неживым,  и Куницкому поскорее захотелось сесть в автобус и уехать.
-Ну, а… семья у тебя есть?- нарушил молчание директор.
-Жена…- коротко ответил Куницкий.
-Артистка?..
-Филолог…
-Филолог? – немного удивлённо переспросил директор и усмехнулся. – А люди говорят, вы там, в кино, только на артистках женитесь!..
-Бывает и на артистках … По-разному…
-Ну да, конечно!.. - согласился понимающе директор и спросил вдруг: - А ребятишки?  Детки у тебя есть?
  -Нет, детей пока нет… Рано ещё! – Куницкий попытался улыбнуться. – На ноги встать надо!.. А там видно будет!
-Оно, конечно, так, - согласился директор, - но без ребятишек нельзя, Миша! Никак нельзя… По себе знаю. Вот, прожил бобылём всю жизнь и никому теперь не нужен… Разве что собакам на этой пристани!..  Да и то!.. - Он махнул обречённо рукой. - Когда подкармливаю их в своё дежурство, а так!..
Куницкий ничего на это не ответил, только кивнул согласно головой. Нет, душевного разговора у них не получалось. А почему, Миша и сам не понимал. Может, мешала надвигающаяся гроза? А может, то, что он никак не мог вспомнить имя и отчество директора? Может быть… Но ещё Куницкого всё это время  не покидала  щемящая жалость  к  этому  одинокому человеку – было что-то в его облике грустное и потерянное. И шёл он по дороге к автобусу мелкой, шаркающей походкой - от прежней, решительной и упрямой, не осталось и следа. Да и во всей его фигуре проступало нечто безвольное, опустошённое и тронутое приближающейся смертью.
                -Отжил старик!-  с грустью подумал  Куницкий и сам нахмурился такому скачку своих мыслей.- Помрёт, наверное, скоро – руки уже трясутся… Да и ногти синие - похоже с сердцем совсем плохо… Сколько же старику лет?
-А мне уже скоро, Миша, восемьдесят, - словно угадав его мысли (Миша даже вздрогнул), сказал директор, когда они подошли к автобусной остановке.- А я как будто и не жил… Всё ждал, что впереди будет что-то главное. - Он усмехнулся. - Помирать уже скоро, сердце болит, а главного так и не было… Нет! Было, наверное, но, видимо, не разглядел – торопился всё куда-то…- Директор посмотрел на Мишу своими слезящимися глазами: - Ты хоть, Миша, не проморгай… главного.
-Постараюсь! - выскочило какое-то дурацкое и ненужное слово, и Куницкий  смущенно улыбнулся.- А что главное? - спросил он вдруг.- Да и есть ли оно – это главное?
-Есть, Миша, есть, - успокоил его директор.- Закаты, восходы… Наш телескоп… Эта гроза - вот тебе и главное. - Что-то появилось живое в его глазах - повеяло теплом.- Сейчас не могу  насмотреться  на это. Прожил жизнь в суете. Разбрасывал себя пригоршнями налево и направо – ничего не видел, а теперь словно глаза  разул. Каждое утро восходы встречаю и не нарадуюсь,  будто в первый раз всё вижу… Бывает, смотрю на них, любуюсь, и чуть не плачу – всё проглядел! Как крот слепой прожил жизнь!.. Теперь, вот, спохватился, да поздно! Жить-то осталось всего ничего – сердце, как тряпочка, еле трепыхается. - Он вздохнул и замолчал.
По краю моря опять прокатились валуны, и молнии угрожающе несколько раз больно щёлкнули по чернеющей воде.
Директор вдруг оживился. Потухшие глаза его неожиданно озорно ожили.
                -Слушай, Миша? Давно хотел у кого-нибудь из вас спросить, да всё случая не было… Почему вы меня прозвали Карабас-Барабас?..  Это же… страшное прозвище!
Куницкий улыбнулся, но как-то неестественно и неискренне, и стал наливаться краской, не зная, что ответить.
-Да ты ничего не думай! - успокоил директор своего бывшего ученика, заметив его смущение.- Это я так…  Узнать хочется! А то помру - и не узнаю…
-Боялись мы вас… - брякнул Куницкий первое, что пришло в голову.
-Неужели я был такой  страшный?- не поверил директор.
-Всякое было!- Миша  смущенно улыбнулся.
                -Ну,  а кого вы любили?.. Из учителей… или воспитателей? - он пытливо посмотрел в Мишины глаза.- Или таких не было?
Куницкий ответил не сразу. Об этом он как-то не задумывался.
-Были, конечно…
                Из-за поворота выскочил желтый рейсовый автобус, и Куницкий с облегчением вздохнул. На пересохший асфальт упали неохотно первые капли дождя.
-Ну, счастливо тебе, Миша! Больше уже не свидимся! – прохрипел директор на прощание и схватил пухлой рукой Мишину торопливую руку. - Ты вот что, Миша… Ты про нас… Про наш интернат кино не снимай! Не надо, сынок!.. В жизни всякое бывает.  Не помни зла! - и Миша разглядел в его угасающих глазах неподдельную тревогу.
-Да что вы?! Ну, какое зло?..- Куницкий на секунду сдавил директора и резво вскочил в автобус.- До свидания!- крикнул он и зачем-то соврал: - Я вам напишу!
А сам подумал тут же: “Осёл! Куда ты напишешь? Ты даже имени его не помнишь!”
Но директор уже не слышал Мишиных последних слов.  Старенький автобус, бабахнув чёрным дымом, плавно поплыл по мокрой асфальтной дороге.  Куницкий повернул голову назад и вдруг увидел через запотевшее окно, как дождь со всей силы свирепо обрушился на одинокую фигуру директора: он стоял и глядел вслед уходящему автобусу. У Миши больно сжалось сердце.
“Простудится теперь старик, - обеспокоено подумал Куницкий.- И чего он не прячется?” И вдруг в голове Куницкого отчетливо прозвучало: Август Селиванович Крюкович…
Августом директора звали, Августом Селивановичем. Имя было необычное…  Красивое имя... В Белоруссии таких имен не встречалось, потому и не запомнилось оно.
Куницкий облегченно вздохнул и закрыл глаза.
               
                6
От Лидии Арнольдовны, их классной воспитательницы и учительницы пения, всегда исходил какой-то особый аромат и, когда она входила в класс, этот аромат заполнял всё пространство, забивался в каждую клеточку тела и жизнь сразу приобретала смысл и значение… Говорила она  негромко, немного растягивая слова, глубоким бархатным голосом. (У Миши всегда появлялось странное желание погладить его). А ещё у Лидии Арнольдовны были вьющиеся, крашенные в каштан волосы и мандолина, удивительная музыкальная долька груши, с которой она приходила на урок пения.
Почему-то когда Лидия Арнольдовна входила к ним в класс, у Миши начинало бешено  колотиться сердце и сильно потели руки…
                Она носила короткую, туго обтягивающую юбку и такую же туго                обтягивающую кофту с глубоким бездонным декольте. И когда Лидия Арнольдовна  вела урок пения, Миша уже ни о чем путном не мог думать, а только тупо таращился на поющую, туго обтянутую учительницу пения. Глаза его туманились, и чувствовал Миша в эту минуту что-то необыкновенно важное: жизнь прекрасна, прекрасна, как голос Лидии Арнольдовны. Особенно хорошо она пела одну белорусскую народную песню:
Туман ярам, ярам-долиною, 
                Туман ярам…
  Пела она негромко и протяжно под мандолину, и в классе повисала тишина: то ли голос у неё был особенный, то ли убивала всех мандолина, но на её уроках в классе никто не хулиганил. Сидели как истуканы и, не отрываясь, пожирали глазами поющую Лидию Арнольдовну. Слушали…
…За туманом ничего не видно,
За туманом…
                Иногда, Лидия Арнольдовна, замечая Мишин пристальный взгляд, подходила к нему, мягко проводила рукой по ершистой голове, и спрашивала негромко:
-Нравится песня?..
-Ага,- выдавливал Миша внезапно пересохшим ртом. Он весь сжимался от этого прикосновения: дома его мать никогда не гладила  (как-то не принято было, что ли?), да и отец делал это редко.
-Ой, какие у тебя волосы жесткие! - удивленно говорила Лидия Арнольдовна  и запускала глубже свои тонкие пальцы в Мишину нечёсаную голову, - Бо-о-же!
В такие минуты Миша всегда ощущал, что в их классе очень душно, хотелось поскорее выбежать на улицу и сделать  несколько глотков свежего воздуха. И очень громко у ребят трещали стулья! До грохота! Миша комкал потными руками промокашку и боялся только одного: чтобы с ним не случился припадок, как прошлым летом, когда они всем классом ходили в поход…
…Тогда в походе Лидия Арнольдовна  кашеварила возле костра, а Миша ей помогал. Было очень жарко и все разделись. На Лидии Арнольдовне был  красный купальник. Девочки, когда увидели свою классную воспитательницу в таком красивом наряде, даже заохали и заахали от восхищения и зависти. А Лидия Арнольдовна так увлеклась костром, что  не заметила, как её маленький, не по размеру, лифчик съехал вниз,  вызывающе обнажив  большую упругую грудь.
Ребята, лежа в кустарнике, подсматривали за Лидией Арнольдовной и глупо хихикали. Услышав их смех, Миша оторвался от костра и посмотрел в сторону ребят, решив, что это они над ним смеются, но те, с нездоровым огнём в глазах, что-то отчаянно изображали и показывали на  воспитательницу. (Особенно усердствовал  изуродованный, одноглазый Борис Теплых). Миша повернул голову от ребят и тут же уткнулся взглядом в обнаженную грудь Лидии Арнольдовны. Её  маленький коричневый сосок вызывающе смотрел прямо Мише в глаза. Что-то оборвалось у Куницкого внутри, и с ним случился припадок: он вдруг стал куда-то исчезать, а потом и совсем провалился в какое-то глубокое-глубокое подземелье. Сколько это  длилось,  Миша не понял, но когда он вернулся на землю, видение  исчезло. Лидия  Арнольдовна деловито заталкивала непослушную грудь в лифчик, а Миша стоял и дрожал, не в силах оторваться от этого волнующего зрелища, чувствуя, как краска  стыда медленно заливает ему лицо.
-Ну, что ты вылупился? - взглянув на трясущегося Куницкого, недовольно сказала Лидия Арнольдовна. - Иди, принеси дров! Костёр скоро погаснет! И вот стоит – смо-о-отрит тут…
Миша сорвался с места и побежал от Лидии Арнольдовны изо всех сил, точно какой страх гнал его в спину. Он убежал подальше в глубь леса, грохнулся в колючую траву и разрыдался. Что-то недозволенное и жаркое рвалось из него наружу. Никогда раньше с ним такого не случалось. Это было какое-то новое и пугающее ощущение, растормаживающее его сознание и волю. Ему хотелось выплакаться: слёзы всегда приносили ему облегчение, но теперь этого не происходило, наоборот, в его душе  появилась какая-то томительная сладкая тревога, хотелось окунуться во что-то запретное и непозволительное.
Миша пересилил себя и встал, весь дрожа мелким ознобом. Осмотрелся вокруг и, наткнувшись глазами на усохший сук от можжевельника, поднял его и изо всей силы треснул себя по голове. Потом ещё раз! И ещё! И только с третьего раза до него дошло ощущение боли, но от этого Миша почувствовал  облегчение. Он устало набрал сучьев и понес их к костру. На лбу вздулась большая лиловая шишка.
-Бо-о-же! - всплеснула руками Лидия Арнольдовна при виде Куницкого.- Горе ты мое! Где же ты так умудрился?
-Упал!- коротко ответил Миша, стараясь не смотреть на Лидию Арнольдовну: от одного её вида в красном купальнике у него внутри все задрожало и снова зашевелилось проклятое запретное чувство.
                -Мальчик мой! - тревожно заворковала Лидия Арнольдовна  и приложила свою  руку к разбитому Мишиному лбу.- Тебе, наверное, очень больно?- Её  грудь, туго сжатая красными колпачками, почти коснулась Мишиного носа, и он почувствовал сладкий одуряющий запах  тела Лидии Арнольдовны.
Сам того, не ожидая,  Миша вдруг грубо вырвался из-под её раскаленной руки и заорал:
-Не-е-ет! Мне не больно! И не трогайте меня! Не трогайте! Можете других трогать, если им нравится, а меня не надо!..
-Я ничего не понимаю… Миша, что с тобой? – растерянно спросила Лидия Арнольдовна  и  посмотрела на ребят.- Что с ним? Может, он заболел?.. Странный мальчик!
-А чё в нём странного? - ухмыльнулся Борис Теплых.- Псих  он! Психушка! - И подмигнул  понимающе ребятам своим единственным  глазом.
Те бестолково загыгыкали и засмеялись. Но в их смехе Миша не уловил ничего подозрительного или унизительного для себя - это был обыкновенный жеребячий смех маленьких взрослеющих самцов, и Мишу это успокоило: никто ничего не заподозрил. Весело погоготав и не услышав от одноглазого Бориса продолжения, ребята успокоились и разошлись, напрочь забыв о Мишином существовании. А Миша, каждый раз натыкаясь взглядом на Лидию Арнольдовну в красном купальнике, покрывался потом и стыдливо прятал глаза, словно боясь, что она прочтёт в них всё то тайное и запретное, что вспыхивало в его груди.
Хотя это тайное и запретное вспыхивало в нём и раньше, ещё в деревне. Смутно, правда, неосознанно, но вспыхивало. На девочек своего возраста Миша не обращал внимания – они для него были, как и он, детьми, а вот взрослые женщины его очень тревожили.
Особенно любил он подсматривать, когда они, истомленные летней жарой, купались в  речке, погружая свои голые тела в искрящуюся на солнце воду. Повизгивая, женщины брызгались и толкались, совсем как дети, не обращая на маленького Мишу никакого внимания. А он сидел неподалеку на берегу и тихонько любовался ими. Что-то  его тревожило внутри, но он еще не понимал – что именно… Не возникало какой-то точки опоры и он был еще не  в состоянии осознать, что с ним происходит: сидел на берегу и улыбался этой нечаянно подсмотренной человеческой радости. Только мучило что-то сладко-сладко…
Как-то Миша не выдержал, смело шагнул  в воду и ткнул кулачком в  интригующий мокрый комочек чёрных кудрявых  волос между ног у одной из женщин. Женщина, белая, мягкая и грудастая, незлобно расхохоталась, шлёпнула его под зад широкой  ладошкой и вытолкала из воды.
-Иди-иди отсюда, бычок недозрелый!- сказала она, весело смеясь.- Рано тебе ещё на шмоньку заглядываться! Стручок потеряешь!
Женщины захохотали здоровым, крепким смехом, но что-то волнительное уловил Миша в их смехе…
А однажды на свадьбе молодой жених  так и в самом деле больно отшлепал Мишу…
Молодая игривая соседка Зоська, которая, шутя, называла Мишу своим женихом, выходила замуж за бугаистого тракториста Зыгмуся из  соседней деревни Бабыли. Свадьба была шумная, пьяная, с мордобоем и духовым оркестром. Зоська танцевала с Зыгмусем и не сводила с него глаз. Мишу это почему-то ужасно мучило и злило. Во время танцев он то и дело подставлял жениху ногу, тот спотыкался, грозил незлобно Мише пальцем, но терпел – свадьба все-таки! Но, когда Миша ляпнул его по белой рубахе коровьим сухим блином, не выдержал, поймал  и несколько раз больно, по- трактористски, душевно вмазал  ему в заднюю часть своей тяжеленькой промасленной рукой. Странно, но Мишу это не обидело, он даже не заревел. Его охватила тогда мстительная радость – он вдруг почувствовал свою сопричастность к чему-то запретному.
Лидия Арнольдовна, не ведая того, всё время напоминала Мише Куницкому об этой сопричастности. У неё, например, была одна странность:  она любила, чтобы мальчики гладили ей ноги. Это обычно случалось вечерами, после ужина, когда Лидия Арнольдовна садилась читать им дивные русские сказки в  классной комнате.
Какие это были вечера! Как  волнующе звучал её глубокий голос в вечерней тишине! Каким особым и таинственным содержанием наполнялась их унылая классная комната с давно некрашеными стенами! Даже дедушка Ленин на засиженном мухами портрете на стене заслушивался и становился гораздо добрее и ближе… В такие вечера Миша желал только одного – чтобы это длилось как можно дольше, может быть даже вечность… Окружив плотным кольцом благоухающую Лидию Арнольдовну, ребята пожирали глазами свою любимую воспитательницу и жадно впитывали каждое её слово.
-Мальчики! - Отрывалась вдруг от книги Лидия Арнольдовна,- погладьте мне ноги, пожалуйста. Я безумно сегодня устала. – Лёгким движением она сбрасывала туфли-лодочки с острыми шпильками, вытягивала перед собой ноги и, слегка пошевеливая пальчиками с красными наманекюренными ноготочками, томно  выдыхала:
                -Бо - о- оже! Я же целый день на ногах!.. 
И мальчики, с неосознанным ощущением просыпающегося желания, по очереди,  старательно  гладили её длинные красивые ноги, обтянутые тонкими капроновыми чулками - только заусеницы на их грязных пальчиках иногда озвучивали этот волнующий процесс. Чаще всех она просила почему-то Мишу:
-Мишенька! Погладь мне ноги, пожалуйста!
И Миша, замирая, подсаживался к её ногам и начинал осторожно гладить... Сказок он уже не слышал… Потной ладошкой,  он прикасался к её ноге и медленно проводил от самой щиколотки и вверх за колено, пока рука не натыкалась на грубый край короткой юбки. Миша вздрагивал и также медленно и старательно вел руку обратно вниз. Вверх – вниз, и вновь: вверх – вниз. Рука начинала потихоньку неметь. Миша гладил и чувствовал, как сам весь дрожит. В этом прикосновении,  Куницкий ощущал, какое-то странное тайное единство с Лидией Арнольдовной, и он еще сильнее прижимал свою вспотевшую ладошку к её капроновой  ноге. Кажется, она что-то чувствовала…
-Ми-и-ша! Не увлекайся! - останавливала она ласково мальчика и смотрела на него долгим изучающим взглядом, а потом не больно трепала его за щеку, как нашкодившего щенка и удивлённо говорила:  – Ах, ты какой уже!?.. А-а!?.. Надо же!?..
От этого взгляда Миша начинал слабеть и, чтобы не выдать себя, неожиданно грубил ей, так что на скулах вздувались маленькие бугорочки желваков.
-Я устал!.. Пусть другие гладят! Надоело!..
И  его вдруг охватывала незнакомая мстительная радость. Он чувствовал всем телом, как ему хорошо  оттого, что он сказал: ”Пусть другие гладят. Надоело!”- В этом было  что-то запретное и волнующее.
А потом случилось ужасное… Однажды как-то после занятий Лидия Арнольдовна  спросила у Миши:
-Мишенька! Что вы там всё смотрите на чердаке?
-Звёзды! - сообщил Миша и улыбнулся.- Знаете, какие они красивые!?.. Приходите, Лидия Арнольдовна! На луну посмотрите! – и добавил восторженно,- На ней даже каналы есть!
-Канна-а-лы?.. Бо-о-оже! -  удивлённо пропела Лидия Арнольдовна своим бархатным голосом. - Это же очень интересно… Я обязательно приду!
К тому времени у ребят уже остыл интерес к телескопу. Один только Куницкий наслаждался звёздными вечерами на школьном чердаке. Иногда приходил Карабас-Барабас. Он подолгу и устало смотрел в трубу, о чём-то своём думал, мрачнел, и строго приказывал Мише:
-Чердак закроешь на ключ! Башку отверну, если с телескопом что случится!
Так Миша сделался полновластным хозяином этого волшебного аппарата.
Лидия Арнольдовна пришла неожиданно… Куницкий,  услышав шаги на чердачной лестнице, сразу догадался, чьи они: такие шаги могли быть только у Лидии Арнольдовны - цокающие и неуверенные, словно каждую ступеньку она проверяла на прочность. Миша заволновался и выскочил ей навстречу.
-Лидия Арнольдовна, - почему-то прошептал он,- сюда-а… Идите сюда! Только не споткнитесь, тут у нас паломатая ступенька.
-Бо-о-же!- пропела удивлённо Лидия Арнольдовна, когда поднялась на чердак и осмотрелась.- Да здесь у вас хорошо! Просто замечательно!
-Ага! Очень даже! - радостно согласился Миша, оглушенный приходом Лидии Арнольдовны, и тут же предложил: - А хотите луну посмотреть?
-Луну?.. Ну, конечно, хочу! – улыбнулась Лидия Арнольдовна  и с интересом посмотрела на телескоп.- Бо-о-же! Какая красивая труба! - Она подошла к телескопу и осторожно провела рукой по его матовой поверхности, словно погладила котёнка.
Миша  засуетился, он почувствовал себя хозяином – поспешно подставил ей стул, предварительно смахнув с него невидимую пыль, поправил резкость у телескопа и показал Лидии Арнольдовне, как нужно правильно сидеть.
-Спасибо, Мишенька! - проворковала Лидия Арнольдовна  и, присев на табуретку, прижалась глазом к окуляру волшебной трубы.
-Луну видите? -  шёпотом спросил её Миша и от этого шёпота сам оробел.
-Конечно, вижу!.. Бо-о-же! Какая прелесть! Я даже не представляла себе, что она такая… - прошептала Лидия Арнольдовна своим сладостным голосом, а потом, дёрнув на себя короткую юбку, вытянула удобнее свои длинные ноги, и, не отрываясь от телескопа, попросила Мишу: - Мишенька! Погладь мне ноги, пожалуйста! Я безумно устала сегодня…
Миша, коротко облизнув сухие губы, опустился осторожно на колени к её ногам и легонько провел рукой по белой холодной коже (Летом Лидия Арнольдовна чулок не носила). Сердчишко стучало так сильно, что готово было вот-вот разорваться от волнения. Воздух на чердаке, неожиданно сделался каким-то липким. Миша бережно гладил ноги Лидии Арнольдовны и испуганно дрожал, чувствуя во всем теле необычную слабость, точно его подташнивало. У него вдруг возникло безудержное знакомое желание, и это желание было настолько явным и грубым, что Миша потерял контроль над собой. С ним вдруг случилось что-то невероятное: и прежде чем сообразить, что он делает, Миша наклонился и жадно укусил Лидию Арнольдовну за ногу чуть повыше коленки. На губах остался необычный привкус её кожи.
-Ах! - испуганно вскрикнула Лидия Арнольдовна  и схватилась за ногу, растирая укушенное место.-  Ты что сделал, негодяй? Зачем ты меня укусил?- Лицо её стало красным и злым от негодования. С двух сторон носа прорезались две презрительные складки, и колючие глаза засверлили Мишу в упор.- Почему ты это сделал? Отвечай, мерзавец!
Миша сжался в комок. Он не знал, что отвечать. Он и сам  не понимал, почему он это сделал! И главное -  зачем?.. Миша почувствовал себя жалким и никчёмным человеком, его охватило давнее  знакомое чувство одиночества, и стало стыдно. Ему хотелось что-то сказать в свое оправдание, но язык перестал повиноваться, и в голове завертелась какая-то словесная чепуха, которую невозможно было собрать в осмысленное объяснение своего непонятного поступка.  Смущённый и пристыженный, Куницкий  тупо таращился на взбешённую Лидию Арнольдовну и молчал: он даже представить себе не мог, что её  лицо может быть таким злым и неприятным. Лидия Арнольдовна медленно подняла свою тонкую красивую руку и сильно хлестнула Мишу по щеке “лещом”. Точно ледяным душем окатило его, но Миша даже не дёрнулся, только обожгла яростная обида за любимую воспитательницу - неужели и она может ударить?
-Испорченный мальчишка! - презрительно сказала Лидия Арнольдовна. - Засранец! - И снова ударила его хлёстко по щеке. Раз! И еще раз! - Засранец! Засранец!
Щека вспыхнула и загорелась пламенем. Если бы Миша попросил прощения! Если бы заплакал! Нет! Ни за что! Он упрямо смотрел на Лидию Арнольдовну и молчал, только в глазах его всё потемнело. Он ненавидел теперь её! Ненавидел эту крашеную худую женщину с острыми выпирающими коленками, торчащими из-под короткой юбки. Её длинные костлявые ноги! Её бездонное декольте с невмещающейся мясистой грудью! Пухлые губы и удушающий сладковатый запах её тела... Он презирал её!
-Не смотри на меня так, грязный поросёнок! - зло взвизгнула Лидия Арнольдовна и ударила его наотмашь ещё два раза без всякой жалости по лицу. - Отвечай, негодяй! Почему  ты меня укусил? Почему?..
Миша сжимал зубы и упорно молчал, только по вспухшим щекам его катились предательские слёзы.
-И посмей только жаловаться у меня! - резким голосом пригрозила Лидия Арнольдовна и, неловко пнув Мишу рукой в голову, (но уже не больно) торопливо зацокала своими туфельками-шпильками вниз по ступенькам.
Но Миша уже не слышал её удаляющихся шагов. Он упал на пол и горько-горько разрыдался – не от боли, а от обиды, стыда, и запоздалого раскаяния Ему никак не хотелось верить в эту неожиданную жестокость своей любимой  воспитательницы.
-Всё кончено! Всё кончено!- твердил он и плакал навзрыд. А что “всё”, он так и не понимал, только ясно было одно, что всё действительно кончено. Наступило внезапное ощущение пустоты и усталости, и, обессиленный, он провалился в темноту.
Этой же ночью Миша Куницкий, преодолевая страх, проник через окно в учительскую, отыскал в шкафу мандолину и  разбил её вдребезги.
Утром воспитатели поставили всю школу на ноги, пытаясь выяснить, кто это сделал, но никому ничего узнать не удалось. Больше всех старался  бывший военный, крепкий, с гладким бритым затылком, учитель географии Валентин Валентинович, любивший часто повторять: “Бог знает географию на пять, я – на четыре, а вы, оболтусы, – еле на трояк тянете!”. Он беспощадно ставил всем колы и двойки и  с садистским удовольствием обнадеживал ребят, что министры из них не получатся, а унитазы чистить и говно возить они смогут и с двойкой по географии - маршрут будет указан в путевом листе - за что и получил от ребят уважительную кличку  “говновоз” или, сокращенно, ГВЗ. ГВЗ построил мальчиков старших классов в одну шеренгу в обшарпанном вестибюле школы и, отмеряя, боевито-крепкой походкой, шаг за шагом, прочитал им длинную нотацию с нешуточными угрозами и  не очень лестными определениями, обзывая их кнырами и дебилами с куриными мозгами, при этом, требуя, чтобы они немедленно выдали преступника, поскольку подобное хулиганство недопустимо в советской школе и ложится несмываемым  пятном на честное имя пионера- ленинца. Он даже привел в пример Павлика Морозова, который ради святой правды, не пощадил отца родного - заложил его со всеми потрохами - за что и пострадал, как настоящий советский герой: был убит собственными дядьями. Речь ГВЗ действия не возымела - “кныри-дебилы”, а по совместительству пионеры-ленинцы, смотрели на учителя географии  честными глазами и ничего не могли поведать: мандолина всем очень нравилась, и поэтому ребята никак не могли допустить, что кто-то из них мог совершить такой гнусный поступок. Тогда разъяренный Валентин Валентинович постучал указкой по обезображенной голове Бориса Теплых и прошипел угрожающе:
-А по тебе, циклоп, давно уже тюряга плачет! Дождёшься ты у меня! - И на этом  допрос бесславно закончился.
-А я здесь при чём? - обиделся Теплых и захлопал одним глазом.- Как чуть что – так сразу тюряга по мне плачет!.. Ни фига себе! Я, что ли, её разбивал?..- Он покосился на рядом стоявшего Мишу и вдруг выпалил,- А может, это Куницкий мандолину разбил?..Чё это всё я , да  я?!...
Куницкий предательски покраснел, но, слава богу, на это никто не обратил внимания, и он быстро уткнул глаза в дощатый пол, хотя его  грызла совесть и  подмывало желание выйти из строя и во всём честно признаться, как поступил бы пламенный вождь революции Владимир Ильич Ленин.  (Насчёт пламенного вождя у маленького Куницкого тогда сомнений не было).
ГВЗ, взглянув на потупившегося Куницкого и, ничего не заподозрив, коротко бросил:
                -Дойдет очередь ещё и до этого астронома! Проверим! – И резко скомандовал:               
                -Шеренга нале-во!.. На занятия шагом – арш!
                Ребята  с облегчением развернулись  и вразнобой зашагали в учебный корпус, на ходу обсуждая случившееся: предположений и версий было много, самых невероятных, но Куницкий в этом обсуждении участия не принимал. Врать он не умел и боялся, что какой-нибудь неосторожной репликой выдаст себя  с головой, но более всего он боялся, что Лидия Арнольдовна  обо всём догадается и теперь колонии ему не миновать. (В интернате детей отправляли в колонию за малейшую провинность и этого боялись все). 
А с Лидией Арнольдовной в учительской случилась истерика: она плакала, смеялась, называла себя гадкой и злой бабой, кричала, что ненавидит этих вечно сопливых и вшивых уродов! Что её воротит от одного их вида, и она не может больше работать в этой паршивой богадельне…
Прибежал школьный врач Виктор Абрамович Гринь, как всегда с перекошенным галстуком, и дал ей успокоительное, но это не подействовало – Лидия Арнольдовна по-прежнему продолжала истошно вопить. Директор хмуро молчал, глядя на орущую Лидию Арнольдовну, а глаза его были где-то далеко-далеко, и непонятно было, о чём он сейчас думал. Неожиданно он подошёл к Лидии Арнольдовне и хлёстко ударил её по щеке. Она  испуганно вскрикнула и замолчала.
…Через неделю Лидия Арнольдовна уволилась и исчезла из жизни интерната навсегда. Ребята решили, что она покинула их из-за мандолины.
-Ну, суки!- грозился Борис Теплых. - Узнаю, кто это сделал, лично морду намылю! Урою, сволочь!
Но перед тем, как уехать, Лидия Арнольдовна зашла в их класс попрощаться.  Ребята сидели тихо и пришибленно смотрели на любимую учительницу. Она  окинула всех взглядом и  печально сказала:
-До свидания, мои милые мальчики и девочки!.. А вернее, прощайте!.. Я уезжаю от вас!
-О- о! - вырвалось у всех, как стон.
-Да, мои милые! -  улыбнулась Лидия Арнольдовна, и от этой улыбки у Куницкого сильно сжалось сердце.- Так надо!- сказала она своим мягким красивым голосом  и остановила свой взгляд на Мише.- Теперь у вас будет другая учительница пения…
-А мандолина?- спросил хмуро Теплых.
-А мандолины больше не будет,- огорчила Лидия Арнольдовна  ребят, и прошлась неторопливо по классу, оставляя за собой шлейф знакомого дурманящего запаха.
На ней была все та же короткая, туго обтягивающая юбка и любимая кофточка с волнующим бездонным декольте, которое всегда вызывало у ребят искреннее, но далеко не бескорыстное восхищение.  Миша опустил глаза и старался не смотреть на Лидию Арнольдовну, но она его отыскала и подошла. Осторожно прикоснулась к его голове рукой и  ласково провела по жёстким волосам. Миша вдруг почувствовал, что у Лидии Арнольдовны дрожит рука.
-Ты хороший мальчик!- сказала она ему тихо и,  неожиданно наклонившись, шепнула на ухо: - Прости меня!..
Миша  даже вздрогнул от этих слов, он никак не ожидал услышать  подобное: всё что угодно, но только не это. Чувство вины и стыда накатило на него, слёзы подступили к глазам помимо его воли, и стало нестерпимо грустно, но Миша пересилил себя и только ещё ниже опустил упрямую голову - в эту минуту он снова любил её, даже больше, чем раньше. Рука Лидии Арнольдовны прощально скользнула по его волосам…
                -Вы все очень хорошие дети! Я вас люблю!.. Я вас буду любить всегда, несчастные мои дети! Прощайте! - Она вышла из класса и навсегда оставила там свой непередаваемый запах, от которого  у мальчиков напрочь съезжала крыша.
                Девочки заплакали. А мужское население класса четко утвердились в одной  простой, но справедливой мысли: прежде, чем создать женщину, Господь Бог придумал для неё запах – самое удивительное и непередаваемое, что есть на земле!
                В каком же это было классе? Сейчас почему-то трудно это вспомнить. Кажется, в пятом или шестом? Скорее всего, в шестом!..
                Миша часто думал о Лидии Арнольдовне, и, странно, вспоминалась она ему как праздник. Долгий чудный праздник с мандолиной. И песня запомнилась… 
                Туман ярам, ярам-долиною.
                Туман ярам…
                И ещё Мише помнилось точно – с отъездом Лидии Арнольдовны его навсегда перестала мучить по ночам летящая игла.
               
                7
                Всего этого Куницкий, конечно, не смог бы рассказать тогда директору, (да и вряд ли бы он его понял), как не смог бы рассказать и многое другое, что жгло и мучило, но на что нельзя было получить ответа. Это были тайны его детства. Они принадлежали только ему. И Куницкий  не разглашал их, потому что у него не было уверенности, что его тайны правильно поймут, а главное – поверят. Человек устроен так грубо, что пока не наткнётся на острие иглы, не поверит, что она острая…
                Разве можно было поверить, что его злейший враг Борис Теплых, грубый, жестокий парень, убивший битой ворону, может заплакать? Миша в это и сам бы не поверил, если бы не увидел собственными глазами…
                Уже близилось лето. Прогремели первые громы. В школьном саду отцветали яблони, и пахло свежескошенной травой. Занятия в школе кончились, и учебный корпус интерната поставили на капитальный ремонт. Кочегар Васильчиков на время летнего сезона превратился в школьного дворника, но его нос по-прежнему оставался красным, а глаза искрились неподдельным блаженством   по всякому радующему сердце поводу. Миша собирался домой – уже потихоньку ныла душа, представлялась родная деревня, речушка Лоша и знакомая дорога домой.
                А пока, ребята слонялись без дела по территории интерната,  воровали, хулиганили, играли за школьной прачечной в карты на деньги. Иногда, наплевав на строгий запрет, тайком делали вылазки на мангруппу, набивали карманы ржавыми патронами, неразорвавшимися лимонками, гранатами, и всё это богатство, в ожидании  отправки: кого в пионерский лагерь, а кого домой, прятали  в спальнях под матрацами, чтобы потом, при случае, употребить по назначению. Правда, до этого, слава богу, дело не дошло: честный пионер Ваня Кузьмич стукнул о боевом арсенале ГВЗ и тот устроил в спальном корпусе нешуточный шмон, выволок ребят на лестницу, насовал всем без разбору зуботычин и тут же сообщил о случившемся в милицию, те, увидев на какой пороховой бочке спят несчастные дети, ужаснулись и немедленно  вызвали сапёров. Сапёры, ребята незлобные, хотя и  строгие,  с большой осторожностью, погрузили в  кузов  старенького грузовика весь взрывоопасный арсенал, вывезли на военный полигон далеко за городскую черту  и уничтожили. А для интернатовцев наступили чёрные дни - выход в город был категорически запрещён. И плюс ко всему,  почти ежедневно, в интернат стал приходить ушастый следователь из милиции и проводить беседу с каждым неблагонадёжным индивидуумом отдельно, больше смахивающую на допрос. Ушастика (так ребята окрестили  следователя) интересовали только два вопроса -  не собирались ли интернатовцы взорвать школу, и кто был организатором преступной группы. На эти вопросы, конечно же, ответа  следователь так и не получил. Даже честный пионер Ваня Кузьмич, хлопнув удивлённо глазами, возмутился:   
-Да вы чё, товарищ милиционер? Совсем что-ли?.. Какую школу? Мы чё, больные что-ли? Совсем дебилы?! А где же мы спать будем? Ни фига себе!..
Вот в один из таких счастливых дней в спальную комнату вошел Борис Теплых, сел на раздолбанный стул и мрачно сообщил:
                -Всё, пацаны! Ко мне матка приехала!
                Это прозвучало так неожиданно, что ребята  даже растерялись. На мгновение  в спальне повисла тишина. Но потом кто-то всё же не выдержал и переспросил осторожно:
                -Кто приехал?
                -Во, бестолковые!- выдохнул незлобно Борис Теплых и, лицо его скривилось  гримасой (осколок гранаты повредил ему какие-то нервные центры, и поэтому, когда Борис пытался улыбнуться, его лицо уродливо перекашивалось).- Сказал же, вам! Матка вернулась моя!.. Сбежала, а теперь вернулась обратно!.. Чё тут непонятного, олухи?..
-А батька? – спросил кто-то из непонятливых олухов.
-А хрен его знает!- грубо ответил Борис.- Нету… Батьки нету!.. Матка одна сидит.
-Где?..
-В вестибюле учебного корпуса. - В глазах  Бориса прыгали злые огоньки.- Сидит и ждёт. Уже второй час ждёт!.. Ничего – пусть подождёт!-  В голосе послышались мстительные нотки.- Я больше ждал!..
Куницкий вдруг почувствовал, что и он в душе загорелся этой тёмной мстительностью, даже под сердцем что-то заныло в предвкушении справедливой мести.
-Пойдёшь?- спросил он Бориса.
Про себя-то Миша уже точно решил, что если бы от него сбежала мать – не пошел бы! Никогда! Пусть бы  так и сидела там! Миша украдкой посмотрел на ребят – лица у всех были недобрые (они  хорошо помнили Бориных “сбежавших” родителей).
                -Пойду,- не сразу выдавил Борис.- Надо же ей сказать… - Он не договорил, посмотрел на ребят и встал. Что-то жестокое появилось на его лице. Изуродованный глаз угрожающе посинел.
И они пошли! Все “непонятливые олухи”! Пошли смотреть на вернувшуюся “сбежавшую” матку. Шли молча, гурьбой. И очень торопились! Так гурьбой и ввалились в вестибюль учебного корпуса.
  Вестибюль был заляпан краской, алебастром, заставлен лесами – шёл ремонт. В уголке у самого окна стояла небольшого роста женщина, одетая по-летнему и очень скромно. Увидев ребят, женщина испуганно вздрогнула и повернулась в их сторону. Она стояла напротив окна, и её лицо никак нельзя было рассмотреть – мешал солнечный свет. Почему-то Мише Куницкому мучительно захотелось увидеть её лицо. Какая она? С удивлением, и каким-то недетским любопытством смотрели ребята на эту испуганную женщину и молчали. И в этом молчании угадывалось что-то жуткое и злое, казалось, ещё секунда, или одно неправильное слово, и они, как голодные волчата, бросятся на свою жертву и растерзают её.
-Что?.. Что, ребята?- нарушила повисшую тишину женщина, почувствовав недоброе в глазах ребят.- Почему вы так на меня смотрите? Я не понимаю… что случилось?..- И в её голосе послышался испуг, потом мольба.- Не надо, мальчики, на меня так смотреть! Не надо! Я… боюсь вас, - прошептала она.
Глаза у  Куницкого уже привыкли к контрасту света, и он смог, наконец, разглядеть её лицо…
Такое лицо врезается в память  надолго, если не навсегда, стоит его только раз увидеть: простое и доверчивое, оно было бы даже красивым, если бы не глубокие морщины, изрезавшие лоб и выдававшие страдания. Эта женщина не могла врать: у неё были материнские глаза, и вся она была воплощением добра и печали. Позже похожие лица Куницкий видел на русских иконах…
-Здорово, матка!- поздоровался вдруг Борис и шагнул чуть вперёд. Было в его поведении что-то вызывающее и нарочито грубоватое: шагнул вперед не подросток, а определившийся коренастый мужичок.
Как будто судорога пробежала  по лицу женщины, когда она увидела своего одноглазого сына.
                -Боря! – прошептала она.- Боренька! - И вдруг завыла, закричала страшно и дико, на весь вестибюль: - Сыно-о-ок! Родненький! Что они с тобой сделали-и-и? Сыночек, мой!.. – И несчастный голос её гулко взлетел по пустынной лестнице и горем рассыпался по всему учебному корпусу.   
-Мама! – вскрикнул Борис и не удержался, бросился к матери. Вцепился в неё обеими руками и глухо зарыдал. - Мамка! Мамочка! Ты вернулась! Вернулась! Ты за мной вернулась, мамочка?..
-За тобой, сыночек!.. За тобой! Только не плачь, кровиночка моя! Не плачь!..- твердила, рыдая мать, и гладила сына по голове.
-Мамка, где же ты была всё это время?- Борис плакал навзрыд, не стесняясь ребят.-  Почему ты не приезжала-а?!.. Почему-у?..
                Они обнимались и плакали, говорили какие-то слова, не слушая, и перебивая друг друга, и не обращая на ребят никакого внимания…
                А ребята, потрясённые этой встречей, стояли и тоже плакали, стыдливо отворачиваясь друг от друга и украдкой смахивая слёзы…
Господи! Почему же им было так больно?! И не слёзы лились из их глаз, а очищающая светлая вода! И не крик ужаса и боли слышался им в голосе матери, а стон счастья и радости!..
-Почему вы меня бросили?! – сквозь слёзы пытался сказать Борис.- Я вас так ждал! Каждый день! Я каждый день вас ждал! А вы всё не ехали и не ехали! Я ненавижу этот интернат! Не-на-вижу! Забери меня отсюда, мамочка! Забери!..
-Родненький мой! Сыночек! Мы уедем отсюда! Уедем! Вот только жилья добьюсь, и я заберу тебя!… Потерпи немного - не плачь! - Она  успокаивала его и всё пыталась вытереть ему слёзы, но её рука никак не могла дотронуться до изуродованного глаза сына.- Не надо. Всё уже кончилось. Меня отпустили… Оправдали, сыночек!
-А папка? Папку, почему не приехал?! Где наш папка?!..
-Папка умер, сынок, - прошептала мужественно женщина.
-Папка умер?! – не поверил Борис.
                -Да… Умер!..
                -Как умер?! Мама! Почему?
-Потом… Потом всё  узнаешь, когда вырастешь.- Она  прижала плачущего сына к груди.- Не плачь, кровинушка моя! Не плачь!.. Мы вместе и я больше никогда тебя не  оставлю одного – обещаю тебе, сынок…
Борис вдруг оторвал  заплаканное лицо от матери и посмотрел ей в глаза.
-Мамка?..  Я очень страшный? – И тихо попросил: - Только не ври мне, пожалуйста…
-Ты… красивый, - прошептала еле слышно мать. – Ты самый красивый мальчик на свете!..
И это была святая правда. Никогда Миша Куницкий не видел такого счастливого лица у Бориса и таких светлых чистых глаз, как будто никакого уродства и не было.
Тихо разошлись ребята. И в гулком вестибюле остались только мать да сын. Долго, очень долго не видели они друг друга. Несправедливо долго… Изломанные судьбы, изуродованные лица… И зарытые на чужих кладбищах, истлевшие и позабытые Генки Боровиковские!
И ни одна душа в мире не заголосит по ним! И ни одна совесть не вздрогнет и  не обольётся кровью…
               
                8
                Что-то произошло в тот день в жизни Миши Куницкого, что-то необычайно важное и необходимое. Эта встреча  двух родных людей словно осветила всё то тёмное и дремлющее в его душе, что накопилось в нём за все эти годы, словно отвалила тяжёлый камень, прикрывающий родник с чистой водой. Миша вдруг увидел окружающий мир действительности совершенно чётко и ясно. И ему стало понятно, что мир, огромный суровый мир – это вечно переходящее состояние от отчаяния и горести к счастью и радости, от тайны к разоблачению, от прошлого к будущему. И если раньше, раньше для Куницкого мир был понятием неосязаемым, призрачным и неясным, то теперь он вставал абсолютно конкретным и живым: мир – это закаты и восходы, убитая ворона и вечный недруг, обезображенный Борис Теплых, разбитая вдребезги волшебная мандолина и любимая учительница пения Лидия Арнольдовна. Мир - это его хромой контуженый на войне отец и затерянная в далёких полях,  дорога домой. А их интернат – маленькая  часть этого бесконечного мира! И в этом вечно меняющемся и непредсказуемом мире со своими, быть может, не всегда справедливыми законами и правилами, он принадлежит не только себе, а всем, сливаясь в одно целое - единое человеческое Общежитие. Поэтому так и любил Куницкий всем сердцем это спасительное  серое здание их интерната, где снился ему по ночам один-единственный изнуряющий сон – летящая игла в бесконечности. Пройдет много лет, и этот единственный сон будет воскрешать в его памяти целый мир воспоминаний, самого ценного и самого живого, без чего немыслима человеческая жизнь.
Летящая игла – это его память. Никогда и ничто не сотрётся в его памяти.
Туман ярам, ярам - долиною.
Туман ярам…
Но почему же так больно видеть, как беспечно горят звёзды в ночи?..
За туманом ничего не видно.
За туманом…
Чья же это родная душа поёт над его колыбелью?..  Неужели это голос его матери: далёкий-далёкий, такой далёкий, что и не верится – а пела ли?.. Но ведь пела же! Пела!
Туман ярам, ярам - долиною.
Туман ярам…

                9
                Куницкий  с отличием окончил институт кинематографии и, к своему ужасу, понял, что он со своей профессией кинорежиссёра никому не нужен и годы, потраченные на учёбу в этом престижнейшем заведении, были  пустой тратой времени. Полный честолюбивых желаний и глупых иллюзий, ещё не сомневающийся в исключительности собственных способностей, он мыкался  по киностудиям  и везде натыкался на стену чиновничьего равнодушия, а иногда  и  откровенного унижения. А окончательно добил Куницкого директор одного из объединений  киностудии имени Горького Шульман, тусклый и неуютный человек, такой же, как и его, безвкусно обставленный дешёвой мебелью, кабинет. Он, не церемонясь, чётко указал Мише на его место в этом  призрачном мире надежд.
                Свою неприязнь Шульман даже не пытался скрывать: равнодушно посверлив Мишу своими выпуклыми глазами, он неприветливо спросил:
               -Ну и что вы хотите, Куницкий?..
               -Да я, собственно…- Миша, почувствовав эту открытую неприязнь, сразу же сник:- Я принёс литературную заявку на сценарий…
                -Заявку?..- переспросил иронично Шульман. - А вы кто? Сценарист?.. Писатель?
                -Нет-нет, я… не сценарист и не писатель, - заволновался Куницкий. – Я просто режиссёр… Окончил ВГИК и…
                -Меня не интересует, что вы там окончили!- Не дал  ему договорить Шульман. Уголок его рта дёрнулся и застыл, как будто лицо пробил парез: -  Почему мы должны  рассматривать вашу заявку?  Вы не сценарист и не писатель, как выяснилось!  Самозванец какой-то!.. Он  п р о с т о  режиссёр! Шустрый какой!.. У нас, уважаемый  п р о с т о режиссёр, существует  очередь на постановку!..
                -Я знаю, но… бывают же исключения…      
                -Бывают! – Шульман без всякого интереса посмотрел на Куницкого и спросил: - А что  в Вас такого  исключительного?!
                -Пока ничего, но… Куницкий смутился.- А разве только исключительные снимают кино?   
                -Как правило!..- Похоже, непонятливость Куницкого стала раздражать директора: - У  нас  п р о с т о  режиссёров как собак нерезаных - девать некуда!.. И, вот, прут! Все режиссёрами хотят быть! А может, сразу Генеральным секретарём ЦК КПСС? Вместо Леонида Ильича Брежнева? Чего мелочиться? Раз – и в Генсеки! - На лице Шульмана появилось нечто напоминающее улыбку (похоже ему самому шутка понравилась), - Вы же коммунист, как я понимаю?..
                -Нет, - честно признался Куницкий, - пока нет…
                -А что так?..
                -Не готов ещё! И… не достоин! - Попытался отшутиться Куницкий. - Слишком большая ответственность.
                -Неужели? -  натянутая улыбка по-прежнему крепилась на лице директора. - А режиссёром, значит, готовы и достойны?
                -Ну... Я этому учился.               
                -Что? Славы захотелось? – оживился вдруг Шульман.- Интервью, пресса, поклонницы, да?..
                -Ну, при чём тут слава?- Куницкий немного смутился, потому что Шульман угадал -  славы действительно хотелось - впереди виделась красивая жизнь знаменитого кинорежиссёра (но не станешь же докладывать об этом первому встречному, даже если он и директор объединения - глупо), поэтому ответил уклончиво:               
                -Слава не при чём… Это моя профессия. И диплом у меня с отличием.
                -С отличием?- не поверил Шульман, откровенно ёрничая. – Не может быть?!..
                -Почему не может?..- сдержанно возразил Куницкий.- За дипломный фильм я получил отлично!..
                - Ну и засуньте свой диплом, знаете куда?.. – неожиданно оборвал его Шульман. Он не договорил – куда, на секунду замолчал, а затем, все же, указал конкретный более – менее приемлемый адрес: - Выбросьте свой диплом в мусорное ведро. Никому он не нужен, ваш диплом… с отличием!
Куницкий даже растерялся от этой грубой откровенности. Нет, конечно, его отшивали разные начальники, и не один раз в жизни,  но чтоб так вот: “…засуньте свой диплом!”… Такого не было. Всё было: не принимали,  долго заседали, внезапно заболевали, вдруг уезжали куда-то, но такого точно не было! Стало нехорошо и обидно, захотелось ответить резко, но Куницкий пересилил себя и, как можно спокойнее, попытался объяснить:
               - Но есть положение Госкино… Я имею право…
                -Имеете-имеете! - опять перебил Куницкого нетерпеливо Шульман, и поиграл пальцами на столе. Улыбка  медленно сползла с  его лица: - Но мы вам не дадим!
                Он  как-то особенно выделил “мы” и это неприятно кольнуло Куницкого. Он потихоньку уже начал злиться на директора: ”За что же ты меня так не любишь, сволочь такая?”- но, проглотив подступивший комочек злости, коротко выдавил:
                -Почему?               
Шульман наклонился к Мише и неожиданно  доверительно перешёл на “ты”, но Куницкого это совсем не обрадовало: он болезненно относился к панибратству, а к начальственному - тем более.
-Запомни, Куницкий, кино и медицина – это  н а ш е! И соваться сюда не надо! Не советую! Здесь всё уже схвачено!- И опять слово “ наше” прозвучало как-то особенно неприятно и вызывающе.
-А “в а ш е” это чьё?- Куницкий вдруг почувствовал давно забытое жжение под левой лопаткой. Напрягся. Он всё понял, и еле сдерживал себя, что бы не врезать в эту наглую морду. Где-то там внутри зашевелилось гаденькое чувство и приползло прямо к горлу: “Ах, ты, сволочь!.. Ваше - наше!.. Сказал бы ты мне это в интернате! Я бы тебе показал, где ваше, а где наше!..”- но, тут же устыдившись этих несвойственных  ему мыслей, опустил глаза.
-Что ж ты непонятливый такой?..  А ещё кино хочешь снимать! – Шульман  истолковал его взгляд по-своему, засмеялся: - Догадайся с одного раза!               
                -Уже догадался?- выдавил Куницкий, и, по-прежнему еле сдерживая себя, что бы не врезать директору в лобешник, как можно спокойнее, поинтересовался: - А что же наше?
-Ваше?.. А всё остальное: заводы, шахты, паровозы, колхозы…Работы непочатый край!.. Кстати, ты же из Белоруссии, кажется? Да? Ну, вот, и езжай туда! – Шульман  говорил это ровным, коровьим тоном. Он уже откровенно издевался над Куницким и даже не пытался этого скрывать: - Может, сябрам пригодишься? Свои, всё же, как никак!.. Бульбаши! Вот они пусть и рассматривают твою литературную заявку!..- И, уже не глядя на Куницкого, зло проворчал: - Писатели мне!.. Понаехали тут!.. Ты сначала определись кто ты! Режиссёр или писатель? А потом – приходи!.. А то, на тебе, свалился – гений мне!.. Ещё один… Шукшин! Многостаночник!.. Всего хорошего, товарищ режиссёр!
Мишу  затрясло от злости и от собственного бессилия! Он почувствовал страшную неприязнь к этому тусклому человеку. Появилось ощущение некой своей ущербности и неполноценности - его откровенно унижали по национальной принадлежности. Никогда раньше, у себя в Белоруссии он, с подобным не сталкивался…
                В интернате у них был полный интернационал: казахи, татары, цыгане - кого там только не было?!  В деревне тоже, бок о бок, жили: евреи, поляки, литовцы, белорусы, русские, даже финн один жил с непонятной фамилией Ванагель, и никому в голову не приходило разделять этих трудяг на наших или ваших.  Вместе горбатились на колхозных полях до ломоты в спинах, женились друг на дружке, (не разбирая, кто какому богу молится или у кого там отрезано  что-то не то), вместе пили мутный самогон до одурения по праздникам и вместе дружно горланили песни…
- От понеделка, до понеделка,
Ох, и пьётся у нас горелка!..
…А потом так же дружно, спьяну, метелили натруженными крестьянскими руками морды друг дружке, не разбирая - чья эта морда: русская, еврейская, белорусская, польская, да хоть… китайская!..  Все они были люди! Люди и всё! Плохие, хорошие, добрые и злые, но  л ю д и!  И Куницкий так их всех и воспринимал!               
И вот теперь директор Шульман этот несправедливый пробел в Мишином  сознании исправил: грубо, нагло, но исправил! На какое-то время о славе и красивой жизни захотелось забыть и о своей исключительности тоже. И в душе  Куницкого появилось тупое чувство обречённости,  и бездарности самого себя, стало всё неинтересным, скучным и противным, и он серьёзно задумался о том, что бы бросить всё к чёртовой матери и уехать назад в родную деревню…
                Этот неприятный разговор с Шульманом Куницкому долго помнился потом…
                Неожиданно наладилась осень. Дни стали печальными. Повеяло покоем и вечным блаженством…
Всякий раз с приходом осени, когда устанавливались эти удивительные дни, Куницкому  становилось вдруг чего-то ужасающе жалко и хотелось заплакать…
Вспоминалась родная деревня: маленькая, низенькая, словно усохшая старушка, и до боли знакомая дорога домой, истоптанная его босыми исколотыми  ногами, ногами матери, хромого отца…
                По этой дороге его отец всю жизнь ходил на работу в колхозную контору: каждый день – в мороз и снег, в дождь и жару – шесть километров туда и шесть километров обратно… без ноги! На протезе!.. И так – сорок лет! Уму непостижимо! Двенадцать километров в день!..
                Почему-то, когда Куницкий вспоминал свою маленькую деревню, он, прежде всего, вспоминал своего хромого отца: избитого, искалеченного войной  человека. Вспоминалось, конечно, и другое – интернат, например, но всё как-то без толку: сумбурно и без всякой взаимосвязи. Да и воспоминания эти казались Куницкому какими-то незначительными и неважными, и он старался о них не думать.
                Разве можно было серьёзно вспоминать о том, что когда-то в интернате он по школьному радиоузлу объявил войну с китайцами? Смешно! Смешно даже думать об этом! Хотя?..  Чёрт побери! Тогда Куницкому было очень даже не смешно: из-за этой глупой выходки его чуть было не отправили в колонию, как “политически неблагонадёжного и способного совершить акт идеологической диверсии”… Такую запись Миша прочитал потом  в  своей школьной характеристике, когда на выпускном вечере получал аттестат о среднем образовании. Это был полный крах! С такой формулировкой о поступлении в институт можно было  забыть навсегда. Это было понятно всем, и ребята сочувствовали Куницкому. Даже одноглазый Борис Теплых и тот проникся.
-Всё, Мешок, не видать тебе института, как своих ушей – будешь вместе с нами на стройках коммунизма говно месить!..
               -Обойдётесь без меня, оковалки!..- обозлился Куницкий. - И плевать я хотел на эту характеристику с большого бугра! – И, демонстративно разорвав документ на глазах  изумлённых выпускников, самоуверенно заявил: – Я  и без этой сраной бумажки поступлю!..               
…Что, впрочем, на удивление всей школы, потом и произошло – Куницкий подсунул в приёмную комиссию института кинематографии стандартную комсомольскую характеристику, вместо школьной,  и проскочил. Никто в приёмной комиссии  даже внимания не обратил на эту маленькую подмену. Потом, правда, спохватились, но уже было поздно – Миша учился на втором курсе режиссёрского факультета.
                ...А случилась эта смешная история ещё в девятом классе. Куницкого тогда назначили заведовать школьным радиоузлом, а по совместительству ещё и диктором: по утрам он читал школьные новости, директорские приказы, а иногда, по субботам,  даже ставил радиоспектакли, что больше всего нравилось ребятам.
Как-то  в один из вечеров, после отбоя, уже после того, как воспитатели ушли по домам, а ночная няня тётя Шура, отматерившись, и, отплевавшись тяжёлыми сгустками, завалилась спать в дежурной комнате, Куницкий пробрался  тайком в учебный корпус и по всей школе включил радиотрансляцию. И чёрт его дёрнул тогда с этими китайцами!  Можно же было и на какую-то  безобидную тему схулиганить: ну, например, объявить ребятам, что наши космонавты на Луну слетали или, наоборот, к нам кто-то с Марса свалился, так нет же! Война с китайцами! И дались они ему!.. Может оттого, что уж больно время  было тревожное?.. Чуть ли не каждый день про этих неуёмных китайцев слушали. Советский  союз объявил тогда этим косоглазым агрессорам очередное триста шестьдесят пятое… или триста шестьдесят девятое, решительное предупреждение (сейчас и не вспомнишь какое уже!), но  вот то, что каждый раз оно было последним  решительным предупреждением, помнится точно: китайцы тогда, как клопы, лезли на нашу территорию, и ничем их нельзя было отпугнуть. Дело, конечно, понятное - китайцев много, своей территории на всех не хватало - вот и зарились на наши необъятные просторы... А тут ещё и Левитан со своим нечеловеческим голосом! Чуть ли не каждый день: ”Внимание! Внимание! Говорит Москва! - На весь Советский союз, аж до самых до окраин, - Передаём важное сообщение!” Просто мурашки по телу! Кровь стыла в жилах от его голоса и от этих сообщений! Страшно не только было жить, но даже спать ложиться боязно было -  вдруг проснёшься утром, а китайцы уже по родному городку шагают, непонятные и гнусные слова выкрикивают!.. Кошмар!.. Ну, как тут было не схулиганить?.. И, настроив на максимальную мощность радиосигнал, Куницкий “Левитановским голосом”  выдал в школьный радиоэфир примерно такой текст:      
                -Внимание! Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского союза! Передаём важное сообщение. Сегодня ночью Китайская  народная армия, вероломно нарушив священную границу СССР, без объявления войны, напала на нашу Великую родину! Наши доблестные войска успешно… отступают! - Это было последнее, что успел сказать Куницкий. Далее – страшный удар сзади по уху и… полная темнота…
                …На беду Куницкого, в тот вечер, в учительской допоздна засиделся завуч Фомич, политически грамотный и очень хорошо подкованный идеологически… Он, как-то однажды на педсовете, вытащил потёртую красненькую книжицу и гордо продемонстрировал её всему педагогическому коллективу:               
  -Вот, пожалуйста, товарищи педагоги! Каждый из вас должен завести такую же! Смотрите! Здесь раздел трудновоспитуемые… Графа, фамилия, всё как положено! Партийность, например, читаем: пионер. А вот главное: нарушения, пропуски… Отдельно графа – вредительство.
                -Какое вредительство?- мрачно поинтересовался Карабас - Барабас и ещё сильнее насупил мохнатые брови.
                -Самое обыкновенное! - сдержанно пояснил завуч. – Кто где что сломал, украл, высказался не так как положено, ну и так далее… На память, знаете, Август Селиванович, надеяться не приходится, а при случае – пригодится!
                …И вот, этот случай настал! В общем, история получилась  серьёзная, и Куницкому грозил реальный срок. Завуч Фомич собирался передать дело в суд – уже и заявление написал в милицию. Но, к счастью, вмешался Карабас - Барабас и это спасло Мишу от неминуемого наказания за его глупую выходку. Директор вызвал Мишу к себе в кабинет, долго и мрачно молчал, глядя, то на заявление Фомича, то на “идеологического провокатора” Куницкого, и неожиданно грустным голосом сказал:
                -Оболтус ты, Куницкий! Ничего умнее не мог придумать... Год ведь, осталось! Всего год! Неужели нельзя было потерпеть?.. А теперь что? В тюрьму сядешь?..
                -Ну и сяду!..- вяло буркнул Куницкий.
                -“Ну и сяду!”- передразнил директор Куницкого.- Ишь, герой,  мне выискался!.. Сядет он!.. Я тебе сяду! Так сяду, что места живого на заднице не останется! – Он замолчал и склонился опять над заявлением  Фомича. Поморщился, как от зубной боли.- Отца бы, героя, инвалида войны пожалел, а то... Он сядет!.. А жопа от сидения не заболит?!..- Вздохнул тяжело.- Иди… Левитан сраный, сдай ключи от радиоузла заучу.- И, отвернувшись к окну, устало закончил: - Я поговорю с ним… Может, всё и обойдётся…
Обошлось. (Спасибо Карабасу - Барабасу!..) Только характеристику после окончания школы-интерната выдали Куницкому всё - таки “волчью”. Но об этом, почему-то, вспоминать не хотелось…
Хромой отец и затерянная дорога домой были самыми главными воспоминаниями его беспорядочной и не очень удачно сложившейся жизни.
Втайне Куницкому хотелось даже написать когда-нибудь картину: дорога, уходящая к солнцу, и одинокая фигура отца – сгорбленный старик с палкой идёт по дороге к солнцу. За ним по пятам плетётся ободранная старая собака. И чтоб обязательно чувствовалась осень – умирающая и обжигающая.
Когда-то в интернате Миша Куницкий пытался это сделать, но учительница рисования, по кличке Редиска, раскритиковала его “художество”, сказала, что собака похожа на козу, а фигура на дороге напоминает огородное пугало. С тех пор Миша к краскам не прикасался, разве что только мысленно.
               
                10
                У каждого человека есть своя любимая пора года, смысл которой глубоко ему ясен, но каждый раз она не перестаёт удивлять и ошеломлять его своей мучительной новизной и вечной неповторимостью. Такой порой для Куницкого всегда была осень! Хорошо! Господи, как хорошо ему думалось в это время! До боли! До стона – хорошо!..
Этой осенью от Миши Куницкого ушла жена. Ушла, как не упрашивал её Миша. Но мир не раскололся, и небо не обрушилось, только стало немного жаль самого себя, и в голове навязчиво завертелась глупая до ужаса фраза: ”Я глубоко несчастный человек!”  И что бы он ни делал, куда бы ни шёл, – фраза по-прежнему лезла в голову. Куницкий пытался отвлечься: с тупой настойчивостью, несколько дней подряд он усаживался  за печатную машинку, что бы поработать над  киносценарием, но кроме названия: “Летящая игла” на белом листе бумаги так ничего и не появилось – фраза, по- прежнему,  выплывала откуда-то из глубины сознания и противно ныла: ”Я глубоко несчастный человек! Я глубоко несчастный человек!”..  И её ничем нельзя было унять или перебить! Куницкий ходил по комнате и вслух убеждал себя, что всё, что не делается - к лучшему, что такова жизнь, что женщины народ непостоянный, ветреный, и не надо строить глупых иллюзий!.. “О, женщины! Вам имя – вероломство!”… Но успокоения это не приносило! Наоборот! Его необъяснимым образом мучительно влекло к Зине! И он тяжело страдал!
По вечерам Куницкий требовательно звонил жене в квартиру её родителей и упрашивал встретиться, но Зинаида не соглашалась.
-Тебе хочется во всём разобраться?- говорила она холодно. – А разбираться  не в чём! Мы давно уже во всём разобрались! – И клала трубку.
Куницкий, как ни странно, не обижался на Зину и ни в чём её не винил: считал, что виноват во всём только он один и от этого чувствовал большую усталость.
-Знаешь, с-старик!- с философским сочувствием в голосе, и немного заикаясь, успокаивал его бывший однокурсник, талантливый, но несостоявшийся режиссёр Миша Якжен.- П-поверь мне! Труднее всего доказать, что ты ге-гений своей с-со-собственной жене! Ещё никому в мире этого не удавалось! И ты п-плюнь на неё! Вы-выбрось её из гы-головы!  На наш век бы-баб хватит! Бы-ба-бабы - это пы-пы-пыль! П-пы-пылинки в к-к-квартире! А ис-с-скусство – это вечность во-во Вселенной! И живи ис-скусством!..
Но Куницкому почему-то выбрасывать Зинаиду из головы не хотелось. Он, конечно, жил искусством, но и Зинаиду забыть не мог. И, мучаясь и страдая, уже ровно месяц жил один в маленькой комнате на Чистых прудах. Раньше в ней было хорошо и уютно, хотя и тесновато, а теперь замучили сны. Сны были разные, но всё больше почему-то о деревне. Ему хотелось, чтобы приснилась Зинаида, но этого не случалось. Раз приснился Куницкому такой сон…
Шагал он по незнакомому городу и радовался каждому встречному лицу, хотя в ответ радости не замечал. Бросались в глаза яркие витрины магазинов, фантастические громадные рекламы, убогие машины. Возле какой-то бензоколонки он увидел собаку. У неё были поразительные глаза: чистые, добрые, доверчивые. Собака с мольбой смотрела на  Куницкого и как бы просила – позови меня! Забери! Спаси!.. Впрочем, одного глаза у собаки, кажется, не было: вместо глаза, зияла чёрная раковина. На груди было выжжено клеймо – три ромба небольшой величины. Даже густая рыжая шерсть не смогла  скрыть глубоких рубцов от клейма. Куницкий почувствовал, что собаке здесь очень плохо, что хозяин избивает её, и в душе его проснулась необычайная жалость к несчастному животному. Он свистнул, и собака послушно, словно только и ждала этого, рванулась за ним! Какой-то дикий восторг овладел ими! Они вихрем помчались по улицам города, сметая всё на своём пути. Одинокая женщина, очень похожая на Зинаиду, оглянулась и испуганно шарахнулась от них в сторону. Их кто-то пытался настигнуть: крики слышались со всех сторон. Было такое ощущение, что они попали в какой-то замкнутый мир, враждебное пространство, в котором они должны были погибнуть, и из которого им уже никогда не вырваться! Ещё минута, секунда - и их догонят! Убьют! Но - нет! Невероятным усилием воли им удалось пробить брешь в этом кольце и убежать. Они жили в каком-то полуразрушенном доме, где не было хозяев, но всё время чувствовалось их присутствие. Собака оказалась удивительно ласковой и послушной. Куницкому мучительно хотелось спросить, отчего у неё такие страшные рубцы и кто ей выбил глаз, но он почему-то не решался. Неожиданно откуда-то появился хозяин: лысый бородатый человек с ножом в руках, похожий на Карабаса - Барабаса. Он не стал наказывать собаку – крикнул ей, и она тут же униженно поползла к его ногам и стала ласкаться. Куницкий почувствовал почти физическую боль оттого, что собака так легко предала его, и он больше  не нужен ей! И он горько заплакал… Так ясно виделось: Карабас - Барабас стегает кнутом по кровоточащим бокам собаки. И её молящий глаз – спаси меня, спаси!..
Куницкий проснулся среди ночи весь в слезах. В комнате было невыносимо тихо. Только слышно было, как на их коммунальной кухне тикали старые часы-ходики, а где-то за стенкой  в соседней квартире каким – то неправдоподобно человеческим голосом подолгу и безнадёжно выла собака.
                -Ой - ёой –ёой - ёой – ё-о-ой!...
                …И очень хотелось пить. И Куницкий всерьёз подумал: “Вот так, наверное, сходят с ума”.
Он торопливо набрал номер телефона Зинаиды и прислушался. На том конце провода долго никто не брал трубку. Наконец в трубке что-то щёлкнуло, прокашлялось, и хриплый, сонный голос ответил:
-Ха-лё-о!.. Алё! Кто звонит? Алё-у! Говорите!
Куницкий узнал голос Зинаидиного отца. Ответил не сразу, не решился, потом всё-таки пересилил себя.
                -Виктор Аркадьевич!.. Это я Миша! Здравствуйте!..
                -Ми-ша?.. Какой Миша?.. А-а! Миша!- вдруг вспомнил он. – Зятёк!.. Великий  кинорежиссёр! Ну, привет, голодранец!.. Сколько сейчас времени?..
                Куницкий глянул на часы и обомлел…
                -Пол… половина четвёртого…
                -М-м-м!- застонал на том конце провода Виктор Аркадьевич, словно у него внезапно заболели зубы, и он повесил трубку.
                Миша дунул зачем-то в трубку и осторожно положил её на аппарат. И в ту же секунду  старенький телефонный аппарат резко затрезвонил на всю квартиру. Куницкий испуганно схватил трубку, догадываясь, кто может ему звонить в такой поздний час.
                -Куницкий! – Зинаида негодующе задышала в трубке. – Ты что? Идиот?
                -Нет…
                -А кто ты?!
                -Перестань, Зин…
                -Нет, ответь!
                -Ну, извини…
                -Нет, ты мне ответь!
                -Что?..
                -Ты идиот?..
                -Зин, я только хотел…
                -А я уже ничего не хочу! –  закричала вдруг истерично Зинаида, не дав ему договорить. – Ни-че-го! Ты это понимаешь или нет?! И прекрати мне звонить! В конце концов, совесть надо иметь, если культуры элементарной не хватает! Кто тебе дал право трезвонить мне в три часа ночи?!.. Кретин!
                -Прости, - тихо промямлил Куницкий и положил трубку.
                -Ку-ку! Ку-ку! – опомнились часы на кухне. – Ку-ку…
                -Ду-рак! Ду-рак! – передразнил Куницкий часы и лёг снова в постель. Ему вдруг сделалось тоскливо и одиноко. За стенкой по-прежнему с надрывом выла обезумевшая собака и у Куницкого возникла острое желание убить её!..  Спать уже не хотелось. И думать о Зинаиде тоже! Хотелось только одного – убить воющую собаку! Убить немедленно – и самым зверским способом! Топором, ножом, из ружья - только бы эта скотина замолчала навсегда!.. Так он и пролежал до рассвета с открытыми глазами, тупо таращась в потолок, злясь и проклиная, на чём свет стоит, оставленное кем-то в одиночестве, несчастное животное…
                …А с фотографии на стене смотрела на него улыбающаяся жена Зинаида. Куницкий всегда любил этот портрет. Он сфотографировал Зинаиду стареньким ФЭДом ещё в первый год их совместной жизни, когда они гуляли по Чистопрудному бульвару – портрет получился удачным, и Миша очень гордился им. У Зинаиды была счастливая жизнерадостная улыбка.
                Под утро опять настойчиво и тревожно забарабанил телефон. (Соседи по коммунальной квартире отказались платить за пользование телефоном, и Куницкий перенёс его к себе в комнату.)
-Да - а! – почти закричал Куницкий в трубку. – Да - а!
-Перестань орать! – Услышал он усталый голос Зинаиды.- Куницкий! Ты зачем звонил? - Чувствовалось – она тоже не спала всю ночь.
-Сон приснился…
-Что - о?!
-Понимаешь… Сон, какой-то…
-Со-о-он?!..
-Ну да…
                -Ты нормальный вообще?..
                -Вполне…
  -В три часа ночи поднять на ноги всю квартиру только для того, чтобы рассказать мне сон?!.. Это, по-твоему, нормально?!
                -Ну-у... - замялся Куницкий, убитый железной логикой Зинаиды, - не совсем, конечно, но… 
                -Ха! – нервно вскрикнула  Зинаида и положила трубку, не дав ему договорить.
Странно, но от этого неожиданного утреннего звонка Куницкому стало хорошо. Обожгло какое-то сладостное предчувствие – приятно ослабли коленки, и на сердце накатила нежность. Захотелось выкинуть что-нибудь необычное, и он начал громко, на всю комнату, декламировать:
Ухожу от тебя! Ухожу, словно вор от погони!
За спиной пустота навсегда разведённых мостов.
Частных комнат, чьи стены теплы, как ладони,
Куда дождь и мороз загоняли меня на постой!
Пусть скучает в окне занавесок линялый горошек.
И бегут мои рельсы, сливаются в скользкую нить.
Ухожу от всего, что мне было милей и дороже.
А Москва как тайга, и нельзя ничего изменить…
Это были стихи его лучшего друга актёра-поэта Женьки Красавцева, удивительно талантливого и одарённого человека. Они познакомились на съёмках очередного незаметного фильма киностудии имени Горького “Посейдон спешит на помощь” в городе Севастополе. Оба подрабатывали на этом фильме актёрами - эпизодниками, снимаясь  почти  “ за копейки”.  Это случайное знакомство переросло со временем в большую дружбу навсегда, до гроба, в прямом и переносном смысле.
                А сблизило их общая страстная любовь к поэзии. В перерывах между съёмками они ходили по морской набережной Севастополя и, пугая редких отдыхающих, громко, взахлёб, читали друг другу стихи: Евтушенко, Пастернака, Гумилёва, мало известного в Советском союзе поэта-эмигранта Всеволода Иванова… Женька, как правило, читал свои…               
-Ты представляешь, Клёнский, сволочь, украл у меня стихи! – с надрывом в голосе орал Женька, - Он бы в жизни не написал таких строчек! Вот, послушай!.. Снег – за окнами! Снег – в квартире! Снег - во всём изолгавшемся мире!.. Как тебе образ? А?.. Снег - во всём изолгавшемся мире!.. Метафора какая! Да!?.. Охренеть можно?.. А он спёр, сука! Беспардонно, нагло присвоил их себе!..  А знаешь почему?- И, не дождавшись ответа, выкрикнул: - Потому что я сидел! Срок отмотал за грабёж ларька!.. Ну, пацан был! Дурак – тринадцать лет! Для меня это была романтика!.. Кураж! Вот и вляпался! И теперь в этом сраном  союзе меня никогда не напечатают!.. Я бывший зэк для них! Понимаешь?..  Урка! И от этого я уже никогда не отмоюсь!  Я даже перестал на их литературные семинары ходить! Не хочу этих совковых бездарей кормить!.. Они разворовывают мои стихи?! Нагло растаскивают по строчкам и вставляют в свои тупые идеологически выдержанные поэмы… про сталеваров… колхозников или… про сраных пионеров - ленинцев! Мы же дикая страна! У нас даже авторское право отсутствует! С нами можно делать всё, что хочешь! И никому ничего не докажешь! Мы говно! Винтики! Куда закрутят – там и будем торчать, понимаешь!?
                Куницкий понимал не всё, но очень хотел понять: хотя бы потому, что с Женькой было невероятно интересно…
                Два месяца назад у Женьки обнаружили неизлечимую болезнь. Женька об этом знал. Знал и то, что ему осталось жить всего ничего. Знал, но весело и упрямо повторял:
-Ничего, старик! Мы ещё возьмём в руки автомат и защитим Одессу!
                Почему Одессу? Женька никогда не жил в этом городе, а может, никогда и не был. При чём здесь Одесса?.. Непонятно.               
               
                11
                Москвичом Куницкий стал всего шесть лет назад, хотя у него и в мыслях не было жить в этом городе. Он окончил Всесоюзный государственный институт кинематографии и, готовый для завоеваний, ещё не сомневающийся в собственных способностях, уехал отдохнуть на озеро Селигер в маленький городок Осташков. Это
была его давняя мечта – побывать на знаменитом озере, которое, если верить путеводителям, образовалось ещё в четвёртую ледниковую эпоху. За месяц на Селигере Куницкий сильно исхудал, оброс куцей бородёнкой и походил больше на бродягу, чем на будущего” знаменитого” кинорежиссёра. У него местная бдительная милиция даже несколько раз проверяла документы.
Как-то на катере с местными рыбаками Куницкий добрался до села Заплавье – старейшего поселения на побережье Селигера. Село поразило его необычайной чистотой и приветливостью. Дома, словно белые вылизанные кубики, застенчиво стояли впритирку друг к другу и радовали глаз изумительным архитектурным декором и пропильной резьбой. И всё это было соединено мягко, пластично, без грубого крика. У себя в Белоруссии Куницкий редко встречал такие дома: всегда что-нибудь да выпирало – то пропиловка была грубая, то сам дом уродливо был сляпан безрукими мастерами, а то окрашен в такие немыслимые цвета, что если бы даже захотел придумать такое сочетание красок – не хватило бы самой буйной фантазии. И стояли такие расфуфыренные дома, словно перезрелые грудастые девки на базаре, крикливо таращась размалёванными окнами на скромную и несуетливую белорусскую природу. Всегда возникало желание успокоить их – взять кисть и перекрасить.
Здесь, в Заплавье, и встретил Куницкий Зинаиду, темноволосую, с ясными и умными глазами москвичку. Она занималась довольно странной на первый взгляд работой – собирала устные рассказы людей о своей жизни, записывая их на магнитофон.
-Вы что? У всех собираетесь взять интервью? – поинтересовался иронично Куницкий у Зинаиды, когда они познакомились поближе.
-Хотелось бы… Но, к сожалению, моей жизни на это не хватит,- серьёзно ответила Зинаида,  совершенно не реагируя на его ироничный тон, чем очень понравилась Куницкому. – Человеческая исповедь мне кажется не менее важной, чем… скажем, народная песня или эпос. Сейчас люди очерствели, утеряли сами себя. И там, где нужно плакать, они смеются или кощунствуют. Их нужно возвращать к изначальному, человеческому состоянию, когда ценится сострадание, милосердие, добро, а не деньги или связи…
“Чёрт побери! – удивился Куницкий этой страстной тираде про себя. - Какие же мы “глыбокие!” Просто Спиноза в юбке!.. Мать Тереза какая-то! Неужели и в самом деле тебя это тревожит по-настоящему? Или так…Женское красноречие?- Но тут же его голова переключилась совсем на другое: понятное и привычное для молодого человека, шалеющего от избытка тестостерона. – Интересно?.. Она и в постели такая же… умная?.. Или так!.. Синий чулок?” – А вслух, немного иронично, поинтересовался:               
              -Вы, что ли, будете возвращать нас к изначальному?
              -Зачем же так много брать на себя? – Зинаида строго посмотрела на Куницкого.- Люди и сами это сделают… со временем. Моя задача более скромная – записать для потомков их житейские истории, а то, вдруг, в каком-нибудь  две тысячи пятисотом году, люди превратятся в роботов и утратят способность не то что чувствовать, но разговаривать даже!..
                -Ну-у, этого не случится, - снисходительно успокоил её Куницкий. – Человек – существо болтливое, и разговаривать – это его благо. А от этого блага он никогда не откажется, согласитесь?..
                -Терпеть не могу болтливых! – Вдруг грустно сказала Зинаида и вздохнула. – От них ужасно устаёшь, впрочем, как и от глупых тоже…
               “Кажется, я не туда заполз с этой фифой!”- испуганно спохватился Куницкий  и попытался исправить положение: - Хотя, лично я – общительный! Просто общительный! Профессия  обязывает! – пояснил он уже серьёзно, без тени иронии. – Честное слово, Зина! Поверьте!..               
                Зинаида вопросительно посмотрела на Куницкого и неожиданно тепло по- матерински сказала:
                -Какой-то вы ужасно худой, Куницкий!
                -Кто?.. Я?.. – Миша  даже растерялся от этих слов,  но тут же превратил всё в шутку: -  Ну да, конечно, худой! Типичный советский кинорежиссёр! Работы – нет! Денег – нет! Одни долги!.. Каким я ещё могу быть?!
                -Вам нужно немедленно упорядочить своё питание! – не отреагировав на его шутку, продолжила своё Зинаида. – Иначе вы можете заболеть!..
В её голосе Куницкий почувствовал неподдельную заботу, и это искренне порадовало его и вселило некоторую надежду на приятное времяпрепровождение в этом райском уголке.
“Интересно, на какой день я тебя уломаю?”- цинично подумал он, и внутри, где-то пониже пупка, зашевелилось знакомое сладостное предчувствие.
      Но это сладостное предчувствие на этот раз, как ни странно, обмануло Куницкого - на Зинаиду совершенно не действовали его чары, хотя он врубил на полную мощность всё своё обаяние и интеллект с самого первого дня их знакомства. Он с упоением читал ей стихи известных поэтов, неизвестного Женьки Красавцева, пел какие- то дурацкие блатные песни, рассказывал о своих гениальных  режиссёрских замыслах, хвастался знакомством (конечно же, шапочным!) с известным бардом Владимиром Высоцким! - Всё было напрасно! Зинаида по-прежнему была с ним сдержанна и ничего лишнего не позволяла. Он пытался шутить, ёрничал,  сыпал цитатами из классики, но всё это абсолютно  не срабатывало. Даже рассказ о своём несчастном и тяжёлом детстве не растопил сердце Зинаиды (Хотя на всех женщин это действовало безотказно!) - перед ним стояла маленькая  неприступная крепость! И эта крепость стояла насмерть!.. И тогда, непонятно зачем, Куницкий отчаянно рванул в дебри о полигамии и моногамии в браке. Сказал, что природа всё предусмотрела и не надо её лапать руками и пытаться переделывать. Полигамия и только полигамия спасёт человечество от вымирания! Можно даже найти особый символизм в том, что женщина вырабатывает одну яйцеклетку, а мужчина – миллиарды сперматозоидов…(Его уже несло, как молодого жеребца перед случкой!) И природное предназначение самца – оплодотворить как можно больше самок, дабы те произвели на свет максимальное количество потомков.  Это же всё неспроста – продумано Создателем гениально!.. И, как  подтверждение этого биологического закона, наглядный пример, в курятнике кур много, а петух один. (Эту фразу часто любил повторять его отец!) И хотим мы этого или не хотим, но так было, так есть и  так будет!.. (Чего только человеку в голову не взбредёт, когда он пытается запудрить несчастной женщине мозги, чтобы только добиться её?!)
               Зинаида, как правило, не вступала с Мишей в диалог: терпеливо слушала, сдвинув строгие брови, иногда улыбалась непонятно чему, а иногда, видно было, сочувствовала ему – в глазах появлялась неподдельная печаль. И только когда Куницкий выдал про курятник и счастливого петуха-удальца, посмотрела на него долгим изучающим взглядом и спросила холодно:
               -Вы закончили?
               -В общем-то, да!- ответил он, медленно краснея, и где-то внутри понимая, что с петухом хватил через край.
               -Так вы, значит, петух в курятнике?-  Какой-то  нехороший блеск появилось в её восточных глазах. 
                -Ну, вроде того! Сожалею – но признаю! – Куницкий заметил этот блеск. Смутился. Им потихоньку стало овладевать сомнение в правильности своего поведения, тем более что слово “петух” прозвучало из её уст явно пренебрежительно. Но он  сделал вид, что не заметил этого и продолжил дальше свой монолог в таком же шутливом духе: сказал, что на самом деле ничего ужасного нет в том, что у мужчины будет несколько женщин. Женщина не должна быть эгоисткой, и не имеет права забывать о своих сёстрах, которые потеряли надежду устроить свою личную жизнь - найти достойного здорового  спутника -  поскольку вокруг сплошные  алкаши и наркоманы. Ну, какое от них будет потомство?..  Никакого! Уроды, а не потомство! В конце концов, мы вымрем все как доисторические мамонты!..
               -Перестаньте дурака валять, Куницкий!- тихо сказала Зинаида. -  Вам это не идёт!.. Или вы решили, что я полная идиотка?..- она  вопросительно посмотрела на Куницкого.
               -Нет, ну зачем же вы так?..- растерялся  он, и вдруг почувствовал, что  страстно и горячо захотел эту красивую девушку с карими глазами. У Куницкого даже во рту пересохло от этого неожиданно возникшего желания.
               -А вы зачем так? – грустно спросила его Зинаида.
               -Сам не знаю!- искренне признался Куницкий, пытаясь отвлечь себя от мучительных мыслей. – Наверное... захотелось понравиться вам... Произвести на вас…  впечатление.
               -И вам это хорошо удалось... Особенно, что касается полигамии и петуха в курятнике.
                -Всё! Каюсь!- Куницкий высоко поднял руки, и стало немного легче:  острое желание поутихло, и затаилось на какое-то время.- Только не гоните меня, а то я здесь один сдохну со скуки. 
                -Хорошо!- смилостивилась Зинаида.- Но обещайте мне, что вы не будете так много болтать.
               -Могила! – поклялся Куницкий и улыбнулся.- Век свободы не видать!               
               -И учтите, вы можете рассчитывать только на дружбу.- Что-то трогательное, даже  по пионерски детское было в этих её: “обещайте” и “учтите”.
                -То есть… вы мне предлагаете дружбу?- Куницкий опять заволновался, смутно предчувствуя нечто большее.
                -Разве этого мало?               
                -Но и не много…- дружелюбно улыбнулся Миша девушке в ответ.               
                -Как хотите, но на большее не рассчитывайте!
                -Да?.. А вдруг я ваша судьба?- спросил он шутливо.
                -Вряд ли!..- улыбнулась “ неприступная крепость”.
                -Почему? – искренне удивился Куницкий.
                -Потому что я  в судьбу не верю! И потом…  я хочу быть единственной. А петух в курятнике меня совершенно не интересует...- сказала холодно Зинаида.               
                -Да я, собственно, и не претендую...- начал оправдываться Куницкий и запнулся. У него вдруг напрочь пропали все желания: разговаривать и умничать в том числе. Навалилась тоска, и он стал сам себе не интересен. Сразу вспомнил о своих недостатках - действительно худой, далеко не Геракл, чересчур болтлив и, что греха таить, часто попадает впросак –  не переболел ещё собственной исключительностью…  Устало  подумал: ”Господи! Что со мной случилось? И зачем я нёс весь этот бред?”- И он сник. Им овладело непобедимое влечение! Он понял, что попался! Втюрился! И что  с этого дня  его отдых кончился.  У него тут же мелькнула трусливая, но трезвая мысль: ” А не сбежать ли отсюда, пока я не влип окончательно?”
Но, как ни странно, Куницкий не сбежал, наоборот, с того дня они подружились с Зинаидой. Его, как магнитом, тянуло к ней, и он не оставлял девушку ни на минуту. Правда, демонстрировать своё красноречие перед ней Куницкий больше не решался – пропал кураж, болтливый бес в нём умер. Целыми днями они бродили по окрестным деревням вокруг Заплавья и записывали простые, бесхитростные истории, рассказанные им местными жителям. Вечером, усталые и измученные жарой, они прослушивали записанное, устроившись на ночлег в каком – нибудь гостеприимном доме. Как-то особенно остро всё воспринималось…
-Ой, кому это нужно, доченька?.. Я могу хоть до утра рассказывать – у тебя етой плёнки не хватит. Вот про Филю нашего… Был у нас мужик такой: видный себе, мужик, работящий, справный. Не пил, не чудил, ни-ни…Да-а!.. Это сейчас народ распустился, пьют, как лошади воду, а тогда не так. Разве что по праздникам!.. Отец и мать в почёте были! Скажут – не ослушаешься!..  А Филя етот силу имел большую. Бывало, нас, девок  в охапку схватит и несёт. Мы визжим, а он несёт. Но не нахальничал! Нет!.. Да что нас!.. Лошадь поднимал! Вот крест вам! Чтоб не сойти с етого места!..  Отец, вишь, такую силу его понимал – боялся, чтоб Филя спьяну до греха не дошёл. Говорил: ты, Филя, не пей! Тебе с твоей силой нельзя! Филя слу-у-шал отца, слушал. Поперёк никогда не шёл… Мы его, девки малые-глупые, всё дразнили: Филя, Филя простофиля! Злился на нас… Ага… И особо не чикался с нами!  Быват, крапивой как стеганёт по жопе! Хех-хе-хах!.. Да-а! Боялись мы его – поди спроси, что у него на уме?.. Молчун был. Молчит и молчит – слова из него не вытянешь, как немой… А он, вишь, мать мою Авдотью Никитичну любил. Мамка-то моя была замужем, нас – детей уже трое было у неё, а он, вишь, в чувствах к ней был… Знал, что грех, и молчал, ничем себя не проявлял. Не хотел  лезть в чужую семью – грех на душу брать… Вишь, какой деликатный был мужчина!.. А тут случись пожар! Считай, полдеревни сгорело тогда… Моя мама, царство ей небесное, и не убереглась – сгорела… Впотьмах,  в суматохе-то кто разберёт?  Ну, а утром всё и определилось… Вот, доченька, как…  Поклонился Филя пепелищу и сказал: “Прощай, свет мой Дуняша!” Да в то же утро и камень себе на шею. Вот здеся на Кравотынском плёсе и утонул. Да-а-а, большая любовь была… А что? И любовь!.. Это сейчас девки мохнаткой своей трясут перед кем ни попадя, а тогда… Ни-ни! Строго было! Попробуй потряси! Стыда на всю жизть не оберёшься! Ой, да ты ето не записывай,  не надо! А то, скажут, рехнулась старуха на старости лет! Ха-ха – ха…
В магнитофоне что-то щелкнуло, и он отключился. Куницкий с Зинаидой сидели в  полной темноте и молчали, не решаясь заговорить. В открытое окно ломилась свежесть вечернего озера. Уходила усталость дня. Цвиркали без устали кузнечики, пахло налитыми яблоками в саду, и нестерпимо хотелось любить. Они сидели рядом в каком-то оглушённом состоянии счастья, словно убеждаясь, что, наконец-то, нашли друг друга. Это открытие ошеломило их своей внезапностью, неожиданно навалилось всё сразу: нежность, доверчивость, близость и необъяснимая тайная радость… Куницкий вдруг физически ощутил, что любит до помешательства, до дрожи в коленках эту умную, серьёзную женщину с вьющимися тёмными волосами. И, совершенно отупев от этого незаслуженно свалившегося счастья, он сделал ей предложение. Сделал так, как понимал, как вычитал в книжках:
-Зина!.. Выходи за меня замуж!
Зинаида  прижалась к его плечу, и почему-то горько заплакала:
-Бедный ты мой!.. Тебе не страшно?
-Почему мне должно быть страшно?..- Он бережно обнял её и прижал к себе.- И почему я бедный?..
-А вдруг это навсегда?..
-Это навсегда… И никаких – вдруг!
-Значит, ты меня любишь?- шёпотом спросила его Зинаида.
  -Очень!- так же шёпотом ответил Куницкий и ещё сильнее прижал её к своей груди. – Очень-очень! Больше жизни люблю…
-И мы с тобой, когда состаримся,  будем гулять в Москве по Чистым прудам?- спросила она с нежностью в голосе и ласково провела своей маленькой ладошкой по его небритой щеке.- Ты будешь с бородой…- сказала она мечтательно,- с палочкой. Да?.. А я - такая милая седая старушка в шляпке с вуалью… И рядом – такса! Рыжая породистая такса! Да?..
-Обязательно!- твёрдо заверил её Куницкий.- Обязательно всё так и будет!.. Шляпка, вуаль и… породистая такса!- Но неожиданно его внутренний голос шепнул ему совсем другое: - Ничего этого никогда не будет!.. Ни таксы, ни шляпки, ни вуали, ничего!.. И никогда вы не будете гулять по Чистым прудам!..
                В ту счастливую ночь Куницкий даже предположить не мог, что этот внутренний голос окажется прав. Через много лет его любимая Зинаида навсегда уедет в далёкую и непонятную Португалию вместе с двумя детьми, бросив его одного в разваливающейся и раздираемой противоречиями России. Уедет в тот самый судьбоносный день, когда войска, верные первому президенту свободной России Борису Ельцину, пойдут на штурм Белого дома. Сидя перед телевизором в пустой квартире на окраине Москвы, и тревожно всматриваясь в бесконечное “ Лебединое озеро”, он вдруг вспомнит эту ночь на Селигере и этот пророческий шёпот. Вспомнит, но даже на долю, на полдоли, ни о чём не пожалеет, и не осудит эту  удивительную женщину… Зинаида подарит ему прекрасную жизнь длиною в двадцать пять лет. Но всё это будет потом, в той новой жизни, которая их ждала впереди, и о которой они ещё ничего не знали. И именно к той жизни, по прошествии многих лет, он  будет мысленно возвращаться вновь и вновь, сравнивая её со своей последующей - уже без Зины - не очень складной и не очень путёвой…
А сейчас!.. Сейчас они были ошеломлёны своей молодостью, своими новыми чувствами и притихшей, в ожидании любви, душной свободной ночью за распахнутым окном…
                -Всё-таки ты очень худой, Куницкий! Надо будет что-то с этим  делать! – заботливо прозвучал  голос Зинаиды в темноте. Она  приблизилась к Мише совсем близко, и он увидел её широко открытые глаза. - Я буду тебе хорошей женой! – прошептала  Зина.- Ты никогда ни о чём не пожалеешь!..
У Куницкого от нахлынувших чувств навернулись слёзы. Он бережно поцеловал её в открытые губы  и тихо пообещал:
-А я буду тебе хорошим мужем!
Из всех ночей на Селигере эта была самой незабываемой… Потом было много  обжигающих ночей, но та первая была особенной, неповторимой.
               
                12
                Перед самым отъездом из Селигера произошла у Куницкого встреча с человеком, судьба которого потрясла его своим исходом. Они с Зинаидой решили на прощание съездить посмотреть церковь Троицы на Переволоке (точнее на её развалины), которая пряталась в ольховых зарослях на противоположном берегу от острова Хачин. Знатоки убеждали их, что церковь Троицкая отличается от всех других в округе необычной архитектурой и что посмотреть её просто необходимо, потому что недалёк тот день, когда она окончательно превратится в руины и смотреть будет не на что. Правда, везти их туда никто не хотел, даже за деньги – у всех своих дел было по горло.
-А вы одноглазого попросите, - посоветовала местная женщина. – Дадите на бутылку, он вас и свезёт. Всё равно он ничего не делает – пьянствует только, да на берегу валяется…
И Куницкий с Зинаидой пошли к озеру искать одноглазого. Они нашли его возле лодок, у небольшой деревенской пристани. Неопрятный, оборванный человек с испитым, опухшим лицом спал, уютно устроившись прямо под кустом. На  грязном плече красовалась грубая наколка: “Нет в жизни щастя”. Куницкий подошел к нему и, не особенно церемонясь, грубовато растолкал.
                -Мужик!.. Эй, мужик! Очнись!
                -Чего привязался?- неприветливо отозвался тот, хмуро покосившись на Куницкого одним глазом.- Ни сна, ни покоя, мать вашу!- матюгнулся он и спросил уже агрессивно:
-Ну, чего тебе надо?
Куницкий глянул на обезображенное лицо и замер – на него смотрел Борис Теплых, его школьный товарищ.
-Боря! – прошептал Куницкий, не веря своим глазам.- Теплых! Ты?.. Здесь?! Какими судьбами!? Чёрт побери! Вот так встреча?! Здорово!
-И ты не кашляй! – буркнул Теплых, ничему не удивляясь и по-прежнему хмуро глядя на бывшего одноклассника.- Чего разорался?..
-Да это же я! Куницкий! – заорал Миша радостно, решив, что Теплых не узнал его. – Мешок! Помнишь?!.. Я с тобой ещё в интернате учился! Ты что, не узнал меня?.. Миша Куницкий я!
-Вижу, что не Ленин, - охладил его Борис. – Не слепой ещё… Хоть одним глазом, но вижу… Чего орать сразу? Куницкий, ну и Куницкий?.. Подумаешь, орёл прилетел! Велика птица! У нас  и почище бывают…
Куницкий почувствовал, как начинает краснеть: увидел себя со стороны – и стало стыдно. Действительно, чего разорался? Ну, встретились. Не виделись… Ну и что? Никто ведь из них этой встречи не искал. Чего до опупения доходить? Тоже мне, другана нашёл…
-Да я так…- промычал, смявшись, Куницкий и, от неловкости, замельтешил и брякнул первое, что пришло в голову:
                -Ну, а как твоя мама?
-Ох, ё… твою мать! Ну, ты и спросил!..- возмутился  вдруг Борис и, не оглядываясь, пошёл к воде.- Как твоя мама?..- передразнил он. - Вот спросил, так спросил! Ни хрена себе!.. Умерла мать! Что ж она,  вечная, по-твоему?.. До ста  лет будет мучиться?! - Коротко хохотнул и, как есть, в грязных помятых штанах, вошел по колено в воду. Оглянулся. – Ты тоже помрёшь! Не думай! Не будешь так орать всё время, как карась безумный! – Он  окунул в воду свою взлохмаченную голову и шумно зафыркал, закряхтел, не обращая больше внимания на Куницкого и Зинаиду. Громко и задиристо подпел: - Ой, бля! Хорошо-о!.. Когда выпьешь и ешо-о-о!..- Что-то оскорбительное и вызывающее чувствовалось в его поведении.
Куницкий нервно огляделся по сторонам: понимая, что надо как-то выходить из этого дурацкого положения. И тут его выручила Зинаида.
-Пойдём, Миша! – позвала тихо она: женским сердцем Зинаида почувствовала нечто большее за этим грубым равнодушием Мишиного одноклассника. – Пойдём! – И потащила его за руку.
-Во! Правильно! За ручку его! За ручку кучерявого мальчика! –  заёрничал Теплых, стоя по колено в воде. –  И дуйте отсюда! А то понаехали!.. Нечего со мной тут антимонии разводить!.. Разорался: “ Я в интернате учился… Мешок!..”  Тоже мне: фон барон нашёлся! Хорошо ещё,  целоваться не полез. А то счас все, как пидорасы, моду взяли – чуть, что сразу взасос! Тьфу! Гадство! – сплюнул он густо в воду, не глядя на обалдевшего от такого приёма Куницкого. – Нигде от них спасения нету! Везде найдут! Во, народ!..
-Да кому ты нужен? Дерьмо-о! Плевать я на тебя хотел! –  зло взорвался Куницкий.- Никто тебя и не ищет! Ты всегда дерьмом был - дерьмом и остался! Я ещё не забыл, как ты ворону мою убил!.. Что? Не помнишь? Или совсем мозги отпил?.. Одна извилина и та - в жопе!?..
-Миша-а! Да ты что?! – Зинаида с ужасом смотрела на своего мужа – она ещё таким его не видела - попыталась успокоить: - Миша, прекрати! Ты же интеллигентный человек!.. Не надо так грубо разговаривать!.. И при чём здесь какая-то ворона?..
-Во-во! Ворона здесь не при чём! Это точно, подруга! И научи своего интеллигента как  правильно с людьми разговаривать! – проговорил Борис со злобой, насмешничая. – Сю-сю пу-сю!.. А ты, любитель пернатых, вместо того, что бы горло  здесь драть, забирай свою кралю и вали, нахерь, отсюда! А то приполз!.. Ворону его сраную, видите ли, убили! Ну, и убили! Ну, и что?!.. Тоже мне!.. Судья нашёлся!.. Да кто ты такой?.. Катись отсюда, пока  в лобешник не заработал!
-Кто-о?! Я-а?! – Куницкий рванул с места, подбежал к, стоявшему в воде, Борису и затряс кулаком. – Ну, иди сюда, циклоп одноглазый! Выходи из воды! Я тебе хоть разочек по совести звездану! За всё!.. И за ворону! И за интернат! И за все издевательства над нами! За всё сразу! За всех пацанов!.. Давай! Ну, что стоишь, сука!?.. Забздел?!.. Иди сюда!.. Ну, иди!..
-Миша! Прекрати или я уйду!- испуганно закричала Зинаида. – Как тебе не стыдно? – она с ужасом смотрела на  разбушевавшегося Куницкого, не зная, как его утихомирить. Вдруг сдалась, не выдержала  и взмолилась: - Мишенька!.. Я тебя прошу! Пожалуйста! Только не надо драться!.. Он же тебя убьёт!..
                -А это мы ещё посмотрим, кто кого!- задиристо огрызнулся Куницкий, готовый  кинуться в драку.
                Теплых, бросив короткий взгляд на Зинаиду, ухмыльнулся, и,  неторопливо, без страха, сделал шаг Куницкому навстречу – зло полоснул одним глазом.
-Бей...
Но что-то в лице Бориса было жалкое и беспомощное: стоял перед Куницким растоптанный, сломленный человек с полным безразличием к жизни… К этому Куницкий был не готов: сник, сбился, опустил руки и растерянно пробормотал:
-Вид у тебя больно нерадостный… В другой раз  как-нибудь… поквитаемся…
-А другого раза не будет! -  с вызовом сказал Борис, и в его единственном глазу засветилась большая грусть. – Лови момент, Мешок!.. Лови, пока не поздно!.. И за интернат! И за ворону! За всё сразу!.. Давай – бей!.. Не дрейфь, Мешок!..
У Куницкого больно сделалось под сердцем, захотелось сказать что-нибудь тёплое, пойти на мировую, но он  пересилил себя и выдавил:
-Я же сказал…в другой раз! - Резко повернулся и побежал к Зинаиде. Обнял её за плечи, прижал к себе, и повёл от берега подальше.
                Они с Зинаидой ушли уже далеко от пристани, поднялись на горку, когда Куницкий ощутил вдруг знакомое болезненное жжение под левой лопаткой, как  будто там кто-то сверлил колённым буравчиком. Он не выдержал и оглянулся – Борис Теплых по-прежнему стоял на том же месте по колено в воде и смотрел им вслед. Смотрел как истукан, не отрывая глаз.
-Да что же мы, дураки, делаем! – обожгло вдруг Куницкого. – Нельзя же так!.. Борька-а-а! – закричал он истошным голосом. – Бори-и-ис!- И не выдержал! Дрогнул! Ринулся, не разбирая дороги, обратно. – Теплы-ы-ых! Борька!..
Теплых покачнулся и неуверенно шагнул вперёд. Шаг… Второй… Ещё шаг… Потом быстрее и быстрее - ноги сами вынесли его из воды и он побежал Куницкому навстречу.  Они с ходу налетели друг на друга и крепко по-мужски обнялись. Неловко потискали друг друга и замерли, стараясь удержать подступившие слёзы.
-Прости, Мешок! – прошептал Теплых и тут же устыдился этих слов – спрятал голову в землю. – Прости… Нашло что-то!..
-Да ты что!- Куницкий захлебнулся от нахлынувших чувств.- Это ты меня прости, Боря. Налетел, как дурак, и сразу замахал руками… Даже стыдно, честное слово!
-Ладно, Миша, хрен с ним! Хорошо, хоть не подрались!-  Борис криво усмехнулся.- Во, была бы потеха, да?..
-Да, это точно! На всю жизнь – позор! – поддержал его  с улыбкой Куницкий. – Встретились однокласснички, мать твою!..
                -А я тебя тут давно заприметил, Мешок. - Признался Теплых и незаметно шмыгнул носом.– Ещё в тот день, когда ты приехал сюда к нам на Селигер… Смотрю – ходит кто-то по деревне с какой-то кралей, и на дома таращится…  И походка такая, чувствую, знакомая-знакомая…
-Ну да, походка у меня деревенская…
-Думаю: он - не он?.. Присмотрелся  - ходит вразвалочку гусь лапчатый…
                -А это я! Да! Точно – гусь лапчатый! – хохотнул Куницкий и радостно подсказал: - А краля – моя жена Зина… Зинаида. Мы с ней недавно… поженились. Ну, неофициально пока… Потом оформим, когда вернёмся в Москву…
-Во куда залетел?! –  удивлённо сказал Теплых.- Ни хрена себе! В Москву? Из нашего белорусского болота, значит, прямо в столицу СССР!.. Молодец, Мешок! Ну и кем ты там пристроился?
-Кинорежиссёром… Кино буду снимать…
-Ох, ёшь твою мать!- искренне выскочило у Бориса. – Ну, ты дал стране угля - мелкого, но много!.. Кино снимать?! Охренеть можно!.. Хоть, один из нас выбился в люди!.. Знаменитым будешь, значит?
-Ну, не знаю.- Улыбнулся Куницкий, но в душе, насчёт знаменитого, ему польстило. –  Как получится… Там, Боря, давно уже всё схвачено… Мне один тип, директор объединения на киностудии, сказал, чтоб я даже носа в кино не совал.
-Во, гадский потрох! – искренне возмутился Теплых.- Что,  вот так и сказал?
-Ну да, так и сказал, мол, кино и медицина – это наше! Забудь, мол, об этом думать даже!..
                -Почему это - их?
                -Ну, так как-то сложилось,- пожал плечами Куницкий, - исторически, наверное...
                -Что это за история такая интересная? – удивился Теплых, хлопнув одним глазом - Он кто, вообще?..
-Я же сказал, директор кинообъединения…
                -Да это я понял, а вообще кто он?..
                - Вообще… обычный врей…
-А в кино, разве, одни евреи?
-Ну, не одни, но… хватает!..
                -А этот… Как его?.. Михалков? Что, тоже еврей?..
-Да нет, Михалков не еврей! – успокоил Бориса Куницкий.- Этот … можно даже  сказать - белая кость… Русский! Из дворян, говорят, вроде…
                -Ну да, я так и подумал… Михалков – фамилия русская всё-таки. Да и рожа… А этот?.. Как его?.. Ну, который  “Судьбу человека” поставил?..  Он ещё сам там снимался – не закусывал всё, когда у немцев в плену, в концлагере был, водку пил, помнишь?..
                -Бондарчук! – со знанием дела подсказал Куницкий.- Сергей Фёдорович!..
                -Во! Точно! - обрадовался Теплых. – Бондарчук! Ну и память у тебя!..  – И забеспокоился: - Неужели и он еврей?!..
                -Нет, конечно! Ты что, Боря?! С ума сошёл?! Ну, какой Сергей Фёдорович еврей?!.. Он хохол, Боря! Самый настоящий хохол! Это даже по лицу видно! Убил бы тебя, если б сейчас это услышал!.. – Куницкий засмеялся.
-Ну, вот! – искренне обрадовался Теплых. –  Значит, не все евреи! Есть же и наши мужики! И пошли ты этого директора в жопу! Кто он такой?! Подумаешь, еврей!.. Ну, и пусть катится в свой  Израиль! И потом…  Михалков с хохлом этим… Бондарчуком, пробились? Верно? И ты пробьёшься! Чем ты хуже? Ничем! - Теплых посмотрел на Мишу одним глазом и уверенно, исключая всякое сомнение, успокоил. – Я вот башку тебе даю на отсечение, что пробьёшься! Ты ещё в интернате был… не такой, как все мы…  Всё чего-то придумывал, я помню, шебаршился, в школьной самодеятельности участвовал, спектакли какие-то ставил, радиопостановки…- Он хохотнул вдруг. – Помнишь, как ты войну с китайцами объявил?..               
                -Как же такое забудешь?- улыбнулся Куницкий. – Досталось мне тогда… Чуть в колонию не загремел. - И вдруг вспомнил, что на горе оставил одну Зинаиду и забыл о ней. Посмотрел в ту сторону – Зинаиды уже не было. Видно обиделась и ушла в деревню. Куницкий забеспокоился.
               Теплых  уловил это его беспокойство и, со знанием дела, сказал:
               -Не переживай, Мешок! Никуда она не денется!.. Бабы, они обидчивые, но быстро отходят … Они как собаки, приласкаешь - всего тебя оближут! С ног до головы!..  Правда, малость, бывают чокнутые на свою физиономию, а так…- Теплых  вдруг озабоченно посмотрел на Куницкого.- Она, как у тебя? Хвостом  ещё не виляет?.. 
               -Нет, вроде!-  с улыбкой ответил Куницкий и уточнил: - Пока нет…Мы же недавно поженились, а там - видно будет… Может, и завиляет! 
               -Твоя – нет! Не завиляет! – уверенно успокоил его Теплых. – Я человека насквозь вижу… как рентген фотографирую!.. Она у тебя ничего девка, складная! И с лица  видная! – одобрил он Мишину избранницу. – Теперь, главное, чтоб с характером повезло. А с этим у них туго, сам знаешь! Как  начнёт  потом пилить - света белого видеть не захочется!  Через полгода сбежишь от неё!..
                -Ну, это уже, как повезёт! Они тоже разные бывают! – философски поддержал тему  Куницкий и, не удержавшись, подковырнул: - Я смотрю, Боря, ты просто спец в этом деле!..  А от тебя много сбегали? 
-Всяко было!.. – ушёл от ответа Теплых и, подмигнув своим единственным глазом, хохотнул коротко.- Да, Мешок! Было всяко! Чего смотришь? Не веришь?.. И от меня сбегали, и я сбегал! Без этого нельзя!.. Это жизня!..
                Куницкий ещё раз посмотрел в ту сторону, куда ушла Зинаида, и спросил без всякой надежды в голосе:
                -Тут выпить-то где-нибудь можно?.. За встречу… Сколько не виделись, всё- таки? Ты как, Борь?
       -Я всегда “за”!- улыбнулся одним глазом Теплых и тут же оживился: - У меня здесь в кустах полкило припрятано. Заначка на всякий пожарный…-  И, не ожидая возражения, полез в густые заросли.– А своей крале скажешь – исключительный случай!
                -Да она поймёт!- успокоил его Миша. – Она у меня умная… Поймёт!
                -Ну, если умная только! – хохотнул из зарослей Борис. – Хотя, мне такие пока не попадались. Как правило, дуры - дурами! Но, ити их мать, умеют хорошо прикидываться умными, чтоб нас захомутать! – Он вынырнул оттуда с бутылкой дешёвой водки в руках. Потряс, довольный, ею. – Ну, вот, счас мы её и скушаем, родимую… И за встречу и за расставание!
                Потом они долго сидели у разбросанных лодок на берегу озера, пили эту дешёвую тёплую водку из одного гранёного стакана, занюхивали чёрствой коркой хлеба, и разговаривали...
                -Мать моя умерла в тот же год, как вернулась из лагеря,- рассказывал Борис. – Туберкулёз у неё обнаружился – сухота...  Жилья своего не было, скиталась по соседям - где придётся... Всё обещала забрать меня, да так и не забрала… Сгорела за год... И остался я один на всём белом свете. Интернат закончил и куда? Дали в приданное подушку, и катись на все четыре стороны!..  А на кой хрен сдалась мне эта подушка?.. Чё мне с ней было делать?
                -Мне пиджак достался, - улыбнулся Куницкий. – Я в нём почти весь институт отходил…
                -Везунчик!. Пиджак это вещь. Хоть, толк какой-то. – Одобрил Теплых. – А с этой подушкой  приткнуться даже некуда было! Как придурок ходил!.. Тем более с такой-то рожей!.. Кто ж поверит, что ты нормальный?.. Куда не сунешься – везде “циклоп одноглазый” и “урод”… Поступил в Минское ПТУ, наш Карабас-Барабас помог, – на плотника. Год проучился – всё, вроде, нормально было. А потом, сейф у нас в училище колупнули. Естественно, все подумали на меня… Кто я такой, сам понимаешь?!.. Долго не разбирались, даже отпечатки моих пальцев на сейфе нашли,- за жопу и в каталажку! – Теплых зло выругался.- С-с-суки поганые!.. Твари!
-Подожди, Боря! – не понял Куницкий. – А как твои пальцы оказались там? На сейфе этом?..
-Всё просто…- Борис налил полный стакан водки. - Я же ремонт в кассе делал. Сам этот сейф и устанавливал. Вот мои пальчики и остались везде, где только можно… Лапал всё подряд!.. Я ж не думал тогда, что так выйдет...
-Но это же полная хрень!- возмутился Куницкий. – Ты что же… не говорил об этом следователю? Это же элементарно!..
Теплых ответил не сразу -  опрокинул полстакана водки в горло и, не поморщившись, выдохнул. Передал недопитый стакан Куницкому.
-Ха-а-а! Хорошо пошла Макарова слеза… Говорил, Миша, говорил. А что толку?.. Думаешь этим поганым ментам  интересно слушать твои басни?  Им главное найти вора и отчитаться! И чем быстрее, тем лучше. Может им премии дают за это?!.. Следователь попался такой, сука, не отвертишься!.. Помнишь в интернате нашего районного Ушастика? Тварь ещё та!..
-Кто ж его забудет?- Куницкий выпил оставшуюся водку и утвердительно затряс головой. – Тварь – точно! Он мне тогда раза два или три под дых  даже вмазал на допросе. Требовал, чтоб я какую-то бумажку  на тебя подписал… Ну, типа того, что ты хотел школу взорвать или ещё что-то там…Я особенно не вникал тогда по малолетке! Сам знаешь…
-А чего ж не подписал? Надо было подписать! – Борис зло сплюнул. – Всё равно один хрен был бы!..
-Ты что, обалдел что ли? – возмутился Куницкий. –  “Надо было подписать!” Ну, подписал бы я!.. И что?..  Как потом в глаза ребятам смотрел бы?..
-Ну да, ты же у нас честный был! – усмехнулся Борис.- Я и забыл! Пионер – ленинец! Хотя  и “политически неблагонадёжный”! Я помню! Хах! –хохотнул он, - Мать твою! - И продолжил дальше: - Так вот этот мент в ПТУ был такой же, как наш Ушастик, если не хуже…Харя  нажратая – больше сковородки. Вылупил зенки и заладил как попугай: улика да улика, мол,  сознавайся - твои отпечатки пальцев и всё тут! Да ещё и по мордасам лупил каждый раз на допросе! Ур-род, поганый! - Теплых нервно порылся по карманам, вытащил смятую пачку “Памира”. Закурил. – В общем, посадили меня, Мешок. Дали шесть лет. Отсидел  четыре... Повезло! Тот козёл, что колупнул кассу, работал у нас сварщиком  в бригаде - сам же и проболтался мужикам по пьяни потом. Ну, меня и выпустили… Назад в Белоруссию я уже не вернулся – в гробу я её видал эту Беларусь! Решил – помотаюсь по свету, может, где моё счастье ждёт! Во-о-от! – протянул он каким – то усталым голосом. - Нашёл… тут. – И вдруг не выдержал, сорвался и глухо заплакал. – Миша! Не могу больше! Не могу так жить! Устал, как ломовой конь. Всё болит внутри, вот, веришь? Все меня ненавидят. Вот даже ты… Только встретились - сразу кулаками замахал. “Циклоп одноглазый!... Cука!”   Нет-нет! Я без всякого – знаю, сам виноват.- Борис глубоко затянулся сигаретой и поморщился своим единственным глазом. Вытер слезу. – Раньше, веришь, думал, всё наладится, однажды проснусь утром, увижу солнце, и всё по-другому будет! Всё изменится!.. Ничего не изменилось, Миша… Ничего! Всё по-прежнему! Менты гоняют, как собаку! Люди шарахаются от меня, как от прокажённого! Бабы даже не смотрят в мою сторону, мать их!.. Эх!- Вздохнул он горестно. - Если бы можно было начать жизнь сначала! Всё отдал бы, Миша! Всё!.. Никаких мангрупп! Я бы её стороной обошёл эту проклятую мангруппу! Обежал бы вокруг за семь вёрст, как бешеная собака! И вас, дураков, не пустил бы туда – я же старше был… И Генку Боровиковского - тоже… Классный пацан какой был, помнишь?!.. Граната у него в руках разорвалась прямо на моих глазах!.. Ему сразу башку своротило, даже крикнуть не успел…Крови столько было! Ужас!.. Я потом неделю блевал – есть не мог даже!.. Да! Если бы всё вернуть обратно, Мешок!.. Я бы отличником в интернате был, вот крест тебе!- Теплых исступлённо перекрестился грязной рукой и зачем-то процитировал строчку из молитвы. – “Отче наш, Иже еси на небеси!”.. Книги грыз бы! Раскусывал каждый день по одной, как орехи, веришь?! Вот как ты, в интернате! До дыр зачитывал бы! – Он глянул на Куницкого и тут же пьяно уронил голову. – Ты прости меня, что я раскис!.. Больно мне! Охренительно больно, Миша! - Опять заплакал. Видно было, что это наболело у него. Он плакал и не стеснялся своих слёз. Куницкого поразило, что слёзы бежали из заплывшей щели выбитого глаза. – Нельзя же так – взять и выбросить меня на помойку! Я же человек, Миша! Думаешь, если я убил твою ворону, так я ничего не чувствую?.. Я почище вас всех чувствую!- Слова его рвали Куницкому душу – было невыносимо тягостно. Вдруг Теплых прекратил плакать и уже зло признался: - Я, Миша, тоже любить хочу… Понимаешь? Хочу любить бабу! Обыкновенную, простую бабу! Может, не такую, как у тебя, но тоже красивую и умную… Я бы её пальцем не тронул!
-У тебя что? Женщин не было? – поразился своей догадке Миша.
-Гм!.. С такой-то рожей?! – Борис криво усмехнулся. –  Были, конечно… Почему нет?.. Я же не евнух  и у меня пока ещё стояк, будь здоров!.. Не дрочить же!.. - И тут же уточнил, без особого уважения к себе: - Подзаборные были… Шалавы разные!.. В общем, пьянь!.. А вот, чтоб такой красивой, как у тебя?.. Ну, пусть немного похуже – такой не было…
-Ладно, Борис,  всё образуется! – сказал какую-то глупую фразу Куницкий и сам понял, что она глупая. Попытался исправиться: - Пить тебе не надо больше, Боря…
-Ага! – согласился задиристо Теплых. – И меньше тоже…
-Загнёшься так…
-Все там будем.
-Ты где живёшь? – Куницкий понял, что продолжать этот разговор с Борисом  бессмысленно и сменил тему.
Но Борис ничего на это не ответил, как будто не услышал вопроса. Вдруг резко повернулся и в упор посмотрел на Куницкого своим одним глазом.
-А ты помнишь Лидию Арнольдовну?.. Нашу классную воспитательницу?
-Помню…- не сразу ответил Куницкий. - Конечно, помню! Как её забудешь?! Она ещё и пение вела в школе…
-Туман ярам, туман долиною…Туман яра-а-ам, - подпел негромко Теплых без фальши в голосе. – Красивая была женщина, да?
-Красивая! – согласился Куницкий, и внутри затеплилось далёкое и сладкое.
-А знаешь, кто тогда мандолину разбил?- с вызывающей загадочностью в голосе спросил Теплых.
-Кто?..
-Я! –  выпалил Теплых, и в его единственном глазу запрыгал озорной бесёнок.
-Ты-ы?! – У Куницкого от неожиданности даже лицо вытянулось. Он не мог поверить своим ушам. – Как это?!
-А вот так! Какам через голову! – Борис вдруг засмеялся: то ли от своей дурацкой остроты, то ли от обалдевшего Куницкого. – Ночью залез в учительскую и разбил! Знаешь, взбесило меня, что Лидия Арнольдовна такая вся… красивая… Решил – испорчу ей маленько праздник жизни! Сам не знаю почему! Вот, веришь, какая-то злость меня взяла тогда на неё -  захотелось гадость ей, какую- нибудь,  устроить, хоть плачь! Взял и разбил инструментик!.. Шарахнул по столу – и вдребезги!- Он вдруг захохотал своим обычным глухим смехом, при этом, странно посматривая на своего ничего не понимающего одноклассника. Бесёнок по-прежнему прыгал в его глазу. – Ты чего такой?
-Какой?..
-Как мыло проглотил!..
-Весёлый ты, - пробормотал растерянно Куницкий, не понимая, что происходит с Борисом. – В интернате, помню, грозился морду набить за мандолину, а оказывается сам же её и разбил?! Ну, ты хорош!.. – подыграл он Борису. – Оказывается, ты тоже не пальцем деланный!
-А ты сомневался?! Конечно – тем же, чем и ты!– Борису про палец, видно, понравилось -  широко заулыбался, обнажив стальные зубы. – Как я вас?.. А?! – Веселье не покидало его. – А вы-то, дураки! Как вспомню ваши рожи!.. Особенно твою! Охренеть можно! Ты чуть в штаны не наворотил, когда я ГВЗ сказал, что, может, это ты разбил мандолину! – И Теплых снова закатился глухим смехом. - А чего ты тогда струхнул так?.. А?..  Неужели, испугался?..
-Ну, вообще-то, не очень, но всё-таки…  - Куницкий вяло улыбнулся и, что бы не выдать себя, посмотрел в сторону озера. – Ты же помнишь ГВЗ?.. Он всё что угодно мог пришить!.. Докажи потом кому – попробуй! Отправили бы в колонию, как пить дать!..
                - Это верно, – согласился Борис. - Ладно, хрен с ней, с этой мандолиной! Была и сплыла! Забыли!.. - Он неожиданно стал серьёзным. - Всё! Отсмеялись, Мешок! Хватит! На всю жизнь теперь воспоминаний! - Взял пустую бутылку от выпитой водки и забросил её подальше в озеро.
-Ты зря это, - не одобрил Куницкий. – Люди будут купаться, ноги порежут…
-А!- махнул рукой Теплых и встал. –  Мне по фигу всё!.. Хрен с ними - пусть режут! После нас хоть потоп!.. Давай прощаться!  Не поминай меня лихом, як кажуць наши браты-белорусы! Всё надоело, Миша. Вот, веришь, не задумываясь, отдал бы к чертям эту жизнь, только бы никого не видеть и не слышать!  Вечности всё равно нет! Жизнь прекрасна и удивительна, как улыбка… этой бабы. Как её?.. Джоконды! Во! Вспомнил! А ты говоришь: мозги отпил!.. Одна извилина! Не-э, пане добродзею, ещэ Польща не згинэла! Мы тоже мозгами шевелим! Ну, давай лапу! – и Борис первым протянул Куницкому руку.- Целоваться не будем – не пидорасы… Плакать тоже. Наплакались уже до поросячьего визга! Прощай! – И, коротко пожав Куницкому руку, Теплых развернулся и неторопливо зашагал куда-то вдоль берега к лесу. Шёл и не разу не оглянулся. Походка была усталая и тяжёлая, как у старого коня – тяжеловоза. И чувствовалась в этой походке какая-то невероятная грусть и, до боли, безнадёжная обречённость…
Так и осталось загадкой для Куницкого – почему Теплых  взял на себя чужой грех и сказал, что это он разбил мандолину? Миша часто потом ломал голову  над этим  поступком Бориса, но так ничего и не понял.  А может, Теплых знал кто это сделал?.. Знал и сыграл с ним в какую-то странную, только ему  одному понятную, игру?.. А если не знал?..  Тогда зачем ему, вообще, нужно было всё это враньё? Не понятно

                13
Через два дня  Куницкий вместе с  Зинаидой уезжал в Москву. Строгие Зинаидины родители потребовали немедленного объяснения с новоявленным женихом – личной аудиенции.
Автобус из Осташкова уходил на Москву рано, чуть ли не в шесть утра. В воздухе было сыро и немножко тревожно. Солнце ещё только-только налаживало жизнь -выстрелило первыми  лучами по просыпающемуся городку. И над озером  держался лёгкий утренний туман. Куницкий с  Зинаидой сели в уютные кресла “Икаруса” и задремали… Где-то по дороге сквозь сон Куницкий услышал…
-Вчера… возле озера нашли... На берёзе повесился…
-Кто повесился?..
-Да одноглазый наш…
-Это тот пьяница, что в лодках всё спал?...
-Ага…
-Рыбаки нашли… Висел на берёзе прямо над водой…
-Господи, помилуй! И чего его, дурака, понесло на верёвку?..
-Водка, наверное, что же ещё?!.. Пьют ведь без меры, глоты!..
-А он же не наш – приблудный, вроде?..
-Ну да, из Белоруссии откуда-то… Бульбаш…
Куницкий вздрогнул – он понял, что это про Бориса. Стало больно и нехорошо. Вспомнились его горькие прощальные слова: ”Всё надоело, Миша! Вот, веришь, не задумываясь, отдал бы к чертям эту жизнь, только бы никого не видеть и не слышать!.. Вечности всё равно нет!..” – Смысл этих слов Куницкий постиг только теперь…
“Эх, Боря, Боря! – горестно подумал Куницкий, и на глазах, навернулись  слёзы. – Видно, и это тебе на роду было написано. Прожил ты свою короткую жизнь без праздников и без радостей. Надорвался, что ли? Неужели по-другому нельзя было?.. Наверное, нельзя…”
За окнами “Икаруса” уже во всю бушевало солнце. И небо было  холодным и ясным. Во всём ощущался грустный август. Мелькали притихшие жёлтеющие деревья. Надвигалась осень – любимая пора.
Зинаиде Куницкий решил ничего не рассказывать – не хотелось её огорчать. А может, просто побоялся, что она его не поймёт. Хотя с другой стороны, какая ему разница?.. Поймёт – не поймёт? Можно было бы и рассказать…
В Москве, после встречи с Зинаидиными родителями (Куницкий их не порадовал), они поселились в её маленькой коммунальной комнатёнке на Чистых прудах. И Миша сразу же написал домой в деревню письмо, сообщая о своих переменах в жизни.
               
“Здравствуйте, дорогие родители!
Давно вам не писал, потому что ездил в Осташков – есть такой небольшой городок на озере Селигер. Возьмите у Ваньки Анцыпоровича карту России и посмотрите: полуостров, на котором расположен Осташков, напоминает своими очертаниями Италию – таким же сапогом вытянулся с севера на юг. Сам Осташков, в общем, неплохой городок, но люди живут так же бедно, как и у нас в Белоруссии. Пьют тоже много – без меры!
О себе писать особенно нечего… Институт закончил с отличием, и теперь я дипломированный кинорежиссёр! В общем, будем пробиваться в люди! Может, когда- нибудь, приеду к вам в деревню и сниму кино.  Ну и ещё для вас новость - не знаю, как вы к этому отнесётесь, женился я. Жену зовут Зинаида. Она москвичка. Так что теперь я буду жить в Москве и в Белоруссию не вернусь – это уже решено. Тем более что возможностей в Москве гораздо больше, сами понимаете. Познакомился с Зиниными родителями – очень хорошие люди: культурные, образованные и не пьющие, хотя живут, в общем-то, скромно. Зина тоже очень хороший человек, думаю – она вам понравится. По специальности Зина -  филолог. Но сейчас она получает второе образование – учится в институте имени Гнесиных по классу фортепиано – будет учить детей музыке. Ладно, расхваливать я её не буду – сами увидите, когда познакомитесь.
Пишите. Ждём ответа. Всех целуем. Ваши: Миша и Зина. Г. Москва.
Р.С. Мама, если сможете, вышлите немного денег (мы потом отдадим) – мне надо срочно купить пальто – зима на носу, но если это сложно для вас, то не надо. Что- нибудь придумаем сами. На работу пока не устроился – в Москве кинорежиссёров  и без меня хватает. Ещё раз крепко всех целуем”.
Ответ не заставил себя долго ждать. Где-то через дней десять-двенадцать Куницкий получил от матери ответ.
               
“Здравствуй, непутёвый сын Миша.
Пишет тебе твоя мать Василиса! Спасибо, порадовал, вот так  порадовал нас на старости лет – мог бы и благословения нашего испросить на женитьбу. Дак, нет же!.. Всё по дурному сделал! Всё, как не у людей! Видно, шибко грамотный стал? Своим умом решил жить? Зачем тебе этот хомут на шею? Ты связал себя по рукам и ногам. А пойдут, не дай бог, дети – чем кормить будешь? Ты же, голь-голеница, сидишь без работы! И что это за профессия такая – кинорежиссёр, что никому она не нужна?... Вон, у Прузынихи, сын Бронька, военный – полковник, вроде, или, может, генерал уже? Чёрт их разберёт этих вояков!.. Дак, на машине уже приезжает! Прузыниху по всей деревне, как королевну какую возит! Вот сколько гонору бабе! Не то, что мне!.. И твоя эта москвичка, со своими фортепьянами, тоже много не наработает. Я узнала – говно им платят за это фортепьяно! Копейки! Или ты думаешь, что я тебя буду всю жизнь кормить? Нет, сын! Женился – живи своей головой. И как тебе не стыдно просить у нас денег на пальто?.. Пусть же  её батьки побеспокоятся, если сумели тебя, дурня, непутёвого, обкрутить. У тебя, сын, всегда мозги на взвей ветер были – весь в своего батечку пошёл! Вот и влез в петлю. Расстроил ты меня до безумия, прямо сердце разрывется. Приезжал твой брат Пашка и сказал, что морду тебе набьёт за эту твою бестолковую женитьбу. Я конечно, как мать, не разрешу Пашке этого сделать, не хватало мне ещё позора на всю деревню. Хотя, следовало бы тебя уму-разуму научить!
И ещё, сын!.. Что это ты мне  тут про какую-то Италию наплёл в своём  письме? И при чём тут сапог? Мы тут с бабкой Волькой кумекали-кумекали и ничего с этим сапогом не докумекали. Ты пиши так, чтоб нам, простым бабам, понятно было.  Нам эти твои учёные выкрутасы не нужны.
В общем, так, сын мой! Если не поздно, и ты ещё не обрюхатил свою москвичку, то вертайся обратно на родину, в Белоруссию. А девок?.. Этого добра и тут хватает! Можно такую же городскую финтифлюшку и в Минске найти. И с фортепиянами и с балалайками – с чем хочешь. Это мой тебе материнский наказ. Да! И вот ещё что… Достань там в Москве, говорят, есть облепиховое масло – для батьки. У нас это дефицит. Мы не знаем даже, какое оно, это масло. Купи банок десять. Денег я вышлю. А то у батьки нога гниёт. Люди говорят: это масло раны заживляет лучше всякого лекарства. На этом заканчиваю.
Твоя мать Василиса. Д. Старые Морги.
 
Миша прочитал письмо и расстроился: думал, что дома порадуются его счастью, а вышло наоборот. Зинаиде показал письмо неохотно, даже с некоторой опаской – вдруг обидится? Но этого не случилось. Она внимательно прочитала письмо и, как всегда, сделала умное заключение:
-Ничего особенного! Мои тоже не в восторге от нашего союза! Привыкнут! – подошла и шутливо чмокнула его в острый нос. – Не переживай, Узурпуша! (так ласково Зинаида стала называть Куницкого с самых первых дней их семейной жизни - видимо, от слова “узурпатор”).
-А что с облепиховым маслом? – мрачно спросил Куницкий.
-А масло надо купить!  - сказала Зинаида безапелляционным тоном и, ласково провела рукой по тяжёлой складке между его бровей. – И не хмурь брови, а то – утюг возьму и разглажу твою стра-а-ашную складку!..
И в тот же день Зинаида заняла у своих родителей денег, и они купили десять флаконов облепихового масла по двадцать пять рублей за штуку, что в десять раз превышало государственную цену. Знакомый Зинаиды из центральной аптеки, рано облысевший Лёва Стеринзад, вручил им пакет и посочувствовал:
-Зинон! Ребята! Всё понимаю – жутко дорого! Но… ничего поделать не могу! Сам в таком же положении! Верчусь, как белка!.. Де-фи-цит! - И пошутил: - Двигатель советской торговли!
Куницкий скрипнул зубами от злости, но смирился с этим вопиющим двигателем - вручил Лёве двести пятьдесят рублей и  вечером по почте отправил масло в деревню.
А придя домой, ещё несколько раз перечитал письмо от матери, слабо, надеясь, что за её ворчливыми и неласковыми строчками, он прочтёт нечто другое… Но нет! Чужие они были эти строчки. И никакой радости от них небыло и никакого тепла… Он долго ещё не ложился спать: сидел, молчал и думал о чём-то своём…
Зинаида уже спала. И, что бы не разбудить её, он погасил свет, бесшумно разделся и осторожно проскользнул к ней в постель. Но она всё равно почувствовала его: прижалась к нему своим сонным телом, обвила рукой и тихонько пробормотала:
-Узурпуша-а…
Куницкий поцеловал жену и жадно вдохнул её запах – удивительно, от Зинаиды всегда пахло парным молоком. И сразу же во всём теле разлился сладкий озноб, и им овладело острое желание. Но Зинаида  никак не отреагировала на это: только чуть-чуть поджала ноги и улеглась удобнее, калачиком.
-Я уже сплю-у… - послышался её сонный голос в темноте.
И Куницкий ничуть не обиделся на это её детское “сплю-у”, только улыбнулся и закрыл глаза. Как ни странно, это принесло ему успокоение. И через минуту желанный сон отгородил его от всего мира. Он стал засыпать так внезапно с тех пор, как в его жизни появилась Зинаида…
               
                14
Странно, но о матери Куницкий вспоминал редко, а если и вспоминал, то как-то нехотя, скупо. О чём вспоминалось?.. Так, какие-то смутные обрывки или что-то незначительное, мелкое…
Например, как мать поставила его коленями на горох. Обычно, в их деревне, детей пороли ремнём или стегали прутьями, а Мишина мать в дополнение к порке, придумала новое наказание – ставила своих детей коленями на горох. Если б придумала! В какой-то газете или книге вычитала! Эта глупая обида вспоминалась Куницкому часто…
Или как к ним в хату пришёл “царь”! Не царь, конечно, а обыкновенный поп  в золочёной ризе из соседней деревни, но маленькому Мише он казался царём из русских народных сказок. Единственно, что портило попа, так это толстые роговые очки, в них он был похож на большую старую черепаху с бородой, но в остальном, - типичный царь, как пить дать! Поп каждый месяц, в воскресные дни, запрягал в телегу старого колхозного жеребца Бома  и ездил  по деревням  в округе, собирая подать: кто на буханку хлеба расщедрится, кто мешок картошки подаст, кто – с десяток яиц, а кто и крынку молока нальёт. И в каждой хате  батюшке хлебосольно подносили чарку крепкого мутного самогона-первача.
-С огурчиком, батюшка, с огурчиком! – суетилась гостеприимная кобета и старательно крестилась.- Сама засол делала. Не побрезгуйте!..
Батюшка не брезговал и в мирском удовольствии себе не отказывал: опрокидывал чарку забористого первача  куда-то за окладистую огненную бороду и смачно закусывал хрустящим малосольным огурцом. Старательно осенял себя крестным знамением лопатистой веснущатой рукой, и объяснял хозяйке, что пьёт исключительно за здоровье ради и за спасение от всех напастей сразу, но при этом строго интересовался:               
-В храм, баба, ходишь?               
-Ой, батюшка, не хожу! Не хожу, вот как на духу!.. Знаю, что грех, а не хожу!? –  виновато каялась женщина. –  Всё некогда! Столько работы… Свинья на опоросе! Сенокос стоит! А ещё дети, холера на них?.. Каюсь, батюшка, каюсь!
-Эх, неразумная баба! Как горе какое  - Господи, помоги! – корил её батюшка. – А как в храм сходить – свинья на опоросе или сенокос стоит! Не хорошо это! Не хорошо и грешно!…Там! – И он указывал  толстым пальцем куда-то высоко вверх: – Господь за всё спросит! Каждому воздастся!.. Вот тогда и объясняй ему и про свинью на опоросе, и  про сенокос! А он послушает! Послушает и определит – куда тебя – в ад или в рай!..- И вздыхал тяжко. – Ой, беда мне с вами!..
-Беда, батюшка, сама знаю! -  покорно соглашалась женщина. – Ой, беда-а! – И виновато подливала самогона в чарку. – Уж вы, батюшка, не серчайте… Грех-то отпустите неразумной бабе… На неделе приду в храм. Вот вам крест – приду! – И опять старательно крестилась.
-Приди-приди, неразумная баба! – Звучал густой подобревший голос батюшки, и чарка с самогоном вновь исчезала в его огненной бороде.- А грех я тебе отпускаю! На то мы здесь и поставлены, чтоб отпускать всем грехи! Вы - грешить, а мы - отпускать! – Уточнял он назидательно и, похрустев, огурцом, обильно окроплял хату святой водой. Если святая вода заканчивалась в чаше, батюшка тут же из колодца наливал свежей воды, освещал её своим золочёным крестом, и продолжал творить таинство дальше. К концу дня батюшка, уже изрядно набравшись, сидя на гружёной телеге и громко распевая святые псалмы,  неторопливо переезжал в следующую хату.               
  Вот в таком благодушном настроении и ввалился сельский батюшка  в тот вечер к Куницким.
Щедро побрызгав по углам хаты святой водой, он всем без разбора  стал совать крест для целования. Первому сунул отцу – почти под самый крючковатый нос, но отец демонстративно отвернулся. Он в бога не верил, да и в загробную жизнь тоже, и  всегда   ёрничал, когда речь заходила об этом: на могиле вырастет всего лишь лопух, говорил он, посмеиваясь, и больше ничего! Обычный лопух! Это попы всё придумали! Народ только пугают! Никакой такой загробной жизни нету! Это всё обман! Чистый обман и жульничество! Помрём, сгниём, и косточек не найдут!..
Удивительно… Уже учась в школе-интернате, Куницкий прочтёт нечто подобное в романе  Фёдора Михайловича Достоевского “Братья Карамазовы”. Эти слова великий писатель вложит в уста шута и развратника, “бестолковейшего сумасброда” Фёдора Павловича  – отца  семейства Карамазовых. Миша прочтёт и не поверит: неужели отец читал Достоевского? Не может быть!.. А с другой стороны – почему нет?.. Учился же отец в школе когда-то?.. В военном училище, наконец?!.. В Москве, всё-таки!.. Может, и сподобился – осилил гениальное произведение! Хотя, зная отца, а, тем более, то довоенное время, когда  великий писатель был не в чести у советской власти, поверить в это было трудно! Скорее всего, это были отцовские слова, рождённые в его собственной, вечно хмельной голове. Тем более что никакого особого благоговения перед Богом и церковью отец никогда не испытывал. Он даже детей не разрешал крестить матери – крестили всех тайком. Мишу, по этой причине, крестили только в пять лет, и то не в церкви, а в хате попа, чтобы , не дай Бог, отец не узнал… Так что с церковью у отца отношения были недружественные.
Вот, и на этот раз, на предложенный для целования крест отец отреагировал  без всякого почтения.
-Нет у меня таких убеждениев!..- отрезал он гордо, не глядя на рыжего  батюшку. - Мне от вашего бога ни холодно, ни жарко! Я коммунист! А коммунисту не положено верить в ваш опиум! И не суйте, батюшка, мне эту железяку в нос!..
-Господи, образумь его! – Батюшка старательно перекрестился и философски заметил: - Ваш коммунизм  - та же религия! Только мы в Бога веруем, а вы в своё  светлое будущее, Григорий Иванович… И не богохульствуйте, это не железяка, а святой крест!
-А мне что в лоб, что по лбу!.. Для вас - святой крест, а для меня - железяка! Я вообще ни во что не верю: ни в бога, ни в коммунизм, ни в чёрта! – незлобно огрызнулся отец.
  -В аду будете гореть, Григорий Иванович! - Батюшка вопросительно посмотрел на отца. – Не боитесь?.. А вдруг на том свете огненные сковородки лизать языком придётся за такое богохульство?..
-Отстаньте со своей глупостью, батюшка! Неужели вы сами в это верите? Вы же серьёзный мужчина, в очках! Образованный! Самостоятельный! В каком аду?! Кто его видел этот Ваш ад? – Отец покосился на детей и передразнил попа, – сковор-о-одки лизать!.. Хех! Какие сковородки, батюшка?! Что вы мэндите тут!?.. Вот им эти сказки про сковородки рассказывайте, детям неразумным! А мне эту хреновину пороть не надо! Не надо!.. Я всего уже в этой жизни навидался! Всю войну прошёл, мать её! Калекой безногим стал! Вот там, на войне, действительно был ад!.. А эти ваши сковородки это… чепуха собачья! Басни Крылова! - И он, пренебрежительно махнув рукой, отвернулся от попа.
Мать недовольно покосилась на отца, и попыталась исправить ситуацию:
-Ой, не обращайте, батюшка, на этого Ирода внимания! Он же чистый Ирод Царя небесного! Разве вы не видите, что он малохольный! С войны контуженный! Три раза обездвиженный в госпитале валялся! Чего его слушать!?.. – она старательно приложилась  губами, вначале, к кресту, а затем к пухлой руке батюшки. И тут же, влепив подзатыльник старшему сыну Пашке (на всякий случай - для профилактики), подтолкнула детей к попу. – Целуйте крест!..
Братья послушно, один за другим, потянулись к кресту  и  стали чмокать в распятие, а потом в белую, густо усеянную рыжими волосами, руку попа. Отец иронично наблюдал за этим целованием, но не вмешивался, молчал, хотя искорки так и бегали у него в глазах, видимо, подмывало высказаться. Но терпел. Когда дошла очередь до маленького Миши (как  будто что дёрнуло его), стрельнув глазами на отца, он неожиданно сунул кукиш в самый крест и быстро, в один прыжок, спрятался за печкой. Отец громко расхохотался, а батюшка сконфузился.
-Дураковатый отрок! – пробормотал он и три раза поцеловал крест, словно попросил у него прощения за необдуманный Мишин поступок.
-Ах ты, выродок! И ты туда же! – взорвалась мать. – Такой же малохольный, как и твой батечка! - И, вытащив упиравшегося Мишу из-за печки, схватила ремень и стала жестоко пороть его  прямо на глазах изумлённого батюшки. Миша визжал, вертелся, но вырваться из сильных крестьянских рук матери было невозможно.   
-Мама! Мамочка! Не надо! Я не буду! Я не буду больше!- кричал он, захлёбываясь от боли и увёртываясь от ударов.
Отец не вмешивался в эту экзекуцию, только с каким-то злобным азартом выкрикивал, взмахивая руками над головой:
-Давай-давай-давай! Убей его! Убей! Ещё! Ещё!.. Давай-давай!.. Забей его насмерть!.. О-от, зверюга!
И эти слова только подстёгивали мать! Каждый последующий свист ремня был ещё злее и ещё больнее! Она лупила сына, остервенело, со всей мочи, приговаривая с каждым ударом:
-Хоть душеньку отведу! Хоть натешусь я! Я тебе покажу, как дули совать в крест, полено ты дурное! Руки отсохнут в другой раз, придурок безмозглый!.. Ты у меня надолго запомнишь эту дулю, выродок ты нелюдской!..
Наконец, она выдохлась. Устала. Со злостью отбросила ремень в сторону, высыпала полбанки гороха на пол и, схватив избитого и обессиленного Мишу за ухо, потащила в угол и поставила коленями прямо на горошины. Потом, тяжело дыша, плюхнулась на табуретку и пожаловалась, пытаясь вызвать к себе сочувствие:
-Ой, руку только отбила из-за этого выродка!.. Аж взопрела вся! Такое вредное дитё, такое вредное, хоть кол на голове теши! Кабы не своё – забила бы! Забила бы насмерть, батюшка, клянусь вам! Разорвала бы, как жабу, дурня этого! Вот, ей богу, разорвала бы!..- И мать в сердцах даже  перекрестилась. – Хотела же из него аборт сделать! Так нет же!  Придурок этот безногий заупрямился: - Рожай! – говорит. – И всё! Прокормим! Вот и родила, мать его, на свою голову! Теперь мучаюсь!..
-Сумасшедшая баба! Ненормальная! – мрачно изрёк отец, сочувственно глядя на избитого сына: но не подошёл к нему, не пожалел. (Мать, что ли, боялся?)
Старшие братья тихо сидели на лавке возле печки, украдкой посматривали на вздрагивающего Мишу в углу  и нервно хихикали: на этот раз пронесло – не им досталось.
Потрясённый такой жестокой экзекуцией, батюшка даже протрезвел.
-Вы же так искалечить могли отрока! – осторожно заметил он, и с  сочувствием посмотрел на Мишу.
-Ничего с этим отроком не исделается, батюшка! Меня покойная мать и не так лупцевала – забивала до смерти! Посмотрит, что жива и ещё лупцует! И ничего! Жива и здоровёхонька, как видите! И он выживет!..
-Организм-то у мальчика ещё слабый! Цыплячий!..               
-И чёрт не возьмёт его организм! –  громко, с надрывом, выругалась мать и перекрестилась, по-прежнему тяжело дыша.- Простите, батюшка, само вырвалось! Нервы!  Я такая нервенная  стала… Такая нервенная, что до невозможности  жить!..
Батюшка нахмурился и тоже перекрестился.
-Это сёдня ему ещё ма-а-ло, батюшка, досталось! – гордо сказала мать, бросив властный взгляд в сторону сына. – Это что вы здесь! А то бы я ему показала! Он бы у меня кровью харкал,  Ирод этот! – и зло прикрикнула на него: - Замри дух, я сказала!
-Господи! – Батюшка опять перекрестился.- Вразуми неразумную бабу! Она не ведает, что творит! - И, забыв о положенных подношениях, торопливо и неловко выкатился из хаты.
-О! –  Отец  злорадно посмотрел на мать. – От тебя даже поп сбежал!
  -Ну, и пусть бежит!.. Догонять не побегу! Попрошайка! Взял моду – каждый месяц по хатам шастать!.. Надоел уже! Самим есть нечего - такая орава, а тут ещё этот! Рыжий! - проворчала недовольно мать и нахмурилась.
-Это же ваш ба-а-атюшка! – пропел отец, перейдя на фальцет в голосе, и заскоморошничал, смешно кланяясь в пояс:- А ручку поцеловать!.. А пухленькую ручку поцеловать!..
-Заткнись, изверг!-  зло осадила его мать. – А то и тебе достанется – договоришься у меня! Не погляжу, что  калека! Возьму полено и так сдюжу  по дурной голове, что и не встанешь!
-Попробуй только поднять руку! – в голосе отца послышалась нешуточная угроза. – Убью! - Встал и, поскрипывая протезом, ушёл в другую комнату спать.
Мать проводила его недобрым взглядом, но в этот раз промолчала: сжала губы в тоненькую ниточку и перевела глаза на притихших детей возле печки.
-Ну, что сидите, как истуканы?.. А ну, марш спать!
Братья, один за другим, быстро прошмыгнули в спальню.
Мать встала и подошла к окну. Всмотрелась в сумрак.
-Поехал, попяра рыжий! - проворчала она недовольно. – Учить он меня будет, алкоголик несчастный! Ишь! Баба, я ему, неразумная!.. Попадью свою лупоглазую учи , а не меня! – мать оторвалась от окна и посмотрела строго на Мишу. – А ты стой тут! И не вздумай выть! Выйду - жопу на горькую редьку стешу!- пригрозила она и, хлопнув дверью, тоже ушла спать.
И Миша, боясь пошевельнуться, остался стоять. Он только до крови кусал губы, чтобы не расплакаться. Узкая полоска света, пробившаяся в окно через старые  яблоневые деревья, бледным силуэтом выхватывала в темноте его тоненькую фигурку… В хате стояла гнетущая тишина, словно все вымерли. Даже не слышно было привычного храпа отца. Маленький Миша страшно  устал. Ему очень хотелось спать. И очень болели колени. Он напрягал все силы, что бы ни рухнуть на пол и не уснуть. Но он терпел! У него и в мыслях не было  пойти и повиниться перед матерью. Это было не принято у них в доме: только вызвало бы насмешки и зубоскальство старших братьев, среди которых он всегда чувствовал себя чужим. Ему очень хотелось, что бы приполз отец и утешил. Миша ждал его: вот-вот скрипнет дверь спальни, и, постукивая мёртвой культёй, оттуда выползет  на коленях  отец и скажет ласково:
-Иди спать, сынок!..
Но дверь не открылась и отец не выполз… Так маленький Миша и простоял на коленях почти до самого утра!.. И только, когда загорланили первые  петухи на деревне,  усталость всё же одолела его. Миша упал как подкошенный на пол и провалился в бездну…          
…Конечно, меньше всего в своих воспоминаниях Куницкому хотелось возвращаться в детство. Может потому, что это было связано с матерью… Он гнал эти воспоминания от себя. И всё же наступали дни, часы, минуты, когда бороться с ними было бессмысленно. Они преследовали его по пятам, лишали сна и изматывали душу. И Куницкий ничего не мог с собой поделать. Он пробирался в них сквозь наваленный бурелом каких-то нелепых историй, больших и мелких событий, которые не всегда даже были взаимосвязаны между собой, и, может быть,  по прошествии стольких лет, уже неправильно им истолковывались, потому что были утеряны или  вовсе позабыты смысловые и объективные точки отсчёта. Иногда пустяковая история или маловажная подробность, лишённая этой объективности, вырастала в нечто значительное и глубокое, и, как маленький ручеёк, со временем превращалась в огромную бурлящую реку, которая уносила его по течению в пропасть, без всякой  надежды на спасение…
И, тем не менее, Мишу Куницкого мучительно влекло  в тот далёкий мир детства… Потому что из этого детства выпорхнула его душа. Он физически ощущал  в себе неистребимую потребность вернуться туда: в мир близких и родных ему людей, которые, не осознавая того, эту душу калечили и уродовали.
               
                15
Детства в этом доме не было! Дети были!.. А детства не было!..  Вот такой странный парадокс!..
Нет, оно было, конечно, в прямом понимании этого слова, но вот так, чтобы как праздник с игрушками, с воздушными шариками, такого не было…
И однажды  маленький Миша не выдержал!.. В деревню на телеге приехал старый тряпичник Яков, по прозвищу Магазинер, и привёз воздушные шарики: красные, жёлтые, синие, зелёные… Миша задохнулся от счастья! Он никогда ещё в своей жизни не видел воздушных шариков и не знал, что они такие лёгкие и праздничные! Потрясённый этим чудом, он ходил, как привязанный, за телегой тряпичника и не отрывал от них глаз. А потом… снял свои вельветовые штаны и протянул их старому Якову. Тряпичник, добрый, хитрый еврей, лукаво посмеиваясь своими карими слезящимися глазками, взял штаны, взвесил их для порядка безменом и выдал Мише самый большой  и самый красивый надутый шар – красный! Короткая это была радость, короче, чем самая длинная вспышка молнии на чёрном небе. Зато помнилось Мише как бесконечное живое счастье.
Красный шар, подхваченный весёлым ветром, играючи взмывал в голубое небо и парил как облако! Каким волшебным светом горел и переливался он на солнце! Какая-то щенячья радость захватила тогда маленького Мишу, и он, забыв обо всём на свете, целый день носился по лугу за своим шаром. А поздним вечером, когда усталые дымящиеся коровы потянулись с пастбища, Миша в одних трусах, дрожа от страха, побрёл домой.
Ох, как жестоко поплатился Миша за своё нечаянное воздушное счастье! Какой страшной запомнилась ему звенящая тишина той летней ночи, когда он, избитый и оглохший, валялся в саду со сморщенным обрывком красного шарика в руках. Только в ушах стоял его умоляющий крик о пощаде: “Мамонька! Мамонька, не надо! Мамонька-а-а!.. Мамонька-а-а, не убивайте!”
Под утро, когда невыспавшиеся недоласканные бабы, гремя подойниками и вёдрами, шли доить коров, протрезвевший отец нашёл Мишу в саду, поднял на руки, и бережно отнёс на сеновал.
-Изувечит он когда-нибудь его, - пробормотал он, хмуро глядя на избитого и распухшего от слёз сына, и, наклонившись, осторожно поцеловал его в лоб.
Но радости от этого прикосновения маленький Миша не ощутил, наоборот, стало ещё обиднеё и больней. Что-то жалкое было в отцовском прикосновении и виноватое. Он любил своих детей, но почему-то боялся проявлять эту любовь перед матерью. Впрочем, странно было ожидать от него другого… И Миша, когда отец ушёл, потихоньку всхлипнул.
В его памяти навсегда остался тот красный воздушный шарик – незабываемый праздник детства. Потом были и ещё праздники, случайные, скоротечные, полные радости и восторгов, но тот был неповторимым. Тот был самым первым праздником в его жизни и потому – особенным.
Все дети у них в семье рождались сразу “взрослыми”, готовыми к борьбе за выживание. С ранней весны и до поздней осени подкармливались они разными травами и кореньями, добытыми в садах, огородах или в лесу, страдая время от времени кровавыми поносами. И конечно, в конце лета, совершали дерзкие набеги на чужие сады, хотя свой трещал от обильных урожаев, но в своём саду мать не разрешала рвать яблоки и сурово за это наказывала – яблоками у них кормили свиней и корову.
В доме, сколько Миша себя помнил, бесконечно гостили какие-то люди. Они до одури курили, пили мутный самогон, ели, и, дойдя до скотского состояния, начинали “гулять”. Особенно запомнилось Мише, как “гулял” начальник районной милиции Адольф Усик – плотный, губастый мужик с золотой фиксой. Взобравшись на стол прямо в пыльных сапогах, он, с пьяной бессмысленной улыбкой, стал ползать по нему, изображая свинью, громко хрюкая и повизгивая, норовя кого-нибудь облапить и поцеловать. Толстая, как пельмень, нижняя губа его отвисла и обнажила золотые фиксы на неровных прокуренных зубах. Женщины отталкивали пьяного Адольфа и громко хохотали. Маленький Миша никак не мог понять – почему им всем так весело? Ему было неприятно и стыдно смотреть на всё это, а когда Адольф обхватил  его мать и стал при всех целовать своими толстыми губами, стало противно, и Миша отвернулся, чтобы не смотреть в их сторону. Отец мрачно пил мутный самогон и молчал, только время от времени бросал на эту вакханалию недобрые, не предвещавшие ничего хорошего, взгляды.
Глубокой ночью пьяный Адольф Усик выполз на улицу справить малую нужду, да так и рухнул возле собачьей конуры с расстёгнутыми штанами, и уснул до утра. Так что их дворовый пёс Букет остался на одну ночь бездомным.
А в хате, когда пьяные гости разошлись по домам, из-за начальника районной милиции Адольфа Усика разразился жуткий скандал. Отец плакал, кричал что-то бессвязное, грозился всех сжечь, и грубо матерился:
-Я рогаль! Рогатый козёл! Ты сука! ****ь! Я убью себя! Убью!- кричал он и, схватив возле печки берёзовое полено, стал лупить им со всего маху, не жалея себя, по голове. Кровь текла по его лицу, а он, не замечая  этого, размазывал её руками, и пьяно плакал навзрыд.  На него жалко и страшно было смотреть. – Ты меня опозорила-а-а!.. Как ты могла, сука-а-а?..  Сука-а-а!..
Мать, защищаясь,  тоже в ответ выкрикивала  что-то бессвязное, бесстыдное, не щадя детей. Обвиняла отца, что он загубил её жизнь, что пьёт её кровь.
-Ты Каин! Каин, ты!- с надрывом стонала она и глотала воздух, задыхаясь и причитая. - Ты истрепал мне всю душу! И почему ты не сгинул на той войне?! Почему тебя никакая пуля не взяла?! Если бы не ты, я была бы счастливой!.. Ко мне сватались такие хорошие мужчины! А я пошла за тебя! За Каина! За Ирода! За изверга нелюдского!..- И вдруг заголосила и запричитала на всю хату: - Мама! Мама-а-а!.. Зачем ты меня на свет родила-а?!..
-Ага!- злорадно вскрикнул отец и прекратил страшную экзекуцию: отбросил полено обратно к печке и указал рукой на дверь.- Вон один такой хороший уже обоссался возле собачьей будки! Иди, курва! Забери его себе, ссыкуна этого!..
-Что ты к нему привязался, придурок ты, контуженный!..- прекратила голосить мать. - Он богу душой не виноват!..  Разумный мужчина!..
-Я придурок, а он разумный? Вот и забирай его себе!..- Отец вдруг схватился за окровавленную голову и застонал. – М-м-м… И за что ж мне такая жизнь?.. За что-о?! Люди добрые, за что-то?!..
-Всё!- вдруг каким-то загробным голосом сказала мать. – Пойду повешусь! Чем так жить - лучше камень на шею  и в речку или повеситься! – Она вскочила и откуда-то из-за печки выудила  толстую веревку. - Наложу руки на себя!.. А ты издохни тут один!..- и двинулась к дверям. В дверях неожиданно приостановилась и, повернувшись к перепуганным детям, громко с надрывом в голосе простилась с ними: – Прощайте, дети мои! И не казните мать свою родную! Не могу так больше жить – пойду на верёвку! Когда будете хоронить меня, не плачьте! Не плачьте, дети! Люди не дадут вам помереть с голоду! Люди добрые - всё видят! А для меня это спасение! Прощайте!..
-Мама! Мама! Не надо! – зарыдали истошно дети и бросились к матери. Вцепились руками за юбку.
А отец даже не дёрнулся, глазом не повёл, наоборот, с каким-то сатанинским удовольствием в голосе, подзудил мать:
-Давай-давай, артистка погорелого театра! Иди! Я  тебе ещё и верёвку намылю! Устрой тут цирк, сволочь! Посмеши людей! Посмеши, курва!..
Дети ещё отчаянней закричали и ещё сильнее вцепились в мать. Она прижала их к себе, отбросила верёвку и, гордо посмотрев на отца, заявила ледяным голосом:
-Не дождёшься, изверг! Я детей сиротами не оставлю… Они по миру пойдут без меня! Голодные и холодные – издохнут где-нибудь под забором!..
Где-то в глубине души маленький Миша смутно понимал, что никуда мать не побежит, и вешаться не будет и что во всём этом есть какая-то фальшь, неправда.  Всё это делается специально для отца и назло отцу, чтобы напугать его, может быть, позлить. Угрозы  “повешусь” или  “утоплюсь” Миша слышал и от отца, и от матери с самого своего появления на белый свет и он к ним даже привык немного. Но всякий раз, когда в доме разгорался очередной скандал, а мать или отец хватались за верёвку, Миша холодел от страха. А пугающие слова “повешусь” и “утоплюсь” всякий раз действовали на психику убийственно. К своему ужасу Миша втайне действительно стал желать чьей-либо смерти. Он просто жаждал, чтобы мать или отец  перестали существовать! Чтоб они исчезли! Это было так страшно, что он плакал, когда начинал думать об этом. Но желание, чудовищное желание с годами не проходило, наоборот, только крепло в его воспалённом сознании. Маленькому Мише казалось, что если случится “это” – в их доме наступит долгожданный мир и покой… И когда однажды пьяный отец выпил бутылку дихлофоса, припрятанную матерью в кладовке от детей,  и упал посреди хаты, корчась в страшных муках, Миша замер в счастливом и томительном ожидании кончины родителя. У него и в мыслях не было хоть чем-то помочь ему или облегчить страдания. Но на счастье отца в это время в хату вошла мать. Увидев на полу ревущего от боли отца, а рядом бутылку с ядовитой жидкостью, она быстро всё сообразила – схватила жбан кислого молока и насильно влила ему в горло. Только это, очевидно, и спасло родителя от неминуемой смерти!.. В это трудно поверить, но после случившегося, отец даже в больницу не обратился, только на неделю объявил  себе строгую “алкогольную засуху”- перешёл на кисломолочную диету. Правда, выдержал всего два дня! На третий – приняв на грудь полкило самогонки у соседки Прузынихи, опять гремел по дому протезом, гонял детей с ножом в руке и матерился, будто ничего и не случилось, только во всём обвинял мать.   
-Это ты! Ты, курва, специально приготовила дихлофос, что бы отправить меня на тот свет! Ты давно моей смерти хочешь, паскуда!..
-Я мух приготовила травить дихлофосом, а не тебя, дурня, кривого!- защищалась зло мать. - Какого рожна ты полез в эту кладовку, Каин ты безмозглый!?.. Самогонку красть!?.. Всё никак горло не нальёшь!.. Вот, скажи ты, здоровье! И отрава тебя никакая  не берёт!..
Что правда, то правда – здоровье у отца было завидное. Его действительно ничего не брало! Даже всесильный грипп и тот обходил стороной! Сколько Миша себя помнил, он ни разу не видел, что бы отец чихнул или кашлянул. Уж, казалось бы!..               
…Где-то в классе восьмом или девятом Мишу отпустили из интерната домой на зимние каникулы… От автобусной остановки до их деревни было километров шесть лесом. Страшно и боязно было идти одному - автобус приходил поздно ночью и народу почти не было в это время. До их деревни  уже оставалось всего ничего, может с километр - полтора, как вдруг Миша заметил что-то чернеющее на белом снегу. Преодолевая страх, он подошёл поближе, наклонился и… обмер! На дороге лежал окоченевший от мороза отец!.. Миша притащил его домой почти бездыханного. Мать, ругаясь и матерясь на чём свет стоит, натёрла отца скипидаром, а потом вместе с Мишей уложила на теплую печь...    
                -Может, издохнет, наконец, пьяница этот! Горевать не буду! – в сердцах сказала она. - Я себе хоть руки развяжу!- и, хлопнув дверью, ушла спать в другую комнату. 
                А Миша так и не уснул в ту ночь - просидел в тревожном волнении возле отца до утра. В этом возрасте он уже не желал его смерти, наоборот, в нём постоянно жил страх, что с отцом может случиться непоправимое. 
Отец всю ночь стонал, скрежетал зубами, матерился и только к утру очнулся.  Увидев возле себя Мишу, удивился:
-Ты откуда тут взялся? Ты же в интернате должен быть!.. Выгнали?..
-Нет… Я на зимние каникулы приехал.
-А-а! На каникулы?.. Хорошо. Дрова мне завтра поможешь пилить! – буркнул мрачно он  и, повернувшись к стене, уснул здоровым сном праведника.
…И ничего с ним не случилось! Даже маломальского обморожения не было!
…Иногда, бывало, пьяный отец в порыве злости бросал их и уходил из дому. И в эти минуты маленький Миша искренне радовался его уходу. Он с замиранием в сердце ждал того счастливого мгновения, когда за отцом захлопнется дверь и в хате, наконец, повиснет тишина. Отец в этом смысле был всегда лёгок на подъём: особенно, если “наливал зёлки”, как выражалась мать, - собирался быстро, по-военному. Брал с собой только палку и   кожаный коричневый портфель с конторскими документами. Уход из дому у отца назывался  “уход в космос”!
-Всё! Ухожу в космос! – заявлял он с куражливой удалью в голосе, уже стоя на пороге хаты с портфелем в руке. – Детей забираю и ухожу! Это мои дети! А ты оставайся тут одна и… грызи стены от злости!
Мать насмешливо посматривала на отца и молчала.
-Так, пошехонцы, одевайтесь! – решительно приказывал отец своим сыновьям.- Уходим от этой ведьмы! Будете жить с батькой! Не бойтесь - прокормлю! Один прокормлю! Будете и одеты, и обуты, и сыты у батьки!
Но “пошехонцы” уходить с батькой почему-то не очень-то торопились: здесь был их дом, крыша над головой,  тёплая печка, а в “космосе” – полная неизвестность. Они боязливо смотрели на разбушевавшегося отца и с места не двигались.
-Ну что стоите, оболтусы! Собирайтесь!..
“Оболтусы”, зная свирепый характер отца, виновато прятали глаза в пол.
Тогда отец, сурово сдвинув брови, обращался к своему любимцу - среднему сыну Ивану, которого почему-то называл Гунькой.
-Гунька! А ты с батькой пойдёшь?.. Или как?..
-Я?- переспрашивал Ваня и с опаской косился на мать.
-Ну, ты-ты!- раздражался отец, замечая этот взгляд. – Оглох, что ли?!
-Я?.. Нет, не оглох… Или как…-  что- то невразумительное бормотал Ваня.
-Что “или как”?- уже не на шутку свирепел отец. – Ты определись, сын, с кем ты! А то порешь тут бестолковицу, что и понять невозможно! Ты с батькой или с этой ведьмой остаёшься?!..
-С батькой... С Вами пойду… - выдавливал,  наконец, Ваня, боясь взглянуть на мать, и начинал послушно собираться.
-Вот, видала!? – отец задиристо смотрел на мать. – Со мной сын идёт! Со своим батькой! Правильно, значит, ситуацию понимает! Хоть и мал, а не дурак!..
-Иди-иди, Гунька! – Мать насмешливо смотрела на эти сборы.- Пропердитесь-протрясётесь и к вечеру домой вернётесь!- И смеялась беззвучным злым смехом.
Вообще-то, мать была права, так оно всегда и случалось: отец с Иваном исчезали в “космос” в лучшем случае дня на два-на три. А чаще всего возвращались к вечеру того же дня: усталые и голодные, иногда, вшивые.
-Ну что, космонавты? – ехидно спрашивала мать. – Чего припёрлись так скоро? Видно, нигде мягкой посадки не дали?
-Дадут, подожди ещё!- защищался уязвлённый отец. – Пожалеешь - да поздно будет! Волком без меня тут выть будешь!
-Ага! – куражливое веселье уже не покидало мать. – Вот, целый день сегодня и выла без вас… двух дураков! Сидела и выла вместе с детками своими! Аж  всё горло сорвала!..
-Де-е-етками! – передразнивал её отец. – Как же! Нужны они тебе эти де-е-тки! Если бы не я, ты бы их позабивала! Живьем позакапывала бы в землю!..
-Конечно, позабивала и позакапывала! Уже все на кладбище  лежат! Вот просто рядком  все и лежат, как один! -  мать начинала потихоньку злиться. – А ты забыл, как Ваньке, дураку этому, отбил мясо от кости под лопаткой?! Или память отпил? А этот, тоже… Гугня! - Она недовольно посмотрела на притихшего Ваню. – Ничего не помнит! И поплё-о-олся за ним!.. А тогда чуть не сдох!.. Если б я тебя в больницу тогда не домчала –  сгнил бы в могилке уже! Скажи спасибо матери!..
Ваня испуганно таращился на мать и молчал …
-Ну-у?.. Чего молчишь, как пень? Скажи! Пусть этот изверг услышит!.. Или я неправду сказала?..
-Пра-а-авду! – выдавил  Ваня.
-Ну, так скажи спасибо матери!.. Или у тебя язык отсох?..
-Не отсох…
-Ну, так скажи, спасибо, мама!
-Спаси-и-ибо, ма-а-ама…
-Ну что!?! – мать победно повернулась к отцу. – Слыхал, Ирод!?.. Даже твой искалеченный сын мне спасибо говорит!.. А ты мне про детей что-то мэндишь!.. Дети тебе нужны!.. Молчи лучше, Каин рода человеческого!.. Молчи и не заикайся про детей!..
На это отцу возразить было нечего: он действительно однажды жестоко избил маленького  Ваню за то, что тот свалился с ели в лесу и, в порыве злости, отбил ему под правой лопаткой  мясо от кости. Ваня, боясь родительского гнева, никому ничего говорил – мучился целую неделю, но терпел, и только когда на спине вздулся синюшный гнойный нарыв, не выдержал – стал орать от боли. Его еле спасли тогда. Мать ночью отвезла Ваню на коне  в районную больницу, и там ему сделали срочную операцию. Старенький хирург Герасимович, с непреходящим перегаром от постоянного употребления дармового медицинского спирта, сказал, что если бы ещё чуть-чуть промедлили, у мальчика  началось бы общее заражение… Так что мать успела во время!.. Спасла – это правда…   
Отец редко впадал в ярость, но уж если впадал, то бил смертным боем – какое-то неконтролируемое безумие нападало на него. И, видно, боясь этого безумия, отец старался сдерживать себя, что бы не изувечить детей. А если и случалось, то обходился лёгким поджопником с крепким матерным словом.
Вообще с годами Миша стал понимать, что их семейный дом делился на два противоборствующих мира: отец и мать. Два сильных непримиримых врага вели борьбу не на жизнь, а на смерть. И каждое затишье – перемирие воспринималось как подготовка к новой схватке, но случалось это затишье редко. В основном же было какое-то пьяное безудержное веселье, угарное ночное счастье с мордобоем, кровью, омерзительным сквернословием и голодными детьми на печке. И гости! Гости! Гости! Почти каждую неделю застолье и пьяные, тупые хари с бессмысленными улыбками!
Дети смотрели жадными глазами на всёпожирающих гостей, и в их души потихоньку  вползала ненависть к ним. Иногда кто-нибудь из гостей замечал на печи голодных детей и бросал им кусок курицы или совал замусоленную дешёвую конфету.
-Ну что смотрите, как волчата? Берите, если угощают! Берите, не стесняйтесь!..
Но дети молча смотрели на пьяного гостя и к угощению не прикасались.
-Ишь, гордые какие – не хотят брать!..
Мать почему-то всегда врала. Обидно врала строгим голосом:
-Они не гордые! Они накормленные!
Нет! Они были гордые и ненакормленные! Но они ни у кого и никогда не угощались! Это был их негласный закон! И они люто ненавидели пьяных гостей! Так люто, что иногда делали им гадости: например, у начальника районной милиции Адольфа Усика в ту ночь сняли хромовые сапоги, изрезали на мелкие куски и выбросили в мусорную яму. Утром, очухавшись возле собачьей конуры и обнаружив, что на нём нет сапог, Адольф стал материться и требовать, чтобы их немедленно вернули, вытащил табельный пистолет и пригрозил  всех в этой грёбаной деревне перестрелять. Но дети, не боясь угрозы, ходили вокруг похмельного начальника милиции  с независимым видом и только  хитро посмеивались. На крики Адольфа, из хаты вышел мрачный отец, с опухшим лицом и перебинтованной головой.
-Адольф! Ну, какие сапоги? Чего ты горлопанишь, как резанный? Людей пугаешь только! Кому они нужны твои сапоги? Говно это?..
-Как это говно?! –  обиделся Адольф. – Это же хром!
-А нам, татарам, один херь – что хром, что кирза!- обозлился отец и подозрительно посмотрел на начальника. – Или может, ты думаешь, что это я спёр твой хром? Так мне он…- и раздраженно, не договорив,  выставил перед Адольфом  протезную ногу. – Сам видишь, на кой он… мне нужен!
-А где же мои сапоги тогда? Куда сгинули?..
-А херь, их знает!..  Я тебе не нанимался пасти их!
Адольф скрипнул от злости зубами и, как был в носках, вскочил на мотоцикл и дал по газам. На беду под колеса его мотоцикла попал хвост дворового Букета – пёс, лишённый своей будки, мирно отсыпался после бессонной ночи прямо возле дороги. Букет взвизгнул от боли и остался, несчастный, на всю жизнь инвалидом с переломанным хвостом.
-От, скотина милицейская! Такого собаку изуродовал! – пожалел отец Букета и пожелал вслед начальнику: - Чтоб ты головой навернулся и до района не доехал, сволочь нелюдская! Чем же тебе мой собака помешал?!..- и, уходя уже, пробурчал недобро,- Да-а… Хорошего человека Адольфом не назовут!..
Животных отец любил. И жалел…  Хотя, любовь эта была какая- то первобытная, иногда даже страшная…  Когда тот же искалеченный Букет однажды укусил  пьяного соседа за то, что тот дразнил его, отец казнил пса на глазах собственных детей – безжалостно повесил его  между двух штакетин забора.
-Скотина она и есть скотина! – мрачно сказал он, завершив своё справедливое судебное дело. – Что б я с соседом своим  воевал из-за скотины какой-то?!.. Не бывать тому!  - и, глядя, на заплаканных сыновей, по-хозяйски успокоил их: - И не ревите тут мне!  Ишь! Дерьма кусок  они пожалели!  Вы бы лучше человека покусанного пожалели, а не скотину  эту неблагодарную!.. – и тут же пообещал. - Завтра же вам нового  собаку  заведу!
И что удивительно – завёл.  Уже следующим утром у них  по двору бегало какое-то непонятное колбасное существо на коротеньких лапах отдалённо напоминающее собаку.
-Барра! – гордо сказал отец, любуясь щенком, непонятной породы. – Собаку зовут Барра!.. Через два р! Редкая порода! Я за неё гуся не пожалел! Матери только про гуся не скажите, а то… - и, не договорив, ушёл со двора с чётким  сознанием исполненного долга.
…Став взрослым, Куницкий вдруг понял,  что не любит ходить в гости и не очень любит, чтобы к нему приходили. Зинаида никак не могла понять этого и даже сердилась на мужа за эту его негостеприимность.
-Ну почему? Почему ты не хочешь, чтоб к нам пришли Антоники?..
-Пусть приходят, - нехотя пожимал плечами Куницкий.
-Что значит “пусть приходят”?.. - Зина растерянно смотрела на мужа. – Их же надо пригласить!..
-Ну, пригласи…
-Я бы с удовольствием пригласила, но это  т в о и  друзья! Володя твой однокурсник! Твой лучший друг! Ты же сам говорил: он тебе, как брат родной!..
-Может и говорил, ну и что?..
-Господи!.. Ты по-человечески можешь разговаривать?.. Что значит: ну и что?! К нам уже никто не хочет приходить в гости! Ты не замечаешь?..
-Замечаю!.. Пусть не приходят…
У Зинаиды начинал подозрительно краснеть нос.
-Бирюк! Сидит тут, как этот… куркуль! Кулак какой-то!.. Белорусский дикарь! И что ты за человек такой?!..
Ну, как этой женщине, выросшей в родительской любви и ласке, тепле и достатке, можно было объяснить, что он за человек?.. И какими словами? Куницкий всегда молчал в таких случаях – может, потому, что не хотелось вытаскивать из глубины своего детства чего-то такого, что было нехорошо. А может, потому, что был уверен – Зинаида этого никогда не поймёт. Правда, несколько раз Куницкий порывался рассказать Зинаиде о себе, но у него ничего взаимосвязанного из этого не получилось: так, какие-то случаи из жизни со словами горечи, досады и мелкой обиды, и он прекратил эту затею раз и навсегда.
Ещё с института Куницкий прослыл среди однокурсников и общих знакомых жадным деревенским куркулём, но его это нисколько не огорчало,  даже наоборот, радовало – проще стало жить: отпала необходимость впустую тратить время и деньги, которых вечно не хватало. И можно было жить независимо, не обращая никакого внимания на нелицеприятное мнение товарищей о себе – всё ведь и так понятно.
Любил ли Куницкий свою мать? Об этом он часто задумывался. Особенно с годами. Мать для него была как нечто само собой разумеющееся и необходимое, данное природой раз и навсегда – земля под ногами, небо над головой, вечер, ночь, утро… И он принимал её такой, какая она есть. С годами, правда, проснулось в нём чувство жалости: в детстве Куницкий не знал её ласки. Натруженные руки матери никогда не гладили его по голове и не излучали материнской радости при виде своего сына.
Однажды (Куницкий хорошо это запомнил) мать провела шершавой рукой по его беспорядочной голове и сказала:
-От, волосы! Как проволока!  Характер, весь батечка! Весь в него! Дрот!..
Куницкий помнил, как бешено заколотилось у него сердце, как обожгло сладкое ожидание. Сгоряча хотелось схватить её до боли родную руку, прижаться к ней губами, исцеловать всю и выплакаться, но он сжал зубы и упрямо крутанул головой, вырываясь из-под руки матери.
-Такой же контуженный, как батечка! – сказала она с недобрым сожалением, глядя на упрямого сына. – Вся их порода такая –  вредная! И ты в них пошёл!..
Странно было слышать от матери такие слова… Сколько лет прошло, а помнится! А с другой стороны, какие слова он рассчитывал услышать?.. Не может же человек в одночасье перемениться или переделать себя…
Теперь всякий раз, когда Куницкий приезжал в деревню, руки постаревшей матери тянулись к нему (Миша вырос высоким – весь в отца) и жадно гладили его по голове. Но Куницкому от её прикосновений становилось неловко и стыдно, что-то фальшивое чувствовал он в этих запоздалых ласках. Он торопливо прижимался к матери щекой и так же торопливо отходил от неё, словно боясь, что она догадается о его истинных чувствах, которые он так тщательно скрывал все эти годы и которые не хотел выпускать на свет божий.
Мать эту холодность в сыне всё же заметила. И, когда он в очередной раз, уже учась в институте, приехал домой, повзрослевший и поумневший, как ему казалось, мать даже попрекнула его этой холодностью.
-Хоть ба поцеловал – мать я тебе, всё-таки! А то клюнет носом, как дятел, в щёку, и вся благодарность! А я ведь ночей не досыпала  - ростила вас! Сама не доедала – всё вам да вам! А выросли чёрствые, как сухари! Все, как один! Вот, порода!.. Ты же в институте ученый, грамотный, а не знаешь, как надо с матерью обращаться!.. – по её лицу пробежала торопливая слеза и плюхнулась на пол, но угрызения совести Миша  не почувствовал...      
-Вон Прузынин Бронька дак по радио песню для матери заказал! – продолжила мать, и в голосе её послышалась неприкрытая зависть. – “Оренбургский платок”. Молодец! Догадался!.. Людмила Зыкина  специально для неё исполнила. Я сама слышала по Маяку… Зыкина так и сказала: песня исполняется для Прузыны Никонович из деревни Старые Морги по просьбе её сына Бронислава… Сколько теперь этой хабалке гонору и почёту! Ходит по деревне и нос от всех воротит! Как королевна какая!.. И всё – мой Бронька, мой Бронька! Конечно!.. Хорошо, когда сын у матери умный! Да ещё и военный!.. Можно и королевной походить! Почему ж, нет?.. А мог бы и ты, сын, догадаться… Мог бы!.. Ученый, грамотный! В Москве живёшь! Не свалилась бы корона с головы! А то… ростила, ростила, и одна чёрная неблагодарность за всё!..
Куницкий ничего не ответил на это матери. Только напряжённо улыбнулся и промолчал. Но песню не стал заказывать по радио. Да признаться, у него и не было ни малейшего желания, только ещё больше им овладело внутреннее сопротивление, появляющееся каждый раз, когда мать пыталась воскресить в нём так и не родившиеся благодарные чувства. Хотя, конечно, песню для матери можно было бы и заказать. Почему нет? Каждый из нас всего лишь человек… Разве есть в этом мире кто-нибудь, кто во всеуслышание не побоится сказать перед людьми и Богом, что он безгрешен? Вряд ли… Как сказано в книге вечности: “Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”.
Мать к старости сильно переменилась: усохла телом, потеряла свой властный голос, да и здоровье пошатнулось – стала ходить, опираясь на палочку. Ни одни похороны в деревне не проходили теперь без её участия: всем она распоряжалась и всеми руководила. Непонятно было, как раньше без неё обходились – такое исходило от неё скорбное и сумрачное дыхание. Повязанная чёрным гипюровым платком, мать стояла в стороне от всех, и казалось, что это сама смерть пришла незваной гостьей в хату. Но стоило кому-нибудь подойти к ней и о чём-то спросить, как она тут же сбрасывала с себя скорбную маску и оживала, давая нужные указания. Её почтительно выслушивали и отходили с благодарностью в глазах. Когда родные и близкие шли за гробом покойного, мать голосила и кричала громче всех. Куницкого это всегда неприятно поражало: голос матери был самый неискренний и самый резкий –  даже неловко было слушать её жалостливые причитания. Вообще Куницкий часто улавливал в голосе матери неискренность – особенно когда она начинала жаловаться на свою загубленную жизнь и требовать к себе сочувствия. При этом глаза у неё всё время слезились, она часто прикладывала платок к лицу и глубоко вздыхала, словно сбрасывало тяжкое бремя несложившейся жизни. В такие минуты Куницкий старался не смотреть на мать, отводил глаза в сторону: её слёзы сочувствия не вызывали, наоборот, чем больше она жаловалась на свою несчастную жизнь, тем сильнее жгли в душе  Куницкого детские обиды…
И всё же Мишу тянуло к матери: он часто писал ей письма, посылал недорогие подарки, интересовался её здоровьем. Мать для него была как воздух, без которого невозможно жить и дышать.

                16
Зина была первой женщиной в жизни Куницкого. Она вообще во всём была первая. И от осознания этого Миша чувствовал себя невыразимо счастливым человеком. Всё, что было до Зины: бесшабашные студенческие ночи, шумные попойки, драки, случайные и неслучайные женщины – всё куда-то ушло в небытиё, кануло в лету, словно ничего такого и не было.  Никогда раньше Куницкий не испытывал такой нежной и всепоглощающей любви. Он просто не догадывался, что на свете есть такое сумасшедшее и мучительное чувство, как любовь. Вернее, он  догадывался о его существовании, но не представлял, что оно  т а к о е!  Куницкому всегда казалось, что люди скорее придумывают  эту любовь, развлекаются!.. Играют в неё - хуже или лучше – в зависимости от актёрского дара. Он понимал любовь так, как понимали её очень многие. Всем хочется чего-то красивого и необыкновенного – такого, чтоб за этим можно было спрятаться, затаиться и прожить всю оставшуюся жизнь в твёрдом и глупом заблуждении: уж я-то не промахнулся! У меня-то всё получилось! И этот упитанный “парфюмерный магазин”, что сопит рядом со мною на одной подушке, бог знает сколько уже лет, и есть то самое ясное  и близкое счастье под волнующим названием любовь. Другой разговор, что не всем дано разглядеть эту любовь. И не у всех это получается…Ну, тут уж кому какая судьба! Кому что на роду написано! Вот как у его отца, например…
Все истории, связанные с его любовными похождениями, были завлекательно разудалыми и лихими, иногда, на первый взгляд, даже неправдоподобными, хотя, как правило, без радостного завершения! Мать обычно недобро злилась, когда отец в хмельном подпитии ударялся в рассказы о подвигах на женском фронте. Ворчала.
-Кобёл кривой! Хоть ба при детях постеснялся!.. Что ты плетёшь?.. Плеткарь!
-Им в подоле не носить!- гордо осаживал её отец и с хвастливым вызовом заявлял, глядя на своих сыновей: - Пусть знают, какой батька был у них! Пусть гордятся! А то помру, и не вспомнят даже! А батька был у них о-го-го! Орёл!..
-Ой, уже и орёл! Да кому ты нужен, чёрт кривой?!.. Гордиться ещё тобой! Смотреть не на что! - И мать, поджав губы в ниточку, демонстративно  отворачивалась от отца, выражая тем самым полное к нему презрение.
-Это я сейчас кривой! Война, мать её, скривила! –  защищался весело отец, не обращая никакого внимания на этот демарш. – А в молодости – гусар был! Все девки были мои! Ни одну не пропускал! Я их любил и лёжа, и стоя, и боком, и скоком, и вприсядку, и вприпрыжку…
-Тьфу! – плевалась громко мать и честила отца: - Балабол безногий! Сидит и выкобенивается тут… перед детьми. Противно слушать! Чего ты выкобениваешься?! И чему ты их учишь, харя твоя бесстыжая?
- А ты не слушай – никто не заставляет! Заткни уши и не слушай, если тебе так противно!.. А детям полезно! Пусть послушают! Потом же мне ещё и спасибо скажут, когда вырастут! Это мужская природа! – ёрничал задиристо отец, всё больше распаляясь, и подсыпая словесного перчика. – В курятнике кур много, а петух один! Пусть знают… И в стаде один бык ходит! Всё предусмотрено свыше!.. Закон природы! И не нам, дуракам, переделывать эти законы! Рылом не вышли!..
Сыновья, разинув рты, с восхищением  смотрели на отца  и жадно впитывали каждое его слово, и это ещё больше настраивало отца на шальной кураж.
-Вот я в Новосибирске  в военном госпитале лежал... Это уже после третьей контузии случилось! В сорок четвёртом году!.. Ага! Целый месяц лежал обездвиженный, без сознания. Меня сёстры через трубочку кормили! Спасибо им, красавицам этим, - выкарабкался! Если бы не они… - отец махнул безнадёжно рукой и сам себя пожалел, с искренней горечью в голосе: – Сгнил бы уже и косточек не нашли! Давно закопали бы! – Но тут же опять оживился и его высокий голос кенаром заверещал на всю хаты. - Так даже в обездвиженного меня, в обрубка безногого, влюбилась одна медсестричка! Просто насмерть приросла! Вот, дети, какой у вас батька лихой был!.. И женщина такая… кровь с молоком! На артистку одну была похожа! Ага!.. Гладкая! Складная! Груди – во! Два арбуза – в руку не обхватишь!  Умирала за мной! Просто кончалась!.. Груней звали, Грунечкой, как счас помню!.. Люблю, говорит, тебя, Гриша, и всё! Вот хоть режь – люблю!..
-Что ты! –   не выдержала мать и поддела насмешливо. – Такой красавец!.. Ну, такой красавец! Наглядеться нельзя было! Чурка без ноги! Тьфу! Смотреть не на что!..
-Однако ты не поглядела, что чурка без ноги! Тут же захомутала меня, когда я вернулся с войны!..- поддел отец и хохотнул задиристо, цепляя мать за живое: - Что ж так, голуба моя?.. Видать, не совсем чуркой был?..   
-Молодая была - дурная! Мужчин не было, всех на войне побило, вот и захомутала!.. Хоть такого! – В голосе матери уже послышалась неприкрытая злинка. – Куда ж деваться было?.. Не куковать же век одной, бабе?!
-Правильно, голуба моя! И я про то толкую! Это всё природа! Мужчина - без рук, без ног – главное, чтоб не калека был! – отец засмеялся и подмигнул хитро сыновьям. Те заулыбались: шутку не очень поняли, но заулыбались, хотя и осторожно – боялись разозлить мать. А отец опять замахал  руками и опять зазвенел голосом на всю хату, продолжая свою историю…
-Дак вот, пошехонцы, мои… Я в этом госпитале полгода провалялся! И все эти полгода моя медсестричка, Грунечка, ни на шаг от меня не отходила! За ней кто тока не ухаживал в госпитале! Был даже один генерал! Да-а! Такой внушительный, породистый! Ему в задницу осколок попал при наступлении. Ну, и чего-то там незначительное повредил…  Так он из-за этой Груни чуть умом не тронулся! Грозился даже убить меня: отстань, говорит, капитан, от Груни, иначе я тебя, как собаку пристрелю!  Ну, конечно, угроза серьёзная - я капитан, а он генерал! Да плюс я без ноги ещё!.. С культяпой этой!.. Особо не потягаешься!.. Я-то всего повидал на фронте! И генералов этих тоже навидался!.. Даже самого маршала Жукова и того видел, вот как вас сейчас вижу, – приезжал к нам на фронт! Ревизию в штабе какую-то наводил! Суровый мужчина был, я вам скажу! Мог и по зубам дать, если что! И морду разбить! Для него солдаты как семечки были! Никого не жалел – в атаку и под пули вперёд! А сколько нас там побило, никто не считал и не отчитывался! Главное – выполнить приказ! Любой ценой! Вот так вот, мать их, этих маршалов!.. Так что тот генерал в госпитале мог бы за Грунечку и пристрелить меня! Мог бы!.. И такое возможно было!.. Списали бы меня на естественные людские потери, мол, умер капитан Григорий Иванович Куницкий геройской смертью от тяжёлых ранений и  - не шум боровой! Всё честь по чести! А генерала кто проверит?!.. Никто! На то он и генерал!.. Ну, я, делать нечего, затаился – жду, думаю, хрен с ним, будь, что будет… Хотя жить-то охота, конечно. Война-то для меня уже кончилась…  И тут моя Грунечка сама всё разрулила: дала генералу решительный от ворот поворот! Нет, сказала она ему, никто мне не нужен! Только он... То есть, я! – пояснил гордо отец. - Гришечка! Вот хоть режь, бери, так и сказала:  “Гришечка!” Вот такая у неё ко мне была серьёзная любовь… Сама вешалась на шею!
-Ой-ой-ой! Что ты брешешь? Ну, что ты брешешь, как собака? – не выдержала мать и передразнила отца. – Уже и “Гришечка”! Уже и сама вешалась на шею!.. Ну, такая любовь! Такая любовь! Чёрт те чего трепешь, Ирод малохольный!..
-Да – Гришечка! И сама вешалась!.. Что? Не веришь?..- в отцовских глазах  запрыгали задиристые искорки-провокаторы. - Мне потом этот генерал, когда я уезжал из госпиталя, даже позавидовал: повезло тебе, капитан, говорит, такую бабу увёл от меня! Жаль, говорит, не пристрелил тебя!.. 
-Дак что ж ты не женился на этой Груне своей, если такая у вас была любовь?- поддела мать язвительно отца.- Чего ты припёрся сюда, в деревню говно месить? Я, может, счастливую жизнь прожила бы без тебя, кривого!.. Пусть бы она помучилась – артистка это твоя!..
-Тебя, видно, надо было встретить! – в тон ей насмешливо ответил отец и куражливо поклонился низко матери в пояс. – Судьбинушку свою - сучку, мать её в дышло - куда сунешь, туда и вышло!.. Сейчас-то сам вижу, что дурак! Задним умом, как видишь, силён оказался! Может, если б женился на той Груне, и у меня бы жизнь по-другому повернулась. Дак, нет же!.. Мне тогда не до женитьбы было! Шибко горячий был до женского полу! Огонь! В голове ветер, в жопе дым!..- отца опять неудержимо понесло. - Какая там, к чёрту, любовь?! У меня таких  любовей было – до Москвы раком не переставить! В каждом госпитале - любовь! На всех женилки не хватало!.. Да-а! Вот такой я был: беги, перди и грейся!- выдал он опять очередной свой словесный опус и увлечённо продолжил: - Ну, дак вот…  Подлечили меня маленько доктора и подошло время уезжать мне из госпиталя… Из  Новосибирска, значится… Уже и эшелон отправляется! Я только в вагон - шасть, а тут моя  Грунечка откуда не возьмись, вцепилась руками в офицерский  ремень: мой, кричит, никому не отдам! И откуда столько сил у неё?.. Прямь, как клещ, - не оторвать было! Ага! А я, главное, стою с этими ремнями и не знаю что делать!.. Хоть плачь, бери! Народ кругом хохочет - цирк! Вот ситуация, мать её!.. Но, я  хоть и контуженный, но не  дурак, быстро скумекал: отцепил всю портупею вместе с ремнём и говорю: « На, Груня, забирай! Ничего для тебя не жалко!..» И сунул ей в руки!.. Так и осталась Грунечка на перроне с моей портупеей в руках! А меня только и видели!.. Вот такая любовь случилась!..- закончил отец свой рассказ и посмотрел на притихших сыновей.- А-а! - махнул он вдруг рукой. – Какая там, к чертям собачьим, любовь?! Так… Дурость это, дети… Не верьте никому и не слушайте никого: никакой такой любови нету. Люди придумывают… Нечего делать, вот и придумывают разную глупость!..- Сказал он устало, встал, и, поскрипывая протезом, вышел из хаты.
-Ишь, пошёл уже… В космос, наверное?! – предположила мать, тревожно вглядываясь в окно. – От, чёрт кривой!.. Теперь жди, когда обратно вертается!.. Не иначе глотку нальёт, собака!..
Конечно, мир от отцовских рассказов делался интереснее и веселее, но такие дни в их доме случались редко. И хотя гладкую медсестричку Груню маленькому Мише  было немного жаль, в его сознании чётко закупорилось: любовь - это такая весёлая разудалая штука, типа, дурости, которую придумали люди от нечего делать…
В обыденности человек теряется и сереет, становится грустным и неприятным, некоторые даже заболевают. Поэтому люди и придумали – любовь. Подпирает время, хочется ласкать по ночам гладких женщин, и нужно при этом что-то говорить. Ну не будешь же им рассказывать о строительстве коммунизма или о погоде?! У них ведь тоже погода и строительство коммунизма – вот и вся радость в жизни. От этих рассказов женщинам делается только скучно, и они становятся злыми и недобрыми. А вот когда любовь – это уже совсем другое дело. Тут уже не до скуки! Да и злиться, вроде, ни к чему…  Тут “… и боком, и скоком, и вприсядку, и вприпрыжку!” Такая красивая, весёлая ложь! И очень, оказывается, для женщин необходимая и полезная! Женщины, по природе своей, вообще любят, чтобы их немножко обманывали, но обманывали красиво – с любовью! Так, чтоб по сердцу стекала сладкая словесная патока, и  от этого, ночью, им было бы не стыдно предаваться любовным утехам…
Так думалось Куницкому раньше, до Зины. А теперь!.. Теперь он с удивлением смотрел на себя и обнаруживал, что внутри у него действительно есть  л ю б о в ь  без всякого обмана – его Зина: удивительно умное и ласковое существо с чёрными вьющимися мелким бесом волосами. С ней можно было разговаривать до бесконечности и о работе, и о погоде, и о строительстве коммунизма, и ещё о разных нужных и ненужных вещах, и всё это было интересным и волнительным. И Куницкий сделал неожиданно великое открытие для себя: первая мысль, осиявшая Создателя: “Да будет свет!”, означала не что иное, как любовь. Да будет любовь! Потому что всё прекрасное на земле – цветы, небо, солнце, дети – от любви! Любовь – источник жизни, её неисчерпаемый живительный родник!
И таким источником для Куницкого теперь была его Зинаида. Первые пять лет они прожили в какой-то сумасшедшей эйфории. Куницкий часто ловил себя на мысли – неужели это со мной происходит?! И постепенно дурел от счастья. Это было удивительное время – Куницкий находился на грани буйного помешательства. Под утро, едва открыв глаза, он начинал придумывать, чем бы ему порадовать его Зину.
За окном уже во всю бурлил проснувшийся Чистопрудный бульвар: бесконечной вереницей бежали автомобили, гремели переполненные трамваи, торопились  на работу ещё трезвые с утра помятые мужики, хмурые накрашенные женщины  и просто выспавшиеся и невыспавшиеся люди...
А Миша лежал рядом со своей Зинаидой, и ему никуда не хотелось уходить: было сладостно и приятно изучать её обнажённую грудь, стыдливо прикрытые восточные глаза, красивое нагое тело… Никого не хотелось видеть и слышать! Утренний лучик солнца, случайно заглянув в их комнату, пробегал по выцветшим обоям на стене, задевал краешек старинного чёрного пианино ”NOTHLING”  и осторожно опускался к спящей Зине на подушку. Миша, стараясь не шуметь, загораживал рукой от солнца её лицо и ждал, пока Зина проснётся.
      Он эгоистично стал бояться своих друзей, которых, правда, у него было не так много: не звонил им и не приглашал в гости. Да и сам старался больше сидеть дома со своей Зинаидой. Друзья, как ни странно, всё понимали и не обижались на Мишу, только иногда добродушно подшучивали, мол, у Куницкого затянувшаяся медовуха.
Однажды, с утра пораньше, Куницкий помчался в большой “Детский мир” на Лубянской площади и купил там триста воздушных шариков. Продавщица, молодая разрисованная девушка, долго и хмуро их считала, пересчитывала и потихоньку злилась.
-Молодой человек! Что вы с ними будете делать?!.. Никакого же праздника нет?! Зачем вам столько?!..
Миша только улыбнулся ей и ничего не ответил. Он знал, что будет с ними делать. А праздник?.. Праздник у него теперь был всегда!..
И пока Зина спала, он до чёртиков в глазах надувал воздушные шарики: зелёные, жёлтые, синие, красные и потихоньку, чтобы не разбудить Зину, бросал их в её комнату. Он осилил почти двести пятьдесят штук и выдохся… Лежал на полу и глупо улыбался – стучало в висках, кружилась голова, хотелось безумно пить, но он лежал и ждал.               
Наконец Зина открыла глаза и…ахнула! Она просто захлебнулась от неожиданности! Вся комната была заполнена воздушными шариками! Целое море разноцветных шариков! Это было, какое-то необычайное, сказочное зрелище!
-Куницкий! Миленький Куницкий! – вскрикнула она радостно и засмеялась. Потом вскочила  с постели и, как была нагая, бросилась к лежащему, глупо улыбающемуся на полу, Мише:
-Куницкий, родной мой! Миленький мой! Люблю тебя! Люблю! Единственный мой! – Она исступлённо шептала слова любви и плакала.
Они любили в то утро неистово и безудержно…  И хотелось жить долго-долго…
                17

В последнее время жилось трудно.   От прежней счастливой жизни осталась одна жалкая видимость для друзей и знакомых. Куницкий стал, нервным и раздражительным: он и раньше не отличался уживчивым характером, а теперь – особенно. Ссорились из-за каждого пустяка: из-за денег, из-за работы, а иногда, вообще непонятно из-за чего… Однажды поссорились из-за Сталина! Кто бы мог подумать?!.. В страшном сне не приснится!
Вечером сидели у старенького телевизора и смотрели какую-то политическую передачу о Сталине. Какой-то малоизвестный писатель Броханов с пеной у рта доказывал, что Сталин ни в чём не виноват, что ошибки, как и у всех смертных, случались и у него, и что это не повод огульно очернять такую великую личность – заслуги вождя перед народом безмерны. Он победитель! А победителей не судят! Ну и так далее, всё в таком же ключе… Зина неторопливо пила чай и, то и дело, внимательно посматривала на Куницкого. Вдруг спросила:
-Миша, а ты как к Сталину относишься?
-Я? К Сталину? – Миша даже слегка растерялся от этого неожиданного вопроса. Пожал плечами. – Не знаю! Не задумывался!…
-Ну, а всё-таки?..
-С чего это ты вдруг, на ночь глядя?!
-Ну, просто так!.. Интересно!..
-Ну, если очень интересно, то - никак!..
-Нет, ты не уходи от ответа, пожалуйста…
-А я и не ухожу!.. Никак – я же сказал! Он мне совершенно не интересен!..
-Хм! Странный ответ!.. Что значит никак? И почему, вдруг, он тебе совершенно не интересен? – удивилась Зина. – Ты же режиссёр!..
-И что?..
-Ну, какая-то гражданская позиция у тебя есть?
Больше всего на свете Куницкий не любил вступать в дискуссии и споры. Чёрт побери! Надо же было такому случится?! Какой-то очередной философ-идиот заморочил всему человечеству мозги, что в споре рождается истина, и все тупо бросились выяснять эту истину по поводу и без повода. Иногда дело до мордобоя доходит! До смертоубийства! Конечно, на самом деле, тот, кто сказал эту провокационную фразу, был далеко не идиот а, скорее всего, великий шутник и ёрник. Только этого, к сожалению, до сих пор никто не понял. Для себя же Куницкий чётко и навсегда определился – в дискуссиях и спорах ничего, кроме глупых ссор и смертельных обид не рождается! И поэтому всегда старался мягко и незаметно уходить от конкретно поставленных вопросов, так чтоб не обидеть любителя выяснения несуществующих истин. Другой вопрос, что у него это не всегда получалось, но он искренне старался…  Вот и в этот раз с Зинаидой, насчёт позиции, Куницкий пробурчал что-то не очень внятное, надеясь, что всё сойдёт на нет. Не сошло…
-Ну-у…  Какая позиция?... Мужик, как мужик… Ну, деспот! Тиран! Я как-то об этом не задумывался…
-А то, что он расстреливал людей, сажал их миллионами в тюрьмы, ты тоже об этом не задумывался?..
-Зин, давай о чём-нибудь другом…
-Нет, ты подожди!.. Не уходи от ответа!.. И что значит – мужик, как мужик?..- Зина уже подозрительно сверлила Мишу глазами. – Я  не очень тебя понимаю!.. Можно чуть-чуть конкретнее?..
-Ой, да ладно, Зин! – попытался отмахнуться Куницкий. – Дался тебе этот Сталин!.. Давай о чём-нибудь другом  конкретном – более приятном!..
-Нет, ты ответь мне! – не отставала Зина. (Её настойчивость всегда поражала Куницкого).
-Ну, не сам же он лично расстреливал и сажал людей в тюрьмы?!.. – нехотя возразил Куницкий.
-Не сам, да… Но по его приказу! Он лично подписывал списки осуждённых!..
-Ну, если на то пошло, то не только он! –  напомнил Куницкий, и тем самым совершил роковую ошибку: вступил с Зиной в дискуссию.- Были ещё и Жданов, и Хрущёв, и Берия, и Ежов…и Вышинский! Да кого  там только не было?!.. И все, без исключения, ставили свои подписи под расстрельными приказами! Все! Даже маршал Жуков, говорят, и тот ставил! Так что не надо всё на одного Сталина валить! У всех рыльце в пушку!..
-Да, но если бы не Сталин, ничего бы этого не было! – Зина упрямо смотрела на Куницкого.- Этого ты не станешь отрицать?
-Стоп, стоп, стоп! Давай не будем путать божий дар с яичницей!  Дело совсем не в Сталине! – заволновался Куницкий. – Дело в системе! Понимаешь? Это она его породила! Вот где корень зла! А на месте Сталина мог быть кто угодно – Петров, Иванов – не важно кто! Это сис-те-ма! Понимаешь, тоталитарная система!
-Да, но был не Петров и не Иванов, а Сталин!..
-Да что ты заладила, как попугай: был Сталин, был Сталин! Ну, был! Был!.. Ну, и что?!.. А у немцев был Гитлер!.. У них – Гитлер, а у нас – Сталин! А в Кампучии – Пол Пот! А в каком-нибудь задрипанном племени тумба-юмба – ещё какой-нибудь кровожадный идиот-канибал!..  Я могу перечислять их до бесконечности! О чём это говорит?.. Это говорит о том, что все они порождение системы!.. А Сталин это…это случайность в нашей истории. Мог быть и Троцкий, если бы его не долбанули ледорубом по башке. Мог бы! Вполне!.. И было бы то же самое! Та же кровавая диктатура! Неужели не понятно?..
-Понятно! Даже очень!..
-Ну, тогда о чём разговор!?..
-Почему ты так со мной разговариваешь?! Я что, полная дура, по-твоему? – Зина готова была вот-вот разреветься.
-Ну, при чём здесь…это?! – Миша вдруг почувствовал, как в нём закипает раздражение.- Я  не говорил, что ты полная дура! И ты меня прости, но я вообще не понимаю: чего ты  привязалась ко мне со своим Сталиным, на ночь глядя!..
-Во-первых, он не мой!- У Зины подозрительно задрожал голос.– А во-вторых…
-А во-вторых, нам что, больше поговорить не о чём перед тем, как лечь в постель?! – не дал ей Куницкий договорить, всё больше раздражаясь. 
-Не кричи на меня!
-Я не кричу!
-Нет, ты кричишь!
-Зи-на! Я не кричу! Я  п р о с т о  эмоционально разговариваю!
-Нет, так не разговаривают с любимой женой!
-А как с ней разговаривают?!..
-Хотя бы, не орут на неё! А ты орёшь на меня! Орёшь! И орёшь по-хамски!- последние Зинины слова прозвучали уже как истеричный выкрик.
-Это тебе кажется!
-Нет, мне не кажется! Ты орёшь! С другими ты себе этого не позволяешь! – По лицу Зины покатились горькие слёзы.
-Ну, хорошо! Хорошо! Давай я буду разговаривать шёпотом!- Куницкий демонстративно перешёл на шёпот. – Так устраивает?.. Отлично! Так вот! Твой кровожадный Сталин меня меньше всего интересует в этой жизни! Надеюсь, ничего обидного для тебя  в этом нет?!.. И я не хочу по этому… дурацкому поводу устраивать дискуссии! И, пожалуйста, давай остановимся! Мне вообще эта тема не интересна! Понимаешь?.. Н е   и н т е р е с н а!  У меня куча своих проблем! Мне сценарий надо писать, а не думать… непонятно о ком и непонятно о чём!
-Я всё поняла!.. Это я тебе не  и н т е р е с н а! - Облитая горючими слезами, Зина взглянула на Куницкого.- Я для тебя пустое место!.. Дурочка, с которой даже не о чём поговорить! Но ты ошибаешься!.. Я не дурочка! И я не говорю глупости! Если ты… оправдываешь... – она уже захлёбывалась слезами и всхлипывала, как глубоко обиженный ребёнок: – Если ты… оправдываешь этого тирана…то ты мне не нужен! Я… Я не могу жить с человеком, который считает, что Сталин…просто мужик и всё! Для меня это отвратительно! Просто отвратительно!..
-Зин!.. Ну, что за бред?!..  Перестань! И зачем сразу такие крайности?!  Почему сразу – не нужен?! – он шагнул к ней, чтобы поцеловать, примириться, но она резко отступила от него на шаг.
-Не подходи ко мне!
-Зина, ну, перестань!..
-Пожалуйста, не подходи!..
-Ты что, с ума сошла?..
-Я давно уже с тобой сошла с ума!..
-Ну, давай поговорим! – Куницкий ещё раз предпринял попытку примириться, потянулся к Зине, чтобы обнять её, но  она опять резко отступила от него, демонстрируя полную свою неприступность.
-Я больше  не хочу с тобой разговаривать… Всё!.. Я буду разговаривать с теми, кому я интересна! С друзьями! С подругами!.. А ты пиши свой сценарий!.. Пиши! Зачем тебе с дурой разговаривать?!..
-М-м-м!.. – замычал Куницкий, как от зубной боли. – Дурдом! Просто дурдом какой-то! Зина, ну перестань, пожалуйста! Зачем эти бесконечные  и не нужные выяснения отношений? Ну, почему нельзя быть просто счастливыми людьми?!
-Всё!.. Всё!.. Я перестала! Дурдома больше не будет! – Зина на секунду взяла себя в руки  и обречённо посмотрела на Куницкого. – У нас не получается быть счастливыми! – сказала она вдруг горестно. – Не получается, понимаешь? Я… я устала! Я живу, как в тюрьме! Ты держишь меня в ежовых рукавицах!.. 
-Не пори чепухи! – разозлился уже всерьёз Куницкий. – Какая тюрьма?! Какие ещё ежовые рукавицы, на хрен?!.. Ты недооцениваешь себя!..  Уже давно сдох тот бедный ёжик, из которого пытались сделать для тебя рукавицы!
-Что-о?!.. Сдо-о-ох?!.. Значит, я… по-твоему?.. Какой же ты!.. - Зина просто задохнулась от такой несправедливости и, сдерживая себя изо всех сил, чтобы опять не разрыдаться, ушла, спряталась за перегородку. Через секунду оттуда послышался глухой, сдавленный плачь.
Куницкий виновато  постоял ещё некоторое время в одиночестве посреди комнаты, а потом  ушёл в ночь, тихонько прикрыв за собой тяжёлую дверь. Зина не остановила его. Да, признаться, Куницкий и не хотел этого. Ему смертельно всё надоело! Только где-то в груди шевельнулось слабое чувство жалости к жене, но обиженный Куницкий тут же подавил эту не прошенную жалость... Хотя?.. Всё в тот вечер могло пойти с Зинаидой и по другому сценарию. И весь этот непонятно возникший разговор о Сталине, мог бы  тоже завершиться совсем иначе… Если бы только Куницкий знал, что всю её родню по польской линии (Зинаида наполовину была полькой, а наполовину - еврейкой) в страшном тридцать седьмом году энкэвэдэшники пустили под ликвидацию: кого расстреляли, а кого сгноили в советских концлагерях, как польских шпионов - агентов мирового империализма. Её родного дядю Яна, известного в то время в Москве скрипача, следователи НКВД жестоко избивали на допросах в течение месяца,  заставляя подписать абсурдное признание в том, что он, выезжая на гастроли за границу, своей игрой на скрипке передавал секретные разведданные западным спецслужбам. Не добившись от него этого дикого признания, садисты раздробили ему на руках фаланги пальцев. Дядя Ян умер в следственной камере, но так и не сломался…
Но всё это Куницкий узнает гораздо позже, когда у них с Зинаидой родится первенец-мальчик, и Зина  предложит назвать его Яном в честь невинно загубленного  дяди-скрипача…
…А сейчас Куницкий шатался без всякой цели по ночной Москве, иногда заползая в какую-нибудь дыру, чтобы убить время или отсидеться в тепле. Совершенно случайно он забрёл в кофе “Метелица” на старом Арбате – там собиралась вся московская интеллигентная шпана, потому что только здесь наливали самый дешёвый портвейн, и посетителей не выгоняли до глубокой ночи. Какая-то неприкаянная  размалёванная душа, то ли Глаша, то ли Маша, заметила Куницкого и привязалась к нему, как банный лист. Он так и не запомнил, как её звали. Да признаться, в ту мутно - пьяную ночь это не имело для Куницкого решительно никакого значения. Неприкаянная душа весь вечер жаловалась Куницкому на свою грёбаную жизнь, на непонимание родителей – вымирающих мамонтов, на какого-то тупого импотента Алика, у которого копейки не было за душой, и с какой-то отчаянной лихостью глушила, почти не закусывая, дармовое пойло. Потом… (Куницкий от выпитого уже плохо соображал), они очутились в какой-то подворотне старого Арбата, целовались взасос и опять пили из бутылки дурной портвейн. И Куницкий, в конце концов, пал, как последний негодяй. То ли Глаша, то ли Маша сама расстегнула ему ширинку и отдалась без всякого видимого удовольствия… И только это привело его в чувство и отрезвило. Куницкий ужаснулся, и, проклиная, на чём свет стоит, своё грехопадение, ринулся прочь от размалёванной девицы, как от прокажённой.
Где-то к рассвету, когда окончательно затихло буйство тяжёлого ночного города, он, как побитый пёс, вернулся домой в свою коммунальную квартиру на Чистых прудах.
Зина не ждала его, свернувшись калачиком, сиротливо спала на краю постели – даже во сне лицо её казалось обиженным и несчастным. Миша быстро разделся,  прокрался в ванную и долго отмывался от ночного греха и запаха. Потом, стараясь не шуметь,  осторожно залез под одеяло, но к тёплому телу жены не прижался, как обычно, а лёг подальше от неё, с другого краю. Лёг, закрыл глаза и неподвижно застыл со щемящим чувством непреходящей вины.
Так и запомнился Куницкому тот вечер – непонятно к чему, выплывший из глубины вечности, тиран Сталин, несчастная, плачущая за тонкой перегородкой комнаты, любимая жена и неприкаянная душа в подворотне старого Арбата. И в тот вечер  Куницкому показалось, что вся их счастливая семейная жизнь в одночасье рухнула и покатилась куда-то вниз в беспросветную пропасть…
Иногда казалось, что этим бессмысленным ссорам не будет конца. Они словно попали в сеть, которая затягивалась все туже и туже и вот-вот должна была выбросить их на голый берег.
Просыпаясь среди ночи, Куницкий подолгу рассматривал спящую Зину. Нет, в ней ничего не изменилось: всё те же чёрные густые локоны волос, чувственный рот, восточные миндалевидные глаза – всё было как прежде. Он любовался женой и чувствовал, как в его сердце вползает чувство вины перед нею. Куницкий, родившийся под знаком Скорпиона, был из тех людей, кто ищет виноватого не на стороне, а в себе. Это чувство вины всегда таилось и тлело в его душе. Оно мешало Куницкому жить, иногда просто изматывало его, но он ничего не мог с этим проклятым самоедством поделать…
Куницкий безумно и жадно любил свою жену, но именно поэтому он и страдал так, и мучился от этого: невыносимо было спать с Зиной рядом, прикасаться к её телу и не ощущать прежней обжигающей близости.
“Господи! Неужели все так живут? – мучительно думал Куницкий, любуясь спящей женой. – Ругаются, ссорятся, но живут! А где же - л ю б о в ь?!.. Тот самый “…неисчерпаемый живительный родник”?  А если он иссяк, высох, то тогда зачем  всё это?.. Зачем такая бессмысленная жизнь?! И что это за любовь, когда хочется выть волком от боли и страданий? И какая радость от такой любви? Уж лучше вырвать из сердца эту больную фантазию! Расстаться и забыть друг друга навсегда!” – Так думал Куницкий в минуты отчаяния, но чем больше он думал об этом, тем сильнее его охватывал страх – страх потерять любимую жену. И тогда он безжалостно будил её посреди ночи и начинал выяснять отношения:
-Зина! Прости! Нам надо поговорить…
-Сколько сейчас время?..
-Два часа ночи… Ты только не сердись, это очень важно!..
-М-м…- вырывался тихий стон сонной жены. – Но почему сейчас?.. Почему не утром? Давай потом…
  -Утром мне на киностудию, – врал безбожно Куницкий. – У меня переговоры с редактором… по поводу моего сценария…
      -Тогда поговорим вечером! – и Зина уютно переворачивалась на другой бок.
      -Вечером – нет!.. Не получится – приду поздно! Лучше сейчас! Давай сейчас!  - начинал нервничать Куницкий оттого, что Зина так безразлична к его переживаниям.- Пожалуйста, выслушай меня! Это  о ч е н ь  важно!
-Ну, что ещё? – сдавалась Зина и вяло поворачивалась к мужу, зная, что тот уже не отстанет от неё.
-Зин! Я… я не понимаю, что с нами происходит!
-А что с нами происходит? – не проснувшаяся Зина, и в самом деле, ещё плохо понимала, что с ними происходит.
И от этого  непонимания Куницкий ещё больше нервничал. Он говорил Зине, что они плывут по течению, что их семейная лодка вот-вот разобьётся, и что надо немедленно предпринимать какие-то действия, пока эта лодка не утонула окончательно… В какие-то мгновения он терял нить своего монолога, переставал вообще понимать, о чём говорит, и поэтому срывался.
-Неужели ты не видишь, что я люблю тебя, чёрт побери?!
-Перестань кричать! – устало просила его Зина.
-Я не кричу!..
  -Ты не просто кричишь – ты орёшь, как всегда!..
-Ну, хорошо! Хорошо! Прости! Прости меня! – Куницкий брал себя в руки и, от отчаяния, предлагал невозможное: - Ну, хочешь, я уйду отсюда?.. Уеду! Вот хоть завтра! Брошу всё и  уеду в Белоруссию! Тем более, что здесь в Москве у меня всё равно ни черта не получается с работой! Ты этого хочешь?
Зина этого не хотела – она тоже очень любила этого нервного, мятущегося и не всегда понятного ей человека, и хотела только одного – счастья! Тихого семейного счастья с чашечкой утреннего кофе, пусть даже со вчерашним супом, с вечной нехваткой денег, с какой-нибудь глупой вечерней передачей по телевизору, но крепкого семейного счастья, такого, чтобы было с кем ложиться и вставать с постели. 
-Я не понимаю… Не понимаю, что с нами происходит! – плакала жалобно Зина и гладила Куницкого по голове.- Ты такой нервный – весь из противоречий! Ну, нельзя же так, миленький Куницкий! Я устала! Я ужасно устала! Что с тобой случилось? Я живу как в концлагере!.. Ты уже стал кричать на меня! Раньше ты себе этого не позволял!..
-Понимаешь, Зина, – Куницкий целовал её мокрые глаза и потихоньку успокаивался. – Меня пришиб этот каменный муравейник! У меня в голове сплошной рёв машин! Ты посмотри, что у нас под окнами делается?!.. День и ночь – машины и трамваи, трамваи и машины!.. И люди, люди, люди!..  Я уже схожу с ума от этого! Я чувствую, как тупею, серею, и превращаюсь в болвана!.. А тут ещё нужно каждый день ходить по киностудиям и доказывать этим сраным редакторам, что ты не верблюд! У меня диплом с отличием, понимаешь? А со мной даже разговаривать не хотят! Откровенно издеваются! Унижают! Хамят!.. Иногда мне хочется врезать по уху какому-нибудь… Шульману! Просто дать  в наглое рыло! И всё!.. Прости! Прости, я погорячился! Ты же понимаешь, что я этого никогда не сделаю, но… очень хочется. Они меня уже достали!.. Может быть, мне съездить в деревню и там пожить немного? А? – неожиданно предлагал он жене. – А что? Почему нет?.. Мне нужно распрямиться, понимаешь?.. Вдохнуть воздуха  так, чтоб… полной грудью! Я  тоже устал…
-Господи! – говорила с сарказмом Зина, терпеливо выслушав Куницкого. – Он устал!.. Я третий год хожу в осеннем пальто на рыбьем меху, а он мне жалуется, что устал! От чего?! От чего ты устал?! Я не понимаю! Ты работаешь не больше других! Ну, пишешь!.. Ходишь по киностудиям! Снимаешься в небольших эпизодах! И что?! Ну, не вагоны же ты разгружаешь! Ты же мужчина! Ты мой муж!.. Мне стыдно даже на глаза подругам  показываться - ты посмотри, в чём я хожу?! Жена кинорежиссёра!.. Это же просто смешно!
-Ну, давай, займём!- виновато сдавался Куницкий. – Я же не против. Можно у Антоников  денег попросить. Они мне не откажут. Володя мой друг. Он актёр, ты же знаешь,  – много снимается. Деньги, наверняка, есть… Хочешь, я поговорю с Володей? Потом как-нибудь отдадим. Поднатужимся, наскребём и отдадим...
-Наскребём!.. – В голосе Зинаиды послышался неприкрытый сарказм. – Где ты наскребёшь, Мишенька? Тебе что, премию дадут на киностудии? Или, может, наконец, оценят тебя и примут твой гениальный сценарий, который ты пишешь уже лет пять и, похоже, никогда его не напишешь?! - И вдруг она не выдержала и сорвалась на нерв.- Ну, почему? Почему?..- горько зарыдала и отвернулась от Миши, уткнувшись головой в стенку.- Господи, ну почему-у…
А   ч т о  “почему” Зинаида так и не договорила… Но что-то очень безнадёжное и безысходное слышалось в этом “почему-у”.
Иногда после такой ссоры они исступлённо предавались любви, и  с  т а к о й пылкой  страстью, как будто любили в первый раз, но это случалось всё реже и реже. Куницкий редко успокаивал жену. А если и успокаивал, то как-то неумело и неуверенно: чаще всего,  просто растерянно смотрел на плачущую Зину, гладил её чёрные вьющиеся волосы,  и напряжённо думал, нервно подёргивая  веком. Многое из того, что говорила Зина, было правдой, и Куницкому было неприятно это признавать.  И, всё-таки, каким-то далёким чутьём, Куницкий понимал, что не это главное, что настоящая правда ещё не высказана Зиной. Только  ч т о  за этой правдой, Куницкий пока не догадывался. Но всё разрешилось неожиданно…
Как-то в воскресение они поехали в гости к Красавцевым. У Женьки был день рождения, но поскольку он себя плохо чувствовал, собрались в узком семейном кругу. Бледное лицо друга, заострившиеся скулы напугали Куницкого: что-то новое и незнакомое появилось в потухших глазах Женьки. Но в тот памятный вечер он держался молодцом: шумно рассказывал анекдоты, читал свои стихи, пел… Его трёхлетняя дочурка Варя, очень похожая на папу, вскарабкалась к Куницкому на колени и стала забавляться. Она хлопала своими маленькими ладошками по его щекам, что-то лепетала без устали и при этом заразительно смеялась на всю комнату. Куницкий случайно взглянул на свою жену и поразился её взгляду – Зина смотрела на эту идиллию с неподдельной нежностью и грустью, казалось, ещё мгновение и из её глаз хлынут горькие слёзы.
-Всё! Спать, спать! – прервала затянувшееся веселье дочурки мама. – К нам сейчас придёт Оле-Лукойе и рассердится, что мы не спим! Пора спать!
-Не хоцу Оле-Лукойе, - закапризничала Варя. – Спать не хоцу! Хоцу иглать с дядей Мисей!..
-Пойдём, Варенька,- вмешалась вдруг Зина. Она бережно  взяла на руки                сопротивляющуюся девочку и ласково стала уговаривать её. - Пойдём, малышка. Ты же у нас  хорошая девочка? Да?..
-Да-а…
-Ну, вот и хорошо! Вот и умница! А я тебе песенку спою! – пообещала Зина и ушла с Варей в детскую.
В гостиной слышно было, как девочка радостно заворковала. Женькина жена Лиля тоже ушла следом за ними.
Оставшись вдвоём, друзья выпили по рюмке водки за дружбу, и Женька неожиданно предложил:
-Миша, давай я тебе почитаю!.. Это моё последнее стихотворение – никому ещё не читал!
-Читай! – обрадовался Куницкий и приготовился слушать.
Ему всегда нравились Женькины стихи, и нравилось, как он читал их: немного как поэт и немного как актёр, с чувством, ритмично, нараспев. И в тот тёплый  августовский вечер в Женькиной квартире на  Абельмановской заставе его стихи звучали как молитва. Печальная молитва…
…Изогнуты речные зеркала
Среди полей, среди лесов молчащих.
К ним, выходя из чащи, я всё чаще
Жду воскресения, жду воскресения,
Жду воскресения, когда колокола
Над рябью вод взлетят чугунным чудом,
Наполнив сердце думою о том,
Что вечный я, что вечный я,
Что вечный я, когда – нибудь не буду
Стоять вот здесь: под медленным дождём.
И не узнаю я, смежив ресницы,
Плывут те люди к счастью иль к беде.
И лодка, как испуганная птица,
Крылами – вёслами колотит по воде…
Женька закончил читать, и, смахнув неожиданно выступивший пот на бледном лице, устало уронил голову. У Куницкого защемило сердце от дурного предчувствия: нехорошим дыханием повеяло от этого стихотворения, но он постарался взять себя в руки.
-Классные стихи, Женька! Ты молодец! – сказал Куницкий, и выпил залпом рюмку водки, стараясь не смотреть в глаза другу.
-Да-а! – согласился серьёзно Красавцев и тоже взялся за рюмку с водкой. – Что-то в них есть. Что-то получилось.- Но вдруг побелел и быстро поставил рюмку на стол, не успев даже пригубить её. – Чёрт! – выругался он и скрипнул зубами.
-Что, Жень?.. Тебе плохо? – испугался Миша.
-Да нет, всё в порядке… Сейчас пройдёт, не волнуйся! - успокоил Женька своего друга. – Это у меня бывает… в последнее время. –  Лицо его  пугающе заострилось. Он закрыл глаза и  стал медленно дышать.
-Может врача? – осторожно предложил Куницкий.
  -Врач мне уже не поможет. – Женька  немного пришёл в себя: дыхание восстановилось, и он, слабо улыбнувшись, пошутил: - У меня уже как в том анекдоте…Помнишь?.. Врач спрашивает: больной перед смертью потел?.. Потел - отвечают!.. Это хорошо!.. 
-Да брось ты со своей глупостью! – сказал серьёзно Куницкий. – Гони ты эти мрачные мысли! – сказал, а у самого нехорошо сделалось под сердцем.
Потом они снова сидели все вместе за столом и пели песни, пили кофе и советское шампанское… В одиннадцать вечера пришли ещё какие-то шумные непредвиденные знакомые Красавцевых, принесли много водки, и началось уже нешуточное веселье с музыкой, танцами, пошлыми анекдотами и громкой пустой болтовнёй. Где-то во втором часу ночи с Зиной стало плохо – она закрылась в ванной комнате и никому не открывала, только слышалось оттуда её надрывное, истеричное рыдание. Непонятно каким образом Куницкий взломал дверь и очутился возле Зины. Она, беспомощно прислонившись к стене, сидела на детском стульчике и жалобно плакала. 
Увидев Куницкого, Зина обрадовалась, протянула к нему руки и со слезами в голосе простонала:
-Куницкий! Родной мой! Пришё-о-ол…
Миша опустился перед ней на колени и стал с нежностью целовать её маленькие руки.
-Ну, что ты? Что ты? – шептал он, успокаивая жену. – Всё же хорошо! Всё хорошо, Зиночка… Не плачь! Не надо! Такая красивая и плачешь!  Пойдём за стол, а то неудобно перед людьми!..
-Куницкий! – снова застонала Зина и, всхлипнув, как ребёнок, горько пожаловалась. – Я такая несчастная! Такая несчастная!.. Я никому не нужна-а…
-Зина! – попытался опять остановить её Куницкий. – Ну, что ты говоришь?! Почему  ты никому не нужна? Ты мне нужна! Родителям нужна! Успокойся! Ну, что ты! Перестань, пожалуйста! Всё не так уж плохо… Вот, тушь потекла…
-Как же ты не понимаешь, бедный мой режиссёр! – Зина осторожно убрала подтёки чёрной туши с глаз и попыталась улыбнуться. – Я  ведь женщина! Я хочу быть матерью! И тоже хочу укладывать спать маленькую дочурку! Читать ей сказки перед сном! А по утрам  заплетать косички!..- Она привела себя в порядок и грустно посмотрела на мужа. Успокоила его. – А!.. Не обращай внимания! Просто я выпила лишнее. Сейчас всё пройдёт!.. Прости меня!.. Прости! Я тебя люблю! Очень-очень тебя люблю!..
Куницкий сильно сжал ей руки и расцеловал на них каждый пальчик. Зина  мягко высвободилась и погладила Куницкого по щеке…
-Родно-о-ой мой! Любимый!..
Неожиданно дверь открылась, и в ванную ввалился хмельной Женька. Увидев сидящих на полу Куницких, шумно забеспокоился:
-Вы что, ребята?.. Что-то случилось? Миша – Зина!..
-Нет-нет… Всё нормально, Женька! – успокоил его Куницкий. – Всё в порядке… Мы сейчас придём! Не привлекай внимания! – И этим всё закончилось.
Куницкий не придал в тот вечер большого значения случившемуся, мало ли по какому поводу у женщин бывают истерики. За пять лет совместной жизни с Зинаидой он уже привык к странностям женской натуры и старался поменьше обращать внимания на всякие глупости – себе дороже. Но на душе у Куницкого всё же остался неприятный осадок: выломанная дверь в ванной, и жалобный плачь Зины, подпортили Женьке день рождения.
Когда под утро они вернулись к себе домой, Куницкий  не удержался и мрачно намекнул об этом жене, мол, не стоило так убиваться при всех… Народ только пугать! Тем более у человека, какой-никакой, а всё же праздник – день рождения!.. Да и с чего вдруг было устраивать весь этот не нужный сыр-бор?..
-Сама не знаю… Так, что-то грустно стало. Наверное, выпила много. - Усталым  безразличным голосом ответила Зинаида, а потом, помолчав, добавила неожиданно: - Как всё-таки близки друг от друга: жизнь и смерть… Даже страшно порой… 
Куницкий вздрогнул и посмотрел на жену: лицо её было непривычно серьёзным и строгим.
-Ты о Женьке?..
-Да, - ответила Зина тихо и без тени волнения. – Ты прости меня за сегодняшний вечер. Я не хотела его испортить… Как-то само получилось…
-А! – махнул Куницкий примирительно рукой. – Ерунда всё это! Мелочи жизни! – И, обняв жену, нежно поцеловал в губы. – Я тебя очень люблю, Зина! Очень, родная моя! Знай это!
Зинаида опустила голову и прижалась к мужу.
-Нам будет очень трудно, - прошептала она. – Очень!.. Милый мой Куницкий!
Но Миша не расслышал последних слов – по ночному  Чистопрудному бульвару  с рёвом промчалась “скорая помощь” и своим шумом заглушила их.   
               
                18
Здравствуй, непутёвый сын!
Пишет тебе твоя мать Василиса. Хороший ты у меня сын вырос – второй месяц уже пошёл, а от тебя  ни одного письма – ни слуху, ни духу! Как камень на дно ушёл! Конечно, мы теперь старые стали и изношенные – кому мы нужны? Помрём, так и похоронить некому будет! Ну, да ладно, люди похоронят, не оставят гнить под забором, как собак. Пусть вам стыдно будет!
Батька твой совсем плохой исделался: на работу уже не ходит, только по дому помогает, да за скотиной смотрит. В эту субботу ездил в лес по дрова, так сильно расшибся. Кобыла, ити её мать, дурная попалась: чего-то  в лесу испужалась да и понесла, а он, дурень хромой, возьми да и упади с воза… У него и так нога негодявая была, а теперь совсем худо исделалась. Так батька плачет, по ночам мне спать не даёт, говорит, хоть верёвку бери да на берёзу иди – такая боль невыносимая.
Напиши, как ты там со своей москвичкой живёшь? Что-то я в последнее время плохие сны про вас стала видеть. К чему бы это? Может, помру, дай бог, скоро! Так что, пока мы живы, приезжайте к нам на лето отдохнуть. Вы же к нам уже два года, как носа не казали – нам стыдно людям в глаза смотреть. Небось, Зинка твоя не пущаеть? Конечно, она же москвичка, гонору столько, что за три дня на телеге вокруг не объедешь! Чего она к нам попрётся? Если б у нас было Чёрное море, она бы сюда мигом прискакала, а то деревня! А к нам, ты скажи ей, многие едут, и даже знатные. Вот этим летом приезжал Бронька - старший сын Прузыны Никонович – уже генерал, а может, и маршал, чёрт их разберёт этих военных. Я в ихних погонах не понимаю. Но звёзд шибко много на нём понавешено. Обратно этой хабалке гонору сколько! Ходила по деревне, всё хвостом вертела: мой Бронька, мой Бронька!.. А мне-то и ответить нечем этой Прузынихе. Молчу! А я как вспомню этого Броньку, когда он сопливым, ещё без порток, по деревне бегал, дак – тьфу! Даже и говорить не хочется - говно говном! А вот на тебе – генералом стал! И важный такой, толстый, как индюк! Толще нашего Пашки! Конечно, Пашка наш хоть и военный, но прапорщик! Он генералу не ровня!  У Пашки и харчи другие – куда ему тягаться с Бронькой! У Броньки машина “Волга”, а у нашего вояки “Запорожец”! Вот тебе и весь сказ! Дак вот, Бронька говорил, что понравилось ему у нас отдыхать. Говорил, здесь даже лучше, чем на курортах. Конечно, кому же не понравится – такое раздолье: речка под носом, ягоды, грибы.  Этим летом черники было хоть косой коси, да некому собирать её – одни старые грибы-пердуны в деревне остались. А воздуся какие у нас! Сам знаешь, не то, что в городе – дышите этим смрадом, гарью этой. А это же всё здоровье! В общем, не дурись, сын, бери свою Зинку, и приезжайте.
Тут на Петров пост брат твой Пашка приезжал, грозился тебе морду набить за то, что писем никому не пишешь. Да я его приструнила маленько. Затих. Браты твои, сын, не вышли в люди. Гордиться нам с батькой нечем особенно. Иван совсем испился, собака. Забивает свою Таньку до смерти. Не ровен час – убьёт совсем! Не знаем, что и делать – хоть в милицию заявление пиши на этого дурня. А как напишешь? Родной же сын! Вот и терпим. Смотрим на эту беду, горюем, и терпим. С Николаем тоже беда – ты же сам знаешь, он с детства был недоразвитый, вспомогательную школу даже закончил в городе. Но дурень дурнем, а десять мешков овса украл в совхозе! Ну, и попался! Дак под суд попал! Не посадили брата твоего только потому, что признали в нём лигафрена, вроде как нездоровый он на голову немножко. Акушерка наша, Шура, хитрая баба, спасибо ей, догадалась, и на суде так и сказала, мол, Николай лигафрен с детства. Мол, больной он от природы и судить его нельзя. Говорит, я сама роды принимала и знаю это точно! Ну, его и отпустили. Даже, дзякуй богу, штрафу не дали! Мы тут с Волькой, две дурные бабы, потом язык сломали, пока  выговорили этого лигафрена. И что это за слово такое? Что оно означает? Ты грамотный, ученый, объясни нам, что это за лигафрен такой? И есть ли они у вас в Москве?..
Да! Сообщаю тебе новость – умер Яроха, твой двоюродный брат, да ты, наверное, и не помнишь его. И не умер, а сгорел от самогонки. Бабы говорили, что синий огонь изо горла шёл, чуть пожара в хате не наделал. От, скажи ты, чтоб они подохли, алконавты эти, конца и краю им нету. И куда это государство смотрит? У нас в деревне уже нет ни одного нормального человека! Бригадиром некого назначить – все дурные пьяницы! Каждый день, как свиньи, на карачках ползают от этого  самогона!
Смотри, сын, не пей! Зина, хоть и московская финтифлюшка, но баба хорошая, разумная, с ней можно жить. И детьми вам надо обзаводиться. Что это за жизнь без детей? Я вот двенадцать хлопцев родила и ничего со мной не исделалось – живу ещё! Скриплю! И с Зинкой твоей тоже ни черта  не исделается, на то она и баба! А если она не хочет рожать, дак ты в глаза не заглядывай этой москвичке и особо не чикайся с ней – делай свою работу и всё! Ты же мужчина! И главное волю ей не давай, а то так и на голову тебе сядет! Если надо и прикрикни! И кулаком, если что, но не шибко, а то покалечишь. Бабы это любят! Сама знаю! А без детей это не семья – так и скажи ей! Пусть думает, если есть чем думать. И работу свою природную делает.
На этом заканчиваю писать. Твоя мать Василиса.
Да, вот ещё что – купи лекарство для батьки. Надоел он мне со своим криком по ночам. Рецепт я высылаю. Возьми коробок десять. Деньги отдам, как  приедешь.
16 июля 1982 г.                Деревня Старые Морги.

Здравствуйте дорогие родители!
Очень рады были получить от вас письмо, мама. Вы на нас не обижайтесь, что редко пишем – очень много работы. Я с утра до ночи сижу за печатной машинкой и пишу сценарий своего будущего фильма (“Летящая игла” называется) – так что не до писем мне сейчас. Да плюс ещё – бегаю по киностудиям и подрабатываю актёром в эпизодах – надо немного поправить семейный бюджет, а то мы совсем выбились из графика, даже приодеться не на что. С режиссурой в кино у меня пока не очень получается. Вся надежда на этот несчастный сценарий. Правда, первый вариант сценария на киностудии “Беларусьфильм”, к сожалению, отвергли. Главный редактор Шкадарук на обсуждении сказал, что мой сценарий слишком мрачный, мало гуманизма и, вообще, это не их тема. Хотя, странно, конечно… Действие, в основном, происходит в Белоруссии, детский дом опять же – я думал они схватят сценарий. Тем более, я “национальный кадр”. Но, увы! Не схватили! Наоборот, чуть ли не в безыдейности, и очернении советской действительности меня обвинили. Ругали страшно! Я даже, признаюсь вам честно, не ожидал такого! Сказали, что таких детских домов в нашей стране нет, и не было в природе! А все эти страсти-мордасти больное воображение автора, и, вообще, мой сценарий идеологически им чуждый, и попахивает откровенной клеветой. Мол, за эту фигу  в кармане меня можно и к суду привлечь. Но, знаете,  я не сильно испугался – пусть привлекают! Я ничего не выдумывал, ни одного слова, написал  всё, как было у нас в школе-интернате. Вернее, далеко не всё, а гораздо мягче! Я не написал, например, как наш повар дядя Саша воровал продукты в школьной столовой!  Его даже как-то раз поймал с полными сумками украденных продуктов наш директор Карабас-Барабас и прямо на глазах у всех ребят надавал повару по шее…
Признаюсь вам, мы тоже воровали, особенно, что касалось съестного: колбасу, хлеб, печенье, конфеты, всё, что попадалось под руку – голодные были. Воровали, как правило, по ночам, когда учителя и воспитатели расходились по домам, а в спальном корпусе оставалась дежурить ночная няня тётя Шура. Вот тогда мы и отрывались! Тётя Шура обычно после двенадцати ночи ложилась спать в своей подсобке. Засыпала быстро. Уже через несколько минут её мощный храп  сотрясал стены всего спального корпуса. Ну, а мы шли на “дело”! Вскрывали замки, залезали на склад, и воровали продукты! Ваш покорный слуга был мастер по вскрытию замков, и поэтому ни одна ночная ходка не обходилась без моего участия, признаюсь в этом честно и с некоторой долей запоздалой вины и раскаяния. Оправдываю себя только тем, что мы со всеми по справедливости делились ворованными продуктами и ночью устраивали царские пиры в спальне…
В сценарии я мог бы рассказать и о том, как наша одноклассница  Инга Изотова  забеременела от нашего безногого учителя математики Виктора Павловича! Было и такое! Мы об этом узнали случайно… Девятого мая у нас был школьный парад по случаю дня Победы над фашистской Германией, и Инга упала в обморок прямо в строю посреди городской площади. Вызвали скорую… Ингу тут же забрали в больницу. Там-то и определили у неё беременность. Ну, Инга Изотова, конечно, во всём и призналась. Вот тогда и выяснилось, что её обрюхатил наш учитель математики. Он по совместительству вёл у нас в интернате фотокружок, но брал туда исключительно девочек старших классов, для мальчиков вход был заказан. Вот он и совратил Ингу - прямо в фотолаборатории. Виктора Павловича потом с треском уволили из школы, а Инге в срочном порядке сделали аборт. Скандал, конечно, замяли. Никому не хотелось огласки!
Я не написал в сценарии, как новый учитель пения Богдан Францевич (Его прислали к нам взамен уволившейся Лидии Арнольдовны), совращал мальчиков! Поил их коньяком, кормил шоколадом, и творил потом с ними непотребные дела – в общем, мерзости о которых вы там, в деревне, слава богу, и не слыхали даже! И все учителя и воспитатели в школе знали об этом! Знали, но молчали! Круговая порука!.. Великое единство! Просто братство какое-то!. Даже Карабас- Барабас и тот делал вид, что в школе всё хорошо, всё безупречно! Хотя, может и не знал.. Представляете, сколько этот педофил Богдан Францевич искалечил ребят!? Это же травма для них на всю жизнь! И нравственная!.. И физическая! Я помню, один мальчик, Петя Холодинский из седьмого класса даже пытался повеситься из-за этого – вовремя спасли!.. Слава богу, меня Богдан Францевич не привечал и я этой позорной участи избежал!  Наверное, потому, что слишком строптивым был и непокладистым. Дерзил и грубил всем учителям без разбору – за что и доставалось мне особенно часто! Хотя, нам всем в интернате доставалось -  воспитатели избивали детей за малейшую провинность! Даже этому хорьку Ване Кузьмичу и то перепадало, а он был у них в любимчиках, за то, что стучал на нас.  И, конечно, ни какой речи о детской педагогике со стороны воспитателей даже близко не шло –  всех этих “горе-педагогов”, прислали к нам в интернат, в основном, из  расформировавшейся в городке детской колонии. Сами понимаете, что это были за воспитатели, и какие у них были методы воспитания! Почти каждый день они заставляли нас работать на своих приусадебных участках, строить им сарайчики, туалеты, заборы,  копать их огороды – это называлось у них добровольная трудотерапия. Какая, к чёрту, добровольная?! Смех один! Принудительная! И под палкой!  И никто не смел отказаться – наказание следовало самое суровое! Ну и так далее, и тому подобнее… Я мог бы многое написать! Но не написал же! Я и вам-то ни разу в жизни не пожаловался на то, что происходило в интернате! Зачем пугать народ? Я выбрал из той жизни только то, что необходимо было для написания приемлемого сценария! Только маленькие осколочки и склеил из них сосуд! И всё!.. Ничего глобального! Другой вопрос, что не всем приятно пить из этого сосуда… Но всем же не угодишь! Мой сценарий – это всё-таки некое литературное произведение, родившееся из личного опыта жизни, конечно, с определённой долей художественного вымысла и обобщения! Но это моё право автора!.. Ну, да ладно, не буду вам голову морочить своими рассуждениями!.. И не сошёлся свет клином на киностудии “Беларусьфильм”, и на их тупом редакторе…  Сейчас я заканчиваю второй вариант своего опуса под названием “Летящая игла”, и попробую пробиться  с ним на “Мосфильм” – здесь, всё-таки, больше возможностей. Да и редактора, насколько я знаю, смелее. Вдруг, что-нибудь и получится?!..
Да! Я тут недавно снялся в фильме “Баллада о старом оружии”. Сыграл одну из главных ролей – шофёра Деркачёва, лихого солдата и бабника. Фильм выйдет на экраны где-то в конце осени, так что, надеюсь, мама, скоро увидите меня в кино, и порадуетесь за своего сына.  А главное – утрёте нос Прузынихе! Вот теперь она обзавидуется вам! Её-то  генерала Броньку никогда в кино не покажут!.. Так что, смотрите, не пропустите фильм там в деревне!
И ещё, это очень важно (во всяком случае, для меня!)…  На съёмках фильма я познакомился с одним очень интересным человеком – писателем Адамом Махульским. Вы его, конечно, не знаете, но в литературных кругах он очень известен. Собственно, по его повести и снят фильм “Баллада о старом оружии”. Теперь Махульский предлагает мне, как режиссёру, снять полнометражный фильм по его другой повести “ Катенька”. Конечно, хочется снимать по своему сценарию – мне это гораздо интереснее, но если не получится, буду снимать “Катеньку”. Тем более,  повесть просто потрясающая! Я прочитал её взахлёб! А главное, Махульский убеждает меня, что на киностудии им. Горького, где я сейчас числюсь в режиссёрском штате, у него всё схвачено. Я, честно говоря, не понимаю даже, чем я ему так приглянулся? Мог бы и маститому режиссёру предложить свою повесть! Вряд ли кто отказался бы!.. Поверьте!.. Она того стоит!.. Да!.. Но самое интересное, что Махульский предлагает мне снимать этот фильм в объединении директора Шульмана, а этот Шульман меня на дух не переносит. У меня с ним уже была одна неприятная встреча!.. Я, по-моему, писал вам об этом?..  И мне теперь даже интересно, что из этого получится! В общем, творческая жизнь у меня, похоже, налаживается. Как говорят у нас в Белоруссии, чем дальше в лес, тем толще партизаны! Ладно, бог с ними, с партизанами этими! Это я так шучу! Но сложностей, мама, на самом деле, пока очень и очень много! Живу надеждами!
Спасибо Зине – она меня понимает и всегда поддерживает. Если б не она, не знаю, как бы я продержался. Зина тоже много работает: преподаёт в музыкальной школе класс фортепиано и даёт детям частные уроки музыки. Уходит утром – приходит поздно вечером. Я её редко даже вижу. Так что нам не до отдыха сейчас. Хотя, за ваше приглашение большое спасибо. Если получится, в следующем году обязательно к вам приедем, тем более что я по нашей деревне очень соскучился, да и братьев повидать охота.
Да, жалко мне нашего Ивана. Мужик-то он работящий – трудяга… А из-за водки  может и погибнуть. Да его и не уговоришь бросить пить – упрямый, как баран, сами знаете. Ну, а про Лену, его жену, отдельный разговор – вот уж страдалица, так страдалица! Изувечит Иван когда-нибудь её или действительно убьёт. Пока не поздно, пусть хоть Пашка там Ивана приструнит – он же старший брат, всё-таки! А то этот прапорщик только всем морду грозиться набить, а толку никакого!
С братом Николаем отдельная история… Конечно, не очень хорошо с этим воровством получилось, да кто же в деревне не ворует. Там всегда воровали, и будут воровать! В деревне это в порядке вещей! Хоть отряд милиционеров поставь – не поможет! Я сам помню в детстве, как мы с вами, мама,  по ночам ходили воровать колхозное сено. За ночь по две ходки к колхозным скирдам делали. И ничего – совесть не ела! Ещё  и гордились, что мы такие удачливые! Однажды даже, в одну из таких удачливых ночей, я помню, колхозный сторож Юзик Хаптус стрелял в нас из своей берданки. Слава богу, не попал! А если бы и попал – ничего бы ему не было – воровали-то колхозное, государственное!..
Да!.. По поводу этого вашего “лигафрена”… Правильно надо говорить – олигофрен. У нашего брата Коли олигофрения. (В Москве, кстати, этих олигофренов тоже навалом!)  Это одна из форм врождённого или приобретённого психического недоразвития. (Прочитал в медицинском словаре). Я же помню, он до десяти лет вообще нормально не разговаривал, изъяснялся какими-то  непонятными звуками и словами. Я только один его и понимал, поскольку мы с ним погодки и всё время были вместе. Меня даже в деревне все звали переводчиком из-за этого и постоянно просили перевести Колину тарабарщину. Даже сейчас я помню отдельные слова его: пима –  означал у Коли – хлеб, мула– ель, мала кала – я пошёл гулять, а ама гум – хочу есть. Забавно было… А потом, слава богу, Коля в десять лет заговорил, как все мы. А теперь, как видите, и воровать стал, как все мы. Стыдно, но ничего не поделаешь. В другой раз ловчее будет - может, не поймают! А поймают, опять за “лигафрена” сойдёт...
Ну, а насчёт детей, мама, не беспокойтесь – это дело наживное! Дети будут! Куда мы без них? Вот Зина окончит свою Гнесинку , и займёмся этим вопросом.
Лекарство для папы постараюсь достать. Это, оказывается, дефицит, но ничего, прорвёмся. Мне один из аптеки обещал помочь. Раньше нам Лёва Стеринзад доставал лекарства (вы его видели у нас в гостях, когда приезжали к нам на Новый год – он был лысый и в очках), а теперь его нет – посадили в тюрьму за спекуляцию. Но вы не волнуйтесь – достанем! Как говорит мой новый аптечный друг кавказец Муса: ”Нет таких гор, которые мы, джигиты, не преодолеем”. Главное, это лекарство есть в аптеках на складах. Так что обязательно купим и пришлём.
Мама, вы там особо не переживайте и не нервничайте попусту.  Берегите своё здоровье. Да, может, папе с протезом помочь? Так пусть пришлёт размеры, и мы с Зиной здесь закажем. Всё-таки это Москва. Сделают получше, чем у вас в районе. Я же помню – у папы вечно нога стёртая от плохих протезов.
На этом заканчиваю своё письмо. Крепко всех целуем. Ваши: Миша и Зина.
1августа1982г.г. Москва.               
               
                19
               
В конце августа вдруг зарядили затяжные дожди. И всем стало ясно - лето кончилось. Улицы сделались скучными, и всех москвичей охватило беспокойство  перед надвигающейся зимней тоской.
И в один из таких беспокойных дней  Зинаида неожиданно ушла. Ушла просто и без привычного скандала. Сказала, что временно поживёт у своих родителей. Куницкий уговаривал её остаться, обещал к зиме купить новое пальто, пытался что-то рассказать про уже написанный второй вариант сценария, сказал, что это будет гениальный фильм, и даже соврал, что на киностудии имени Горького вот-вот заключат с ним договор. Ничего не помогло. В глазах Зины по-прежнему светилась непреодолимая  упёртость.
-Вот когда снимешь свой гениальный фильм, тогда и поговорим! – сказала она холодно и вдруг не выдержала и разрыдалась. – Милый мой Куницкий! Прости меня, но я так больше не могу. Я измучилась! Устала! Надоело! Эти вечные ссоры! Глупые скандалы!.. Нам нужно просто отдохнуть друг от  друга...
-Но я же люблю тебя, Зина! – закричал с отчаяньем Куницкий. – Люблю, чёрт тебя побери! Неужели ты этого не чувствуешь?!..
-Я всё чувствую... И не кричи на меня! – попросила Зинаида и прекратила плакать. – Я тебя боюсь, когда ты такой!.. И вообще, что это за любовь? На стенку лезть хочется от такой любви!..
  -А раньше ты говорила, что не можешь жить без меня!..
-Говорила…
-И что?! Любовь прошла?!.. Ты уже меня видеть не можешь?!..
-Не знаю…- как-то обречённо  проговорила Зинаида. – Я уже ничего не знаю!.. “Любить – это значит смотреть не друг на друга, а смотреть вместе в одном направлении”… Это не мои слова, это сказал Сент - Экзюпери! А мы с тобой уже давно смотрим в разные стороны, Миша!.. Неужели ты этого не видишь?!..
-Ну, тогда…  это меняет дело! – обиделся Куницкий и заёрничал: - Если сам Экзюпери такое сказал, тогда конечно!.. Тогда - другое дело!..
-Я поживу пока у родителей, временно поживу, так будет лучше и для тебя, и для меня. – Зинаида кусала губы, еле сдерживая слёзы, но неожиданно сдалась – схватила Куницкого за голову и заглянула ему в глаза. – Ми-ша! Мы такие несчастные! Такие несчастные! Почему у нас нет детей?!.. Почему мы не родим маленького ребёночка? Я ведь женщина! Ты это понимаешь?.. Может, если бы у нас был ребёночек, мы бы так не ссорились?.. А?..
-Я... я не знаю, - пробормотал растерянно Куницкий и честно признался: – Я... я как-то не думал об этом!..
-Господи! – вскрикнула жалостно Зинаида. – Ну, что же ты за чурбан такой?! Ты пять лет спал со мной в одной постели и не думал  об  э т о м?! А о чём же ты тогда думал?.. О чём!?.. Неужели только о своём сценарии?!.. Не-е-ет! Тебе нельзя было заводить семью! Противопоказано! Ты в принципе не понимаешь, что это такое!
-Зина! Брось…
-Всё! Бросила!.. И ради бога, оставь меня!-  она безнадёжно посмотрела на мужа. – Ты хоть когда-нибудь задумывался, почему у нас нет детей?
-Не-е-ет! – потупив глаза, ответил Куницкий, но вины за собой так и не почувствовал.
-Ну, значит, всё правильно! – выдохнула с облегчением Зинаида и, ушла, сильно хлопнув дверью.
Куницкий только грустно улыбнулся, глядя ей вслед, Зина даже не поцеловала его на прощание. Конечно, он чувствовал, что виноват перед женой, но не очень понимал в чём. Он так устал за последний год от бесконечных ссор и изнурительных выяснений отношений, что желал только одного – поскорее бы она ушла. Хотелось хотя бы минуты тишины и покоя в доме! И когда это, наконец, произошло, он вздохнул с облегчением. Но тут же, поймав себя на этой никогда ранее невозможной мысли, Куницкий ужаснулся: как он мог дойти до такого?!..
Впрочем, сильного угрызения совести Куницкий не почувствовал, и догонять Зинаиду не стал, что-то удержало его в этот раз. Она и раньше предпринимала попытки убежать к родителям во время их ссор, но всякий раз Куницкому удавалось остановить её, отговорить от этого безрассудного и опрометчивого поступка. Он всегда находил веские аргументы и переубеждал жену: говорил, что ссоры у всех случаются, что это издержки семейной жизни, и что не надо делать из этого вселенскую трагедию, тем более, у отца больное сердце, а у матери гипертония, мол, надо бы и пожалеть родителей! Они уже в возрасте и могут и не выдержать этих ненужных потрясений!.. И Зинаида соглашалась с ним, брала себя в руки, и никуда не убегала. Но в этот раз Куницкий не стал её отговаривать: что-то сломалось внутри, рухнула та самая точка опоры, что поддерживала их брак на плаву все эти пять долгих счастливых лет. Как-то он ей сказал в момент очередного примирения: “Знаешь, Зина… Я не железный! Я тоже живой человек! И наступит день, когда я не остановлю тебя… Не захочу! Мне надоест  это, понимаешь?.. И тогда всё рухнет! Я уже никогда не вернусь к тебе, хотя люблю тебя безумно! Если тебе дорога наша любовь, наша семья, в конце концов, - прекрати эти бесконечные убегания! Ты говоришь, у нас нет понимания?.. Может быть, и так!.. Но откуда ему взяться?!.. Прежде, чем достичь этого понимания, мы должны научиться разговаривать друг с другом, а не забиваться каждый по своим щелям!” 
Зина в ответ только грустно кивнула головой, давая тем самым понять Куницкому, что она его услышала и приняла всё сказанное к сведению…
Видимо, всё-таки, услышала не до конца!.. Или, как все женщины, не поверила, понадеялась на то, что своими чарами околдовала мужика бесповоротно, и может теперь поступать с ним, как ей заблагорассудится – мужик всё стерпит! Особенно, если этого мужика ухватили за одно место пониже пупка! Но в этот раз Куницкий не стерпел! И место пониже пупка даже не шевельнулось, когда она ушла… 
Он окинул мрачным взглядом сразу осиротевшую комнату, книги на полках, и уселся изучать биографию беглого монаха Джордано Бруно. Эту умную книгу Зинаида подарила Куницкому  ещё в прошлом году по случаю его дня рождения, после того, как он рассказал ей историю про школьный телескоп на чердаке и про  их учительницу пения Лидию Арнольдовну. (Зинаида даже всплакнула тогда – так расчувствовалась!) Часа полтора Куницкий просидел над книгой, тупо глядя на первую страницу, но так ничего в ней и не прочёл: мысли всё время возвращались к Зинаиде.
Почему у них не было детей? Куницкий действительно этого не знал. Они просто не получались! Конечно, он не зацикливался на этом – нет, значит, нет. Так богу угодно! Со временем будут! Хотя,  в глубине души, Куницкий уже смутно начал понимать, что все их ссоры происходят именно из-за этого. Пальто, деньги, бесконечная работа над сценарием – это всё были внешние раздражители. Главная же причина была именно в этом – в отсутствии детей.
Куницкий вдруг вспомнил, как однажды они с Зинаидой смотрели по телевизору фильм “Детский дом”… Зинаида после просмотра долго сидела вялая и подавленная, а потом тихо сказала:
-Куницкий, а давай возьмём ребёночка из детского дома?..
Миша тогда не придал её словам серьёзного значения, посмеялся и сказал, что им ещё рано иметь “чужих” детей, что ещё есть время и своих настрогать…
-Перестань ёрничать! – прервала его строго Зинаида. – Я совсем не шучу!
И Куницкий сразу поверил, что его жена действительно не шутит. Он  сел с ней рядом в старенькое кресло, приласкал её и долго уговаривал, что этого не следует делать, потому что у них нет отдельной квартиры, потому что его зарплата (зарплата мужчины) не соответствует прожиточному минимуму, что чужой ребёнок это вообще-то большая ответственность, что у ребёнка могут быть нездоровые наследственные отклонения, и так далее… Но даже если это и так, то лучше подождать чуть-чуть, до лучших времён, пока он запустится со своим первым фильмом, встанет на ноги, и тогда можно будет спокойно решить эту проблему… А самое главное – зачем им совершенно чужой и неизвестный ребёнок? Они со временем родят своего - здорового и крепкого наследника! Почему нет?!..
Зинаида ничего тогда не ответила на это Куницкому – холодно отстранилась от него, встала и молча ушла за перегородку.
Куницкий с тех пор стал замечать за Зинаидой некоторую странность в поведении: она подолгу, не стесняясь его присутствия, рассматривала своё нагое тело, при этом в глазах её читалось какое-то сожаление и даже удивление. Иногда вдруг, Зинаида беспричинно начинала плакать и плакала до тех пор, пока не доводила себя до истерики.  Это было выше всяких сил! Женские слёзы Куницкий переносил с трудом, если вообще их переносил! Да признаться, мало им и верил! Ещё с детства Куницкого поражала в женщинах эта их готовность лить горючие слёзы по всякому маломальскому поводу. Как-то его Зинаида проплакала всё воскресение с утра до вечера! Куницкий не выдержал, распсиховался и уехал к Женьке Красавцеву, а вернулся в свой коммунальный тараканник уже поздним вечером, и под хмельком, когда в их доме уже наполовину погасли окна. Зина  (с ума сойти!) по-прежнему лежала на диване и плакала: жалобно и просительно. 
-Куницкий!- прошептала она. – До чего же ты жестокий! – И тут же уронила голову на подушку и уснула глубоким сном праведного человека, словно ей всего-то и нужно было от мужа, чтобы выказать эту обидную неправду.
Однажды, ещё задолго до ухода Зины, к ним приехал её отец Виктор Аркадьевич, немного нагловатый “интеллигентный человек” – “чинуша” с мягкими и добрыми глазами. Он не любил своего зятя и поэтому бывал у них редко – наездами. Считал, что Куницкий женился на  “Москве”, и называл его презрительно “ликбезником из деревни”. В тот неожиданный его приезд Куницкий, как всегда, сидел за печатной машинкой и работал над  вторым вариантом киносценария ”Летящая игла”. Зины дома не было, ушла  по каким-то своим делам: то ли в Гнесинку, то ли давать урок музыки очередному гениальному оболтусу. Виктор Аркадьевич, внимательно осмотрев их скромное жилище, вдруг завёл с Мишей странный и непонятный разговор…
                -Михаил!
                -Да…
                -Ты прессу читаешь?..
                -Некогда! – вяло, из вежливости, ответил Куницкий. Его тяготил приезд тестя. У Миши был очередной приступ “творческого вдохновения”, и  тесть ему явно мешал.
                -А что так?..- В голосе тестя послышались неприятные нотки.
                -Тоска одна…
                -Ну-у, ты ещё молодой для тоски. Рановато тебе ещё, зятёк, рановато!..
                -Поэтому я и не читаю прессу!.. Как сказал классик: ” Боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет. Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно!”- сострил Куницкий и расплылся в улыбке.
                -Остряк, остряк! Сразу видно - киношник! Всего нахватался! – похвалил язвительно Виктор Аркадьевич зятя и тут же с укором заметил: - А зря, мой юный друг, остришь! Очень даже зря – там много всякой полезной и интересной информации!
-А что там интересного? Агония великих пятилеток? Америку перегнали по надоям молока? Или Леониду Ильичу дали шестую звезду героя?.. Там же нечего читать – сплошная галиматья! Каждый день одно и то же… Волком выть уже хочется!..
-Ну, зачем же так?.. Сразу – волком!- Виктор Аркадьевич криво улыбнулся и провалился в кресло. – Какие мы смелые, однако… Смотри, зятёк, язычок-то могут и укоротить! И не таким укорачивали!.. А доброхотов, знаешь сколько?.. Могут и стукнуть куда следует! Вот тогда ты не такие песни запоёшь! – Припугнул он интеллигентно зятя и тут же, хитро стрельнув на него узковатыми щёлочками глаз, вернулся к теме своего разговора: - Вот, вчера прелюбопытную статейку напечатали в “Труде”!В Америке  человеку пересадили сердце, и, пишут, очень удачно… И заметь, это  мы  пишем, что  они   удачно это сделали!.. А мы редко это признаём! Очень редко! Значит, и вправду, удачно!..
-Так это уже давно было…- вяло промямлил Куницкий, стараясь не глядеть на тестя (когда же ты уйдёшь, наконец?!).
                -Может быть, и давно, - согласился миролюбиво Виктор Аркадьевич и заулыбался. – А сообщили только вчера. Да и какое это имеет значение?.. Главное, Михаил, что медицина сейчас семимильными шагами идёт вперёд! И очень большие там победы намечаются! – Он огляделся по сторонам и вдруг спросил, как бы невзначай: - А что это у вас детей нет, Михаил? Не хотите нас порадовать на старости лет?
-Успеется! – буркнул Куницкий недовольно и нахмурился: вот уж с кем ему не хотелось обсуждать эту тему, так это с Виктором Аркадьевичем. – Со временем, будут… Никуда они не денутся эти дети!
-Так-то оно так, но… Можете и опоздать. Время-то, оно ту-ту… Летит, как экспресс – успевай только рельсы прокладывать!.. Глядишь, и поздно будет!..
-Это уже наше дело! – отрезал довольно сухо Куницкий.
-Я согласен, что ваше, но… Мы здесь одни? – Виктор Аркадьевич воровато осмотрелся по сторонам, словно в их единственной комнате мог спрятаться ещё кто-нибудь. – Давай поговорим, как мужчина с мужчиной? – он  вдруг понизил голос. – Я бы посоветовал тебе, Михаил, сходить к врачу!..
Куницкий удивлённо вытаращил глаза на тестя. Тот заметил этот взгляд и утвердительно закивал головой.
-Да-да, Михаил, к врачу! И нечего так удивляться! Зиночка уже была у него!..
-Была? Странно! Мне она ничего не говорила… А она что? Заболела?.. 
-Нет, Зиночка, слава богу, здорова! А вот тебе не мешало бы провериться!..
                Куницкий почувствовал вдруг, как медленно наливается пунцовой краской.
                -Ну, а мне-то зачем к врачу? Я лично здоров пока! На здоровье не жалуюсь!..
                -Ну-у, Михаил, это ещё не факт! Далеко не факт! И ты правильно заметил – здоров пока! Внешне – да, а внутри – не факт! – Виктор Аркадьевич широко улыбнулся, и  от этого его узкие глаза совсем закрылись – превратились в две моргающие полоски. – Вот, Зиночка, действительно здорова! – сообщил он с торжествующим удовольствием. – И она может рожать!.. Понимаешь, мой дорогой зятёк, мо-жет! Я думаю, тебя это тоже, как мужа и будущего отца, радует?.. Сейчас, когда медицина достигла таких успехов, - сердца пересаживают…
                -Да мне-то что пересаживать?! – перебил тестя раздражённо Куницкий. – Что вы вмешиваетесь не в своё дело? Кто вам дал право?! – Его страшно разозлила эта наглая бесцеремонность тестя. – И кто, вообще, звал вас сюда, чёрт побери?!..
-Не надо орать, молодой человек! И не чертыхайтесь тут! Выбирайте, наконец, выражения! Вы не на базаре! – прикрикнул Виктор Аркадьевич на Куницкого и пошёл красными пятнами на лице. – Я отец! Отец моей единственной дочери! И я желаю ей счастья! Большого человеческого счастья! – сказал он выспренно и уточнил: - Женского счастья! И, как отец, мне кажется, я имею право вмешиваться не в своё дело, как ты сейчас выразился?! – Тесть встал из кресла и, вскинув картинно подбородок кверху, заговорил чеканным, не терпящим возражения, голосом: – Я понимаю, что у вас в деревне мужчины никогда не ходили и не ходят к урологам – это стыдно! Стыдно снять штаны и показать врачу больной прибор! Или, не дай бог, сдать анализ спермы! Но здесь город, а не дикая  деревня! Здесь Москва! Цивилизация! По-английски – цивилизэйшен, если не понятно по-русски! Здесь люди давно уже слезли с деревьев! И подрочить в пробирку – это абсолютно нормальное и здоровое занятие для мужчины! Так что… давайте будем немножко цивилизэйшен, чуть-чуть, хотя бы! – И он ушёл, демонстративно и громко хлопнув дверью.
Куницкий после этого разговора позлился немного на тестя за “сраную деревню” и за “больной прибор”, но потом всё-таки задумался – при всей вздорности сказанного, он вдруг почувствовал что-то мучительное и неразрешимое. В самом деле – почему? Почему у них до сих пор нет ребёнка? Впервые за пять лет совместного проживания с Зинаидой Куницкий серьёзно озаботился этим вопросом.
Но тут неожиданно позвонил писатель Адам Адамович Махульский и сообщил, как всегда, негромким голосом, что “процесс пошёл”- на киностудии им. Горького в объединении Шульмана его киносценарий “Катенька” срочно запускают в производство! И теперь необходимо только принципиальное согласие Куницкого, как режиссёра. Куницкий не мог поверить своим ушам! Мать родная! Что делается! Шульман ждёт его, Куницкого, согласия! Кто бы мог такое подумать? Дивны дела твои, Господи!
И, забросив свою “Летящую иглу”,  он стремглав помчался  к Махульскому на старый Арбат в его огромную писательскую квартиру, чтобы выяснить все обстоятельства этого неожиданного поворота событий. А глупый  разговор с Виктором Аркадьевичем совершенно вылетел из головы, словно этого разговора никогда и не было.

                20
После ухода Зинаиды  Куницкий замкнулся в себе. Он немного похудел и осунулся, а в последнее время его замучила изжога, но он ничего не предпринимал, а только мрачно расхаживал по своей неубранной комнате и курил. Курил и думал!
С постановкой фильма “Катенька” всё оказалось не так радужно, как представлялось после телефонного разговора с писателем Махульским. Прочитав дома в спокойной обстановке его сценарий, Куницкий всерьёз огорчился: он был откровенно сырой и требовал доработки. Собственно, это был не сценарий, а скорее сокращённая авторская повесть. Но сказать об этом Адаму Адамовичу Куницкий не решился тогда при встрече – поберёг его самолюбие, поскольку литературный сценарий автор написал сам. А все писатели, как известно, твёрдо убеждены, что по собственному произведению лучше их никто сценария не напишет. Уж они-то точно знают, что эти несчастные  недоучки “киношники” только испортят их великое творение и выдадут некий тупой суррогат под названием: “литературный киносценарий”, поэтому, чтобы не опозориться, лучше написать его самому. И пишут! Кто как умеет и разумеет! А умеют и разумеют, к сожалению, немногие! Бедные режиссёры потом кровь сдают литрами, чтобы из такого вот кастрированного литературного опуса сделать приличный фильм. Хотя, надо признать честно, Адам Адамович, этот хитрый до мозга костей, обрусевший поляк из Махачкалы, впитавший в  себя ещё и культуру горских народов Дагестана, в эту когорту писателей не входил. Он был невероятно умён, тактичен и честолюбив: видимо, это было у него от природы. Всегда обращался к Куницкому исключительно на “вы”, и никогда на него не давил, демонстрируя полное своё уважение к мнению молодого начинающего кинорежиссёра. Это свойство естественной непринуждённости в обращении с людьми  подкупило Куницкого в нём сразу, с первой минуты их знакомства, которое переросло потом в недолгую, но трепетную и памятную дружбу. И, конечно, нельзя не заметить, что Адам Адамович обладал редким даром перевоплощения из одной ипостаси в другую, при этом, неизменно оставаясь самим собой, был немного гонорист, (видимо сказывалась  шляхетская кровь), и обладал завидной пробивной силой. Говорил он, как правило, не очень внятно, часто забивая свою речь словами-паразитами, и очень тихо, так тихо, что не всегда даже было понятно, ч т о  он говорил! Иногда Куницкому казалось, что Адам Адамович вообще витает в эту минуту в каких-то своих, только ему понятных, эмпиреях, но вдруг, по хитрым затаённым искоркам в глазах этого махачкалинского волка, Куницкий догадывался, что тот просто устраивает ему маленький спектакль человеческого общения.  Потом-то, со временем, Куницкий поймёт, что Адам Махульский сознательно так разговаривал. Тем самым  этот хитрец заставлял собеседника напрягаться и слушать его. Своим тихим приятным голосом, Адам Адамович, как удав, заглатывал собеседника, словно наживку, и собеседник был в полной его власти, парализованный его энциклопедическими познаниями – ему ничего другого не оставалось, как ввинчиваться и вслушиваться в то, что говорил этот небольшого роста человек с гипнотически печальными глазами. А говорил он, надо признать, действительно очень интересные вещи: о литературе, о неизвестных фактах истории, о своём любимом Чехове,  да и просто о жизни… Острый аналитический ум Махульского выдавал иногда такие перлы, что Куницкий только диву давался неожиданности и оригинальности его суждений. Поэтому каждая такая встреча с Адамом Адамовичем заставляла мозг Куницкого усиленно работать. Он понимал, что встретился с незаурядным талантом, и ему очень не хотелось разочаровать своего нового друга, показаться ему серым и недалёким, эдаким литературным недорослем, не сумевшим оценить по достоинству его сценарий, который на самом деле имел больше недостатков, нежели достоинств. 
                Но, всё же, Куницкий преодолел себя и попросил у Адама Махульского разрешения на небольшую доработку его сценария. Адам Адамович, к удивлению Куницкого, согласился на это легко и без всяких оговорок.
                -Конечно, Михаил Григорьевич, если что-то нужно поправить – пожалуйста! Правьте, без всякого стеснения! Сценарий это же не догма, а руководство к действию! – перефразировал он известную идеологическую цитату коммунистов и дружески похлопал Куницкого по плечу. - Так что безжалостно правьте всё, что считаете нужным!..
И вот теперь литературный сценарий “Катенька” лежал на столе Куницкого, а он к нему даже не прикасался. Уход Зинаиды совершенно вышиб его из рабочего состояния, и, заставить себя, сесть за сценарий было выше всяких сил. Он много думал все эти дни, курил и мало спал, а если и засыпал, то тревожным коротким сном. Под утро просыпался с головной болью и с чувством смертельной тоски. Теперь Куницкий готов был отдать всё, лишь бы только Зинаида снова вернулась к нему в их коммунальную комнату, чтобы можно было ночью прижаться к её тёплому  телу, вдохнуть родной запах и насладиться её любовью. Долгими часами Куницкий мог вглядываться в Зинины фотографии и вспоминать её волосы, губы, прикосновения груди… И это ему совершенно не надоедало, даже наоборот, согревало. Куницкий перестал замечать за окном свою любимую осень, перестал отвечать на телефонные звонки. Однажды Зинаиде всё же удалось прорваться к нему по телефону. Куницкий машинально поднял трубку и сразу узнал голос жены, но странное дело, он даже не вздрогнул и не заволновался. На него напало какое-то тупое безразличие, и ему почему-то не захотелось с ней разговаривать. Хмуро сдвинув брови, Куницкий вслушивался в голос Зинаиды и пытался понять, чего она от него хочет, и не понимал. Зинаида, чувствовалось, очень нервничала.
-Куницкий! Ты не умер?
-Хм… Нет.
-Может, приедешь к нам на обед?
-Зачем?
-Ну, что за дурацкие вопросы? Ты не знаешь, зачем приезжают на обед?.. Поесть! Я же знаю, ты там ничего не ешь! – Зинаида стала вдруг раздражаться.
-Ем.
-Ты не заболел?
-Нет.
-Ты всё-таки поешь там что-нибудь… Слышишь, Куницкий?
-Слышу.
-Ты же вкусный борщ варишь. Свари себе борщ.
-Сварю.
-У тебя есть ещё другие слова в запасе, или только эти?
-Есть.
-Господи! – разозлилась Зинаида. – Да что ты заладил, как попугай, - есть, нет, есть, нет? Ты что!? Разговаривать со мной не хочешь!?
-Я разговариваю.
-Ха! – нервно вскрикнула Зинаида и положила трубку.
Куницкий ещё некоторое время посидел возле телефонного аппарата, а потом, с облегчением вздохнув, завалился в одежде на диван и, как обычно, в трудные минуты своей жизни, взялся изучать биографию великого мыслителя Джордано Бруно. Весь вечер Куницкий упорно изучал сто первую страницу, где Бруно разъяснял идею бесконечности Вселенной и неисчислимости миров, остроумно полемизируя с просвещёнными соузниками – монахом Челестиной и учителем Грациано. Но что-то томительное и ноющее в душе мешало Куницкому сосредоточиться на проповеди “философии рассвета”.
Вечером, когда сумерки совершенно проглотили его скукоженную фигуру в старом, видавшем виды, кресле, снова забарабанил телефон. Не зажигая света в комнате, Куницкий подошёл к телефону – звонил Женька Красавцев.
-Ты что?! Обалдел, что ли? – набросился он на Куницкого. - Я уж думал, что с тобой случилось что! Звоню, звоню – никто трубку не поднимает.
-Телефон барахлит, - соврал вяло Куницкий. – Не прозванивается.
-Ну, сам-то ты можешь набрать м о й  номер телефона?! Я же ещё не умер! Ми-и-ша! – Последние слова Женька буквально выкрикнул в трубку.
Куницкий даже вздрогнул.
-Прости, Женька… Тут столько событий всяких…Сценарий свалился, как снег на голову, надо срочно переделывать. Да ещё… жена ушла! Зинаида! В общем, трагедия, сам понимаешь!
-Не понимаю!.. Извини, старик, не понимаю! – заволновался в телефонной трубке голос Красавцева. – Ми-и-ша! Запомни! На всю свою бестолковую жизнь запомни – когда уходит женщина – это не трагедия! – Голос Красавцева повеселел. – Это не я сказал, предупреждаю…  По-моему, Шекспир… У меня по-другому: “…Жизнь – проза! И вся состоит из потерь!” Здорово, да?.. Старик, когда уходит женщина – это всего лишь мелодрама! А иногда  и комедия! Всё зависит от обстоятельств! Понятно?..
-Понятно. Но мне от этого не легче. – Куницкий грустно вздохнул в темноте. – Как сам-то?
-Спасибо, что вспомнил! – немного обиженно съязвил Женька. – Нормально, старик! Держусь. Приезжай, как-нибудь,… стишата почитаем. По рюмашке хряпнем. Давно не встречались. У меня Лилька уезжает на днях в командировку – можем тапсиков пригласить…
-Да мне сейчас не до тапсиков, - вяло ответил Куницкий. – Но, идея неплохая -  я подумаю…
-Он ещё  п о д у м а е т! – заёрничал Женька в трубке. –Какого хрена, тут думать?!.. Берёшь бутылку водки и приезжаешь!.. Думать он будет – мы и так редко видимся, чего тут думать!?..
-Хорошо, Женька, приеду, - пообещал Куницкий. – Обязательно приеду… Вот разгребусь немного с делами и приеду…
-Смотри не опоздай! – весело пошутил Женька. – Я ведь и умереть могу.
-Такие, как ты, не умирают! У тебя рожа трескается от здоровья! – поднаиграл Куницкий. – Красная, как свёкла!
-Коне-е-чно, как свёкла! Остряк! – проворчал довольный Красавцев. – Ты меня просто давно не видел.  Я серый, как подвальная мышь! Так что приезжай скорей… Всё! Целую! Привет! Да…- Вдруг вспомнил он. - А что за сценарий тебе надо переделывать?..  “Летящую иглу” -  что ли?..
-Нет… “Летящую иглу” я… похоронил!..
-Ты что, обалдел от собственной гениальности! – Возмутился искренне Женька. – Это же классная вещь! Ты меня извини, старик, но я тоже в этом что-то соображаю!.. У тебя гениальный сценарий! Гельманы и Тельманы отдыхают со своими “Сталеварами”!..
-Временно, Женька, временно похоронил! – успокоил друга Куницкий (в душе ему польстило, что Женька так высоко оценивает его сценарий). – До лучших времён…  Помнишь, я  как-то тебе рассказывал о писателе Антилевском?
-Ну…
-Вот он мне и подбросил свой сценарий “Катенька”. Сказал, что его запускают в производство на киностудии Горького. Сценарий сам по себе не плохой, но требует небольшой доработки. Вот, сижу – думаю!.. Правда, пока ничего путного в голову не лезет! Полный ступор! – признался честно Куницкий. – Только о ней и думаю…
-О Зинаиде, что ли? – сообразил сразу Женька и тут же выдал с лёгкостью в голосе. – Да забудь ты о ней! Ну, хотя бы на время! Тем более, у вас ничего общего – даже детей нет! И жизнь на бабах не заканчивается, поверь, старик! Живи проще!..- Он вдруг куражливо подпел: -  “Живи по-привольному дверь отворя-а!.. Товарищ мужчина, а всё же заманчива должность твоя-а!” – Резко оборвал пение и вздохнул: - Эх, Миша-Миша, мне бы твои заботы!.. Ну, ладно, приезжай ко мне – потреплемся, душу отведём… А за Махульского держись! Может, это твой шанс? Смотри, не упусти его! Хотя “Летящую иглу”, конечно, жаль! Из этой повести классный фильм можно было бы сделать! У меня нюх на такие вещи! – и Женька положил трубку.
Куницкий усмехнулся: он почувствовал вдруг нечто вроде зависти к Женьке, к не покидающему его оптимизму и жажде жизни. 
-Мне бы чуть-чуть этого! – с иронией подумал он. Положил трубку на аппарат,  и подошёл к  зашторенному окну.
Город уже готовился ко сну. По засыпающему Чистопрудному бульвару с шипеньем проносились неуловимые огоньки редких  машин, торопились домой последние прохожие.  Звёзды, сплошь усеявшие чёрное небо над Москвой, горели тревожно, словно кто, запалил во Вселенной костры.
-Туман ярам, ярам – долино-о-ою, туман ярам… - запел вдруг тихонько Куницкий, - ярам долино-о-ою…
Что-то тёплое и озорное разлилось по всему телу – стало до одури легко и хорошо. Миша вытянулся на диване и истошно завопил на всю квартиру дурным голосом:
За туманом ничего не видно, за туманно-о-ом.
Только видно дуба зеленого, только видно-о…
Куницкий пел с чувством, стараясь наладить пение, но у него не очень получалось – чувства захлёстывали его, и он только орал, что есть мочи.
Под тем дубом криница стояла, под тем дубо-о-ом…
Криница стояла-а-а…
Там дивчина воду набирала, набира-а-ла…
Утопила золото ведерце, утопила-а-а…
Загрустило казаково сердце, загрустила-а…
Про “казаково сердце” у Куницкого вышло неожиданно красиво, как-то очень складно и грустно, и он одержимо запел дальше:
А кто моё вёдерка достанет, кто достане-е-ет….
Тот со мною…
Но тут в дверь квартиры настойчиво позвонили. Куницкий прекратил петь и некоторое время помолчал, но когда звонок повторился, пошёл неторопливо открывать. Перед тем как открыть дверь, он машинально заглянул в глазок – там, за дверью, стояли два истукана-милиционера. Очевидно, соседям надоело его “красивое пение”, и они вызвали милицию. Куницкий подумал немного и зачем-то огляделся по сторонам.
-Кто? – спросил он через глазок, не открывая дверь.
-Милиция! – деловито ответил сипловатый голос.
-А что надо?
-Откройте дверь! Мы объясним!
-А ордер на обыск есть? – брякнул, сам того не ожидая, Куницкий. Он где-то вычитал, что у милиции в таких случаях обязательно должен быть ордер на обыск. И его стал разбирать смех.
-Нету! – честно признался всё тот же сипловатый голос за дверью.
-Ну и пошли на хрен! – послал их  грубо Куницкий и, покатываясь от смеха, пошёл к себе в комнату. Не в силах совладать  с собою, он упал на диван и разразился водопадом смеха, хрюкая и завывая в подушку. Он хохотал до икоты, пока не довёл себя до полуобморочного состояния, а затем постепенно затих и, свернувшись калачиком, уснул, не раздеваясь, с ощущением счастья.
Спал Куницкий спокойно и ровно. Но под утро приснился ему странный сон: как будто вернулся он в свою деревню, а колодец у них во дворе обрушился. И вода, грязная, мутная, затопила весь двор. И вдруг, откуда-то появился хромой отец и стал заставлять Мишу креститься. Миша старался изо всех сил, но у него почему-то ничего не получалось. Отец рассердился и закричал страшным голосом:
-Крестись, сволочь, а не то рябину срублю!
Миша испугался и попытался ещё раз перекреститься, но у него снова ничего не получилось. Тогда отец схватил топор и стал быстро-быстро рубить старое дерево. Рябина неожиданно вскрикнула и рухнула в мутную воду.
-От, башка упрямая! – горестно сказал отец. – Такое дерево загубил! – И исчез.
Мутный поток подхватил срубленное дерево и стремительно понёс со двора на ту самую дорогу, по которой отец Куницкого всю жизнь ходил на работу…
…И весь здоровый сон Куницкого полетел насмарку: он проснулся совершенно разбитый и встревоженный – предчувствие чего-то нехорошего охватило его. Вспомнился отец…
За окном моросил мелкий неприятный дождь. По холодному стеклу сбегали капельки-ручейки и шлёпались на облупленный оконный карниз. Время от времени тревожно шелестел ветер, срывая последние почерневшие листья с деревьев, и стыдливо затихал где-то за большими сонными домами. Было ещё рано. Город только-только отряхнулся от тяжёлого сна…
“Скоро опять зима”, - подумал Куницкий, но грусти от этого не почувствовал, вспомнил только, что в деревне в это время уже начинают копать картошку. “Опять дожди зальют!”- мелькнула хозяйская крепкая мысль. Он не без труда встал, сбросил усталость неспокойной ночи и пошёл умываться. Но всё то время, пока он тщательно брился и умывался, в сердце вползала не покидающая тревога за отца, что-то болезненное ныло и ныло в душе.

                21

“Отец мой был похож на ворона”. – Эту фразу Куницкий вычитал однажды у своего любимого писателя  Ивана Бунина, и она его обожгла… Это был его отец! Ничего более точного нельзя было сказать о нём. С пышной копной чёрных волос на голове и крючковатым носом, отец действительно был похож на большого чёрного ворона. Только Куницкому захотелось добавить тогда “на хромого ворона”, потому что его отец был хромой.
Об отце Куницкий думал часто. Именно думал, а не вспоминал. Но чем чаще он думал о своём отце, тем больше не понимал его, только в душе появлялась боль за безрадостную и искалеченную жизнь этого дорогого ему человека.
Любил ли Куницкий своего отца? Да! Всем сердцем! ! Как любил и единственную в их деревне дорогу, изрезанную колеями и залитую дождями - весной и осенью, пыльную и усталую от жары - летом и еле заметную, занесённую снегом - зимой. По этой дороге уводил его отец в люди, навстречу новой жизни. Он шёл, поскрипывая протезом, тяжело опираясь на палку, и всю дорогу молчал. А маленький Миша пылил следом за ним своими кирзовыми сапогами (стоял душный, изматывающий август) и захлёбывался от распирающего счастья. Он боялся только одного: чтобы отец не передумал и не повернул назад к тому страшному, что осталось позади за спиной. В тот день Миша готов был распластаться на этой пыльной дороге и исцеловать каждую выбоину на ней, каждый бугорок её... Он горячо верил, что там, куда уводила его это родная до слёз дорога, будет хорошо ему, что там, наконец, ждёт его долгожданная тишина, и что там его ждёт добро. Не может же всюду и везде быть, как здесь! Где-то же есть и рай! К этому времени Миша уже знал и верил, что земля огромная и круглая, и он боялся только одного: чтобы они с отцом не пришли обратно туда, откуда вышли. А отец всё шёл и шёл, опираясь на свою палку, и по-прежнему молчал, глядя вперёд. О чём он думал? Этого маленький Миша не знал! Он мог только догадываться! Может быть, отец думал о его младшем братике Витьке, задохнувшемся в болоте? Может быть… Хотя по задубелому лицу отца трудно было догадаться...
                …Его ещё можно было спасти – гнилое болото было совсем недалеко от их деревни. Миша мчался домой, не разбирая дороги, ничего не видя и не слыша. Мчался и кричал о помощи – там, в трясине задыхался его маленький брат Витька! Его могли спасти только взрослые и сильные руки! Только взрослые!
А в их доме опять гуляли гости. Было шумно, весело и накурено. Громко пели - слышно было на всю деревню...
-Ма-а-ама! – закричал (еле прошептал) Миша с порога. – Там… там… Витька! Тяну, тяну… не вытяну! Ма-ма! Скорее!..
Но мать смотрела на сына тяжёлыми, как гири, глазами и никак не могла понять, чего он от неё хочет. Краснорожий квартирант Эдик сидел рядом с его матерью и громко орал, размахивая одной рукой, другой, с грубой наколкой “ Не забуду мать родную и отца-духарика!”, – обнимал её за плечи…
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в гора-а-ах,
Бродяга, судьбу проклиная…
Тащился с сумой на плеча-а-ах…
-Мама-а! – истошно заорал Миша. – Там Витька! Тяну, тяну, не вытяну! Он… он… в болоте сидит!
-А чего он там сидит? –  Эдик прекратил петь и пьяно посмотрел на орущего Мишу. – Он что? Жук болотный? – и захохотал.
-Не - э! Он… он застрял! Я тяну, тяну, а он не лезет!..
-Иэхехе-хех-хех! Не лезет?! – зашёлся смехом Эдик.- Кто не лезет? Жук, что ли?!..
-Витька не лезет! – заорал Миша, не понимая, почему все вокруг смеются.- Из болота не лезет!..
-Мешок! – Это квартирант Эдик звал так маленького Мишу. – Ме-шок! Ну и тяни его дальше! Вылезет, твой Витька! Куда он денется?! Чё ты тут волну нам гонишь! Верно, Васька?! – А это он звал так его мать.- Скажи ему, Васька, чё он тут гонит?!..
-Ага! – согласилась непонимающе мать и отмахнулась от сына. – Иди… Тяни и не мешайся тут под ногами!
-Посадил дед репку-ух-хух! – снова захохотал краснорожий квартирант. – А рядом… Ох-хо-хих-хи… а рядом бабку-у-у… Бабульку посадил, хах-хах-ах…
Миша вдруг побелел, какая-то дикая сила заставила его схватить со стола глиняный жбан с самогоном и обрушить на красную, смеющуюся, ненавистную рожу квартиранта! У него вдруг разом вырвалась наружу вся накопившаяся в его недетской измученной душе боль, весь гнев и вся ненависть маленького исстрадавшегося сердца. Он тыкал и тыкал своими грязными ручонками в  пухлую рожу квартиранта и плакал от собственного бессилия и отчаяния. А краснорожий квартирант Эдик, облитый самогоном, громко хохотал и приговаривал, время от  времени, больно хватая Мишу за нос:
-Ах ты, партизан белорусский! Ах ты, жук болотный!..  А вот я тебя так!.. А вот так!.. Ну, что?! Больно?.. Не больно?.. А так?.. Смотри - терпит, засранец!.. Те-е-ерпит! Силён, бродяга!..
И все хохотали! Все! Всем было так весело…
…Задохнувшегося, облепленного краснозадыми комарами, Витьку вытащили из болота бабы, возвращавшиеся из ягодных мест. Похоронили младшего братика на сельском кладбище в соседней деревне. Своего кладбища у них не было.
Миша со страхом смотрел, как маленький свежевыструганный гробик опускается в землю, и не мог поверить, что Витьки уже  н е т, и что в этом деревянном  ящике заколочена его живая душа.               
Витьку несли по этой же дороге – единственной дороге в его жизни…
А сейчас Миша топтал эту дорогу своими старенькими кирзовыми сапогами и до слёз верил, что на белом свете есть и другие дороги, может быть, не такие знакомые и родные, как эта, но обязательно есть. И ещё Миша знал точно, что всякая дорога должна когда-нибудь кончиться!
В детском доме, куда привёз его отец, Мишу не захотели брать. Директор, большой озабоченный человек с густыми чёрными бровями, хмуро изучил Мишины документы и вернул их обратно отцу.
-Нет мест! – сказал он сочувственно. – Нет! Всё понимаю, Григорий Иванович, но… У нас детдом не резиновый! Войдите и вы в наше положение!
-Что же нам теперь делать?.. Обратно ехать? – Отец растерянно смотрел на широкоплечего директора, и говорил каким-то жалобным просящим голосом: - Такая дорога… Мы так долго ехали сюда. В пять утра встали… Как же нам теперь быть? Такая дорога…
-Всё понимаю, Григорий Иванович, но не могу! Как фронтовик фронтовика, поймите и вы меня! Не мо-гу! У нас в детдоме есть дети совсем без родителей, а у вас, слава богу…  и мать, и отец! Не могу!.. Тем более, у вас даже нет направления из сельсовета. Вы, что же, сами решили сдать мальчика в детдом?
-Сами… Сам! Это я решил так! – обречённо сказал отец и виновато опустил голову.- Пропадёт он там – в деревне! Сгинет! Вы же не знаете, что там за жизнь у него… Я уже таких восьмерых схоронил!
-Как восьмерых?! – не поверил директор. – Сколько же их у вас всего?..
-Двенадцать было… Все хлопцы! - отец вздохнул тяжко. – Теперь вот… четверо осталось… - просительно взглянул на директора и сказал обречённо: – Пропадут и эти там… Может, хоть Мишу возьмёте, товарищ директор?.. Хлопец он хороший, послушный… К наказанию приучен, если что…
-И не уговаривайте, Григорий Иванович, увозите мальчика обратно! И рады бы вам помочь, но… нет мест!  – отрезал уже категоричным тоном директор и, повернувшись в сторону приёмной комиссии, громко позвал: - Лидия Арнольдовна!
  К ним, отделившись от стола, улыбаясь, тут же подошла красивая женщина с крашеными волосами в каштан, в короткой туго обтягивающей юбке, и с большим вырезом на пышной груди. И всё вокруг заблагоухало волшебным, волнующим ароматом, исходившем  от Лидии Арнольдовны. Маленький Миша почти задохнулся от этого аромата…
-Да, Август Селиванович...
-Накормите, пожалуйста, отца с мальчиком в нашей столовой перед дорогой! – распорядился директор. – Им домой возвращаться - далеко ехать! – Потом посмотрел на Мишу и погладил его по нестриженной голове своей лопатистой рукой. – Ну что, Миша? Есть хочешь?..
-Нет, – соврал Миша. – Не очень…
-А врать нехорошо! – улыбнулся Август Селиванович. – Я же по глазам вижу, что хочешь!.. Ну-ка, веди батьку в столовую!..
У Миши вдруг всё оборвалось внутри: ещё минуту назад он был самым счастливым человеком на свете, представляя, как будет жить в этом светлом двухэтажном доме, как будет вдыхать волшебный аромат Лидии Арнольдовны и любоваться её пышными, в каштан, волосами, а теперь всё рухнуло! И все его надежды на новую жизнь рассыпались, как горсточка песка. “Увозите мальчика обратно!” Зачем? И куда обратно? Значит, и  з д е с ь  он никому не нужен?  Но такого не может быть, чтобы человек был никому на свете не нужен! Ни-ко-му! Неужели и у него, как у младшего братика Витьки, та, веками вытоптанная дорога, будет единственной в жизни?! Миша вдруг представил себе, как позорно будет возвращаться обратно домой по той же дороге, и от горя у него скрутило горло и из глаз хлынули слёзы.
-Дядечка, директор, - зашептал он, глядя умоляюще на хмурого директора, - дядечка! – И клещом вцепился в его большую волосатую руку. – Не прогоняй меня, дядечка, директор! Пожалуйста! Мне нельзя назад! Никак нельзя! Пропаду я там! Сгину! Помру!..  Ей Богу, помру!
-Ну-у, - растерялся директор. – Погоди ты… Плакать зачем же?! Не надо…
Но Миша уже не мог остановиться, он крепко держал директора за руку и исступлённо шептал:
-Миленький, ну, пожалуйста! Ну, что тебе стоит, дядечка, директор?!.. Возьми меня к себе! Я буду хорошо учиться! На одни пятёрки – вот те крест! – Миша исступлённо перекрестился! - Я буду тебя слушаться, дядечка! А если надо и работать буду! Я сильный! Только на вид худой! Честное слово!  Мне никак нельзя назад! Я туда не поеду! Ни за что не поеду, хоть убей меня!.. – Последние слова Миша уже просто выкрикивал.
Отец стоял рядом с сыном белый как полотно. Он растерянно смотрел то на плачущего Мишу, то на директора с Лидией Арнольдовной,  и не знал, что делать. Вдруг отец схватился рукой за лицо и зарыдал глухим неприятным голосом.
-Прости меня, сынок! – услышал Миша плачущий голос отца.- Прости-и-и…
От неожиданности Миша замер. И сердце заколотилось сильно-сильно. Его отец никогда раньше не говорил таких слов! И он никогда не плакал на людях – только если напивался! Это было так унизительно и так стыдно, что Миша сжался в комок – сейчас они все будут смеяться над его отцом! Все! И даже эта красивая женщина с волшебным ароматом – она тоже будет смеяться!.. Этого никак нельзя было допустить! И,  совершенно не сознавая, что он делает, Миша бросился к плачущему отцу и закричал в беспамятстве:
  -Папка! Папочка! Не надо! Не плачьте, папочка!.. Не надо-о!.. Уедем отсюда! Уедем!  Только не плачьте! – Он обнимал отца своими тоненькими воробьиными ручонками и громко кричал до тех пор, пока не потерял сознание…
  -Бедный мальчик, - прошептала потрясённая Лидия Арнольдовна. –  Бедный мальчик! Боже мой, зачем же он так?..
Миша не видел и не слышал, как в приёмный кабинет вбежали суетливые воспитательницы, как плакала красивая Лидия Арнольдовна, и, как столпившиеся в дверях стриженые детдомовцы бросились к нему и, бережно подняв с пола, перенесли на руках в школьный изолятор. В его сознании промелькнули только какие-то обрывки из прошлой жизни, как вспышки… По огромному цветущему лугу мчится он на коне верхом вдоль их маленькой речки Лошы. Вдруг рывок, и Миша летит в густую траву. Это длится всего лишь мгновение, вспышка тут же гаснет, и из глубины сознания вырывается уже новое видение: яркое, красочное, оно вспыхивает так явственно и так живо, что Мишу начинает тошнить от увиденного…            
…Отец с закатанными по локоть рукавами отрубает петуху голову. Петух, большой, красный, с большим гребнем, лежит, замерев, на деревянной колоде с закрытыми глазами и ждёт своей казни, обречённо свесив крылья. Отец медленно взмахивает топором над головой и, с трудом разрезая густой воздух, опускает его на обречённую голову петуха. Ещё мгновение и из его шеи брызнет алая кровь!.. Мише хочется остановить эту казнь, он открывает рот и пытается крикнуть, но его голос куда-то вдруг исчезает, и из горла вырывается только слабое бульканье. А остриё топора опускается всё ниже и ниже, и, наконец, застывает над самой головой несчастной птицы. Отец сердито двумя руками пытается прижать топор к горлу петуха и не может, какая-то невидимая преграда не даёт ему совершить это жестокую казнь. Вдруг Миша не выдерживает и в ужасе закрывает глаза, и в ту же минуту топор, не ощутив никакого сопротивления, с силой вонзается в тонкое разноцветное горло петуха. Кряк!.. Голова птицы отлетает в сторону, а из перерубленной шеи фонтаном брызжет кровь, окрашивая в алый цвет землю, колоду и мёртвое сверкающее жало топора. Отец хохочет, глядя на плачущего сына, и протирает узловатые окровавленные руки свежей зелёной травой. Неожиданно видение расплывается и всё куда-то исчезает…
…И вот уже Миша летит высоко-высоко в голубом бездонном небе, как птица. Его охватывает необыкновенное чувство покойного парения, и он замирает с блаженной радостью на лице, с удивлением рассматривая внизу на земле маленькие фигурки людей, перепуганных лошадей и толстобрюхих коров на пастбище. И кажется Мише, что это уже не он летит высоко в небе, а его измученная, исстрадавшаяся душа парит над всем миром, выискивая себе тихое пристанище. Как хорошо и легко дышится в этом безмолвном мире! Каким необыкновенным теплом окутывают его белые причудливые облака! Плыть бы и плыть… Но что это?!.. Люди в красивых, нарядных одеждах бегут за ним и машут ему руками! Они кричат и зовут его к себе!..
-Ми-и-иша-а! Возвращайся к нам! Мы тебя любим! Ты нам ну-жe-н! Возвращайся-а-а, Миша-а-а!..
-Но так же не бывает! – с отчаяньем кричит им сверху Миша и плачет от счастья. – Вы всё врёте! Врёте! Вы злые и недобрые! Я ненавижу вас! Ненави-и-жу!.. – И нежно шепчет: - Я люблю вас, люди! Я не могу без вас! Я возвращаюсь…
…Когда Миша вырвался из сна, был уже  вечер. Стояла звенящая, ничем не нарушаемая, тишина. По свежевыкрашенным  белым стенам  школьного изолятора скользили последние, угасающие лучики солнца, и сильно пахло незнакомыми лекарствами. Рядом на стуле сидел отец и ласково смотрел на Мишу.
-Ну, проснулся? – спросил он негромко сына, словно боясь спугнуть его своим хриплым, пропитым голосом. – Вот и хорошо. Вот и славно. А то я тут уже измаялся весь…- Он неумело поправил лёгкое казённое одеяло и шепнул с укором. – Зачем же ты так кричал, сынок?.. Не надо было… Не надо было так позориться перед людьми, а то… Теперь подумают про нас, чёрт знает что!.. Как будто у нас там звери живут, а не люди!.. Ну, да что ж теперь делать – пусть думают, что хотят, правда? – Отец осторожно погладил Мишу по голове и сказал с облегчением: - А тебя, сынок, взяли в детдом. Во-о-от…  Директор хороший мужчина оказался: фронтовик, воевал… Партизанил в нашем  районе, рассказывал... Может, даже в нашей деревне был!.. Счас-то он этого уже не помнит, конечно, но вроде всё сходится. В общем…Я уже и документы сдал. Теперь всё будет хорошо. Ага! – Он помолчал немного и, не без труда, встал, сильно скрипнув протезом. – Пойду я, сынок, а то мне ещё на автобус нужно успеть. В такую даль несусветную ехать  - сам знаешь… Да с моей ногой ещё... Пойду! А ты полежи пока. Отдохни… Тут доктор к тебе приходил, видный такой, самостоятельный, на еврея похож… Евреи все самостоятельные – их сразу видно! Сказал: отлежаться тебе нужно. Сказал, сильно нервный ты. Витамины тебе назначит, мол, нервное истощение у тебя… Хех!- вдруг улыбнулся он. – Мы и не слыхали в деревне про эти витамины, а тут на тебе!.. Витамины! Вишь, какая у тебя серьёзная жизнь намечается? – Отец  вздохнул с горькой улыбкой и попрощался. - Ну, до свидания, сынок! – Наклонившись, он бережно поцеловал Мишу в лоб и вышел из комнаты. Миша лежал на кровати, сжав зубы, чтобы не разреветься, и с жадностью вслушивался в удаляющееся поскрипывание отцовского протеза. 

                22
Однажды в интернате Миша получил от отца короткое письмо. Это письмо так и осталось единственным за всю его жизнь. Миша долго берёг его, пока, во время неожиданно разразившейся грозы, молния не поразила их спальный корпус. В огне сгорело и это единственное письмо отца, но содержание его Миша хорошо запомнил.
               
Здравствуй, родной мой, сынок!
Пишет тебе твой отец Григорий Иванович. Я сильно по тебе скучаю и часто вспоминаю о тебе. Как ты там? Не жалеешь, что остался в интернате? Хотя я всё понимаю - там у тебя другая жизнь. Будь счастлив, сынок, и учись. Старайся! Может, хоть ты чего-то путного в этой жизни добьёшься. Я свою жизнь загубил. С матерью твоей живём по-прежнему, как собаки. Кто из нас прав, а кто виноват, разберёшься, когда вырастешь. Она твоя мать, а дети больше к матери тянутся, по себе помню. Это природа. Давно ушёл бы от неё, да очень вас жалею и не могу без вас жить. Я, сынок, вас не брошу. Буду жить, пока не умру, до скончания своего века – куда деваться? Я отец и свой отцовский долг исполню до конца, каким бы он ни был. Вы мои дети, это единственное, что осталось у меня в жизни. Ради вас и живу. Наверное, так Богу надо.
Сильно, вот, нога болит, да ничего не поделаешь – всё здоровье на войне осталось, будь она проклята.
Мать купила тебе новую рубашку в полоску. Приедешь – померяешь. Не болей, сынок. И старайся, учись! Иначе пропадёшь! Никто тебе в этой жизни не поможет! Никто! Помни это всегда! Пиши мне на контору.  До свидания. И чуть не забыл (старею, наверное, уже!), поздравляю тебя, сынок, с днём рождения!
Твой отец Григорий. Д. Старые Морги.
               
У отца был ровный и красивый почерк. Этого Миша никогда не знал. Он тогда написал отцу на колхозную контору несколько писем подряд, но отец ни на одно его письмо почему-то  не ответил. Как бы там ни было, но тогда Миша от этого не страдал. Не ответил и не ответил. Мало ли причин?.. Он привык к непредсказуемым поступкам отца и к странностям его характера. Отец – это космос! Разве можно понять бесконечность?.. Теперь же, спустя много лет, Куницкий вновь и вновь возвращался к этому единственному отцовскому письму. Ему казалось, что тогда в детстве он не понял чего-то важного и нужного для себя за скупыми отцовскими строчками. И теперь Куницкий мучительно искал это важное и нужное, но не находил – строгие строчки не торопились раскрывать душу отца.
Почему отец не мог уйти от матери? Что его удерживало? Ведь если бы он ушёл, это было бы избавлением для всех. Кончились бы, наконец, те страшные ночи, и в доме, может быть, наступила бы долгожданная тишина и покой. Ведь отец мог бы любить их на расстоянии: иногда присылал бы им подарки, иногда сам приезжал, и как было бы  всем хорошо от этого!..
Так думалось маленькому Мише… Но теперь, с годами, переосмысливая по-новому свою жизнь, Куницкий вдруг смутно стал догадываться, что здесь совсем другое, что-то не поддающееся нормальному человеческому пониманию! Отец  л ю б и л  мать! Они оба страстно  л ю б и л и  друг друга, и оба с такой же страстностью ненавидели эту любовь! В это невозможно было поверить, но это было именно так! Они гвоздили и уничтожали друг друга за что-то несбывшееся в их жизни и несостоявшееся. И точно так же они гвоздили и калечили своих непонятно для чего появляющихся на свет детей – горькие и ненужные плоды их безрадостной любви. Какой же нужно быть жестокой природе, чтобы соединить этих совершенно разных и совершенно чужих людей одним великим чувством?! Сколько же на земле, должно быть, природа творит случайного и безобразного, даже не осознавая, какие страдания причиняет людям своими бездумными поступками! И как трудно разобраться, когда она одаривает прекрасным, а когда с наслаждением, словно издеваясь над человеческой доверчивостью и глупостью, творит над ними безобразное! К сожалению, природа безучастна, ей абсолютно всё равно, плохо ли, хорошо ли человеку, она всегда поступает так, как ей заблагорассудится...
…Их новая деревенская хата, выстроенная взамен старой сгоревшей позапрошлой зимой, была нескладной и неуютной. Большая русская печь, похожая на огромную толстую бабу на чайнике, занимала почти половину горницы, создавая ощущение тесноты и неудобства. Летом в хате было не продохнуть: рой мух, духота, и запах забродившей самогонной браги сводили с ума. Зимой же печка была спасением от холода. Изо всех щелей вылезали большие чёрные тараканы и, ничего не боясь, на равных, лениво нежились в тепле вместе с детьми. Иногда, правда, тараканам доставалось – из них делали друга игрищ и забав: братья ловили какого-нибудь зазевавшегося наглеца, и, проткнув его чёрную блестящую задницу булавкой, цепляли к ней спичечную коробку, превращая тем самым бесполезное насекомое в живую движущуюся тележку.
Ну и как во всякой деревенской хате, у них на стенах висело множество разных фотографий. Куницкий хорошо их помнил, особенно отцовские: вот отец курсант военного московского пехотного училища – на голове лихая буденовка, стройный, подтянутый, со сдержанной улыбкой на лице, а вот он уже лейтенант, на фронте, в окружении своих солдат. На груди орден Боевого Красного Знамени, в зимней ушанке с перевязанной щекой (похоже, разболелись зубы), улыбается широко и открыто, а в глазах знакомые чёртики-искорки. Рядом стоят хохочущие солдаты. (Наверное, отец опять рассказывал им про свои амурные похождения!) А вот госпиталь: отец стоит в обнимку со своим другом – оба на костылях и оба в больничном нижнем белье. Глаза у обоих грустные. Внизу на уголке фотографии размашистым почерком написано: “Другу и однополчанину, гвардии капитану Григорию Куницкому, на вечную память! Костя Червонобаб. 25. 05. 44 г.” ; и тут же приписка: “Гриша! Как мы выжили?! Не верю!”
Врезалось в память ещё несколько фотографий, где отец и мать сняты вместе. Летняя фотография в их саду, возле дома: мать, в лёгком крепдешиновом платье, улыбается и держит в руках дамскую сумочку. Отец, в чёрном двубортном пиджаке, застёгнут на все пуговицы, стоит рядом, опираясь на палку, и строго смотрит в объектив фотоаппарата. Куницкого никогда не покидало ощущение, что фотограф насильно поставил их перед камерой и заставил позировать: что-то очень фальшивое чувствовалось в улыбке матери, и стояли они, не прижавшись плечом к плечу, как обычно фотографируются любящие муж и жена, а немного поодаль, точно боясь, обжечься друг о друга…
Вообще-то, неблагодарное это дело рыться в своих воспоминаниях. Всегда есть  опасность кого-то обидеть, оскорбить, неправильно истолковав тот или иной поступок, событие,  брошенную в сердцах фразу… Иногда какая-нибудь маленькая, незначительная деталь, извлечённая из недр памяти далёкого детства, с годами обрастает ненужными домыслами и несправедливыми обидами, превращается в нечто большое и важное, и ты уже не понимаешь где правда, где ложь, а где просто твоё больное воображение. Одним неверным или неосторожным суждением можно навсегда предать родного и близкого тебе человека. И уже ничем будет не замолить этот грех. Такая вот простая и непреложная истина.
Многое в той жизни Куницкий не понимал, многого не принимал, и поэтому бродил он по своей прошлой жизни в своих воспоминаниях с большой осторожностью, не испытывая ни к кому ненависти или жажды мщения, наоборот, он сочувствовал тем, кто остался там, даже тосковал по ним. Ему просто необходимо было разобраться с самим собой, со своими мыслями и со своей болью. Та жизнь была дана ему от рождения, как тяжкий крест, и он тащил её на себе и не находил силы избавиться от неё. Та жизнь застряла в его сердце как маленький осколочек разбитого зеркала, обросла плотью, и теперь  постоянно и мучительно напоминала о себе, не давая спокойно жить уже другой, новой жизнью. Но именно та жизнь и та боль и давали ему право осознанно понимать себя в этом мире и находить оправдание многим своим неблаговидным поступкам, на которые так богата была его теперешняя жизнь.
…По каким-то смутным воспоминаниям, рваным обрывкам,  Куницкому удалось собрать биографию отца.
После окончания сельской школы в еврейском местечке Песочное, отец поступил в  Московское военное пехотное училище, досрочно получил звание младшего лейтенанта и ушёл в девятнадцать лет защищать от немцев Москву. Воевал до сорок четвёртого года. Был в плену… Об этом  Миша узнал, когда отец однажды рассказывал незнакомому неулыбчивому человеку в кожаном пальто, приехавшему из района. Мише помнилось, что отец сильно нервничал тогда…
-Нету у меня свидетелей! Нету! – зло кричал он, размахивая руками.- Весь лагерь вырезали в ту ночь. Мне что, из могилы этих свидетелей достать?!..
-Где это было? – На отца смотрели холодные и жёсткие глаза.
-Я уже говорил вам… В Прибалтике!
-А точнее? – Человек в кожаном пальто спрашивал ровно, не повышая голос, но настойчиво и требовательно.
-В Латвии! Да, я после этого воевал! Был ранен! Награждён орденом Боевого Красного Знамени!  Получил тяжёлую контузию, мать вашу! Лечился в госпитале! Меня уже проверяли ваши органы! Какого хера вам ещё надо?!..- выругался грубо отец и демонстративно отвернулся, вздёрнув кверху свой крючковатый нос.
-Давайте без эмоций. -  На человека в кожаном пальто грубость отца не произвела никакого впечатления, он суховато откашлялся и холодно продолжил своим ровным голосом: - Припомните, Григорий Иванович, – где в Латвии? Конкретно - м е с т о - где находился этот лагерь!..
-Не знаю я! – сорвался опять отец на крик.- Я в этом лагере просидел всего пять дней и сбежал!.. Вы что, мне не верите?! Я партеец! Коммунист с сорок первого года! Немец под Москвой был! Все драпали, жопы свои спасали, а я в партию вступил!.. Не побоялся!.. Я лично товарищу Сталину письмо написал об этом! Лично! Всё, как на духу про этот плен  выложил!..
-Не надо так нервничать, Григорий Иванович! – успокоил отца человек в кожаном, и на его лице проскользнула что-то напоминающее улыбку. – Мы знаем, что вы писали товарищу Сталину… Но сейчас у власти Никита Сергеевич Хрущёв! Возникли вопросы. И на них, как полагается, надо ответить. – Улыбка вдруг исчезла с его лица, и он жёстко взглянул на отца. - Кто были те люди, что вырезали ваш лагерь?
-Да я откуда знаю?! Может, местные националисты! Может, легионеры! Чёрт их знает! Может, ещё кто? Они мне не докладывали! Вы что тут из меня идиота делаете?! – У отца нервно тряслись руки, и он то и дело вскидывал их и приглаживал свои чёрные густые волосы.
-А как  в а м  удалось сбежать? – Кожаный человек совершенно не обращал внимания на повышенную нервозность отца. – Расскажите, пожалуйста, поподробней!
-Я уже рассказывал!
-Ещё раз, пожалуйста! Потрудитесь! – вежливо попросил человек в кожаном. – Как вы попали в плен, и как вам удалось сбежать?
-Ох, ё… твою мать! – выругался опять зло отец. – Жизня, ити её мать! Сколько раз можно плести одно и тоже?!..
-Сколько нужно, столько и  б у д е т е  плести! – жёстко обрезал отца кожаный человек. –  Это не вам здесь решать! Рассказывайте! Вы человек военный и должны сами всё прекрасно понимать!
-Хорошо, - присмирел сразу же отец. – В плен я попал при наступлении… При взрыве получил контузию и потерял сознание. Очнулся уже в лагере для военнопленных.
-Таких обычно немцы добивали.
-А меня, мать их, почему-то пожалели! – не удержавшись, вспыхнул опять отец. – Понравился я им, видать!.. Откуда я знаю, почему они меня не добили?!.. Может, абажур из моей шкуры хотели сделать для какой-нибудь фрау?
-Не надо юродствовать, Григорий Иванович!.. Рассказывайте дальше, - мягко, но настойчиво попросил кожаный человек, и приготовился записывать.
-А дальше рассказывать нечего – на пятый день я из этого лагеря сбежал.
-Как же вам это удалось? - Кожаный человек стрельнул глазами на нервничающего отца и стал что-то писать в замусоленном блокноте. -  Всех наших военнопленных в лагере вырезали, а вы один умудрились сбежать? Как так?..
Отец вздохнул и замолчал, только на скулах вздулись желваки. Он, видно, хотел что-то ответить, но удержался, промолчал:  в поблёкших глазах вспыхнуло злое отчуждение.
-Не можете вспомнить? – Человек в кожаном пальто оторвался от своей писанины, поднял голову и глянул на отца с ироничной усмешкой.- Постарайтесь, Григорий Иванович!.. Это очень важно для вас!..
-Утром, где-то около пяти-шести… Да, где-то так… Я с детства просыпаюсь рано. Привычка такая. Коров в это время в деревне обычно на пастбище выгоняют, -  пояснил хмуро отец и, нехотя, продолжил: – Я пошёл в уборную – она находилась в самом конце барака за такой… специальной перегородкой. Мы её сами соорудили – не скоты всё-таки!.. Вдруг услышал шум – выглянул из-за перегородки и увидел этих… людей.
-Это были немцы?..
-Этого не знаю. Может немцы, а может, и нет! Скорее – нет!
-А кто же? Латыши?.. – Человек в кожаном внимательно посмотрел на отца и опять что-то записал в замусоленном блокноте.
-Может, и латыши! А может и эстонцы!.. Всякой сволочи хватало!.. Они мне не докладывали, кто такие…
-В чём они были одеты?..
-Одеты были, в чём попало… Ножами резали сонных заключённых… Прямо на полу и резали, как свиней… Я успел выпрыгнуть в окно.
-Какое окно? – не понял человек в кожаном.
-В уборной окно!.. Какое же ещё?!.. Там было у нас небольшое окно для проветривания, чтоб не воняло в бараке… А на нём еще решётка. Мы эту решётку подпилили заранее – готовили побег… Ну, я и выпрыгнул в окно – решётку отогнул и выпрыгнул.
-А там что, охраны не было? – насторожился человек в кожаном.
-Почему не было? Была… Местные латыши – лютовали, сволочи! Но в то утро все куда-то ушли…Может, это они и резали!  - Отец замолчал. Продолжил не сразу. – Лагерь был временный, на скорую руку, особых укреплений не было, ни собак, ни вышек, колючая проволока только… Я выполз за проволоку и сбежал.- Отец опять замолчал, и в хате повисла тревожная тишина.
-Складно у вас получается, Григорий Иванович, - не сразу нарушил эту тишину человек в кожаном. – Очень даже складно… - И первый раз за всё это время улыбнулся.
Миша вдруг увидел, что улыбка у этого человека мягкая, даже грустная немного, а лицо усталое, с маленькими лучиками разбежавшихся морщинок возле глаз, и он с облегчением вздохнул: такой человек не мог сделать отцу ничего плохого. И Миша сразу проникся к нему молчаливой благодарностью.
-Складно, - согласился устало отец. - Может, в двадцатый раз уже рассказываю. После войны таскали-таскали… И вот теперь опять, мать вашу! Скоро, как в опере этой, петь буду на все голоса сразу. – Он скрипнул зубами и спросил глухо: -  Что, так и будут меня всю жизнь допрашивать? Когда же это кончится?.. Наверное, когда помру, так  вы и из гроба меня  достанете?!..
-Не волнуйтесь, Григорий Иванович, никто вас из гроба вытаскивать не будет, можете помирать спокойно! – Кожаный человек даже улыбнулся своей шутке,  затем встал, как человек уже  принявший твёрдое решение. Замусоленный блокнот неторопливо убрал в военную полевую сумку. – Это формальность. Вашу биографию мы хорошо знаем. А приехал я к вам потому, что кто-то написал на вас анонимку, и мы обязаны на неё отреагировать. Вот так, вот! Не знаете, кто мог на вас написать?..
-Не знаю, мать их!… Я никому ничего плохого на свете не сделал! Слова плохого никому не сказал!..
-Ну, тем не менее…– Кожаный человек не договорил и с интересом посмотрел на фотографии на стенах, спросил, указывая пальцем на портрет матери: - А это кто?
-Жена, - коротко ответил отец без всякой эмоции.
-Красивая женщина, - одобрил кожаный человек.
      -Чужая жена всегда красивая!.. – ершисто вскинул голову отец.
-Хм! – хмыкнул с улыбкой кожаный человек и почесал ладонью жилистую шею. – Это верно! - Бросил короткий взгляд на перепуганных на печи детей. – А это что за орлы такие сидят? Ваши дети?
                -Мои…
                -Все четверо?
                -Все четверо…
                -Вы молодец! – одобрил кожаный человек.
                -И вы будете молодец, если не поспите лишнюю ночку!..
                -Какой вы, однако ершистый!.. – улыбнулся кожаный человек. – За словом в карман не лезете! - и попрощался приветливо. - Ну, всего вам доброго! – Он крепко пожал отцовскую руку и направился к дверям. Остановился вдруг. – Да-а! Чуть не забыл, Григорий Иванович…  Вы оружие личное сдали?
-Сразу, как только вышел указ… Сдал в военкомат, - отчуждённо ответил отец и опять нахмурился.
-Ну и правильно сделали… Зачем лишние неприятности?.. До свидания, - попрощался  ещё раз человек в кожаном и вышел из хаты.
И тут только маленький Миша заметил, что левая рука у этого человека была обтянута чёрной кожаной перчаткой и болталась, как плеть, когда тот шагал по улице к своему мотоциклу.
…После побега из плена отец вернулся в свою часть, прошёл СМЕРШ и снова попал на фронт, был несколько раз ранен, перенёс три контузии и лишился ноги. Точнее, нога у него осталась, но теперь это была мёртвая нога – обтянутая кожею кость, тонкая, кривая с красно-синюшными рубцами от перенесённых операций – и живой пяткой. Эту пятку ему пришил в госпитале военный хирург-экспериментатор, посчитав, видимо, что неразумно оставлять человеку совершенно мёртвую ногу! Отец даже рассказывал, что эту пятку ему пришили от тяжело раненного солдата, который умер тут же на операционном столе: отец часто ругался и злился на того хирурга, и материл его самыми последними словами, особенно весной и осенью.
-От, сволочь вредная! Просил же его – отрежь мне эту мертвечину! Отрежь! Дак нет же! Оставил, мясник херов! Говорит: зачем тебе, капитан, обрубок? Мол, какая-никакая, а всё-таки нога будет! Ты, говорит, спасибо мне ещё скажешь за эту пятку!.. Спасибо, мать твою, удружил! Теперь хоть на стенку лезь с этой пяткой!..
Маленький Миша не понимал тогда, почему отцу хотелось “лезть на стенку с этой пяткой”, а когда подрос, понял: живая пятка на мёртвой ноге невыносимо чесалась и болела – особенно в сырую погоду.
-Вишь! – злился отец, раздирая ногтями до крови живую пятку. – Не хочет жить среди мертвечины, зараза! Хоть возьми нож – да сам отрежь её! На кой она мне тут?!..
Иногда среди ночи на него “находило”, и он начинал страшно стонать, скрежетать зубами, материть весь белый свет и срывающимся жутким голосом выкрикивать немецкие команды. А то, вдруг, начинал плакать, сглатывая с клёкотом слюну, и звать какого-то Костю…
-Костя! Костя! Стреляй, Костя-а-а! – вырывался из него душераздирающий крик, и отец швырял всё, что попадало под  руку, куда-то в темноту спальни. – Стреляй! Стреляя-ай, Червонобаб! Я приказываю!.. ****и! Курвы немецкие! Хенде хо-о-ох!.. В плен никого не брать!.. Вперё-о-од!.. В атаку-у-у!..
-Господи! Когда же это кончится, люди добрые?! Вот повезло, мать твою, кривой, да ещё и контуженный! –  ворчала  недовольно мать и, забрав свою подушку, уходила спать на другую половину хаты, оставляя безумствующего отца наедине с перепуганными детьми.
У Миши от ужаса леденела кожа! Он, как животное, забивался с головой под лоскутное одеяло и не дышал, изо всех сил стиснув зубы, чтобы удержаться и самому не заорать от страха. Больно было пошевелить головой – волосы вдруг делались жёсткими и торчали, как иголки, в разные стороны.
Ещё тогда маленький Миша на всю жизнь понял: война – это рвущийся крик боли из горла, искалеченного, вечно идущего в атаку, отца! Ничего более страшного в своей последующей взрослой жизни Куницкий не испытывал. И никакие рассказы, и никакие фильмы о войне не смогли рассказать ему больше, чем этот сдирающий заживо кожу крик отца в ночи. Так и пронесёт Куницкий через всё свое детство эту рвущуюся из горла отцовскую боль!
Были и ещё какие-то воспоминания, но не ясные, как обрывки музыки… Отец с матерью идут по деревне на свадьбу. Мать впереди, в лёгком летнем платье в горошек, а отец в строгом  костюме хромает за ней, тяжело опираясь на палку. День стоит светлый, тёплый. И одуряюще цветут в саду вишни. Почему-то мать никогда не ходила с отцом рядом. Всегда держалась от него поодаль. Стеснялась, что ли?.. (За какие же такие грехи тяжкие соединил их Господь?!..)
               
                23
…Как-то незаметно отшумели и отцвели десять лет Мишиной детдомовской жизни. За это время детдом переименовали в интернат, а всех бывших “бездомовцев” городские ребята перекрестили в “инкубаторовцев”. Но никого это не огорчало. Все с не проходящим волнением ждали окончания десятого класса и строили планы на будущую счастливую жизнь. Пришла милая и желанная пора великомиллионного школьного государства – весна! И всех охватило предчувствие чего радостного и неизвестного! Готовиться к экзаменам  не хотелось, приходилось силой заставлять себя учить надоевшие теоремы, аксиомы, зубрить скучные формулы по химии и с напряжением думать, кем бы мог стать Ленский, если бы не был убит на дуэли?! А в школьном парке так волнующе голосили соловьи! И так невыразимо пахло молодой сиренью! И до мучительной дрожи во всём теле, хотелось любви и острых ощущений!.. Удерживало от безумных поступков только то, что скоро, совсем скоро, их ждала  с в о б о д а!
За десять лет жизни в интернате Куницкий редко видел отца и мать, а братьев и того меньше: рассыпались они по белу свету, как маковы зёрнышки, так что и собрать их было невозможно. Николай оканчивал вспомогательную школу для умственно отсталых в городе Борисов, Иван окончил ПТУ и работал каменщиком на стройке в Минске, а старший брат Павел, верно служил отчизне в чине прапорщика Советской Армии где-то в далёкой Венгрии.
В ту радостную весну случилось событие, которое тяжёлым камнем придавило всю последующую жизнь Куницкого. Защищая избитую мать, он ударил своего отца. Ударил и понял, что навсегда потерял этого до слёз родного искалеченного человека, который дал ему жизнь. Ничем не замолить этот грех. И никогда не найти ему таких слов, чтобы выпросить у отца прощение – даже на смертном одре отец не простит ему этого. Вечная его боль!..
Только помнится: яростное, перекошенное лицо отца!.. В руках топор!
-Убью, курва! Зарублю-у-у! – орёт он, пытаясь догнать убегающую мать.
И странно?.. Бежит быстро, почти не хромая, и нога мёртвая не мешает!.. Миша еле успел догнать его и встать между матерью. Короткий хлёсткий удар под подбородок! Топор из рук отца летит в сторону! И падение!.. Отец падал беспомощно на спину, широко раскинув руки. На миг выхватил Куницкий глаза отца и ужаснулся – они полыхали! В них было всё сразу: ненависть и страх, боль и унижение! Никогда! Никогда Куницкий не мог простить себе этого удара.
Он  тут же бросился к отцу, чтобы помочь встать ему, но отец уже вставал сам…
-Уйди, выродок! – процедил он с ненавистью сквозь зубы и оттолкнул от себя руки сына. – Помни, сын, это! Помни! – сказал он вдруг с неожиданным пафосом. – Всю жизнь помни! – И ушёл своей хромающей походкой, тяжело ступая на здоровую ногу. Что-то жалкое исходило от его уходящей фигуры – так уходят на скотобойню старые, отработавшие своё лошади…
Страшная растерянность охватила тогда Куницкого – он вдруг почувствовал себя преступником, произошло что-то ужасное и непоправимое! Первая мысль была – бежать за отцом! Упросить его! Упасть перед ним на колени и вымолить прощение!.. Но он не побежал, только чуть-чуть дёрнулся и замер: какая-то невидимая сила магнитом придавила его к земле, ноги словно приросли к ней… Мать стояла рядом и торжествующе смотрела вслед удаляющемуся прихрамывающему отцу.
-Молодец, сынок! – сказала она вдруг. – Если бы не ты, он бы меня убил на этот раз! Он совсем потерял голову! Хоть бы он руки на себя наложил, чёрт контуженный!
Странно, но слова матери подействовали на Мишу успокаивающе, внутри зашевелилось самодовольное чувство мужской гордости за самого себя – я защитил мать! Но уже буквально через минуту это случайное чувство исчезло, испарилось, как будто его и не было никогда! В сознании вспыхнуло ясное и страшное понимание того, что произошло.
-Что же я наделал?! – заметался он. – Что я наделал?! Как я мог дойти до такого?!
-Ты правильно поступил, сынок! – успокоила его вдруг мать.
Куницкий даже вздрогнул от неожиданности и трусливо посмотрел в её сторону: может она читает мысли на расстоянии?!.. Но выражение лица матери успокоило Куницкого – оно ничего не выражала, во всяком случае, так показалось ему в то мгновение. Он только заметил, что её глубоко посаженные узкие глаза таили в себе опасность, и он опустил голову (Куницкий никогда не мог смотреть прямо в глаза матери).
-И нечего ждать от меня утешения! – сказала она вдруг жёстко. – Я мать твоя! И ты обязан меня защищать! – закончила она стальным враждебным голосом и, подобрав хозяйской рукой отброшенный топор, пошла по дороге к дому. Показалось Куницкому или нет, но он точно запомнил, что голос её был враждебным…
С того дня отец никогда со своим сыном больше не заговорил. Он просто перестал замечать его существование. Дверь между ними захлопнулась навсегда! В редкие приезды Миши домой даже не садился с ним за один стол: всякий раз находил себе неотложную работу по хозяйству и выходил из хаты во двор. От этого было невыносимо больно и тягостно. И Миша очень страдал.
Нет, Куницкий не думал, что он поступил неправильно. Наоборот! Он убеждал себя, что каждый на его месте поступил бы именно так, а не иначе, защищая свою мать. В тот момент у Куницкого выбора не было, и это было единственно верное решение, иначе всё могло бы закончиться просто трагически – никогда Миша не видел своего отца таким безумным и яростным…
И всё же, сколько лет прошло (всё помнится до мелочей!), а случившееся не давало сыну покоя: падающий на спину отец и хруст протеза… (В тот момент Куницкого обожгла чудовищная мысль, что у отца сломалась мёртвая нога). И всю жизнь, всю жизнь его будет преследовать этот страшный хруст, и он будет казнить себя, мучиться, и не находить оправдания за то, что поднял на отца руку!..
Куницкий часто задавал себе вопрос: почему мать приехала тогда к нему в интернат за помощью? Ведь были же ещё старшие братья? Почему именно к нему обратилась, а не к Ивану, например?.. К Паше?...  Или… к Николаю - олигофрену, наконец?..  Может быть, потому что мать помнила что-то из далёкого Мишиного детства и твёрдо знала, что младший сын Миша сможет  э т о  сделать. Старшие братья всегда безропотно боролись за своё выживание. За всякое неповиновение в их доме следовало жестокое наказание, и они хитрили и извивались, стараясь всячески избежать его. Миша же с детства  был упрямым и гордым и до болезненности самолюбивым: всякая несправедливость или обида вызывали в нём протест и он яростно сопротивлялся  этому всеми доступными его детскому пониманию способами… Как-то после очередной жестокой порки Миша снял рубашку и ходил по деревне по пояс голым, чтобы все видели его избитое синюшное тело с багровыми полосами. А однажды, когда соседский обалдуй Вова Жук науськал на Мишу свою собаку, и она укусила его за ногу, Миша поймал её и обломком серпа перерезал горло, а потом в порыве ярости чуть не зарезал и самого обалдуя – тот такого давал драла, что только камни летели из-под ног.
Став взрослым, Куницкий так и не набрался  “житейской мудрости”, а остался всё таким же строптивым и яростным к несправедливости.
Отец всё же однажды нарушил своё молчание и заговорил с ним. Это случилось в тот самый день, когда Миша  с Зинаидой первый раз приехали в деревню. Постаревший отец в неряшливом старом ватнике возился на улице с перепуганным выводком утят. Увидев сына с Зинаидой, он выпрямился, застегнул на все пуговицы ватник и сделал шаг навстречу. В лице отца что-то еле заметно дрогнуло, и выцветшие белёсые глаза его повлажнели.
-Здравствуй, доченька! – поздоровался он ласково с Зинаидой. – Вот и дождались, наконец! Сподобились – приехали! – Потом покосился на сына холодным взглядом и добавил уже не громко: - Желаю тебе счастья, сынок!..
У Миши жадно защемило сердце, и он выдохнул:
-Спасибо, папа!.. Как вы тут?..
-Живём, как видишь!.. Скрипим… Старые уже. Помирать скоро! - Отрешённым  голосом ответил отец и больше не стал разговаривать – ушёл обратно к сбившимся в кучку утятам.
Зинаида решила, что она отцу не понравилась и вечером, когда они легли спать на сеновале, уткнулась мужу в плечо и горько заплакала. Миша тихо провёл рукой по её голове и успокоил:
-Ну что ты, родная? Ты здесь ни при чём. Отец всегда такой…
Зинаида замолчала, успокоилась, а потом вдруг прошептала ему на ухо, словно открыла великую тайну:
-Ми-ша?.. Мне кажется, он тебя не любит…
На это Миша ничего не ответил. Только очень больно сделалось под сердцем, и сразу вернулись тяжёлые мысли. И он долго не мог уснуть в ту летнюю душную ночь. А когда звёзды на небе устали светить и в рваной крыше сарая заиграла, в первых лучах солнца, паутина, Миша прошептал с горечью в голосе:
-Ты не права, Зина… Он меня любит! – И крепко стиснул зубы, чтобы не заплакать. Но Зина этого уже не слышала: обласканная запахом свежего сена, дыханием тёплой ночи, она безмятежно спала.
И ещё запомнилось в тот приезд… Они проснулись с Зинаидой пораньше, чтобы сходить в лес за грибами. Оделись и вышли с лукошками на улицу. Сонное солнце ещё только-только  выползало на дремавшую росную дорогу.
-Смотри! – радостно вскрикнула Зинаида и показала рукой в сторону просыпающегося солнца: - Папа!
По дороге навстречу солнцу шёл, прихрамывая, его отец . Он шёл косить траву. Какая-то пронзительная печаль таилась в одинокой фигуре отца, идущего по прибитой ночным туманом утренней дороге. Что-то кровное и неразделимое ощущалось между фигурой отца с косой за плечами и этой старой, веками истоптанной дорогой.
И Куницкий вздрогнул, сдавило горло и стало трудно дышать. Этот невыносимо родной человек был для Куницкого – д о р О г о й!..
               
                24
В то дождливое сентябрьское утро у Миши никак не выходил из головы сон про срубленную отцом рябину. Мысли перескакивали с одного на другое, как пчёлы в развалившемся улье, но всё время возвращались к этому сну. В душе вдруг появилось тревожное предчувствие неотвратимой беды. А когда он уже собрался ехать на киностудию Горького неожиданно затрезвонил телефон – звонила Лиля, жена Женьки Красавцева. Голос был взволнованный и немного подавленный.
                -Женю ночью увезли на “скорой”!..
                -Как увезли?! – вырвалось непроизвольно у Куницкого. – Мы же с ним вчера вечером по телефону разговаривали! Всё было нормально! Договорились встретиться!
                -Да-а… А ночью ему стало плохо. Пришлось вызвать “скорую”…
                -Неужели настолько плохо?..
                -“Скорая”  даже брать не хотела… Пришлось заплатить, - Лиля вдруг всхлипнула на том конце провода. – Сволочи!..  Просто сволочи!.. Зачем, говорят, нам лишний покойник в больнице!
                -Что, так и сказали?!..
                -Так и сказали! – Лиля опять всхлипнула. – Ты же знаешь у него уже… последняя стадия - неоперабельная. Я их понимаю, но обидно! Должно же быть что-то человеческое!..
                -А куда его увезли?..
                -На Каширку… В онкологический центр…
                -Эх, Женя, Женя! – выдохнул горестно Куницкий и забеспокоился: - Может, чем помочь надо? Так ты скажи…               
                -Ну, чем ему сейчас поможешь?.. – Лиля помолчала, видимо, старалась не расплакаться. - Если сможешь, найди время - съезди к нему. Вы же друзья, всё-таки… И он тебя так любит!..  Уже, когда забирали его, он меня попросил: передай, говорит, Мише, пусть приедет ко мне! Сказал, ты единственный, кого он хочет сейчас видеть…
                -Да-да, конечно, Лиля! – забеспокоился суетливо Куницкий. – Съезжу обязательно...  Сегодня, правда, вряд ли получится – у меня обсуждение литературного сценария на киностудии Горького, а завтра съезжу… Если Женька позвонит вдруг, ты передай ему, пожалуйста, что я приеду завтра! Ладно?..
                -Спасибо, Миша! Я передам! –  И вдруг Лиля не удержалась, и горестно заплакала в голос.- Ты не представляешь, как мне тяжело!... Ты не представляешь!..
                -Лиля, ты держись! – вырвались ненужные дежурные слова у Куницкого. – Не плачь!.. Может, всё не так страшно?.. Сейчас медицина… Такие успехи! В Америке, говорят…
                Лиля  не дослушала его и положила трубку…
                После этого телефонного разговора настроение у Куницкого окончательно испортилось, и он в каком-то болезненном состоянии уехал на киностудию обсуждать переработанный им сценарий “Катенька”.
                К тому времени, когда Куницкий появился в кабинете Шульмана, там уже все были в сборе: доброжелательный директор объединения Шульман (в новом кожаном пиджаке), редактор Ветров - толстозадый неприятный тип при галстуке, с вечным оскалом на лице, напоминающим  классическую улыбку иезуита и писатель Адам Махульский, как всегда рассказывающий что-то важное своим негромким приятным голосом. Взглянув на опоздавшего Куницкого, он тут же прервал свой монолог и радушно пригласил его к себе на диван, словно всю жизнь был хозяином этого неуютного казённого кабинета:
                -А-а!.. Проходите, Михаил Григорьевич, садитесь! Мы уже заждались вас!.. Вот сидим, обсуждаем вашу кандидатуру…- И, окинув коротким взглядом  присутствующих, утвердительно спросил: -  И на сколько я знаю, ни у кого возражений нет? Да, Марк Александрович?.. Михаил Григорьевич  талантливый кинорежиссёр. Окончил ВГИК с отличием… Молодой, так сказать, подающий надежды! Я ему абсолютно доверяю!..
                Куницкий, вежливо извинившись, подсел к Махульскому. Его порадовали слова известного писателя и подняли немного настроение – верить, что ты талантлив гораздо приятнее, чем тупо убиваться своей бездарностью. И утреннее болезненное настроение  Куницкого стало потихоньку куда-то испаряться. Куницкий приветливо улыбнулся и впился глазами в Шульмана. Марк Александрович, наоборот, без всякого удовольствия взглянул  исподлобья на Куницкого и опустил голову в стол. Ему трудно было скрыть своё раздражение при виде Куницкого, и поэтому он старался не смотреть в его сторону.
                -Ну, что? – начал Шульман неохотно, подыскивая слова: - В общем, да, у кинообъединения… принципиальных возражений нет против кандидатуры режиссёра... Тем более, если сам автор настаивает…
-Да, господа!.. –  несколько бесцеремонно вмешался Махульский, не дав Шульману договорить. - Я настаиваю!.. Я искренне настаиваю!  И убеждён, фильм “Катенька” должен снимать только Михаил Григорьевич!.. 
                -Если опаздывать больше не будет! – попытался пошутить Ветров и взглянул с натянутой улыбкой на Куницкого, обнажив свои крупные желтоватые зубы. Было что-то фамильярно-фальшивое и очень неприятное в его показной улыбке.
                Куницкий ещё раз, извиняясь, виновато пожал плечами и постарался улыбнуться Ветрову в ответ. А в голове у него, глядя на Ветрова, вдруг мелькнула пошловатая мысль: “Вот  т а к и м  бабы точно не дают!”..
-Тогда начнём! – предложил сухо директор Шульман и обратился к Махульскому: - Адам Адамович, мы тут… прочитали переработанный вариант вашего сценария, и у нас, - он выдержал небольшую паузу и уточнил, - у кинообъединения… появились небольшие пожелания, в связи с запуском вашего сценария в производство… Мы хотим отложить…
-Я вот как раз вчера был в Моссовете, -  вновь, не церемонясь,  перебил его Махульский и заговорил совершенно о другом: - По союзным делам! – пояснил он снисходительно, с чуть лукавой искоркой в глазах. – Я в Моссовете часто бываю по союзным делам… У нас в союзе писателей сейчас чёрт знает что твориться!..  Моссовет выделил участки под дачи для писателей! Это на Пахре, может слышали, –  Шишкин лес! Очень хорошее место! Ну и началась грызня! Участков мало, а писателей много! Сейчас же, господа, все пишут, кому не лень! И все лезут в союз, как будто он у нас резиновый! Безграмотную повестушку тиснут в журнальчик и сразу в союз! Как в том анекдоте про чукчу, так сказать, чукча не читатель, чукча писатель!..
Шульман внимательно смотрел на Махульского, стараясь понять, к чему возник этот непонятный “союз писателей”, и, не пришей кобыле хвост, “Моссовет”.  Толстозадый Ветров, не сводя глаз с Махульского, на всякий случай приветливо заулыбался своей иезуитской улыбкой. Куницкий тоже вяло изобразил что-то наподобие улыбки на лице. Он хорошо знал Махульского, и поэтому с иронией приготовился слушать его очередную развесистую клюкву. Ему даже стало любопытно – что на этот раз выдаст Махульский и клюнут или не клюнут Ветров с Шульманом на дешёвую приманку Адама Адамовича. Должны клюнуть! Без тени сомнения! Они оба были из той породы людей, что клюют на всё, что пахнет недоступным “деликатесом” и всегда глупо попадаются на крючок! А уж Адам Адамович рыбак был отменный! И не таких акул ловил!.. Куницкий просто наслаждался его разглагольствованием! Ему искренне нравилось, как умело Махульский складывал простые  ничего не значащие реплики в хитро сплетённые стройные схемы, которые постепенно выстраивались в нечто большое и важное, гипнотизируя слушателей своей значимостью, напрочь лишая любой трезвый ум объективной оценки преподнесённой им, в общем-то, обычной обывательской информации. Куницкий  так увлёкся своими размышлениями о многообразии и разносторонности натуры писателя Махульского, что совершенно забыл и о своём странном ночном сне, и об утреннем разговоре с женой умирающего друга. И тревожное предчувствие неминуемой беды исчезло окончательно…
-Ну, мы выпили коньячку с нашим Председателем Моссовета, - продолжал  негромко Махульский.- Поговорили о том, о сём, так сказать… О детях, о перспективах развития Москвы… Ну, как обычно, господа!.. Я тут как-то был на рыбалке с  ним и подарил ему свою книгу “Избранное”. Поговорили немного и о книге… Кстати, Председателю книга очень понравилась. Вы… Никто не прочитал ещё? – спросил он неожиданно и  посмотрел безнадёжно на Шульмана с Ветровым, будучи абсолютно уверенным, что до этих-то кинодеятелей его книга точно не дошла. И  он оказался прав! Шульман с Ветровым смущённо замялись, переглянулись, и отрицательно покачали головами – незаметно для себя они с аппетитом проглотили предложенную наживку, и теперь пытались переварить её.
-Я прочитал! – вякнул негромко Куницкий,  и тем самым немного возвысился в глазах Шульмана и Ветрова.- Грандиозный роман “Семнадцать левых сапог”!.. Это готовый материал для сериала!.. И рассказы замечательные! А “Пловец” меня просто потряс! Можно было бы сделать отличный фестивальный фильм!.. Мне книга, кстати, тоже понравилась!  Хорошо издана…
  -Ну, вам-то, Михаил Григорьевич, сам бог велел её прочитать! – Махульский  покровительственно похлопал рукой по плечу Куницкого. –  Мы же с вами фильм будем снимать по моей повести…
-А книга уже в продаже? – искренне заинтересовался редактор Ветров. Как все люди этой мало кому понятной в кино профессии, он плохо знал современную литературу, если вообще её знал, – в основном читал киносценарии.               
-Что? Книга? – переспросил Махульский, словно не расслышав вопроса. – Нет, господа, книга уже давно прошла, так сказать!  И тираж был приличный - сто тысяч – расхватали моментально! Буржуйским писателям такие тиражи и не снились! –  Взглянув на огорчённые лица Шульмана и Ветрова, он тут же легко и непринуждённо осчастливил их. – Я вам подарю, господа! С автографом!.. У меня  осталось дома  книг пятнадцать-двадцать на подарки. Мало ли какой случай, знаете!.. В следующий раз принесу! Не забуду! - пообещал он и сообщил, как бы, между прочим: - Кстати, книгу сейчас на Госпремию выдвигают! Мне вчера Валентин Петрович Катаев даже домой позвонил – поздравил! Говорит, Адам Адамович, если позволите, буду рад написать к вашей книге предисловие! Ну, кто же откажется от такого предложения?! – Махульский улыбнулся (мол, вы же, господа, понимаете, позвонил сам классик, это вам не хухры-мухры!), и опять вернулся к прежней теме разговора. - Должен вам сказать, господа, Председатель наш, так сказать, толковый и грамотный мужик – в курсе всех событий оказался. А что, спрашивает, Адам Адамович, с вашим сценарием  на киностудии Горького? Он в производстве или как?.. Я вот тут, говорит, вашу повесть “Катенька” прочитал в “Избранном”… Целую ночь уснуть не мог – всё читал! Шикарная вещь! И очень своевременная! Её снимать надо, говорит, и снимать  немедленно!..
-Да-а, вещь шикарная! - подтвердил озадаченно директор Шульман,- даже судя по сценарию!             
-Объединению ваша “Катенька” тоже очень нравится, Адам Адамович! Вся редактура “за”! – радостно сообщил Ветров: личное знакомство Махульского с Председателем Моссовета произвело на него неизгладимое впечатление - не всякий смертный пьёт коньяк с человеком такого ранга, ездит вот так запросто с ним  на рыбалку и треплется обо всём на свете!
-Очень современная вещь, говорит! – продолжил Махульский, даже не удостоив внимания  реплику Ветрова. – Несмотря на свою историчность, повесть крепко привязана к сегодняшнему дню! Такой, говорит, пленительный портрет девушки Катеньки, вобравший в себя всё лучшее, что есть в чистой, самоотверженной душе русской женщины!.. Сейчас, говорит, на экране одни проститутки! Смотреть не на кого! Ну, тут, господа, так сказать,  трудно с ним не согласится! –  развёл руками Адам Адамович и обезоруживающе  улыбнулся. – Полная деградация! Пиф-паф и сплошные женщины лёгкого поведения – вот и всё кино! Как будто не о чём больше снимать!.. Председатель очень возмущался! На что, говорит, господа, государственные шуршики тратим!..
-Так мы, поэтому и запускаем вас срочно в производство! – угодливо засуетился  Ветров. Его лысоватая, гладко прилизанная голова вертелась то в сторону своего начальника Шульмана, то в  сторону Махульского. – Нам ваш сценарий тоже очень нравится! Он вполне готов…
-А я ему сказал, что сценарий уже в производстве! – небрежно сообщил Махульский, тем самым, решив вопрос о запуске фильма “Катенька” окончательно и бесповоротно. –  Председатель кстати очень уважает продукцию вашей киностудии! Говорит, на дачу в выходные беру только фильмы киностудии Горького! “Мосфильм” вообще не смотрю – сплошной американизм!
-Ну, мы стараемся, Адам Адамович! – в голосе редактора Ветрова зазвучала гордость за свою продукцию.- Работаем!..
-Поинтересовался, кто будет снимать мою ”Катеньку”? – Махульский опять проигнорировал реплику Ветрова, выдержал небольшую паузу и ободряюще взглянул на   Куницкого: – Я ответил, что неизвестный начинающий режиссёр Михаил Куницкий. Сказал, что очень талантливый и перспективный молодой человек. Председателю эта идея                о-очень понравилась. И вообще, он отметил, что  у вас на киностудии снимает много молодых режиссёров. Это, говорит, правильная и нужная тенденция... Надо двигать молодых и перспективных! Надоели эти старпёры!.. “Мосфильм” просто забит ими! Ничего нового в кинематограф они уже не несут!..  Только тратят попусту государственные шуршики!
-Да-а! –  обрадовано поддержал разговор Ветров. – У нас много молодых режиссёров сейчас запускается. Мы над этим работаем… Вот, Андрей Эшпай, скоро начнёт снимать картину, Вася Пичул,  – уже в запуске… “Маленькую Веру” будет снимать!.. Сценарий острый злободневный!  Шуму наделает много!.. Юра Кара только что снял свой первый фильм “Завтра была война”. Так что… молодым у нас дорога!..
-Приличный кстати фильм получился у Кары, я посмотрел!- встрял  сдержанно Куницкий, пытаясь развить позитивный поворот разговора.
-И пресса хорошая. - Шульман неприветливо посмотрел на Куницкого. - Мы его на всесоюзный фестиваль повезём!.. Объединение надеется, вы тоже нас порадуете своим талантом?
-Ну, это… - Куницкий замялся, - как Бог даст!.. – И, превозмогая ощущение фальши, улыбнулся Шульману. Тот, тут же отвёл глаза в сторону, пытаясь скрыть к нему свою неприязнь.
-Мы не на Бога надеемся, - пробурчал он сухо, - а на вас!..
И на этом обсуждение киносценария “Катенька” плавно сошло на нет. Все дружно и единогласно пришли к выводу, что сценарий после доработки стал динамичным, внятным,  в нём появилась драматургическая целостность, а главное – он абсолютно готов к производству. Кандидатуру Куницкого на должность режиссёра утвердили без всяких оговорок и назначили день приказа  о запуске.
Адам Адамович, когда они с Куницким вышли на улицу, не удержался и похвалил его.
-Ну что, Михаил Григорьевич… Мне сценарий нравится. Как-то ловко вы его перелопатили. С меня – бутылка!..- И он засмеялся своим, как всегда, негромким приятным смехом, не испытывая и тени смущения.
-Повесть больно хороша! – улыбнулся в ответ Куницкий и в свою очередь дипломатично похвалил Махульского: - Если бы не вы со своим Председателем Моссовета…  Вряд ли бы мне дали постановку. Я уже и надежду потерял!.. Шульман  уже однажды отшил  меня. Так что… это с меня бутылка!..
-Знаете, Михаил Григорьевич, - Махульский и, с чуть заметной улыбкой, посмотрел Куницкому в глаза. – Никогда не надо отчаиваться и впадать в уныние! Кроме того, что это тяжкий грех,  так сказать, так это ещё и признак слабого человека!.. А вы человек сильный! Я же вижу!.. У вас другое жизнеощущение!.. И я тоже сильный!.. Я, когда приехал в Москву из Махачкалы, у меня ничего не было: ни жилья, ни работы – ничего! Ночевал у друзей, на вокзалах, – где придётся!.. Но... не пропал, как видите! Стал известным писателем! Всего через каких-то шесть лет получил четырёхкомнатную квартиру в центре Москвы на Арбате! Член Союза писателей – уважаемый человек!.. Но, поверьте, Михаил Григорьевич, это не свалилось мне на голову само собой!..
-Как вам это всё удалось?! – искренне удивился Куницкий – внутри засвербело проклятое обывательское любопытство.- За такой короткий срок! – Вспомнилась узкая, похожая на пенал, их с Зинаидой комната в коммуналке на Чистых прудах.
-Михаил Григорьевич, - Махульский  философски усмехнулся, - жизнь заставила!.. Я же из провинции. Из Дагестана… А люди из провинции сильны и хитры, как голодные  волки! - Он посмотрел на огромное неуклюжее здание киностудии Горького и закончил неожиданно: – Они же все прохиндеи там! Трусливые и продажные прохиндеи! Вы видели, как они затряслись, когда я сказал им, что с самим Председателем Моссовета коньячок попивал?..
-Да-а, это было забавно! – усмехнулся Куницкий, вспомнив ход своих мыслей в кабинете Шульмана. – И как это у вас получается так?..
-Всё просто, Михаил Григорьевич!.. Это психология! – небрежно бросил Махульский. – Знание человеческих слабостей, так сказать,  и больше ничего! Я, всё-таки, как-никак, писатель!.. И, смею вас уверить, хороший писатель! Я могу расписать падение обычной пылинки в солнечном луче, или движение невидимого микрона в космосе, на целую страницу так, что читателя за уши не оторвёшь от чтения. Прочтёт и ещё попросит! И таких писателей не много, поверьте мне! Вот, разве, что Чехов один только и был, а сейчас… в основном - бумагомараки! Какие они писатели?.. Я их и не читаю даже!.. Ну! – он крепко пожал Куницкому руку. – Поздравляю вас! Всё у нас получилось! Главное в жизни, Михаил Григорьевич, вскочить на подножку идущего трамвая, так сказать,   а втиснуться в середину салона и растолкать всех локтями у нас с вами всегда хватит сил! Верно?..
-Верно…- улыбнулся Куницкий и неожиданно спросил: - Адам Адамович, а почему вдруг я?
-В каком смысле?..
-Ну… Почему вы выбрали мою кандидатуру в режиссёры?.. Вы же могли предложить свой сценарий и кому-то  уже из состоявшихся известных режиссёров?.. Тем более, материал  действительно стоящий!.. Каждый согласился бы!
-Всё просто… Его Величество Случай!..
-А вдруг вы ошиблись?..
-Я не ошибаюсь! – усмехнулся Махульский. - У меня нюх на талантливых людей! И я в вас верю, Михаил Григорьевич... А главное, - Махульский с теплотой посмотрел на Куницкого, - вы не равнодушный человек. У вас внутри болит – я это вижу. А таких людей я люблю! Я верю в вас!.. У нас с вами впереди большая творческая жизнь! Мы ещё и понравившийся вам роман “Семнадцать левых сапог” снимем! Сделаем отличный сериал! – немного самоуверенно пообещал Адам Адамович и, повернувшись, неторопливо зашагал к троллейбусной остановке. Шёл, не оглядываясь, как человек,  хорошо знавший себе цену.
Странные чувства вызывал у Куницкого этот уверенный, с крепкой  жизненной хваткой, человек... Уважение?.. Зависть?.. Наверное, и то и другое. Эти чувства вряд ли разделимы в повседневной жизни. Редко встретишь человека, который никогда ни у кого и ничего не заимствует и не спрашивает – как ему жить и как дышать?..  Этим редким человеком был для Куницкого  Адам Адамович. У него на все вопросы была своя железная логика и свои ответы! И Куницкий был благодарен судьбе за то, что она свела его с этим ярким и глубинным человеком.
…Большой творческой жизни с Адамом Адамовичем, не смотря на его твёрдое заверение, к сожалению, у Куницкого так и не получилось. Фильм “ Катенька”  по одноименной повести этого прекрасного писателя был единственным в их творческой жизни, о чём Куницкий всегда горько сожалел. После этой совместной работы они расстались и встретились только через двадцать лет, но так тепло и так радостно -  как будто встретились две родственные души!  Но всё это случится  в другом веке и в другом государстве…               
               
                25
К вечеру по улицам города настойчиво забарабанил затяжной осенний дождь. И москвичи, нахохлившись и уткнув головы в легкомысленные плащики и курточки, заспешили домой к теплу и домашнему уюту.
Куницкий приехал с киностудии усталый и совершенно промокший. Он только успел повернуть выключатель в комнате и снять свою мокрую куртку, как в дверь неожиданно позвонили.
-Зинаида! – подумал Куницкий обрадовано. – Наверное, решила вернуться! – И вздохнул с облегчением: - Слава богу!
Он торопливо открыл дверь. На пороге стояла промокшая почтальонка тётя Катя, жившая, напротив, в квартире, на одной лестничной площадке.
-Добрый вечер, тётя Катя! – бодро поздоровался Куницкий. – Тоже промокли? Поливает как! А?..
-Осень, - выдохнула сдержанно тётя Катя и суетливо полезла в сумку. – Вот и поливает. – Достала из сумки бумажку и протянула Куницкому: - Распишись вот тут. Телеграмма тебе…
-Интересно, от кого же это? – проворчал удивлённо Куницкий, расписываясь за получение. – Какая это живая душа вспомнила обо мне?!
-Не живая уже. – Тётя Катя печально вздохнула и перекрестилась: - Прости меня, господи! – Протянула Куницкому сложенную вчетверо телеграмму: - Читай вот…
-Отец! – кольнула сразу же страшная догадка. Он схватил телеграмму, развернул её, и впился глазами в текст: “Срочно приезжай умер отец похороны 28”… Куницкий несколько раз перечитал её, с трудом улавливая смысл… Вот тебе и сон в руку!
-Зинке-то своей позвони! – услышал он вдруг голос тёти Кати. – Как-никак, свёкор ей!.. Вы же ещё не развелись… Поди, обидится.
-А?.. Что? – не сразу дошло до Куницкого. – Зинке?.. Ну да, конечно, позвоню! Позвоню! Обязательно! Спасибо вам! – непонятно за что поблагодарил Куницкий почтальонку и медленно закрыл за собой тяжёлую ободранную дверь.
  Внезапно навалилась страшная пустота, и нестерпимо стало жечь под левой лопаткой в одной точке. Куницкий изо всех сил надавил пальцем на эту точку, но боль не прошла. В голову вдруг полезли ненужные, глупые фразы: “Ушёл из жизни… Перестало биться сердце пламенного коммуниста…” Он закрыл глаза и попытался сосредоточиться: “Что же делать? Что же  делать?!.. Так!.. Первое – собрать чемодан!.. Нет! Стоп! Какие чемоданы?! Надо позвонить Зинаиде! Надо ей срочно позвонить!.. Господи! Зачем?!  У м е р  о т е ц !” – до Куницкого вдруг дошло то страшное, что произошло. Ум е р  е г о  о т е ц! Он медленно опустился в старое, видавшее виды, кресло и застыл, глядя куда-то в одну точку.
Свершилось то, чего он так страстно желал в детстве. Но теперь-то он этого  н е  же л а л! Теперь каждая клеточка его тела была против этого! Как же так?!.. Это какая-то бессмысленная несправедливость! Неужели ничего нельзя было сделать? Ведь он не успел сказать отцу того единственного последнего слова, которое он должен был сказать ему, перед тем, как …  Боже мой!.. Ведь это так важно было для него!.. И так необходимо! Как теперь с этим жить!? Как!? Впереди ещё целая вечность!..
Телефон звонил долго и тревожно. Куницкий услышал его не сразу – жадно схватил трубку:
-Да-а!..
-Куницкий… - Это был голос родной Зины.
-Зина!..
-Куницкий! Что с тобой?..
-Зина…
-Что случилось, Миша?! Что с тобой, Куницкий?! – почти закричала в трубку испуганно Зина.
-Умер папа… Зина. – И тут Куницкий не выдержал и разрыдался, жалко и беспомощно, как ребёнок...
…Грохнули сцепления вагонов, и поезд плавно тронулся. Тихо проплыли  за  окном вагона вечерние тени, а следом за ними исчез и Белорусский вокзал.
В поезде Зина и Куницкий почти ни о чём не разговаривали. Куницкий, смертельно усталый, взмокший от пота, болезненно сдвинул брови и молчал, напряжённо думая о своём. Как ни странно, ему никак не удавалось вспомнить лицо своего отца. Вспоминалась всё: хромая походка, мёртвая изуродованная нога с живой красно-синюшной пяткой, семь вмятинок на теле от пулевых ранений, а вот лицо - никак… От горечи Куницкий вдруг застонал. Толстый конопатый пассажир в фетровой шляпе (в купе стояла духота, а он сидел в шляпе, обливаясь потом) подозрительно покосился на Куницкого и предусмотрительно пересел на противоположную сторону – снял шляпу и стал ею нервно обмахивать свою рано появившуюся лысину.
-Миша!.. Ми-ша!.. – позвала Куницкого Зинаида и прикоснулась к нему тёплой рукой. – Ложись, поспи… Я тебе сейчас постелю.
-А-а?.. Хорошо, - отозвался Миша и послушно встал. Подождал, пока Зина постелет ему, а затем, не раздеваясь, залез на верхнюю полку.
-Может, ты разденешься? – И снова участливые Зинаидины руки.
Как он был благодарен ей сейчас! Куницкий осторожно задержал её руку на своём лице и поцеловал. Зина не убрала руку – нежно провела по его лицу и так осталась. Что-то родное и надёжное было в этом её заботливом прикосновении. И боль его сразу стала легче – отступила немного.
Поезд бездумно отстукивал колёсами по стыкам и торопился, оставляя за собой километр за километром. И сквозь этот перестук пробивался  жалующийся кому-то голос пассажира в фетровой шляпе.
-Не нравится мне у вас в Москве – третий раз приезжаю и всё  как-то не по-человечески! Не по-людски! То одно, то другое… Захотелось на вокзале пива выпить! Обычного, “Жигулёвского” пива, понимаете ли… Думаю, ну, у нас его нет, в провинции, но в Москве-то точно должно быть! Так, нет же! И здесь этого пива нет! Весь Белорусский вокзал, понимаешь, обегал, - пустота! Квас этот, кислятина, - пожалуйста! А пива нет! А везде только и кричат – по телевизору, по радио: “Всё больше и больше пива выпускает наша промышленность!”  А где оно это пиво?!.. Куда оно исчезло?..
Куницкому вдруг показалось, что этот гундосый голос он уже когда-то слышал, что-то знакомое было в нём: тембр, интонации… Он прислушался, а затем осторожно взглянул на пассажира…  И  не смог поверить своим глазам – это был его одноклассник по интернату Ваня Кузьмич: рано постаревший, растолстевший, но легко узнаваемый – Ваня-хорёк!.. Вот уж кого Куницкий меньше всего хотел в этой жизни встретить, так это Кузьмича!.. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, при виде своего недруга, что-то неприятное и раздражающее стало заполнять его сердце.  И, чтобы не провоцировать эти чувства, Куницкий пересилил себя, отвернулся к стенке и прикрыл глаза…
-И когда хочешь пива,- продолжал озабоченно Кузьмич, - разве важно, сколько его выпускает промышленность? Плевать, верно?.. Главное, чтоб оно было!  Мне всего-то нужна одна кружка! А её нет! И какое мне дело до этой промышленности, если я не могу выпить кружку пива?.. Нам вот когда-то в интернате долбили: коммунизм-коммунизм! А где он этот коммунизм? Покажите мне его! Пива и того нет! Если уж в Москве нет коммунизма, то где ему тогда быть? Верно?..
Куницкий под этот монолог на секунду забылся тяжёлым сном и тут же увидел своего отца. Широкоплечий, с орлиным носом, лежит на печи, а вокруг него сидят они – четверо разновозрастных его сыновей. Отец просит погладить ему раны (очень у него болели старые раны после войны). Миша, после гибели братика Витьки, был самый маленький, и ему всегда доставалось гладить мёртвую отцовскую ногу. Вот от неё-то отец больше всего и страдал. Миша ласково щекотал живую пятку своими грязными переломанными ноготками, а потом почёсывал всю мёртвую ногу до колена, каждую минуту заботливо спрашивая:
-А так Вам не больно, папа?.. Так не болит?
-Так хорошо-о, - успокаивал отец маленького Мишу и ласково приговаривал, глядя на детей: - Сыночки мои, пушочки мои. – И лицо у него было такое доброе и родное - даже не верилось, что он может быть другим. – Миша-то на меня похож как две капли воды, - замечал отец и улыбался, глядя на сына.
Мише  нравилось, что он похож на отца, и от этого он ещё старательнее гладил туго обтянутую мёртвую кость…
Иногда отец ёрничал с детьми. Обычно любил донимать «умственного инвалида» Николая.
-Колька, сынок?.. Что будет, когда я помру?
-Закапаем!- у Николая уже был готов ответ, потому что такие вопросы задавались  ему часто.
-А  ты что будешь делать?
Немногословный Николай честно отвечал:
-Я буду ки-ки-ки…
-Ты будешь  ки-ки? – веселился отец.
-Да, буду ки-ки-ки!
- А плакать, разве, не будешь?..
-Не-а! Буду ки-ки-ки…-Коля  упрямо стоял на своём.
-От, сынок, какой ты! – укоризнено говорил отец,- Я же твой батька!
-А я буду ки-ки-ки! – упрямо стоял на своём Коля.
На Кольку отец почему-то не обижался. Ему обычно прощалось всё. Даже мать его не  часто била, но даже если и била, то не так сильно, как  остальных детей.  Вообще к Кольке у родителей было особое отношение по причине  его умственной отсталости или, как отец говорил, «умственной инвалидности». Он даже пенсию ему выхлопотал по этой причине, когда сын повзраслел…
-Слышь, мать? Завтра с Колькой в район поеду!-  сообщил  он  как-то  матери.
-Чего это вдруг?
-Да не вдруг, а надо… Тебе ещё не отчитался! Ему скоко уже годков?
-А то ты не знаешь! Совсем мозги отпил? Уже не помнишь,  сколько родному сыну годов!..
Отец, к удивлению всех, пропустил эти слова мимо ушей, что редко случалось с ним, и миролюбиво продолжил:
-Ты не лайся… Я к чему это… Колька-то наш от природы, вроде, как Богом обиженный… слабоумный… Развитие у него запоздалое, верно?
-Теперь это незаметно, - мать тоже пошла на «мировую», - заикается только и  говорит медленно, а так… как все. А что?
-Да-а, говорят, пенсия ему от государства положена. Он же бракованый  у нас.
-Кто говорит?..
-Умные люди…
-А ты и уши развесил! Небось, твои алконавты и наплели?! Какая пенсия?-  мать недовольно глянула на Кольку, - он же на вид здоровый!
-На вид здоровый, а положено! – гнул своё отец, - по причине умственной инвалидности! Слабоумие у него! Вот пусть и положат пенсию! На медкомиссию его повезу! Я уже и документы туда отправил, чтоб всё чин-чинорём было!.. Забракуют, паразиты, нашего Кольку, никуда не денутся! А если откажут, я и до министра дойду!.. Самому Брежневу напишу! Генсеку нашему! Я же партейный, мать их, как-никак!..
И на следующее утро отец с Николаем на  автобусе уехали в районный городок,  проходить медицинскую комиссию. Когда ехали, отец  всю дорогу долбил сыну:
-Смотри, Колька! Они там все граммотные, ученые, чуть,  что не так – пенсию не назначат! Скажут, не положено и всё ! Тут же отлуп дадут!..
Николай внимательно слушал отца.
-А так…шестьдесят рубликов, не меньше, вынь, да положь! – волновался  он, - Деньги дармовые! Это ж  на всю жизнь тебе! Живи и в ус не дуй, верно?!.. И работать не надо!.. 
-Ага!..
-Вот тебе и «ага»! Но ты, смотри, Колька!.. Будут спрашивать чего, вопросы какие задавать, дурачком прикинься и смейся! И плети всё, что Бог на душу положит, а главное, смейся! Смех, сынок, великое дело!..
Николай слушал отца и улыбался – деньги к этому времени он уже полюбил основательно: тайком от отца с матерью завёл себе в районной сберегательной кассе  накопительную книжку и складывал на неё «зажатые» рубли.  Так что “дармовая”  пенсия ему даже очень глянулась.
Медкомиссия из пяти  человек заседала в большом светлом кабинете районной больницы. Желающих получить пенсию было много, но отца, как инвалида войны, пропустили без очереди, хотя и поворчали для порядка, мол, такой бугай (это они  про Кольку)  мог бы и без отца приехать и со всеми тут поколгатиться, не велик пан!                Отец, не обращая на это  никакого  внимания, протиснулся в дверь кабинета, и втащил за собой сына.
-Доброго здоровья вам, люди добрые! – поздаровался он и толкнул  Кольку вперёд, - вот, пошехонца своего  к вам привёл… Горе моё  и покуту!..
Члены комиссии с любопытством и почему то весело  посмотрели на “горе и покуту”. Колька, помня наставления отца,  тут же сунул  палец в нос,  и глупо захихикал. Носатый председатель комиссии в больших очках,  недовольно поморщился и  спросил:
-Что  смешного?..
-А усё! –  рявкнул Колька и опять захихикал.
-“Усё-о”! –  передразнил Кольку  председатель,- А чего орать, если “усё”?  Фамилия у тебя есть?
-Ыгы!.. Колька!..
Члены комиссии  переглянулись и заулыбались.  Председатель же по-прежнему недовольно смотрел на  хихикающего Кольку. Но тут отец  пришёл сыну на помощь.
-Не обращайте на него внимания, люди добрые! Это у него от умственной инвалидности  смех такой!  А по фамилии он Куницкий!.. Николай Григорьевич Куницкий, как и я! У вас там и документики имеются на него. Я самолично отправлял. Может не дошли? Или  сгубили где, мать их? – уже с тревогой в голосе забеспокоился он.
Председатель, молча, порылся в папках и, найдя  Колькины  бумаги, буркнул:
-Дошли ваши документики! Куда они денутся документики эти? И не материтесь тут! Инвалид войны, а выражаетесь, как сапожник…
-Так… с языка сорвалось! Мы же из простых! Извиняйте, если что…
-Извиняю, - опять буркнул председатель и, нахмурившись,  стал изучать Колькины документы, - Куницкий Николай… В армии не служил… Образование: вспомогательная школа-интернат…начальное.. Работает грузчиком…Диагноз – олигофрения…, - поднял глаза на отца и  спросил строго,  - кто ставил?
-Что ставил? – не понял отец.
-Ну, диагноз этот… олигофрения? Кто вам ставил?
-Мне?..
-Да не вам, а сыну вашему!..
-А-а!…А разве там не  написано? - удивился отец непонятливости председателя и озабоченно засуетился, - Я же там справочку приложил! Вы повнимательнее гляньте! В школе  и  ставили. Он как четыре класса окончил, так  диагноз этот  и выписали. А что, неверный?
Председатель  на вопрос отца не ответил, изучающе посмотрел на  глупо улыбающегося Кольку, и неожиданно спросил:
-Ну, молодой человек, куры у вас несутся?
Но Колька, ничуть не удивившись этому  странному вопросу, хихикнул и громко ответил:
-А ка-ак же?!..
Председатель повеселел.
-Ну-у, а петух у вас есть?..
-А ка-ак же! –  ещё громче заорал Колька и закатился идиотским смехом.
Комиссии тоже стало смешно. Некоторые уже тёрли глаза.
-А яйца петух несёт?- не отставал председатель.
-А ка-ак же! – радостно хохотал Колька, - Вот такие! – и для пущей убедительности показал на свою голову.
Тут члены комиссии не выдержали и дружно грохнули смехом! Носатый председатель лежал на столе и мычал, вытирая слёзы. Хохотали все, кроме отца.
-А… а… а  соседских кур... кхых-хых… пету… петух… то-о-опчет? – не унимался председатель.
-А ка-ак же!- вошёл в раж Колька, - Топчет!.. Кажный день топчет!
И снова взрыв хохота…
Всё это время, отец смирно сидел на стуле возле дверей и выжидал, а когда комиссия дошла до отупения, понял – пора… Встал и громко заплакал…
-Вот!.. Вам смешно! –  укорил он членов  комиссии, вытирая фальшивые слёзы, - А каково мне,.. инвалиду войны, выслушивать такое?..Это же горе!.. Горе!.. Не дай Бог, вам, люди, такое..
Члены ВТЭК стали потихоньку приходить в себя… Председатель достал носовой платок и, громко сморкаясь и кашляя, стал утираться, а когда кто-то из членов комиссии, не удержавшись, опять прыснул смехом, резко оборвал:
-Ну, хватит!.. Повеселились и хватит!.. У человека действительно горе, а мы тут…, - он не договорил, посмотрел  виновато на отца и буркнул, - Вы, Григорий Иванович, извините нас, за такую… несдержанность, но… мы тоже живые люди!
-Да, чего уж там… Я всё понимаю! – успокоил председателя отец, - Дома, бывает, и не так смеёмся… Из-за этой инвалидности, мать её в дышло,  он нам и не такое порет!.. Впору бы плакать, а мы сидим  с матерью и…до  коликов… доходим!.. А вам это в новинку, я понимаю!.. Так что… не извиняйтесь! Это лишнее!
Председатель взял со стола Колькины документы и, пробежав по ним глазами, уже добро и участливо успокоил отца:
-Ну что ж.. Пенсию мы  Вашему сыну назначим, не беспокойтесь…Тем более и по закону положено… Так что… Поезжайте домой…
-А пенсия когда ему назначится? – поинтересовался отец.
-Да-а… месяца через два-три  и назначится. – Председатель улыбнулся, -  А может и раньше..  Ждите!..
-Ну, тогда… до свиданьица вам!... И спасибо! – растрогался отец и толкнул Кольку к двери, - Идём, сынок…  Там люди ждут!..
Как только отец с Колькой закрыли за собой дверь, вся комиссия так и грохнула… Снова все  завыли, заикали и заумирали..
-Ничё, Колька, ничё, -  хитро подмигнул отец сыну, - Мы потом с тобой посмеёмся! Обхохочемся все, когда пенсию станем получать! Вот, тогда и мы до опупения, верно, сынок?
-Ага! – Колька расплылся в улыбке.
-А ты молодец, Колька! – похвалил его отец, - Всё как надо сделал!. Всё чин-чинорём! – и предупредил вдруг, - Но тока смотри не ляпни кому, что петухи несутся, а то…Их-хе-хе, - зашёлся он вдруг  тихим смехом,- И кто тебя только, паразита, научил этому?... Ну это же надо, а?... Пету… пету-хи-хи…несутся!.. От, учудил!..
…Зло лязгнув тормозами, поезд замедлил ход, почертыхался и остановился на  ярко освещённой станции. За окном вагона неторопливо двигались носильщики с тележками, суетились вечно опаздывающие пассажиры.
Зина отодвинула занавеску и всмотрелась в тусклое грязноватое окно, пытаясь прочесть название станции.
-Смоленск, - подсказал негромко Кузьмич, лёжа в спортивных трениках на нижней полке. – Стоянка десять минут! Вы до Минска едете или дальше?..
-Нет, нам дальше… до Негорелое…
-А-а… Значит, я раньше – мне в столицу БССР.
В это время Куницкий неожиданно вскрикнул и застонал…
Кузьмич  взглянул на спящего Куницкого и поинтересовался шёпотом:
-Что это ваш муж так беспокойно спит? Может, заболел?..
-Нет-нет… Не волнуйтесь, пожалуйста! Он всегда так нервно спит, - успокоила пассажира Зинаида и посмотрела на мужа: лицо у него было напряжённое, с выражением муки. – Просто он устал.
-А-а!.. Это бывает! – с пониманием посочувствовал  Кузьмич. – Я часто езжу в командировки по снабженческой части,  и не такое случается в поездах. Всё бывает!  А вы не из Белоруссии часом? – спросил он вдруг.
-Из Москвы, – устало ответила Зинаида и отвернулась к окну - её не хотелось сейчас разговаривать.
-А-а, а то мне показалось… - Кузьмич посмотрел пристально на спящего Куницкого, - Что мы с вашим мужем где-то встречались. Но если вы из Москвы, то вряд ли… Если бы из Минска, а так нет! Обознался! - он ещё раз бросил взгляд на Куницкого и наклонился доверительно к Зинаиде: -  Знаете, ваш муж мне чем-то напоминает одного чудика у нас в интернате  – только  тот кричал по ночам! Как резаный! Я сам сирота - в интернате десять лет проучился! Спасибо государству –  и сыты и обуты были! –  Кузьмич вдруг хохотнул. – А знаете, из-за чего тот чудик кричал?.. Не поверите, честное слово! Иголка ему снилась! Ага! Обычная иголка! Вначале, говорил,  тонкая, а потом толстая! Как заорёт посреди ночи – у нас волосы дыбом! Вскакиваем из своих постелей и тоже орём! И так чуть ли не каждую ночь, представляете? Психами стали! Мы его потом лупили всей комнатой – ничего не помогало! Всё равно орал!
-Зачем же вы его били? – пожалела Зинаида “чудика”. – Его лечить надо было!..
-Надо было! – согласился Кузьмич, - но мы же дети неразумные были! Что мы понимали? Мы лупили и нас лупили! Там все лупили друг друга! Сильный всегда прав!
-А что же учителя? Воспитатели?.. Куда они смотрели?
-А они нас тоже лупили!
-Боже мой! – ужаснулась тихо Зинаида, - что же это за интернат такой?.. И что за учителя у вас были?
-Обычные советские учителя! – пожал плечами Кузьмич. – А у них другого выхода не было – иначе, как нас было удержать?.. Никак! Но знаете, мы им тоже гадости делали – мстили! – Он  вдруг хохотнул. – Я вот, например, нашей учительнице по пению мандолину разбил! Это музыкальный инструментик такой, типа дольки груши! – пояснил со знанием дела Кузьмич. – Она на ней играла, когда вела у нас пение… Ну, а я залез ночью в учительскую и разбил!..
-Зачем? – не поняла Зинаида.
-Да ненормальная   эта учительница была! Извращенка какая-то! Представляете, заставляла нас мальчиков гладить ей ноги!.. Разве это нормально?.. Не нормально, конечно! Ну, вот я и отомстил!.. Её  потом с треском выперли из интерната.
…Стоянка в Смоленске закончилась. Поезд  плавно стал набирать силу. Кузьмич поправил полинялую занавеску на окне, встал, потянулся и сказал, как будто молчал целую вечность:
-Вот такая у нас была весёлая инкубаторская жизнь!.. Ну, теперь можно и на боковую!
-А что  стало с тем мальчиком, что кричал по ночам? – осторожно поинтересовалась Зинаида.
-А-а, с этим-то, с чудиком?..- Кузьмич взял полотенце. - Выздоровел!.. Сам выздоровел! Вот как нашу певичку выперли из интерната, так он и перестал  по ночам орать! Как  ножом отрезало!.. – охотно сообщил он и, бросив неодобрительный взгляд на застонавшего в очередной раз Куницкого на верхней полке, проворчал: - Да - а! Похоже, ваш муж нам сегодня не даст уснуть!.. Пойду, узнаю у проводницы, может в другом купе свободное место есть! – и, пробурчав что-то невразумительное себе под нос, пошёл искать проводницу.               
Зинаида встала и подошла к мужу: в купе было жарко и лицо его было мокрым от пота. Зинаида заботливо протёрла лицо полотенцем, и Миша сразу успокоился… 
…И вдруг он увидел другое лицо отца: кричащее и безумное… Пожар! Горит их старый дом! Отец, выбив окна, вышвыривает детей на улицу прямо в снег…
…В ту страшную зимнюю ночь не стало сразу двоих братьев… Обмороженных, распухших, их положили в два одинаковых свежевыструганных гробика и отвезли по знакомой дороге на засыпанное снегом, притихшее сельское кладбище. Отец, хромая, без палки, глубоко проваливаясь в снег, идёт рядом с санями… Чёрные волосы смёрзлись, сосульками лезут в глаза, а он идёт и только, как безумный, твердит:
-Сыночки мои! Пушочки мои!..
Поезд, неудачно дёрнувшись несколько раз, снова стал набирать скорость: лениво и не торопясь.
Пожалуй, это был уже не сон, а какие-то рваные воспоминания… Ночной огромный лес выпрыгивает из-под саней. Загнанный жеребец, весь в пене, несётся, не разбирая дороги, навстречу метели. Храпит!.. Миша лежит в санях, почти без памяти, укрытый отцовским овчинным тулупом, и задыхается… Не хватает воздуха!..
-Па-а-а-па! – пытается крикнуть он и не может. Голос куда-то исчез, только слабый шёпот слышится из его больной груди: - Па-а-па-а! Я не хочу умирать! Мне страшно!.. – Но отец не слышит его.
-Но-о! Но-о! – орёт он на весь лес и стегает по взмокшему крупу жеребца злым кнутом. – Но-о, милый! Пошё-ол! Пошёл, мать твою дышло!..
…Пал тот красавец жеребец! Пал возле самой районной больницы, родимый! Не выдержало его сердце и разорвалось на мелкие куски. Только прощально вскрикнул он в предсмертной агонии и всей своей могучей головой врезался в больничный забор, своротив в нём весь пролёт, не успев даже закрыть свои выпученные фиолетовые глаза.
Отец, весь мокрый от пота, сгрёб руками почти задохнувшегося сына и отнёс в приёмное отделение больницы… Эх, если бы не тот жеребец!..
…Около трёх часов ночи Куницкий проснулся весь в поту. В вагоне было жарко и душно. Пахло несвежими носками и влажным постельным бельём.  На нижней полке, прикрыв лицо фетровой шляпой, крепко похрапывал Кузьмич – свободного места в вагоне, видно, так и не нашлось. Зинаида тоже спала. Куницкий  полежал некоторое время, прислушиваясь к ритмичному перестуку колёс, а затем осторожно, чтобы никого не разбудить, слез с верхней полки, набросил пиджак и вышел в тамбур покурить.          
… Ожившие события той далёкой жизни обрушились на него и не отпускали, выстраиваясь в длинную неправдоподобную цепь…
…Зимой в пятьдесят восьмом году шли они с отцом из соседней деревни домой. Отец тогда работал счетоводом в колхозной конторе и часто разносил по домам колхозникам зарплату. Иногда брал Мишу с собой – поносить большой рыжий портфель.
Встретили их  тогда в лесу двое злых людей… Отец яростно гвоздил их налево и направо своей толстой суковатой палкой, не подпуская к портфелю с деньгами. Дрожа от страха, Миша прилип к сосне и зажал кулачками рот, чтобы не закричать. И вдруг он увидел, как один (Шорником его звали, свой был) вынул из кармана финку… Ничего не соображая, со страшным криком: “Па-а-па!” –  маленький Миша вспрыгнул на спину Шорнику и стал бить его своим подбородком. Намертво вцепившись тоненькими ручонками в липкие волосы пьяного бандита (не зря его потом в интернате прозвали “клещ” – жилистый был, с детства приучен к тяжёлой работе), Миша тащил голову Шорника к небу и бил, бил по ненавистному лицу своим подбородком: в нос, по глазам, куда попадёт…
…Отбились они тогда. И деньги государственные сберегли. Только у отца прибавилось ещё одно “боевое” ножевое ранение в левое плечо, а у маленького Миши подбородок превратился в кроваво-синюю грушу. Миша гордо шёл рядом с отцом, оставляя на снегу капельки крови, и не чувствовал боли. Отец остановился, зачерпнул горсть колючего снега и прижал к Мишиному подбородку.
-Больно, сынок?
-Э-а… Со-се не олно, - еле проговорил Миша. – Го-о-ить ол-но…
-Это ничего, сынок, что говорить больно… - успокоил его отец. – Так и должно быть! А ты молчи пока. Просто молчи…Боль, глядишь и уймётся. На войне и не такое бывало! Мы же солдаты с тобой, верно?..
  -Ага… соаты…
-Ну, вот и молодцом! – похвалил отец сына и бережно погладил его по голове.
Миша вдруг почувствовал, как у отца сильно дрожит рука…
Как давно это было… Так давно, что как будто и не было… Даже не верится – было это или просто приснилось? И  всё-таки, это и многое другое, было правдой… Эта жизнь была дана Куницкому от рождения, он физически ощущал её в своём сердце. И, как ни больно ему было, он всё же тосковал по ней, испытывая подсознательно сочувствие и непонятную ему самому любовь к тем, кто остался там – живым и мёртвым…
…От железнодорожной станции они с Зинаидой добирались на попутной машине. Миша трясся в грязном кузове грузовика и волновался, узнавая родные места. С ним это случалось всякий раз, когда он возвращался домой после долгого отсутствия. Странно, но даже теперь, когда он ехал на похороны отца, в сердце больно саднило при виде знакомых и родных мест.
Шофёр, здоровый волосатый столб, притормозил машину у развилки дорог, высунул льняную голову из кабины и крикнул Мише.
-Приехали! Одсюль пять километров пёхом до Старых Моргов! Да вы молодые – протресётесь за охотку! – И  весело гоготнул.
Куницкий спрыгнул на твёрдую землю, подошёл к кабине, выпустил Зинаиду и растерянно огляделся – прежней старой дороги не было!
-А это что за дорога? – спросил он у волосатого шофёра (тот ещё не уехал – прикуривал).
Шофёр смачно затянулся “Беломором” и пожурил их:
-Да-а, видать, давно в родных местах не были! Не тянет на родину? Вот все вы
так... –  укорил он незлобно и охотно пояснил: - Это у нас новая дорога на Старые Морги. Гравейка. Ту никудышную дорогу засыпали и сделали новую. Она у нас теперь как прошпект! Старая-то была - одни колдобины. Машины тока гробила. А теперь хорошо... Любота! Почти как в столице! – закончил он весело свой монолог и сильно хлопнул дверцей кабины, но не уехал.
Куницкий уже давно его не слушал. Стоял и смотрел вперёд: перед ним вместо той разбитой дороги была насыпана широкая и ровная гравейка... Горечь подкатила к горлу, и Куницкий сказал вдруг:
-Вот и тебя похоронили...
-Ты о ком, Миша? – не поняла его Зинаида.
Но Миша не успел ей ответить, снова забасил шофёр – Мишино молчание он понял по-своему.
-Слышь, мужик!.. Я бы вас подкинул до Старых Моргов, да мне отметиться надо...  На базу ехать – порядок такой. А так бы подбросил!..
-Не надо!.. Езжай! – махнул ему рукой Куницкий. – Спасибо и за это!- и сунул руку в карман. Наткнулся вдруг на какую-то бумажку – машинально вытащил и посмотрел. На бумажке шариковой ручкой было написано: “Куницкий, я тебя узнал! Будешь в Минске - позвони. Т. 26 34 07  Твой одноклассник Иван Кузьмич”. - Куницкий молча прочитал, скомкал бумажку и выбросил: - Да пошёл ты! – ругнулся он не злобно.
-Ты не обижайся, мужик! Я же по-честному! – Шофёр услышал его слова и принял их на свой счёт.- Мне отметиться надо, правда! У нас счас новый начальник автобазы – такая сволочь!   – ругнулся незлобно он и поинтересовался на всякий случай: - А вы к кому там, в Старых Моргах?.. Я же там свой - всех знаю... У меня в Старых Моргах тётка живёт Прузына Никонович, может слыхали? У неё ещё сын Бронька, Бронислав – генерал! Это мой двоюродный брат! Известная личность! Шишка! Ага!.. Позапрошлым летом приезжал – важный такой индюк стал, на кобыле не объедешь!..  Повыкобенивался-повыкобенивался с неделю в деревне и уехал! Я, говорит, лучше на курорт съезжу или на Чёрное море, чем говно ваше коровье тут месить!.. Вот так, вот! Хех! Сельский житель, называется, мать его! А туда же!  Неужели не слыхали?..
-Слыхали, - устало выдохнул Куницкий и посмотрел озабоченно на жену. – Можем не успеть на похороны... Тут пешком далеко.
-А к кому на похороны? – полюбопытствовал шофёр.
-К Куницкому, - ответила Зинаида.
-Ёжики колючие! – засуетился вдруг шофёр. – Неужто, Григорий Иванович умер? Не может быть?!..
-Да-а, - подтвердил хмуро Куницкий. – Батя  умер...
-Дак что ж вы сразу не сказали?! – шофёр бросил беломорину и нервно глянул на дорогу. – Эх!.. Мать моя женщина, хрен с ним, с начальником! Была – не была! Я вас мигом домчу – по такой дороге это в пять минут! – И горестно выдохнул: - Да-а, Григорий Иванович, ну и отчудил ты!.. Кто бы мог подумать?! Какой мужик был! Какой мужик! Я его ещё застал, когда он в колхозной конторе работал...  Безотказный, я вам скажу, мужик был ваш отец, душевный!.. Сколько он тут людям добра сделал?!.. Вот, мать твою, жизня! Жил себе, жил человек и нету! Всё!..- Он хотел было выругаться, но  не позволил себе этого удовольствия, видимо, Зинаиды постеснялся (городская всё-таки), резко открыл дверцу кабины и решительно пробасил: - Садитесь!..
Новая дорога была гладкая и прямая как стрела. Машина быстро и легко шла по укатанному гравию, но Куницкий всё равно нервничал. Ему казалось, что они не успеют на похороны, поезд пришёл с опозданием в три часа.
-Успеете, - успокоил его шофёр, словно угадал мысли Куницкого. – Теперь успеете – хоронить будут после обеда! Порядок такой! Если б пёхом, а то на машине да по такой дороге - успеете!
Они успели. Отца выносили из хаты дальние родственники – здоровые крепкие мужики во главе с рыжим дядькой Винцесем. Куницкий вышел с Зиной из машины и застыл: стало трудно дышать, сжалось сердце – вокруг сделалось пусто и неприветливо. Жалобно и нестройно заныл оркестр... Не хотелось верить, что несут его отца! Чьи-то любопытные взгляды скользнули по ним, кажется, кто-то даже поздоровался. Куницкий машинально ответил, не видя ничего вокруг. Когда гроб с телом отца проносили мимо машины, Куницкий подошёл к дядьке Винцесю и пошёл рядом с гробом. Так и несли мужики отца на руках до самого кладбища по укатанной новой дороге...
На кладбище похоронную процессию уже ждали: батюшка, незаметная  певчая старуха и военный караул из трёх плохо одетых солдат во главе с молоденьким лейтенантиком. Было холодно и неуютно. И очень громко кричали голодные вороны на старых берёзах. Батюшка, мелкий, совсем не благостный мужичок с толстыми очками на носу, вытащил откуда-то из-под рясы псалтырь и деловито приступил к отпеванию. И голос его, гнусоватый и высокий, печально поплыл среди огороженных холмиков, недорогих памятников и растопыренных деревянных крестов, покосившихся и почерневших от времени. У Куницкого сильно защемило в груди, и к горлу подступил комок…
Когда собрались опускать гроб с телом отца в землю, вмешался молоденький лейтенантик.
-Мы должны произвести залп! – сказал он, обращаясь к старшему брату Павлу.
-Зачем? – не понял Павел и насупился.
-Ваш отец ветеран войны… Офицер. Теперь так положено. Приказ комиссара военкомата…- пояснил лейтенантик.
Павел растерянно оглянулся на продрогшего священника в очках.
-Не знаю… Как батюшка скажет. Мы хороним по православному…
Все повернулись к подслеповатому замёрзшему батюшке. Тот согласно закивал головой и замахал руками.
-Это не противоречит! Не противоречит! Пусть стрельнут! Пусть!..
Солдаты встали возле могилы и разом вскинули автоматы.
-Огонь! - скомандовал лейтенантик звонким голосом.   
                Промёрзший воздух вздрогнул от залпа. Заорали перепуганные вороны и    шумно сорвались с деревьев
-Огонь! –  снова скомандовал лейтенантик. – Огонь!..
Отстрелявшись, солдаты развернулись и совсем не по-военному, уткнув головы в холодные шинели, заторопились к своему  “УАЗику”.
-Ну, вот, стрельнули! – удовлетворённо сказал батюшка. – Теперь можно и в могилу опускать!
Куницкому вдруг стало нехорошо, и он попросил, конкретно ни к кому не обращаясь:
-Откройте. Дайте хоть посмотреть на отца…
Но старший брат Павел, большой и хмурый, как улей, не разрешил:
-Не надо на него смотреть. Плохой он. Долго тебя ждали.
-Попрощаться же надо, - взмолился Миша. – Нельзя же так… Я не попрощался с ним.
-Нельзя! – снова не разрешил Павел. – Сниться будет. – И распорядился: - Опускайте, мужики!..
Миша дёрнулся, но Зина его удержала, ласково и требовательно взяла за руку. Сердце бешено заколотилось, отнимая последние силы. Мать в чёрном гипюровом платке подошла медленно к гробу, поцеловала свежевыструганные доски и громко сказала, чтобы все слышали:
-Прощай, Гриша! – А потом наклонилась и тихо прошептала: - И прости…
Снова нестройно заголосили “лабухи “. Вскрикнули сердобольные дежурные старушки. Молодые украдкой стали тереть глаза. Мать не плакала. Молча, с прощальной скорбью в глазах, смотрела, как гроб опускается  в могилу, с торчащими обрубками корней деревьев. Глухо застучали первые комья слипшейся земли по грубо обструганным доскам гроба. И Куницкий вдруг горестно подумал: теперь я остался один – один на всём белом свете, но, тут же ощутив прикосновение тёплых Зинаидиных рук, он понял, что у него теперь есть эта бесконечно нужная ему женщина.   И от осознания этого Куницкому стало немного легче дышать…
…Потом все разошлись. У каждого здесь был кто-то похоронен. Возле могилы отца остались сыновья и мать. Зина стояла рядом, прижавшись к мужу, и украдкой посматривала на его родню.   
-Здравствуйте, - тяжело и ненужно поздоровалась мать с сыном и снохой.
-Здравствуйте, - тихо ответил Куницкий, ни на кого не глядя.
На могиле отца стояла неровно вырезанная из фанеры звезда, и отец, молодой и красивый, в военной форме, гордо и честно смотрел с фотографии, как и положено офицеру Красной Армии
Таким Куницкий его не знал. Но сейчас он вдруг ясно понял – таким его отец был всегда. И Куницкий неожиданно ощутил радость в душе – этот гордый, безнадёжно избитый судьбой человек, дал ему жизнь и всегда, в тяжкие минуты скорби, в минуты радости и в минуты выбора, отец будет с ним рядом.
-Он как чувствовал, что умрёт скоро, - долетел до Куницкого неожиданно скорбный голос матери. – В понедельник взял топор и срубил нашу старую рябину во дворе. Я говорю ему: Гриша, Гриша, зачем ты срубил её? Пусть бы росла ещё! Мы же её с тобой посадили, когда поженились ещё! А он посмотрел на меня и говорит: разве ты не видишь, Василиса, что она уже давно засохла? У меня, говорит, нету сил уже – помру скоро, а детям накажи - пусть посадят на этом месте новое дерево…
-Надо же!.. – изумился чему-то своему Куницкий.
-Посадим, - пробормотал многообещающе брат Павел и ещё сильнее насупился…

1987 – 2012 г. г. Москва.