Березовый трон

(Mihail Kaban-Petrov photo)



Упал мужик с возу. Не баба. И кобыле легче не стало.

Лошадь встала, повела ушами, обернулась, – глядь, а мужик уже о землю ударился, подскочил, и махнул рукавами тулупа, и поднялся на воздух холодный.

У кобылы не очень со зрением было, подняла она голову вверх, а уж там висел трон березовый, а на троне хозяин ее улыбается, на плече его розовая кукушка сидит. Опустила лошадь голову, ветер гриву потрепал и стих – понимай, как хошь.

А вдали, на высокой сосне примостился барин молодой с бакенбардами. И смотрел он не сюда, а на плоские болота, на заснеженные ямы в сухой траве. И держал свою бородку правильно, в кулачке, как мороженое в вафельном стаканчике.

Мил был сердцу хозяин, – и кобыла пошла к нему, отцепились сани как-то собой, и она – по сугробам, с наезженного пути, а взобралась как на пригорочек, отпустила ее земля, понесло кобылу одуванчиком легким – к деду на троне. И смотрела лошадь оттудова, ох, впервые в жизни, – и на норки полевок, и на мох съедобный. И азарт видела, как лисица зайца гонит. И послушала, как зудят зерна в шишке кедровой – дай только срок. Как грибы и ягоды, и съедобные, и горькие, вперемешку стоят дружной толпой.

А наш барин хворал, не на шутку. Выписал себе доктора из столицы. И проехал этот врач раз, кое-как, и застряла бричка во вторую поездку-то на пятнадцатой версте – сюда же не наездишься, сами понимаете. И остался лекарь в наших краях до ландышей, до сухой дороги. Демонстрировал любопытным достижения медицины над плотностью человека и животного, доставал микстуры, потрясал склянками при народе. А когда вечерело, зажигал канделябры, открывал саквояж доктор на дубовом столе, принуждая государя милостивого, молодого барина Прохора задирать рубаху до носа, клал в раскрытую ладонь немецкую дудку лечебную, поджимал ее для фиксации пальцем большим, и внимал молодое сердце наместника, то, глядишь, с детской наивностью, а то и с серьезною наукою на лице.

Закрывая глаза, смущался барин на троганье, на щекотку, и в груди его стрекотало  – плыли картины образные перед глазами. Видел барин, и диву давался, как сидит он на станции в ожидании движения, греет ноги босые в отработанном угле. А как поезд давал гудок, то запрыгивает на подножку, – и бродить по вагонам, – нищенку просит, и историю про себя рассказывает, – и про то, как барином был, и как деда с кобылой на небо забрали. И ведь некоторые сочувственно относились, и давали ему копеечку. Зябко было нежному барину, и стеснительно, но уж брал, ведь сестер ему малых своих подымать положено было. А сестер у него – аж три кровинушки, и одна другой милее. И ходили сестры за братом своим, и смешные такие, и чумазые, как вагончики. Отвлекутся, разуют рот, и стоят, – а спохватятся, так семенят, а догонят как барина, понаскакивают друг на друга, и хихикают, и толкают друг дружку – и опять, ишь, за братом-то бежут… А когда добрый лекарь сымал с груди дудку – все кино прекращалося.

А вчера на постоялый двор тулуп с неба упал. Кузнецу он был мал, – он отдал его Ваньке, приемному сыну, сельской сиротке, на сугрев, и на вырост. А куды ж его девать? Не было никого у деда с кобылой, – только сена сарай, да ведро старое – кобылу поить. И какая от них теперь польза? Так, – только и разговоров на две недели…

И сошел тогда сон на Марфу-провидицу в прощеное воскресенье: на опушку, мол, в вербные кустики, сели девять птиц, на спине у них пуговицы фарфоровые; а с поповской поленницы осиновое бревно выпало, по нему муравьи паровозиком шли. И сказали ей шепотом, что места есть такие, – там жирует сладкая тля, но тропинки туда ни один муравей не упомнит. И хранится дорога та у гордого муравьеда, точная и неизменная, – как идти туда с рассветом натощак, и вернуться по низкому солнышку с пузом тяжелым. И проснулася Марфа, и упала гребенка с ее волос. А куды закатилась – никто не найдет.

И стоят теперь сани дедовы летом радостным и зимою унылой посреди дороги. И никто не возьмет в толк – что же делать-то с ними теперь.