Несостоявшийся рассказ

         - Мы, писатели, видим в жизни то, что хотим   видеть, и ви­дим так, как нам хочется видеть. В этом наша стран­ность, - многозначительно произнес Севастьяныч.
     Литературное заседание закончилось к полуночи. Мы с Севастьянычем торопились успеть на трамвай, на ходу продол­жая обсуждать прочитанное и услышанное. На заседании при­сутствовал пестрый народ. Суетились здесь с видом алкоголи­ков мужчины и курящие женщины, дряхлые старики и убогие. Каждый из присутствующих упивался своим произведе­нием. И каждый считал себя непременно гением. Все это на­поминало сеанс душетерапии. Возможно, человек, обделенный физически или потрясенный ударом судьбы, ярче и острее вос­принимает окружающую жизнь. И из-под его пера выпархива­ют иногда талантливые вещи... Но, тем не менее, хотелось по­быстрей выйти на свежий воздух.
     Осенний ветерок набирал силу, наскакивал на продрогшие, лишившиеся листвы деревья, тушил отражения фонарей в лу­жах на асфальте, принуждал нас ежиться и поднимать ворот­ники. Мы стояли и ждали трамвая.
     «Семнадцать лет. Осень. Сыро и серо. И ничего не име­ешь. Кроме мечтаний и надежд. Семьдесят лет. Весна. Солнечно и зелено. Есть все. Кроме мечтаний и надежд».
     Севастьяныч, будто читая мои мысли, произнес:
     - Старость души к нам приходит тогда, когда мы сами того захотим.
     Слушая, я разглядывал его. Высокий и худой. В примятой шляпе, в коротком сером плаще, в коротких брюках и ста­рых ботинках, но с живым взглядом и уверенной интонацией в голосе.
     В семнадцать лет думаешь: все люди такие же как и ты - те же мысли, желания, порывы. В семьдесят лет, наверное, зна­ешь - все люди не такие как ты - у каждого свои желания, принципы, поступки.
     Из-за поворота показался трамвай. Мы вскочили в полу­пустой вагон и плюхнулись на сиденья. Трамвай бросало из стороны в сторону. Он гремел и позвякивал. Подслеповатые светильники в салоне мигали.
     Севастьяныч тыкал пальцем в тонюсенькую книжицу и, стараясь пересилить грохот трамвая, выкрикивал:
     - Теперь не страшно и умереть... Будет что на мои помин­ки раздаривать... Ты думаешь, эта книга мне легко досталась? Ты знаешь, сколько я за нее... ух... побегал?
     Севастьяныч одернул короткий плащ, прикрыл ладонью заплатку на штанине и продолжил:
     -  Всю жизнь прорываюсь к прекрасному, но заедает быт...Кто пишет, тот не имеет денег, кто имеет деньги, тот не пишет. А кому это нужно? Если даже книги Лермонтова и Пастернака продаются в отделе уцененных товаров. Говорят, поэзия на любителя. Будто сало-шпик среди блюд на шикарном празд­ничном столе. Дожились... А я в свое время, в армии, испыты­вал духовный голод, нестерпимо хотел читать, будто в орга­низме недоставало витаминов...
     - Так кому это нужно? - переспросил я.
     - В первую очередь - самому себе. Тебя может предать друг, тебе может изменить любимая женщина, тебя могут за­быть дети, только творчество остается верным тебе, и в нем ты всегда найдешь успокоение. И пишу я для того, чтобы че­ловек читающий получил всплеск эмоций или смог задумать­ся. И, если из всего написанного мною его затронет за душу хотя бы один рассказ, - значит, не зря я потратил драгоценное время жизни на писательство.
     - Мне кажется, - вставил я, - нет ничего хуже, чем копания в себе, да еще чтобы об этом знали все.
     -  Нет ничего ужаснее скучного произведения, молодой че­ловек. Оно должно быть интересным. Писать надо так, чтобы хотелось еще раз прочесть. Хотя бывает: пишешь и боишься, как бы не зарубила цензура, как бы плохо не подумали дру­зья, как бы не обиделась жена... И в итоге получается не произведение, а черт знает что!.. А оно должно быть подобно морю, в котором ты плывешь, а на горизонте обязательно дол­жен быть виден краешек материка. Если же тебе не видно, куда плыть в этом мире - произведении, то тогда «море» пре­вращается в болото. А кому это интересно?
     Я слушал, разинув рот, и удивлялся: какое страстное же­лание творить! В семьдесят лет! В чем же притягательная сила творчества?
     А он продолжал:
     - Человек отличается от животного тем, что, помимо еды и сна, он занимается творчеством. А творящий сродни Всевыш­нему: он может в своих произведениях распоряжаться судь­бами людей. Может казнить, миловать, рожать. Может сам прожить несколько разных жизней!..
     Так   вот в чем истина творчества!.. Я сидел ошеломленный откровением наставника.
     - Надобно, парень, жизнь зна... ух... наблюдать. Образы, кон­трасты... да, вот... - Севастьяныч вдруг укротил голосовые связки и кивком головы указал на двух девушек, сидящих напротив. Они таинственно о чем-то шептались, хлопая накра­шенными ресницами.
     -  Смотри... - наклонился ко мне наставник и, перейдя на шёпот, взволнованно продолжал, - видишь у одной... ну, та, что... ух, а молодая еще... Ну, видишь, протезы... Вот те и сюжет... Да... ух... жизнь... Иной раз думаешь, как здорово, что пришла мне в голову та или иная мысль! И сразу ужасаешься, а если б она меня не посетила? Что тогда?
     И я увидел в глазах Севастьяныча волнующий огонь. Нет - зарево! Я понял: в его голове уже рождался рассказ о судьбе несчастной девушки.
     ...Ранним майским утром она со своим любимым парнем, высоким, красивым, едет на мотоцикле, уверенно держась за его надежные плечи, в далекую цветную степь. Ярко-красные тюль­панные разливы и голубое небо кружат влюбленным головы. На обратном пути с огромной охап­кой цветов они попадают в аварию. Тюльпаны кроваво заб­рызгивают асфальт. У девушки ранены ноги. Парень берет ее на руки и доставляет в больницу. Парень больше не приходит к ней. И тогда девушка но­чью подбирается к окну и распахивает его. На улице ужасная гроза. Девушка падает вниз и разбивается.
      ... Возможно, Севастьяныч неплохо разбирался в литера­туре, но в моде, к счастью, к великому счастью, он оказался дремучим профаном. Перед ним был очередной сюрприз моды: сапоги-чулки...
     Я торжествовал! Я был безумно рад, что этот страшный рассказ не удался! Трамвай остановился. И девушка, махнув рукой подружке, выпорхнула через открытую дверь в объя­тия ожидавшего ее парня.