Ветреный город. Часть 1. Времена года. Липкая весн

Липкая весна.
И от прошлого, вроде как, больше ничего не осталось: ни привкуса лимона, ни горячих острых, липких от пота и моего дыхания, пальцев, на малахитовых с устоявшимся запахом дешевого горького кофе (непременно без сахара!) замшевых перчаток. Но вокруг ничего еще не успело измениться, даже плед, этот тяжелый проеденный молью шерстяной выгоревший плед, в чьи обязанности входило напоминать исключительно о покойном деде, - он все еще оставался теплым. И среди его ворсистой сущности можно было, если приглядеться, найти пару запутавшихся и потерянных этим внепланетным созданием коротких вьющихся угольно-черных волос. Только ли в волосах дело? Если бы этих мелочей было так мало — не было бы необходимости переживать этот период осознания-переоценки. Вовсе нет. Она, эта странная раздражающая Святая, подгадила мне куда сильнее, чем можно было рассчитать — она выжила меня самого из среды моего обитания. Все, - большое и маленькое, необъятное и невидимое, что связано было с моей жизнью беспечного среднестатистического лица, - теперь связано с ней уже хотя бы потому, что она об этом знает. Собственное детство вызывает ассоциации с ее внимательными, глядящими в сторону глазами, открытыми в улыбке (во время забавных моментов моего рассказа) темными матовыми губами с тонкой полоской между ними мелких крепких не идеальных зубов. Как жить мне теперь с ощущением, будто все мое естество, все проведенное в этом теле время насквозь пропитано кем-то другим? И с пониманием, что все это пробиралось своими тоненькими лапками беззвучно и незаметно, невесомо накрывало окружающее налетом-паутинкой, осязаемой, как звук и существенно-материальной, как звезды, пока я уверялся в собственной независимости, нетронутости и полном укреплении позиций? Ведь я совсем не замечал ее следов, ее отпечатков, ее существования, пока она не развеялась, подобно туману. Могла быть и по-другому. Если бы только любовь не была по своей сути чередой накатывающих приступами конвульсий, в которых бьется не тело, а душа. Тогда бы она не стояла на пороге моего дома с небольшим рюкзаком в руке и второй парой ключей в кармане через 2 недели знакомства. Если бы не набросилось на меня это стремительное ощущение невообразимого экспрессивного  тепла, огня, взрыва, каждый божий день, что мы проводили вместе по началу, а разгоралось равномерно, небольшими послушными порциями, как костер под контролем опытного лесничего... Тогда бы все было... «правильно». Да, правильно, а не так — мимолетным бессмысленным стихийным всплеском, так быстро угасшим во мне, без причины, не должным угаснуть! Ведь  искренне готов был и хотел поглощать как можно более мелкими частями, лишь бы хватило на всю жизнь, но нет! Я накинулся на него, как бешеный изголодавшийся пес, втянул в себя залпом, не жуя затолкал в глотку, чтобы после выблевать вместе с внутренностями на дорогу с непривычки. Угасшим быстро и так мучительно долго, отвратительно медленно намеревающимся во мне тлеть. И с чем бы сравнить это? По-черепашьи уходящий из головы страх, когда всю жизнь избегаешь большой воды, а потом постепенно добавляешь глубину к своим заплывам. Только тебя кто-то резко толкает с обрыва самой черной и бездонной пропасти. Ты выплываешь оттуда и уже не боишься ничего, теряешь вкус к любому дальнейшему страху. Неправильная, но уж чересчур действенная тирания, намного эффективней, чем хотелось бы. Таким было все это, когда она — неземная, парящая в моих глазах под божественным ореолом,  - вдруг коснулась земли, чтобы переступить этот злосчастным порог.
И каждый час, казавшийся нам нетленной вечностью, когда были вдвоем, вдруг стал минутой. И каждое слово, что мы жадно и эгоистично ловили с губ друг друга с диким непониманием, что оно еще повторится и никто его не украдет, не будет его владельцем кроме на, стало простым звуком. Не для нее, этой блоковской Прекрасной Дамы, толстовской Элен и библейской Пречистой в одном тонком, с мягкими чертами лице, а лишь для бездарного низкого, для пошло-бездушного меня, так далеко отошедшего от спасающей меня Иконы. Помню, как в один глупый несуразный момент это воспетое поэтами Солнце стало обыденно-бытовой, само-собой разумеющейся и до тошноты естественной деталью, как прикроватная тумбочка. Будто бы я закрыл глаза, сильно зажмурился и очнулся уже поздней ночью после мутного незапомнившегося сна.
И, казалось бы, я совершенно не видел ни жестов ее, ни занятий, ни осуждающего, отчаянно-просящего выражения бледного лица, но откуда же помню я все это и самобичевательно приплетаю ко всему, что держится на орбите моей планеты? Вроде бы на одну секунду прошмыгнет пятнышком перед моими глазами вид ее, держащей в одной руке книгу, а в другой треснутую кружку с лимонной кипяченой горячей водой, только на секунду эхом ненавязчиво скажет в голове моей кто-нибудь: «Она всегда нажимала на него локтем,» - прежде, чем я коснусь выключателя грубой рукой и выйду из темной комнаты, но это же сколько секунд таких в однообразном тупотекущем моем дне? А в неделе? Не ни сожаления, ни раскаяния, ни чувства вины во мне и не будет, покуда из всех этих болезненных ядовитых секунд через недели, месяцы и годы не набежит все ужасающее размером своим время, которое заставил я эту удивительную, по-божьему терпеливую Дочь Ветреного Города вырвать из своей жизни и отдать мне. И вот, по легкой капле эти юркие кадры снуют предо мной, скатываясь в дин исполинский Грааль, попутно ударяя меня по темечку, словно в старой китайской пытке.
И могу я прекратить это в любой момент звонком, выстрелом или же падением, но подпилен у основания до такой степени, что не хватает, совсем не осталось на это сил. Лишь на ожидание этого Раскаяния, будто оно по прошествии целой упущенной вечности сможет меня спасти. Невыносимо душно, тесно мне в этом бездействии. Так безвыходно-трудно, так неизвестно, что я, как муха, бьюсь о свои четыре стены и все никак не найду распахнутое окно, залетев нехорошим чудом в маленькую открытую форточку.