Креозот

Молодой человек шел по перрону железнодорожного вокзала, в слякоть, ранней весной, когда вместо запаха молодой листвы ты ощущаешь вонь пропитки для шпал и погружаешься в состояние грогги, но стоишь на ногах или шагаешь дальше, угрюмый, и тебе кажется, что креозот испускает из себя не железная дорога, а твоё собственное нутро, или, может, твоя кожа, хотя какая разница… Словно только ты ощущаешь этот запах, а другие, может быть, запах лаванды, или корицы?
Он проходит мимо вагонов только что подъехавшего поезда, смотрит на  вываливающихся с чувалами пассажиров, и на встречающих их людей. Из одного вагона выходит полупьяный мужик, за ним еще  более пьяная женщина средних лет (наверное, жена), цепляется за куртку острыми ногтями, орет ему в затылок про то, что в вагоне забыли бутылку «Новомосковской».  Мужик левой рукой отмахивается от назойливой супруги и попадает локтем ей прямо в лицо. Резкая брань, вопль и крик ни капли его не смущают, и он тащит свои тюки сквозь толпу встречающих, а навстречу ему ковыляют другие двое, и с криками «мы тут!» все воссоединяются в теплых объятиях.   
Юноша медленно идет дальше. Никого он в этот день не встречал. Он вообще никогда никого не встречал и не провожал. Путь его пролегает каждый день через железнодорожные пути, и эта станция для него давно стала местом не радостных встреч каких-то людей, приезжающих и уезжающих, а местом приюта для тех, кто больше, вероятно, никуда никогда не поедет и не приедет. Местом, где есть «чужие» и «свои».  Где  пахнет пирожками с картошкой и тебе хочется их заглотать даже тогда, когда ты сытый и довольный, потому что так «вкусно» и приятно поесть на вокзале, особенно когда на улице прохладно, а ветер нагоняет аппетит. Он видит, как всегда, трех бродяг, прижимающихся к ледяным лестничным перилам, потому что внутрь их уже давно никто не пускает. Рядом, в черном грязном пакете, тщательно припрятаны спиртовые пузырьки, а гуляющие рядом дворняжки и нервные коты смешно делят кусок валяющейся засоленной воблы, с которой даже не снята чешуя. Много лет одна и та же картина заставляет его остановиться, и вытащить то, что он принес на сегодня: несколько кусков свежего хлеба, нарезанные кусочки сала, три или четыре сосиски, два огурца и мелочовка. Он наклоняется к черному пакету, и аккуратно кладет всё внутрь. Вот почему он знает, что каждый день лежит там уже на протяжении десятка лет. А еще раньше, более десяти лет назад, здесь сидели другие люди - семейная пара, муж и жена. Их постоянно выгоняли с насиженного места какие-то особы в форме, а когда они переходили в другое или спускались вниз к соседним вокзальным киоскам, то их находили и там, донимали своими требованиями покинуть любое место, где бы они ни находились. Воистину, если родился под несчастной звездой, то, наверное, это приговор какой-то, или рок.
«Странное дело, - думал юноша. - В стране с такой огромной площадью и такими крикливыми патриотами, нет места людям, для которых единственная крыша – это небо, не всегда голубое, а дождливое и серое, которое еще не приватизировано, вроде, никем».
Положив свои ежедневные гостинцы куда следует, он шагает дальше. Хотя зачем я обманываю, ведь не каждый день он кладет в пакет сало, огурцы и прочую еду. Он кладет то, что ест сам каждый день. Нет у него никаких деликатесов,  и никогда не было. Если б ел устрицы – клал бы устрицы. Черную икру – приносил бы икру. Селедку – да пожалуйста!
«Ну ты, татарин, сынок, даешь!» - шутил всегда его сосед, потомственный еврей, всю жизнь проживший в бедности с одной единственной женой, киргизкой. Ох и противная она баба была, померла пять лет назад, земля ей пухом.   
- Да, в этом и мой патриотизм, Яков Моисеевич. Ну не могу я смотреть, как русский страдает. Не все страдают, я знаю это. Кто-то жирует, и слава богу. Но мимо русского, которому нужна помощь и кусок хлеба, пройти просто так – я этого себе никогда не прощу. Считаю себя русским, вырос с русскими, и все лучшие люди, которых я когда-то встречал, были русскими. Родина у нас одна, великая. Лучший патриотизм – не кричать о нем, а делать реальные дела - помочь тому, кто у тебя под боком. Помню, в детстве мы с друзьями каждый раз на Пасху с утра до ночи по кладбищам сельским шатались. Село татарское вроде, но русских семей тоже много, и все друг дружку так любили, что по гостям целыми днями ходили. А на кладбище бабушки всегда куличами и яйцами так наугощают,  что приходишь домой и не знаешь, когда же ты это всё съешь! Вот это были времена, Яков Моисеевич!
- Как жаль, что не все это понимают. Эти сегодняшние патриоты-крикуны пройдут мимо русского соотечественника, когда он будет валяться на улице с больным сердцем, и скажут: «Пьяный валяется и пусть погибает, туда ему дорога», зато отправлять гуманитарную помощь за тридевять земель куда-нибудь в Африку они возьмутся собственноручно. Поубивал бы я их всех, таких крикунов, но механизм запущен, народ оболванен настолько, что принимает за правду все, что слышит и видит сейчас. Вот где правда, сынок. Глядя на тебя, я хочу быть татарином.
- Яков Моисеич, а может вы и татарин в душе. Вот никогда б не подумал, что еврей так скажет.
- Да какой я еврей, сынок. Все евреи давно на Запад укатили, а мы, кто остались здесь, - они с нами и не сядут …ну ты понимаешь…  Вот не встретил бы я Анару в свое время, и не влюбился бы в нее по уши, то может и присоединился бы к той так называемой «элите» поганой - да-да, именно поганой, где-нибудь в Хайфе или Тель-Авиве. У меня ж брат там живет до сих пор, старый правда, как мой диван ободранный и обоссанный моей прежней кошкой.
- А в чем же дело?
- Да в чем может быть дело…  Мне моя сразу сказала перед свадьбой, что никуда не поедем, здесь у нее отец директором конструкторского бюро работал, и меня пристроил на первое время лаборантом. Работа – одно название, а триста рублей мне начислял в месяц, по тем деньгам - живи и радуйся. Год прошел, второй, еще пять лет. Потом загнулся он за две секунды, скрутило прямо на работе, отвезли в больницу, а оттуда – в морг. Не старый  еще был, но так вот вышло. Меня с должности через месяц турнули, и пошел я на «Москвичёнке» своем таксовать, жить то надо было на что-то. С женой детей у нас еще не было, а потом уже и самим не хотелось. И так я ее ставил по ночам, и эдак – все равно как в пустоту, не получается. Потом плюнули. Ни работы нормальной, ни жилья. Я ж ее тогда еще к себе в однушку привел, хоть в этом гордость свою поимел в то время. А квартиру, которая ей оставалась от отца, она сестре переписала, инвалидке. Помню, избил я ее за это тогда нехило, по заднему месту, но с душой. Вся в синяках была, но потом извинился, подумал: а что я лезу? Хрен бы с ней. Не жили богато, не будем начинать. Так и покатились вниз. Она устроилась вахтершей работать. Переживала первое время, вроде баба молодая, а приходится хрен знает чем заниматься. Вахтерши обычно грузные, пожилые.  А другой работы не было, так и жили. Спустя время начала пить.  Ну, ты знаешь и помнишь, ты как раз в это время уже в третьем классе учился вроде. Помнишь, я ее затаскивал в подъезд, а она меня проклинала, кричала, что если б я, как мой брат, имел башку на плечах, то давно бы жили на берегу Средиземного моря, вращались бы в приличном обществе, а не среди быдляка, воспитывали бы детей, устроили бы их в Сорбонну какую-нибудь и прочее. Вспомнила дочь про первую ночь что называется, сама же орала раньше, что отсюда – никуда! И так каждый день. Я понимал конечно ее, черт возьми, но что я мог сделать к тому времени? Я б напивался сам, ей-богу, но у меня организм не принимает бадягу. Вот не принимает, хоть тресни! Я б, может, выпил бы и не мучился так тоже, ведь надо было чем-то это все заглушить. Ведь в ее словах была правда. Пробовал покупать лекарства, доступные в аптеке. Так они почти все тоже на спирту. Потом подумал антидепрессанты жрать, но и тут загвоздка вышла - они по рецепту выдаются, а я еще тогда машину водил, это сразу бы запрет на вождение и всю мою шабашку, понимаешь. В общем, попал я в такую ситуацию, сынок, когда хоть ори, хоть не ори – а понимаешь, что пришел в такой тупик, что в пору вешайся. Как я справился – сам не понимаю, но со временем успокоился. Покупал каждый вечер в ларьке толстую сигару сперва, вечером садился в кресло, включал какую-нибудь «киношку», и сидел покуривал медленно, вдыхая аромат табака, как когда-то Черчилль. Ты знаешь - успокаивало. Но чтобы помогало, мне надо было выкуривать всю сигару целиком за раз. Если выкуривал всю – то расслабляло мышцы так, что нега по всему телу разливалась. Представь, сколько дерьма через свои легкие я пропускал каждый вечер. В общем, моя программа самоуничтожения на тот момент достигла своей вершины. Я понял, что скоро на мои легкие упадет какая-нибудь раковая бомба или типа того, и это уже будет точно конец. Конец жизни, которая, в общем-то, у меня и не начиналась еще по сути. А мне уже было под полтинник тогда. Две трети жизни – ушла просто в землю куда-то безвозвратно, не жизни даже – а какого-то безумства. Не могу даже слова подобрать, как мне горько осознавать то, что я всю жизнь потратил на свое умирание, и только лишь на это. А теперь не вернешь уже ни одного прошлого дня, ни одной минуты и секунды. Вот уж  родишься под черной звездой – так это действительно приговор. Сейчас мне семьдесят, и сколько осталось еще я не знаю, но явно я не побью никакие рекорды в этом отношении. Да и не хочу. Мне умирать то не придется, ведь я и не жил по-человечески.
- Яков Моисеич, ну хоть вы-то поживите, а! Я как представлю, что вас не станет вдруг одним ужасным днем, и кто у меня останется тут из соседей? Пришибленные одни у нас давно тут квартиры понакупили, закупорились в своих норах и сидят, больные на всю голову. Подъезд поджигать будут - так они и тогда не выйдут, наверное, помогать тушить, предпочтут задохнуться. Кто ж их воспроизводит то на свет таких непонятных?
- Это называется эмоциональная кастрация, я бы так сказал. Хе-хе… Это как кота кастрируешь – и ты уже не вернешь ему былое, то что висело порой у него по весне. Только коты животные благородные, и умные. И с большим чувством юмора. Коты создают уют там, где они живут, просто своим присутствием. А те, о ком ты говоришь – зачастую рождаются кастрированными, и ты уже ничего не приделаешь им искусственно. Но и такие должны быть, согласись. Ведь если бы их не было – разве ты ценил бы меня как своего близкого друга, несмотря на то, что ты мне во внуки годишься?
- Мне кажется, я ценил бы вас всегда.
- Ты мне всегда говоришь об этом. Я знаю, что ты хороший. И знаешь, я тоже не знаю, что бы делал без тебя в этом старом панельном доме. Телефона у меня давно нет, мне никто не звонит, ты знаешь. Общаться мне не с кем, а то что ты ко мне заходишь после работы, каждый раз пропахший этим креозотом до самых пяток – я этот запах ощущаю сразу как только ты подходишь к подъезду. И во мне просыпается стимул жить, ведь пока ко мне приходит дорогой мне человек, и я в силах тебя встретить и обнять – значит я живу и дышу, и есть надежда на будущее. Я знаю ты меня не оставишь и тогда когда я слягу. Ну расскажи еще, как ты сегодня, сильно пропах? Кого видал, кого повидал?
- Да все тех же, Яков Моисеич. Не знаю, как-то сегодня особенно мне тяжело было идти сквозь толпу приехавших. А сказать о своих ощущениях я могу только вам, вы поймете. Приехал поезд сегодня, и я как раз шурую по  перрону. Вылезают из вагонов пассажиры. Из одного – мужики в армейской форме, наверное, на побывку приехали. Кого-то встречают жены, кого-то любовницы, к кому-то сестра пришла, или мать. Потом девка красивая выпрыгивает из вагона, такая блин вся шикарная, тоненькая, такие глазки большие у нее, серенькие, брови милые, я аж засмотрелся, остановился. К ней подбегает какой-то мерзкий тип в кепке, обнимает, она визжит от радости. Что она в нем нашла, до сих пор не понимаю. А может, я еще хуже, чем этот в кепке. Наверное так и есть, потому что у меня вообще никого нет.
- Ну-ну, сынок, вот здесь остановись. Ты – лучший в мире, поэтому ты и один. Твоя любовь тебя найдет, если так суждено случиться. Ты просто не проморгай этот момент. А те, у кого разные с такими кепками друзья – они и твоего мизинца не стоят. Пусть встречаются и гибнут рядом с такими «в кепках», а тебе нужна нормальная, которая будет чувствовать твое сердце. Я тебя отдам только в хорошие руки, ты мне как сын, даже больше. И вообще, не задерживайся ты на этих перронах больше, а! Ты так вообще понурым станешь, на этих перронах одно расстройство только можно заработать. Проходи сразу быстро, и всё!
Яков Моисеевич засмеялся, и потрепал парня по плечу. Яркие искринки засверкали в глазах старого еврея, который как никогда понимал, что рядом с ним тот, ради которого стоит еще пожить какое-то время, на случай, если ему понадобится серьезная поддержка или помощь.
-  И еще хотел кое-что сказать, пока не забыл, - прохрипел старик. - Я узнал, что завтра возле крайнего киоска, где раньше обитали бродяги с третьего микрорайона, появится новый житель, ты его узнаешь по серому запачканному свитеру из верблюжьей шерсти, и старой синей куртке «Аляска». Я соберу ему пакет, там будет банка кильки, батон, пакет молока и бутылка дагестанского коньяка, которую он когда-то подарил мне, будучи заместителем директора того конструкторского бюро, в котором я работал. И возьми у меня в шкафу бежевую дубленку, заверни ее в большой пакет и отдай, скажи от Моисеича по прозвищу «Лаборант», он сразу всё поймёт. Когда мы с женой за бортом оказались с долгами, ходил он за нас к бывшему главе парткома, своему тестю,  просил чтобы нас из квартиры не выселяли. Благодаря ему с жильем остались. Сейчас мне бы только поясницу залечить и я приду к нему, скажи, через пару дней, и передай ему, что я всё помню. Мне бы только с кровати встать, еще денек и я смогу. Обязательно.
- Я всё передам, я непременно его найду, непременно! – почти прокричал парень, вскочив со стула. -  Яков Моисеевич, я всё скажу! А сейчас вам нужен отдых, и теплое молоко с медом, я принесу!
Молодой человек выбежал из комнаты, вернувшись с кружкой молока и медом спустя пять минут. Яков Моисеевич уже крепко спал, сжав по привычке свои кулаки, на которых как всегда проступали синие толстые вены, по которым текла густая еврейская благородная кровь.
А едкий запах креозота, так сроднившийся с этой комнатой и этими двумя  соседскими квартирами, не хотел покидать то место, где, как ему казалось, в нем  нуждались два одиноких человеческих сердца.