ЗОНА

               
 Откровения странного человека с другой стороны
 ЗОНА
 роман

  Книга первая
   
  Юрий  Стрелов
               
  От автора

         Господа и товарищи, да и просто граждане и гражданки, насмельтесь прочитать  мои восемь книг: «Зона», «На острове снов», «Потусторонние наёмники», «Отчаянные придурки», «Сон в тумане», «За горизонтом вселенной», «Космические добровольцы»,«Серая саранча из космоса».  Отбросьте стеснительность. Я почему-то думаю, что вы отважитесь  окунуться в океан моих откровений и необыкновенных приключений. Я назвал их романами. Скорее всего это просто откровения странного человека, его дневниковые записи.   Могу только сказать, что я много странствовал, испытал  все невзгоды и лишения, какие только могут  выпасть  на долю человека.  Но я выстоял. Есть реальность, но есть и моя выдумка.  А может и не выдумка.  Пусть это будет моим секретом. Тут уж от читателя зависит. Главная мысль в моих откровениях – борьба со злом. Борьба с темными силами, что нас всех окружают. Любовь к человеку. Даже в самом отрицательном человеке,  теплится добро. Надо только увидеть это добро и помочь человеку выпутаться из дерьма. А в общем-то, как  говорят мои некоторые герои – короче, надо спасать  наш дом, нашу планету, спасать  наши души. Вот и вся канитель. Будьте здоровы.

ЗОНА

Роман
Мистика. Фантастика. Приключения
Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, начинать и бросать и снова начинать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие  -  это душевная подлость.
Толстой Лев Николаевич


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЛИХИЕ ЛЮДИ
Исповедальная
Мой предок Егор Стрелов  принял участие в восстании Емельяна Пугачева. После разгрома  бунта многих  казнили, кого отправили на Уральские заводы, а кого и осваивать Восточную Сибирь. Так Егорка Стрелов, закованный в кандалы, шел в Сибирь. Многие семьи бунтарей были сосланы за  каторжанами. Семьи разбросали по деревням рек Ангары, Лены, Илима, Киренги. Такой участи не избежала семья  Егорки Стрелова. Вскоре он с братьями и несколькими каторжанами бежали. След трех братьев затерялся на просторах Сибири. Егорка нашел свою семью и поселился навсегда на берегу Ангары. С того предка и начался наш род.
Все мои предки всегда были вольными, лихими людьми, гулящими. Ходили  на Аляску,  за товарами в Китай. Защищались от бандитов. Братья моего деда навсегда ушли на Аляску где-то сразу после революции. И  дед мой, и отец, не пахали землю, а жили случайными заработками. И тоже ходили, уже в советское время, на Аляску и в Китай. И с законными властями  были не всегда  в ладах. Воровской мир хорошо знал моего деда и отца. Где бы мы не жили, по ночам у нас бывали какие-то люди, отменно одетые и говорящие на непонятном для меня языке, хотя и были они русские. Дед мой Егор, как и его предок Егорка, украл  девушку из цыганского роду. Так что моя бабушка была чистокровной цыганкой. И сколько я себя помнил, во дворе деда всегда были лошади, цыгане…
После великой отечественной  войны, сколотив ватажку из смельчаков, мой дед захватил морской катер. И на нем пытались уйти на Аляску. Но были обнаружены береговой охраной. Началась перестрелка. Скрылись на нашем берегу. Чудом дед добрался до села Макарьево на Ангаре.  Он похоронен  на Макарьевском кладбище.
По материнской линии мои родственники забайкальские казаки. Мой прадед  Максимов женился на бурятке. Деда расстреляли  комиссары при раскулачивании. Его четверо братьев воевали против советов. Состояли на службе  в казачьих дивизиях. Потом ушли за кордон и след их  затерялся.
 Отец мой был непутевый по тем временам человек. Ходил со своим отцом за кордон, за море, да и когда с границами стало строго, пробивался через «окна» на Аляску к родственникам, а  то и в Китай.  Были у моих родителях только дороги и лошади. И на этих дорогах мы и родились – десять детей. Отец со своими двумя братьями нанимались иногда работать, но только на летний сезон, на стройки Игарки, Днепрогэса, Сталинска, Комсомольска-на-Амуре…Потом братья отца ушли на фронт и погибли под Москвой.  Отец не был на войне, да и какой из него вояка, если постоянно был в разъездах или в бегах от властей.
Я часто задумывался. Почему мой дед и отец, уже в советское время, были такими? И ответа не находил. Дед Егор как-то собрался построить кузню и развести лошадей. Но кузню отдали в колхоз, а лошадей отправили в красную армию. Дед на своих детей кричал:
- Запорю  кнутом, если кто пойдет вкалывать на советы! Это кабала! Помяните мое  слово. Живите, как жили ваши предки! Будьте всегда вольными душой и телом! В вас течет кровь вольных людей!..
Поселились мы  в городе Черемхово Иркутской области. Отец давно мечтал осесть в родных местах Приангарья. Однажды прибежал отец домой ночью.
- Клавдя, твово брата Кенку Максимова зарестовали!
Дядя Кеша работал кузнецом на заводе имени  Карла  Маркса.
- Мы с ним одного партейца обозвали лодырем. Призывал к труду, лозунгами шпарил, а не работал. Я пришел на завод. Подковы там заказывал. Я ево кнутом огрел. Чичас придут за мной. А я не дурак. Ищи ветра в поле. Побегу к Кольше Кунгурову. Его кореша помогут скрытца…
Дядя Коля Кунгуров двоюродный брат отца. В те далекие годы это был знаменитый вор в законе.
Отец скрылся. А нас замучили допросами. Меня, как старшего, за уши таскали, наганом грозили. Один держал меня, а другой кулаком волосы на голове задирал. Ужасная боль. Водой меня отливали Ну, как же я мог заложить своего  родного отца! Ничего не добились. Оставили нас в покое.
Отец весточку прислал. Поехали мы на Кубань. Оттуда подались  к Черному морю. Там пристали к цыганскому табору. Какие только фамилии не носил отец. Куда только не забрасывала нас судьба. Жили среди бродяг, нищих, цыган…
Да, странный был мой отец. Был и приискателем. Порой и фарт выпадал. Но они с матерью быстро проматывали деньги. Гуляки они были отменные. Часто отец помогал бедному родственнику купить дом, корову…А то и просто одаривал нищих. Однажды он прихватил с Красноярского базара старушку-нищенку. В этом городе мы оторвались от табора, и отец купил избенку. Так вот, он подарил бабке одеженку и дал денег на покупку избушки. А бабуля на другой  день снова сидела на базаре и попрошайничала. Оказывается, у неё сын – стахановец. Возле начальства крутился. Знатный стахановец. Портреты с его физиономией красовались в газетах. Они с женой  давно выгнали её на улицу. Когда он узнал, что у матери появились деньги – отобрал. В тот же день отец нашел стахановца, вызвал во двор  и выпорол кнутом. Досталось и его жене. Странно, но соседи на призывы о помощи не появились во дворе образцовой советской семьи.
Бросил нас отец и снова бежал…
А вот что мне рассказала мама. Когда мы поселились в Сталинске, тогда мне было два года, город только начинал строиться, отца все-таки бросили в  тюрьму. Дело в том, что он поселил у нас двух раскулаченных мужичков. Когда за ними пришли, то отец пытался защитить их.  Загнали отца в каменоломни. Отец и несколько заключенных бежали. Конвоиры одного подстрелили, а двоих догнали и исполосовали штыками…На одном из горных перевалов в Южном Кахахстане конвойные настигли беглецов. Схватка была жестокой. Ещё погибло три беглеца. Четверых конвойных прикончили. Забрав оружие, ушли в горы. Долго бродили по горам и лесам. На краю Алма-Аты ограбили кассу. После этого разбрелись по-одному. Отец пристал к цыганскому табору и с ним оказался в Москве. Отсюда он и послал нам весточку через бродячих цыган. Отец приехал в Красноярск и мы всей семьей уехали в Игарку.
Потом перебрались в село Макарьево на Ангаре. Даже домик купили. Видимо, отец  решил окончательно поселиться в родных местах: в городе Черемхово,в селе Макарьево или в деревне Стрелова. Все эти три места находились недалеко друг от друга. Но кто-то сообщил, что мой отец настоящий шпион от самой Америки, да ещё и сын знаменитого бандита Егорки Стрелова. Да, человеческая память штука едкая, злопамятная.
Мы уехали в Черемхово, домик купили на улице Красной. И тут нашлись стукачи. Бежал отец на север. Через какое-то время отец вернулся и сидел в подполье. Он тайно сговорился со своим новым другом татарином Митяем Султановым. Подались за золотишком в Бодайбо, чтобы потом удрать в Америку, и увезти нас. Отец и дядя Митяй попутным обозом отправились по Ангаре до Заярска. Маленький городок был тогда основной базой на пути на север, в Якутию. У дяди Митяя был сын Генка. Мы дружили с ним. Тоже захотели стать старателями. На следующий день,тепло одевшись, вложив  в ичиги соломы, отправились в далекий путь. Нас подобрал обоз. На четвертый день мы догнали отцов. Тем ничего не оставалось, как взять нас с собой. Мы написали записки, и родители передали их  ведущему встречного обоза,чтобы отдали их в Макарьево по назначению. Мы написали, что пошли искать отцов, но матери должны были догадаться, что мы с отцами.
Как всегда, за обозами шли вереницы людей, оборванные, заросшие…
Только что отгремела война. Многие вербовались туда, куда вербовали. На пароходах, лодках, карбасах, плотах, пешком   устремлялись на север. А то и просто шли пешком за обозами. Очень много было деревенских. Они бросались в глаза особенной  нищетой. Часть оседала в Братске-острожном. У нас на Ангаре, его так все называли, особенно старики. Поговаривали, что здесь готовится строительство  гидростанции. Уже намечалась железная дорога. На её строительстве и погибнут мои дядья Максимовы. Срочно строились лагеря. Будто вся Россия сорвалась с места. В одном из заброшенных бараков мы и остановились. В Братске-острожном мы прожили с месяц. Решили к весне прибыть в порт Осетрово, чтобы на плоту добраться до устья реки Витим. А там – в Бодайбо.
Рядом с нами плакала женщина. Муж в поношенной  солдатской шинели молчал. Женщина говорила:
- Двоих детишек схоронили. Муж вот пришел с хфронта сопсем нервный. В деревне жить стало сопсем худо. Хотели дом продать.  Кому? Бегут люди-то. Налоги замучили. С Ярославщины мы. Ноччю бежали с деревни. Голод там.  Кунды едим-то? Кунды? Одному Богу известно. Говорят, чо на севере-то можно прокормитца. До порта Осетровай бы добратца.  Да вот сынок хворый… Боюсь, ханет…
Мальчишка лет четырех, накрытый крапивным мешком, лежал вверх бледным  лицом, и на его широком лбу сидели две вши…
- Хватит каркать! – задушено крикнул мужик. – Скажи, мужик, за чо кровя проливал? Шесь наград имею. Сталинград защищал. Берлин брал. Орден Славы имею. На рейхстаге был… За чо меня-то? За то, что двое детей померло? За то, штоб  брата мово и старшего сына мово, почти  малолетку, зарестовали? И за мной должны были придти… Сбежали… За чо такая напасть? Оне во время войны в тылу сидели, наших сажали, а таперича и за фронтовиков взялись? Понимаешь? До каких пор будут над нами изголяться? Понимаешь?
- Потише, Паша, потише, услышать ведь могут… Люди ведь…
- А я не людь? Пусь слышат. Я кровь проливал. За чо меня-то? Кто я чичас? Ноль. Никто. В распыл мои заслуги… Устал я, мужик… устал. Половину деревни  зарестовали… Солдатиков.  Кому работать-то? Нас бабы с фронта ждали. Дождались. Солдат-то за чо? Вот чо обидно…
- Паша…
- Цыц, баба! Всю жись только и молчи. Не желаю!  Понимаешь, мужик, с войны пришел и навроде  другой стал.  Молчать не желаю. Воли желаю!..
- Дайте спать! – громко, но спокойно сказал худой мужичок в стареньком, полувоенном кителе. Лежал он недалеко от нас. – Воли ему надо… За дело, значит, арестовывают. За де-ело…
-Ах  ты, сволочь! Я кровя проливал, а ты, крыса тыловая в кителе туда же! Да я тя глисту наскрозь вижу!
Бывший солдат полез через ноги отца к мужичку, отец удержал его и тоже громко сказал:
- Ах, дорогой, не надо бы руки морать  о гниду. Настрочит ишо. И здесь тогда можно остаться… От яда свово сдохнет…
-  Они мне ещё и обзываются. Обижать? Меня? Нехорошо,  товарищи…
- Лежать, сука вербованная! Я те не товарищ! – рявкнул отец и взялся за кнут.. Он всегда носил его за кушаком. А на голове почти круглый год лихо заломленная кубанка, широченные шаровары вместо брюк и хромовые сапоги гармошкой. Это была его неизменная одежда. Таким я его и запомнил. Так же одевался и мой дед.
Мужичок отвернулся и укрылся с головой.
- Чо деется, чо деется, осподи, - услышал я женский голос. – Кунды детей-то вязуть? Кунды? Дети-то за чо страдають? За чо оне-то? За чо? Осподи…
- Слушай, мужик, - зашептал отец. – Пошли на север. Адресок дам. Добирайся до Олекминска, И там жди меня. Тока жди. Через годик нарисуюсь там. Переждешь шумиху. Жди. Я ведь тоже тово, а бегах… От властей бежим. Потом вместях рванем. Я тама был. Житуха. Лишь бы руки были да голова. Всё будет…
Отец говорил, что народ на Аляске живет крепко. Можешь хоть табун лошадей и оленей держать и никто не отбирает. Колхозов там нет.  В это я плохо верил. Как это нет колхозов?  Как можно лучше нашего жить? Не верил.
В порту Осетрово мальчишка умер. Похоронили его на берегу Лены. Из березовых палок сделали гробик. Засыпали его оттаявшей землей…
На плоту мы добрались до села Витим. Отец помог нашим попутчикам устроиться у знакомого мужика. Он был из ссыльных. Раскулачили,   и сюда. Я удивился – бывший кулак, а так бедно жил. В избушке топчан, стол, лавки, печь и икона в углу. Во дворе пусто…
- Ах, Кенка, Кенка, бедовая твоя головушка, - сказал мужик. – Всё чота ищешь.  Я думал ты на Колыме.  Где твой уголок на этой земле? Ответь.
- Верую! – крикнул отец. – Подадимся с тобой в края хорошие за море-океан. И вот их всех заберем…
Отец заметался по избенке. Начал рассказывать про Аляску.
- Не пойду я. – ответил бывший кулак. – Можно было в Харбин податься, а там в Бразилию. Там сын у меня. Не могу. Здесь Россея. Не могу.
 Дядя Митяй вообще молчал. Кстати, в молодости он работал в цирке. Потом ушел на фронт. В разведке служил…
В  Бодайбо наши отцы купили  землянку в  Шанхай-городе. Он находился за городом. Здесь жили старатели, бродяги, рабочие, китайцы,   эвакуированные, вербованные, сосланные татары, чеченцы, калмыки, приехавшие на лето цыгане.  Землянки строились в горе: выкапывали нишу, забирали её досками, бревешками, стену замазывали коровьим навозом с глиной, в два яруса сооружали нары. Мы с Генкой «жарили» печь. В одном чугунке варили сибирскую похлебку – мясо, картошка, лук. В другом чугунке – кирпичи. отцы выпивали по стакану спирта, одолевали нашу похлебку, а мы в это время вытаскивали кирпичи и подсовывали под ноги отцов. Им приходилось весь день торчать по колено в воде, и порой ноги сводила судорогой. Распаренные, осоловелые отцы заваливались спать, а мы играли разноцветными камушками и золотым песком и мечтали – что можно взять на это золото? Как-то дядя Митяй показал фокус – незаметно вытащил у отца карманные  часы. Даже мы не заметили. И со смехом вручил их отцу. С того дня мы с Генкой друг у друга  вытаскивали из карманов всё. Отец сердился на нас за такие игры, а дядя Митяй сказал:
- Будет надо. Она будет фокусник. Немного хлеб есть, масло есть,  заработай хорошо будет…
В будущем фокусниками мы не стали. Такой навык нам здорово пригодился.
Летом мыли золото вчетвером,  и почти не ходили в землянку. Жили в шалаше, накрытом дерном. Шастали по ручьям, тайге и часто ночевали у какой-нибудь горной речки, но чаще возвращались к шалашу.  У каждого из нас было  по лотку и киянке. Лучше фартило на речке. Пробивали шурфы. Как-то  я нашел самородок. Отец назвал его «Бычий  глаз».  Дело шло к осени. Отцы дежурили по-одному. Дядя Митяй совал маузер под подушку, а рядом несколько ножей. Здорово он стрелял. Однажды он показал номер. Не целясь, пробил четыре туза, прикрепленные к дереву. Отец не расставался с кнутом.  А нам снились сны. В те времена водились в этих краях банды. Отец ругал себя за то, что не взял с собой своих подельников с которыми раньше бывал здесь.
Осенью мы пошли во второй класс. Отцы засобирались в жилуху (обжитые места), и договорились со знакомыми Турчаниновыми, чтобы доглядели за нами. Обещали отцы долго не задерживаться. Турчаниновы жили в частном доме.  Была у них девочка Рита. Мы с ней ходили с одного края городка в  транспортную школу, что находилась на улице Казначейской.
 На этом пути встречалась разная шпана, и мы были ей защитой. Родители  детей запрещали водиться с нами, с детьми бродяг. В школе нас  сторонились,боялись подхватить чесотку, вшей и всякую другую заразу.
Однажды, когда мы были в школе, нас обокрали  нищие. Унесли последние продукты. И пришлось нам бросить учиться. Кстати, в Черемхово, мы с Генкой тоже бросили учиться в таком же классе. Так что мы с ним были ярыми второгодниками, а теперь уж и третьегодниками.
Итак, мы бросили школу, и пошли по  городку в поисках пропитания.  Рита нам здорово помогала. Приносила картошку. Мы пекли её в печи, и  не было лучшего кушанья,  чем эта картошка сдобренная крупной солью. Иногда приходили Ритины родители и тоже чего-нибудь приносили. Мы с Генкой и сами зарабатывали на кусок хлеба: нанимались чистить трубы, ворожили на картах овдовевшим женщинам. Странно, но они нас не прогоняли. Кто давал картофелину, кто луковицу, корочку хлеба. На базаре, или у магазина мы с Генкой  плясали, пели. Потом Генка ставил себе на голову пустую бутылку, а я кончиком кнута снимал её. Владеть кнутом – наше родовое.
Наши вернулись. К семьям они не приходили. Подавали весточки через надежных людей.  Тихие и улыбчивые соседи дяди Митяя донесли на него. Будто он с моим отцом ходили за границу с секретными документами и наладили связь с Америкой. И, мол, как это ссыльный татарин может быть в бегах?
Мы ходили по тайге, гольцам, речкам  почти до глубокой осени. На пароходе добрались до Витима. Ночевали у бывшего кулака. Наши попутчики ещё весной уехали в Якутию. На пароходе  «Клавдий Краснояров» мы прибыли в порт Осетрово. Отец с дядей Митяем уехали в город Уяр Красноярского края. А мы с Генкой к нашим матерям. Сообщили им. чтобы они собирались ехать к отцам. В Уяре прокоротали зиму, а весной перебрались в Красноярск, а там в Игарку…
Так вот, когда мы уезжали из Бодайбо, то почти все мальчишки из «Шанхай-города» провожали нас. В конце концов мы своей вольницей и умением делать то, что они не могли, покорили мальчишеские сердца. Среди них была Рита. Когда я увидел тонкое лицо Риты, круглые  и темные глаза, старый платок, мне вдруг стало тоскливо и не было той радости, какая всегда была перед познанием новых странствий по бесконечным дорогам. Я убежал к трапу на пароходишко. А над пристанью протарахтел аэроплан и кто-то из мальчишек заорал:
Ероплан, ероплан,
Посади меня в карман,
А в кармане пусто,
Выросла капуста…
…С тех пор прошло много лет. В памяти моей проходили вереницы и вереницы людей, и порой, наверное, стоит задуматься  –  моя ли это  была жизнь?.. А может, несколько судеб вместилось в одного меня? Нет, это моя жизнь… В уголке этой памяти бурного моего прошлого особо стоит девочка Рита из Бодайбо … И всегда, когда мне становилось невыносимо грустно, что-то мешало, тревожило, скребло на душе, я перебирал всю свою жизнь и искал в темных  годах то, что могло успокоить меня,  утешения не находил, а наоборот, с годами становилось ещё хуже – искал одиночества. Генка привык ко мне и, бывая со мной, словно растворялся.
Многое мог бы рассказать мой отец  из своей жизни, сложной, и запутанной. Отец, скрываясь от властей, решил пробраться на Аляску.  дядя Митяй, и ещё несколько бродяг, как и мой отец, соорудили плот.  И поплыли на нем по матушке  Лене. Мама собрала всех нас и отправились мы искать счастья на севере.  Генкина мать отказалась ехать.
Перед Олекминском  наш плот стал разваливаться. И мы высадились у деревни  Абага. Жили среди якутов, а потом перебрались в город Олекминск.
Отец устроился завхозом на пригородном хозяйстве. Жили недалеко от тюрьмы. Отец ждал весточку из-за кордона. В одну из ночей в дверь нашего сарая постучали. Отец вышел и долго с кем-то разговаривал. Потом вошли трое. Мама накормила их картофельным супом и даже поделилась хлебом. Я догадывался, что они бежали из тюрьмы. Молчал. Молчали мои братья и сестры. У нас не  принято было задавать взрослым вопросы. Даже маленького пытай  каленым железом – не выдаст. У нас умели хранить тайну. У нас уважали взрослых.
Так прошло несколько дней. Однажды ночью гости исчезли. Отец метался по сарайке.
- Добрались бы  Дай-то, Бог!  Через  свое окно пустил их. И ты, Клавдя,
Тоже  собирайся… Готовься потихоньку… Скоро…
- Долго нищему собратца, тока подпоясатца…
- Денька через три будет известно. И тоже рванем с Митяем.  Потом и за вами прикатим.
Те, деревенские, что плыли до Витима, жили в Олекминске. Они  устроились на пригородном хозяйстве.  И ехать с нами не захотели.
Генкина мать не поехала и Генку не отпустила. Остались они в Черемхово.
            Моя мама привыкла скитаться…
Через несколько дней отец с дядей Митяем исчезли. Так мы и не дождались отца.  В последний день отец долго не приходил в сарайку.
Когда пришел,  то сказал:
- Всё равно надо  двигать. Ты шибко не шастай. Ребятишек береги. Будь осторожной. Этот сволочуга Спрут может вложить нас… Я видел его… Эта гнида в завязке с легавыми… Да какой он вор!?  Мокрушник. Настоящая сука… Он ишо поплатится за свои подлости…
Отец и дядя Митяй неожиданно погибли. Отца привезли в  Олекминск и похоронили на местном кладбище. Дядю Митяя похоронили местные татары. Я понимал, что смерть отца связана с именем Спрута.  Шайки негодяев не только грабили и убивали старателей, но и уводили коров у бедных. Богатых они не трогали. Да и сам Спрут всегда ускользал от милиции, а подельники попадались… Через бежавших заключенных отец узнал, что Спрут своих дружков выдавал легавым… И что он имел от этого, никто не знал. Так вот, Спрут, нагрузившись золотишком, с новой бандой хотел пройти через отцовское  «окно»  на  Аляску. Но отец отказался…
Я поклялся найти Спрута и уничтожить. Хорошо знал, что попав на зону, он не будет катать баланы. За него их будут тягать лагерные подхалимы. Я понимал воров в законе, понимал и своего дядю Колю Кунгурова  -  они не работали. Это их право, это их закон. Как-то мой дед Егор сказал:
- Наше государство грабит народ, а значит, оно живет не по чести, так почему я не должен грабить и наказывать государство-вора? Почему? И меня же ещё ловят и на зону. Где справедливость!...
С ним были солидарны мой отец и дядя Коля. Это их право. Это их закон. Они отказывались трудиться на государство-вора.
Маме я признался, что хочу найти Спрута, а она кричать начала. Решила не пускать меня. Но я взял кнут  - и в дверь. На перекладных добрался до Черемхово. Встретился с Генкой. Его  мать собрала детей и уехала на родину к татарам.
Спрута не нашли. Он отбывал срок в одном из лагерей  где-то на Илиме. Хорошо жил. Его расконвоировали и он жил в селе Шестаково.
Масленистая физиономия, выпученные глаза от боли. Я хорошо отвозил его кнутом. Рубашка клочьями…  Генка в это время собирал деньги и драгоценности. На наших лицах маски. Как в кино. Волнение?  Злость одна была, месть и больше ничего во мне не было.  Его толстая дама забилась в угол и под иконами икала. С неё сняли колечки и золотой браслет. Даму звали Крысей. В будущем я снова встречусь с ней…
Мы ушли в тайгу. Переоделись в нищенскую одежду, взяли котомки с кусками хлеба и тайгой пошли к Илимску. Мы знали, что нас будут искать, а нищих никто не остановит. Так мы добрались до Иркутска. Часть денег раздали шпане на Иркутском вокзале и базаре.  Золото сдали дяде Исаю. Он выдал нам наличными. Добрый дядя Исай, всегда улыбчивый и обходительный, смылся куда-то. Видимо, он крепко нас  обдурил.  Все равно у нас были пачки денег.
Появился в Олекминске перед мамой в дорогом костюме, в атласной рубашке, шляпе, хромовых прохорях и пачками денег. Мама отвозила меня отцовским кнутом, и я снова ушел…
Навестили одного человека в городе Черемхово. Он на войне не был, работал начальником на продуктовой базе… Имел большой дом у базара, а в нем чего только не было. И начальство разное у него токовало. Узнали у шпаны  - не брезгует   тварь  и тем, что однажды со своими подхалимами увел  корову у одной вдовы. Муж на Колыме умер… А у неё пятеро ребятишек. Мы появились перед подонком, когда он был один дома… Деньги, драгоценности взяли,  а также  два чемодана дорогих вещей. Одарили шпану и нищих тряпками и деньгами. Проследили, чтобы пацаны передали той вдове деньги, чтобы могла купить хорошую корову… Залегли мы у друга детства. Он трудился токарем на заводе. Жил один дома. Отец на фронте погиб, мать умерла.  Мы выследили одного  «туза»  в кожаном пальто, потом начальника шахты,  партийного товарища… Подраздели их… Когда друг детства узнал,  чем мы занимаемся – прогнал нас.  Уехали в Иркутск и много чего раздали нищим… Из Иркутска побывали в Москве, Ленинграде, Горьком… На зиму подались в Ялту.  Обчистили улыбчивого  зубника. Вставлял зубы на дому. Потом целый месяц отдыхали в Одессе.  В конце зимы переехали в Сочи. Узнали, что там живет Спрут. Иногда навещали его… Он был готов откупиться от нас большими деньгами. Догадался кто мы такие. Однажды крикнул:
- Я же не тронул Кенкину семью! Тебя не тронул. Они вдвоем  всех моих корешей перебили. Двенадцать моих орлов в одном бою… Один я тогда остался. Я не виноват, что они так крепко уснули… Было обидно за корешей. Не выдержал я. Перехитрил их… Зачем они так крепко уснули…
  Он условие поставил отцу, или он переправит банду за кордон, или семьи лишится. И теперь мы были беспощадны к Спруту.
Лучше было орудовать в больших городах, возьмешь что надо и сидишь где-нибудь и посматриваешь. Пойдет или не пойдет наш клиент в милицию? Редко кто шел за помощью. Долго в одном городе не сидели. Накроют,  да и  местные воры обидятся. А мы старались с ними не конфликтовать. Почти во всех крупных городах побывали.
На базарах,  в поездах щипали карманы у хорошо одетых людей.
Как-то я завел дневник. Записывал имена наших клиентов. Описывал наше посещение в квартиры богатых, в контору, базу, магазин… Считал, что это пригодится для истории.Генка сжег мой дневник.Это была улика… И я поклялся, что об этом все равно  напишу. В будущем, когда писатель Вячеслав Шугаев узнал, что мои дневники исчезли по-глупому, то он схватился за голову. Он обещал, что когда-нибудь напишет  книгу обо мне. О  моей судьбе был наслышан и писатель Валентин Распутин. Однажды при встрече со мной, когда он был у меня в гостях с Александром Вампиловым, сказал:
- Твоя жизнь достойна романа. Садись и пиши правду.
Вампилов добавил:
- Правда интереснее выдуманного. Приврать можно, но чтобы это походило на правду. Пиши…
Как-то в гостях у меня был редактор журнала «Сибирь» Василий Козлов.
- Наслышан о твоих приключениях. Да и вся твоя жизнь… сплошные приключения…
В общем-то, имею ли я право что-то писать о себе и о своей жизни? Кому нужна моя судьба? Есть  потомственные рабочие, крестьяне, военные. Есть депутаты, интеллигенты,  появились  бизнесмены, дворяне… А я кто? Вор с большой дороги, потомственный бродяга, правнук каторжан, разбойников и  гулящих. В отечественную войну и после, такими, как я были забиты вокзалы, пристани. поезда, пароходы…Мы были вне закона. Особенно досталось сиротам войны, детям  врагов народа. Надломленные детские души… Кто их подсчитает?  Никто. И разными путями мы шли в своё будущее.   Я до сих пор иду к нему…
Мы снова появились в Сочах. Молодые, крепкие и при хороших деньгах.  Приехали, чтобы навестить  Спрута. Он купил себе дом и решил скоротать здесь старость. И вдруг умер. Нас  это удивило. Здоров ведь был. Возможно мы ему помогли… От страху умер. В доме остался сын.  Сын за отца не ответчик. В десятом учился, с девчонкой дружил. Парень хороший. Какая-то любовь была у Спрута к одной учительнице. Она и родила Спруту пацана.  Потом отчего-то умерла. Нет, не  должен знать сын об отце. Пусть парень живет и ничего не знает…
В этом городе и появилась среди нас Лорка, наверное, лет семнадцати.
Очень начитанная девка. Мой Генка влюбился в неё. Маленькая, светленькая. По моему, глазами похожа на Риту из Бодайбо. Не мог я забыть ту девчонку. Лорка  водила нас на  экскурсию. Она часто поправляла меня:
- Ну и слова у тебя! Что это за боки, рыжьё, скок, стебануть, фуфло, угол?
Зря Генка сделал треп насчет нашей благородной работы. Зря.
Лорка говорила:
- Господи, что за язык у вас! Робин Гуды несчастные! В каком веке вы живете? Опомнитесь!..
Вечерами сидели у моря, и Лорка рассказывала о своей работе, о прочитанных книгах. Трудилась она на строительстве курортов. Генка слушал, не закрывая рта. Я сидел в стороне, стараясь им не мешать, и  смотрел на море. Много раз видел его.  Как и другие моря видел  -   Балтийское, Белое. Побывал  у Чукотского моря, Лаптевых, у Охотского, Каспийского. Я смотрел  на море, и вдруг пришли  странные мыслишки.  Что делать дальше? Генка нашел интерес и завяжет наше нужное дело. А куда  я? Такое огромное море, без конца берег. И  я на берегу, вообразивший себя защитником бедных. И для моря, берега, людей живущих вдоль его и дальше, по всей земле, что я представлял? Обирал богатых, а есть тысячи голодных. Одаривал их. Интересно. Что чувствовали те, кому  отдавал изъятое? О чем думали они в тот момент?
И тут увидел двух чумазых пацанов. Спросил:
- Вы меня знаете?
- Нет. Много здеся отдыхают. Лучче сорок дай…
Дал им по папиросе. Снова спросил:
- Огольцы, в натуре, кто-то дал бы вам шмоток, деньжат подкинул… Чо бы сказали об этом человеке?..
- За здорово живешь ничо не дают. А кто даст – значит, дурак…
Прогнал их и пошел к Лорке с Генкой. Рассказал им о пацанах..
- Они правы. Деньги надо трудом зарабатывать. А вы чем?...
Генка, развалившись на песке, как мне показалось, довольно и понятливо улыбался.
Пошел от них, и подо мной печально скрипели песок и галька. Кто же мне даст ответ? Никто.
И вот через несколько дней, когда нахлынувшая тоска охватила меня полностью, я пошел к морю. Следом пришел Генка с  сумкой.  А в ней рыжьё -  золотые часики, браслеты, колечки, сережки, цепочки, бусы… Всё это мы взяли у двух часовых мастеров и зубника. Видимо, нажились во время войны.
Я закричал на друга:
- Чо? Дербануть решил? Давай. Но не здесь же! Забурел совсем? Баба захомутала? Чо ты с гробиком-то ходишь?. Чо? Чо ты всё хиляшь и ерничишь? Мы сознательны. Решил отмазатца? Давай в чистую…
- Всё. Не могу без неё. А она не верит…
Подо мной оказался гладкий камень. Поскользнулся на нем и ушиб ногу.
- Проклятье!  Не пляж, а карьер каменный! Закрутила тея лярва… Сколь добрых мужиков спалилось на бабах. Вальтанулся? Ты мне поверь! Мне!
- Один загружусь, - спокойно ответил Генка и побледнел. -  Ты свободен.  Один пойду… Работать устроишься…. Если повяжут -  срок больше. А я сам…Ты седни слиняй.  Один из часовщиков нас надыбал…
- Мне вкалывать?! Мне?! Совсем тово? Да это и есть наша работа! С лярвой забыл  наш закон?
- Плевал я на твой закон!  Напридумывали ево для дурачков!...
Плюнул ему под ноги и пошел по берегу моря. Что делать? Теперь один остался в этом наипаскуднейшем мире. Мне стало ещё ужасней тоскливо, одиноко и слякотно. Море готовилось к буре, чернело изнутри, хмурилось, а по небу неслись рваные тучи, волны ползли на берег, терзали его и уползали, похожие на  множество змей, и уносили с собой песок и гальку. Дождя пока не было, но на губах моих соль… Кому я нужен в этом  мире? В этом паскудном мире я лишний. Случайный человек. Человек вне закона. Мир сузился и втиснулся в меня болючим комочком. Мир не изменится, если не станет меня. Он будет уничтожен вместе со мной. И кончатся страдания… Ступил в море… Появилось желание попробовать покончить  с собой всё сразу. Где-то в глубине души что-то противилось такому желанию…
И  тут ударило меня в плечо. Откуда-то взялся кусок доски.  Выскочил из моря и неожиданно испугался воды, черных туч, дождя. Как появилось желание покончить с собой, так же появилось желание  -  жить.  Кто-то будто сказал во мне, что с этого момента на всю жизнь останется страх перед водой…
Как же это я?!  Ведь после меня будет продолжаться жизнь. Моя смерть никому не нужна. Генка будет жить с Лоркой. Будет жить часовщик и пацаны. Будут любить, грабить, смеяться, плакать, купаться в море, а меня не будет.  А мама?  Что станет с ней? Кому хотел доказать? Им хорошо, брату Василию, погибшему под Москвой, и моему отцу, отдавшему жизнь за нас. А ведь мой брат ушел добровольцем, значит, добровольно отдал жизнь и тоже за нас. Непутевые в мирной жизни, такие парни, во время войны шли добровольцами на фронт, чтобы защитить нашу жизнь и тех, кто не давал им хорошо и свободно жить, кто преследовал их. Где  логика? Да, мой брат честно защищал нашу родину. В фильме «Разгром немецких войск под Москвой» есть кадры с моим братом. А я хотел… За что? За мелочь обид?..
 Дождь и ветер больно били в лицо. Сколько ходил – не помню… В подвале меня ждал Генка. Сумка стояла у порога…
- Передурил? Завтра сдамся. Всё. Надоело. Завтра линяй отсюда. Всё беру на себя… Весь груз…
Генка говорил твердо и смотрел мне в глаза. Стол завален разными продуктами. Посредине сухое вино, коньяк. Всё выглядело так, будто тут собирались отмечать свадьбу  или день рождения.
Генка  встал, разделся и сделал приглашающий жест.
- Гульнем напоследок. Повеселимся. Тетя Глаша, идите!
Вошла хозяйка, торговка семечками. Она жила одна. Два сына погибли на фронте, а муж вернулся из плена. Арестовали. На Колыме. У тетя Глаши не было пенсии. Жила от случайных заработков. Мы ей вначале помогали, но потом догадалась, чем мы занимались и хотела выгнать. Сказала, что она честная  торговка. Генка  сказал:
- Лорку не пригласил  Мы  -  одни.
Тетя Глаша ладонью смахнула слезы и угомонилась на лавке.
Мы выпили… И началось наше прощание с волей. Понял, что друга не оставлю в беде. Но ему не признался. Да гори огнем моя волюшка! Будет она у меня. Плевал я на эту жизнь! Взял гитару и заиграл надрывные блатные песни. Потом мы обнялись, поплакали, пока тетя Глаша не уложила нас.
На другой день, чтобы не заметил Буратино, передал тете Глаше кое-какие золотые безделушки. Мне на черный день золотишко пригодится.
Тетя Глаша сначала возмутилась, но потом пожалела  -  припрятала в надежное место.
  В суде удивились, и, видимо, от удивления по пятерке отстегнули и отправили нас в Якутию.
Один из заседателей, мужчина крепкий, с жилистыми, рабочими руками, спросил меня тихо и печально:
-  Тебе – то зачем всё это? Ты – то зачем сюда? Что ты с собой делаешь? Гулял бы где. Залег бы и поплевывал в потолок.  Всех мерзавцев не ограбишь…
Женщина-судья шикнула на него. А я ответил:
- Для антиреса сделал.
           - Всё ясно, -  сказал заседатель. – Значит, романтик. Идейный вор. Плохо тебе придется в жизни. Идейным всегда плохо. Робин Гуды сей час не в моде.  На воле тоже плохо.
Пожалели. Всё в жизни подло и мерзко! Пожалели. Аж, дрожь взяла. А вы, граждане судьи, не жалейте меня. Что вам стоит уничтожить  вора-романтика. Вор, он и есть вор. Что с него возьмешь? Но только не жалейте!  Мы мешаем вам. А раз мешаем – на север баланы катать или золото мыть, дороги прокладывать…
Хорошо было бы, чтобы рядом с нами были и те, которых мы грабили. Я и об этом сказал на суде. Было бы веселее. Эти прощелыги ещё и награды получают, должности.  Мне почему-то не дали награды. Хотя пятерку дали. Мало, сказал другой заседатель.  Нас надо гноить на зоне. Она для нас – мать родная…
С Генкой мы попали на одну зону. Готовили дрова в тайге для бараков. Обморозили лица, пальцы рук и ног. Через два года нас отправили под  Якутск готовить  поленницы дров для пароходов.
Иногда приходили письма от  Лорки. Ждала конопушка парня. А когда откинулись с зоны, то Буратино уговорил меня стать шахтером хотя бы на месяц, чтобы получить нормальные документы. Приехали в Сталинск Кемеровской области. Там есть богатые шахтеры. Посмотрим…
Генка решил совсем завершить наше дело. Решил окончательно отмазаться. Написал Лорке, что заработает денег и приедет за ней. Устроился навалоотбойщиком на шахту Абашево. Ну, а я пошел трудиться для понта.  Я в это время одного богатенького пас. Трудился он в поте лица на базе орса.
Невозможно было перейти на другую работу. Был   Указ за прогулы. Один за другим стали исчезать люди в многочисленные лагеря в стране.  Не только за прогулы судили, но и за противостояниие начальству. По всей стране были переполнены лагеря по этому Указу. Навидался. Это потом будут болтать некоторые, как свободно и хорошо мы жили. Шесть парней подняли шум. Пожелали они ехать на северные  стройки. Их не отпускали. Так получилось, что Генка поддержал одного такого парня. Его увели в милицию. Разве я мог быть в стороне? Я даже речь закатил о свободе личности. Привезли нас восьмерых  в народный суд. Вызывали всех по-одному, а обратно не возвращались. Генка тоже исчез. Меня вызвали последним.
- Работать собираешься? – спросила улыбчивая судья.
- Мы забастовали. Давайте перевод на великие стройки коммунизма.
-Сопровождающий! –звонко крикнула судья. – Пусть годик потрудится за колючей проволокой. И ссылка на  три года…
С  Генкой  мы попали опять в один лагерь.
НА ПОСЕЛЕНИЕ К КОМАРАМ

          Отбыв срок за тунеядство, мы с Генкой поехали в Братск на поселение.  Там мы начальству не приглянулись. И отправили нас в тайгу что-то там строить и возводить. Север не хотел меня отпускать. В три  вагона натолкали  условно-освобожденных, амнистированных уголовников,  бичей. Сюда же попали вербованные,  ссыльные и отбывшие срок полицаи. Разнокалиберная братва  веселилась во всю. Как же, свобода! Воля! До обалдения пили горькую, шпиляли в картишки, дрались и даже песни пели…
В вагоне было холодно, душно, сыро. темно. Стоял густой, удушливый дым. Грязь…
Приехали мы до станции назначения ночью. Горы, тайга, комары…
        Вместо приличной станции, маленькая избенка,  сколоченная на скорую руку из горбыля.   Рядом приписано: « Столова находица радом. Расписання работы с восьми утра до девяти вечера. Перерыв на обед с часу до трех. Заведуший столовой  Сирибиридинов».
Поселили нас, почему-то пятерых, в подвале недостроенного общежития. Геологи определили  -  подземные воды замучают. Построят  - завалится. А нам – туда дорога. Здесь была одна комнатка и кухонька с кирпичной печью.  Остальных увели с собой «покупатели». И разместили их  по участкам. Да , кому хотелось учить нас,  взрослых лоботрясов…
Кроме нас с  Генкой  ещё трое – здоровый и белобрысый Иван Калита, по фамилии и кликуха сохранилась, толстобрюхий Викочка. Кликуха его  Мальвина. Имя у него серьезное  -  Викентий. И Лешка – Кащей. У этого фраера и кликуха подстать. Парень маленький  и до того тонкий – ноги подгибались. И глаза навыкате под большим лбом.
Очень хотелось поехать в Бодайбо и увидеть Риту. А каким появлюсь перед ней и матерью?  В лагерном гниднике, пропахшим табаком и чифиром. Да  ещё без денег. Где бы я был сейчас? В Сочах. Генка  не пожелал заниматься благородным делом.  С Лоркой связался. За длинный и тонкий нос я  Генке  дал кликуху Буратино.
Всё началось с Ивана.  Вся дальнейшая жизнь пошла от него. Всё от него завертелось. И это тоже факт. Вдруг он сказал:
- Огольцы, есть дело. Пошли к начальству и выложим свои услуги, мы чалились вместе… И чичас бригаду свою желаем…
- А я думал, чо здесь можно кого бомбануть, -  засмеялся я. Генка резко взглянул на меня и ответил:
- Дело, Иван. Согласен.
Не удивился словам друга, но сказал:
- Ты чо?  В одной хате с ними тюрю кушал? А в натуре, фуфло всё это…
Калита промолчал, только зубками скрипнул. Мальвина и Кащей  тоже согласились.
- Давайте обед сгоношим, - предложил Калита.
Мальвина сбегал за водярой, Калита хмуро оглядел всех и отказался пить. Не стали и мы с Генкой. Не тот настрой, да и не с  каждым всяким за один стол сядешь…
Мальвина и Кащей выпили обе бутылочки, а потом, за неимением картишек, взялись играть в шашечки – проигравший побежит за водярой. Дело дошло до того, что они схватились драться. Кащей схватил чье-то на столе лежащее перышко и начал им размахивать. Плеть захотел сучонок. Калита рявкнул, вышиб перышко у Кащея, взял парнишек за шивороты и выкинул на улицу…
Из-под лохматых бровей колюче глядели на нас маленькие, черные глаза. Сам белобрысый, а глаза черные. Он немного постоял посредине комнаты и прошел к своей кровати. Сразу уснул. Молодец! Генка смотрел в пол и молчал. Конечно, думал о Лорке.  Он даже на зоне получал часто письма. Влюбилась девка в моего друга. Я ведь из-за этой конопушки первый раз  на зону загремел. Тихонько пропел:
- Вам на воле цена три копейки, в лагерях вам дадут три рубля…
К нам, в рабочую зону, иногда припрятывалась ****ва, бабьё вольное. Бывало и трешку не жалко. Была у меня одна пухленькая бикса, по кликухе – Маркиза. Она на иностранце спалилась. Обчистила беднягу, да и попалась…. Пятерку отстегнули и на зону. Потом осталась на поселении. Я до сих пор помнил её глаза… Однажды со мной заговорил  известный вор в законе Гнедой.
- Вы, романтики-лирики, Не дорасти тебе до своего дядьки Кунгура и до деда твоего и отца. Лихие были мужики, настоящие авторитеты. Вот это воры! Их даже ворьё на Аляске и в Китае знали. Ладно, скажу Маркизе, штоб допуск имел до её тела… Наслышан о ваших с Буратино приключениях. Всё это лирика. Но дело ваше благородное. За это мы вас уважаем…
Вошли Мальвина и Кащей. По уши в грязи. Сухопарый огляделся,   и  засуетился, даже кулачки сжал.  Мальвина топтался за спиной Кащея и что-то бубнил. Науськивал  мальчишку.
- Убью! – звонко  вдруг крикнул сухопарый, рванул рубашку и пуговицы брызнули на пол. – Убью!  Пусти меня!
Мальвина не держал его, а вид у Кащея  такой, будто действительно рвался от порога. Даже головой два раза легонько тюкнулся об стенку. Ну и артист!...
- Убью! Зарежу! – орал Кащей, а глаза оставались спокойными и блестящими от черноты. Странно…
Мне надоела эта кутерьма. Схватил нож, которым разделывали колбасу и саданул в стол. Закричал:
- Заткнись, Кащей! Ложись спать. а то уложу! С перебором пошел чмо! Мозгляк! А ты, сявка, чо там лопочешь? Плети оба захотели? Спать!
За поясом у меня торчало кнутовище. Оно, видимо, и успокоило Кащея.
Замолчал. Он хмурился, пыжился, взмахивал ручонками и продвигался к своей кровати. Я разделся и тоже лег.
Моя кровать у окна.  Когда вошли в подвал – меня поразило окно. Оно было огромное, почти во всю стену. До нас здесь жил чудак. Один. Старожилы рассказывали о нем. На зло всем вставил самодельную раму. Говорил, что оно отвлекало его от суетности жизни, и чтобы не видеть негодяев и всякую мерзость… Выступал на собраниях. Кому-то сказал, что толковал с космосом и Богом, встречался с  его посланцами. Летал куда-то… Отделались от него тем, что отправили в Иркутск, в психушку… После него хотели выставить раму, но мужики, которые с ним работали, не разрешили  трогать окно.
Я всегда любил большие окна – в них таилась неведомая сила. Притягивала к себе.  Маленькие  оставляли во мне  напоминание о тюрьмах, зонах. Мне кажется, что все дома похожи на своих хозяев. Смотришь иной раз на дом, а окна большие, веселые, значит, в дому солнечно.  Наверное, и хозяева в  этих домах добрые.  У другого дома окна крошечные, будто приглядываются к улице, прислушиваются к соседям, прохожим, а за ними строчат на тебя донос, пакости готовят…
Сейчас окно черное, ничего не видать… Что это? Огоньки? Да, горстка огоньков. Это строящийся поселок. Мы на краю стройки. У самой тайги, на взгорке.  Вокруг зона. Куда не взглянешь – колючая проволока,вышки. Зэки начинали строить поселок, а в газетах писали, что комсомольцы. Здесь были и вербованные, и поселенцы, и ссыльные, и отбывшие срок политики и полицаи… И конечно, уголовники нашли здесь приют. А вдоль дороги могилки, могилки…
В палатках, щитовых домиках кровати стояли рядом. Под одной крышей жили все.  Комсюки и коммуняки были со всеми. За одним столом все сидели. Напивались и даже клялись в вечной дружбе. И дрались, и снова мирились. И всё это было без злобы. И это тоже факт.
Закрыл огоньки рукой – стекло холодное и будто шершавое.  За ним леденящая душу ночь. И там, среди огоньков, живут добрые и не очень добрые. подлые, злые и мерзкие. А если добрые?  Сомневаюсь. Значит, Лорка тоже добрая? Отняла у меня друга. Перевоспитала.  Но она забыла, что мы люди отверженные. И это тоже факт. Когда мы сюда приехали, и толпой ввалились в магазин, то я увидел лицо продавщицы. Люди были наслышаны, кто сюда приехал этой ночью. Разве несколько лет назад эта самая продавщица смотрела бы на меня так? А ведь тогда надо было бы меня бояться. Надо сказать, что при каждом таком заезде нашего брата местные люди были настороже – мало ли, какую сволочь привезли. А вот мы и есть настоящая сволочь.
Нет, нас с Буратино, в смысле, с Генкой, нельзя бояться. Не надо бы. На людях-то мы мастера понтануться, навести  фон. Корчили из себя артистов из народа. Все. Мы артисты не только с людьми, но и с подельниками, но главное, с собственной персоной. И я как все. Значит, и я – сволочь. Одинокая сволочь. Мне хотелось всё добытое раздать людям. Значит, я тоже добрый? И за моё же добро меня осудили на несколько лет. Захотел выступить за рабочих -  на зону и в ссылку…
Рядом окно. Мне показалось, что это не окно, а туман – серый, вязкий. И огромные глаза во всё окно. Глаза не мои!  И вдруг… вспышка озарила меня и соединила с окном. Я не почувствовал ни стекла, ни стен… Ничего! Но я лежал на кровати. И вот это окно вместе со мной влилось в коридор и что-то мягкое и теплое окружило меня и понесло.  Страха не было. Сон?  Я видел другого человека. Горячий ветер жег лицо, земля летела под копыта коня, под всадника. Горели дома и кибитки, звенели сабли, свистели стрелы, пули… Он слышал за спиной топот  сотен коней, крики…
Степь бескрайняя, цветочная. Он остановил коня и ступил на мягкую землю. Отбросил красную саблю и  опустился на колени. Сорвал белый цветок.  Впереди ждали люди на конях. Далеко, далеко послышались выстрелы. И снова  горячий ветер жег лицо…
За спинами всадников и за его спиной, неотступно, словно притороченная едва заметными прозрачными паутинками, мерещилась борода, длинная и огромная как кучевое облако, то вдруг в ней появлялось лицо, и на нем глаза под цвет чистого голубого неба и как ни странно, в них поблескивали звезды, настоящие звезды… И эти звездные глаза пытались о чем-то поведать и уже было собрались  сообщить  мне что-то важное, именно мне, но вдруг исчезли…  Сам я непонятно где находился. Вроде меня нет нигде, а вроде есть везде. Что хотели сказать глаза?...
Очнулся. Ну и сон! Ребята спали. Я бы тоже спросил у бороды с огромными глазами… Откуда во мне бывает тоска? Где её истоки? Кто мне ответит? Надо уснуть…
Накрылся одеялом и вскоре уснул.

НАЧАЛО
Я уже говорил, что всё началось с Ивана.  С него всё завертелось.
Договариваться с начальством пошли трое:  Калита, Буратино и я.
Чуть рассвело. Вербованные толклись в коридоре конторки. От табачного дыма резало глаза.
- Берет он двух сестер на одну руку, двух братьев на другую и ну  плясать. Во, дает! Сам видел! – таращил глаза и тараторил паренек в больших сапогах. – Хотите верьте, хотите нет, а я видел.  А однажды…
- Идут!
Все зашумели, а рассказчик хватал всех за руки, пытался ещё что-то рассказать. Но уже было не до него. Люди суетливо шарили по карманам, жались к стене в очередь.
- Да я чо, я тово, на одном месте в Свирске двадцать лет проработал,- говорил мужчина на полусогнутых тонких ножках с растерянно-испуганным взглядом. В сухой руке зажимал пачку документов, -  я ударник  труда, член профсоюза. И шестой разряд имею. Прымут. Жись заставила завербоватца…
Господи, думал я, вы же настоящие подхалимы! Любой руководитель от такого не откажется. Вы для него сущий клад. Ну а если не примут? Вешаться? Езжай в другое место. Сибирь огромная. Работы всем хватит. Но зачем же так унижаться? Откуда в вас такое? Где оно возникло и родилось? Кто вас сделал подхалимами? Я же вот никогда ни перед кем не унижался. Ну а вы почему? Зачем  так? Что вы делаете с собой?
- И меня примут, - сказал другой, - и у меня вот из колхоза справка. Подчистую отпустили на стройку…
- А ты по какой профессии? – ткнулся ко мне рассказчик.
- Анжинер я… по благородным металлам. Изымаю. Анжинером высшего пошиба меня называют. Особливо меня уважают законные власти. Антиресная у меня профессия – изымать натасканное…
Парень качнулся от меня за Генку.  Калита хмыкнул, покачал головой, а мужчина с растерянно-испуганным взглядом ещё крепче сжал документы и стал икать.
Вошли трое, надутые от важности возложенного на них  дела. Лица похожи на барсучьи морды. Они были в шляпах,  а у одного золотое колечко.
Это начальники. Рабочие так не ходят. Испуганный мужичок ещё сильнее стал икать, а ноги совершенно подогнулись.
Стало тихо. Трое прошествовали сквозь почетный строй к двери обшитой дерматином. Скрылись за ней.
Раскрывалась вожделенная дверь, входили и выходили люди. И вот наступила наша очередь. Мы вошли:. Калита, Буратино, рассказчик и я. Трое за столом, а посредине лысый, справо от него дядя в резиновых сапогах. Он сидел в полоборота к окну, и происходящее в кабинете будто его не касалось. Слева – чернявый нежно улыбался. Странная улыбка, какая-то неподвижная.
Мы документы на стол. Рассказчик быстро сунул серую книжечку, и её взял лысый. Повертел, прочитал медленно и громко, потом бросил взгляд на маленького и отдал парню.
- Слесарем иди на участок к Шевцову. Вот направление,  -  и он написал на листке несколько слов и протянул парню, тот благодарно захихикал и даже качнуло бедного.  Его будто кто толкнул к двери – мигом исчез. Потом лысый долго шуршал  нашими бумагами. Двое молчали. Лысый опять взглянул на маленького и бросил бумаги на край стола.
- Куда столько!.. У нас хватит… Можете, ребятушки, в леспромхоз ехать. В нашем районе вам хоть где разрешается… Тут двое ссыльные, таскать, могут в милиции отметиться. И давай, давай, ребятушки…
- А мы не поедем, - сказал Калита и уперся рыжими кулаками в стол. – Вот  сядем  и не поедем, и всё тут…
Маленький мельком взглянул на Калиту, окинул взглядом мою одежду, немного задержался на кнутовище, потом неожиданно вскочил, подбежал к окну и снова к столу. Сел и принял прежнюю позу.
Лысый продолжал говорить:
- Давайте, давайте ребятки… Как это останетесь? А мы милицию …
И покосился на маленького.
- Мы плевали на вашу милицию, -  сказал я.  – Не из пужливых мы. И вы должны нас воспитывать, лелеять, ухаживать за нами. Уважать нас. Ишь, чего они захотели: «Езжайте». Я хотел уехать, но чичас из прынципу здеся-ка останусь. Сяду и буду сидеть.
- Бригадой желаем. Вот список, - Калита вынул из кармана листок и бросил на стол. Чернявый взял листок, прочел,посмотрел на Калиту, словно прицеливаясь.
- Так уж и бригадой? – спросил чернявый, чуть изменил улыбку и взглянул на маленького.
Лысый жевал губами, потом изрек:
- Как  это из прын… пу… А… Бригадой? Да вы что? Ну это… Хватит с ними базарить, - и шлепнул по столу. – Побаловались, таскать, и давай, давай, нам людей надо принимать!...
- А я никуда не пойду! – гаркнул Иван.
У лысого забегали глазки.
- Нам людей надо принимать. А вы тут… Что? Никуда не пойдете? Как это? Да я вам не верю! Всех вас по одному разбросать. Расплодились! Нам в коммунизм вступать в восьмидесятые, а тут… Направили сюда чёрт знает кого! Все  бродяги, тунеядцы… Даже у двоих ссылка есть… Одни лагерники здесь образовались!  И куда их столько? Не верю я вам!  Это у тебя что? Кнут? Зачем? Ещё и цыган не хватало! Не верю всем!...
- А ты поверь! – крикнул я. Вцепился в кнутовище и прошептал: - Синьор помидор, а може, ты сам не прочь цапнуть, красочки на коттедж, как говоришь – таскать, натаскать… У государства натаскать. Да,  я и есть тунеядец. Бич. Но и ты – тунеядец с государственным уклоном. Наворовал на этой дороге…
- Упеку! Конвой!  Сгною! Помидор?.. Это я-то… Обзываться? Я наворовал на дороге?!  Да как ты смеешь!?.. Сгною…
- Кончилось твоё время, вот ты и злишься, вертухай… А ты воздух выпусти… Отдышись, лагерный стукач… В коммунизм он захотел… Это с тобой в коммунизм?  Не  смеши…
Лысый захрипел, закашлялся, одной рукой схватился за горло, другой стал шарить по столу в поисках графина. Надо помочь. Пододвинул графин со стаканом, позвенел по тугому боку посудины.
- Лысачок, хлебни, отведи душу, вертухай наш ненаглядный…
- Хватит! – шлепнул по столу  маленький.  Голос как будто крикнул в трубу. Вот это голосище!. – Хватит! Где ты находишься? В лагерь захотел? А ты, товарищ   Дрожжин, постыдился бы. Сколько раз говорил, чтобы не обращал внимание на таких вот ублюдков. Ты опять за своё… Вчера с тобой тоже самое было  с таким вот… Лекций твоих здесь не хватало…
Как потом выяснилось – это был начальник строительства  Самсонов.  Чернявый до стройки  бумажки перебирал в бухгалтерии, а здесь назначили начальником над механизаторами. А Федя Злыднев? Работал в местном лагере конюхом, а  после откидки устроился зубником. Спирт ему давали вдоволь. Мне он зуб  выдернул. Сначала заставил стакан спирту выпить. Так вот ставил он мне укол или нет – не знаю. Ну, а знаменитый Гриша-парикмахер! Когда-то был высшим специалистом  по сейфам. А тут подался в парикмахеры. Ну и что? С похмелья чуть одному ухо не отхватил. Одну женщину перепутал  с мужчиной и  её подстриг под «бокс». Правда, та не будь дурой, она была здоровая женщина,  ударом кулака свалила Гришу, и пока он приходил в себя, оболванила его под нуль.  Он гордился своими кудрями. В этом чудесном заведении, где пол никогда не мылся, было зеркало. Не надо было ездить  и искать комнату  смеха. Она была в парикмахерской, в этом чудо-зеркале. Однажды я на своем лбу обнаружил третий глаз. В другой раз я увидел не себя, а неизвестное науке животное. А вместо Гриши двигалось непонятное в природе чудище с рогами и длинными волосами. Одна женщина, увидев что-то в нем, долго плевалась и крестилась…
Так вот чернявый покачал головой и вежливо сказал:
-  Я  бы вас, чертей, на пушечный выстрел не принял бы… Но, надо….
Скажите, прохиндеи  -  были в управлении. Мы позвоним. Идите, сволочуги.
Возьмите бумагу и марш на работу, мерзавцы.
Я подмигнул Дрожжину, стоящему столбом и сделал ручкой. На выходе  я сказал:
-Щипанул бы тея,  лысачок… Надо бы.. Сам понимаешь, синьор помидор,  времени нет. Работа поджимает. Трудиться пойдем ради светлого будущего… 
Начальника участка мы не нашли.  Нам сказали – кто будет быстро идти с наклоненной головой  вправо   -  он. Сели на кучу разваленных брусьев, закурили, разложили картишки и собрались было переброситься, а тут сам начальник. Он  был крепкий, быстрый, с короткой прической серых и жестких волос, в  распахнутом  плаще, с серой шляпой в руке, в  расстегнутой темной рубашке. Стройный дядя.
- Чего это без дела сидите? Убрать  эту гадость! Бузотеры? Наслышан. Надо было сразу ко мне. Нечего ходить по начальникам. И поменьше надо делать стойку. Не делали стойку? И не надо. Пойдемте на склад. Там прораб. Завтра, на работу. Прямо ко мне. Трудовые нарисуем. У вас их нет. А сей момент брус сложим. Привезли. Сбросили и довольны. Ну, я им покажу!
Он говорил, а сам ходил вокруг бруса, наклонив голову к плечу. Потом узнали – ранение получил на войне. Он закончил войну в чине майора разведки. И ещё мы узнали, что после войны отбывал срок по политической на строительстве железной дороги. На редкость его уважали уголовники.  Отбывал он срок за то, что вынес из разведки фотографии и  игральные карты. Он стал спорить с полковником-особистом, что это просто трофеи на память для своих  разведчиков. Но полковник не поверил и стал  кричать, что Матвеев нарушил присягу – ничего нельзя выносить на свою сторону. Они сцепились драться, и Матвеев так приложился, что убил полковника.   Непослушного майора приговорили к расстрелу. За  боевые заслуги ему должны были присвоить звание Героя, заменили десятью годами и в Сибирь. И на поселение на несколько лет…
Матвеев схватился за один конец бруса, а Калита с другой стороны.
Мы с Генкой  тоже взялись за брус. Мальвина и Кащей с нами…
Начальник вдруг сорвался и побежал.
- Куда стекло! Витька! Самопал! Уголовная твоя рожа! Куда!
Возле  строящегося дома стояла машина, и из её кузова рабочие снимали ящики со стеклом. А один парняга орал блатные песни. Наш брат.
- Поет… Чичас он ему напоет. Шустрый мужик. Хороший, - сказал Калита, стряхивая с куртки опилки и восторженно глядя во след Матвееву.
- С этим шибко не погуляешь, - задумчиво ответил Мальвина.
-  Мне плевать, - добавил я.  Мне не понравился начальник. Слишком уж деловой.  От такого добра не жди.
Мы нашли кладовую, но прораба там не было. Спецовку получили.
Остаток дня провалялись на кроватях. Мальвина исчез. Пришел поздно с гитарой и пропахший водкой. Да ещё насвистывал, пока Калита не крикнул на него:
- Ложись, чмо, тоже мне Лемешев.
 Огоньки в окне печально и таинственно смотрели на меня и словно что-то скрывали за своим стеклом. Да, сколько же в этих огоньках людей? В одной горстке столько судеб, человеческих душ! Душа…Странно, но я обнаружил, а догадывался давно, что в человеке живет два человека – один, это плоть его, обличье, его фигура и прочее, его внутренний мир с самозащитой. Он многолик. Он может ловчить, смеяться, переживать, плакать и даже продвигаться по службе, быть честным, красть, грабить, любить…Всё может делать,  смотря от характера. Порой говорят на  человека –  двуличен этот  гражданин, забывая о себе, что и говорящий это, тоже многолик. Но первый. А второй? Самое странное, они разные. Второй живет в человеке тайно и обнаружить его очень трудно.  В чем же он сидит? Где? Пока мне не известно. Надо докопаться. И мне кажется, что второй  выныривает иногда. Он беседует с первым, спорит и почти всегда проигрывает первому. И этот второй рождается с каждым ребенком.  И живет в дружбе с ним.  С годами он всё больше прячется от него, совсем прячется. Интересно, а как он может жить в  тупом человеке? Второй не выдерживает натиска первого.  Может, и во мне пробивается второй? И не может пробиться. Все-таки, второй это и есть наша душа.. Она, наверное, связана с Богом, с нашим творцом. И у  второго появился шанс помочь мне?  Вот эти огоньки как бы мост между вторым и первым? Огоньки гасли один за другим, а сколько их много!  Столько душ!  Может, вот сейчас, второй беседует со мной? Кто мне ответит? Никто. К кому пойдешь с таким вопросом? Назовут дураком, как того мужика, что лежал на моем месте и которого отправили в психушку. Тоже ведь с кем-то беседовал. Я сам должен докопаться до всего. Может, так всё  устроено, что человек ещё не готов ко встрече со вторым. Если бы они сдружились. Нельзя  им встречаться.  Кто же тогда со мной беседует?  Может, и правда, что наша душа жива? Живет она от нас отдельно, живет своей жизнью. Умрет человек и улетит она в иной мир, в космическое пространство, соединится с космосом, и где-то там, в другом мире наши души в этой реальной вечности, иногда посещают  нас, нашу землю, но не показываются нам.  Могут появиться  только в снах…
Кажется, проснулся. Бредил? Спал? Что это?  Возможно, и бред на грани сумасшествия? Такое бывает ощущение, будто кто-то пробивается во мне и пытается рассказать о себе, познакомить с другим миром. Может, из-за этого иногда у меня появляется тоска? Кто пробивается?
Опять борода в окне, как кучевое облако. В ней глаза мудрые и словно хотели что-то поведать мне… Так говорите! Чего же вы?  И снова борода и глаза исчезли…
Всё исчезло… Странно…

ЧТО  ЖЕ  МНЕ  НАДО?
           Утром мы ввалились в контору. Она похожа на лагерный барак. Цвета крови расстегнул рубашку до самого пояса, показывая большой  крест на золотой цепочке. Вместо галстука шнурок от ботинка, а за кушаком -  кнут. Плохо  то, что хромовые прохоря  в глине.
Прижавшись спиной к косяку двери, стоял высокий и крепкий парень с побледневшим от времени вещевым мешком из обыкновенного куля. По роже видно – деревня. Испуганно-удивленный взгляд .
В конторе сидели дамы  за красивыми, блестящими от лака, столами. В таком бараке и такие столы с красивыми дамами.
- У себя, гражданин начальник? – нарочито громко спросил я, обращаясь к красивой девушке. Пусть посмотрит на меня. Девушка  печатала на машинке.  А тут перестала печатать, взглянула на меня, и лежащую сумочку убрала в столешницу.
- Он на объекте, - прошептала она. Калита, заложив руки за спину, ходил около двери. Буратино стоял у порога и его длинная фигура,  немного ссутулившись,  от тяжелых дум о Лорке, словно готовился к прыжку. Кащей и Мальвина с вожделением разглядывали дам. Мало ли  что на уме у этих молодцев – гадали разукрашенные дамы. А вдруг…
В окно заглянули солнечные лучи взошедшего солнца.  Неожиданно для себя я увидел освещенные лица моих орлов, да каких там орлов, пичужек или мокрых куриц. Странно, этот свет будто специально осветил их, чтобы я поближе разглядел моих товарищей по несчастью. Странно… Увидел их одежду, взглянул на свои истоптанные прохоря, изрядно потрепанный алый кушак и остановился посредине барака. Увидел взгляды дам… И с тоской подумал и понял, что они не для меня. Зло сбросил шляпу…
- Ви знаете, - начал Мальвина и подошел к угловому столу, за которым сидела чернявая красавица в теле. Вот это красавица! Куда секретарше до неё! Так и пышет здоровьем и красотой. А какие бедра, грудь!  Так и рвалась она  из одежды, так и перла  напоказ. Господи! Она перехватила мой взгляд и как-то странно улыбнулась краями губ. Какое презрение в улыбке и понятность во взгляде. Мерзавка, она же поняла меня, раскусила мой взгляд. И не дрогнула, даже юбку не поправила, не натянула её на колени, а оставила напоказ… На кого же она похожа?   Где её видел?
- Я вот месячишко здеся живу и постоянно вижу вас, о, великодушная! Ви очень похожи на мою сестру! Клянусь мамой!
Сказав такие слова, Мальвина смахнул лагерную фуражку с большой головы. Короткие, рыжие волосы как бы продолжали заросшее лицо, а рыжая телогрейка  длинными полами касалась высоких кирзовых сапог в рыжей глине. И походил Мальвина в эту минуту на бездомного, лохматого пса. Он ещё и глупые комплименты говорил. Мне вдруг стало стыдно за бича, за Калиту, за Буратино, за Кащея и за себя. Сжимал зубы, смотрел мимо красавицы.  Где её видел?  Если бы вот так встретился с Ритой из Бодайбо?
Вот в таком виде и с этой кодлой?..
- Слушайте… Слушайте, вы, - прошептал я. Во мне появилось раздражение. Захотелось накричать на глупого тупицу Мальвину. Ударить. Разодетые мымры молчали и в душе смеялись над нами!  Неужели парни ничего не замечали? Не чувствовали подозрительную тишину? И что нас разделяло от этих красавиц? Огромная пропасть! Ну, почему всегда я чувствовал опасность, исходящую от людей, улавливал взгляд, интонацию голоса и даже догадывался, что он скажет сейчас… Почему?  Ведь и другие должны были это чувствовать! Просто они этого не желали? Тогда это другое дело. В этот момент выгодно..  В этом бараке какая выгода?  В те годы, да и почти с детства, думал, что все люди обладали таким же чутьем в понимании другого человека как и я. Ну, например, Генка ещё не подошел ко мне, а я уже знал,что он не в духе. Просто чувствовал всего его. Он не в духе. Всегда  знал   наперед, что иной человек вот сейчас подойдет ко мне и скажет какую-нибудь гадость.  И внутри меня будто что-то подсказывало – будь осторожен.  Потом уже определял его по глазам, по ногам. Всегда считал, что характер человека или то, что он несет в себе в этот момент, можно определить по глазам  и по постановке ног… Как он стоит и как он идет. Оказалось, что мои товарищи таким качеством не обладали.  Тогда я этого не знал и от этого нервничал… И  в этой конторке всё во мне ныло и болело. Лицо горело, тело стало липким и тяжелым. Над всеми будто кружились темные кольца, разные шарики розового цвета, замысловатые фигурки вытянутые ввысь и уходящие прочь. Ясно всё это видел и в такие минуты мне всегда становилось плохо. Такое со мной бывало. Чувствовал, как что-то тяжелое двигалось на меня от  людей. Иногда такое чувствовал в очередях или в компаниях. Стремился постоянно к одиночеству, рвался в лес, к воде… И только там из ниоткуда в меня входила энергия, бодрость. А ещё в тяжелые минуты садился у горящей печки или у костра. И вот сегодня, в этой конторке опять наехало на меня. Как же можно чувствовать от людей что-то?  Можно уловить запахи, услышать звуки, но уловить чувства другого человека?  Бред какой-то! Непонятно.  Надо терпеть. Сдерживать себя.  Как сдерживать? Не от меня же всё такое шло, а от людей. Я же не виноват. И как можно уберечься? Я чувствовал невидимые  волокна. Они вползали в меня, обволакивали и понужали в сердце, в голову, хватали за горло. Дышать стало тяжело, по телу пробежала изморозь. Меня даже тряхнуло и потянуло на сон…
В это время Мальвина ворковал:
- Ви знаете, моя сестра живет в Одессе, Ви знаете этот чудный город?
На сколько знал – у этого профессионального бича со стажем не было родных. Он ещё в вагоне жаловался. Почему-то уверен, что он из тех, кого мамы оставляют на помойках, на порогах, в подвалах, мамы-алкашки. Не надо путать оставленного ребенка от обманутой мамы. Это разные вещи.
Ворвался Матвеев.
- Чего, девчата? Уже и рты настежь? Они ещё покажут. Ко мне!
А я подумал – показали и показались. Когда входил в кабинет,  взглянул на красавицу. Она смотрела на меня.  В её черно-влажных глазах увидел презрение, даже не посчитала нужным одернуть юбку на круглые и чуть раздвинутые колени, как обычно делают женщины, когда видят, что мужчина особо обратил на них внимание, и это вполне объяснимо. Но здесь… Сжал рукоять кнута. В руке не было крепости. Слабость не только в руках, но и во всем теле.  Над головой красавицы трепыхался непонятного цвета не то обруч, не то шар и чувствовал,  как оттуда вылетела невидимая  для окружающих нить,  которая, видимо, и делала мне плохо…
Попытался улыбнуться красавице, не знал, что из этого вышло, но её губы чуть дрогнули и сдвинулись вправо. Полнейшее презрение…
Мы вошли в кабинет, и Матвеев спросил:
- Инструмента нет. Всё ясно.
Здесь было прохладнее и как-то немного легче… Сел на лавку. А остальные стояли у стола.
- Пока нет, но здесь будет, - сказал ослабевшим голосом.  Высокий парень вытянул руки с вещевым мешком.
- У меня столярный.
Начальник посмотрел на парня, взял мешок, вывалил инструмент на стол. Чего только тут не было, даже гвозди…
Матвеев долго вертел рубанок, гладил режущую часть, стучал твердым ногтем.
- Отец делал?  С Кубани?
- С Кубани, но делал я, и топор в кузне ковал. Весь струмент сам делал.
- Гм… Сам… Настоящий строитель имеет личный инструмент… Отлично.
Кривой палец начальника с круглым ногтем, похожим на пятак, поднялся до уровня глаз. Смотрел я на ноготь и решал, - у этого начальника не заработаешь  лишние деньги. Он знал цену копейке и держал в ухватистом кулаке деньги.  Мне даже представилось – что, открой он кулак, и на ладоне появятся тусклые от времени выношенные пятачки, трешки и даже копейки. Пальцем он указал на окно и сказал:
- Нет форточки. За конторой сарай. Там столярка. Через пятнадцать минут доложить. Навесишь – в  гвардию. Нет  -  в разнорабочие. За что срок отбывал?  Деревенский ведь….
- В городе хотел устроиться… И сам не знаю… Парни дали выпить. Сказали  - уважают деревенских.  Вместе потом машину… Они убежали… А я не побежал… Зачем? Струмент потом мама привезла када ослобонился.
- Похоже, паря, -  сказал Калита. – Ой, как похоже…
- Хватит теперь, - резко остановил начальник. – Значит, ты тоже на этом же? Ну, парни. Зачем такие вот в город-то прете? Всё. Хватит. Ладно. Иди в гвардию. Сегодня ты на работе. Всё с тобой. Всё.
Парень мгновенно собрал инструмент в мешок и исчез за дверью.
Мы ещё вчера, в коридоре управления узнали, что гвардией называли столяров-отделочников. Лучшие специалисты в одной бригаде. Они выполняли самые ответственные работы. И зарабатывали хорошо.  Каждый уважающий себя плотник-столяр мечтал попасть в гвардию. Из этой бригады выходили прорабы, мастера, бригадиры.
- Так.  Желаете вместе? Строителями? Пока не обещаю. Разнорабочими. Разлучать не будем. Решим. Сообщу. Пойдете к прорабу Дворникову. Всё.
          Он быстро встал  -  и в дверь. Мы за ним. На пороге я оглянулся, и наши взгляды с красавицей встретились.  Не моя…
Матвеев привел нас к  сараю, похожему на заброшенную конюшню. Здесь был склад. В открытую дверь видны мешки с цементом, ящики с гвоздями и стеклом, бочки, коробки и ещё что-то из строительного мусора… Ничего путнего.
- Вот прораб Дворников  Дмитрий Николаевич. Принимай орлов.
Взглянув на этого мужика – не поверил, что он прораб, потертая в мазуте расстегнутая куртка, тесная в плечах. Да и сам, наверное,  недавно бросил плотничать, а у меня прескверное настроение, поэтому Генка не лез ко мне с разговорами. Сколько знал людей, то они своё настроение передавали другим. И этот настрой был отмечен в их лицах, глазах, особенно в словах… От рук прораба, от задубевшего на солнце и морозе грубого лица стало мне совсем тоскливо.
- Работнички. У одного кнут… На конюшне ему работать, - просипел  прораб. – Обижаете,  Александр  Данилович. Можно было их и на другой участок. Они мне наработают…
- Привыкнут.
А нам подмигнул и тихо добавил:
- Душа-человек. На вид такой. Фронтовик. Коммунист. Настоящий. Не липовый, каких сейчас  хоть пруд пруди.  И этот пруд в море превращается. Только в очень гнилое.  Вот так, - А прорабу крикнул: - Ты видел, как стекло разгрузили? Нет? Плохо.
- На всё рук не хватает, да и глаз тоже…
- Мне легче?  Вот эти орлы помогли брус уложить. Не заставляй меня
долго говорить.  Я тебе не Дрожжин.  Всё.
Матвеев скрылся за сараем. Там было слышно, как вхолостую работал трактор. Прораб нагнулся, показывая покатую спину и лопнувшие швы на рукавах. И пошел в сарай. Мы за ним.
Стоял конец августа и временами было холодно. От стекла в огромных ящиках, стеллажей, загруженных  разными железяками, выходил холод, а  прораб подошел к разбросанным листам железа и, наклонившись, ухватил один толстыми, округлыми пальцами и по моему телу пробежал холодок.
- Помогите, ребятки, порядок навести. Кладовщик сбежал. Загрузил вагон лучшим материалом и сбежал. И что интересно – не один же грузил, а рабочие помогали. Вот что обидно. Они на него работали.  Дней на пяток нам хватит.  Там видно будет…
-  Чо тут можно слямзить? – спросил я. - Все они крохобось. .Крохоборы, факт. Чо на работяг-то обижатца? Как были они завсегда подхалимами перед любым начальством, так и остались. Хороший-то работяга не пойдет на каво-то там вкалывать. Вагон, говоришь… Многовато.
- А вот умудрился, как ты говоришь – слямзил.   Рабочим по бутылке на нос. Сам на тыщ пятьдесят умыкнул.
- За бутылку продались? Хоть одним глазком на такую рожу посмотреть. Хотя тебе верю.
- Верь и не верь, а вот так и получилось. Рабочие на базе орса работают.  Грузчиками.
-  В какие края рванул крохобор?  Зверек?
- Адреса не оставил. Зверек говоришь?  Што это?
-  У нас так азиатов величают и кавказцев…
-  Русских как?
- Как?  Русаки. Адреса не оставил? Антиресно…
- Куда-то на Украину отправил вагон.
- Жаль.
- Таких  некаво жалеть.
- Я не об этом. Гражданин начальник, командировочку мне нарисуйте.
Суточные. Только чур. Рвань поровну. Край нужны. По ладам?
Он выпрямился, оглядел меня и покачал головой.
- Всё шуточки?  Помоги лучче здесь. Тут ты сподручнее.
- Здеся? Да я нужнее в другом деле. Я бы для обчего антиреса с вагончиком бы доставил…
- Хватит! – закашлялся начальник и замахал руками. Когда откашлялся – вдруг улыбнулся. – Рассмешил  ты меня.
- Обижаешь, гражданин начальник. Опыт есь. У меня на таких эдакий нюх имеется. Курвой буду. Ни членоплет я.
- Ну всё. Начинаем работать. А отпустить не имею право. Всё. Речи говорить у нас все мастаки.  Вы ещё познакомитесь. Есть такой Дрожжин.
Взялся за ящик.  Слабость достигла предела. Прораб заметил.
- Есть тебе надо бы получче. Совсем ослабел. Да и всего в тебе таково много. Остудись, паря. Легче смотри на жизнь-то…
Таскали ящики, листы железа в угол сарая.  А прораб мучился одышкой много курящего. В его  пальцах то и дело торчала сигарета. Мы потихоньку исчезали из сарая и курили у стены, подбадривая себя сигаретами и солнечным светом.
Больше прораб с нами не заговаривал. Один Калита не отставал от него, а мы перебрались под конец смены поближе к экскаватору и смотрели как он втыкал ковш в глинистую землю.
Наконец, промерзшие и молчаливые, мы пошли в свой сарай. Калита насвистывал, а иногда пытался даже петь.
Утром я стал прислушиваться к себе – может, что-нибудь заболело во мне. Кажется, голова…
- Не пойду на работу. Болею. Голова трещит.
Калита подозрительно смотрел на меня.
Ребята ушли, а я задумался – податься в леспромхоз? Вон их сколько по  северу области развелось. Местные сказали, что со всего союза приехали сюда варяги грабить  тайгу. Словно пиявки всосались в  тайгу.
Ну, хорошо.  Куда я бы пошел в леспромхозе? Ничего не умел делать. Бездарь! Тунеядец!  Бич! Нет, я заболел.
Скрипнула дверь и втиснулся Мальвина.  Он приставил палец к губам и подмигнул.
- Мы сей момент сгоношим. Вчерась припрятал, - и он опустился на колени и стал шарить под кроватью. Извлек оттуда бутылку водки и ещё раз подмигнул. Я сел на кровати. Но не одевался. Надо изображать из себя больного. Мальвина достал початую банку с огурцами и гитару.
- Вчерась вечером у товарища одолжил. Знаю. Играешь. Послушать хочется.  По маме горюю.
- Врешь, сука.  У тея нет мамы. Чо ты мне дуру гонишь? Не трави душу. Не хватало мне с тобой кашу кушать и хану жрать… Ты чо!? Заглохни!
В душе моей тоска. Хоть вой. Образоваться бы в Сочах. Ресторанчик…
Мечты. Генка сказал, что всё отладится.  Когда? Нам поверят? Кто? В конторе зверем смотрят. Куда податься? На Аляску? Там что делать? С этими переездами во втором три года сидел. Смех один. Профессии нет. Мне только в России и жить. Мы ей вот такие нужны. Она способна нас прокормить вместе с бездельниками комиссарами. Вот было бы весело, если бы Аляску заполонили такие вот как мы. Устроили бы мы им жизнь. Да, а какой у них язык? Не поеду туда развращать бедный аляский народ. Пусть себе живут и говорят на своем аляском языке. Может они на американском базарят? Кто их знает. Нет, всем нам, бичам, в России лучше. И милиция своя, родная. Где ты найдешь такую милицию? Интересно, а на Аляске ссылают таких как я?
- Ты чо? Я же хотел как лучче… Мы с тобой и твоим Буратино такое могли бы обмозговать. У нас Калита бы помалкивал.
             -  Ты Калиту брось. Он – работяга. Ему место в гвардии. А кто  ты? И работяг я никогда не трогал. Настоящие работяги мозолями себе жись куют. Калита из таких. Просто у него случился прокол.
- У меня знакомые на базе.  Вместе с ними бы потолковали.
- Пшел, вон, тля!  Кнута захотел? Сейчас оприходую..
Он в дверь. Настроение совсем плевое.
В полдень ввалились ребята.
- Прораб интересовался, - сказал Буратино и пошел на кухню.
- У меня всё болит…
Кащей повернулся ко мне и посмотрел на меня странным взглядом. Вроде ум в глазах промелькнул. Странно. Откуда это в нем?
- Иногда человек имеет право и поболеть.
- Если так будешь болеть – начальству не понравится, - сказал Иван. – Обратно на зону захотел? – и он старался перекричать гром посуды на кухне. Готовил обед. А посудой-то зачем так греметь? -  Из-за таких вот будут думать и о других, а мне этого не надо…
- Думать  не надо? – спросил я.
- Думать? Об чем думать?  Не  надо ни о чем думать, - ответил Иван.
- Слушай, Калита,  скажу так, Хочу работать, хочу нет. Вольняк. Вот возьму и уйду в леспромхоз. Там зашибить можно.
- И здесь можно заработать, были бы руки. Не мудри, Юрка, выходи на работу. Тебе же лучче будет…
Отвернулся к окну, а оно будто отдалилось от меня, нахмурилось и огоньки потускнели, сжались и несло от них холодом, сыростью, тоской. Свое отражение увидел – лохматые, черные брови, скуластое лицо, темные глаза. В них отразилась тоска,  печаль.
Что же мне надо? Чего я хочу? Господи!
На следующий день снова не  вышел на работу. Не захотел. Калита хлопнул дверью, Мальвина потоптался у своей кровати и тоже вышел. Кащей хотел что-то сказать, да только махнул рукой, ну, а Генка тихо сказал:
- Может, пойдешь? Вышлют на зону. Потерпи, а там уедем…
- Заглохни! Клюнул тогда из-за тея и твоей лярвы! Загорал бы в Гаграх…
Генка нахмурился и вышел. Он ещё и хмурится! Мне надо хмуриться. Ведь оба раза по собственной глупости гремел на зону. Найдут – два года накинут, не найдут – тем лучше. Вот возьму и уеду. Деньги у меня есть. На днях отправлял на юг телеграмму. Той самой тете Глаше, у которой мы в Сочах жили в подвале, где Генка познакомился с Лоркой. Ещё по прибытии сюда я получил от тети Глаши письмецо, в котором сообщила, что драгоценности сохранила. Грешным делом думал, что она их давно прожила. Попросил её, чтобы она продала их, а часть денег прислала мне. И она  деньги телеграфом отправила – восемь тысяч! Это целое богатство!
Генке ничего не сказал. Разволнуется. Я не доверял ему. Теперь не доверял. Да и на почте могли бы заинтересоваться – откуда, мол, такие деньжищи, да ещё у тунеядца.
В окно тускло заглядывало солнце. Оно было серое и от него веяло тоской. Испугали чем – вышлют. Куда?  Опять в тайгу? На зону? Не желаю всего этого. Да и на всё мне наплевать! Не боюсь. А здесь кому нужен? Генка предал. Перевоспитывается. Калита зверем смотрит. Мальвина готов в любую минуту курвануться и всех вложит. А Кащей… Это же серое пятно на стене. Матвеев с прорабом верили мне? Смех. Катануть бы сейчас в Бодайбо. К Рите. А там в Якутию. Попасть в бухту Провидения. И на Аляску.  Вдруг внутренний голос во мне сказал:
- Испугался? Работы боишься. Ты совсем потерял себя.
Вдруг это сказал моё второе – Я. Нет, никто мне не запретит  уехать отсюда. Всё. Еду. Надо встать…
- Вот чичас возьму деньги и пойду, -  сказал  сам себе. Встал, оделся.- Чичас пойду. Всё. Амба.
Рассовал деньги по карманам, сунул кнут за пояс и пошел к двери.
- Воли желаю. Душно здеся. Воли мне надо.
Подперли меня, загнали в угол. Если бы был Бог, то он бы помог мне. Где ты? А если тебя нет? Тогда кто-то же есть. Не можем мы существовать сами по себе. Тогда зачем я? Зачем все мы? Для чего-то создана природа. Не для хохмы же мы.  Может кто-то создал нас для хохмы. Смотрит на нас с небес и хохочет. Весело ему… Зачем же тогда нам дана жизнь? Для чего-то же есть звезды, планеты, бесконечность. Не для нас же одних. Мы ведь букашки в этом мире. Смешно и грустно. Кто-то же создал всё это! Конечно, всё создано великим творцом. Он и есть – сам Бог! Господи, прости меня, прости мою заблудшую душу!  Мне совсем плохо. Меня тянет куда-то. Вот сейчас не могу удержаться. Кто-то зовет меня. Пойди и испытай. Испытай и узнай. Словно вся моя жизнь – испытание. Вот сейчас не могу удержаться. Нет сил устоять. Что со мной происходит? Вот он я. Для чего я, господи! Во мне какой-то смысл природы! Возможно я ищу свою жизнь. В этом и есть смысл? Так кто же я?  Может дорога и будет разгадкой моего бытия? Что-то же  меня тянет в Бодайбо… А куда меня не тянуло! Зачем? Может, в этом и есть мое второе – Я? Почему, на каком основании мне не велят ехать? Ехать за разгадкой. И если я хочу, желаю, то я должен ехать.  Всё. Ехать.
Вернулся к столу и написал на листке бумаги: »Захотелось вернуться в детство. Не поминайте лихом.»
Раскрыл дверь и ступил на крыльцо. Вот с этого момента должна начаться другая жизнь. Какая? А кто её знает?
В поезде  Красноярск - Лена вошел в ресторан. Два подгулявших фраера рассказывали друг другу, как они, в прошлом году, возили на машинах хлысты из  тайги и как они в каком-то распадке  буксовали. Сел за их столик. Они на меня – нуль внимания. В дороге почувствовал себя тем, кем был все годы – наметил клиентуру. Но что-то во мне продолжало бороться. Что-то внутри не желало заниматься прежними делами… Протестовало, но я упрямился. Приходила отчаянность, хотелось рискнуть, как бывало. Эдакий обуял кураж…
Солидного и седоватого мужика сразу приметил. Ах, дядя, зачем же ты так? Он успел пообедать,и ,видимо, решил рассчитаться с официанткой. Вынул из левого кармана модного лепеня в полоску толстый и большой кошель,  Был он похож на карася. Фартовый выудил из жирного на вид карася четвертную.  Даешь, гражданин начальник. Сидел и ждал официантку…
Мужички гуляли на трудовые. Тайно  любил этот народ и завидовал ему. Уважал их за широкую натуру, за компанейство в дороге. И сторонился их из-за непонятной для меня феноменальной любви к своей рабочей профессии. Никогда не обижал их, не  обирал. Считал, что деньги, заработанные  честно, как у них – святые деньги. Правда, стали появляться сезонники с запада, особенно в леспромхозах. Это другой народ. Они отличаются от настоящих сибиряков. Эти сезонники принесут столько вреда природе, что десятилетиями надо будет восстанавливать утраченное. И разбазаренное местной властью. Они, и только они, рука в руку с этими западниками  будут рубить сук под    собой. До последнего бревнышка увозили в другие республики. Во главе этого варварства стояла наша доблестная партия. Это было страшное время для сибирских просторов…
Мужики, как дружно рассказывали друг другу о работе, так же враз и затихли, оглядели меня и один спросил:
- Рома, однако. Вишь, кнут… А где твой конь?
Я не обидился. Пусть  порезвятся, но ответил:
- Человек я вольный. Из вольных, сибирских.
- Ух, ты!  А я чо? Не вольняк? Мы тоже вольные. Сибиряки. Из деревни мы. Чичас вот в лесу работаем…
- И я сибиряк. Но   вы подневольные. Вы люди государственные, а я на себя тружусь. Знач, я – вольный.
- Бич чо ли? Тунеядец? Все должны работать на производстве. Или в колхозе. Как можно без этого?
- Ну, а если я пожелаю иметь собственное хозяйство. Коров,  свиней, кур.  Захочу иметь кузню, табун гусей…
- Как? Кулак, значит. Мы придем и раскулачим. Нельзя всё такое иметь. Неположено. Всё общее…
Фартовый рассчитывался и любезничал.
- Ну, парни, вы хватили… Отлично! Мы с другом создали маленькую организацию по изъятию излишек…
- А чо тако?  Мы не слышали.
- Седня услышите. Обещаю. Шуму будет!
- Ты чо из этих… Из властей?  По роже не похожий. Кто ты?..
- Начальники все в галстуках и с портфелем, а ты с бичом.
- Эх, ребятки, не из райкома я. Не бойтесь, Лекции читать не буду. А надо бы. О свободе труда. Да всё равно не поймете. Чо вон тот за фраер? Во, пошел к выходу… Кто это?
- Навроде директор какого-то завода.. Говорят, приехал из самой Москвы.
Фартовый  был уже на выходе из ресторана. Я за ним. В тамбуре соседнего вагона стояли курильщики. Стал обгонять фартового и привычно навалился на него и как бы случайно  «пальчиками»  почувствовал жирного  «карася». Теперь он мой. Оторвался от фартового и проследовал в обратном направлении. По пути приметил ещё одного фраера.  Дядя шел в ресторан. Ну, он мне сейчас погуляет!... Проследовал за ним и разгрузил и его карман…
В купе был один. Бывало с Буратиной полностью закупали купе. Пытался и здесь такое сделать. Три места взял, а одно занято ещё в Тайшете каким-то парнем. Его выпроводил. За хорошие деньги многое что можно купить и если это вербованный с запада. Народ этот падкий до денег.
К моим тысячам прибавилось ещё две с половиной. Погуляют начальники. Мы ещё поработаем. Сначала в Бодайбо, а оттуда в Сочи. Найду там подельника…
Город Усть – Кут на реке Лене. В промтоварном магазине молоденькие продавщицы за подаренные мною шоколадки, примеряли на меня одеяния. В награду  подвесил им  целый веер шоколадок. Купил  на пароход билет в номере - люкс. Вернее, два билета. Не пожелал соседа. Надел темные очки, кожаные  перчатки, купленные в сапожной мастерской хромовые прохоря, взял трость с перламутровым набалдашником – отдал одному чистенькому парикмахеру-старичку четыре сотенные. Сунул за пояс кнут – и в лучшем виде по трапу вошел на пароход. Не удивился тому, что люди таращили на меня глаза… Кнут за поясом, чудная трость, галстук с бабой… Пусть смотрят. Как интересно!  Словно я какой-нибудь комиссар, только без сопровождающих. Нет, они мне не нужны. Без них лучше.
Кого бы мне ещё щипануть? Теперь я свободен! Воля! Глядите на меня феодалы и трепещите! Пощады вам не будет! Плевать мне на всё!
Какая чудная штука  -  Воля!
Воля!... Волюшка…
  РУДЯ
Из ресторана, или ещё на пароходе называют салон – ушел. Сидел в номере и ждал официантку. Вызвал в номер.
Официантку приметил в обед. Она подошла к столику и остановилась почти рядом. Она смотрела в блокнот и ждала. Не знаю почему, но это яркое розовое платье, нежный загар на округлых руках по плечи, шее, и ярко-белый передник, словно белая роза, чудом держащийся на мощных бедрах, мне вдруг напомнили большую и красивую матрешку. Девушку звали – Ритой… Она была вся какая-то круглая: и лицо, и черные глаза. и даже пухлые губы. Заказал обед, и неожиданно для себя пожаловался на головную боль. Будто внутри меня кто-то возник и сказал, что у меня заболела голова, хотя боли в голове не было.  Что-то за этим крылось. В тот момент не упрямился, как в поезде. Будто спелся с тем, кто во мне этого не хотел. Значит, такое вот такое нужно обоим и мне, и внутреннему – Я. Интересно! Официантка взглянула на меня всего один раз и отвернулась. В ресторане-салоне людей было мало, но почувствовал, что она хотела взглянуть именно на меня. Но желание подавляла. И вот сидел в номере и ждал.  Клацнула дверь, и вошла Рита. Вспомнил конторских красавиц, и как они смотрели на меня, и как бы взглянули сейчас  А ты, гражданочка, в тот раз.
Сидел и смотрел на неё. Чем-то она была похожа на красавицу из конторы, словно родная сестра. Рита  взглянула на меня и её лицо заалело. В её руках блокнот и ручка.
- Кофею принесите, - тихо попросил я. – И какую-нибудь закусь… На твое усмотрение, родничок.
Испуганно ойкнула, потом улыбнулась.
- Господи, - сказала девушка. Сунула блокнот с ручкой в карман на фартуке. Он наполнен деньгами. Ладонями прикрыла румянец на щеках. и ещё раз повторила, -  господи…
- Согласен. В Бога надо верить. Вот видишь, у меня крест на золотой цепочке. Да и церковь, наверное. забыла посещать. Извини, чо перешел на ты.
- Но я… Чего же это я… Откуда вы знаете?  Меня так называл. родничок…
- Бог с ним, кто кого называл, - перебил её, и развалился на диване. – Родничок. От тея веет силой, здоровьем, мадемаузель. Ведь родничок питает реки, моря… Не с таких ли  как ты и начинается наша многострадальная  Русь. Ты даешь  бодрость нам, мужикам, мы молодеем,  и любим с первого раза, - говорил я и думал:  «Играешь, братец. С перебором пошел. » Но меня несло и не мог остановиться. Со мной иногда такое происходило. – Ты элексир молодости, жизни. Ты есть родничок. Какое прекрасное имя. Родничок. Ты просто будешь… Рудя. Чудное имя я тее дал. Я вообще всё люблю прекрасное и пышное.
- Родничком меня называл мой… муж, -  сказала она, не отнимая рук от лица. – Вы очень похожи на него. Он работал на базе, ну и…
- Не надо, Рудя, не надо. Я начинаю ревновать, скучать, нервничать… А это для здоровья шибко плохо. Давление повышается и  что-то там нарушаетца. Не надо, Рудя.
           - Но он был хороший, -  сказала Рудя и опустила руки. Доверчивые глаза умоляюще смотрели на меня. –  Его товарищи заманили. Он даже и не знал про это самое… 
- Не надо, Рудя  –  повторил я. Мне стало скучно. Выпрямился на диване и нахмурился. Счастливый был этот муж, имея и обнимая такую пухленькую красавицу. Быстро сказал:  - Ты деньги подальше убери. Выставила напоказ. Вдруг на этом пароходе  ворюга появился? Этот народ падкий до денег… Это несознательные граждане на теле нашего родного государства.
- Я сейчас. –  она сунула руку в карман и начала их там уминать. – Сейчас что-нибудь принесу…
Она развернулась, но не удержалась и повалилась на диван, рядом со мной, но сразу же вскочила и перехватила мой взгляд. Одернула платье. Успел заметить её нежно-розовое тело выше колен. Лучше бы не видел этого тела выше колен! Сердце-то моё не железное. Впервые увидел вот такую женщину. и странную встречу. Рудя выбежала из номера. Налил полный стакан лимонада и стал жадно пить. Пока раздумывал о том, что мне делать дальше, как вести себя с Рудей  –  она вошла с подносом. На нем чашка с кофе, и ещё что-то в тарелочке. Рудя неуверенно поставила поднос, сняла с него всё.  На меня не смотрела.
- Вот… Откуда ты?...
- Оттуда, -  ответил я и ткнул пальцем в потолок. -  Марсианин я. Оттуда прилетел. Порядки наводить.
- Поняла. Летчик. Но как-то странно  одет и говоришь ты странно.
- Желание есь речь толкнуть. Хороший напиток. Но чай лучче. Летун я. Порхаю над землей и по земле. Делаю отбор. Одних обираю, третьих наказываю. А перед этим лекцию читаю. Речи толкаю… Пример – волки. Для равновесия оне в природе. Так и в обчестве. Вот и летаю по грешной земле. Меня природа одарила, чтобы я следил за равновесием. Говорить речи. Для опыта над человеком.
- Туманно как-то, - ответила она и села рядо со мной. – Счастливый ты. А я? Говорят, что каждый человек кузнец своего счастья. Из меня плохой кузнец. Найти себя. А я не могу. Подруга у меня на Волге. Зовет к себе. На теплоходе работать. Я очно училась в институте. Перешла на четвертый – заочно. Педагогом мечтала стать. И вот пока здесь. А вот ты нашел себя.
- Ты ученая, грамотна. По Волге говоришь?  -  переспросил я и задумался. Играть с ней  или начать на серьезе? – Бывал тама. В Горьком. Появился тама. Одного милейшего друга навестили. Отяжелел милок. В кресле городском сидел. Влась. Нешто позволить. Я ему тада шик-лекцию прочитал. Закачаешься. Жись – это естественный отбор. Взмоешь птицей к небеси и паришь над грешной землей, и всё видно, всех грешников. А вот када крылля подрезаны…
- У тебя несчастье? – встрепенулась она и в глазах неподдельный испуг, - чувствовала, что у тебя что-то случилось. Уж больно ты какой-то не такой как все.  Угрюмый, задумчивый, сторонишься всех. И потом это… бич…
- Я не бич! – резко ответил я.
- Ты что?  Я просто про этот… У тебя вон на диване лежит…
- А это? Подарок судьбы. Для равновесия истины, речей, лекций.
- У тебя что-то с работой?
- С работой? Ну, да. С ней, родимой. Временный прокол. На военном самолете летал и выполнял боевое задание. Секретное. Да и спикировал на одного.  Рабочий класс … обирал… И вот я здеся.
- Ну, и  слова у тебя.  Будто всю жизнь на улице рос.
- Было дело.
Начал такое гнуть и не заметил как коснулся упругого плеча. Не захотелось играть. Пропал интерес. В душе появилась к ней непонятная для меня нежность. Странно. Захотелось погладить её по голове. Просто погладить и всё. И рассказать о своей жизни. В груди поднимался болючий комок, и он медленно, но уверенно катился к горлу, душил меня, давил на сердце, и я хорошо знал, что с этой минуты начнется всепоглащающая тоска. Мои руки, чёрт бы их побрал, соскользнули с плеча девушки на грудь. И вдруг…
- Ты… Ты… Как все, -  сказала она голосом тяжелобольного ангиной и взглянула на меня расширенными глазами. Быстро встала. Болючий комок как бы растворился, заполняя тело и продвигаясь к ногам.
- Я думала ты другой… А ты, как все… А ещё летчик… или кто ты там… Зачем так? – скороговоркой прошептала она, ставя на поднос чашечку и тарелочку. Рудя подвигалась к выходу. - Все вы такие… К вам душой, а вы и руки распускать.
Она почти выскочила за дверь, когда я крикнул, не зная ещё зачем крикнул, и ведь об этом не думал, что надо кричать! Не думал… А крикнул звонко, срывая голос.
- К чёрту летчика! Да никакой я не летчик, а налетчик! Летун я и тунеядец! Бич я! Я, может, вот такую всю жизнь искал! Вот поэтому я таким  стал.  Всю жизнь такую искал. Всегда! И вот встретил. А ты кочевряжисся от своей грамотности. Ну и иди! Иди к своему мужу!..
Она убежала, а я совсем растерялся. Что же это я смолол? Кому это я в любви признался . Впервые в жизни признался. Что это? Странно… Отчего во мне появилось что-то новое, непонятное. Вдруг захотелось выбить окно и убежать от жгучего стыда. Странно, я никогда не ипытывал стыд с другими женщинами, каких встречал на своем пути. Играл с ними, обманывал, и они играли со мной и тоже обманывали, чтобы потом разойтись и никогда не встретиться. Сейчас было что-то другое. А если она узнает – кто я на самом деле? Зачем кричал? Может кричал тот, что во мне? Тогда зачем? Может, он чувствовал, что эта женщина, то самое, ради чего я ехал в Бодайбо.
За окном наступила темнота. Надев пальто, вышел из номера. Пошел  на носовую часть. По воде стлался ранний туман. С   гор опустились сумерки и туман полз по распадкам, как дым от костров, и чем дальше мы плыли, тем туман становился гуще. Вдруг мне показалось, что не туман это – а за высокими, темными, бесконечно тянущимися горами по обеим сторонам реки, сидели два великана и протягивали друг другу руки. Их длинные темно-синие пальцы стали соединяться, образуя тонкие протянутые через реку  перемычки, и когда  пароход врезался в эту перемычку, напоминающую теперь  сильно выпущенную струю от сигареты, мне становилось трудно дышать, и подкатывал болючий комок. Я  каждый раз закрывал глаза, и ждал,  когда мы проплывем перемычку, но потом открывал глаза и снова смотрел, как мы приближались к перемычке, и опять закрывал, ожидая того момента, когда мы  вырвемся на чистую воду. Но впереди опять перемычка, теперь толще и таинственнее. Стало темнее и сверху дохнуло холодом. Запрокинул голову, ощущая лицом этот холод и сырость. Темно-синее небо без  единой звездочки шевелилось сразу над пароходом, прямо над головой, что-то быстро перемещалось, шелестело, хлюпало и словно смеялось а там, на  черной полосе берега, там, откуда ползли, утолщаясь в гору, таинственные перемычки тумана ,вдруг загрохотало, задвигалось, и казалось, что оттуда сейчас раздастся громовой голос одного из великанов. Я опустил голову, уткнулся подбородком в горячую грудь и по телу пробежали мурашки. Закрыл глаза. За бортом ещё можно было разглядеть черный берег и воду, будто застывшую, гладкую, Кажется, вот ступи на неё и пойдешь по ней и скроешься от людей, вон там, на темном берегу. Вдруг представил, как бы остался на таком берегу, один на сотни километров от жилья, ночью. Всеми заброшенный, забытый, одинокий… Встал и пошел в номер. Там было тепло.  Оно успокоило меня. Сел у окна и стал смотреть в него, а оно черное, с серыми точками-каплями от сырости, как на сварочном стекле от шлака. Посредине стекла огонек чуть-чуть двигался по прямой. Я закрыл огонек ладонью, но он выскользнул и снова засветился. Это маяк на фарватере. Он показывал нам дорогу, чтобы мы не заблудились и не сели на мель. А где мой маяк? Его нет. А мель  –  вот она. Сел. А если продолжить игру? Тогда это  будет  как с другими. Но ведь и с Маркизой на зоне тоже не хотелось играть… Я даже ей об этом говорил, а она громко смеялась. Говорила, что я на удивление наивный  человек. Но в глазах-то уловил то, что ей мои слова понравились и этого ей хотелось. Значит, во мне сидело что-то такое, чего я даже сам в себе не предполагал? Просто сама жизнь заставляла меня играть. Играли все, а почему мне нельзя играть? И вот этот огонек на окне… Проскользнет он, как Рудя в моей жизни. Навсегда исчезнет... А может увидев её, мгновенно придумал такую, какой мне представилась,  даже чем-то напоминающая Маркизу.  Но на кого же она похожа, кого она мне напоминает? Кого?
Клацнула дверь, и на пороге – Рудя. Сейчас на ней бордовое платье. Лицо почему-то выглядело бледным,  глаза темные и в них таился испуг.
Она закрыла за собой дверь.
- Ты, извини… потом я одумалась… Ты хотел что-то мне рассказать, а я не поняла… И Бог весть что подумала….
Она села на диван напротив меня. Нас разделял столик. Не знал куда девать руки. Помолчали. Такого ещё со мной не было. Она вдруг протянула руки и поймала мои. Появилось желание всё рассказать о себе… Оказался рядом с ней. Ощущал её желанную, горячую, доступную… А она, словно из другого мира, опутала меня невидимой пеленой доселе неведомого мне чувства, сковала, загипнотизировала. Я торопливо говорил, заглатывая слова, а она прижимала мою голову к своей груди, быстро гладила волосы, словно успокаивала. Гладила по щекам своими мягкими ладонями, то целовала глаза, губы, то опять прижимала к груди, и когда останавливался, чтобы набрать воздуху, она шептала:
- Господи, господи… Я же чувствовала, будто знала, что ты такой. Ты маленький зверь. Совсем, совсем холодный душой. Ты не такой. Ты нежный… У меня не было мужа. Я придумала. Это мой брат. Он в тюрьме. Я очень люблю его. Его освободят. Ты очень похож на него. Очень…
Сколько прошло времени?  Мы сидели и не замечали ничего вокруг. Выговорились, и молча смотрели друг на друга. Она нежно и печально, а я держал её руки. Мне было просто хорошо сидеть рядом с ней, молчать и держать её руки. Она нарушила молчание.
- Странно. Вот бы брат Коля… увидел бы… Я ведь впервые вот так с парнем сижу. Обнимаю. И не знаю так вот зачем.  Целую так вот.  Зачем?  Что со мной?  Не понимаю.
- И я не знаю.
Она убрала мои руки, потрепала мои волосы и встала.
- Ты не ходи за мной. Не ходи.
Она ушла,  а я сидел, смотрел на дверь и думал. Что со мной? Ведь к этой девушке в моих мыслях ничего плохого не было, как было с другими. Тут что-то другое. Рассказал всё о себе, не видел, чтобы она смеялась надо мной. И потом. Поверила мне. Нет, она не смеялась надо мной. Нет.
Поздно вечером Рудя пришла ко мне. Она стояла у двери. На кого же она похожа? Стоп! Она чем-то похожа на женщину, как её, с картины… Да ещё её называют… да… Даная… Об этом и сказал ей. Лицо Руди просветлело, она подошла ко мне, потрепала за чуб  и стала разбирать постель…
- Я пришла к тебе из  эпохи Возрождения… С меня рисовали Данаю…
Я обнял её. Что  со мной?
…И мир словно исчез для меня… Я, и будто не я. Другой человек вместо меня… Рядом со мной, во мне, кто он? А это кто? Она! Божественная Даная!.. Вот они волосы, густые, пушистые и блестящие как утреннее море.
Может, это я шептал:
- Это ты,  мой друг? Ты во мне? Рита? Рудя?... Я искал тебя всю жизнь… Любушка моя, я прошел пол-земли, повидал земли, моря, искал тебя вот такую. Люба моя, будь моей… Теперь я тебя не отпущу от себя…
Это сон? Она обнимала меня и шептала:
- Я ждала тебя… Ты будешь ещё счастливее, но без меня тебе не  будет счастья. Ты с другой планеты, а я с другой. Мы плоть вселенной. Мы нашли друг друга в этой вселенной.  Для чего? Кому это нужно?  Нам не судьба быть вместе. Чувствую. Будто кто-то говорит во мне, что мы не будем вместе…
Существовал ли я? Как разъяренный зверь неубывно и неутомимо бросался и бросался в объятия этого милого создания…
Великое счастье быть рядом с этой женщиной! Но такой уж я человек, что счастье пройдет… Создан для несчастий… Какие только испытания я прошел в своей короткой жизни.  Может, все сейчас происходящее  –  сон. Опять сон?.. Ну нет! Таких снов не бывает…
В Бодайбо мы пришли утром. Будто понимая моё состояние, пароход словно не решался приткнуться к пристани. Я не ожидал, что так быстро прибудем в Бодайбо. Мне очень  хотелось  продлить время, проведенное с Рудей. Во мне всё трепетало. Будто и не жил вовсе, и не было прошлого, а только настоящее, но которое было, а будущее вот оно, в  этом городе, в этом береге, на который я должен сойти. Рудя умоляла вернуться с ней обратным рейсом и явиться  на мою работу и объяснить начальству о нашем намерении. Успокоил её тем, что, мол, немного побуду в городе и вернусь. Надо бы разобраться во всем. Хорошо. Останусь с ней, и не начнется ли во мне то, что было всегда – необъяснимая тоска по новому месту. Что тогда? Только не приходи, Рудя!... Не приходи. Загадал, если придет – останусь.
Пароход осторожно приткнулся к причалу. Темный движущийся поток людей вытекал изнутри парохода, некоторое время полз по набережной, а потом растворился. Дождь со снегом услились, домов не видать. Вдруг подумалось, что пристали мы не к городу, а к какому-то берегу, что сейчас вернутся люди и мы поплывем дальше. Смотрел на берег и ничего не узнавал. Так же, как много лет назад, шел дождь со снегом, словно с того дня не переставал  вовсе. Вдруг увидел стоящего на берегу мальчишку и вспомнил, как меня провожали ребятишки с «Шанхая» и мне захотелось увидеть город. Очень захотелось.
- Иди. Тебе надо идти, -  сказал кто-то во мне, -  Смысл в другом и тебе  пока понять нельзя. Все равно тебе с ней  не жить. Как бы вы этого не хотели. Пойдешь ты в город или не пойдешь,  вернешься или не вернешься – всё равно не будете вместе. Но  не сейчас. Потом… Иди спокойно в город и там ты узнаешь многое для себя. А здесь всё сделано.  Такова ваша судьба. У тебя  всё впереди. Иди в город… Так нужно…
- А я бегаю и ищу тебя, -  услышал голос Руди. Вот она! Не выдержала. Она подошла ко мне и взяла меня под руку, заглядывая в моё лицо. Увидел влажные глаза. В них нескрываемая тоска, печаль, и у меня опять появился комок у горла.
- Не ходи. Я должна быть возле тебя. Знаю – ты судьба. И вроде чувствую, что мы не для друг друга.  Не пойму, что это во мне? Будто кто-то во мне есть. Не пойму.  Откуда это? Зачем? Не ходи. Мне сон приснился. Нас разлучат. Видела большую квартиру. Много книг. За столом сидит  молодой человек, но не ты… И кто-то говорит, что это мой сын… Как наяву…
- А свово хахаля не видела? Рожу ево не углядела?
- Ты зачем так?  Зачем?
- Мне надо идти, -  тихо сказал я, поняв, что сейчас надо уходить. – Успею вернуться… Меня что-то тянет сюда… Надо идти…
Я отнял её цепкие руки, повернулся и пошел. Она крикнула:
- Я должна быть рядом!
- Ну и дура! – услышал голос с верхней палубы и сжал кнут. Надо идти.
На пристани никого не было. На выходе из парохода стояла Рудя. Она заметила, что я оглянулся – встрепенулась. Плащ стал сползать с плеч. Она ловила его одной рукой, а другой, быстро, быстро махала. Видел эту руку, оголеную по плечо, большие и белые коленки и на душе стало больно, слякотно… Тоже приветственно взмахнул рукой и пошел по улице. А вот и остановка для автобуса. Здесь стояло несколько человек. Парохода отсюда  не видно… Не поступил ли я подло, бросив обманутую мною девушку, которая доверилась мне, первому в своей жизни мужчине?  Но я вернусь к ней. А возможно и нет…
Захотелось есть. Встал под навес. Такое возникло чувство, будто ничего и не происходило на пароходе. Ничего… Какая-то тоскливая пустота заполонила меня, вытеснив чувства, мысли.
Людей под навесом мало. Мужчины. Подошли две женщины. У старой лица не видно. На ней длинный жакет с темными проплешинами на спине и рукавах, на голове шерстяная шаль. Рук не видно, они на животе, и, наверное, в плюшевой муфте. И ещё молодая женщина в красном или темно-желтом, и со злыми и не растраченными в любви глазами.  Все посмотрели на меня, а молодая даже хмыкнула,  опять стали смотреть в одну сторону, оттуда должен появиться автобус. Дождь перестал, но густой, моросящий туман висел между домами и словно чего-то ждал. Солнца не намечалось… Через дорогу проглядывались дома, но города из далекого детства не узнавал.
Подошел  мрачный автобус, и коротко квакнул. Люди, деловито молчаливые, медленно начали втискиваться в открывшуюся дверь. Ехали на работу. Мне жалко их. Видел ли когда-нибудь наших людей веселыми, когда они ехали на работу? Не видел. Очень редко можно увидеть веселое лицо, и то оно быстро растворится среди других лиц угрюмых и злых. Мордастый, в кожаной куртке шофер, мне кажется, был как раз из таких редких. Он осмотрел людей через укрепленное над ним зеркальце, обшарил всех маленькими неопохмельными глазками. Остановился на мне. Долго рассматривал трость и кнут. Правый глаз дрогнул в приветствии. Маленькая кепочка черной кляксой торчала на макушке головы, похожей на футбольный мяч с преобладающей красной расцветкой. Крошечный чубчик говорил о том, что это закоренелый кадр Бодайбо или из Черемхово. Только в этих городишках, затерявшихся в Восточной Сибиири, заметил, носили так небрежно кепочки и такие вот чубчики.
- С жилухи, паря? Там чичас вот такие? Я и то думаю. Кака там жись-то? На  жилухе-то? Давненько я тама не был.
-Оттуда. Жись, как жись. Везде одинакова… От себя зависит… Много лет здеся не был… Хотелось бы чо-нибудь  вспомнить… Поглядеть…
- Стиляга, -  зло бросила злая дама.
- Остановлюсь у гостиницы. Если нет места, то прошу ко мне. Возьми адрес. Поболтам об чем-нибудь.
- Нашел пару, -  опять сказала  дама.
- Чо?  Опять мужик в две смены пашет в забое? –  сказал один мужик. – Всё ему денег мало. Лучче бы он в две смены дома пахал. Хитрая баба. И деньги тебе надо и тут же хорошего мужика. Чо то одно надо, милая.
Два мужика, стоящие рядом со мной, засмеялись.
- Свово-то совсем заездила. Деньги ей надо. Ты бы у меня не поездила бы каждый год по Домам отдыха! Надо же! А мужик в две смены пашет.
- Вам только ржать! Дураки! –  рявкнула женщина и стала пробиваться в конец автобуса.
- Тебе мужик здоровый нужен. Бравенький. С кнутом….
Дорога поворачивала в гору, а город все время был в стороне. Я увидел остановку и неожиданно для себя решил сойти. Шофер сообщил адрес.
Со мной сошла старуха. У неё в руках оказалась муфта.
Старуха посмотрела на меня белыми, как у вареной рыбы глаза.
- Цветы надо было у киоска взять, правда они бумажные, но вполне сносные. На огороде-то мои цветы ребятишки сорвали. Перед школой надо.
Как говорила старуха и как прямо держалась, хотя время гнуло её, понял, что это учительница или библиотекарь.  Наверное, сейчас на пенсии и возится в огороде. От неё пахло сырым, репчатым луком и укропом, а в морщинистых руках, которые она вынула из муфты, тоненький букетик из дешевых бумажных цветов. Подумал, а что если она учила меня и Риту? Даже остановился. И тут заметил кресты, черные от времени и от дождя и мрачные как само небо. Но делать было нечего. В город надо было идти через кладбище.
- Идемте, идемте… Живым  –  то веселее вместе, -  и взглянула на трость и кнут. – Ох, уж эти старатели.  Они от радости одеваются безобразно.
  Над её лицом будто хорошо потрудился искусный мастер, вырезая морщины клетками и, присыпал их порошком. От её рук и лица, кроме лука и укропа, несло смертью, вот этим кладбищем к которому мы приближались.
- Я, к Колюше иду. К сыночку моему. Не пришла вчера. Простит меня. Приболела. Порой ноги отказывают. В другой раз страшно бывает. Вот умру, а кто ему могилку поправит, кто цветочки принесет… Я уж договорилась с людьми и деньги дала, а люди говорят – живи, Наталья Васильевна, я и живу. А вот сыночка нет.  Давно нет. У тебя кто здесь? Из чьих будешь?
- Приезжий я. Родственники здесь.
             -  Даже в других местах, надо склонять голову  перед кладбищем. У меня был сынок Колюша . Пошел на войну и погиб. Под Москвой. Мужа в том же году арестовали. И с концами. Потеряла обоих. Собрала всю одежду Колину. Музыку заказала. Всё как положено. В гробе одежда.  Всё его дух там.  Была у него невестушка. Она и меня уже забыла.  Старенькая стала. Дети её могли бы быть моими.  В последнее время я стала засыпать. Плохо во сне его вижу. Сегодня мы с ним ботву с огорода соберем, на плетень развешаем. С ним посидим, поговорим. Во-он мой сынок…
Сразу обратил внимание на большую тумбу, будто только что поставленную. На тумбе ярко горела звезда. Старушка, что-то шептала, вошла в открытые дверцы оградки. В тумбу вмонтирована фотография сына. На меня смотрел широколобый парень. Он улыбался во всё лицо и словно подмигивал. Из-под кепки виднелась челочка. И вдруг.  Мне показалось, что на скамеечке, что находилась в оградке, сидел парень, очень похожий на сына старушки. И будто вокруг него туман, или что-то  похожее. Закрыл глаза и резко открыл. Никого. Чудно. Что это было со мной? Заболел?
Кладбище было старое, а новое, видимо, было дальше. Здесь могилы во многих местах провалились, и мне показалось, что от него исходил неприятный дух, напоминающий запах выжженной на солнце травы. Я пошел мимо  маленьких холмиков, истлевших  крестов, тумбочек. Мною овладела тоска одиночества. Шел и смотрел на маленький холмик, заросший бурьяном и вдруг подумал – когда же ты умер человек? О тебе забыли, может, нет уже и родных, и близких, и нет человеческой памяти о тебе? Один холмик. Пройдут годы и от могилы бабкиного сына ничего не останется… И надо мной когда-нибудь пройдет человек и тоже, как и я, подумает  –  кто ты лежащий здесь? Но пока память жива… А что думает обо мне мама?  Господи, как же старо это кладбище! Зачем так? Похоронили человека и будто и не было его… Где память? Почему мы так относимся к своему прошлому?
- Ну, вот ты и встретился со своим прошлым, -  сказал  кто-то во мне. А может, я так подумал? -  Смотри, смотри на эту могилку, Здесь твое прошлое.
Мне с тобой любопытно будет встречаться. Ты любопытный тип…
- Кто ты? – спросил я и остановился у могилки. – Глюки начались… Не пил вроде. Дожил.
- Иди. Тебе надо спешить. Попасть к Руде. Трудная дорога к ней тебе предстоит.  Очень трудная.  Сейчас я хотел тебя пожалеть..
- Меня не надо жалеть!  – крикнул я в мыслях. Стал обходить могилку. На мгоновение над ней показалось лицо девочки… И что-то было в нем знакомое. Мне стало страшно и я перешагнул могилку и побежал. Правду говорят, что на кладбищах случаются чудеса. А у окна? Ведь оно тоже чудное. Возможно, я сам такой чудной.  Какой-то непутевый. Всё у меня не так, как у людей. Про таких ещё говорят   -  лихие люди. Вот я один ииз лихих.
Миновал кладбище и пошел шагом. Вышел на дорогу. Сел на попутку и доехал до гороно. Вошел в маленькую комнатку с единственным окном, плотно закрытым шторами. Над столом, на длинном шнуре, свисала лампа, похожая на мандарин. От этого в коматке был вечерний розовый цвет. За барьером ,в уголке, за высоким столиком сидела  та женщина в красном, что ехала в автобусе.
Я говорил, а она смотрела на трость и на кнут. Расстегнул рубашку до пояса , показывая крест на золотой цепочке.
Женщина молча встала и куда-то вышла. Вскоре она пришла. В руках бумажка. Бесстрастно сообщила:
- Вам повезло. Через столько лет… И вот что имеем…
Она сообщила адрес и добавила:
- Адресат выбыл.
- Как выбыл? Вот он же адрес…
- Адресат выбыл. Люди, имеющие такое фамилие – выехали. А адрес остался до выезда. Вот он. Получите…
Женщина села в свой глухой  уголок. Я взял бумагу, хотя он выбыл, но надежда ещё осталась. Кто-то же ведь там живет! Стало немного веселее. На пороге сказал:
- Мадам, головку выше. Мотай отседа. На пляжи. На юга. Сгинешь здеся вместе со своим забойщиком или на гаражах и помидорах. Хошь, деньжат подкину?
- Приехал за прошлыми грехами? – тихо и зло сказала она. – Оказывается и у уголовников пробуждается что-то.
- Пробуждатца. Чесняк говорю – мотай. Может я из министерства золотой промышленности, с комиссией. А может и приискатель.
- А куда твой говорок денется? Навидалась вашего брата..
Вышел. Не было настроения вести разговоры. На одной – фотографии передовиков, на второй – участников войны, живых и погибших. Видел фамилию того парня с кладбища. Ушел добровольцем, но и мой брат тоже доброволец. Он ушел на фронт именно из  города Бодайбо. Стоп! Вот тут написано… Вот оно имя моего брата. Вот он!  Стрелов Василий. Его тут тоже помнили. Не забыли. Помнят… Брат… Вот он  я! Братишка… Во мне есть твоя частичка. Эх, брат… А что я? Но мне тоже надо поставить памятник! За мои деяния… А я, скотина, заслужил то, что я отверженный, лихой человек… Вот где мы с тобой встретились… Нажраться бы сейчас…
По мере того, как приближался к той улице, я всё убыстрял шаги. Улица была на окраине города, широкой и пустой. Всё вокруг стало ярко, воздух будто очистился от сырости. Солнце, словно большой  белый плафон, было между двумя серыми тучами, похожими на спину двугорбого верблюда.  На большой поляне, похожей на огромный узбекский ковер, трава казалась, не смотря на осень, ярко-зеленой и из травинок дрожал и вытягивался тоненькими паутинками туман. Ярко пестрел далекий лес, а на гольце, через Витим, сверкнула белизной его голая  макушка. Где-то совсем рядом заголосил петух.
Сгорбленный дом, в котором жили Турчаниновы, по самые окна провалился в землю. Когда открыл скрипучую калитку и вошел во двор, мною овладело волнение. Вдруг узнал, или может показалось, что узнал. На крыльце стояла девочка лет десяти, с короткой прической черных волос. Закрыл глаза и вспомнил далекое прошлое и другую девочку. Она бежала ко мне, потом ткнулась в мою шею. Губы у неё были холодные и твердые… Я увидел именно её над могилкой. И это была она!  Рита!.. Мне стало страшно и открыл глаза. Девочка удивленно смотрела на меня.
То далекое узнавал и не узнавал. Двор маленький, в углу стоял сарай, и там была собака. Сейчас на этом месте ходили куры. Из дома вышли двое  – женщина и мужчина, примерно одного возраста. Они неохотно пригласили меня. Кухня маленькая, посередине русская печь, выкрашенная в голубой цвет, маленький стол, накрытый старой с темными пятнами, будто сросшейся со столешницей клеенкой. Крошечный шкаф под посуду. Через открытую дверь горницы увидел большой стол. На нем, в маленькой тарелочке, красные помидоры, в блюдце нарезанное тоненькими ломтиками сало, толщиной  с бумагу, и две луковицы. Маленький графинчик с мутной жидкостью стоял посредине стола  –  самогон. Хозяева кого-то ждали.
- Мам, иди сюда!  – зычно крикнул скупой хозяин, хотя для такого голоса он не подходил. У него такая фигура, и лицо, и руки, что когда увидел его, мне почему-то вспомнилось заброшенное кладбище, маленькие  холмики и покосившиеся кресты и тумбочки. Когда вошла мать,похожая на сына, хозяин закрыл дверь в горницу. Матери объяснили цель моего прихода, она постояла, потом села на суетливо подставленный женщиной табурет, и сложила под фартуком руки, поджала губы.
- Жили оне здеся. Мы с мужем купили ейный дом. Муж мой помер, царствие ему небесное, -  и она неистово перекрестилась, -  Потом я вот их вызвала. Уехале оне, а мы здеся-ка.
- У них была девочка,  -  сказал я, теряя терпение.
- Были, кажись… Двое… Маленькие крошки.
- Да нет, бабуля, у них была девочка лет десяти.
- Зачем ты со мной споришь? Не люблю, кавда со мной спорят.
Муж и жена угодливо захихикали.
Вдруг раскрылась дверь. В кухню ввалился огромный  мужчина в широченных шароварах. У мужчины руки в глине.
- Чего вы парню голову морочите? Вы вселились, када у них не было девки.
- Как не было?  –  переспросил я.. -  Была. Я же знаю. Учились вместе.
Мужчина прошел к умывальнику, стал громко плескаться. Как он вошел и как стал мыться, будто стены раздвинулись и светлее стало. Потом он стал утираться полотенцем угодливо поданное женщиной.
- Ты, Степан Иванович, проходи в горницу, чичас мы сгоношим на стол.
Мужчина бросил полотенце на плечо женщине, небрежно отодвинул её и подошел ко мне. Глаза его излучали добро, веселье, бодрость.
- Слышал тут… В подполе был я. Гриб поел… Кой чего подхимичил.  Мы старатели, народ вольный. Мастеровой. Душа свободна. Платим государству,
но и себя не забываем. А вот эти… друг перед дружкой конторские сгибаются. И кто шибче согнется, тот и хорош.  Если рабочий такой, то он передовик.   Я знал Турчаниновых. Девку их знал.  Не помню её имя. Точняк была. И вас помню, Стреловых. Вольные были. Как вы уехали, у меня память хорошая, так в то летечко она и померла… Скупалась в речке-то. Простыла и быстро угасла. Я гробик делал. У них потом двойняшки родились. И уехале оне куда-то.  Не ведаю. А она померла. Точняк.
Стало вдруг темно, потолок почернел и опустился… Значит, видение на кладбище  –  правда.
- Паря… Эк, тея… Однако… Братец… Чо рассупонился-то?
- Как же, -  выдавил я, -  столько лет добирался. Как же так.
Вышел на улицу. Значит, её не стало в то лето, когда мы уехали! Странно. Мир созданный мною – рушился. Создал его в своем воображении, когда её уже не было… Значит, я шел через её могилку. Она была мертвой. Кто же показал её образ? Кто? Нет больше Риты. Так что же со мной происходит? Надо разобраться. Значит, не от этого меня мучает тоска?  Тогда, отчего?
Шел по улице. По колеям стояла желтая жижа. Между ними протянулась узкая полоска пожухлой травы. Ступил на траву и из неё хлюпнула  вода. На камне, на сухом месте, сидела маленькая собачка. – такие бывают злые. Она скосила на меня глаза и не сдвинулась с места. Обошел её.
Небо вместе с тучами, туманом опустились на дома. От этого воздух стал невыносимо тяжелый, сырой. Ощутил его холодный и липкий. Мне было безразлично куда идти. Холод, кажется, проник до самого сердца и сжал его. Шел по улице  и услышал гудок парохода.
Вышел на берег Витима. Надвигался вечер, тучи ещё больше потяжелели, воздух уплотнился, вода в реке почернела и эта чернота медленно ползла на берег, скрадывая границу между сушей и водой. Горы с заснеженными  вершинами уже не видать.
По берегу бегал мальчишка. Он подпрыгивал на одной ноге и кричал:
Самолет, вертолет,
Посади меня в полет!
А в полете пусто,
Выросла капуста!
Вот так много лет назад мальчишка кричал известные миллионам мальчишек слова. Была пристань. И тоже был пароход  «Лермонтов».  Стояла такая же погода, крутой берег и  на нем мальчишка, и он кричал:
Ероплан, ероплан,
Посади меня в карман!
А в кармане пусто,
Выросла капуста!
         Только разница во времени, время переделало значимость слов. Время! А Рита лежала в земле на том кладбище, с которого я бежал. Теперь не сомневался – это её могилка… Остановился и посмотрел на мальчишку. Что же теперь делать? И отчего так больно в груди? Куда мне податься? Надо бы забыться… По-мальчишески подпрыгнул, поднял несколько голышей и стал бросать в воду, стараясь сделать «блинчики». Но они не получались. Камни с треском врезались в воду. Мальчишка перестал кричать и, взяв портфель, стал пятиться.
- Эй, пацан, -  позвал я, -  Подойди. Не бойся. Не получатца у меня.
- Ага. – сказал он. – А не будешь дратца? А ты не амманывашь?
- Да за чо же тея бить-то? Просто разучился…
- Ага, разучился. – ответил он, и, бросив портфель рядом с моей тростью, подошел ко мне. Постоял, посмотрел на меня и стал подбирать голыши, а я помогал.
- Ты почему здесь один?
- С Витькой и Гришкой поругался. Они у меня хорошие.
- И у меня есь друг… Так штобы подумать, не психовать и успокоиться, и взять себя в руки, рванул  в такую даль… И даже друзья не знают….
- Значит, чота испугался…
- Испугался? Интересно. Чего же я, сука, испугался? Друзей не бросают. Ты это здорово сказал. Я должен вернутца.
Разговор с мальчишкой всё поставил на своё место. Надо к Руде…
На пристани парохода не было. Он только что отчалил. Даже корму его увидел. Это последний пароход в этом году. Из-за погоды не летали самолеты. В воздухе обнадеживающе трещал вертолет. Крышка. Амба!
Прощай, Рудя. Когда решил вернуться к ней, к друзьям, в бригаду – рушилось всё.
- А вы к геологам, - услышал знакомый  голос. Это мальчишка, Он держал мною забытую трость. – Оне  везде летают. Довезут. Знаю. У моего друга отец вертолетчик. Оне седня, чичас должны, кажись до Мамы лететь. Оне там должны ночевать…
- Ну, друг, ты голова! Век не забуду. За всё спасибо. Живи друг. Ты Катьке нужен. Возьми мой подарок  –  трость…
Я уговорил его принять от меня три тысячи рублей.
- Надежно спрячь. Они вам с Катькой пригодятца.
С вертолетчиками договорился. Они уже собирались остаться в Бодайбо. Я остегнул им  три тысячи,  и они добросили меня до места, где я встретил пароход.
Шел ей навстречу без шляпы, без пальто  –  всё оставил в вертолете…
Ничего мне не надо было. Грязный  я шел ей навстречу.
Рудя бросилась ко мне, и не обращая внимание на людей, смотревших на нас с парохода, затихла на моей груди. Потом с надрывом сказала:
- Да что же это такое, люди! Как же его жизнь-то треплет! Как она тебя треплет. За какие  такие грехи? Это же несправедливо! Кому всё, а кому ничего… Господи, но это же так жестоко!
- Ах, милая Рудя. Жись. Судьба. Ерунда всё это…
Судьба. Привык вот к такой. Она всегда трепала меня, гнула, испытывала на прочность. Будто рожден для испытания на прочность. Словно судьба при рождении избрала меня для испытаний. Возможно, я есть избранник для какого-то эксперимента. Возможно, на мне шли какие-то испытания. И ведь всё выдержал.
В настоящий момент понимал, что мне без Руди нельзя быть. И в тоже время чувствовал, что такое счастье не для меня…
И кто-то опять, как и в Бодайбо, сказал во мне, а возможно я так подумал.  Показалось, что кто-то сказал:
- Да, действительно странный. Я нашел тебя. Долго выбирали и вот нашли. Подходишь. Ты создан для испытаний. Терпи. Теперь тебе надо возвращаться.  Сколько же у тебя впереди будет!  Великолепный экземпляр.
- Тебя как звать? – мысленно спросил я. – Лезешь ко мне, а имя твое?
- Потом скажу. Явлюсь пред  тобой. Теперь-то уж не отпущу… Где ещё такого найдешь. Ты удачно рожден для много чего… Пока исчезаю…
Рудя трясла меня, заглядывала в глаза.
- Ты чего это?  Что с тобой? Ты заболел… Да у тебя лоб горячий. Всё тело горит. Господи, да что же это с тобой? Как же так можно? Пойдем скорее. Сейчас помоешься, обогреешься.
И я подчинился. Мне было всё равно.


УДИВИТЕЛЬНОЕ  РЯДОМ
- Ну-с, беглец. – встретил меня наш начальник участка Матвеев и словно пронзил меня взглядом. Я не отвел глаз. Он побарабанил пальцами по столу. Немного помолчал, оглядел всех.
- Так. Назло не отправим на зону. Из любопытства.
- Он женился, -  тихо сказал Генка за моей спиной.
- Докладывали. - Начальник снова взглянул на меня словно прицеливаясь.  – Надо было бы сообщить друзьм. Но нельзя же так исчезать.
- Нельзя, -  ответил я.
- Правильно. Правильно понял. Работай, братец. Беглец. Мцыри. Там видно будет. Придется, братец, за тебя повоевать. И попробуем отвоевать. Твоя женитьба смягчит дело… Пусть сегодня дома посидит… А там решим…
- У него температура, - прогудел прораб. – Ребята сказали, а сам скрывает.
- Пусть будет так. -  ответил Матвеев. –  Остальные по местам. Скажи,
Мцыри, всем спасибо. Особенно Султанову с Калитой. Бегали тут, защищали
Черти! Крику наделали. Ладно. Всё.
Мы вышли из кабинета начальника. Красавицы, похжей на Рудю,  не было… Но все конторские как-то странно смотрели на меня…
…А с Рудей мы доехали до Осетрово вместе. Дорогой я заболел. И Рудя почти не отходила от меня. Мне, кажется, что в моей жизни не было таких счастливых дней, какие провел с Рудей в её каюте… Как во сне жил… Я, и будто не я. Будут ли ещё такие дни? Вряд ли. В порту Осетрово  она осталась.  Она собиралась съездить к брату. Хотела поехать со мной дня на два, но уговорил  –  этого делать пока не надо. Когда пришел в свой барак, то как на духу всё рассказал ребятам. Теперь моя судьба в руках начальника, но на зону мне не хотелось. Иван молодец! Вот тебе и Иван Калита!...
Вечером пришел прораб. В руках что-то завернутое в газету.
- Болеем? Ну-ну… Я тут аспиринчику принес. Медку прихватил, -  сказал он и развернул газету, поставил на стол поллитровую банку с медом, из кармана вынул стеклянную колбочку с таблетками. – Горчица у вас должна быть. Ты насыпь её в носки и надень на ночь… Побольше меду с молоком и аспирину… Как рукой снимет…
- Дрыном его надо снять с кровати, - проворчал Калита и ушел на кухню.
- Ну-ну, тоже мне. Долго ли простыть-то? Пойду, ребятки. Совещание скоро. Поправляйся, Стрелов…
Прораб  ушел. Хотелось мне оборвать его речь, но не смог. У прораба было бесхитростное лицо.
А к сердцу моему ледышка прикоснулась и легонько покалывала.
-Ген, - обратился к другу, -  давай чай сгоношим, да с медом попируем.
Все вместе…
Генка быстро развернулся от  окна, где стоял в молчании  –  в кухню. Там они с Иваном бренчали кастрюлями и о чем-то говорили. Вкусно пахло жареным картофелем и луком…
Когда мы укладывались спать – заскочил прораб и сообщил, что меня оставили. Этот грубый Матвеев оказался намного добрее к людям, чем те, кто много говорил о добре и ласково улыбался нам.  Да, многих уголовников спас Матвеев. Он всячески защищал бывших зэков от произвола начальников  –  больших и малых. Тогда освобожденных могли не принять на работу, могли унизить, оскорбить, выкинуть из кабинета. Если же ты встал на защиту собственного человеческого достоинства, то вызывали милицию…  Они быстро расправлялись с такими как я. Ну, а Матвеев  брал их на свой участок. Работали у него и бывшие политические. Относился к ним наравне со всеми. Никогда на них не повышал голос.  С нашим братом всякое было. Но никто не обижался. Его уважали все уголовники, а в то время на стройке их  было больше половины. Это было время, когда очень много лагерей расформировывали и убирали с начинающих комсомольских строек. Тогда многих освободили досрочно, и они устраивались здесь. Газеты и журналы трещали от насыщения материалов о комсомольских стройках. И ни слова не было  сказано о зэках, как будто их и вовсе не было, а ведь они внесли огромный вклад в строительство  железной дороги Тайшет - Лена, в новые стройки после военного времени. Многим политическим и уголовникам некуда было ехать, оседали на этих стройках. Уголовников было очень много из детдомовских, беспризорников, или детей войны и после военного времени, детей репрессированных родителей. Матвеев это понимал больше других, и всячески задерживал молодых на стройке. Он дальновидный был человек. Знал, что перебесятся парни, перекрутятся в жизни и за ними в конце концов и будет будущее. Только им надо помочь разобраться в сложной и запутанной жизни, в том сложном времени. Я очень много знал парней, которые хотели бы начать трудиться, да их не принимали и вскоре они попадали под влияние тех, кто вообще не желал нормально жить и ждал окончания срока условности. А, там глядишь, и новый срок. Моя судьба и судьба моих товарищей по подвалу – это как кусочек из того мира, мира для окружающих непонятного, для передовиков производства, да и для простых граждан.  Кусочек, потому что таких кусочков были тысячи. Они наводнили Сибирь, особенно её север. Здесь разворачивались разные стройки. Порой, я думал, а что если бы не встретился нам на пути такой вот Матвеев? Не знаю. Ведь многие опять были высланы на зону. Многие долго еще продолжали куролесить. Порой задумывался, это потом, правильно ли, что освобождали досрочно? Правильно. Но чтобы на пути этого люда попадались Матвеевы. И не те, что перед заключенными заигрывали, сюсюкали. На их языке даже пытались заговорить… А в душе… Уголовники, у которых по несколько ходок, как никто, обладают тем, что очень чутко чувствуют это отношение… Эту двоякость, фальш, и сами включаются в игру, и тогда,  ничего хорошего не жди. Надо с этим народом на равных, пусть у тебя хоть семь пядей во лбу и в голове без сюсюканий – откровенно. Матвеев и сам порой отборно матерился, мог накричать, а мог и по душам поговорить. Мог признаться, что в чем-то дал маху. Где-то недоглядел. Слышал, как однажды он кричал на двух бывших.
- Ну, виноват! Ну, што теперь  пепел на голову сыпать? Проект этот старый.  Новый у бюрократов застрял.  Их защищает начальник стройки! Вы очень довольны, что целых три месяца с меня будут высчитывать. А с них нет… Сам я виноват! Сам напросился командовать!
Бывшие не были этим довольны. И я знал, что это искренне…
Ну, а в это время он отборно ругался. Один из бывших сказал:
- Данилыч, успокойся. Ты чего это матюгаешься? Пары распустил. Не хипишись. А ишо начальник. Не стыдно? Постыдился бы.
- Вывели черти. Заматерился, -  ответил он и тоже улыбнулся. Контакт отлажен. Кстати, снабженцев и диспетчеров он, в основном, брал из матерых уголовников. И они честно работали. Не то, что сами не брали, но и другим не давали брать.
Лежал на кровати и гладил огоньки. Окно казалось теплым, податливым. Огоньки сегодня яркие, веселые. Где-то там, далеко, за ними, вон там, за северной частью их, живет моя Рудя. И тут вспомнил Лорку, и Генкино стремление увидеть её, когда каждое письмо – праздник для Генки. А ведь недавно не верил другу. Пока он мотался по зонам – письма писала каждый день, каждый день! Не верил в искренность таких писем, а сейчас подумал – как можно писать столько писем, а в это время лежать с другим? Ну, а Генка? Это же идеал верности. Не то что я. Сейчас всё Рудя затмила… Всё моё прошлое исчезло, даже вспоминать не хотелось.  Почему с ней раньше не встретился? Или судьбе было угодно потрепать меня, потом подкинуть Рудю? Чтобы совсем не пал. Стоп! Генка встретился с Лоркой и заболел ею, а я пошел за другом.  Попал я в Корушиниху, а отсюда рванул на север и судьба свела с Рудей…. Что же выходит? А вдруг  образ – Риты-Руди жил во мне всегда, рос, а рядом с ней брат, похожий на меня, как бы был щитом от других мужиков, защищая её для меня. И вот я встретил её, образ созданный мною.  Сразу сработало – она!  В ней тоже самое происходило. Если все эти годы мы ждали этой встречи? Для чего?  Кто-то же сказал во мне, что нужно было от меня – сделано.Что? Теперь я не нужен? Так это мог сделать другой. Другой… Как это можно представить, болван! Сделали из меня эксперимент, как кто-то выразился во мне… Ерунда какая-то. Где-то там, над огоньками, на мгновение, появилось чьё-то лицо и большие темные глаза, тоже черные, раскосые, и один подмигнул мне, будто успокаивая. Но я же не подмигивал!..
Мистика!
Сон всё больше одолевал меня… Вдруг стекло стало увеличиваться и приближаться. Вот оно рядом. А в нем черные глаза со зведочками… Что это? Я услышал шум моря… Вдруг всё вокруг осветилось, я почувствовал что из меня что-то стало выходить, отделяться, но боли не было.
Понесло  через какое-то отверстие. По телу прошла истома и стало очень хорошо.
…Стоял у камня, а рядом море. Оно было удивительно спокойное. Небольшие волны набегали на берег и касались моих ног… Вот это сон!
Бред! У меня ведь температура… Мистика…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НЕОБЫЧНОЕ РЯДОМ

МЕДИСА
- Хочешь поплавать? – спросил кто-то. Оглянулся. Человек одет в странную одежду, белую и длинную. Стройный, чернявый дядя, большие и черно-влажные глаза на узком лице с черной бородкой. В глазах отражались звездочки. Может, он только что смотрел в окно? Человек повторил вопрос. Странно, но я подчинился. Разделся и вошел в море. Оно теплое, даже  слишком теплое и мягкое. Я кувыркался, кричал. Радость заполнила меня. Изредка видел человека. Он сидел на камне, но порой казалось, что его там не было. И будто из ниоткуда кто-то появлялся в странных одеждах…
Вдруг это реальность?  Какая разница? Да и какое мне дело, как я сюда попал. Мне было хорошо. Во сне так не бывает. Всё реально. Чувствовал море, яркое солнце…
Когда вышел из моря, человек подал мне огромное, мягкое полотенце. Мне  очень захотелось есть. Когда протерся  –  увидел два стула сплетенных из желтых прутьев, маленький стол и на нем, тоже в плетеных корзиночках – яблоки, виноград и ещё какие-то диковинные фрукты.  Тут же были кусочки мяса, и от них поднимался душистый парок.
Я сел в кресло.
- Садись мужик, -  сказал я и тут же испугался. Говорил на непонятном языке, хотя его прекрасно понимал, словно он был мой родной. Мужик улыбнулся и сел напротив меня.
Ещё когда я купался, то обратил внимание, что превратился в подростка. Чего только не бывает в бредовом сне!
Набросился на еду. Мужик продолжал улыбаться и молчать. Хорошо поел. Тогда только понял, что я раздет, но одежды моей не было.
- Вон твоя одежда, - сказал человек. Оглянулся. На ещё одном маленьком столике лежали  –  широкий пояс с круглой бляхой, не то халат, или юбка, обувка, плетеная из очень тонких ремешков… И, конечно, кнут. Стал одеваться, но сказал:
- Моя одежда лучче. Дайте мне её   Как тебя звать, мужик?
- Зови меня Исса. Носи эту одежду. Так надо. Ничего не бойся.
- А када я чего боялся.
- Ты думаешь, что сон смотришь? Реальность. Повторю – не сон это. Мы ещё с тобой наговоримся. А сейчас слушай меня и запоминай. Так надо. Вот холм. Сейчас пойдешь туда. И ничему не удивляйся. Здесь ты сын актера. Он погиб при восстании рабов. Твоего отца знал весь Рим. Отец был рабом, но ещё до восстания выкупил себя и тебя, единственного сына. Ты свободный гражданин Рима под именем Ромул, из коренного племени латинов… Это имя дал тебе твой дед в честь основателя Рима Ромула. Сейчас ты одинок.  Ты – бродячий и свободный актер. Многое что ты можешь. Вот это Средиземное море. А происходило всё это в Римскую эру, через два года после восстания рабов под командованием Спартака.
- О, это мой любимый герой как, и Робин Гуд. Во, попал! Реальность это? Заливай. Чудишь, мужик… Исса. Ладно, кати дальше… Я те лучче по-русски буду базарить. Надо же! Во сне чо может быть!  Чудеса!
- Ну, так вот. Недавно ты приехал из Рима, побывал в Неаполе, Нолы, в Геркулануме. Для того времени это очень красивые города, в одной из лучших окрестностей Италии Кампаньи. Был ты и в городе Стабии. Он  вновь строится после разрушения римскими войсками. Граждане Помпеи и близ лежащих городов решили не подчиниться Риму и восстали. И Рим наказал. Досталось и Помпеи. А вон та гора  –  знаменитый Везувий. Слышал о ней?
- Слышал. Помпею засыпало…
- Всё это произойдет потом… Земля, иногда наказывает людей за их праздную жизнь, за грехи  тяжкие перед Богами и творцом нашим. Все люди, которых ты встретишь – жили когда-то. И даже встретишь тех, кто принимал участие в восстании рабов. Но они скрываются от властей. Сейчас иди на окраину города. Здесь тебе пятнадцать лет…
- А вдруг мне захочется кому-то речугу толкнуть?
- По обстановке.
Одежда оказалась легкой и удобной. Кнут заткнул за пояс.
Взобрался на холм. Оглянулся. Иссы не было…
Город Помпея находился довольно далеко от  холма. Какая кругом красота! Таких деревьев в жизни не видел. В городе преобладал белый цвет. Дома высокие, с террасами во всю длину, много колонн и на них какие-то фигуры. Город находился вроде как в долине и спускался к морю. Здесь была видна большая площадь, на ней толпились люди, повозки, лошади… В небольшом заливе находились не то большие лодки, не то  корабли. У всех были длинные мачты и паруса…
Недалеко от меня, скрытые от города небольшими скалами, стояли пять больших лодок. Конечно, это корабли. По берегу бегали люди и что-то кричали. Здесь происходил бой. Дело в том, что по склону холма тоже были дома, но не такие величественные, как в городе. В основном они – одноэтажные и сложенные из больших камней. Были и деревянные лачуги.
Два разбойника напали на одного мужика и должны скоро его одолеть. Он ранен. Защищал женщину и двух детей, мальчишку моих лет, и девочку лет двенадцати. У всех троих были мечи, но не сабли. Мне захотелось помочь раненому. Побежал. Вот они рядом. Остановился.
- Эй, вы, козлиное племя!  –  крикнул я. – Чего это вы напали на одного? Попробуйте со мной сразиться!
Пираты и отец детей посмотрели на меня. И тут опять понял, что я кричал на непонятном языке, хотя его прекрасно понимал. Значит, здесь мне надо базарить на их родном языке. Чудеса!
Выхватил кнут. В это время пираты снова бросились на отца. А я прошел ещё несколько шагов и плеть от кнутовища резко выбросил вперед. Выбил меч из рук бандита. Он взвыл и схватился за руку.
- И ты брось, помесь собаки с козлом! Брось меч, помесь змеи с удавом!
Второй пират оскалился и пошел на меня. И у этого выбил меч. Он остановился, и, держась за руку, растерянно смотрел на меня.
- В горы, в горы уходите! – крикнул я отцу детей. – Я этих двуруких скотов задержу!  Бегите!
Отец детей быстро побежал к видневшимся скалам. Побежала и женщина с детьми. Она крикнула:
- Ромул, беги с нами!.
Один из пиратов бросил нож в спину убегающему отцу, и он упал. Жаль. Пираты бросились к мечам – пришлось их опередить кнутом. Третий пират, который  бросил нож, держал ещё оружие из трех зубцов. Он махал своим потешным оружием и приглашал меня к бою. Женщина упала на колени рядом с мужем и стала громко кричать, пока кем-то выпущенная стрела не сразила её. Краем глаза я видел, как пираты спешили на корабль, потому что со стороны города неслась конница…
В это время на меня что-то упало. Я понял, что это была сеть. Как же не доглядел?..
- Попался! Попался! – кричал один из пиратов, которого разоружил. Видимо, кто-то подкрался ко мне сзади  и набросил сеть.
- Тащи змееныша!  –  орал он и даже один раз умудрился пнуть меня. - Если бы вы видели, как он владеет кнутом! Теперь он мой раб! Он мой!
- Это я его поймал! Он мой раб! – крикнул пират, хозяин сетки. – У тебя, Гнатон, руки загребущи… Ты думаешь, если у тебя такая глотка, то перекричишь, и он твой? Он мой!
Они переговаривались, переругивались  между собой и тащили меня, мальчишку и девчонку  к одному из кораблей. А там уже готовились к отплытию. Конница приближалась.
Гнатон, у которого я выбил меч, черный, заросший, с мощной грудью и такими же руками, мускулы так и перекатывались, заорал, перекрывая все звуки:
- Он мой раб! И эти два щенка тоже мои, змея тебе в пасть! Я командовал вылазкой, а не ты.
- Гнатон, если ты не отдашь мне его сейчас, я расскажу нашему Аристону кто ты есть.
- Аристон! Ха-ха! Аристон! Твоему Аристону надо помалкивать бы, а он ещё попал  к нам в капитаны!  Уж, я-то знаю кто он такой!
- Он по-справедливости завоевал право быть нашим капитаном, а вот ты, Гнатон... Если узнают кто ты… За тебя можно будет взять несколько талантов золотом! Ты тогда один ускользнул от распятия среди киликийских пиратов.
     -   Ты это зря, - вдруг остановился Гнатон, левой рукой продолжая держать веревку, которой я был связан по рукам, а правой выдернул меч. – Зря. Человек, узнавший тайну обо мне… мертв. – И он вонзил меч по самую рукоятку в грудь пирата. Тот бездыханным упал к его ногам. Выдернул меч и направил его в сторону второго пирата.
- Ну, а ты, Ферон, хочешь пойти следом за этим подлецом?
-Ты ведь, Гнатон, знаешь, я всегда с тобой… Бежим скорее…
Пираты бросились к лодкам, и поплыли к кораблям. Судна пиратов были уже далеко от берега, когда стрелы, брошенные подъехавшими   всадниками,  или падали  в море или стучали о борт. Только одна угодила пирату в руку.  Но он её тут же выдернул.
Меня, брата и сестру толкнули на какие-то узлы, тряпки… Тут же находилось ещё несколько молодых парней и две девчонки.
Корабли шли рядом друг с другом.  Сами пираты, а их было на корабле около пятнадцати человек,  разношерстно одеты, и все черные от загара, что индейцы.
- Мальчик! – позвал меня один из пиратов, но не Гнатон и Ферон, а маленький, юркий, похожий на арабчонка или негритенка. – Иди к Аристону.
- А кто это? – спросил я и тут же получил пинка.  Жаль, кнута не было. Его ещё на берегу отобрали. Меня подняли, развязали руки, Теперь из пленных я один не связан
Ко мне подошел Гнатон и подставил к моему горлу меч.
- Смотри, собака, за длинный язык брошу на прокорм рыбам.
- У меня короткий язык, псина.
- Ну, змееныш, я тебя ещё научу как со мной разговаривать. Иди…
Я пошел туда, куда меня толкнули. Главного сразу  определил. Он сидел в кресле.
- Видел. Видел. Хороший воин!  –  сказал Аристон. Голос у него сиплый и спокойный. Он обладал огромной силой – мускулы так и перекатывались. В его глазах не было зла, какие у Гнатона.
- Кто ты? Чем занимаешься? Кто научил так владеть кнутом?
- Отец. Это моё занятие. Работа. Моя жизнь и судьба в этом.
- И это всё?  –  удивился Аристон и засмеялся,  -  мне такие нужны.
- Его надо наказать. Он мой раб,  -  прогудел Гнатон.
- Он раб Гнатона, - поддержал Ферон.
Аристон перестал смеяться и зло уставился на двух пиратов.
- Ты постоянно споришь со мной, Гнатон! Он не заслужил наказания. Он ведь достойно защищал себя и своих друзей. За что наказывать? Это вас с Фероном надо наказать. За что убили помпеянцев? И что у тебя произошло с Луцием?  Я же приказал – никого не убивать. Почему нарушил? Мы так хорошо пристали, и я думал, что всё получится.  Но кто-то нас предал. Почему нас обнаружили легионеры?
И тут я почему-то вспомнил одного человека, прячущегося за скалой. Я понимал, что здесь была какая-то тайна. Ведь тот человек что-то крикнул Гнатону. И эту тайну знала семья убитых. И эту тайну должны знать дети. И он постарается поскорее продать их в рабство.
- Мы пристали подальше от города, как  корабли торговцев, привезшие товары из греческих колоний. И надо было хорошо прижать Митробия. В Неаполе мы же взяли его товары, надо было здесь взять. А ты, Гнатон, всё дело испортил. Смотри, Гнатон.
- Ты чего, Аристон!? Подтвердить может и Хрисогон. Не ты у нас главный. А  Хрисогон… Его люди тоже выходили на берег и тоже набрали себе рабов. Ты с ним бы поговорил.
- Твой Хрисогон такой же как ты. Вы при каждом случае хватаете молодых для продажи. Сегодня этого не надо было делать. Мы для другого дела сюда пришли сюда. Потрясти Митробия. А его кто-то предупредил. Да и с рабами больше возни.  Куда теперь их?
- Мы же отсюда идем в Сицилию. Пристанем к городу  Мессане. Там рабы дорого ценятся…
- В Сиракузах были дороже, -  подал голос тут же стоящий Ферон.
- Вы забыли, как в Сиракузах мы едва не попались на крючок того торговца. Нас там чуть не сцапали. Два наших корабля захватили люди Цезаря. Этот вездесущий везде успевает. Из Мессины надо бы отправиться на Крит, а можно побывать в городе Исавр. Правда, я там не был, но мне не нравятся киликийцы.
- А чего они тебе не понравились?  Понимаю,  - криво оскалился Гнатон. – Да и Цезарь…
Аристон протянул руку и один из пиратов подал атаману мой кнут. Аристон бросил его мне. Я подхватил моё оружие и засунул за пояс.
Гнатон скрипнул зубами и ответил:
- Он мой раб… Я могу забить его до смерти, а могу и продать…
- Он свободный  гражданин Рима, - сказал Аристон. - Вы не одержали над ним победу. Он победил вас. Я не считаю его рабом. И если ты хочешь, чтобы он стал твоим рабом, давай заключим с тобой сделку…
- Согласен! – быстро ответил Гнатон, - Ставлю всю свою добычу за победу моего меча.
- Нет. Только не с мечом. Кроме рыб, тогда он никому не будет нужен.
Пират, стоящий рядом с атаманом, бросил увесистую палку моему врагу. Тот подхватил её и сказал:
- Аристон, если я выиграю – раб мой и отдашь ту девку, что сидит у тебя закрытой. Вот мои условия.
- За девку золотом возьмем!  –  закричали пираты.
- Договор есть договор, -  ответил атаман.
Гнатон повернулся ко мне. На черном и свирепом лице – дикие глаза, белые, крупные зубы. Значит, убивать меня не будет. Это уже хорошо. Я вытащил кнут и плеть опустилась к ногам. Надо расслабиться. Руку резко отвел за бедро, чтобы в любой момент можно было бросить плеть.
Гнатон что-то крикнул и прыгнул в сторону. Палка в его руках завертелась с невероятной скоростью. Одного удара достаточно, чтобы оглушить меня, и повязать. Я тоже сделал шаг в сторону, потом отступил на шаг и опять в сторону. Пират крутил палкой и легко подпрыгивал, несмотря на приличный вес. Готовился нанести удар. Решил и я показать то, на что способен. Не касаясь руками палубы, подпрыгнул и перевернулся в воздухе, потом упал на палубу, перекатился и очутился на ногах. Вызвал восторг пиратов. Но следил за каждым движением врага. Я решил, чтобы он нанес удар первым. И он его сделал… В тот момент, когда я качнулся вправо, конец палки просвистел  мимо левой руки. Тут же сделал обманное движение влево и прыгнул вправо. Палка прошла там, где только что я был. На палубе стоял гул восторга как пиратов, так и пленных. Я хорошо понимал, что мог получить сокрушительный удар в любой момент.
- Гнатон! – крикнул Аристон, - не покалечь парня! Самого покалечу! Я тебя, собаку, знаю!
Надо начинать. Упал влево,   предварительно  бросив плеть в сторону пирата. Уже знал, что удар придется по левой руке кисти, в которой  в эту секунду должна быть палка… Падая и перевертываясь через голову, услышал вскрик пирата.
- Тысяча чертей тебе в глотку, змея тебе в печонку!
  Я в это время был на ногах, а палка на палубе.
- Ром, добей! – кричали пленные. Что-то кричали и пираты. И тут увидел глаза девчонки. Всё смешалось в этих огромных и чудесных глазах. В них слезы горя, радости и мести. Но я не нападал. Ждал. Пусть возьмет свое оружие. На безоружного нападать, что тоже бить лежачего.
Как я понял,  с других кораблей наблюдали за поединком.
Гнатон медленно подошел к палке, поднял её и стремительно бросился на меня. Пришлось опять бросить плеть. И снова палка на палубе.
- Всё, Гнатон! – крикнул  Аристон. -  Ты проиграл!
Два пирата, вооружившись палками, встали напротив Гнатона. А я крутанул кнут, намотал плеть на кнутовище и сунул за пояс.
Аристон встал с кресла, поднял руку и все затихли. Он подошел ко мне и протянул мне кинжал.
- Твой. Ты  – свободен. Ты – наш. Я из тебя сделаю отличного пирата.
- Спасибо, но кнут – моё лучшее оружие.
Среди разбойников раздался шум. Что я сказал не так?
- Ты не знаешь наших законов. Если тебе подают оружие – это, доверяют тебе. А ты ещё мал и не знаешь законов. Тебе прощается. Мы с твоего согласия подарим его Богу моря.
Он подошел к корме и ручкой бросил кинжал в море.
- Пойдем со мной, кнутобой. Тебя так назвали наши братья. Расскажи о себе. Кто и откуда…
Он сел в кресло, а мне показал на рядом стоящий небольшой бочонок. Я сел. Рассказал ему о семье артиста, и что много путешествовал. И тут меня будто кто за язык дернул.
- Надо же! Болтаю с вами тут, а ведь это сон! Бред сивой кобылы!  - И по-русски добавил:  -  Какая-то всё это камуха! И все вы тут рожи противные!
Аристон спросил:
- На каком  языке ты только что сказал?
Надо выкручиваться.
- Отец меня учил какому-то языку из восточных стран.
- Совсем ты молодец!
Пошел к связанным пленным.  Для меня всё было странно и любопытно. Такой вот корабль видел на картинках. Длина корабля составляла метров пятнадцать, ширина около пяти. В носовой части оборудована небольшая каюта, где можно отдыхать, не считая трюма. Ещё одна каюта в задзадней части корабля и довольно большая. По бокам  кормы находились отверстия, в которые, как я понял, высовывались длинные весла. Дул легкий ветерок и он хорошо надувал паруса.
Подошел к брату и сестре. Рядом с ними лежал стройный и загорелый парень с повязкой на голове.
- Ты у нас давно не был, Ром, - сказал парень. – Где же ты был? Слух пронесся, что ты погиб.
- Как видишь,  вот он я…
- Ты так на меня смотришь, будто меня не знаешь, -  сказал парень. – Я же Рутилий… Возможно и не помнишь. А вот это брат и сестра… Бартоло и Медиса… Ты пытался спасти их…
- Эй, Кнутобой, отойди от них! – услышал громовой голос Гнатона. – Брось разговаривать с рабами!
- Уходи, Ром, -  сказал Рутилий. –  Из-за нас и тебя в рабы отдадут.
- Кнутобой, -  отозвался и атаман, -  отойди от них. Таков закон.
Прошло несколько дней. Мы плыли вдоль берега, иногда останавливались, чтобы набрать воды, фруктов. Охотились. Пираты  ели и пили вино до беспамятства. Дрались, спорили о дележе добытого в грабежах, а потом пели незнакомые мне песни.  Аристон и  близкие ему люди не принимали участия в пьянке.
Ночами прокрадывался к Рутилию и его маленьким друзьям. Приносил
еду и воду.  Однажды, когда снова прокрался к пленным, то мне показалось,
что кто-то был за моей спиной. Оглянулся… тень исчезла. Я узнал его! Это был атаман… Но почему он не схватил меня! Здесь таилась какая-то тайна.
Странное чувство было во мне. Я и не я… Да и сознание моё. Но почему Рутилий сказал, что Ром погиб? Иногда что-то пробивалось от того, чьё тело я носил, в этой ловкости и гибкости. У этого Ромула была отличная реакция.
Мне приходилось ходить среди пиратов, бывать на других кораблях и видеть пленных.  Многие пираты поднимали за меня кубки, а некоторые даже пытались подшутить надо мной, на что я тут же отвечал кнутом.
Перед тем, как отправиться в Сицилию, к городу Мессина, а возможно и в Сиракузы, пираты устроили очередную попойку. Нкоторые пираты кричали, чтобы отправиться к островам Крита. Там можно продать рабов за большие деньги, потому что там много богатых городов. Гнатон и Ферон настаивали на Сицилии.
Прогуливаясь среди пиратов, я более всего приближался к Гнатону или Аристону. Так уж получилось, я оказался вблизи трех головорезов. Мне пришлось спрятаться за мшистым камнем. Недалеко отсюда протекала маленькая речка и надо было загрузиться водой.
Слышал разговор троих. Главным был Гнатон.
- Хрисогон согласен быть капитаном над всеми. Ему тоже не нравится.
что делает Аристон. Ферону я открыл тайну Аристона.
- Да, да, - поддакнул Ферон.
- Неужели, это правда?! – воскликнул третий маленький пират, похожий на арабчонка, и Гнатон быстро заткнул ему рот широкой и грязной ладонью.
- Ты чего раскричался? – прошипел Гнатон. – нас могут услышать. Он такой же Аристон, как я Цезарь, что разбил нас и многих распял. Это не Аристон. Это римлянин Марк Атратин. Потомок одного из знатных родов. Когда-то он повздорил с самим Суллой… Со своими рабами перебили легионеров, которые пришли за ним, чтобы предать суду и казнить, и ушел в горы. Скрывался на Сицилии, на Крите…
- Но Марк Атратин. Он же, - начал было маленький, но его прервал Гнатон.
- Давно надо было догадаться. Он командовал одним из легионов в войске самого Спартака. Сражался, как сам дьявол! Он вел переговоры с самим Арканом, главным капитаном всех пиратов, но это я уговорил, чтобы взял у них золото и смылся… Перед самым носом у Спартака я увел корабли в открытое море.  Аркан ещё чего-то сомневался. Пусть теперь ему судьи  будут боги. Его унесло в море. Некоторые болтали, что это я отправил его к морским богам. Я жестоко расправлюсь с теми, кто знает лишнее. Так, Ферон?
- Ты истину говоришь, о, великий Гнатон!
- Теперь вот этот Марк.  В поединке с атаманом Собачником, на кулаках взял верх и стал атаманом… Пытался он собрать рабов для нового восстаия. И решили уйти к гермацам. Собрал. А толку? Германцы выступили против них. Не захотели принимать таких гостей. Марк с несколькими рабами ушел в горы. Повязать бы его и доставить в Рим. Во, обрадуются… Мы за него золотом возьмем. У меня в Помпее есть свой человек из богатых торговцев. Поможет  схватить сторонников Марка Атратина.
-Но нас могли схватить в Помпее легионеры, -  начал маленький.
- Слушай, Харикл, египетская твоя морда, ты – дурак? Тогда иди к  кнутобою в напарники. Будете клоунами на улицах Рима. Мой бывший богатый человек послал на встречу к нам своего раба. Я ему передал, что спартаковца надо искать в Помпее.
- Но легионеры так неслись в нашу сторону… Зря мы связались с рабами.
- Да, Ферон, не так вышло. Послушал тупицу Хрисогона, змея ему в глотку! Тот богатый не думал, что легионеры будут на этот раз в городе.
- Аристон, мне кажется, тоже догадывается про нас. Надо осторожнее, - сказал Ферон.
Гнатон напрягся  ещё сильнее оскалился.
- Не успеет. Скрутим. Было время … Самого Цезаря брали в плен. Выкуп заломили за него. А Цезарь храбрый малый. Разбил он нас после выкупа. Многих распял. Смех один. Я его брал, а мне удалось ускользнуть. А ведь я ему руки крутил. Смешно? Конечно, смешно. Вот бы обрадовался, если бы меня поймал.  Десять его талантов золотом я припрятал. Моя голова очень дорого стоит.
- Мы с тобой, наш атаман, только с тобой, -  обещал Ферон.
- За нашу клятву мы все трое завязаны. Кто нарушит – смерть!
- Смерть! – хором ответили головорезы. Гнатон сказал:
- Значит, в Сицилию. Продадим товары, рабов, а там… Самого Атратиина повяжем, -  засмеялся Ферон.
- А потом и до самого  Хрисогона доберемся. Он нам сам отдаст корабли…. Потом мы двинем на Крит, Киликию, -  сказал Гнатон. – То что не сделал Аркан,  мы сделаем. Мы объединим всех пиратов морей и будем держать в страхе все торговые корабли. Мечтаю построить на Сицилии крепость недалеко от города Мессины… У нас потом весь Рим вздрогнет. Ещё и дань нам будут платить…
Гнатон замолчал и прислушался. Надо уползать, что я и сделал. Не надо, чтобы меня обнаружили.
Что же мне делать? Всё рассказать Аристону? Надо сообщить Рутилию.
Взобрался на корабль. Интересно, о какой женщине говорил Гнатон? Кто она, и почему за неё можно взять  золотом? Видимо, какая-то богатая.
Прокрался к своим новым друзьям. Принес им мясо, хлеба, воды.
Я поведал Рутилию о  том, что услышал. Рутилий прошептал:
- Иди и скажи Атра… Аристону, что я хочу с ним поговорить. Иди.
Неужели Рутилий и Аристон знали друг друга? Знали. Я постучал в дверь. Вышел капитан.
- А-а, Кнутобой!  Чего не гуляешь?
- Атаман, с тобой хочет говорить Рутилий.
Аристон удивленно вскинул брови.
- Когда это раб приказывает!  –  возмутился атаман. И тут я ляпнул:
- Я был в скалах. Слышал как Гнатон, Ферон и… этот…
- Харикл?  Чего они там опять наговорили?
- Они готовятся к бунту.
Он остановил мою речь ладонью вперед.
- Приведи ко мне раба с повязкой на голове, -  громко сказал атаман. -Хочу поразмяться кнутом. Веди.
Я понял, что кричал он для виду. Побежал и поднял Рутилия и повел к атаману. Втолкнул его в каюту. Странно, но когда он входил, то в лице его я увидел мужество и строгость. Кто он? Тут же выглянул Аристон-Атратин.
- Кнуто… Ром, сам понимаешь. Посмотри, чтобы нам никто не мешал.
Смотри в оба…
И тут же захлопнул дверь. Я сел на бочонок и стал ждать. Два пирата, что охраняли пленных, играли в какие-то кубики и громко разговаривали.
Через довольно приличное время раскрылась дверь и, шатаясь, вышел Рутилий. Но он мне улыбнулся. Следом за ним, с кнутом вышел атаман. Конечно, для виду он ругался на Рутилия. Круто играли мужики.  Конечно, мой новый друг Рутилий – спартаковец.
Я отвел Рутилия до места. За это время он сообщил:
- Ты многое знаешь, Ромул.  Будь осторожен. Одно не  могу понять. Я же точно знаю, что ты погиб… А ты жив…
- Тоже потом всё скажу. Но и про тебя всё знаю. Догадался…
- Тихо. Ты всех хочешь погубить? А разве ты не принимал?
- Так я же…
- Маленький, а столько сделал! Вместе с отцом… Его распяли. Ты все, как клоун, многое что разведывал. Странно. Как ты спасся?
Он лег среди друзей, а я медленно пошел вдоль корабля. Ничего не знал из жизни Ромула. Обидно. Он знал и видел самого Спартака! Вот это Ромул!  Я теперь его славой живу… Стыдно. И достоин ли я этого человека? Он настоящий герой своего времени. Рутилий постоянно говорит о гибели Ромула. А может он погиб?  Исса мне ничего не сказал. И потом, как это я мог жить в убитом?  Все эти люди давно умерли. Их давно нет. А они вот. Даже имена их знаю. Что же со мной происходит? Скажи им – скажут, что я спятил. Надо помалкивать. Кошмар какой-то!
Наконец-то, мы вышли в открытое море. Направились в Сицилию. Так нам сказал Рутилий.
И вот Сицилия. Миновали город Мессину. Пристали к берегу. Пираты тем временем на лодках отправлялись на берег. Здесь уже стояло несколько кораблей.
Рутилиий, стоявший сзади меня со связанными руками, тихо сказал:
- Сейчас здесь пристанище пиратов. В прошлое лето они побывали в Риме, разграбили два корабля и ушли в море. Совсем обнаглели. Ограбили и другие корабли идущие в Рим. Торговцы многих стран  трепещут при их появлении. И не малую роль сыграл здесь  пират по прозвищу Хитрая Лиса. А настоящее его… потом узнаете… Где он только не был  И отовсюду уходил от наказания. Будто сам дьявол ему помогает.  Он оправдывает  свое прозвище. Это он привел корабли к Риму. По его приказу перехватили корабли с зерном. И город остался без хлеба. Народ готов его разорвать.
- Это он увел корабли от Спартака. –  вставил я. Рутилий качнулся и
 задел меня плечом.
- Замолчи, Ромул... Ты многое знаешь. Но ради всего… помолчи…
- Рутилий, я знаю многое, сколько ты  не знаешь…
Тут я услышал, как крикнул атаман.
- Кнутобой, иди сюда!
Я быстро пошел к Аристону-Атратину. Он сердито взглянул на меня.
- Подальше держись от Гнатона. Если он узнает, кто ты есть…
- Горжусь.  Спартаковец.
- Они думают, что всех уничтожили и повесили… Деревьев не хватит, мой мальчик.  Ты должен знать Рутилия. Он командовал одним из легионов у  Спартака. Молодой рудиарий. Владеет мечом как дьявол. Он в семнадцать лет добыл себе свободу на арене… За него много золотых ставили против знаменитого Льва. Прозвище было у одного тевтона.
- А как он спасся?
- Был тяжело ранен. Его подобрали рабыни-женщины. Выходили. Мало тогда кто остался живой. Редко кому повезло. Но как ты выжил? Говорили , что тебя, убитого, римляне бросили в общий костер.
- Промахнулись. Те, кто жег, видимо, поняли, что я дышу, бросили мимо костра, я  уполз. Лечили. Вот только что-то с памятью стало…
- Мне уже сказали. Ты и меня должен  знать. Вернется память. Ты ещё молодой. А теперь вот что. Всех пленных поведут  вон за те скалы. Там дорога. Она  ведет к небольшому городку, самому древнему. Завтра днем будем в нем. Там идет торг рабами, товарами, золотом. Там такое творится. Ладно. Ты остаешься здесь.
- Я буду охранять ту женщину?
Он улыбнулся.
- Эта женщина, если захочет, сама будет охранять  и себя, и тебя. Раз ты с нами,  должен знать. Это родная сестра Рутилия. И он кое чему и её научил. Родогуна пойдет со мной.
Согласился остаться. Когда пленных согнали с корабля, то сестру Родогуну повели вместе со всеми. Но она шла рядом с Атратином.
Они скрылись за скалами. Через некоторое время я направился вслед удаляющимися.
- Кнутобой! – рявкнул Гнатон, - оставайся на берегу.
- Ты мне не хозяин, Хитрая Лиса!  Я – свободный человек.
И быстро пошел в сторону скал, за  которыми скрылись пираты и пленные.
- Ты умрешь, Кнутобой!  – заревел пират. На повороте я оглянулся. Вдали ещё было видно несколько кораблей. Пираты собирались в одно место.
- Ты к нам? – спросил  Атратин, когда я их догнал. – Тебе был дан приказ остаться на корабле.
- Не мог без вас. Гнатона не боюсь. У меня кнут.
- Ты ещё не знаешь, как он владеет мечом! В бою его не могли одолеть. Только мог его победить сам Спартак  и Рут… И потом, он очень коварный и хитрый. Не зря его Хитрой Лисой прозвали. Остерегайся его.  Очень опасный злодей.
А я рассказал о кораблях.
На ночь остановились у ручья. Кругом скалы. Видимо, здесь прошли тысячи и тысячи людей за многие века.  Пираты связали рабов  отдельными кучками и поставили для каждой по два охранника. В одной кучке были Рутилий, Бартоло, Медиса и два парня. Атратин с Родогуной пошли вдоль скал проверять посты. С атаманом было три пирата. Конечно, это друзья Атратина. Надо было что-то делать. Из  большого кувшина налил вина в  маленький и понес двум охранникам, которые охраняли моих друзей. Пираты с радостью набросились на вино. Хорошо выпив, они стали играть в кубики. Я взял нож, и подошел к Рутилию. Разрезал веревки.
- А не рано? – спросил он. – Договаривались ночью…
- Самое время.  Уже перепились у костров.
Рутилий быстро разрезал путы на всех пленных. Произошло всё так быстро , что я не заметил, как два охранника  были убиты. У Рутилия в руках меч.
Бывшие пленные поползли к другому костру.  Я спокойно шел себе и насвистывал. И у второго костра замертво упали разбойники. Среди них был и третий. Он поднял руки и сказал, что он с нами.  В это время и у третьего костра были освобождены рабы. Они вооружались. Со стороны скал шел атаман с Родогуной. Полная луна освещала его мощную фигуру. К нему быстро подбежал Рутилий. Остальные рабы сгрудились у одного костра. Их было около тридцати человек.
Атратин, увидев меня, погрозил, но я к нему не подходил. Да и как можно было «тянуть резину». На что он надеялся? Всё стало ясно, когда я приблизился к костру. Услышал такой разговор.
- Четыре отряда, как я сказал, - говорил Атратин. – Будут более подвижны.
- А мне казалось, лучше всем войском пройтись, - ответил Рутилий.
- Может на два разойтись?
- С двумя согласен. Командуй, Марк Атратин.
- Вторым войском командует Рутилий.
Атратин всех рабов разделил на два отряда. Я попал к Рутилию. Рядом со мной встал Бартоло.
- Детям и женщинам занять места в конце, - отдал приказ Атратин. – Спартаковцы, приготовиться к бою. Вперед!
Два отряда нападали на пиратов, освобождали рабов и вооружали их. Все рабы были свободны. Часть пиратов погибла, а остальные бежали…
- Быстро выдвинуться к кораблям! – крикнул  Атратин.
Все пошли в ту сторону, куда шли наши командиры.
Чуть рассвело. Огромный отряд вышел к морю и сразу вступил в бой. Сражение было коротким. Пираты бежали в сторону города. Те корабли, что прибыли позже, также были освобождены от пиратов, потому что на них восстали рабы. Я насчитал восемнадцать кораблей.
Я видел  как сражался Гнатон! Один за другим падали рабы от его меча.  Он, и его близкие ускакали в сторону города. Значит, оттуда может прийти к разбойникам помощь.
- Все на корабли! – приказал Атратин. – Выходим в море и идем к Помпее. Там мы освободим рабов.
Все бросились к лодкам.
Корабли вышли в море. Сильно качало. Начинался шторм. Небо заволокло тучами. Пошел  дождь. Нас, молодых и женщин, загнали в каюту.
Кому здесь скажешь, что я взрослый? Пытался прорваться на палубу, но два раба затолкнули меня обратно.
Было такое ощущение, будто нашу посудину ломало. Меня тошнило.
Когда корабль бросало вниз, сердце будто оставалось на месте, а тело падало вместе с кораблем, а потом наоборот. Медиса крепко держалась за мою одежду. За Бартоло хватались одногодки Медисы.
Бедная девочка… В её огромных глазах, похожих на вишни,  – ужас.
- Стихает, - соврал я. Надо было как-то успокаивать девчонок.
- Стихает! – крикнул Бартоло.
Странно, но море стало успокаиваться.
Вскоре заглянул Рутилий.
           -  Все живы?.
Мы выбрались наружу. Солнце будто всегда светило. Ветер стих. Волны падали. Недалеко от нас шло двенадцать кораблей. Где же остальные?
Скалистый берег. Виднелась огромная гора.
- Помпея, -  услышал чей-то голос. Медиса вот, рядом. Мне не хотелось, чтобы она убрала руку. Она попыталась это сделать, но я удержал. Она взглянула на меня. Кажется, я покраснел… Странно. Она тихо улыбнулась и не отнимая руки, сказала:
               -  Удивительно, Ромул, краснеет. Спасибо    тебе.
Тут я взял и ляпнул:
- У тебя такие глаза…
- Молодой герой объясняется в любви, - услышал позади себя голос Родогуны. Медиса отдернула руку и тоже покраснела, опустив головку.
Родогуна поправила широкий пояс на юбке, на котором крепилась узкая сабля. Обняла Медису.
- Девочка моя, тебе надо гордиться, что на тебя обратил внимание настоящий герой.
- Приготовиться к высадке! – крикнул Атратин. Корабли вторглись в бухту Помпеи. Торговые суда, стоящие тут же, словно вымерли. На площади у пристани, сделанной из огромных плах, собирались люди. Конечно, это были рабы.
Корабли пристали к деревянной пристани вплотную. Я  увидел, что с моря шли ещё корабли.  Это были наши суда.
Мы сходили на берег. Странное было ощущение, когда ступил на крепкий настил. Меня качало, кружилась голова, но отчего-то хотелось петь.
- Своего родного города не узнал? – спросил Бартоло. С Медисой они подошли ко мне. – Ничего. Поживешь и вспомнишь. Хотя ты здесь не был года два… Мы с Медисой поможем тебе. Даже если корабли уйдут. Нас здесь не тронут.
- Мы одни здесь остались, -  всхлипнула Медиса.
- Хозяйство  будем вести, ты поможешь…
- Ему, как и мне нельзя оставаться, - подошел к нам Рутилий. – Мы загрузим товары, заберем рабов и уйдем в море. Путь нам предстоит дальний. В  Италии нам нельзя оставаться. Нам передали что римляни где-то поблизости. Римский командующий Помпей свирепствует. А мы для него тоже сойдем за пиратов. Он их уничтожает. Прощайся, Ром.
- Но куда вы? – всхлипнула  Медиса. И посмотрела на меня.
- От вас не скрою. Все равно не поймете. Сначала к берегам Аттики. В Греции побудем немного. Пробьемся к Понтийскому морю… На север… У нас здесь есть фракийцы  Бердо, Тучко, Судимир. Они у Катилины в рабах были. Бежали к нам.
- Но и Спартак был фракиец, - сказал Бартоло. – Мама говорила, что и мы от фракийцев.
- Я знаю, - ответил Рутилий. – Эти фракийцы живут где-то на севере от Пантийского моря… Там очень богатые земли, свободные люди.
- Но и мы можем, -  сказала Медиса.
- Нет. Детей мы оставляем здесь. Эти дети из городов Италии. Мы не можем им сделать плохо. Они найдут своих родителей, а вы отправляйтесь в Рим. Там живут ваши близкие родственники. Идем, Ромул.
Рутилий пошел  к тому месту, где стоял Марк Атратин и его друзья. Я тоже пошел за Рутилием, но вдруг понял, что  больше не увижу своих новых друзей из древнего мира. Развернулся и подошел к Бартоло. Он первым обнял меня, Медиса взяла мою руку, а  потом прильнула ко мне – затихла. Бедные. От вас даже и праха-то нет… А они вот! Поразительно! Попрощался  с ними и пошел догонять Рутилия…
Вдруг запнулся и упал. Кто-то ухватил меня за шею, почувствовал на своем лице мокрую ладонь.
- Попался, змея тебе в глотку! – прохрипел кто-то рядом. Ну, конечно это был сам Гнатон. Его глаз перевязан грязной тряпкой и не узнать. Но голос… Я его сразу узнал.
Меня связали, потащили к лодке, бросили на её дно. Куда плыла лодка – не знаю. Потом лодка пристала к берегу и меня потащили в гору, по едва заметной тропе. Кричать не мог. Рот перевязан тряпкой. Вот и кони. Повозка. Меня бросили в неё. Там уже было три парня. Долго везли нас. Впереди маячил Гнатон на лошади. Повязку он давно бросил и глаз вполне здоров.
Нас втолкнули в какой-то нежилой дом с одним маленьким окошечком. Потом пришли разбойники с длинными пиками и увели парней. А я остался один.
Вдруг на каменной скамейке появился Исса. Я даже испугался.
- Не ожидал? Хватит. Сейчас зайдет Гнатон. Вот удивится твоему исчезновению.
- А где я буду?
- На своей кровати. Да. Ромул погиб. Его убили легионеры, а потом сожгли  с другими убитыми.
- Но я вот… Хотя… Жаль его…
- Слышу шаги Гнатона.
Исса исчез. А меня словно окутало  туманом, теплым, нежным… Потом вспыхнул яркий свет, и меня понесло…
Лежал на кровати у окна. Ребята мои спали… Чудный сон. Таких снов никогда не видел. Тогда откуда взялись имена:  Бартоло, Медиса, Гнатон? А может второй  –  Я рассказал мне сказочку о древних временах?  Зачем? Надо уснуть. Всё это мне приснилось  Удивительный сон…

  СОН  ИЛИ  РЕАЛЬНОСТЬ?  ЧТО  ЭТО  БЫЛО?
Мы толкались в конторе и отчаянно курили, как будто от этого решится наша судьба. Мы убирали мусор, возили разный стройматериал. В бригадиры к нам никто не шел. Прораб командовал нами. Иван хотел пробиться в бригадиры, а прораб сказал:
- Однако, паря, рано ещё. Новое общежитье строить начнем. Сейчас  работы много. Вы начнете его строить.
- Чо это за работа! – орал Иван. -  Работу давай!
Дворников  встал, выбрался из-за стола, небрежно набросил шапку.
- Хватит базлать! Надоели. На себя возьму, пошли…
Привел нас прораб к строящемуся дому. Возводили его шабашники. Они содрали хороший куш и скрылись. За это сняли начальника участка, и назначили Матвеева. У него такой номер не пройдет.
Прораб сходил на соседний дом, где  трудились столяры-отделочники. Привел он толстенького мужичка. На  нем вельветовая толстовка, старые яловые прохоря и очень широченные шкеры, какие носили приискатели и портовые грузчики.
- Вот вам бригадир Николай Алексеевич Быргазов.  Будете, паря,  вы полноправная  бригада настоящих строителей. Пройдете курсы в учкоме.  И выдадим вам удостверения. Я пошел. Дел много.
Дворников  ушел.
- Это тут будет дом, - топнул ногой Генка.
- Люди все, как люди, с нуля начинают, а нам досталось достроить, - сказал Иван и добавил. – Вы дядя не с Лены? Портовик?
- Нет. С Урала я. И портовым не был.  Уже спрашивали.
- Мы на одной крыше заработаем, - Иван схватил электропилу и подбежал к брусу, намериваясь распилить его.
- Стой! – крикнул  Быргазов. – Стой!
- А чо стоять? Распилим и легче поднять на крышу…
- Я те подниму!  Я те подниму! – закричал и запричитал  Быргазов.  Он схватился за голову. – Надавали мне неучей!
- Это не тебя ли нам надавали, - бросил пилу Иван.
             Быргазов  опустил руки, оглядел нас и спросил:
- Кто когда-нибудь плотничал?
- Акромя ключей, фомок – ничево, -  ответил я.
- До зоны в  Тайшете  работал, - сказал Иван.
Быргазов  стал успокаиваться.
- А он сказал… Обманули меня… Сказали. Комсомольцы…Уголовнички…
- Кто стройку начинал? – спросил я и тут же ответил: - «комсомольцы» за колючей проволокой. Наш брат. Да ишо политики. Все мы тут такие.
- Теперича хоть ясно. Будем учиться на ходу. За дело, ребята.  Сразу же договоримся. Не бузить. Не люблю. Всё что было, забыть. И всё должно быть культурно, вежливо и хорошо.
- Ты чо нам условья ставишь, -  сказал я, накаляясь злостью и обидой. – А вольняки по вербовке лучче? Я могу и речь толкнуть о  светлом будущем.
- Я, ребятки, о светлом будущем  ничо не скажу. На это дело у нас есть мастак о светлом будущем речи толкать. Есть такой Дрожжин. Для меня главное  – работа. Пусь передовик, комсомолец, коммунист, вербованный. И даже уголовник… Все для меня равны. Со всех требую работу одинаково. Ну, пошли работать.
Быргазов  указывал что куда нести, что пилить. Надо терпеть. Викочка часто садился   курить. Раскис. Настоящий  Мальвина…
Быргазов почему-то взял меня отмечать верхнюю часть стропил.
- Вот достроим дом и тада дадут новый дом с фундамента.
Я молчал. Устал очень. Сейчас бы посидеть в будке да почифирить. Уж не до водяры. Хотя мы взяли три банки и спрятали под кровать. С устатку  бы.
- Сам Матвеев обещал. А он если сказал – железно. Ты смотри, глядишь и по фене ботать начну… А? Получаетса?
- Не получатца, -  резко ответил я. – Ты же не членоплет. Ты – сурьезный фраерок. Не надо притусовыватца. Ты – мужик. Вот и будь им…
- И то правда. Чо это я? Давай, давай работать.
- Вот это твое, родное…
Зубки заговаривал бригадир, лишь бы сделали, а там опять на разные работы.
Сегодня поставим стропилы, закрепим их черепными брусками, а завтра знай, стели, прибивай шифер. Ну, а чтобы полностью покрыть крышу – надо два дня. Так сказал бригадир. И – выходной.
Едва дотянул до вечера. Устал, разделся, помылся и упал на кровать.
Бригадир  дал нам задание – сделать топорище и насадить. И за эту работу дадут второй разряд. Надо успеть сделать.
За окном темнота. Удивительно то, что за последние дни во мне исчезли грусть, тоска – словно их во мне и не было. Думал о Руде,  жизни, о маме, обо всем, обо всем, даже о Медисе из снов…Сон или реальность? Что  это было?   Галлюцинация? Что?
Один раз приезжала Рудя. Два дня  была. Сестра у неё  –  та красавица из конторы. Помнил её взгляд.  Она очень похожа на Рудю. А если она узнает о нашей встрече? Можно только представить что начнется…
Мы ходили с ней целых два вечера далеко в тайгу. Потом мы стали переписываться…
Огоньки на окне теплые, кажется, проведи по стеклу рукой и посыпятся они на ладонь. Я только чуть притронулся к ним и погладил  их, теплые и шершавые, и словно искорки брызнули от них. Между огоньками, и между пальцами огромные глаза… Мои? Нет. Рудины? Нет. Медисы? Похожи.Очень. Тогда что это?  Бред?...
- Юрка! Проснись! – кто-то теребил меня. У кровати стоял Генка. Иван сидел на своей кровати и тоже смотрел на меня.
- Сначало стонал. Потом что-то крикнул на непонятном языке,  - говорил Генка. – Вроде имя сказал… Медис… Медиса… Будто иностранец  какой . Какой-то  бред нес…
- Устал шибко, - ответил я. – Это старый цыганский язык…
На этот раз окно было обыкновенным, как все окна.

Через два дня ударил мороз, да такой, что соседнего дома не видно.  А рядом что-то потрескивало, поскрипывало. С утра мы собрались в мордобойке.  До нас эту теплушку так окрестили лихие шабашники. Молча сидели вокруг печи. Вчера пили за первую самостоятельную работу, и у кинотеатра   устроили драку. Иван Калита кое- кого изрядно помял. Не надо было на нас нападать. Жаль, что не было у меня кнута. На машине нас увезли в милицию. И неожиданно выпустили. И вот мы сидели и помалкивали. Николай  Быргазов  читал нам мораль и его губы мелко тряслись.
- Вам доверили. Кого-то выпустили, сослали. Думали – осознают. Вынужден от вас отказатца, наберу демобилизованных. Дворников вон матросиков набирал. Целую бригаду. А чичас – прораб. Да кто вас возьмет…
Мы молчали. На Генку жалко смотреть – нос заострился. Да и у меня… Значит, прощай Рудя. Не счастье , видимо, быть вместе. Теперь, уж, она не простит. Непутевый человек… Кругом плохо…
Пронзительно скрипнула дверь, и вошел Дрожжин, тот лысый, что принимал нас на работу. Любитель речи толкать… Это он мастак говорить о светлом будущем…
- Здравствуйте, товарищи, -  поздоровался Дрожжин.
- Здравствуй, дорогой товарищ, - ответил я и протянул руку. Член партийного бюро немного подумал и пожал мою, а рука у него холодная и вялая.
- Чего это у вас… э… это самое, жарко?...
- Мороз на улице, - встал со скамейки Быргазов и вытянулся, как солдат перед старшиной. За спиной у меня хихикнул Лешка.
- Морозы. Актированные дни, - сказал Дрожжин, вытягивая шею и заглядывая за меня. Потом пожевал губами.
- Вы знаете, правительство проявило максимум заботы о вас, досрочно освободили. А мы со своей стороны сделали всё возможное, чтобы трудоустроить вас… Товарищи, нынешний год мы встречаем как никогда, в обстановке духовного подъема,  и опираясь на гранитный фундамент марксистко, - ленинской теории, семимильными шагами идем к великому светлому будущему, к коммунизму…
- Закругляйся, - вставил Иван, а Лешка хихикнул, я хрюкнул. Дрожжин, как поднял руку, да так и остался стоять некоторое время, в глазах его удивление. А бригадир медленно бледнел…
- К сверкающим вершинам… Вы это, - сказал член партийного бюро и у него в горле булькнуло, и вдруг он начал кашлять. Первым засмеялся Лешка, потом Генка и все остальные. Дрожжин так кашлял, словно у него под мышкой сидел поросёнок. Теперь нам всё равно, смеяться, или нет, отправят на зону. Мы смеялись.
И тут вошел Дворников..
- Так ржете, паря, за версту слышно. Матвеев  идет…
Все стихли. Только задушено попискивал поросенок.
Матвеев  вбежал в мордобойку.
- Ребята, к пяти часам надо покрыть крышу шифером. Нужны только добровольцы. Знаю.  Делали за два дня. Надо в одну смену. Конец месяца. План горит. После шабашников вот так получилось. У нас свои орлы есть. Я прошу… Наряд выписываю сразу. Премиальные…
Он стукнул кулаком по столу и посмотрел мне в глаза. Трудно выдержать этот взгляд, словно проникающий в душу.
- У меня печень, - выдохнул перегаром какой-то дряни Викочка. Пьет больше всех, а на печень жалуется.
- Цыц, сука, - ткнул его в бок Иван. – Сколько, гражданин начальник, на бочку кладешь?
- В этом месяце не обещаю заработков. Сами знаете. Морозы… Врать не люблю. Сверкающих вершин тоже не обещаю. Говорильню не люблю. А работу подавай.
Он вдруг замолчал, словно к чему-то прислушиваясь. Спросил:
 - Кто недоволен? Что тут устроили писк? Издеваетесь?         
  -  Товарищ  Дрожжин котенка за пазухой держит, -  ответил я.
- Любитель кошек, товарищ Дрожжин? – спросил Матвеев.
               Дрожжин вытянулся и гаркнул:
- Никак нет!  Это у меня такой кашель.  Вы не верьте им. Я бы всех…
- Надо людям верить. Даже вот этим гаврикам. Итак… За сегодня отдельно плачу по пятнадцать рублей на нос и разные на них примочки отдельно..
- Это дело, -  хлопнул в ладоши Калита.
- Всё, ребятки, пошли трудиться, нечего сидеть и мечтать о вершинах, - резко сказал Матвеев и бросил короткий взгляд в сторону Дрожжина. Взял его под руку.
- Пойдемте. Пусть они сами тут разберутся…
А прораб подмигнул нам, погрозил толстым  пальцем и вышел за начальником.
Взяв нужный инструмент и гвозди, мы вывалились в мороз. Обросшие инеем провисли провода. Над дымящимися трубами одного дома, как кусок мерзлого масла, торчало солнце, и его края будто плавились, растеклись по крыше. Кто-то стучал топором, и этот звук похож на щелчок моего кнута.
На чердаке вроде теплее. А я затянул песню о Колыме, все подхватили.
            Викочка подавал мне  шиферные листы, а я прибивал их специальными гвоздями со шляпками. На мне монтажный пояс с веревкой. Один конец привязан к поясу, другой держал Викочка. И вдруг голос напарника:
- Сиди и не двигайся!
Я вздрогнул, хотел повернуться и посмотреть, что там такое случилось. Стал медленно сползать по стылому шиферу…  Зацепиться не за что. Гребни шифера будто утюгом выглажены, а веревка медленно ползла за мной. Викочка тянулся к ней и не мог достать. Хоть бы руковицы снял. Сползал к краю и вдруг подумал, что вот  ещё немного и грохнусь с третьего этажа, а внизу камни… Викочка одной рукой ухватился за стропилу, лег животом на шифер и начал тянуться за вервкой. Руковицы сними – хотелось крикнуть, но в горле перехватило. Повисли ноги, задралась телогрейка, рубашка, и я почувствовал леденящий холод листьев. Не мог я запросто так упасть, не имел право! Меня не станет, а Рудю будет обнимать другой… Надо выжить! Цеплялся ногтями за шифер… И провалился вниз… Амба!.. Повис? Будто кто меня специально так вот повесил… Значит, Викочка, успел ухватить веревку. Теперь надо собраться с духом и выжить. Болтался и привыкал к своему новому положению. Видел камни, а чуть левее от них большой сугроб, его гребень повис над камнями – белый, острый, как крыло лебедя. И этот гребень притягивал меня. Стало даже веселее…
- Вика! – заорал я. – Отпусти! Там сугроб! Отпусти, говорю!...
Болтался и думал, как полечу и постараюсь упасть на белое крыло снежного лебедя. И тут в окне, напротив меня, до которого я не дотянулся бы, увидел человека… Откуда он? Помочь он мне не сможет. Он стоял и смотрел на меня. Молчал. Ростом с меня, черный, с бородой и с большими и очень черными глазами. Без шапки. А зачем она ему, если у него целая шапка кудрявых волос. На нем  темно-коричневый плащ, стянутый широким поясом. В такой мороз и в такой одежде? Кто он?
- Сейчас ты можешь разбиться. И я тебе не помогу. Ты прав… Перед тобой тот, что иногда в тебе что-нибудь показывает… Вспомни свое  бегство в Бодайбо. Ну, конечно, вспомнил…
- Это вы? А как вы здесь? И кто вы?
- Любопытный ты тип. Нешто не любопытно?
- Обыкновенный человек, -  говорил эти слова и прицелился к сугробу.
- Не скажи, - засмеялся человек. – Это тебе кажется, что ты  простой и обыкновенный. Но ты не таков… Интересно, дотянешься ты до сугроба или нет.
- Дотянусь…
-А если я тебе помешаю?
- Как? Я рассчитал. Дотяну… Чичас я…
- А вот возьму и подставлю ногу и… поминай как звали… И теперь ты знаешь, что я всё могу…
- А чо кочевряжисся? Сбрось меня, да и концы в воду…
- Не подставлю и не сброшу… И тут ты вылезешь сухим из воды… как и в  других случаях… Не судьба тебе лежать на камнях. А вот испытать    тебя  надо. Да нарушить что-то там не велено…
- Ну возьми и нарушьте!  Слабо?
- Да нет. Мне хочется тебе что-то показать. Хочешь?
- Я же не кино тут собрался глазеть. Ты сними меня. Покажи фокус…
- Фокус? Их в цирке показывают. А я тебе реальность покажу. И ты будешь в этом кино жить реально. Закрой глаза…
Мои глаза сами собой закрылись. Меня куда-то подхватило и понесло. И было такое ощущение, словно я парил в безвоздушном пространстве, но ничего не видел. И тут кто-то сказал во мне.
- Открой глаза. Меня пока с тобой нет. Но в любой момент окажусь рядом…
Не знаю почему, но я пока не открыл глаз. Мало ли что можно увидеть.
Чувствовал тепло… Резко открыл глаза и тут же зажмурился. Лето… Стоял на берегу широкой реки. Недалеко от берега горел костер. Вокруг него сидели четыре мужика. Они были в странной одежде. Из какого же века? Бородатые… Пираты? В метрах тридцати стоял шатер, а между костром и шатром – стол, и вокруг него широкие скамейки. Видел, как один мужик мешал в котле деревянной  ложкой с длинной ручкой. Они смотрели в костер и, видимо, не заметили меня. Не было  ни лодок, ни лошадей, ни машин.
Решил первым нарушить молчание.
- Мужики! Приветствую вас на пустынном берегу!
Они враз посмотрели на меня, и снова уставились в костер. Но один из них продолжал смотреть на меня и как мне показалось, даже подмигнул. Где же я его видел?... Кто же он? И почему он здесь? Кто они?  Один из них  ко мне подошел, а тот, что смотрел на меня отвернулся. Ну, посмотри ещё раз, думал я, должен бы узнать я его. А этот человек подошел ко мне.
- Мой капитан Люц  сказал, что ты прелюбопытнейшая личность. И первосортная каналья. Извини, не так выразился. Я, как и ты, не учился грамоте. На тебе идет какой-то эксперимент. Избраник для опытов…
- Ясно. Подопытный кролик. А где вся эта бадяга происходит?
- В другом мире. Рядышком с вашим. Пошли…
- На другом свете я…
           - Всё смеёшься?  Мы рядышком с вами….   
Не поверил, что это был другой мир. Рядом с нами? Где?
- Сомневаешься?
- А ты чо лезешь в меня?
- Так надо. Приказ. Идем…
Недалеко от костра начинались горы, расщелина в ней… Вот и проем, заросший бурьяном.
- Керс! – крикнули от костра. Мой проводник оглянулся.
- Долго не задерживайся! Скоро мясо будет готово! Рому неси!
- У тебя потешное имя. Откуда оно? – спросил я.
- Потешное? Это очень древнее имя. А есть у меня  другое. Шарп. С самим знаменитым пиратом Морганом знаком. Потом узнаешь. Всё потом.
Мы вошли в огромный грот. Был уверен, что свету здесь не должно быть. Но он был. От стен отсвечивало. Впереди себя увидел что-то копошащееся….. Люди… Полуголые, грязные, заросшие, и они что-то возили в тачках… Много людей. Надсмотрщики, похожие на тех, что сидели у костра, иногда щелкали огромными кнутами, какие видел у пастухов, по голым спинам людей. Слышны вскрики, щелканье, проклятия, скрип тачек и другие шумы…
Был поражен увиденным.
- Они молят о смерти, но она к ним не придет… За грехи свои надо держать ответ. И я был на их месте, но усердием и чистотой мыслей пред моим хозяином, завоевал вот это место. Я здесь капитан…
- Это у тебя-то чистота мыслей и  у тех,  что у костра?
- Не смейся. Пред моим хозяином – да. Зайдем в одно место, а потом опять сюда…
Мы ступили влево. Коридор в скале вроде расщелины… А вот и дверь. Раскрылась перед нами. И я увидел молодых женщин, совершенно голых, вернее в набедренных повязках. Женщин тоже много. Но они тачки не таскали. В огромном гроте полумрак с красной подсветкой. Кругом столы, а на них всякая еда… И ни одного мужчины…
- Мы для них невидимы. Но могу устроить…
- Не надо. Но кто они?
- Все они грешницы. Также прошли чистилище, отдыхают. Правило кнута и пряника. Здесь тут есть одна келья. И в ней есть мудрая женщина…
Среди множества женщин промелькнуло знакомое лицо…
- Ты с ней ещё встретишься. Хорошая знакомая твоя. Идем…
Мы вошли в небольшой грот. На стенах ничего. Пол земляной, широкая лавка, стол, кресло. На столе также разная еда, питьё… А у стены стояла женщина, довольно крупная и вся какая-то прямая. Она смотрела в стену.
- А что она там глазет?
- В этой стене она видит свою жизнь, как в кино… Очень многое видит. Философствует. Недавно мой капитан  Люц тут был. Беседу с ней имел. Умная, говорит, женщина.  Если взять по душе, то она перевоплотилась в другую женщину…
Женщина повернулась к нам. Стройная,  полноватая и ещё молодая. Строгий взгляд темных глаз, под сдвинутыми бровями, крупное лицо и на нем маленький ротик. На женщине старинное  платье с глубоким вырезом.
- Здравствуй, Катерина…
- А-а… Охранники мои? Куда я соизволю убежать? А вот этот молодой человек кто?
- Странник во времени из двадцатого века. А это… Сама Екатерина вторая…
Я рот настежь. Наслышан о ней. Особенно анекдоты…
- Много вранья, - ответил Керс. – Это женщина своего времени, в общем-то, одинокая женщина…
- Грешила много. Многое напридумывали.
В её разговоре был небольшой акцент. Но голос мягкий и в наше время могла бы стать артисткой или диктором на радио.
Керс прошел к скамье, сел, налил в кубок что-то розовое и выпил. Подал мне кубок. Взял. Отпил. Чудное вино. Не стал допивать, поставил на стол.  А бывшая царица стояла, словно приросла.
- Ради любопытства, или какая другая необходимсть? – спросила она.
- Любопытство. Показать удивительную женщину, мудрую, великую…
- Весьма польщена услышать это из уст бывшего пирата.
- Озоруешь? Зря. Уважь. Сядь.
Екатерина подошла к столу, приподняла платье и села. Сама налила вина и пригубила. Отщипнула виноградину, съела. Подумала немного и ещё выпила.
- Ты, Екатерина, пьешь вино со своего царского стола, что подавали слуги. Вкусное вино умели делать в твои времена…
- Да, отменно делали. На меду. Русские люди всегда умели всё делать отменно. Догадалась, что с моего стола… Я на вечном покаянии… Моя душа-страдалица просит прощения у Бога. Я думаю, что он услышит мои молитвы.  Я страдаю и мучаюсь. И ты знаешь, какие я муки перенесла… Но я жила по правилам века и старалась для России. А, что тебе объяснять…
Керс не ответил. Он встал, сделал  поклон сидящей и пошел к выходу, а я за ним. На выходе оглянулся. Екатерина уже стояла у стены и смотрела в неё.
Мы снова увидели молодых женщин.
- Могу любую удружить. На выбор.
- Я домой хочу. Мне домой надо…
Перед нами раскрылся другой грот, тот самый, в который мы вначале вошли.
- Это ад? – спросил я.
- Первая ступень его. Вот все эти прошли настоящий ад… Ад, это такое место, которое невозможно описать. Великие грешники, завоеватели, убийцы разных мастей и самоубийцы, горькие пьяницы, умершие от водки, разные там эсплуататоры, мошенники и плуты проходят ад. Отдохнут вот в таких местах, а потом снова – ад… Покажу-ка  некоторых…
- А те, на берегу, тоже были в аду?
- Все бывали.
-  Где вы находитесь?
- На земле. Мы можем быть в любое время. Все мы невидимы для вас. И мы как тени. Вы так называете нас. И того шатра от вас не видно. На земле это, но в соседнем мире. Он рядом с вами…
- А кто я чичас? Кто?
- Болтаешься на рее… И тут, и там, пройдет мгновение…
- А что возят в тачках?
- Грехи свои. Чем больше нагрешил, тем тяжелее груз.
- А разве грех может весить? Ево не видно.
- Как это не  видно?..
Он щелкнул пальцами, и к нему подбежал надсмторщик. Он подобострастно склонился.
- Опять без моего разрешения, Малюта, ходил до баб?
- Виноват, мой господин, не выдержал. Хороша больно…
- Опять на огонь захотел? Пошлю. Или сам под кнут пойдешь. Доставь мне вон того типа…
Малюта побежал в сторону тачек.
- Вот это – Малюта Скуратов. Он  жил при Иване Грозном. Знаменит был в свое время… Скольких людей забил до смерти…
- Припоминаю. Читал. А Ивана Грозного увижу?
- Он в другом месте. Со Сталиным. Они как два брата…В огне даже были вместе… Грозного понимаем. Такое время… А вот Сталин… Капризный мужик был. От каприза  всё и шло такое…
Скуратов подвел человека, кажется, в наше время он носил очки. В глазах отчаяние, боль. Он притянул за собой тачку на двух колесиках. Да и человек ли это? Он стоял, склонив голову. Всё его тело в кровоподтеках и ссадинах…
-Ты кто? – спросил я и заглянул в тачку, Там стлался туман, плавали какие-то миражи из зданий и книг, на одной из них мелькнуло – Маркс…
- Суслов, -  ответил человек.
- Он у вас был главным идеологом. Мозги вправлял. Не верил ни в Бога, ни в чёрта. Даже в свою идею не верил. А темнил. В то время, когда ты болтаешься на рее, он жив. Толкает идеи о светлом будущем… Обманщик…
- Значит, сидел в Кремле?.
- Сидел. У нас тут и Брежнев…
- А это чо за гусь? – спросил я.
-О, это был…
- Опять лгать! – крикнул Керс. – Ну, сколько можно!
- Извини. По инерции… В крови…
- Не в крови, а в башке, чтобы подхалимничать пред начальством. Вот вы все в угоду и лгали! – возмутился Керс. – Изолгались вы! Такую  идею вы испохабили. Во все века люди мечтали о такой идее. А вы в глупые речи эту идею втиснули, в плакаты… Для людей эту идею не дали… Юрка, а ведь то время, в котором ты был недавно, эти спартаковцы все боролись за  прекрасную идею… Не зря ты там побывал… Кто там рядышком?
- Такие же говоруны и лгуны, как и все в Кремле.
- А это чо за прохиндеи? – спросил я.
- Узнаешь ещё. Кагановича пропустил через главный круг? – спросил Керс.
- Его отправили пред очи нашего главного.  Там есть ещё один из конца двадцатого века… Есть тут господа из двадцать первого века…
- Ладно, ладно, Малюта. Иди. Политики у нас отдельно… Суслов, марш к тачке! С глаз моих долой!..
Суслов согнулся и потянул тачку в общую линию грешников.
- Проснется бедный в холодном поту, -  сказал Керс. – Скажет, что какой был страшный сон… Но… останется прежним… Будет жить в своей ложной правде…
Керс подозвал ещё одного грешника. Такое было ощущение, что будто этот был когда-то священником. Заглянул в его тачку и отпрянул. Там копошилось что-то волосатое, темное и по нему ползали черви, появились человеческие черепа… Виднелись виселицы, костры…
- Вот этот человек один из испанских инквизиторов… Чесняка из себя корчил. Высокую должность занимал, карамба! Сколько невинных душ он загубил! Тысячи!...
- Мы думали..
- Не думали вы о словах из Великой  Библии! Не убий! Вы думали о власти церкви. Ты, каналья, загубил святую деву Жанну Д,Арк! А ведь она была при жизни святой. А вы что сделали с ней? Замолчи, мразь! Пшел вон!
Инквизитор удалился.
Керс замолчал и стал прислушиваться. Потом сказал:
- Всё с тобой. Хватит. Пошли наружу. Тебе пора на место.
- В космос что ли или куда?
- Ещё всё узнаешь. Мы свободно летаем в космосе…
- Мне многое хотелось узнать…
- Потешный ты малый. Экземпляр.
- Слушай, Керс, а как ты на моем языке говоришь? Как и Исса?
             - О Иссе потом… На любом могу. С тобой легко говорить. У тебя особый   говорок. У  тебя обыкновенный русский  язык,  даже грубый… Это ясно, почему он такой… Мне легко с тобой. Я из бывших пиратов, а ты  тоже… А вот Люц. Он из высшего общества. Ему подавай философию.Ты заинтересовал его тем, что стал много рассуждать… У нас есть общий язык, на котором мы общаемся. Тебе этого не знать. Да и не надо…
Мы выбрались наружу. Охранники рвали мясо руками и зубами.
Запивали его вином.
И тут я узнал одного. Это был сам… Гнатон! Пират из древнего
 мира. Как он сюда попал? Прошло столько веков!.
- Ты знаешь Гнатона. Ясно. Древний мир. Пират. Грозный пират.
- Он меня не должен знать. Там я был другим, - сказал я.
- Мне надо с Люцем переговорить.
- Как  эта река называется?.
- Волга.
Мне показалось, что Гнатон коротко взглянул на меня, и подмигнул.
Закружилась голова, меня словно сжало и завертело… И я оказался под
крышей, висящим на веревке… В окне человека по имени Люц  не было.
Говорят, что перед смертью проходят разные видения. Но я не желаю
умирать. Должен жить… Странно то, что во мне появились новые имена. Чудеса! Что же такое происходит со мной? Поэтому мне  надо помалкивать…
Тут услышал возню на чердаке и голос Быргазова.
- Держись, Стрелов! Тянем!
Вытянули. Быргазов  кричал:
-  Пес я старый! До сорока дожил, а ума не нажил! Теперь вы понимаете. До чего может эта водка довести! Мне надо было сообщить начальству, что вы хорошо опохмелились! Не сметь больше! Не сметь!
Обидно. Мы не опохмелялись. Но все молчали. Гроза прошла.
Крышу покрыли к четырем дня. И в будку. До того натопили печь, что разделись до трусов. И тут ввалился Матвеев, но увидев нас, схватился за ручку двери и кого-то не пускал. Мы быстро оделись. Вошла высокая женщина с широким лицом. То ли от мороза, а может и от слез, оно мокрое.
Викочка бросился к женщине.
  - Проходите, проходите, разе можно тако прекрасное создание портить на морозе. Я помню, када я был в Одессах… Вы не были в Одессах? Ребята мои, ослобоните место…
Прекрасное создание увесистым кулаком приложилась к Викочкиной шее и представитель Одессы юзанул под стол.
Викочка выбрался  из-под стола и в угол. И там притих…
- Вы не ходите за мной, товарищ Глазкова, - не обращая внимания на такой конфуз, говорил Матвеев. Он разложил на столе чертежи, Быргазов  тоже заглядывал в них. Глазкова запричитала:
- И пошто ты такой бессердешный? И на каво я оставлю ребятенок, Они у меня ишо крошки… В яслях места нет,  родных нет…
- Муж твой не лодырь. Он горький пьяница. Забулдыга и отменный лодырь. Не могу подписать!...
- Чо делать – злыдень! Подпиши без содержания отпуск на месячишко.
А то я рассчитаюсь и уеду.
- Не подпишу. Мне людей надо. У меня пуск двух домов! А вы лучший маляр на стройке. Я вам тут сам судья, прокурор, врач.  Хоть в суд иди. Моя правда. Зачем лодырю рожаешь? Разжалобить меня? Бабьим слезам не верю.
- Эту шпану-то и выращу на стройку. А куды ишо? Подпиши.
- Ах, хитрая баба. Вы посмотрите на неё. Только что белугой ревела, а тут будто и слез не было! Все женщины такие артистки. Не верю. Войди в моё положение. Молодых учить надо. Тебе учить. Чёрт возьми! Я  таких как ты уважаю… Вот видела варнаков? Чего с них? Тунеядцы все они. Выкалупываются пред нами, понять, видите ли, мы их должны. Лелеять их, уважать. Этих прохиндеев. А они уважают нас? Ну, почему я должен уважать их? За что?  Почему они не могут понять меня? Почему? Вот они-то и не могут понять нас с вами! Они не понимают!  Ты-то хоть пойми! Не подпишу! Всё !
Женщина, не отнимая платка от лица, пошла к двери. На пороге оглянулась и мутно посмотрела на нас.
- Злыдни вы, а не работяги. И сволочи вы сволочные… Подлянки вы поганые… Каков в вас смысл? Нельзя бы вам, поганцам, жить-то… Зачем вы землю-то поганите и коптите? Зачем? Толку-то в вас…Тьфу на вас…
И, хлопнув дверью, вышла.
Матвеев сгреб чертежи, скрутил их, сунул под мышку и шапку туда же, а потом взглянул на нас.
- Не стыдно? Нет. Вам не стыдно. Вы стыд давно потеряли. И это сказала мать. Правильно сказала. Разговор короткий. Могу миловать, могу и наказать. Без пощады. Есть терпение. Доберусь.  Премию как обещал. Будет. Смотрите у меня! Предупредил. Всё.
Он ушел. Веселиться больше не хотелось. Быргазов писал наряды, на нас посматривал и тяжело вздыхал. От него мы узнали, что четверых отправили на зону. С нами попросил повременить. Вроде у нас что-то положительное наклевывалось.  О Матвееве только и слышно было, что он грубый. Как-то пришли к нему молодые с заявлениями на перевод на легкий труд по-беременности. А он закричал:
- Куда собрались рожать?! Не можете повременить? Работать некому! Повремените рожать! Не время!..
А той женщине, Глазковой, он подписал заявление на отпуск без содержания. Трудно было понять этого человека.
Быргазов отправил нас домой.
Окно будто сузилось, отдалилось от меня и было непроницаемо и до того черное, что от черноты тускло поблескивало. С Рудей, наверное, будет всё кончено. Ещё вчера, после работы, ко мне подошла сестра Руди. Смотрела на меня и кривила губы. Долго разглядывала. На мне серые пимы-валенки с длинными голенищами, грязная телогрейка, рубашка расстегнута до пояса, нагрудный крест, шапка на затылке. Ничего привлекательного…
- Да-а, у сестры вкус, - наконец сказала она и сдвинула брови. – Чем только заворожил? Смотреть-то тошно… Как тебя…Предупреждаю, чтобы с Ритой не переписывался и не искал встреч. Надо же, Риту Рудей назвал. Да пойми ты! – крикнула она, и в голосе появилась дрожь, а в глазах слезы. – Она сестра моя! Что ты дашь ей! Бродяга… Бездомный уголовник и бич. Подумай на досуге. Если в тебе что-то есть человеческое… Она жалостливая… Она и с братцем возится… И с тобой хотела… Слава Богу, я  и ещё кое кто, отговорили её… Пожалела она тебя! По-жа-лела!Ты – жалкий… Тебе, видете ли, опора нужна! Какая чушь!
Меня захлестнула обида. Злость. Это меня-то воспитывать?! Я что? Ребенок? Обойдусь и без Руди…
Взял сестру за рукав и притянул к себе. От неё дохнуло нежными и вкусными духами. В глазах испуг…
- Слушай, шалава. Брысь с моей дороги… Пожалела, говоришь? Меня? Да, я уголовник, тунеядец, бич… с грязным телом и руками погаными, а был принят к её нежному и белому телу. Я обнимал  это тело… Я обворожил её и бросил… Пшла, лярва!...
Резко развернулся и пошел от неё. Она крикнула:
- Хам! Бич! Монстр! Гангстер! Подонок! Мразь!...
Конечно, после такой встречи ничего хорошего не жди. Но только знал, знал всегда, не любил, когда меня жалели. Сам должен сделать что-то. Что сделать? За драку могли бы отправить. Надо было затаиться, и не высовываться. Затаиться и терпеть… Хватит. Надо думать о другом. Просто надо продолжать играть… Но играть другую роль, как все, кто окружал меня. Все играют. И мне надо бы перестроиться. Сыграть свою роль. А какую?.. Спать. Там видно будет…
Огонек появился и тут же исчез. Вот опять замигал. Что он мне напомнил? Вспомнил… Моя поездка в Бодайбо. Выйдешь на палубу и ждешь одинокого огонька. И если увидишь – хочется пойти к нему и присесть к одинокому человеку у костра. Всегда, когда оставался у костра, отчего-то приходили мысли о прошлом… Вот и сейчас, на моем окне, на его черном стекле вспыхивал огонек, как неведомый, горящий где-то далеко, далеко костер. А вот, чуть выше огонька, появились глаза, огромные, черные, печальные… Рудины? А может, Медисы из древнего мира?... Открыл глаза. Задремал. Ребята гремели посудой. Готовили ужин. Всё это странно… Опять показалось? Что же это? Сны? А когда болтался на веревке?  что это было? Ведь ясно видел человека в проеме окна… Что творится со мной? Чудится? Но имена? Они не могли просто так появиться в моей дурной голове. Фантастика. С кем можно было поговорить на эту тему? Опасно… Должен сам во всем разобраться.  Может, тот, второй пытается пробиться? А, может, и не нужна эта встреча? Кто же мы будем, если познаем себя. Станем мы скучными людьми. Всегда удивлялся некоторым людям. Они говорили: »Мы знаем всё».  Да откуда они всё знают? Как можно всё знать?
Вот до чего додумался тунеядец. Мне ли об этом думать! Об этом могут думать только передовики производства, орденоносцы и все положительные люди.  У них положительное сознание. Они должны думать о душе человека. Думать над проблемой воссоединения первого со вторым – Я. А я кто? Бессознательное творение. Для чего меня только вот сотворили? По ошибке, конечно, по ошибке… Никакой я не подопытный, как мне сообщили во сне или где там… По ошибке родился…
  В окне появились чьи-то мужские глаза, и они удивленно смотрели на меня… Ну, и смотрите! Вот он я! Весь тут! неужели мне, как и передовикам, нельзя помечтать? Ну, например, над проблемами мозга. Его же  весь не познали. Даже извилины изучили. А вот  чем он связан? Не сам же он живет, как бы сам по себе… Что-то в нем кроется… Вдруг он связан с параллельными мирами и с космосом. Вот это проблема… Я же человек! Я обязан думать!  Пусть где-то ахинею порю, но я пытаюсь думать… Без этого я уже не могу жить. Не думать я уже не мог. Что тогда? Мне вот так хочется думать. Кто мне запретит? А запретят не только говорить об этом, но и думать. Думать одно, а говорить  нельзя. Вот и надо играть. Думать одно, а делать другое…
Спать!...

В ТАЙГЕ
Утром, когда мы ещё спали, прибежал Быргазов и стал уговаривать нас ехать в тайгу на заготовку дров. На этот год выпала очень суровая зима. И дров не хватило. Они нужны на пожоги, чтобы копать траншеи под фундаменты домов.
Иван Калита согласился сразу. Его и назначили старшим. А я решил прогуляться по тайге, подышать свежим воздухом, Быргазов велел собираться Генке и Викочке.
- Этого короткобрюхого Викочку куда! – рявкнул  Иван.
- Пусь приобщатся к делу.
- Ну, дал мне работничков!
- А откуда выбор-то? Сами захотели создать бригаду…
Я себя работником не считал. Не любил это слово. Мерзкое какое-то…
Работник. Рабочий… Видимо, от слова – раб. Но я не раб!
Рядом с конторкой  ещё были двое. Один плотник, другой каменщик. Они до того маленькие и щупленькие, что вначале подумал – мальчишки.
- Не могли вместо двух одного прислать, - заворчал Иван, медленно двигаясь вокруг  мальчишек. – Мне работать надо, а не хохмить. Своих хохмачей  навалом!
Быргазов возмутился.
- Ты, Иван, давай мне не тово! Оне таперяча в нашей бригаде будут. Из детской колонии они. Вырастут ещё. Немного поедят хорошо и подрастут… Некого было послать… Да и дрова, край, нужны. Для нашего фундамента. Это нам дрова…
Ребята одеты в длинные лагерные телогрейки, мелко стеганные и выглядели в них смешно.
- Я, Юра Хвостов, каменщик третьего разряда, - представился  черный, - и не хохмачи мы. Мне летом будет семнадцать. А это Игорек Пушмин.  Он
плотник. Нас досрочно освободили… Не хохмачи мы. Да и шутить не любим.
- Без юмора, значит? – спросил я.
- Зачем нам юмор? Зачем зря зубы казать?
- Отлично. Команда, скажу, подобралась. Поздравляю, Иван…
- Тебе, Стрелов, только бы шутить. Ну, и чо? Я, например, сам не люблю шутить, - сообщил Быргазов, -  Не люблю этих шуток. Ничо, ребятки, чичас придет машина, и мы на складе получим продукты. Откормим вас и вы зачнете расти. Местком на свои деньги взял эти продукты…
- Я ни в какие группы не вхожу, - сказал я. – Нечего меня охватывать.
- Тут, уж, я думал, ты помолчишь, - вздохнул Быргазов, и пошел к конторке. Ну, чего я такого сказал? На что он обиделся? Если я нигде не состоял.  У меня свои есть деньги. Почему это везде стараются всех объединить, а потом вдохновить, и если кто не желает собраться и вдохновиться, то его силком заставляют  вдохновиться, проработают, обсудят, охватят, утрясут.  А я не желал охватываться и утрясаться на великие подвиги, труд и свершения. Я сам по себе.  Желаю быть свободным. Неужели не ясно? Это же так просто. Быть свободным!
Пришла машина, и мы поехали на склад за продуктами.  Я облегченно вздохнул. Мне не придется встречаться с Рудиной сестрой. Потом Иван сорвался и куда-то убежал.  А ещё мы загрузили пилы, топоры…
Прибежал Иван. Злой, фыркал, плевался. Потом мы узнали.  Он бегал к Матвееву и требовал закрыть наряды по повышенным ценам, вернее расценкам. Сказал, что, мол, не поедет. Матвеев сильно кричал на Ивана, обозвал его шкуродером, и что он хуже шабашников, но наряд подписал. Если бы я это узнал в тот момент – не поехал бы в тайгу. На всю жизнь во мне осталось пренебрежение к деньгам и накопительству. А если уж появлялись какие деньги, то их не жалел. На это есть рестораны, девочки в них, пляжи и море…
     
.  По таежной дороге один бульдозер  волок машину, а другой  будку, в которой находились матрацы, кровати, печь, вся наша продукция, инструмент. Потом машина и бульдозеры ушли,  а мы остались.
Утро следующего дня. В тайге такой мороз, что у нас на потолке иней. На каждом из нас, кроме одеяла, по два матраца. Концы их привязали к кровати, чтобы не сползали, Будильник так здорово звонил, что казалось стены тряслись… Мы лежали и помалкивали. Даже Иван. Вчера обмывали тайгу. Пили за дружбу, вспоминали зону, тюрьму…  Потом шпиляли в карты. У Ивана пошла масть . Викочка проиграл свитер, у Юры Хвостова бельё. Его друг Игорек Пушмин не стал играть. У меня Иван выирал хромачи. Приедем – отдам. Болела голова.
Юра Хвостов не выдержал и крикнул:
- Я ведь не шнырь вам! Все одинаково поливали!
Юра прыгал на одной ноге, а другой, тоненькой и волосатой, не мог попасть в штанину. Теплое бельё он отдал Ивану. И все ржали, когда тот пытался одеть это бельё на себя.
Все зашевелились, но ни гу-гу. Юра оделся. Из-под одеяла поглядывал за ним. Консервной банкой он черпанул из ведра соляру, а она от мороза превратилась в желтоватую кашицу. И эту кашицу плюхнул на дрова в печурке. Мы ещё с вечера, до пьянки, накололи дров и забили ими угол вагончика.
Соляру спичкой не возьмешь, тряпку намочи, а руки, как кипятком обдаст, да и тряпку с великим трудом будешь зажигать…
Резко запахло солярой, горьким дымом, теплом дохнуло в наши лица. А Юра сел у печи и руки протянул к ней. Повылазили мы из своих нор, когда на потолке иней превратился в дождь. Попили чаю и покинули повеселевшую от тепла будку. Так бы и сидел в ней и потихоньку чифирил.  Иван отдал Юре Хвостову бельё, при этом сказал:
- Бери. Да не садись боле шпилять в буру…
Начали мы валку сухостоя. С бензопилой «Дружба» трудились Иван и Юра. Иван сразу объяснил, что мы можем хорошо заработать.
Первый день вкалывали почти без  перекура, а обедали на пне замерзшей колбасой и мерзлым хлебом. Так мы тянули двое суток. Пошли третьи. Иван осатанел. Кричал на всех. Не давал отдохнуть. Игорек Пушмин всё время молчал и тихо улыбался.  Юра Хвостов не отставал от Ивана. Ну, а Викочка , наверное, забыл о Зиночке. Есть у нас такая дама, видная по всем статьям. Мы знали – пошел Викочка к Зиночке с бутылкой шампанского, а она облила парня этим вином. Потом что-то у них отладилось. Зиночка надевала короткие юбки, оголяя мощные ноги и кофты носила прозрачные. Характер у этой дамы мерзко-пакостный. Когда вернемся из тайги, то пойду к ней и выведаю про одну подлость сделанную по отношению к нам с Генкой. Викочка как-то предлагал мне войти в её компанию. Я отказался. Вот, видимо, и решила отомстить нам за наш отказ…
Викочка скулил рядом со мной – будто мне легче. Он прятал свои  блудливые глазенки.
А Иван гнал и гнал. На зоне, когда мы были на лесоповале в Якутии, и то было немного легче.
Когда выкатил чурку на бульдозерную дорогу и пристроил к общей куче, то услышал, как закричали ребята. Генка и Викочка побежали туда, где работал Иван. Он вытягивал из-под упавшего дерева Игоря Пушмина. Лица не видно. Оно в снегу. Игорька оттащили от дерева и носок валенка правой ноги чертил на снегу кривую линию. Сам валенок болтался и был словно пришит к штанине.
- Принесите брезент, - глухо сказал Иван. Он снял свою телогрейку и подложил под голову парня. Юра Хвостов опустился на колени и носовым платком протер лицо Игорьку. Он открыл глаза и тихо сказал:
- Ногу разуйте... Обложите палками… Стерплю. Давайте…
Принесли брезент, матрац и переложили парня. А я отошел, когда Иван стал выправлять ногу и затягивать, как указал Игорек. У него отец и мать хирурги. А сынок с группой таких же, как он -  угоняли мотоциклы…. А потом всё взял на себя. Вот и получил и за себя, и за друзей.
Стали гадать, что делать дальше? До дороги, где проходили машины по тракту – семь километров. Иван сказал, что Игорька надо  на волокуше вытянуть до дороги,  а там на попутке… Решили идти вдвоем. Иван предложил меня с Генкой. Но тут напросился и Викочка. Он суетился возле Игорька,  принес чай. Заискивал перед Иваном.
Калита отказался идти с нами.
- Надо было бы порасторопнее. Вот и попал под дерево. Кто иво просил запутаться? А дерево раньше времени сыграло и юзануло. Мороз ведь… Таперича и заработок упадет.
- Ты самый здоровый. Быстрее допрешь, - настаивал я.
- Пойдут трое. Хватит буровить чушь!
Мы взяли из будки лист железа, пробили  по краям по отверстию, а потом просунули в них веревки. На жесть положили матрац. Четыре конца
матраца притянули к листу. Теперь он не сползет с листа. Положили парня и укрыли тулупом. Укутали его с головой.  На дорогу взяли термос с чаем…
Двинулись. Через час начало смеркаться. А потом впереди, на дороге, мы увидели три темных пятна – они шевелились.
- Вволки . – выдохнул Викочка и юркнул за волокушу. – Пошли, пошли отседова! Вволки! Вволки, ребя! Огольцы, это волки… Дерьгать надо отседова! Дерьгай, ребя!..
Игорек высунулся.
- Лежи, лежи, - успокоил его. – Лежи и не двигайся. Я один с ними сейчас справлюсь… А ты, падла, помолчи и не паникуй, курва!
- Волки-и-и-и, - завыл Викочка. – Их стая… Знал бы я… не пошел бы… Иван правильно сделал….
Молча врезал по его толстой шее. Он упал и пополз в сугроб.
- Жаль, что ружья не взяли, - сказал Генка.
- Выбери хорошую, березовую палку и стой у Игорька,  - предложил я.- Пойду к ним навстречу. У меня кнут…
- Хоть бы раз на живого волка взглянуть, - подал голос Игорек.
Из-за голенища валенка я вынул кнут, щелкнул им. Звук словно выстрел. Шел навстречу  волкам.  Где-то вправо от меня подвывал Викочка.
Звери бежали ко мне. Видел только их. Пока буду разделываться с одним, второй пойдет на Генку, а тот с дубиной. А третий? Там видно будет. У меня же кнут…Но в глубине души, под ложечкой, появился болючий комочек. В такие минуты он всегда появляется, и я всегда прислушивался к нему, старался заглушить. Иногда, он затихал, а бывало и увеличивался.  Борьба с ним и делала меня внешне спокойным в опасные минуты в моей сложной жизни. Генка рядом со мной был уверенным. Разве я мог признаться другу в том, что творилось со мной? Но трусом себя не считал Страх? Но по спору, как-то в детстве, пролежал между рельсами, когда надо мной грохотали вагоны… Да мало ли было опасностей и игр с судьбой… И всегда этот болючий комочек был во мне. Что это? Может, борьба со страхом?Только кто в этом признается? Перед опасностью мы все равны, но только в критический момент, каждый из нас встречает её по разному. Я встречаю эту боязнь со своим болючим комочком и борьбой с ним. Генка, опираясь, на моё спокойствие, Игорек с любопытством.  Викочка… Тут  уж явная трусость. Он продолжал выть…
А звери… Пришлось кнут засунуть за голенище. Это оказались охотничьи лайки. Заиндевели на морозе. Они обнюхали на Игорьке тулуп, лизнули его в щеки, а он потрепал  их лохматые загривки, и с удивлением посмотрели на карабкающегося на дерево Викочку, и побежали обратно. Значит, недалеко дорога.
Викочка скребся на дерево.
- Интересно, долго он протянет, падла неопохмельная! Собак перепутал с волками и нас сбаламутил! Руковицы хоть сними. Так ловчее карабкатца! – крикнул я, - Паникер! Это же собаки!
Он оторвался от дерева и некоторое время полз по дороге. Потом встал и начал озираться.
- А если бы вы оказались вдвоем? Ты же гад! – закричал я.
- Всяк шкуру спасат. Храбрецы. На веревке, када висел под крышей,  так небось перепугался. Надо было мне тада веревку совсем отпустить… Я тада специально веревку бросил… А там камни…
Он, видимо, сообразил, что не то сказал. Стал  продвигаться за Игорька. А тот откинул тулуп.
- Вы не троньте его, ребята, - тихо сказал Пушмин.
- Игорек, оне же бандиты! Ирроды! Убивають! Караул! Спасите!...
И тогда я сказал:
- Ты пойдешь к Ивану. Обратно. Ты знашь, почему я так говорю. Потом ещё сделам разборку с тобой и вашей кодляной. Побазарим с этой биксой Зиночкой. Я вас, сук, выведу на чистую воду. Иди, не то получишь, чо положено за ссучиванье. Пшел, тварь.  Сам знаешь – тайга…
Викочка упал на колени и взвыл.
- Я боле не буду… Всю получку ондам!  Это она всё… Зиночка со своим Семкой. Он на базе работает… Она чота против вас с Генкой затеяла… Вы имя нужны… Примануть вас хочет… Оне на базе чо хошь имеють… Ирроды!...
Игорька мы накрыли тулупом с головой, а я выдернул кнут…
Мы вышли на тракт. Ну, а Викочка, получив давно приписанную ему порцию хорошего кнута, с отчаянным визгом улепетывал по дороге к Ивану.
Нам повезло. Шел автобус из Усть-Кута, и мы довезли Игорька до больницы. Пришли домой. Не успели раздеться, как прибежал Быргазов и начал нас щупать. Ласковый.
От Лешки узнали кое-что: бригадир и прораб думали, что с нами отправят людей, более опытных, да и старше. И начальник участка Матвеев, обещая Ивану наряд по высоким расценкам, думал, что людей отправили нам на помощь. Но начальник СМУ  Федорчук сказал:
- Люди они привычные. Навидался таких на Колыме и врагов народа… А эти хуже врагов. Они все против советской власти. Подохнут все эти уголовнички и воры – туда им и дорога. Всё меньше грязи на теле нашего общества. И начальник стройки со мной согласился.
Тогда Матвеев «вырвал» автобус в главной диспетчерской и выпросил бульдозер. В  диспетчерской ему не хотели это давать, но он взял на себя ответственность и записал в журнале разнарядку. Два бывших уголовника сразу согласились выехать в тайгу.
К нам ехала смена, но мы разминулись. Очень жаль…
По краям окна, как белые кружева, налет льда и снега, а посредине чернота окна, чистое, словно кто только что помыл, и огоньки серебрились в кучке, переливались на белые, розовые, янтарные, голубые дрожащие звездочки. Осторожно накрыл их, и они будто прижались к моей ладони, отдавая тепло, и по моему телу разлилась истома. Даже не хотелось ужинать. Будто не звездочки под ладонью, а что-то другое, и я боялся убрать ладонь. Вдруг исчезнет то, что мне хотелось увидеть. Но желание увидеть, взяло верх. Мгновенно убрал руку и увидел большие и печальные глаза, которые хотели спросить о чем-то, но они тут же исчезли, а вместо их появились очень крошечные светящиеся точки, готовые вот, вот исчезнуть. По стеклу стекали тонюсенькие струйки воды, словно слезы, оставшиеся после тех глаз. Под огоньками, как всегда, поблескивали большие и немного раскосые глаза и в них были вместе – грусть, радость, отчаяние… И казалось – в них застыл вопрос – что делать дальше? Как быть? Они манили кого-то, звали. Вверху, опять появились черные глаза незнакомой девушки, похожей на цыганушку. Как-то мой внутренний голос сообщил, что это моя будущая жена. Но это не Рудя, и вдруг эта девушка ласково улыбнулась. Кому она улыбалась? Мне? Но она меня не видела… Где она живет? Такое ощущение, будто где-то я её видел.  В детстве, сказал мне внутренний голос…
            -  Кто она?
- Узнаешь. А сейчас – спи…

ИЗ  ОГНЯ  ДА  В  ПОЛЫМЯ
На следующий день мы не пошли на работу – прораб разрешил отдохнуть. Один Лешка пошел.  Мы спали. Блаженствовали. Почти весь день провалялись.  Потом приехал Иван с Викочкой. Юра Хвостов ушел в общежитие.
Ввалился Иван, и от него пахнуло водкой. Стал громко плескаться в раковине. Викочка прятал от нас глазенки и жался к Ивану. Тот сел к столу и поставил перед собой банку водяры…
- Скажете, чо я сволочь, да? Не пошел с вами.  Заважничали. Человека выручили…Может, я тоже раскаился. Вы в мою душу заглянули? Наряды всем закрыл одинаково. По полста на рыло. Сам Матвеев седни молчит.
- Не из-за этого он молчит, - вставил я.
-Лады, лады… Деньги мне нужны. Разве вам понять? А я сразу заметил… Мальвина пришел… Раскис совсем…
Иван сидел против меня, хмурый, косматый, отяжелевший…
Будто не я смотрел на Ивана, а кто-то другой. Рассуждал другой во мне и за меня… Что мне в жизни надо?  Почему я здесь? Рудю потерял. Всё потерял.  Где выход?  Может, и не надо так строго судить Ивана? Я так жизнь представляю, а он вот так… И всё ли я знал из  жизни Ивана хоть чуточку? Ничего. Так зачем мне лезть в его душу? Кто дал право лезть в чужую жизнь и в душу? Я же вот защищаю себя от всех. Всегда.  Почему я не могу понять  другого? Он мечется, ищет себя, и, возможно, стремление к деньгам вот таким делом – это и есть его единственная отдушина, в которую он ещё дышит и ищет себя и в этом его успокоение? А у меня какая отдушина? Появилась она – Рудя. Отобрали её, закрыли доступ воздуха, заткнули грубо, совсем забили, законопатили.  И  осталось одно у меня – выть по-волчьи на этой стройке. Если на это уйдут годы, жизнь? Среди одних и тех же лиц… Господи, если ты есть - дай силы выстоять! Это же ужас, чтобы каждый день, по-несколько часов видеть перед собой одну и ту же физиономию! Как это вынести?
Иван встал, медленно прошелся по комнате и снова сел за краешек стола. Уставился в сплетенные руки, а Викочка быстро принес из своей тумбочки сырок с селедкой и хлеб. Расстелил перед Иваном газету, столовым  ножом начал всё это мелко резать. Потом немного подумал – половину сунул в карман.
- Кушай, Вань, закусывай огурчиком.
Неужели Иван клюнет? Лично я брезговал Викочку.
А Иван молчал. Я вылез из- за стола – и в кровать. За окном появились огоньки, но не стал смотреть в окно. Появилось любопытство. Что же будет дальше? Викочка смотрел на бутылку…
- Закусывай, Вань. – поднывал он. Иван оторвал взгляд от рук и посмотрел на соседа, глянул на закуску, хмыкнул, вылил  водку в кружку, подержал её и выплеснул на пол. Мальвина потянул газету к себе. Иван шлепнул  его по руке, хватанул щепотью дольки огурцов и тут же бросил их на пол. Вытер руки о штаны.
- И мне выпить не дал, - прошипел Мальвина. – Зачем так?
- Мешают тут разные мутилы, -  Иван махнул рукой и  смел паря с лавки.
- Слушай, Мальвина, - не выдержал я, - если будешь лезть со своей чашкой – получишь то, что положено. Моли Бога, што ещё в одной хате с нами. Ищи себе другую халупу. За себя не ручаюсь… Тайга…
В это время раскрылась дверь. Вошли –  Быргазов и Дрожжин.
- Вот пожалуйста, все заняты личными делами, а товарищ Калита пьёт. Таков досуг? Можно превратиться в этого самого…
- Не бойся, гражданин начальник, в бича мне нельзя превращаться. А почему? Вашими лозунговыми мозгами меня не понять…
Иван скрипнул зубами и тяжело опустился на скамью. Дрожжин указательным пальцем правой руки провел под воротником кителя и галстука, Иван успокоился.
- Вы думаете, я пьян? Я седня от смысла жизни, - сказал  Иван, резко мотнул головой, провел ладонью по лицу несколько раз… И прежний Иван,
Ловко. Мне бы так. Он взъерошил волосы, гулко кашлянул и сказал:
- К примеру наш участок. Вы думаете, если я в телогрейке и был там… так и ничего не понимаю? Восемь строительных бригад, не считая отделочников. И один прораб на всех.  В контору зайдешь – ступить некуда. Как ося жужжат. А ведь парня угрохали… Он на другую работу способен.  Его в тайгу. Кто виноват? Мы ведь тоже люди…Матвеев хоть и жмот на наряды, а очень справедливый человек. Настоящий мужик. Сковырнуть его хотят… Падлы. Не угодил, видите ли…. Пойдем за него…
Дрожжин пожевал губами, глаза его забегали, видимо, он переваривал слова Ивана, а потом ответил:
- Ну вот, видите, это уже хорошо, товарищ… Калита… Наш профсоюз тоже считает так, и партийная организация за вас горой. И за вашего Матвеева тоже… Когда мы все за одно, когда и мы и все с народом за одно, когда мы все за советскую власть, когда, таскать…
- Недавно я фильм смотрел, - быстро ответил я, - про этого там, про человека… Правда, ли нет, Патриса Лумумбу убили?
Член партийного бюро  долго смотрел на меня, губы его шевелились, он пытался что-то сказать, делал глотательные движения. Иван крякнул и пошел к своей кровати. Только что пришел с работы Лешка и сел на лавку.
- Разве вы не знали?! – тихо, даже очень тихо, спросил Дрожжин и острожно попробовал вытянуть шею из пут галстука. – Это произошло давно. Даже университет именем его назвали. Где же вы были?
- Мы таскали бревна, а потом эти баланы катали и перекатывали… И нам некогда было что-то там знать.
Он начал рассказывать о Лумумбе, о международном положении и, видимо, загорелся речью, стал ходить по комнате, жестикулируя длинными руками. Он то и дело совал руку под полувоенный китель. Хоть давай ему в руку трубку. Её ему не хватало…
- А мы можем вызвать соседнюю бригаду на соцсоревнование? – прервал я Дрожжина. Он ещё сделал несколько шагов, рассказывая о положении в Египте. И вдруг резко остановился. Он долго смотрел на меня и его глаза бегали и не останавливались. Попробовал поправить галстук, пальцы задрожали, пошевелил губами…
- Это… вы… Стрелов… ну прямо… А почему нельзя? Можно, даже нужно. Мы можем помочь. Утрясем, таскать, всё  это дело… Увяжем… Сейчас, когда на просторах, таскать, Сибири образовались грандиозные стройки:  как-то – Иркутская ГЭС, как-то – Братская ГЭС, как-то – Красноярская ГЭС,  то все мы, как один…
- У нас брошюр нет, газет, - опять вставил я. Заложив руки за спину и будто вытянувшись по стойке смирно, он смотрел на меня,  и его глаза не бегали. Он был в родной стихии.
- Как один, трудимся на благо советской власти, - продолжал он, не выпуская меня из поля зрения, - на благо, таскать, своей родины. Многие приехали по путевкам, многие…-  Он замолчал и глаза его снова забегали. – Ну да, конечно, это самое… газет нет… Стоп! Как это нет газет?! Мы с этим делом поможем, утрясем, пробудируем, подберем нужную литературу…
Из кухни вышел Быргазов. Дрожжин хотел ещё что-то сказать, но передумал. Они пошли к выходу, но в дверях остановились. Дрожжин сказал:
- Ты, иногда, Стрелов, выпрягаешься. Все идут в ногу, а ты нет. Нехорошо. Вы что? Против советской власти? И думаете не как все. У нас надо думать как думают все.
-  Вы научите меня думать! Как же идти в ногу с вами? Но не хочу я с вами идти в ногу в светлое будущее. Не желаю. Не желаю быть оловянным солдатиком. Вы мне дайте  сейчас нормальную жизнь…
Хлопнула дверь. Ушли.
- Достукался, - проворчал Иван. – Могут дать политику. Зачем тебе это?
Притронулся к окну  и стал успокаиваться. Накрыл огоньки ладонью и тут заметил, что один огонек торчал у мизинца. Развернул руку по- другому.
 Снова появился огонек. Стройка не вмещалась в ладони. Это сдали новый дом.
Генка ушел на кухню и рассказывал Лешке анекдоты. Генкин голос насторожил. Неужели его так беспокоила Зиночка? Та самая, в которую влюбился Мальвина. Я не зря упоминал её. Уж такой она человек, чтобы везде сеять зло, подлость.  Дело было вот в чем. Мы не знали, как попало Лоркино письмо в руки Зиночки. Я уверял Генку, что это сделал Мальвина.  На днях она встретила Генку и сообщила, что скоро едет на юг в Дом отдыха. И сказала, что может зайти к Лорке по её адресу… А ещё повезет туда какие-то вещи на продажу. Скажет, что всё это организовали Юрка с Генкой. Даже если Лорка и поверит, но ведь зачем эту грязь спутывать с девкой?  Всякие мысли лезли в мою голову…
Оделся и пошел к ней. Она встретила меня своей неизменной улыбочкой. Пригласила сесть. Спросил, что есть слух, будто она вышла замуж.
 -  Зачем мне муж? Обстирывать его? Угождать? Сюсюкать  перед ним? Ухаживать за пьяным? И чтобы вонял на всю квартиру? Последний у меня был муж – Федя. Жидковат. Во всем. Три километра, из деревни, мешок картошки на себе тащила, потому что у него ножки подогнулись… Кто  так может,  как я? – спросила Зиночка. Она встала на табурет, приподнялась на скрипучих сапожках, и кнопками прикола на входную дверь картину Айвазовского «Девятый вал». Отвел взгляд от покатой спины, стал смотреть в окно. Зиночка спрыгнула с табурета, а мне показалось, будто подо мной треснул пол.
- Нет, дорогой, одной веселее.  Своего Мальвину мне в любовники ни шей. Он у меня для другого сподобен… А не сватать ли ты меня пришел за себя?- И её круглые и маленькие глазки быстро забегали, словно ощупывая меня. - Молчишь? – и она коснулась своей ладонью моего колена. Ладонь у неё тяжелая и влажная. Быстро встал.
- Ты…- хотел назвать её как-нибудь похлеще, но сдержался. – Оставь Генку в покое. Не мешай им. С ней нельзя встречатца. Тряпки везешь? Откуда письмо раздобыла? Кто слямзил?
-  Допрос? Скокарь под легавого кроишь? Вонючая западло… А ишо на гастролях мотался. А может под пьяную лавочку мне и раскололся… Палево твоё дело, Граф. Ну, и кликуха у тебя!  А с твоим другом Буратино у меня отдельно. Канай отсюда.
- Буратино не поверит.  Ты, смотрю, наблатыкалась по фене ботать. С тобой, профура, я мазатца не буду.  С   твоим другом Семой тюрю не кушал. Можешь заткнутца… А ему передай – антирес к ево физии имею. Фуфло он отменный… Пусть ждет меня…
Минуты на две забегала Крыся, та самая мадама, что была когда-то со Спрутом  в расконвоирке, и мы с неё сняли золотишко. Они тогда со Спрутом жили. Значит, Крыся  в эту глушь перебралась. Ещё объемистее стала… Но меня, конечно, не узнала. Были мы в масках, да и когда это было.
В дверь постучали. Культурно так постучали.  Видимо, Зиночка знала, кто это. Она метнулась к двери, лицо мгновенно нахмурилось, стало деловым , глазки так и сияли, а голос елейный…
- Ты, Юрик, посиди. Войдите!
Вошла тоненькая, черная девушка. Она прикладывала платочек к удивительно светлым, голубым глазам. Всхлипывала. Как стала говорить Зиночка, надо особо отметить. Она играла. В общем-то, грамотная женщина, а как она говорила! Даже у меня грубый язык, но так болтать, как Зиночка, я никогда не буду. Уверен, что я сидел с открытым ртом.
- Садись, Катенька, -  раскинула руки Зиночка, -  проходи, милая… Вот тебе стульчик, - она смахнула полотенцем невидимую пыль, как это умеют делать старые парикмахеры. А на лице Зиночки одно сострадание. Ну, вот ещё немного и заплачет. Даже глаза увлажнились, куда только наглость девалась.
- Такой красивой девушке и достался облезлый кобелюка. Да такую девушку он с огнем не сыщет. И время, проведенное с тобой, он будет считать за ангельские дни.  И фатера у тебя, и приданое, и дача на югах от радетелей осталась… Да не стоить он тебя, яхонтовая моя. – Зиночка приложила к глазам полотенце, шмыгнула носом. – Не стоит он тебя, касатку… Я же гаварила, моя изумрудная… То ли дело Семен Кузмич, как он тебя любит, ненаглядная. Не смотри, чо он таво… под пятьдесят… А тебе двадцать пять… Он тебя милую, мою милашечку на рученьках носить будеть… Курвой буду… тьфу… хоть мне зенцы повыцарапай. Он такой  ласкавай, абхадительнай, век свободы не видать… Вот бы тебе, а? Ой, чой это я гостей не принимаю? Чой это я их не привычаю… Чой это я их яхонтовых не угощаю как следоват…
Она пошла на кухню и оттуда крикнула:
- Юрик, милай, разбалакайся, сладенькай, ну чо ты застеснямшись укыром зыркашь? Разбалакайтесь, мои други фарфоровые?
Ну змея!  Играла-то как! Мне простительно. Я – человек без образования.  Она зачем так говорит? В тот момент во мне что-то такое появилось, что я вдруг подумал о том, а как я говорю? Неужели, я тоже так же болтаю? Мне стало не приятно слушать Зиночкину болтовню…
Прокашлялся и тихо девушке брякнул:
- Беги, девочка, отсюда, пока тебя совсем не опутали. Она, эта шалава, мозги тебе пудрит. Беги, пока не поздно…
Девчонка брови вскинула.
- Из воровского мира мы. Здесь две кодлы сцепились. Кто кого. Таков наш закон.  Правда, мы бывшие… Своё отсидели. Но фасон держим. А как же. Мне не хочется, что бы ты со своим фраерком попалась в её мерзкие лапы. Жалко вас. В натуре  жалко. Мы тут сами с собой разберемся… А ты беги.
Сказал это и как ни в чем не бывало по сторонам поглядывал. Барахла много. Стены и пол в коврах, картины пришпилены на ковры, золоченые рамки, чеканка. От этого воздух казался густой, плотный. На столе толстая вазочка, и в ней живые цветы. Пепельница хрустальная, а в ней темно -желтые сигареточки  «Столичные». Они выкурены до половины и лежали грудой. Так я когда-то курил, а рядом с благородными окурочками, почти до конца выкурены и измусоленные от «Памира». Так мусолить мог только Мальвина, а «Столичные»  Семкины. У нас на стройке, кроме «Памира» и «Прибоя» ничего не было. Как ни странно, Зиночка не курила.
Надоело сидеть в духоте среди ковров и побрякушек.
- Зиночка!  Зинка, чёрт тебя забери, мне надо с тобой поговорить!
 -Чайку сгоношу, соколик мой сизокрылый! Посядим, куды торопитца!
- К чёрту чай! Брось девке мозги пудрить! Твой Семка пропитан наскрозь вином и подлостью. Нашла кого сватать! Я до тебя беседу имею!
Зиночка вышла из кухни, вытирая руки полотенцем. Набросила пальто с огромным лисьим воротником.
- Чичас, чичас мялок. Он беседу со мной проведет. Речь толкать будет. Ты посиди, Катюша, моя абрикосовая. Кавалер вишь, нетерпеливый. Ево остудить надо бы малось…
Мы вышли. За углом дома Зиночка схватила мои кисти рук и больно сжала. Здесь её речь стала другой. Она не играла.
- Письмо у меня. Оно попало через Мальвину. Я ему приказала. Мне поверят.  Нашим слезам женским поверят. Я – женщина. А вы кто? Оттуда вы. Тебе жалко эту мымру Катьку?  Мне этой лярвы не жалко.  Кто меня пожалел, когда я с маленьким ребенком, выброшенная на улицу мужем и его подлой матерью, всеми оплеванная, осталась без копейки. Чтобы избавиться от меня, она обвинила меня в измене мужу…. А я как на духу.  Ребеночек умер… Кто пожалел? Второй раз вышла замуж, а он нашел молоденькую, такую вот чистенькую и скромную, как эта Катька. Эдакая безвиная козочка… Работала я в бригаде, на железнодорожных путях, и маляром вкалывала. Везде грызутся за каждую десятку. Мне  всегда было плохо… А потом зажила… По неопытности попала на зону. После лагерей стала умнее. На зоне ума набралась у таких как я… На воле все прут для себя… Не верю я всем этим партийным лозунгам о честности… И чистенькой Лорке не верю. Я всё могу. Избить себя могу, а скажу, что это ты. Я - женщина. Нам больше веры. Мы, женщины, требуем для себя права.  Их у нас уже с перебором.  Больше мы не уступим. Матриархат впереди… А ведь я диплом имею. Когда-то отделение журналистики окончила при Иркутском университете. Нас таких, как я, и мой друг Сёма, коммунисты-руководители поддержут… И ты это хорошо знаешь. Потому что все они такие же, как и я. И я тоже решила стать коммунисткой. Легче прожить в партии… Жизнь заставляет защищаться.  От таких, как вы с Буратиной.  И мне жить надо…
Она побежала и ревела, что я её избил. Во наглость…
Пришел домой и о случившемся рассказал Генке.  Калита, Лешка спали. Мальвина был укрыт с головой. И спал он, или нет – я не знал.
Мы с Генкой тоже легли спать. Странно. Окно будто покрылось кровавой пеленой… Оно молчало. Что-то тревожное было в этом…

ВЯЖИТЕ  МЕНЯ, ВЯЖИТЕ  ПОКРЕПЧЕ!...
Вошли два милиционера и один дружинник. Они сказали, что меня приглашают в милицию. Будто я избил женщину. И что, мол, грозился избить Семена Левина. Генка побледнел. Иван и Лешка проснулись и сонно смотрели на всех. А Мальвина из-под одеяла  высунулся, словно ждал прихода милиции.
- Я зна-ал, чо  ты плоха кончишь. Зна-ал. Таким на воле нельзя. Он здеся никому не дает жить. Всяка поносил Дрожжина. Разе можно на партийца так? Он готов всех избить и ограбить… А ведь все оне начальники… Разе можно их грабить? На партию руку поднял!
- Ну, если Сема коммунист, то я не знаю, как вы дальше собираетесь в светлое будущее. И Зиночка нацелилась туда…  И мне там место найдется…
- Да, собирается! Это честнейшая женщина!
.- Вяжите меня, вяжите покрепче, граждане и не выпускайте до скончания века! Лучше быть на зоне…
Милиционеры тут же подхватили меня под руки. Вырвался. Хотел сам пойти. А толстенький заломил мне правую руку…
- Оружие у него! – крикнул он. Другой нехотя стал обшаривать мои карманы.
- Не зря две звездочки заработал, - взглянул в его злые глаза. Другой саданул меня в область живота… И я перестал сопротивляться…  Потом могут привести в камеру и там начнут пинать лежачего…
- Откуда только вы вот такие беретесь? – сказал толстенький.
- А, ну, бросьте парня! – отбросил одеяло Иван.
- Тоже туда захотел? – спросил другой.
- Иван, ребята, не надо лезть. На их стороне правда. Когда она была наша-то. Я сам отвечу. Пошли, моя милиция! Пошли, соколики…
Меня увели в милицию. Зиночка на меня написала заявление, будто я избил её и хотел ограбить. Свидетель – Катька. У Зиночки синяк под глазом. Телесные повреждения. Артистка! Неужели, Катька, поверила Зиночке?
Меня втолкнули в камеру. Здесь сидел пьяный парень с синяком под правым глазом.
- Дай, паря, закурить….
- Нет у меня. Здесь отбуздали?
- Сам упал. А чо ты на меня так? Не уважашь? Я могу и тово…
- Если ты не заткнешься – утром тебя прямиком увезут в лазарет. Я побольнее буду бить, чем эти… Я совершил тяжкое телесное повреждение и могу ишо. Ложись и ни гу-гу….
-  И ладно, подумашь, прынц… Я чой, ни тово, мы и так могем, - говоря это, он пошел к нарам и улегся. Вскоре он беззаботно захрапел, а я начал производить километраж камеры. Заглянул толстенький, подергал плечами.
-  Тишина. Буйствовал? Нет?   Мы даже не успокоили.
- Кулаками и меня не успокоите. Вся сила в слове.
- Хошь в карцер? Устроим. Философ.
- А что с вами говорить! Без толку…
- Поговори мне…
Он захлопнул тяжелую дверь. Я продолжал измерять шагами камеру. В поганое место попал. Обидно. За что? Зиночка  со своей Крысей народ грабят. Разве  работу Зиночки, можно сравнить с бывшей моей работой? Я же бомбил тех, кто жил на нетрудовые. Вспомнил, как Зиночка стояла за прилавком буфета, а ей шестерила Крыся. Зиночка страшно удивлялась, когда с неё требовали сдачу. Она орала:
- Меня здесь амманывають всяко! Аскарбляют! Всяка нагла паносят! Я весь день - деньской  как проклята! Надоть по расписанню до шести, а я из-за вас, анкаголиков на три часа задерживаюсь… Я же плахая?! Миня, чесную труженицу и торговку абзывать?! С каво хошь деньху брать? Да  за это твои грабки отрубить надоть!
Крыся в это время трясла своими жирными телесами и кричала:
- Гхрабють чесных тружениц, советских женщин! И гхде милиция? Милицию подать, сюда!
Вот это были первосортные артистки. Играли дамы по крупному. Всех Зиночка обманывала, обсчитывала на пиве и разливухе. Да, Зиночка проходила кандидатский стаж в партию. Вот бы и мне туда затесаться. Легче можно там протемнить. Надо хорошо обдумать. Дело стоящее.  Что я там делать буду? Там видно будет…
           Что теперь мне устроят? Вот, и заступись за женщину против женщины. Всё это ерунда. А вот то, что в партию лезут Семы, Зиночки. В этом есть  что-то странное… Легче в партии в  жизни прожить? Даже веселее стало. Я хуже других?...
Теперь надо успокоиться.
Проснулся, когда сквозь решетчатое окошечко светилось утро. Парня не было.
На пороге возник толстенький.
- Молодец спать. Во здоровье! Вставай. Да смотри… Не пикни лишнего.
- Гражданин начальник, ты даешь… Ты меня за ково принял? Я уж о тебе забыл, а ты взял и напомнил о себе… Зачем о себе напомнил?...
- Молчать!
Вышли в дежурку. А там – Иван, Генка, бригадир и сам Матвеев. Потом узнал, что его утвердили начальником СМУ. Отбросив полы штормовки, он сидел на стуле, и, вытянув руку по столу, прихлапывал ладонью – недоволен. Ребята подмигивали. Успокаивали.
- Ну, дебошир, - сказал он и резко прихллоппнул ладонью, - даешь ты нам прикурить…Вечно всё из-за тебя! Стервец, ты эдакий! Молчать! Вопрос такой. Конкретно. Бил? Грозил? Бил эту…
- Нет! – крикнул в ответ.
- Я же вам рассказывал, -  вмешался Генка.
Зачем он так? Унижаться перед всеми… Тут же милиция…Разве они поймут?
- Ладно, - встал начальник. – Нужна была тебе эта вавилонская блудница?… Вот ею бы стоило заняться гражданам из милиции…Не тот адрес выбрали… -   Сказал это и вышел.
- На днях нам дом дадут строить с фундамента, - тихо сказал бригадир.
- Заработки будут, -  поддержал Иван. –  Людей подкинут ишо…
Генка так и не сказал ничего. Смотрел в пол. Они попрощались,  ушли. Дежурный нетерпеливо бренчал ключами.  Тут возникла ещё одна личность в форме и в звании старшего лейтенанта.
- Вот ты какой, - сказал он. – Хорош  Робин Гуд?  Ты – чудак… Войной на мельницу… да ещё в одиночку с Султановым. Такое уже было в истории. Всё зря… Но весьма интересно и забавно. В общем, вы из чудаков.
- Каков есть. Одна серость.
- Прибедняешься?
- Хватит балабонить. Ведите. Не забудьте наручники. Сбегу.
Дежурный грохнул ключами об стол.
- В карцер захотел? Устрою. Молчать у меня! Ахинею тут развел. У меня шибко на забалуешь… Дубенок!
Старший лейтенант не прервал дежурного.
В это время из боковой двери возник ещё один – широкоплечий,  с огромными  руками, и с головой в собственный кулак.
- Уведешь этого философа в ОРС. По разнарядке. Пусть  мешки для остуды потаскает. Сразу из башки всё вылетит. В пять быть здесь. И смотри у меня. Поменьше думай. Думать вредно. Вон, Дубенок… Скоро в сержанты выйдет. А почему? Не думает. Веди в ОРС…
Дубенок пристукнул каблуками и выпятил грудь.
Мы пошли в ОРС.  Дорогой я все-таки думал. Хорошо ещё то, что как устроен человек удобно – может думать и его мысли никто не арестует. Кстати, многие руководители , в первую очередь, говорили рабочим, чтобы они поменьше думали. И многие рабочие так и делали. Перестали думать. Но как так можно? А я думал. Трудился в поте лица начальник механизаторов Атаманов. Фамилия под стать проделкам. Многие рабочие вкалывали на этого эксплуататора. И тоже ему быстро коттедж отстроили. В тайге ему оборудовали теплушку и установили её на трактор. Возьмет Атаманов преданных ему рабочих-подхалимов и других руководителей, и выедет в тайгу. Разнюхал об этом редактор  газеты «К сияющим вершинам» Сысоев. Мужик он был справедливый. И за это я его уважал. Так вот, напечатал он фельетон: «Держись, зверьё!». Стали дергать редактора в райком партии. Видите ли, он оскорбил коммуниста, честного труженика, орденоносца, да тем более руководителя. Заставляли напечатать опровержение. Отказался печатать редактор. А дело было вот такое. Этот Атаманов забирался в  трактор, на котором была установлена будка  со своими подхалимами и утюжил тайгу. Через окна движущейся теплушки расстреливали сохатых, диких коз и прочий таежный мир. И не надо ходить по тайге. Здесь тебе и укрытие, и гостиница, и ресторан. Если в райкоме партии орали на редактора, что он против советской власти, выходит, что именно   такой и должна быть советская власть? Ведь так можно понять. Значит, Атаманов и его лихая команда, и есть советская власть? И я понял тогда, что кто лез в партию, того могла прикрыть эта партия. Ловко всё было устроено. Ловко. Мне бы туда потихому  втиснуться. Вот будет потеха!
Мы пришли на базу. Дубенок сдал меня доброму на вид дяде. Он оглядел меня и повел по длинному коридору. В конце его стоял вагон-пульман, и из него выгружали ящики.
- Тут будешь. Вера Петровна, прими бича. А я пошел. Тунеядец тут.  – неожиданно представил меня добрый дядя. Ах, уж,  этот добродушный на вид дядя. Он улыбался. Атаманов и Сема тоже постоянно улыбались. А Зиночка, так та, вся улыбка, а не женщина…
- Сам ты бич! – рявкнул  в ответ. – Скотина улыбчивая ишо и обзыватца! Работает в таком заведении. Здесь твои хамские слова, как пыль с дороги, и она оседает на пище, што охраняет такое нежное создание. И этой пищи касаютца  такие нежные губки симпатичной Веры Петровны.
- Поговори мне, - тихо ответил добрый дядя и  ещё шире улыбнулся.-Мне уже передали, что ждите философа. Таких, знаешь, сколько бывает здесь? И все они с запросами и с куражами. Отправлю туалет чистить.
- Ты всех так пугаешь, добрый дядя с улыбкой? У тебя совсем нет совести такие хамские слова говорить при очаровательной даме. Разве можно так выражатца при дамах? И не стыдно, добрый дядя с улыбкой?
Добрый дядя не переставал улыбаться.
- Вера Петровна, как только появится Семен Кузьмич, скажешь ему,  пусть отчет готовит… Ты вот что, лектор-международник, не бузить здесь. Тут нам Дрожжины не нужны. Ишь, на речь изошелся.  Другой раз послушаю.
И он удалился. Навидался таких, как я. Не прошибить. Да ещё Дрожжина приплел. Ты смотри, везде лекции толкает!  Везде над ним смеются.  За этот смех ещё и деньги получает. Вот бы мне так устроиться. Ничего не делать, а только лекции читать и получать деньги. Потом узнал, что за пустые лекции такие вот Дрожжины получали деньги. Страшно. И все люди над ними смеялись. Так что же это было? Надо разобраться… Разберусь… Даю слово!
Нежное создание вовсе и не симпатичная, а рыжая, большеротая девчонка, с маленьким носиком, большими и зелеными глазами. Они  были улыбчивые и до обидного добрые. Вот и у этого начальника добрые.
- Ну, здравствуй, пигалица, - прошептал я, задыхаясь от злости, - я к вам, я и пом, и зам…
Вера Петровна смотрела на меня расширенными глазами и её большие и шелушистые губы дрожали от смеха. Вот, вот взорвется.
- Ты кто? Из космоса свалился? Понимаю, марсианин… Художники вот таких марсиан рисуют. Очень похож. Будто, с какой картины сошел. Иди работай, марсианин.
Пошел к грузчикам. Среди них узнал того рыжего, что ночевал со мной в камере. Он бросился ко мне.
-  Я вот тут. Ты меня вчерась чуть не побил…
- Не заспал?
- А чо? Я с Киренска. С Лены. У меня дорогой документы украли. В милиции деньги увели. Сказал им об этом, а оне меня… За мои кровные…
- Правильно сделали. Все они добрые. Ты о доброте с ними беседу вел? С ними надо о зле беседовать. Поймут.
- Ты чой такой?
- Заткнись.
- Ладно, ладно, подумашь, прынц, мы и так могем.
Он пошел за очередным ящиком. Они были с печеньем.
Вера Петровна… Это обыкновенная Верка. Лет двадцати. Она смотрела на меня и записывала что-то в блокнот. Учет делала.
Грузчики сели отдохнуть, и я тоже. Подошла Вера.
- Устал? – спросила она.
- У меня чо не спрашивашь? – сказал  рыжий.
- Ты,  Гоха, на маменькиных шаньгах вырос. Тебе труд полезен.
-  Я что? Ослаб? -  спросил, чувствуя, как тает во мне злость.
- Ты роста среднего… но стройный, -  ответила она, улыбаясь глазами, и оберегая губы.  Заметил, что на ней серенькое пальтишко – выросла из него.  Чтобы скрыть это, нашила шкурки на рукава и на полы пальто. Маленькие, плохо подшитые валенки, показывали красивые ноги.
Из-за ящиков вынырнул Сема. На нем  куртка с белым воротником. На голове серая папаха. На ногах бурки. Издалека я уловил, как он весь благоухал.
Сема отвел Веру и стал говорить.  Я не слышал.  Она пыталась пройти, и он ей мешал. Еле вырвалась и ушла.  Сема исчез за мешками и ящиками.
Рядом со мной  покуривал Гоха. Я попросил у него сигарету, и он слишком торопливо дал.
- Седня я тее адрес свой дам, - сказал Гохе, -  Будешь со мной. На моей кровати спать. Скажешь, чо я послал… Да, и устраивайся к нам в бригаду. Ребята отличные. Помогут.
- Спасибо, - быстро ответил Гоха. – Мал мало надо бы заработать. А то домой стыдно в одних штанах. Ты, я вижу, парень добрый.
- Ладно сюсюкать. Не люблю. Заглохни.
- Я чой, я ничо. Подумашь прын. Мы и так могем.
Мы таскали ящики, мешки. Ломило спину, ныли руки. Закончили выгружать в четыре, и пошли к раскомандировке. В отдельной комнатке отдыхали грузчики. Вера сидела за столом и писала, а  Сема и Петр Иванович, который назвал меня бичом, примостился у краешка стола.
- Здравствуй, Сема, - поздоровался я. Он метнул на меня взгляд полного безразличия. А Петр Иванович пристально посмотрел на меня.  Потом вдруг сказал:
- Молодцы. Не ожидал. Славно поработали. Добрая смена.
Они встали. Собрали бумаги  –  и к выходу. »Ну, оглянись!» - подумал я. На выходе  Сема оглянулся и во взгляде  – любопытство. Отлично! Зацепил. Вот бы пощипать этого молодца…Странно, того желания, какое испытывал в прошлые годы – не было.  Отчего это вдруг?
- Наряд заполнила, мужики, и ты, - и она обратилась ко мне, - можете быть свободными.  Ты, Гоха – домой.
Написал записку для Генки и Ивана. Передал Гохе. Он сорвался и побежал. А я пошел провожать Веру.
Темнело. В воздухе сырость и запах воды, какие бывают весной в тайге.  Со стороны распадка плыли тучи и несли с собой снег и забытые за зиму запахи смолы, прелой  коры лиственниц.
- Весной пахнет, - сказал я. О чем-то надо было говорить. – Март…
- Март. Люблю лыжи, а времени нет , - ответила Вера.
- Пойдем в выходной, - предложил я, хотя догадывался, что  всё это не то. Глупо всё. Пустое.
- Готовиться к экзаменам надо.  Ты учишься?
- Нет.
- Надо. Подойдет время, даже обыкновенные строители, слесари будут иметь средне-техническое образование.
- Ну ты, даешь! Мы-то куды?  Куды нас-то?
- Вас не будет…
- Как это не будет? Вот он я. – искренне удивился я. -  Я же вот…
- Вот таких вас и не будет с темными мозгами. Всё. На вас точка. Вот вас и освобождают по разным статьям, чтобы  подготовить. Даже на зоне школу оканчивают.
- Это они нас для чего-то освобождают? Да еслив не будут  нас таких освобождать, амнистиям, то тюрьмы и зоны будут переполнены. Они этого и боятца…
- Я о другом хотела сказать. Вот, вы пока такие вот есть, но вас уже нет…
- Мы всегда будем!
- Возьмем тебя, но не тея, как ты иногда говоришь? Ну, и язык… Улица… Ты будешь,  другим. Я это чувствую.  Сколько у тебя классов? Что кончал?
- Второй не успел. Образование – один класс. Не до учебы было. Мне и одново хватит. Сам учусь. Много читаю…Стал много читать. Меня один человек пытался воспитать. Жалел.  Ты меня не жалей.
- Это тебя-то жалеть? – удивилась Вера. –  За какие такие шиши я тебя должна жалеть? За что? Но ты ведь взрослый человек! Ты – эгоист! Всё только о себе. Может, потребуешь к себе уважения?
-  Я на твоего брата похожий?
- Для тебя сейчас все люди плохие. Будто все тебе зла желают… Марс – это Бог войны. Может, ты действительно от них? И течет в тебе кровь воинов.
- Брось измыватца, - начал я успокаиваться. – Кровь во мне свободных людей, вольных.
- Понимаю. В тебе есть какая-то тайна.  Поведай мне. Легче станет.
- Женщина или девушка – и вдруг тайна? Такое не может быть.
Всегда считал, что женщины всегда обижаются на откровенность мужчины, но скорее это от природы. Каждая из них может говорить мужчине то, что взбредет ей в голову.
- Ах, так… Я что же не умею хранить тайну? Вот как ты со мной?
Мне стало скучно.  Молчал.  Что сказать? Спорить? Не любил спорить с женщинами. Они сразу обижаются на мою грубость.
- Странный ты человек.
- Все мне говорят об этом.
Помолчали. Мы шли в сторону щитовых домиков.
- Пойдем ко мне. – вдруг предложила Вера. – Рядом.
- Меня не выгонят?
- Мама у меня добрая. Мы с ней как друзья.
- Хорошо. Но одно условие. Я не люблю слово – добрый. Прошу тебя, при мне не говори это слово. В добро не верю. Этого понятия нет в природе. Оно в природе может и есть. Только в природе. В людях нет. И для меня его нет.
- Хорошо, -  согласилась Вера.
Мы вошли в маленькую квартирку. Нас встретила женщина, похожая на Веру. В глазах её растерянность и удивление. Вера засуетилась и выронила пальто. Я поспешно его поднял и повесил на самодельную вешалку. Смотри-ка, делаюсь культурным!  Ну-ну…
- Мама, у нас гость по работе. Я потом всё рааскажу. Пройдем, Юра…
Из кухни мы прошли в единственную комнату, заставленную кроватями.  Верину сразу узнал. На стене открытки киноартистов, учебники, тетради, книги.
- Старший брат учится в десятом. А мой сынишка Коля в первом. Ничего,  учится…  Пойду сполоснусь, а ты книги посмотри…
Значит, у неё сын… А где же её хмырь?
Большая стопка журналов мод. Пометки на них, записи…
Вошла Вера. На ней платье бордового цвета. Вера оказалась довольно красивой женщиной. Маленький и курносый носик розоват. Она прикрывала его ладонью, оголяя по локоть руки.
- Проклятый нос. Губы трескаются. На солнце и морозе шелушатся. Мажу разной мазью и не помогает.
Я думал, что у неё рыжие волосы, а они под цвет шоколадного масла, и  густо лежали по плечам. Она увидела раскрытые журналы, подошла и закрыла их.
- В свободное время изучаю. В мечтах шью себе наряды, хорошие платья-костюмы розового цвета. Мне так идет розовое.
- Ну, и носи на здоровье, - сказал и осекся. Видимо,это бордовое – единственное. Рудя  тоже любила этот цвет…Вера не похожа на ту из снов цыганушку.
- Сюда меня муж привез, -  продолжала говорить Вера, - а потом уехал с другой… Зиночку знаешь? Она развела.  Я маму из Тайшета вызвала. Учились с ним в Иркутске. Ничего, выкрутимся. Сейчас вот обратно просится. Умоляет, чтобы простила. А я не могу. Зиночка и мою подругу с мужем развела.  Погибели на неё нет.  Отольются ей бабьи слезы.
- Идите чай пить! – позвала мать.
Пил чай с вареньем. Почему-то вспомнил маму… Стало тоскливо…
Попив чаю, засобирался. Они дали мне на дорогу двухлитровую  банку варенья.
Мы с Верой долго стояли у крыльца и молчали. В темноте видел влажно-поблескивающие глаза. От неё  пахло вареньем, чаем, печью…
- У меня, кроме мужа, никто не был. Вот уже третий год живу одна. А тут… Вот мама и испугалась. Потом говорит, что ты весь какой-то смурный,  и холодный.  Мысли у тебя постоянно… От природы ты стеснительный. Шибко только хорохоришься, надуваешься шибко. Ты создан для чего-то другого.  И то, другое, проснется в тебе… Ты – другой. Я чувствую.
Мы разошлись. Было тоскливо и одиноко. Отдал одному знакомому парню банку с вареньем, чтобы он занес её моим парням. А сам пошел в милицию.
Да, теперь понял, что Верина мать напомнила мне мою маму. Как же давно не видел её. В этих скитаниях забыл о ней, моей родной маме… Мне было четырнадцать, когда она прогнала меня, а сейчас двадцать пять… Десять лет. Каким же я появлюсь перед тобой, мама, твой блудный сын? Таким, как сейчас? Только не таким. Каким? Каким ты хочешь появиться перед своей матерью? Падла ты, уголовная! Для всех – отщепенец. Тунеядец. Бич. Вот это мне подходит…
Долго ходил по вечерним улицам и падающий снег, пушистый снег казался  соленым и теплым.
Как дальше жить? Кто подскажет? И все-таки, надо как-то самому выбираться из такой жизни. Никто мне ничего не подскажет…
КТО Я ?  ОТКУДА  Я ?   ЗАЧЕМ?
Утром опять увели на базу ОРСа.
Разгружали вино. Сегодня больше половины новых. Они вчера были в отгуле. Подшучивали надо мной, мол, с утра не вкусил вина.
- Великий трезвенник, - говорил здоровый и с черными усами парень. – Нас не зарази трезвостью.
- Ты помолчи, - тихо сказал один из грузчиков – дядя  Степа. – Их тут компания. Чтой-то  оне до тебя липнут. Неспроста…
- Я их первый раз вижу, – ответил я. Вдруг стало интересно.  Очень пахло развлечением. Так веселее жить.
- Бывает и Веру обижают? – нарочито громко спросил я. –  Перед Семой лебезят? Чудненько. Армия не грузчиков здесь, а  армия подхалимов.
Дядя Степа, удивленно взглянув на меня, быстро сиганул за ящики. В это время один из мужиков, выхватил из ящика две бутылки вина, а другой на их место поставил две пустые. Мужичок опустил бутылки с вином в мусорный ящик. Ловко. Вечером кто-то из грузчиков напросится вывезти мусорный ящик с базы…Но ведь эти бутылки на подотчете у Веры! Где, уж, тут заимеешь платье-костюм. Кого грабят, скоты!   Сема ходит чистенький и возможно связан с этими паскудниками. Да, таким рабочим легко и хорошо жилось около такого начальства. И если мы шиковали, то мы бомбили таких вот Сем…
Вот в коробку легла очередная бутылка. Нагло «работали» крохоборы. Появлялся два раза Сема, и усатый любовно смотрел на него, как это умеют делать личные шоферы у руководителя, и рабочие-пьяницы на следующий день после  пьянки. Навидался таких…
Сели перекурить. Вера в стороне что-то писала в блокнот. Усатый разливал вино из початой бутылки. Протянул стакан мне.
- Купили вот. Вера Петровна знает. Мы немного. Хлебни. Вкуси. Кого угощам – никто не отказывается. Значит, нас уважает… И ты уважь. Наверно, и не ведаешь, что такое вино.
Отвернулся. Если есть Бог – дай силы выстоять!
- Гордый. Он, мужики, гордый. У нас не загордишься.
Усатый облокотился на меня, и вино из стакана потекло мне на брюки, и на мои любимые прохоря, которые даже Иван не посмел взять, хотя в тайге и выиграл в карты. Человечность проявил. Предложил отыграться. И мои любимые хромачи вернулись ко мне. Облили. Да и кто? Подхалим. Не любил этот подлый народ.  Если промолчать – придумают ещё что-нибудь. Надо действовать. Взял из поганых рук усатого грязный стакан одной рукой, а другой за волосы, чтобы не дергался и выплеснул вино в его рожу.
- Шарамыга! – прошипел я. – На каво грабки поднял?! Кашлять будешь полторы недели, козел вонючий. Ты козел и твой Сема  козел!
Сказал это и саданул стакан об стену. Сгреб парня и сделал «мельницу». А ещё пинка дал под зад. Ко мне бросились двое других. Сцепились. Они отлетели от меня. Губу успели раскровянить.  Не заметил, как рядом оказалась  Вера, а за ней Петр Иванович. Вера повисла на моей груди, обхватила за шею. И что говорила,  не мог понять.  Усатый подбежал к мусорному ящику.
- Это он натаскал. Мы  иво засекли!
Странно устроен человек. Рядом кто-то говорит тебе хорошие слова, и тебя успокаивает, но ты не слышишь, а вот кто говорит гадости – отлично слышно и рвешься ответить.
Когда стало всё немного стихать, то услышал, как дядя Степа сказал:
- Ты, Митрий, со своими дружками рот мне не затыкайте. Всё скажу. Так завсегда было. А парень восстал против вас. Обасурманились вы совсем.  Жизни от вас нету.  И Семен Кузьмич вам потакает.
Неожиданно появился Сема. Вера встала передо мной и раскинула руки.
- Он миня избил! По шеяке… Чуть не сломил! – кричал один.
- А миня в ребро саданул! – отозвался второй. – Где милиция?
- Совесть у вас саданулась. Потеряли вы её совсем, - сказал Петр Иванович. – Вы же его под статью пихали. Ну, и люди.  Насчет этих бутылок в милиции бы не поверили. Поверили бы ему. Не таков он.  Я  узнал кое что про него.  Вы сами натаскали те бутылки.
- Вы у меня смотрите! – неожиданно звонко крикнул Сема и погрозил пальчиком. – Я ещё доберусь до вас!
Петр Иванович захватил с собой Сему и с ним куда-то ушли. Грузчики отошли от нас. Эх, кнута с собой не взял. Вера опустила руки, и я увидел её бледное лицо и испуганные глаза. Гоха, разинув рот, стоял рядом с ней.
- Напугал ты меня, - сказала она, - им же было больно. Так больно делать людям нельзя. Так их бил. Нельзя так. Вот и тебя зацепили.
Платочком она прикрыла мои губы.
Я отвел её руки и ответил:
- Не надо. Как на собаке. Не впервой. С ними можно. Они бы меня лежачего. Я хорошо знаю этот народ. Пойми, лежачих бьют только подонки. Никогда не бил лежачих.  А ещё кучей на одного и лежачего пинками. Они первыми на меня напали кодлой. На зоне, где я побывал, служат вертухаи. Дмитрий, со своей компанией,  копия тех вертухаев. И им там бы служить.

После работы пошел провожать Веру. Шли мы долго и, в основном, молчали. Потом она приблизилась ко мне и вазглянула в глаза.
- У тебя длинные ресницы.  Что с тобой?
В её глазах увидел глаза той, что видел во сне… и Медисины, и ещё какие-то… Глаза, глаза в глазах… Скажи – не поверят. Да ещё и засмеют.
- Ты иногда очень странный бываешь.  Словно куда-то исчезаешь.  Где-то путешествуешь. Рядом, а тебя нет.  И вообще… Будто ты пришел из другого мира в этот из прошлого или просто из другого. Ты - рыцарь печального образа.
- Скорее всего Робин Гуд.
- Ладно. Будь им. А может, ты с Марса. Тебе надо идти. Иди.
Дежурным по милиции, а, может, он и  не дежурный, просто  был следователь. Будто специально ждал меня. Рядом был старший лейтенант, тот самый, который мне пытался учинить допрос. Что-то намечалось.
- Заждались… Ты вот что мне  скажи, друг любезный, как у вас драка случилась?
- Гражданин начальник, как это плохо. Сучиться ни в моем антиресе. И ишо. Не люблю слово – добро. Учти это. Просто восстановил истину.  Меня оскорбили. Тем более всякая  шваль.
- А я и забыл. Вы же киты, белые.  Романтика. Где драться научился?
- У нас это родовое. Себя защищали от ублюдков.
- И кнут наследственный?
- Доложили? И кнут. Для истины.
- Как попало письмо к Зинаиде Мошновой?
- Не ведаю ни про какие письма.
- А кто  у тебя Сема?
- Сема?   Я всех Семами зову, в особенности тех, кто лопух. Кешами-то кличут, а я Семами. Вот был у нас Федя. Куркуль.
- Хватит. Ловко получается у тебя. Артист. Они же хотели с тобой разделаться. Всё сейчас  валят на тебя. А ты их защищаешь. Федя у него куркуль. Не стыдно? Однажды ты ему свою телогрейку отдал, денег давал, кормил.  Странный ты человек.  Где-то грудью лезешь в невыгодной для тебя ситуации, а где нужно для общего дела, помочь разобраться – скрываешь. Молчишь, крутишь. Про всё  ты знаешь.  Катя… помирились с мужем. Пришла она к нам и всё рассказала. А ты не хочешь помочь.
- Никогда не был дешевкой. Кака разница, кто есть кто. Под доброту лезешь? Не верю про доброту.
- Ну всё, хватит, - резко оборвал, офицер. – Свободен. Распишись в журнале  и марш домой.  Да, а письмо Султанова нашли у Зинаиды Мошновой. Потом вернем.
Ворвался в нашу комнату. Тут же был и Быргазов. Иван ушел на кухню и появился с двумя бутылками. Поставил их на стол. Пристукнул ими.
- По такому случаю можно и по маленькой.
Быргазов  толкался у стола. Не решался сесть.  Иван взял бутылку и замер. Молчал. Мальвина нервно захихикал:
- Ну, давай, давай, Иван, живее. Хватит думать о зазнобе. Успешь ишо ей отправить деньги. Ты  чо, Иван? Я же пошутил. Ты чо?
Иван отставил бутылки, сгреб Мальвину, тряхнул его, поднял над головой и с диким  ревом пошел к двери. Мальвина орал и сучил ножками.   Иван бросил парня в  дверь. Та грохнула и раскрылась. Мальвина  вывалился на улицу. Дверь спружинила и сама закрылась.
Иван подошел к столу, взял бутылки и треснул ими друг о дружку.
Потом Иван пошел к своей кровати. Лег и отвернулся к стене. Быргазов подсел к нему.
- Ты, Иван, не сердись на всех. Они товарищи твои. Ну, кому это нужно, что кто-то куда-то отправляет деньги? Ну, нашелся один несознательный. Думаешь мне легко было? В войну мне было четырнадцать. Сапожником работал. Отец на фронте погиб. Мама умерла. Акромя меня ещё четверо. А я старшой. Сам воспитывал. Бывало, ночью плакал… Мои-то выучились, а я так и остался с четырьмя классами.
Иван вздохнул.
- Ладно. Не сержусь. Скажу одно, уберите этова мозгляка…Ненароком зашибу. А мне недосуг садиться.
- Правду говорит Иван, - поддержал и я. – Уберите, нето сами уберем.
У нас лучче получится. Тайга.
- Но, но, бросьте! Ладно, ладно, мы это дело решим с комендантом. Он  собрался уходить грузчиком в ОРС. Пусть на здоровье уходит. Тока не трогать иво.  Я сам с ним поговорю.  Хорошо? Вот и договорились.
Ввалился Мальвина. Разделся и спать. Отвернулся к стене. Гоха был у нас. Засобирался уходить в общежитие. Я его не отпустил. Собрали стулья и сдвинули их к моей кровати. Быргазов ушел. Генка начал писать письмо Лорке. У меня всё плохо. Недавно встретился с сестрой Руди. Нинка сообщила, что Рудя уехала на Волгу и устроилась на теплоход. Её адрес не сообщила. Кто-то  передал ей, что я на базе.
- Ну, и сестра у меня. Ты  уважаемых людей оскорбил. И опять зона. За дело. Знай своё место. Мне передали. что на самого Семена Кузьмича руку поднял? Честнейших людей оскорблять? Зину избил. Это же удивительная женщина! Обо всём этом я написала Рите. Ты её красиво назвал – Рудя. Тебя не изменить.
Надо бы об этом не вспоминать. Забыть. Совсем забыть.
Иван пошевелился на кровати, вздохнул и сказал:
- Юрка, ты не сердись. Бутылки  разбил.
Я  перекинул подушку к изголовью, поближе к Ивану, и его рыжая голова  почти рядом с моей.  Гоха пристроился рядом.
- На душе скверно, - сказал Иван. – Как она там без меня? А я загораю.
Скотина. Я маме деньги шлю… Маме… Разе кто поймет?
Вспомнил, что Иван с получки отправлял деньги. А кому, меня это не волновало. Иван начал рассказывать о своей жизни. И вдруг Гоха радостно ткнул кулаком в подушку.
- Иван, мы с тобой земляки! Я, паря, тоже с Лены! С Киренги… Я смотрю скуластенький, рыжеватый и крепкий… И разговор такой, ну наш… ленский, с прищипом… Вот здорово!
Земляки поговорили о реке Лене, о рыбалке, стерляди, охоте. Эх, ребята. А где моя родина? Она везде, где я жил. И здесь, значит, моя  родина. К этому меня приучили родители. Они не могли долго жить на одном месте. Нас, вот таких странствующих, нигде не любили, везде гнали. Перед нами закрывались калитки, двери. Наших ребячьих , голодных  глаз боялись везде. Наверное, во все времена гнали и презирали бродячий люд. Дед и мой отец в этой свободной жизни чувствовали себя, как рыба в воде. Возможно, жизнь бродяг требовала вольности духа, души, где всё зависело не только от самого человека, но и великого их партнера – фортуны. Эта прослойка в народе чаще всего бегала от любой власти, от притеснителей во все времена.
Иван поведал о своей жизни.
Его  отец простыл на рыбалке и умер. Мать парализовало. Иван стал полным хозяином в ветхом доме, принадлежащем его прадеду. Надо было ещё одеваться и кормить шестилетнюю сестру. Мать болела два года, потом начала ходить. Задумали они купить добротный дом в самом Киренске.  Летом Иван устроился матросом на грузовой  пароход, зимой истопником в школах и водовозом – кем только не работал. Откладывали деньги. Потом, когда мать стала  немного ходить, Иван уехал в Братск. На заработки. Приняли бетонщиком второго разряда, а через месяц он уже имел четвертый. С каждой получки отправлял по сотне. Устроился ещё в школу сантехником.  Эти деньги полностью отправлял. Мать писала, что присмотрела дом на краю города, с хорошим огородом и пристройками для живности. Оставалось восемьсот рублей. Был у Ивана товарищ по работе. Привел он Ивана к домику-развалюхе. Собирались здесь отпетые пьянчужки и хорошие на вид парни. Чистенькие, культурные. Бригадир предупреждал Ивана насчет этой компании. Ивану было интересно среди этих парней. Все выглядели смелыми и преданными. В сарайке всегда тарахтели мотоциклы. Один раз появился «Москвич». На нем гоняли вокруг развалюхи.  Иван садился за руль и у него получалось лучше всех. Как-то появилась красавица Райка. Она сразу заметила Ивана. Даже из- за неё с одним парнем подрался. Бригадир сказал Ивану:
- С этой мадамой завязывай. Я её наскрозь вижу. Повяжет она вас всех. Поверь мне. Нехорошая она… И с этими парнями завязывай. Продадут они тебя.
Не поверил Иван бригадиру, поверил Райке, её горячим ласкам поверил. После этого разговора на второй день они выпили хорошо и поехали на машине в город за добавкой. Райка была рядом. Её рука лежала на плече Ивана. Надо было возвращаться в сарай, как неожиданно из-за поворота выскочили две милицейские машины. Они неслись прямо на них. Иван рванул машину по главной магистрали от Братска, да где там! Друзья  выскочили из машины и разбежались. С  ними убежала и Райка. Иван не убежал. Он остался в машине. Всё взял на себя. Друзья не возражали. И дали Ивану четыре года. Потом попал под условную статью. В лагере  узнал, что Райка ускользнула от суда. Ещё из одной компании скрылась, а ребят повязали… В лагерь приезжала мать Ивана,  он ворчал, что столько расходов из-за него.
- Я хочу, Юрка, маме дом на старости купить. Мне он не нужен. Я очень хочу,  чтобы мама пожила в хорошем доме. Осталось ещё пятьсот рублей. А ишо хочу… море повидать… Какое оно?
Тут уж я начал рассказывать о тех  морях, какие повидал, о золотых пляжах, толстых кошельках, ресторанах.
- Повидаю, -  решительно сказал Иван и стукнул по подушке, - Повидаю. Это моя мечта. Мамку бы с сестренкой устроить. И поеду смотреть… А потом… поеду искать Райку. Надо восстановить истину. Мне один писал, что из-за неё одного подрезали… И ещё одну компанию под милицию сдала… Много грехов на ней.
- Артистка, - ответил я.
- Я сам веду следствие на эту. Собираю письма из лагерей. Признания. Сам это следствие и закончу.
Мы помолчали.
Повернул подушку к окну. Огоньки не вмещались в ладони. И  где-то, там, среди огоньков живет Вера… Господи, что же делалось со мной? Что творилось? А Иван? Нет, я против такого желания по отношению к Райке. Пусть сами парни разбираются и не попадают на уду этой шлюхи. А вот то, что он думал о матери, это поразительно! Что сделал я для своей матери? Ничего. Надо написать ей письмо. Должна поверить… Надо как-то съездить  к ней. Иногда я был груб к моим товарищам.  Надо бы сдерживать себя.  Но когда сдерживать и с кем? С некоторыми невозможно себя сдержать… А может и не надо вмешиваться? На это есть милиция, партийные организации. Есть народный суд, комиссии разные. Какое отношение к этим господам имею я? Сначала удивлялся, как можно  соединять в себе такие понятия – читать лекции о честности, справедливости, а на деле быть казнокрадами. Как? Потом понял, что это их жизнь. Они уже не могли иначе жить. Я грабил именно таких людей… Теперь мне предстоит жить среди них и слушать их речи, видеть как они живут, и терпеть их. Значит, если они такие, то они тоже играли. Сами с собой играли и с окружающими. Мне, кажется, что наша страна, а как живут в других странах я не знаю, огромный театр военных действий. По-моему, я где-то подобную фразу читал. Не важно. В каждом человеке сражаются два человека. Каждый человек – артист. Появился он на свет  –  сыграл свою роль и ушел из жизни. И оставил после себя таких же, как и он сам артистов. Скажи какому-нибудь начальнику или подхалиму любого пошиба, что он артист – обидится. Но ведь это правда.  Для чего-то артист из народа народился? Для   чего-то он есть! В этом заложен какой-то смысл…. Может я народился, как и подобные мне, наводить порядок среди артистов? Ведь ничего я с собой не могу поделать! Не могу же я быть как все, меня так и тянет на конфликт с  этими  прощелыгами. В окне светились огоньки. Они подмигивали, и свет от них словно во мне растворялся, и я начал засыпать. Среди расплывающихся огней  были большие и черные глаза. Исходящие лучики от них гладили меня, убаюкивали. И слышал  шептание. Так могла шептать Рудя… Где ты? Где ты, Рудя?
-Я искал тебя всю жизнь… Любушка моя, я повидал многие земли, искал тебя вот такую, будь моей… Теперь я не отпущу тебя…
Топот множества коней… Горячий ветер жег лицо… Тайга, река быстрая и чистая. И всадники приблизились к реке. За стремена держались люди. Они были закованы в кандалы… Вот они сбивают их. В руках появилось оружие… И смешалось всё – всадники, пешие люди, лохматые, грязные…
Костры. Пахло жареным мясом.
Деревня. Дом. В оно выглядывало чьё-то лицо… И вдруг… женщина с длинными распущенными волосами… Глаза, глаза Руди… Она улыбалась печально и нежно, а на руках ребенок… Но это – Рудя! Она шла в мою сторону в фартуке, в котором я впервые увидел её на пароходе. Стал рваться к ней, но неведомая сила удерживала меня. Хотел крикнуть, но не мог. Откуда ребенок? Чей? Кто его отец? В окне показалась борода,  а потом глаза,  очень сердитые. Ответь мне – кто ты? Зачем являешься? Зачем я тебе нужен? Ты Исса? Кто?
И вдруг кто-то сказал во мне:
- Исса ещё придет к тебе. Рудя не твоя. Я – есть частица вселенной. А человек – мыслящее существо -  народился в этой Руде. Она сейчас станет мамой. Ты – отец, но только биологический… Я же – есть энергия космоса. Ты мне сейчас не нужен. Ты будешь нужен для другой и дети от неё. К тебе ещё придет любовь. А я буду расти и совершенствоваться. Так нужно. Поверь мне. Ты встретишь и полюбишь… Так нужно природе, так нужно новой частице во вселенной. Тебе пока этого не понять. В тебе живет частица от вселенной. Что-то в тебе начинает просыпаться. Ты прав, во многих людях не может проснуться, но в тебе просыпается и будет расти. Сейчас я перевоплощусь из одного давно умершего человека в рождающуюся душу ребенка… Вот сейчас это произойдет. Так нужно, Исса всё знает. Мы с тобой встречались в прошлом и ещё встретимся… Мне очень хотелось тебе помочь, но ты должен учиться и много читать. У нас здесь, много работы… И вот я должен опять появиться в вашем мире…
Что это было? Сон? Бред? Кто во мне говорил? Или я сам болтал? Может, это моё, второе – Я? Или вселенная втиснулась в моё тело? А может, клетки неведомые нам, посещающие иногда людей, мечущихся и ищущих непонятно что и кого… Возможно, всё это на грани сумасшествия? Может, это говорил мой предок, и его слова носятся во вселенной.  Зачем они в меня вошли?  Вдруг ребенок мой? Да и Нинка, сестра Руди, говорила, что они одни проживут… Кто проживет? Почему Рудя не сообщила мне? Возможно, всё это чушь… Как это, например, человек жил – умер, а его душа вдруг взяла и вошла в другого человека. Бред какой-то! Неужели сын? И кто-то войдет в моего сына… Но тот, который войдет, говорил со мной. Значит, и в меня вошла чья-то душа давно умершего человека… Как же так можно?! А может, всё то, что произошло с Рудей, что мы с ней побыли вместе, всё подстроено  оттуда, из другого мира? Где там они? Значит, так было предначертано судьбой, чтобы я поехал в Бодайбо и встретился с Рудей.  Меня ведь тянуло туда!  Всё подстроено…
Так можно спятить. Надо спать. Хватит бредить… Спать…

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ
ТРУДЯГИ

. СЕРЫЕ  БУДНИ…
Когда мы собрались в мордобойке, пришел Быргазов и сообщил, что надо собираться на новое место, на строительство нового общежития. С нами Гоха и Юра Хвостов. И когда выйдет из больницы Пушмин – тоже к нам. На новом месте нас ждут молодые рабочие.
- Попьёте свой чай из дегтя и пойдем. Список подал в учкомбинат, - говорил бригадир. – Позаимеем книжки, разряды, чертежи научимся читать.
Экзамены будут. Помогу. И станем монтажниками. Впервые на стройке, в районе, а может и в области, такую вот бригаду создали из одних этих… И вот справились. А ведь я сколь раз собирался уйти от вас.  Выстояли. Молодцы.  Теперь будем бригаду расширять.  Комплексная будет.  Кто сварщик…
- Я буду сварным, - быстро ответил Иван.
- Ну вот. И свой сварной есть. Строить начнем с фундамента. Это будет ваш первый дом.  Ты смотри, ишо маненьки и как Дрожжин заговорю.  Эва, там и шутить начнем, а, Стрелов? Шутить… А што? И это будем иногда делать.
Я ответил:
- Веселее так-то.  А то одни серые будни.
Вдруг я подумал, что отстроим город и начнем в нем жить. Вызову маму, сестер, брата… Даже как-то не верилось…. И это на серьезе. Тут не до шуток. Это – жизнь.
- Я пойду крановщиком, - сказал Лешка. – Хочется мне давно самой тихой работы.  Спокойствия хочется. Не люблю шум. Тишины желаю.
Мальвина подался на базу ОРСа грузчиком. Поступил на курсы продавцов. Написал заявление в кандидаты партии. А ведь примут. Какие люди туда лезут!  Что же будет с такой партией! Развалят же её…
Мы пришли к теплушке-вагончику. Недалеко от неё стояли поддоны с кирпичом.  На рельсах раскорячился кран. Лешка остановился и, запрокинув курчавую голову, стал смотреть на кран.
Мы остановились. Бригадир тронул Лешку за плечо.
- На курсы пойдешь, и будешь наш крановщик. Смотри, Алексей, на таком работать будешь.
Странно. Мы впервые узнали, что Кащей – это не просто Лешка, но и Алексей.
- В институт пойду. Учиться хочу. У меня все родные грамотные. Один я дурачок.
Вот это да! Кащей в институт  захотел!
- Отдохнул, покуролесил и будя.  Теперь за учебу. Один я шалопут. Это шалопутство кончилось. Всё. Всё из меня вышло…
- Ну ты, Леха, даешь! – воскликнул я. – Как это можно так быстро и ловко! Раз, и в дамках. Смеешься?
- Нисколечко. – ответил Лешка. Он не смеялся. Тронул меня за рукав и сказал:  - Там, за моей спиной – Леха остался. Лешка-шалопут. До лагерей меня так звали. А на зоне Кащеем прозвали за мою худобу. Письмо получил от друга. Все мои одноклассники, русские, чуваши, татары, украинцы  учатся. Я один еврей не учусь. Один я из класса еврей, и не учусь.  Обидно стало. Хочу тишины. И думать в тишине.
- Комедь моей матушки, ну, ты даешь! – воскликнул Иван. – Он думать захотел! Поменьше думай! Пусь за нас начальство думает!
- Думать-то шибко тоже вредно, - согласился  бригадир. – Я, вон, думаю, как получше наряды закрыть.  Вот это думы… А он захотел об чем-то думать. Не очень всё это хорошо. Не надо бы выделяться.  Будь как все. Пусть об чем-то люди грамотные думают.  Ученые там.
- Да, я и не думаю шибко. – быстро ответил Лешка и почему-то мне подмигнул, и сделал серьезное лицо. – А вот когда выучусь, то обещаю, что своих  рабочих заставлю думать.  И никто меня не убедит в обратном.
- Не надо бы выделяться и настраиватца на думы, -  упрямился бригадир. - Книги-то можно почитывать иногда.  Запишись в библиотеку.  Я недавно тоже записался.  Возьми эту… как её… Надо же, - бригадир пощелкал пальцами, провел языком по толстым губам, раскрыл при этом ещё больше рот, и наконец, радостно воскликнул: -  Надо же, запамятовал! Захлестнуло, совсем тово… Вспомнил, будь  она не ладна… Эва, вспомнил!  Она называтся  «Школа». Там про самово Гайдара. Поучительная книга.  Во где показана жись. Вот так надо жить. И мы будем так жить.
- Ты,  Леха, почитай книгу «Чук и Гек».  – подмигнул я Лешке. – Тама одна философия. О космосе там…
Иван округлил глаза на меня, рот распахнул и ничего сказать не может.
Генка хмыкнул, но промолчал.  А  Гоха хлопнул в ладоши и воскликнул:
- Теперича у нас будет свой астроном!
- Только не бойтесь, - сказал я. – Учиться  не буду. Лень на учебу. Знать, цыганская кровь дает о себе чо та… Они не любят учиться.  У жизни учатся. Вот и я учусь у неё. Но книги читаю. Много. И никто мне не запретит читать… Уже и думать запрещают! И ты мне, Лешка, брось долдонить о своей нации. Мне плевать кто есть кто.  Генка вот – татарин.  У меня друзья были в детстве. Волоха - китаец, Паха – бурят.  Вот,  сейчас ты у меня друг еврей. Для меня, штобы человек был. Вы сами на себя всё это наводите.  Зачем? Анекдоты сами про себя напридумывали.  Зачем? Хотите  выделиться?  Зачем? Есть на земле одна нация – человек. Вот и вся нация. И больше  штобы я не слышат об этом.
- Ну, разошелся Стрелов! – засмеялся Быргазов. – Да никто никаво не трогает. Ты чо взъерепенился? Дрожжина, глядишь, за пояс заткнешь.  А я вот чуваш. Ну и што? Кака мне разница кто есь кто. Хватит об этом.
  - Отец мой из ссыльных,  русский, - сказал Иван. – А мама удмуртка.  Я с Юркой согласен. Мне тоже плевать, кто ты. Зачем вы на себя напраслину наговариваете?  Не пойму. Ну, ни как не могу понять. Зачем вы так?
- А Лорка у меня украинка, - сказал Генка. – Ну, и чо?
- Всё, ребятки, всё, - замахал руками бригадир. – Хватит. Пошли, пошли, а то нас заждались. О космосе потом поговорим, Стрелов. После работы, как ты там книгу назвал… про иностранцев Чука и Гека… Ты смотри чо он читат!  Как мудрено… Чук…
В новой теплушке оказалось несколько парней из условников. Здесь были – прораб и Матвеев.  Он прихлопнул ладонью по столу.
- Так. Расселись. Все здесь. Одна бригада. В полгода мы должны  вот это общежитие построить. И сдать ключи коменданту. Шесть месяцев. Меньше – премия. Бригада сорок человек. Нужно трех звеньевых. Быргазов! Кого? Быстро. И на работу.
- Я же говорил вам.
- Говорил. Мне. Скажи всем. Не жди сверху. Решай сам.
- Звеньевыми назначены… Иван Калита… Стрелов… Султанов… Как насчет этих товарищей?  Нам с ними работать.
Он посмотрел на Матвеева, а тот похлопывал по столу. Тишина. Я удивился. Иван рожден для этой должности и выше. Генка тоже рвется, вкалывает здорово. А я что? Ничего не умел делать. Не умел. Сачок. Да и столько хлопот из-за меня. Недавно случай такой произошел. Нам раздавали разряды. Быргазов каждому из нас дал задание – сделать топорища и насадить. Наутро принес топор. Иван стал ржать…
- Ты чо сделал? – спросил Быгазов. – Это же у тебя простая березовая палка. Зачем покрасил?
- Красивше чтобы было.
Вспомнил про это и подумал – хохмят.
- Всё! –  грохнул по столу Матвеев. - Быть так, как сказал бригадир. Все.
Он схватил шапку, сунул её под мышку и быстро вышел. Прораб сказал:
- За это время, понимаете, однако, выросли.  Рад  за вас.
- Вот Дрожжина нет. – засмеялся я. – Он бы тут нам такую речугу о свекающих  вершинах закатил.  Давайте о закатах толковать.
- Всё смеешься, Стрелов, - покачал головой бригадир. – а дело всё это серьезное.  Хватит бы шутить-то.
- Я тоже серьезно. Дрожжину так можно говорить о вершинах, а мне чо? Нельзя?
- Он за это деньги получает.
- А я, давайте. вам без денег речь толкну.
- Ты, Стрелов, всё ловко переводишь на другое.
- Пошли работать, - поднялся  прораб. – Тебе, Стрелов, философом быть или на журналиста учиться.
Быргазов  вышел.
- Бог с ней, с этой учебой, а как с материалами? – спросил Иван. – Опять в последнюю очередь?
- Согласно графика, - ответил прораб. – Там, на базе стройматериалов есть комсомольский штаб во главе с Саней  Ниточкиным.
- Новый начальник? – спросил Иван.
- Это представитель обществнности. Они добровольно пошли на это.
 Помочь вам.
- Плохо верится, - сказал Иван.
- А мой кнут  Ниточкину  не поможет? – спросил я.
Прораб вдруг засмеялся.
- А што? Я бы, паря, согласился. Некоторым кнута и не хватает.
Раскрылась дверь и просунулась голова  Быргазова.
- Пошли, пошли, хватит философию разводить.
Прораб подмигнул мне и ушел.
В моем звене, кроме  меня – девять парней. Мы вышли на улицу. Конец марта, но тепла ещё не было. За ночь бывали морозы под сорок, и только к середине дня теплело. Снег делался сырой и даже капало с крыш. Из-под скатов брызгала желтоватая кашица.
Фундамент был готов и на нам надо было начинать кладку. Рядом со  мной Лешка и Юра Хвостов – каменщик высокого класса. Кстати, он мариец. Остальные – семь условников, в основном, малолетки…
Моё звено определилось на одной из будущих стен, какую мне указал бригадир. На остальных трех  -   Иван, Генка и бригадир. У меня из новеньких оказались три каменщика. Пошел к поддонам, чтобы  доставить на стену кирпич. Чуял, что что-то должно произойти. Уж слишком всё гладко шло с такими орлами. Не верил. Сам таким был недавно. Какие же они молодые!...
- Надо бы побазарить, - сказал высокий и тонкий паренек в кепочке на ершистой и рыжей голове. Он пытался сделать серьёзное лицо и изменить голос. Иногда взглядывал на второго. Длинному лет шестнадцать. Усы только начали пробиваться. Второй, чуть постарше, крепкий, красивый парень с круглым лицом и тонкими усиками, перекрыл выход из ловушки  из кирпичных поддонов и пачек бруса.
- Не подымай, хипиш, фраерок, - продолжал длинный. – На мамкиных харчах вырос… А мы с детства по детдомам… и на зону… Нам оттрубить год и вольняк. -  Он цыркнул сквозь зубы и надвинул кепочку на глаза, почти их не видно. – Не трогай нас. Чичас мы смотаемся и вправим мозги после вчерашнего кильдыма.  Явимся после обеда и чайку захватим.  Договоримся сразу  –  базару не должно быть.
И он продолжал цыркать сквозь зубы. Как же ты так долго говоришь! Тут надо действовать. Словами не взять этих парней. За моим голенищем валенка – кнут. Эти ребятки, наверное, за хулиганство срок мотали. Может попросили подкурить, а потом толпой пинали лежачего. Чуял, что на большее они не способны. А усатый длинного науськивал. Этот точно, подлый.
Привычно выдернул кнут и плеть бросил в сторону красивого. Сигарета вылетела из-под усов. От удивления он округлил глаза, но продолжал скалиться. Такие улыбчивые бывают самые подлые.
- Слушай, фуфло усатое, вонючая дарданелла и ты, ушастик, много лопочете… На место! И чтоб у меня не было базару.
Длинный мгновенно перестал цыркать, а красивый отскочил в сторону. Парни быстро исчезли. Я сунул кнут за голенище и посмотрел вверх. Там должна сидеть крановщица. Она всё видела через окошечко, но тут же скрылась. Захлопнула створку. Махнул ей и сделал положенный знак руками, чтобы она приготовилась к поднятию  груза.
Подняли кирпич. Начали трудиться. До обеда подавали  материал. Ребят спаривал, ругался с ними. Видимо, длинный сообщил им о моем кнуте и они не очень-то со мной спорили…
Обедали в будке. У нас горячий чай, колбаса, хлеб, яйца. У кого что есть – на стол. Длинный – Петька Ерохин, со своим улыбчивым товаришем в стороне.
  Коля  Бырагазов убежал за раствором.
- Огольцы, идите к нам, - пригласил я. – Вместе-то веселее.  Седни у нас, а завтра у вас.  Какая разница. Идите.
Улыбчивый ещё сильнее заулыбался и быстро за стол. Он сказал:
- Правильно. Мы идем ко всему общему. В восьмидесятые  будем жить при коммунизме… А это, значит, всё общее, - и он подтянул к себе самый большой кусок колбасы. – Здесь посытнее кормят. Рай. Сколько хочу, столько и ем. И делиться надо последними крохами.  Рай, одним словом.
Он аппетитно уплетал колбасу с хлебом и луком и с его лица не сходила улыбка.
  Петька  вышел на улицу. Я за Петькой. Он остановился за углом вагончика и, достав сигарету,  закурил. Хотя у меня и были сигареты – попросил одну.
- Ты не сердись на всех. – сказал я, – вместе будем трудиться.  И  ты запомни навсегда.  Главное.  Прежде чем на ково-то рыпаться – знать надо, кто  это и чо он стоит.  Чо было – забудь. И я забуду.
Петька молчал, а я в будку. Мы пили чай, а Игорь рассказывал анекдоты. Вскоре тихо вошел Петька. Сел к столу. Взглянул на меня незлобливо. Улыбнулся.
После обеда мы вывалились толпой на улицу. Отозвал  Игоря. И сейчас он продолжал улыбаться.
- Перестань по-пустому зубы скалить. Ласковый больно? Учти – не верю ласковым. Не ведаю, чо там у вас с Петькой, но смотри.  Ты от нево отстань. Хотя я был похлеще вас, но скотиной не был. Предупреждаю. Вот теперь всё.
Одолели  один ряд. Да, а  Быргазов сказал, что крановщица пришла в шесть утра, забралась на кран и не спускалась – боялась нас. Сцена между штабелями напугала её.
После работы переоделся – и к Вере. Мы сидели с ней в комнате. Мать готовила ужин. Вера сообщила новость – Зиночка под следствием за махинации в буфете. И Сему не забыли. Занялись ими. А  в партию приняли. Значит, выкрутятся. Партия поможет. Зиночка не успела съездить на юг.
Вера переходит на стройку  маляром. Там заработки  хорошие.
- Ну, я пошла на дежурство, - сказала мать. Она работала сторожем-дворником в детском саду.
- Мальчонку я у себя оставлю седни. Просится со мной подежурить, - уже на пороге сказала мать о Верином сыне. Она раскрыла альбом и стала показывать родственников и своего мужа.
- Сегодня получила от него письмо. Просится обратно…
- Ты зачем мне об этом? – спросил я и неожиданно для себя зевнул.
Вера отложила альбом, встала, и обняв меня за плечи, приткнула своё лицо в мою шею.
- Обиделся, да? – тихо спросила она, - но я не хотела обидеть.  Я же все-таки, женщина. Пойми. Мне хочется любви, ласки. Мы созданы для любви. Вам этого не понять. И он, только сейчас понял, што не разбудил во мне любовь, чувства.  Хочет это вернуть, когда сойдемся.  Пишет об этом.  Не сердись.  Вот увидела тебя…
Она взяла меня за руки и повела к своей кровати. Странно, но я  шел за Верой спокойно. Что со мной? Что вдруг случилось? Вот рядом увидел красивое лицо молодой женщины с закрытыми глазами, полуоткрытый рот, цепкие руки и тоненькое, нежное, трепетное тело, жаждущее любви. Она рванулась мне навстречу.  На миг я будто увидел лицо Руди… Представил её такую близкую… И тоже рванулся навстречу любви, к моей Руде…
Собирался домой. Сам хотел одеться, но Вера стала помогать. Отчего-то было стыдно. Стыдно перед Верой, которая собирала меня и таинственно-радостно улыбалась.
На пороге она обняла меня и прильнула, а я  машинально тоже обнял.
Она что-то шептала, но я не слышал… Мне хотелось идти домой…
Шел домой. Такое было чувство, будто что-то украл у Веры. Украл у того, неизвестного мне мужа Веры. Но почему так? Я же не виноват. Сама виновата. Что происходило со мной? Отчего-то так слякотно на душе? Почему так противно? Вдруг сам себе стал противен. Бежал домой. Скорее, скорее…
У крылечка нашего дома стояла сестра Руди Нинка. Когда её увидел, то болючий комок уперся в ложечку, под грудью, а ноги не желали  двигаться.
- Здравствуй, Юра, - очень тихо сказала она, но услышал её, - ты это…
извини меня… Я очень люблю её, и как могу защищаю, у нас  в родове… Судьба ближнего дороже собственной…
Знал историю  Нинки. Отец был большим начальником. Арестовали.  А потом и мать увезли. Умерла  на зоне.  Дети «врагов народа» много повидали плохого. Рудя не желала говорить мне о том времени, но мне такая жизнь очень знакома. Сам такое пережил.
- Чо с Рудей?
-  Рудя? – удивленно спросила она. – Ах, да… так ты назвал её… Помню. Пойдем ко мне. Хоть бы кто меня чем-то назвал.  Я покажу тебе кое что… Или боишься?
Мы шли рядом. Такая дама и шла с уголовником. Как же она терпела меня! Какую новость она хотела сообщить мне?
Нинка жила в трехкомнатной квартире, в новом каменном доме.  Хаза шикарная. Ковры, кругом ковры: на стенах, на полу, несколько стояло в рулонах. На двух полках, под стеклом подписные издания книг. Два дивана, четыре кресла в белоснежных чехлах, телефоны в прихожей и в каждой комнате.
- Кто здеся живет? – задал я глупый вопрос. Пока ходил по комнатам, а она переоделась в ванной…
- Здеся? – переспросила она. – Действительно – здеся. Одна.
Развернулся к ней. Да, за такую можно встать на колени. На Нинке короткое платье, с глубоким вырезом на груди. Волосы, завитые крупными кольцами,  распущены по сильным плечам. Такие же и у Руди. В больших и темных  глазах нежность, притягательная сила. Тоже творилось  со мной, когда была рядом Рудя…
Во мне была тревога, а в глубине души было спокойно.
- Здеся?  Давай лучше скажем так – здесь. Одна живу.
И она приблизилась ко мне. Мне казалось, что я чувствовал биение её сердца. Чувствовал её тело. Стал обнимать её, но внутри меня всё восстало, и противоречило этому мгновению. Постепенно таяло огненное, страстное и пытался ухватиться за это ускользающее и нервничал. В таком деле нервничать, самое последнее дело.  Я нервничал… Восставал  против  того, второго – Я… Он мешал мне. Но ведь с Верой он мне не мешал. Там совсем другое дело, будто кто-то сказал во мне. Не надо бы путать этих двух женщин. Не надо… Лихорадочно искал в себе причину такого состояния. И вдруг вспомнил. Будто кто толкнул меня к этой мысли… Представил ту Нинку, когда мы пришли в контору, и как она смотрела на всех нас. Так что же изменилось в Нинке? Что? А может, я нужен ей? Как мужчина. Не-ет,не каждого мужчину  можно купить! Что же получается! Подбрось нам лакомый кусочек и мы – хвать… и заглотили… Именно, так она думает.  Но, я так не думаю…. Она думала, что  если я бродяга, тунеядец, то со мной можно все делать? Надо показать этой красавице толстзадой, что я хоть и отверженный и пока стоял вне закона, но я – гордый!  Пусть знает. Да, я люблю… Если же я сейчас бы с ней остался, то что же получилось бы… Кто я бы стал после этого? Как можно предать мои отношения с Рудей, да ещё с этой сестрой? С сестрой Руди… Как можно! И вдруг она  в какой-то момент и разоблачит.  Скажет, вот твоя любовь. Вся вышла. Да ещё с её сестрой. Нет, не мог я сделать подлость в память о нашей любви с Рудей.
Убрал руки, а они словно свинцом налились, не желали отрываться от крепкой поясницы красавицы. Отступил на шаг.
Она удивленно взглянула на меня, видимо, поняла всё.
- Меня ещё никто так не унижал. Передо мной на коленях, знаешь, какие тузы стояли? Да, что эти тузы… Даже сам заместитель министра коленки мне лобызал и возил по району, по области.  Подарки  давал. Да, все тузы Иркутска, Новосибирска, Москвы… Не знаешь… Только чтобы прикоснуться губами моих колен. А кто ты? Кто ты есть? Нолик. Хуже воши. Тля.  Пыль с моих туфель.
- Неужели тебе непонятно мое отношение к Руде?! И кто мы с тобой будем, если бы… Как же ты могла?! А говоришь про пыль.  Это ты пыль!
- Замолчи! Не сметь говорить  о моей сестре!  Не сметь!
Она отступила от меня на шаг и начала нервно хохотать. И потом так же резко прекратила смех.
- Всё ясно. Наметила тут одного плебея. Машинистом тепловоза работает. Осчастливлю его. Приползет к моим ногам… А за это всё мне отдаст. И меня, и мои запросы будет исполнять. Будет содержать моих детей, которые сейчас живут у тетки на югах. Мужчина всегда любит  детей любимой.  Ну, а  женщина никогда не полюбит детей такого вот вдовца. В этом мы, женщины, и отличаемся от мужчин. И пусть мозги не пудрят некоторые, что женщина полюбила детей вдовца. Такое можно только увидеть в кино, да в книгах.  В жизни – никогда. Я не буду его любить… Рядом будет спать эдакий сопленосый  суслик. Я буду терпеть его ласки до тошноты. Терпеть.
- Зачем ты мне всё это говоришь? Я и так знаю, што женщина никогда не полюбит детей вдовца.  Я и без тебя  знаю. Ну и чо?
- Чо, чо… Для забавы сказала.  Тузы мне нужны для игры, чтобы иметь всё  вот это.  Всё от них. Такие, как ты, для утоления жизни, от разнообразия серых буден… Для успокоения нервов, психики.  От неутоления страсти – мы, женщины, бываем злые, нервные, больные, с мигренью. Муж-тепловозник не устранит болезнь. Он только для самой жизни. Пусть строит гаражи, дачи…Пусть плодит свиней, и всякую живность. Такие нас кормят, в Дома отдыха отправляют.  Ни одной твари не верь, что какие-то там разошлись из-за  того, что не сошлись характерами. Ерунда всё это. Из-за неутоления страсти разбежались они. И виновата в этом женщина. Только она, тварь ненасытная. Заговорилась с тобой. Ты ничего Рите не дашь. Любви мало. Нужна ещё жизнь.  Для неё ты негоден… Да, Рита, обокрала себя. Ничего, они проживут.  Мы поможем.  И мой тепловозник поможет. Она не любит тебя.  Да и за что?
- Врешь!
Я пошел к выходу.
Господи, разбередила Нинка мою душу. Ой, разбередила…
Лежал  на своей кровати, а рядом теплились огоньки. Они чуть мерцали и словно что-то хотели сообщить, поведать о чем-то. О чем? Вот яркие точки-огоньки и каждая точка улыбалась мне, и это уже не огоньки, а множество лиц, всех моих знакомых. Там и лицо увидел  Нинкино… И   той, из снов. Странно, но я нет-нет и возвращался в мыслях к ней, из снов. Где она? И когда увижу? Почему так устроен мир? С детства во мне жил образ Риты, и когда  должен был узнать все о ней – встретился с Рудей. Теперь и она ушла от меня. Навсегда. Вера? Совсем не то. Теперь во мне есть новый образ – девушка из снов, отдаленно похожая на Медису из древнего мира. Но сейчас-то зачем? Может, я такой человек? Создан для каких-то душевных переживаний. Испытания помогали мне выстоять в такой жизни. Чтобы понять её текущий момент. Может, в этом мире и есть вот это моё счастье.В этом,наверное,я отличаюсь от моих товарищей. Да,  это и хорошо, что я такой, со всеми недостатками. В каждом человеке должно быть что-то особое, и непохожее на других, себе подобных. Каждый индивидуальный. Стоп! Кто во мне так рассуждает? Или я так насобачился? Когда? Мои товарищи должны тоже так рассуждать… Может они в себе задавили,  может, моим товарищам не дано такое вот, что творится со мной. Без всего этого будет скучно жить.  Пусть всё останется так, как есть. Так интереснее жить… Интересно, Дрожжину, Атаманову и другим таким такое вот кажется?
Уснул? Бред? Моё  тело  зависло, и я увидел самого себя, лежащего на кровати…
    Ххх ххх ххх
Жаркий день. Солнце здесь не такое, как у нас в Черемхово. Там оно красноватое от дыма паровозов, терриконников, печных труб. А здесь оно ярко-белое, и небо до того чистое и голубое, что даже больно смотреть на него.
Сестра моей бабушки по отцу тетя Груня, из села Макарьево, что стояло на Ангаре, со своим многочисленным  семейством, приехала к нам, в Черемхово. Но мама быстро их выпроводила. Тетя Груня захватила меня с собой, и поехали мы по деревням. Тетя Груня и её дружная и горластая семейка занимались ворожбой,  побирались, а то и воровали. В этой дружной семье всё было перемешано. И взрослые дети, и у детей внуки. племянники, дядья, тетки…Все жили одной семьей. И верховодила над всеми – тетя Груня. Её муж, барон, ушел на фронт и погиб, как и его два брата. И эта дружная цыганская семья  дружно оплакивала погибших. Оплакивали они страшные извещения и своих соседей, надеясь, что за их слезы и громкий рев чего-нибудь и достанется. За зиму сжигали забор, а потом, весной, начинали городить снова. И было непонятно – на что они жили.
Село Мишелевка, или ещё его называли – рабочий поселок, где стоял крупный в стране абразивный завод. Делали тут и фарфоровую посуду. Поселок был очень красивый. Небо в нем, сколько раз сюда заезжал с тетей Груней, удивительно чистое.
Ходили по дворам, толкались у Дома культуры, у проходной завода, а чаще у чайной. Здесь была небольшая площадь и  базарчик. Иногда мы устраивали концерт. Мы, пацаны, плясали, пели, а девчонки побирались и пытались ворожить. Тетя Груня и взрослые девицы во всю гадали, дурили наивных. Спали на берегу реки Белой недалеко от чайной, в разноцветном шатре. Тут уж кто расторопнее. Если не успел втиснуться – спи у костра, прямо на земле. Я никогда не спал в шатре, но у костра любил. Дядя Григорий, он был без ноги, отодвигал огонь, на это место клал брезент и мы ложились на него. Но, и тут мне порой не хватало места. Спал на земле. Поговаривали, что дядя Григорий потерял ногу за конокрадство. Я не верил, знал, что он был на редкость честный цыган.
Хорошо было у костра. Чистое небо над тобой,  звезды, рядом шуршала река.  А дядя Григорий брал старую гитару и пел заунывные цыганские песни. Сколько его помнил, он почему-то всегда пел печальные песни. Может от того, что  ещё в молодости любил русскую девушку. Отец не разрешил жениться на русской, а заставил взять в жены цыганку. И он всегда бил её. А та, русская,  до сих пор жила в Макарьево и имеет двух детей от белобрысого хохла. Живут хорошо. Хозяйственный мужик. Глухонемой.  Хозяин, что надо. А дети нормальные. С одним я даже дружил, и он  несколько раз приезжал ко мне в Черемхово, а я к нему. Родители, почему-то  не хотели, чтобы он дружил со мной. Говорили, что я могу чего-нибудь у них украсть или обмануть. Странные люди…
Напротив чайной  базарчик. Тут, уж, мы полные хозяева. Пустые не уходили.
И тут увидел девчонку. Худенькая, черненькая и очень хорошенькая. Она торговала черемшой. Ярко-зеленые пучки аккуратенько лежали горкой. Вдруг захотелось черемши.
Красивая, очень красивая дева, подумал я, а черемшу уведу… Ах, дева, ты останешься с одной красотой. Она заметила мой взгляд. Накрыла пучки платочком. Во взгляде увидел растерянность. Смотрела по сторонам, думала, что родители рядом, или знакомые. И тогда решился. Медленно приблизился к ней и тихо сказал:
- А хошь я тее вспогодаю, красавица.
- Не надо, - резко ответила она и крутанула головой. Руки тоненькие и смуглые положила на платочек.
Вынул самодельные карты. Разложил их веером рядом с платочком.
- Вот это ты, - показал на туза-черви. Она скривила губки.
- А чо ты с меня смеешься? Я же не туз. Иди отсюда.
- О, дева, разбиратца… А карты говорят – будешь ты, дева, яхонтовая счастлива. Твои глазки изумрудные никада не опечалятца. И не будет в них тумана. И встретитца тее на твоей дорожке прынц, черенький да бравенький, и  увезёт тея бриллиантовую в края далекие. Жди прынца. Он придет…
И тут она вдруг как закричала:
- Семен, а Семен, иди сюды скорей! Парнишка тут лезет!
Когда она закричала, то подняла руку и замахала ею.  Платочек сполз и упал. Схватил несколько пучков и прижал к себе. И тут увидел ярко-черные глаза и в них испуг и удивление. Почти рядом чей-то голос.
- Шура,чего кричишь? Где этот мальчишка?
Я успел убежать. Слышал детский, звонкий голос и крики взрослых.
- Держи вора! Лови ево! Вот он! Держи!...
- Бей суку черномазово!
- Никаково проходу от них нету. Так и заманивают!..
В тот же день уехал домой. Тетя Груня прогнала. Она сказала, что с умом надо воровать. Мою черемшу растерзали  ребятишки. Так для чего украл ? А ещё за эту черемшу попадет большеглазой красавице… Жалко.
Проснулся… Глаза девчонки… Глаза той девушки из снов… Она!  Значит,  девушка продолжала жить в Мишелевке. Девчонка с глазами Медисы. И я у неё украл черемшу. А ведь это было в действительности.  Ещё в детстве я украл черемшу у девчонки именно в Мишелевке… И вот сон повторил реальность…. Но зачем? И какая связь с Медисой?
Надо уснуть. Отвернулся от окна и укрылся одеялом…

ОТКУДА  МЫ  ТАКИЕ ?
На другой день мы положили ещё два ряда. Я бегал от одного парня к другому и всем помогал.  Раствор не везли. Торкунов нервничал, но молчал. Под конец смены решил узнать в чем дело и пошел в распределительный узел. А там – диспетчер. Солидный дядя с распаренной физиономией из-за нестерпимой жары от трех электропечей. Он посмотрел на меня поверх очков и опять углубился в бумаги… Ах ты, душа бюрократская! Резкий телефонный звонок, и диспетчер, только ему известным движением, опустил руку на телефон и мягко взял трубку. Очки опустились на нос, а глаза уставились в потолок. Я подошел ближе и тоже взглянул в потолок. Он перехватил мой взгляд и опять в потолок. Артист!
- А вы не шумите, не шумите, пожалуйста! Мне виднее куда, куды или кунды отправлять брус, пожалуйста, не учите меня, вот так, - и диспетчер положил трубку и взглянул на меня. Видя,  что я всё ещё разглядывал потолок, он тоже посмотрел туда.
- Почему нет раствора в бригаду Быргазова, маэстра? - сказал я, и перевел взгляд с потолка на его мощную переносицу. Диспетчер медленно перевел взглял на меня, откинулся на стуле.  И тот пронзительно взвизгнул и словно спружинил. Диспетчер будто вырос на моих глазах. Он резко поправил очки, оглядел меня, посмотрел в потолок и снова на меня. Я тоже взглянул на потолок, а потом на диспетчера.
- Так, значит, отпрыск от делегации… Только  чо, или что, был на вашем месте товарищ А. А. Ниточкин , представитель молодой поросли инженеров стройки, будущие кадры… В общем, нет раствора. И всё тут. И прошу, не надо шуметь здеся-ка, здесь. У вас есть бригадир. Вот и пусть или пусь,ходит. Был здесь и ваш бригадир Н. А. Быргазов.  Пусть он ходит, а остальным… разным… Здесь делать тута некаво или тут… Вот так. И неприлично позади спины бригадира Н. А. Быргазова действовать подобным образом. Нет раствора.
- А чичас?  Во вторую?  Тоже  другой бригаде?
- Чичас? Чичас или сейчас в ту бригаду. У них на сто двадцать тянет.
-И у нас потянет. Так вот знай  – ты хороший и первосортный бюрократ. И артист. Посему и поздравляю. Заруби себе на носу и передай своему благодетелю, начальнику,  што я перекарежу   вам все планы…
Пошел к выходу. И тут вошел Александр Ниточкин. Знал его. Они   с женой приехали сюда после окончания института в 1959 году, и жили в палатке. Работали они вместе в техническом отделе стройки и занимались общественной работой. И никто не просил Ниточкина, чтобы после работы, ночью, прийти в диспетчерскую, на базу и проследить – куда везут стройматериалы. Порой надо было просидеть в этих стенах всю ночь, а утром на работу. Я, например, таких людей в те времена не понимал. Хотя в будущем сам таким стал. Кстати, Ниточкин пропагандист марксизма-леннинизма. Он не болтал о сияющих вершинах, а практически шел к этим вершинам. И я ему верил. Он добровольно делал благородное дело. Ну, а кто я был? Ведь тоже делал благородное дело… И наше отличалось тем, что на его стороне закон. Ну, что же… Каждый из нас в своих благородных делах шел своим путем.
Так вот, Саня Ниточкин поздоровался со мной и спросил:
- Как у вас дела в бригаде?
-Какие могут быть дела, если нет раствора.
- Мы тут с ребятами из комитета комсомола платформу с кирпичом выгрузили. Займемся вашим  раствором…
- А грузчики где? – спросил его.
- Перепились грузчики, а смену другую никто не вызвал. Вот мы и собрались  воскресник…
-  Мы могли бы помочь.  Кирпич и нам нужен.
Ниточкин  взглянул на диспетчера и спросил меня:
- Разве вам никто об этом не сообщал? Должны были…
- Кто? Этот гусь? Да, ты што? Ну, ты даешь, Саня.
- Товарищ А. А. Ниточкин не понял меня. Я не мальчик на побегушках.  И потом, вы же знаете  из кого создана бригада. Там же одни самые…
- Там прежде всего люди!  Как же вы могли?
- Мог. И ещё могу.  Я им не верю.  И вы не верьте! Я этот народ хорошо знаю. Навидался.  Они родную мать, да чего мать,  сами себя продадут.
- Ну, ты, скотина комолая! – крикнул я и сжал кулаки. Саня перехватил
мою руку.
- Вот видите, товарищ А. А. Ниточкин, он меня ишо всяка поносит! Да ишо с кулачищами. Караул, аскарбляють миня!...
- Чего вы постоянно кочевряжитесь? – возмутился Саня. - Это вы его оскорбили. Он  такой же, как и мы с вами.
- Нет. Не-ет, - взвился на стуле диспетчер, - меня не надо бы с ними   сравнивать! Дайче об этом говорил и Н. А. Быргазов, и ваш любимец А. Д. Матвеев туда же. Вы их не знаете…
- Зато я тебя знаю, - прошептал я. – Хорошо знаю. Я , подлюгу насквозь вижу. По бегающим глазкам вижу. Ишь, как бегают. Вертухай!
 Ниточкин сказал:
- Ты в бригаду иди. И домой. Успокойся. Ну, их. Сейчас иду к Матвееву. Раствор вам будет завтра. Обязательно. Иди домой.
- Там люди ждут…
- К начальнику стройки с Иптвеевым пойдем и всё разрешим. Пора кончать с безобразием на базе.
Мороз крепчал. Небо выутюжилось, и кое-где тускло засветились звезды. В двухстах метрах от диспетчерской дорога, расходящаяся за углом  дома на две. Одна шла  к дому бригады Лешки Таранина, другая мимо нашего  строящегося общежития. Надо было что-то решать. Либеральничать я не собирался.
Пусть Ниточкин разводит дискуссию с начальником стройки, а я буду действовать по обстоятельсвам.  В тот момент я не мог иначе.
На углу дома лежали складированные доски и брус. Пошел к  штабелю. Взялся за конец бруса, и стянул его на дорогу,  загородив её. Она  шла к дому Таранина. Начал стаскивать второй брус.
- Молодец, Юрка, - услышал знакомый голос. Лешка! А рядом Петька Ерохин. Коротко объяснил суть дела. И они стали мне помогать. Через некоторое  время показался зилок. Мы спрятались за угол дома. Шофер заскочил в диспетчерскую и быстро выбежал. Машина подъехала к горе бруса и встала. Потом развернулась – и к диспетчерской. Вскоре выкатился начальничек и побежал в нашу сторону. Он бегал вдоль  брусьев и на чем свет ругал меня. Мы не показывались. Он побежал в диспетчерскую.
В общем, машина пошла к нам. Мы вскочили на подножку и показали куда надо ехать. Шофер сообщил, что диспетчер звонил Матвееву и начальнику стройки о нашей проделке. Потом об этом случае вызнали журналисты областных  и центральных газет. Много писали, каждый раз приукрашивали события. Но в душе  все-таки, было приятно. Потом, через много лет, писатель Вячеслав Шугаев написал рассказ на эту тему и вывел меня эдаким героем. Рассказ получился хороший. Все сразу узнали меня и тот случай из нашей бурной молодости. Я понял, что как хорошо,что есть такие писатели, которые не забывают о простых людях с их сложными судьбами, а не только описывают орденоносцев и депутатов.
…Когда подъехали, то поняли, что строителей нет. Рабочее время давно закончилось. Спускалась крановщица, но остановилась. Можно только представить, что творилось в её головке. Смотрела на нас и молчала.
Петька изогнулся, и протянув сухую руку, длинными пальцами сделал «козу», как обычно пугают детей, при этом он сделал страшное лицо. Мне вдруг стало смешно. В эту минуту он был очень похож на артиста Сергея Филиппова.
- Тю-тю-тю… Забодаю, забодаю. Коза идет – рога несет….
Девушка перевела взгляд на меня, на Лешку, на Петьку, лицо её  тут же просияло.
- Ой, мамоньки, вылитый артист! А я не боюсь, вот так!
- Боишься. По спору боишься, - заклацал зубами парень. – А мы серые волки.  И съедим тебя…
- И нет. Не боюсь вас! – радостно шумела она и била ручонкой в розовой рукавичке по перилам. – У нас девчонки говорили про вас такое…
- Хватит озорничать, - я подошел к ней ближе. – Хватит. Достали раствор. Подцепим бадью, вывалим раствор из машины, и ты подними от земли сантиметров на пятьдесят. И пусть так повисит. Ты сходишь поужинать – и снова сюда. А мы за это время ребят соберем.
Она согласно кивала головой, а потом, напевая, быстро-быстро стала подниматься на кран. Мы вывалили раствор  в бадью, подняли её немного и стали решать, что делать дальше. Если никто не придет? Раствор пропадет и тогда… Что тогда было бы, об этом не хотелось думать.  И  все-таки, не думать я не мог… Как-то взял и сказал Генке.
- Что-то стал много размышлять о нашей жизни.
- Заболел?
- Ага. Рассуждать стал много про себя. Особенно вечером…
- Смотри. В желтый дом захотел попасть? Думать много вредно…
- Да я и сам про это знаю. Все говорят об этом.
- Ты смотри на нас на всех. На Лешку не надо смотреть. Он в институт нацелился. А нам не надо. За нас пусь начальники думают…
Нет, тут  что-то не то…   Мне не только думалось, но и сны в этих думах снятся. И становилось легче. В этих снах словно моя вторая жизнь. Стало нравиться думать. Нет, Генка не прав.
- Мне  мечтать хочется, - сказал я, - и хочу тебе признаться. Помнишь, я как-то Дрожжину признался, што в партию захотел?
- Лучше там рассуждать  будешь? А мне так – пусть лучше за меня Лорка будет думать. Я не желаю думать. Скоро она прикатит. Лягу на диван и буду мурлыкать, брюхо в неге наедать…
- Она тебя заставит строить гаражи,  свиней разводить…
- Ну и што?  Там все  равно не надо будет думать…
- А я в партию вступлю. Любопытно шибко. Как там партейные живут. Об чем таком там на собраньях  болтают. Нешто не интересно? С Семкой, Зинкой и Атамановым на одной лавке буду сидеть. Нешто не любопытно? Знаешь, не интересуют меня свиньи.  Тянет меня к коммунистам.
- Я думал шутишь.
- В вагоне я обчистил двоих. Партийные они… Начальники. Здесь  они. Вот бы узнали, кто их  тогда чистанул… Потеха…
- Опомнись, Юрка. Зачем тебе это? Ну и пусть хорошо там. Попадешься. Узнают, чо  ты поиграть с ними вступил… посадят.
- Не попадусь.  Райком защитит, как и их…
-    Мне всё это надоело… Свиней буду разводить…
  - А я во вкус вхожу. Надо попробовать. Тянет меня поболтать с ними о сияющих вершинах. Поиграть с ними хочется.
- Ой, Юрка, заварил кашу… А примут? Ведь и я бы мог. Приехала бы Лорка, а я… бац билет на стол! А?
- В общем-то, Генка, мы все отменные игруны. И это факт. Но играть надо с умом, как и воровать. Они все играют. Отчего мне не поиграть? Но я буду отличаться от них тем, что я буду идейным партийцем, как был идейным вором. И брать буду тока у таких же, как Семы, Атамановы, Зиночки… У Дрожжина нет. Он со своей болтовней ничего себе не нажил. Узнал о нем… У нево это в крови и не выбьешь… И такие есть в партии. Тоже идейные. И их много.
Вечером того же дня спросил у Дрожжина:
- У меня вопрос. Еслив я хочу стать нормальным строителем этова обчества и если я мечтаю о сияющих вершинах… то можно ли мне в таком разе вступить в партию? Штобы, таскать, продвигать, значит, и двигать наше время к светлым вершинам коммунизма? В восьмидесятые я буду в самом соку.  Как говоритца – строитель светлого будущего.
Я замолчал. Дал ему врубиться.
- Так,- такнул Дрожжин и вытянулся, захмурел, а потом лицо его вроде даже  расширилось и просветлело, глаза успокоились и остановились на мне. – Молодец. Я грешным делом подумывал, что того… а ты не того, значит, того, таскать, ты серьезно… Вот таков достоин. Мы подумаем, обсудим, утрясем, всё это дело пробудируем. Ты не стесняйся, и подходи прямо ко мне. Коммунист везде должен быть честным. Справедливым. А ты и есть такой. Болеешь за производство. Наслышан, таскать…  Мы на твоей стороне… Не бойся.
Я тоже захмурел и выпрямился.
- Уж как-нибудь утрясите, умните это дело.  А я постараюсь тоже    утрястись…Желаю быть в первых рядам.
В общем, прозондировал свое вступление. Теперь надо действовать на трудовом фронте.  Даже в труде надо играть. Играть так играть, потому что все играют. А  кто мне не велел? Дудки! Только держись! Таким заделаюсь патриотом – ахнут. Скажут – перевоспитался. Главное – надо умело затаиться. Шкуру овцы надеть… Хоть бы не сорваться…
А сейчас… крановщица спустилась к нам.
- Мальчики, - обратилась она к нам, - сбегаю домой и чего-нибудь принесу. Я буду  с вами,  до конца.
Она убежала. Лешка потоптался и хотел что-то сообщить. Его маленькое лицо с большим и горбатым носом сморщилось – он улыбался. А выпуклый лоб под черными кудрями заалел.
- Первое, что надо сделать – это под бадьей развести костер,  и поддерживать температуру раствора, какая она сейчас. Второе – постоянно помешивать его, чтобы не оседал.
Молодец Лешка. Это его первое дельное предложение. Думает мужик. Старается. Посветлел. Вкрутую заиграл парень. Ну, и пусть играет. И это хорошо, что он стал думающим.
Мы натаскали дров и разожгли  костер. Темнело. Зажглись огни на строительной площадке. Это мы включили прожектора. В окнах домов огни загорелись. И наш костер на краю стройки,  рядом с тайгой. Мы сидели на лиственничном сутунке и смотрели в огонь.
- Леша, слушай, нам можно вступить в партию? Как ты думаешь?
- А почему нельзя?  - быстро и серьезно ответил он. – Очень надо. Я обязательно вступлю. Мои родственники все коммунисты. С билетом легче.
Везде дороги открыты.
- Но это неправильно, Леха!
- Знаю. Так нужно… Мы же к коммунизму идем. Значит, все люди должны постепенно стать коммунистами.
- Анекдот, Лешка!
- Анекдот. Согласен. А куда  денешься? Если так требуют идеологи. Они думают, что чем больше коммунистов, значит, больше сознательных. Но это грубейшая ошибка.
- Ну, вот ты. Хочешь им стать, а сам играешь.
Он немного подумал и ответил:
- Мы с тобой будем вместе играть. У тебя своя цель в этой игре,  у меня- своя. Тебе не буду мешать, ты - мне. Все – артисты. А кто мне запретит стать артистом?  Никто.
- Леха, но это страшно! Так до чего мы докатимся?
- Страшно. Согласен. И докатимся.  Поверь мне. Докатимся.
- Но, мне-то обидно. Они оказались почти все такие. Зачем мозги пудрят? Говорят одно, думают другое, а делают третье… Они же меня…
- Чего ты сказал? Говорят, делают, думают… Где-то такую я фразу слышал. Но где?  Где ты её читал?
- Я не читал. Всегда их представлял такими.Просто само у меня выскочило. Леха,   они всё на серьезе делают.  И нас этому учат.
- Ты шибко не бери в голову. Тоже хитри и ловчи. Главное для нас – вступить. Дрожжин даст рекомендацию. Он не догадается, что мы игруны.
  Мы не заметили, как  Петька ушел. Он не  стал вмешиваться в наш разговор. Он ушел поднимать людей. Потом ушел и Лешка. А я остался один следить за раствором.
Небо светло-синее и усыпанное звездами. Ни ветерка, где-то шла машина, и было слышно как звонко скрипел снег под скатами.
Полез на бадью. Начал мешать раствор.
- Здравствуй, - услышал чей-то голос. Спрыгнул и рядом увидел Нинку. Она куталась в лисий воротник. Большие глаза темные-темные, и ничего в них не видать. Две сестры  и разные. В Рудиных даже ночью всё было видно. Не могла Рудя меня ласкать из жалости. Там всё другое, и этому другому  завидовала Нинка. У одной из конторских я пытался выведать адрес Руди, а вдруг она знает? Хотелось написать письмо и всё, всё описать.
- Шла  с работы. Задержалась. Вижу – ты. Бетон мешаешь. Сейчас уйду. Ты пойми. И пожалей её. Ради её счастья – откажись. И не ищи. Мне всё передали. Ищешь адрес.  Не ищи. А то, что произошло между нами – хотела собой пожертвовать. Но ты оказался чище. Это делает тебе честь. Такое редко встретишь, особенно среди вашего брата. Может, Рита-Рудя и заметила в тебе это. Потом Рита будет учиться. Пойми, в семье образованная женщина – это разлад. По себе знаю. С тобою можно пооткровенничать. С тепловозниками – нет. А благодетелям-руководителям это вообще не нужно. Так вот, муж мой когда-то выучил меня, а самому не было времени… То дачу у  Байкала строил, гаражи возводил,  огороды… А потом пошли куры, гуси, кролики, свиньи, козы… А  я… виталась в образованных кругах… Создали мы там элитный клуб «Диалог». А куда он? Разошлись. Я уехала  сюда, на стройку. С поросятами он уже не занимается… Знаю, о чем ты подумал… Нет, нет… Через много лет узнала. Он сам выучился, даже в институте преподает… Он думал, что счастье не в одних свиньях, гусях и козах…Мы тогда разошлись со скандалом… Пойми, когда образованный муж, это нормально, но когда жена… Это трагедия. Чаще, трагедия бывает в семьях, где муж учит жену. Нельзя учить жен. Ну, представь,  у Руди было бы высшее.  У неё образовался бы свой круг. А тебя куда прятать? Да ещё с  твоим уличным говорком. А сколько мужей пересажали из-за  грамотных жен? Уйма. Он терпит, терпит, выращивая свиней и возводя гаражи… и начинает пить. Пьянки, драки… И вот результат. Трагедия. Сам мужчина виноват. Ты хоть сколько вырасти свиней, и построй гаражи и дачи,  разведи нутрий и гусей – ты – нуль. Букашка, тля. Там-то  и кончается любовь. И ни одной твари не верь, что это не так. Плюнь в глаза тому, кто скажет обратное. Если, уж, учиться – то надо было раньше, или вместе. Или никому не учиться. Только не учи жену. Некоторые так и решили – лучше жить одной, но чтобы спокойно. И она будет жить спокойно.
- А если я пойду учиться,  как твой бывший свинопас, и выучусь.  И стану ученым или ещё кем-то там.
- Ты не будешь учиться. Да тебе и не надо. Тебе некому доказывать.
-  В этом ты угадала… Я передумал. Лучше, наверно, день вчерашний вспомним… Пожертвуй собой. А я приму эту жертву. Может мне, в сию минуту, заменить твоего будущего тепловозника. Закрой глаза. И вот он твой тепловозник… И что тебя обнимает законный муж.  Твой муж.
Она улыбалась.
- Только что я тебя похвалила, а ты быстро  другим стал.
- Потому что я уголовник. А мы на всякое способны. Не надо бы меня хвалить.  Сглазила.
Она засмеялась.
- Ты другой. Совсем другой. Ты – странный…
- Я такой же, как все. Пошли в вагончик и я развенчаю твои взгляды  на меня. Я твой муж – тепловозник. Пошли.
- Всё было в моей жизни, но такое…
- А ты снизойди и опустись на землю.  Будь как все. И это жизнь… Я твой тепловозник… Эдакий сопленосый суслик, лежащий рядом с тобой… Но муж…
Я взял её горячую руку и повел в вагончик. Она шла покорно и почему-то смеялась. Странно…
           В вагончике я выключил свет и расстегнул на ней пальто и стал шарить  по её платью,  ощущая ладонями её сытое тело и бедра. Пальцы ухватились за резинку на трусиках. А она напряглась и все громче смеялась, и вдруг я ощутил  резкий и очень больной удар по щеке. Нинка прекратила смеяться. Она отскочила от меня и, видимо, приводила себя в порядок.
- Ты не задумывался над тем, что ты мог бы стать гипнотизером? Нет? Надо бы тебе попробовать.То, что мы бы с тобой сделали. Это не твоё… Просто тебе ударила лишняя кровь в голову. Это в тебе от злости. Ты другой. Сегодня я убедилась. Тут Рудя права… Но пойми. Нельзя нам с тобой вот так.
Она распахнула дверь.
- Прощай. Мы не должны опускаться.  Может, когда-нибудь встретимся. Ты не тепловозник и не туз. Ты есть ты.
- Не добился тебя…
- Ты вчера был прав.  Сегодня – нет. Ты не сюсюкаешь перед  какой-нибудь понравившейся тебе бабой, не меняешь голоса. Ты есть ты. Ты вчера гордость проявил.  Мол, я – бродяга, а ты бедра показала и я рассупонился? А вот тебе! Ты – другой. И я тебя зауважала.
- Слушай, брось юлить.  Не люблю. Ответь прямо. У меня  сын?
Она вздрогнула и ответила:
- Ещё чего! Никого у тебя нет. И слава Богу. Прощай!
Она захлопнула дверь. И всё-таки, у  меня есть сын.
А может, вчера надо было бы быть мужиком? А я кокетничал. Зачем так? Ещё и валандалился. Так и остался бродягой… Но в душе неприятный осадок. Ныло сердце.
Пришла крановщица. Включила свет. В руках пакет. Принюхивается. Стала разворачивать пакет. А там пирожки, ватрушки с повидлом, конфеты….
- Их сама ешь. Не люблю сладкого, -  сказал я, а из головы не выходили последние  слова Нинки. Может, и правда, у меня сын? В теплушке не проходил запах нежных духов. Да, и крановщица носом крутила и оглядывала будку.
- Как тебя звать-то? – спросил я.
- Вера. Таранина. А што?
- Кто будешь Таранину?
- Жена. А што?
- Заладила… што, што… Чего это в обчежитии-то живете?
- А где жить-то?  Вот это отстроим, переселят из барака сюда молодежь. И квартира нам будет.
- Значит, ты тоже интирес имеешь, штобы мы быстрее построили?
- Ага. Пусть сегодня Ленька посидит.  Когда распределяли нас, то я сюда напросилась. Я же училище зокончила. Не знала, что вы здесь. Такое девчата наговорили…
- Ясно. Значит, ты тоже за нас. Среди нас всякие бывают.
- Да, и Ленька говорил об этом. Он говорит, что вы хорошие парни.
- А чего тогда ему  всё… Тоже хорош гусь…
- Деньги никому не лишни… И потом он не виноват. Начальство  что-то против вас имеет.
- Хоть на этом спасибо. Мне на деньги наплевать.  Просто они нужны для жизни. Учиться-то собралась? Пошла бы. А Ленька твой за гаражи бы взялся.  Свиней бы развел, кур…
- Думаю поступать на вечернее. Готовлюсь. Он не хочет. Говорит, что ему некогда.  Он на машину ещё деньги копит. А откуда ты знаешь, что он хочет гараж построить?
- Просто угадал. Ты ему про поросят напомни.  Да-а, всё в этой жизни не меняется… Как тоскливо…
Скрипнула дверь и вошли ребята:  Генка, Петька, Лешка, Юра, Гоха и ещё пять парней.
- Игорь не пошел, - сообщил Петька. – Он сказал, что самый лучший продукт – это отдых после работы и база ОРСа. Туда завтра уходит. Грузчиком.
- В партию он не собирался?
- Откуда ты знаешь? Говорил как-то. Потом хочет вступить.
- Всё ясно с ним.  Больше ни слова.
- Ты подумал, што только твоё звено будет работать, - перебил нас Генка и показал краешек письма. От Лорки. – Через месяц  сюда прикатит.  А Иван бегает вокруг бадьи…
Мы попили чаю и вышли в мороз. Вера, взглянув на меня, побежала к крану. Иван ходил вокруг костра и стучал лопатой по тугим бокам бадьи.
- Ну, Юрка, молодец. Я бы не допер…
Мы приступили к кладке. Краном перенесли бадью в центр и из неё носили раствор в носилках. Мы собрали звено из шести человек и разобрались по парам. Я встал в подручные к Юре Хвостову.
Уверен, что  так класть никогда не буду. Кирпич у Юры притыкался к кирпичу, вкусно причмокивая. Я едва успевал подавать кирпич. Юра что-то бормотал.
- Ты чо? Оглох? – закричал он, - Если я кладу влево, не толкись за спиной и под ногами не вертись, а подавай справо и поживей. Только плавно.
Хотел нагрубить ему, но вспомнил, что о нем говорили – может сутками молчать.  А вот и Вера пришла на помощь. Мы с ней побежали за раствором. Пришел  Быргазов  и, поймав мой взгляд, погрозил крючковатым пальцем и пошел к Ивану. Прибежал Петька и состроил рожицу. Он по профессии каменщик, на зоне выучился,  я поставил его с пареньком. Пусть учится.
- Ну, хватит, - не выдержал я, и добавил, - совсем девчонку замотал.
Юрка будто нехотя остановился, ловко подобрав шлепки раствора по выросшей стене. Пошли к кучке кирпича. Юра сел, посмотрел на нас и  очень стеснительно улыбнулся.
- Ну, и артист ты вкалывать! – сказал ему, - Вдвоем еле успели. Ты что? Не устаешь?
- Наверно, устаю, – пожал плечами Юра. – Раствор надо быстрее использовать. Чуть простоит и качество теряется. Следующий раз надо в ящик вываливать.  Сделать приемный ящик из досок…
- Сделам, - ответил Петька, - обязательно сделам.
Интересно, Юрка играет или на серьёзе?  Тут совсем запутаешься. Так как же с игрой-то? Что-то я сегодня с этим парнем, забыл про игру… Не надо забывать играть… Все эти… везде играют, а почему мне нельзя?
Опять приступили к кладке. И опять Юрка кричал на нас. А мы, как заведенные, носили  раствор и кирпичи.
- Раствор кончился! – крикнул от бадьи Иван. Облегченно вздохнул. Нет, кажется, я сегодня не играл. По-настоящему вкалывал. Не до игры было.
Как всё-таки тяжело заработать партийный билет. Надо стараться.  Потом видно будет…
Бригадой собрались в теплушке. Пили чай.
- Отличились, ребятки. Всё получилось вежливо, культурно и хорошо. Рад за вас. – похвалил бригадир, но тут же огорошил меня: - Там на тебя, Стрелов, диспетчер докладную написал. Матвеев разорвал бумагу.  Диспетчер позвонил начальнику стройки, и тот кричал, что тебя надо наказать. Матвеев доказал ему, что ты прав. Так и работай, Стрелов.
- Вот так, бригадир, - начал я снова озоровать. – Стараешься для обчества и для дела, для сияющих вершин, а тут на  тебе, я и плохой.
- Опять чудишь? Ну, никак не можешь без этова.  Ладно, седни можно и побаловатца.
- Спасибо,  бригадир, а может мне разрешите думать?
Шел первый час ночи. Мы шли домой. Дорогой нам попался Ленька Таранин. Конечно, он уже узнал от диспетчера всё. Ленька ходил недалеко и продрог.  Ждал Веру.
- Принимай свою женушку, - сказал Петька. -  Она у тебя отчаянная!
- Погодите. Не радуйтесь шибко! – крикнул Ленька простуженным голосом. – Погодите. Завтра порадуетесь!
Мы засмеялись, но не ответили.
- Ладно уж, разошелся, - перебила Вера. – Испугались. Теперь всегда будем раствор делить поровну. Тогда посмотрим – кто будет первым! Ночи спокойной, ребята!
Дома мы заснули мгновенно. Ничего не снилось мне и не чудилось.
Утром, когда мы пришли в  будку, Быргазова вызвали к Матвееву. Мы сказали бригадиру, что если будут на него давить, то мы пойдем и скажем – сами виноваты. Надо делить материал поровну. И не надо бы заводить на стройке любимчиков.
Через час Быргазов приехал на машине с раствором. Потом пришла ещё одна. И под конец смены ещё машина. Некоторые ребята остались во вторую  смену.
Так мы вкалывали несколько дней. Был конец месяца. Наверстывали то, что упустили в начале. Прораб и бригадир были довольны.
Как-то приходила Вера.  У неё приехал муж. Простила.
- Долго я думала… Тебе нужна другая…  А потом, какой-никакой, а муж. Свой. Родной. Отец сыну. Он начнет строить гараж. Машину задумал взять..
- Хозяйственный мужик. Сейчас  начинатца мода на кроликов…
Вера засмеялась.
- И не говори, как в воду глядел. Надо же… С  одним договорился в индивидуальном – кроликов  начнет разводить. В Затопляемой поросят  будем брать.
- Да и кур бы не мешало, - подсказал я.
- Всё,  говорит,  будет, только, мол, учись.  Вот я и учусь на заочном. Он ничего мне не дает делать. Как барыня сейчас.  В Дом отдыха хочет меня отправить. Устала, говорит, родная. Вот так, Юра.
Мне стало скучно. Мне даже захотелось завыть.Ничего в этом мире не меняется, и мужики  тоже… В общем, мы расстались друзьями. Я никогда  не расставался с женщинами  врагами. Это самое последнее дело для мужчин.
Всей толпой мы шли мимо  диспетчерской. На  стене красовалась огромная  бумага:  «Бригада Быргазова по соцсоревнованию заняла первое место на стройке!  Так держать! Молодцы!»
Странно. Очень странно. Душу мою наполнила радость. И даже забыл, что играл… Когда-то я бы не поверил в такое ощущение радости, сказал бы – не бывает так – вздор! Еще полмесяца тому назад – не поверил бы! Радость наполнила  меня. Мы толкались, шумели. Выскочил диспетчер, тот самый,  и посмотрев на плакат, пожал плечами и скрылся. Разве ему понять наше ощущение! Кто же теперь ткнет в нас пальцем и скажет – а вот уголовники,  и бичи… Мы теперь – как все. Как же не радоваться нам, глядишь с ребят снимут судимость, а с нас с Генкой статью по ссылке. Как же нам не радоваться? Через много лет я  вспомнил и тот день, и того диспетчера, и тот момент радости. А ведь именно в тот момент было всё искренне. Нам даже сказали, что мы можем бороться за звание бригады коммунистического труда. Через много лет я всё задумывался – как мы были наивны, как дети. Какая-то бумажка так радовала нас. Радовало всё, радовало  и то, что нам потом присвоили это звание. А ведь бригада состояла, в основном, из бывших уголовников. Вот это был настоящий парадокс. Вот это были настоящие труженики в нашей бригаде. Господи! А может, именно тогда мы были счастливы, а не потом, через много лет? Были тогда  благороднее и чище, хотя нас на каждом шагу надували, обманывали наши идеологи, а сами жили совсем, совсем не так как мы. Они тогда жили в реальной жизни, а мы в какой-то сфере, оболочке, как в зоне, из которой невозможно было выбраться. И не пытались из неё выскочить – так устраивало. Если кто-то и пытался выпрыгнуть, его обратно засовывали. Не шали! И верили в какую-то чушь. Но мы были в тот момент  счастливы.
Мы шли домой, гремя по дороге заледенелыми валенками, и мою душу переполняла радость. Кому было понять меня? Некому. Это была правда, я тогда был счастлив.  Я не играл. Потом меня снова заставили играть, но всё это сделали наши идеологи. Всё это было потом. А в тот день я был счастлив.
- Дайче видел Дрожжина, - выглянул из кухни Иван. – снимут с нас судимость, а с тебя и Генки – ссылку.  Получу зарплату и поеду к маме дом покупать. Потом поеду Райку искать. Нельзя ей быть на воле. Нельзя.
Не забыл, - сказал я. – Ну, ты даешь! Я бы, уж, давно забыл.
- Такое нельзя забывать.
Он вышел из кухни и полез под свою кровать. Достал оттуда пухлую  папку с бумагами. Бережно похлопал по ней.
- Многое чо тут есть. Справедливость должна быть. Пойду сразу к прокурору.  У меня здесь откровенные письма, справки, чеки.  Следствие сам провел.  Втирается к парням в доверие  и обманывает их.  А в милиции-то об этом не знают. Махинациями разными занимается. Пенсионеров  надувает как хочет. До стариков добралась, падла.
- Я тебя,  Юрка, понимаю. Ты бомбил тех, кто не чистый на руку. Помогал бедным.  Тех, кого ты бомбил, должности и награды получали, а тебе зона.
- Я, Иван, был сам себе орган, прокурор и судья. И нисколечко не сожалею, что я был таким…
- А я , Юрка, земной. Мне бы до Райки добратца. Ты игрун. А я земной.
- Я, Иван, хочу за Семой и Зиночкой в партию вступить. Им можно, а мне нельзя? И тоже буду бить себя в грудь и кляться партией. Это же интересно…
- Ловко ты придумал. Но мы, Юрка, иногда, вместо водки, одеколон жрем. А ведь коммунисты одеколона не пьют.
-  Не пьют? Научу. Я их буду изнутри рвать. Вот они все.  Может, я вот такой и нужен этой партии и советской власти… Потому, что я буду защищать эту власть от прощелыг, засевших в партии…
- Ты, Юрка, жил в другом мире, вот поэтому ты другой… Ты будто замороженный. Сейчас только начал оттаивать. Всё видишь по другому. А у нас тут оказалось для тебя всё другое, незнакомое.  И люди и само время.
- Мне зачем подстраиваться под всех? Я, это я.
-  А мне бы дом   купить.
-  Мы все как на зоне живем. Я думал, что здесь, в вашем мире, в который я к вам попал, по – другому. Я што? Бывало своровал и кути… А как все люди живут – откуда мне было знать. А тут, оказывается, та же зона. И в душе каждого, почти каждого, зона. Страшно. Но, что-то же надо делать. Иначе всем нам будет крышка….
- Ты пойми, Юрка, если я буду думать не так как все, то мне попадет… У нас не любят, если кто задумывается. Особенно, если рабочие начинают думать.
-Ответь мне, Иван, кто все они… Дрожжины…секретари и прочие…Кто?
- Ну, работают. Агитируют.
- Напряги свои мыслишки. Знавал я одного бича. Московский институт он окончил. Даже в райкоме работал, а потом выгнали. Поехал по стране. И взяли его в Иркутске. Отправили в Вихоревку. Там всех бичей собирают. Так он мне вот што сказал – все райкомовские  работники – тунеядцы. Так и сказал. Вот што они делают? Морали только толкают. И за них деньги получают, хорошие квартиры, в Дома отдыха ездят. Всё для них. Если я был тунеядцем, то они клеймили меня.  Страшно, Иван. Всеми нами комадуют узаконенные тунеядцы.
- Ты шибко не говори об этом. Посадят.
- На это они способны. Если я вступлю, то не отправят. Райком же защитил Атаманова, Сему и Зиночку. И бороться с ними за настоящую советскую власть.
- Могут разоблачить, - тихо сказал Иван.
- А как они меня разоблачат, если я буду защищать советскую власть. Так можно и такую власть от них очистить.  Меня ишо вот што интересует, как же не могут понять, что кого они принимают в партию? Это же ясно.
- Давай, Юрка, лучше спать.
Лег на кровать. Да, жизнь… И все-таки, закон  на их стороне. А жаль.
За окном темнота. И лишь только  в уголке окна прибавилось огоньков.
Это горели прожекторы на нашем строящемся общежитии. Построим его… И разойдемся навсегда. Грустно. Но такова жизнь.
И вдруг огоньки как бы поползли в кучу. Странно. Что с ними?
…И вот они ринулись в одну центральную  точку… Вспышка. Опять? А это что? Глаза… Огоньки стремились в одно место. И опять вспышка, но уже сильнее первой. Глаза стали расширяться… Куда же я теперь?
…Жаркий день. Солнце ярко-белое  и небо чистое и голубое, что даже больно смотреть на него.
Рабочий посёлок Мишелевка. Маленький базарчик. Черненькая и очень красивая девочка продавала черемшу. Вот она лежала кучками. И вдруг в моей голове промелькнула мысль – сейчас я должен подойти и начать разговор. О чем? Но я должен с ней о чем-то говорить. Потом должен украсть несколько пучков, и на базаре начнется шум… Вдруг остановился. Господи! Но я видел этот базарчик во сне! И этот сон словно наяву. Ощутил жару дня,  и запах  пыльной улицы, слышал крики тети Груни, зазывающей людей на ворожбу….Что делать? Куда  бежать? От себя? Все равно не убежать. Да и как можно убежать во сне? А что получится, если подойду к ней? Прошелся несколько раз вдоль базара и подошел к ней. Она испуганно смотрела на меня. Черемша прикрыта платочком.  Приблизился к прилавку и сказал:
- Девочка, не бойся меня, но чичас украду черемшу. Так нужно. Я должен её украсть.
И тут она закричала:
- Семён!  Иди скорее сюда!  Парнишка черемшу хочет украсть.
Кто-то ухватил меня за ухо. Нестерпимая боль. Чувствовал ли я когда-нибудь  такую боль во сне? Нет. Значит, всё это происходит наяву. Что это? И почему, в эту минуту, на этом базаре, четко понимал, что это не сон, а какая-то  непонятная реальность. Как я попадал в этот мир? И зачем? Кто меня туда отправляет.  Для чего?
Кто-то держал меня за ухо. А потом развернул к себе. Молодой человек, веселый, кудрявый и с орденскими колодками. Он отпустил ухо, а оно продолжало гореть.
- Ты зачем хотел украсть черемшу? Денег нет? Попроси у матери.  Вон, она там ходит и дурит людей.
- Я хотел девчонку попугать, - ответил я. – а она в крик. Я мог бы и не говорить ей об этом. Украл бы и убежал. Но я же не убежал. Да и сказал. Так какой же я вор?
Он удивленно посмотрел на меня и засмеялся.
- Ну, молодец, паря! А ведь сущая правда. На кой ляд тебе говорить об этом? Тогда зачем сказал?  Напугать? Где там второе ухо?
Неожиданно для себя, подставил ему ухо. Он даже отступил на шаг.
- Берите, берите!  Чего же вы? Давайте!  Ну!
- Ты, паря, не дури.  Она кричала  - воруют. И почему я должен был не взять тебя за ухо?
- А если я у её уже  воровал черемшу. Недавно. Это я… Несколько пучков… Это я  украл…
- Никто у меня ничего не воровал! – звонко крикнула она.
- Как это никто? – возмутился такому обороту, -- да я украл у неё черемшу. Я же тебе на катах ворожил! Вспомни! И почему я знаю как тебя звать….
- Так как  её звать? – спросил Семён. Он смеялся.
-Её звать Шура.
- Ну, это ты брось. Мог подслушать.
             Вокруг стали собираться люди. Ну, как я мог сказать, что я из будущего? Засмеют. Надо как-то выкручиваться..
- На картах умею гадать… Вот так вышло…
И тут подумал, а  в какой момент  была реальность? В тот раз, когда я в действительности украл черемшу или сейчас? В тот раз и сейчас было как в реальности. Но в какой-то раз существует рельность! Но та реальность, когда я украл черемшу, в действительности была в детстве. Это так. Тот раз меня бросили в тот момент… Но и то с изминениями, а сейчас? Может, это сейчас происходило до воровства черемши, а что будет, если повторится вот это всё тогда, когда надо будет красть. Что будет? Кошмар! Так где же реальность?
- Ты вот што, - сказал Семён, - Пройдемся-ка до твоей матери. Пошли.
Я неожиданно согласился. И мы пошли…
…Вспышка. Окно. Лежал  у окна,  в нем светились огоньки. Притронулся к уху. Оно немного болело… Может, отлежал.  И поэтому мне приснился сон. Но эта жара! В  нашей комнате жарко. А имена? Просто пришли в голову…
Протянул руку и пощупал стекло. Оно гладкое и холодное. Ничего в нём нет. Развернулся. Ребята укладывались спать. Спросил:
- Ребя, я долго спал?
- Минут пять, - ответил Иван. – Ты просто устал. Задремал. Стонал…
Выключили свет. Закрыл глаза и пытался не смотреть в окно. Надо уснуть. Неведомая сила заставила открыть глаза. Огоньки мерцали в огромной куче. Они сфокусировались в один яркий пучок. Сначала почувствовал холодок в теле, потом всё стало ярче и теплее. Такой разлился свет, что он кажется заполнил всю вселенную, и я в ней, будто её частица.  Летел в этом свете, в одном из лучей яркого света. А куда летел? Такое ощущение – будто у меня закрыты глаза, но в тоже время они раскрыты. И я чувствовал, что спал и в тоже время будто вышел из своего тела и куда-то полетел. И это ощущение хорошо чувствовал.
И тут увидел заснеженную улицу, редкие лампочки на столбах и дома деревянные. Понял, что это деревня или село. Не мог понять, где же я был? Будто во мне всё это кто-то показывал. Но я в этом не участвовал.
Две девушки прощались у ворот.
- Шура, так как ты будешь ворожить? Как договаривались?
- Када буду ложиться спать… Под подушку…
- А я ноне буду в подполе ворожить.
Та, которую звали Шурой, раскрыла калитку и вошла в темный двор. Вот она улеглась спать. Что-то сунула под подушку. На кого же она похожа? Понял. Это та девушка, что однажды уже снилась мне. Её глаза похожие на Медисины. Её нарекли моей женой… Глаза Медисы…
Следующий день. Встретились две подружки. Шура рассказывала:
- Не могу понять. Какой-то страшный сон. Будто всё происходило наяву.
- А я крепко  спала. Мне ничего не снилось.
- Второй раз такой сон вижу. Как будто жила в этом сне. Я там жила…
Она стала рассказывать.  Для меня показывались картинки.
Подошел парень и попросил воды. Она стояла у своего дома. Но это была  Шура.  Она принесла воды и он стал жадно пить.
Но странно было то, что я не видел лица парня. Но в фигуре было что-то знакомое.
…Тройка лошадей, запряженная в сани, неслась по темной улице. В санях  были  двое – парень и укутанная в шаль девушка…
Молодая женщина держала на руках девочку, видимо, её дочь и плакала. Только что, в сарай, где они жили, пролезла собака и всё съела. Очень плохо жили эти молодые. Вместо постели – телогрейка…
По комнате бегал мальчик лет трех, а его пыталась догнать девочка лет тринадцати. Спиной ко мне сидели двое молодых и читали книги. Хорошо, видимо, жили молодые. Квартира светлая, чистенькая.
Странно было смтреть на согнутую спину одинокого мужчину, сидящего за столом и опустившего голову.  Двое детей с ним. Но молодой женщины нет.  Совсем нет.
- Ну, и чо? – спросила подружка.
- Ты не поняла? – прошептала Шура. – Там меня не стало. Он с детьми остался. А меня там нет.  Двое детей. Ты понимаешь?... Потом я увидела его с другой женщиной… Страшный сон. Этот парень… черненький и красивый.  Я там жила… и меня не стало…
- Ещё парня не встретила, а уже в панике. Ты хоть сны видишь, а я сплю крепко. Ничего не вижу.
- Второй раз вижу. Но понимаешь… Я должна выйти замуж за одного, а сбежала к этому черненькому.
Почувствовал, что начал удаляться от девчат. И ничего не смог  поделать с собой. Словно я там был бестленный…
Открыл глаза. Темнота. Слышал дыхание своих товарищей. Встал. Вышел на улицу.
Звездная ночь. Мороз. В природе чувствовалась весна. Что же это со мной? Ну, например, как можно попасть в прошлое? Его уже нет. Ведь то время прошло. Оно утрачено для каждого человека. Оно может  возвращаться только в фантастических книгах. Я то жил не в фантастическом мире!  Жил в мире реальном. Фантастика… Её создают люди…
Прислонился спиной к теплой входной двери. Смотрел в небо. Оно было безмерное, чистое и неподвижное. Будто впервые увидел его безмерность и в тоже время ограниченное виденными мною горами, тайгой,   домами. Но оно безмерное и бесконечное. И я в бесконечности  - человек-молекула, атом, ничто. Тлен для мира, но сгусток атомов. И только.  Как же я беззащитен в этом мире, во вселенной, сейчас, в эту минуту. А мы ещё чего-то из себя ставим. Говорим, что мы покорители природы. Смех один. Её невозможно покорить. Она вечна. Да какие мы покорители? Мы – тлен. Вот сейчас, что захочет, то и сделает с нами, пусть хоть он будет сам вождь… Мы слабы перед природой..
Так что же это? И если я действительно путешествовал во времени, то меня кто-то туда отправлял? Зачем? Для какой цели? Могли отправить, ту  Зиночку и других таких же… Меня-то зачем?  Я – человек несознательный.  Я же бывший уголовник, бродяга. Есть у нас люди культурные, сознательные. У них образование и говорят правильно. Мне тоже надо учиться говорить…
Интересно, что они нашли во мне? Может, из-за того, что я постоянно копаюсь в себе? Не любил, когда меня тетешкали, заигрывали со мной.
Может, из-за того, что у меня никогда не было счастья? Оно никогда рядом со мной не паслось. Всегда и везде были разные испытания.
На днях у нас устроили «сухой закон»,  а может, просто не завезли вино и водку. А тут день рождения у Ивана. Эгоисты какие-то! Сами-то для себя запасли. Пришлось брать тройной одеколон. Противная штука. Тьфу, гадость!
Где-то там, в беспределе, путешествуете вы. Вон там, может быть… В скоплениях звезд, в космосе, а может,  у нас на земле? Но мы вас не видим… Может, в этом окне? Кто вас знает… Ещё раз взглянул в чистое небо и вошел в барак. Два часа ночи. А может, всё кроется в моих несчастиях? Создан для испытаний. Ну, и ладно. В этом я счастливый человек, хоть мир посмотрю. Вот теперь надо ложиться спать.  Я рожден для испытаний. И, засыпая,  думал, что я самый счастливый человек, потому что я испытуемый и испытатель.

ЧАСТЬ  ЧЕТВЁРТАЯ
  И  НЕТ  МНЕ  ПОКОЯ
НЕМНОГО  ОБО  ВСЁМ
Проснулся, приоткрыл глаза и рядом увидел, на сколько хватал взгляд – кусок обшарпанной стены, в незапамятные времена имевшие шапочное знакомство с редковолосной кистью, оставившей после себя непонятного происхождения, и я вполне уверен, что незнакомы ещё науке и человечеству колер темно-серого цвета краски или какой-то вязкой гадости. Тут же закрыл глаза. Болели: голова, желудок, тело. Во рту сухо и противно. Надо было так нажраться, что не помнить куда я попал.
Лежал с закрытыми глазами и боялся их открыть. Рядом кто-то храпел. Где-то звенели ключи, стучали подковки на сапогах. Слышались голоса.  Где я? Нет, не надо гадать. Не хотелось бы отгадывать. Ах, скотина, будто  не догадался, куда попал! Отлично понял. Но не хотелось верить! А может это котельная? Сейчас вспомнится… Сейчас… Что же было до этого? Вспоминать противно. Одна мерзость и стыд.  Сейчас бы оказаться в прошлом. Ничего не поделаешь, когда-то  всё-равно придется открывать глаза.
Сначала что-то громыхнуло, стукнуло железо о железо, а потом  дверь заскрипела. И этот противный звук от подковок. Как же они громко и противно стучали.  И звук от них словно пронзал всё тело и ударял в сердце, в голову. С ума можно сойти от звука подковок. И, как хотелось пить! Обладатель подковок должен быть увесист и нагл.
Как же попасть в прошлое? Уснуть и очутиться там… Когда надо попасть туда – не попадешь. Значит, им это не нужно. Ну, помогите! Имейте совесть! Эй, вы, помогите!
Тут кто-то дернул меня за ногу и крикнул:
- Стрелов! Приходили тут только что. За тебя беспокоятся.  Неужели ты тот Стрелов?  Просто не верится! Или однофамилец?
- Однофамилец, - быстро ответил, не открывая глаз. А открывать надо. Теперь ясно, где я.  Знал тогда, когда  проснулся и увидел стену. Резко открыл глаза. Надо мной той же удивительной расцветки потолок, и маленькое окно с решеткой,  и молоденький милиционер… Тьфу! Застонал не только от боли, но и от бессильной злобы на себя, на эти решетки и на вот этого, с круглой физиономией и с выпученными и не мигающими глазами паренька в новеньких погонах. Он, конечно, до обидного был очень молоденький, не увесист, но уже приобрел здесь профессиональную наглость.
Стал подниматься. Кто это храпел рядом? Виктор Капитонович. Бич. Так. Странно. У нас их не трогают, и не садят в милицию. Иногда на них делают облавы. И увозят в специальный лагерь для тунеядцев и алкашей  в посёлок Вихоревку. Что с них взять? Деньги водятся только у работяг. Тут вспомнил, что у меня должны были быть деньги. Тихонечко сунул руку в карман. Навели шмон в моих карманах. Кому скажешь? Этому? Заведут в камеру и намнут бока. А потом, им тоже надо заработать. Крысятники…
Спал Виктор Капитонович поперек нар – бледненький, и с тихой улыбочкой. Ты, смотри, подлюга, он ещё и улыбается во сне! На его лысой головке-тыквочкой, на самой макушке – шишка, похожая на спелую сливу.
- С кем связался, - вздохнул парень, - дуру гонишь, Стрелов. Он, видите ли, не тот Стрелов! Это – ты. Бичи-то зачем тебе? Ты думаешь, что я тебя не знаю? Знаю всё о тебе. – Он понятливо улыбнулся, зачем-то переложил ключи в другую руку и осклабился. -  В молодости под Робин Гуда выступали с Султановым.  Надо же. Схлопотали срок и на Колыму. Чо по карманам шаришь? Смотри, што надо, то вернем…
- Там был, - ответил я, - по карманам говоришь? Воши завелись, крысы шныряют по камерам.
- Мудришь всё. А ведь я думал, што ты  забыл прошлое? Напомню. По амнистии выкинули на свободу. А зря таких… Зря…
- Ну-ну, любопытно. Давай…
- Узнал и от начальника милиции. Хотя он о тебе хорошо  говорит. У меня на тебя особое мнение. Непутевый ты человек. Потом ты получил второй срок за тунеядство. Парней баламутил на забастовку. В нашей стране не было и не будет забастовок. И сейчас в бригаде баламутишь. Султанов твой друг, уже ордена имеет, награды за труд. А ты? Жил бы, как все живут… Начальство ругаешь. Всё  тебе  неймется. И нет  тебе покоя…
- Ну и што? – равнодушно спросил я.
- Ты, наверное, думал, што тебе не дадут за тунеядство?
- Ну, и што? Значит, так надо было…
Он растерянно улыбнулся. Думал, во уже я его уел! Дудки! С вами надо только так держаться!
- Ты бичом был и с бичами связался.
- Ну, и што? – спросил и слез с нар. Только спокойствие! Быть спокойным и улыбаться. Но я не смог улыбнуться. Не было сил…
- Што! Што! – крикнул парень. – Ты ничего не понял?! Сколько волка не корми, он всё в лес смотрит.
- Ну, и што? Я беспонятный. О волке ты хорошо сказал. Я на них похож.
- Ведро и тряпку, подлюга, - резко сказал он. – Вымой пол! И домой. И смотри… На столе часы возьмешь.  Денег у тебя не было… Смотри…
- Я их пропил. – быстро ответил я. Ещё не хватало, чтобы завести тут разборку насчет денег. Позориться? Сколько моих товарищей по работе здесь побывали с деньгами – выходили пустыми. Дело не в помятых боках. Они у меня давно помяты. Позор с разборкой не входило в мои планы… Это не любил. Тут уж должна быть гордость. Она у меня была с молодости.
Парень от удивления после моего ответа немного приутих и пропустил меня вперед. Ты смотри, какая вежливость. Даже на шаг отступил. И я уловил его взгляд  - зверь… На зоне ему работать. Но, как он  молод! Когда же он успел таким стать? Может он родился с задатками вертухая? И взгляд у таких людей ни с какими не спутать!
Я в это время оглянулся. Мужики ещё спали. Рядом с Виктором Капитоновичем отсыпался Пусик. Это известный в городе тунеядец – король бичей. Он имел даже собственную квартиру в цокольном подвале. А ведь когда-то был инженером. Сквозь заросшее черной щетиной лицо виден коричневый загар, на подбородке кровь. Брюки разорваны во многих местах и видно темное от грязи бельё. Может, из-за меня их сюда доставили? А может, я с ними подрался? Что же мы не поделили? Король бичей выходил на промысел где-то после полудня. До этого он спал. Все бичи приносили ему дань. Лебезили перед ним, угождали… Был один случай,  когда один бич взял и взбунтовался. Не пожелал отдавать дневной «заработок». Его вызвали пред очи короля. И он сказал:
- Тунеядец вонючий! Ты пошто не принес вчера мне деньги? А твои бывшие друзья угостили тебя водярой и сразу нос кверху? Отвечай, лодырь!
- Плевал я на тебя и на твоих прихлебаев! Я сам себе – король!
Его избили и выкинули. Но главное – от него отвернулись все тунеядцы.  Никто  с ним не здоровался и не делился в трудные дни похмелья.  Через месяц он приполз на коленях к королю с бутылкой коньяка.
Вспомнил вчерашний день. Зашли с Пусиком и Виктором Капитоновичем в какую-то квартиру в цоколе. Это была квартира Пусика.  Сначала мы пили с товарищами по работе. Отмечали чей-то день рождения. Потом потерял их, и  даже своего нового друга Васю. И нашел вот этих бичей. А зачем они мне потребовались – не знаю. Новый знакомый – Виктор Капитонович ныл, и напоминал о себе.
- А мы тоже кое кем были…
Кем был – не говорил. Непонятно чья женщина, скорее всего короля бичей, Олюшка, высокая и тонкая как свежеморженая рыба-сабля, с длинным носом и подозрительным взглядом в маленьких и колючих глазках, какие бывают у  всех женщин-алкашек. Её глаза смотрели на мир поверх очков. Уверен, что они найдены на помойке. Очки смешно торчали почти на кончике носа. Я не любил тонких и длинных женщин. Они мне представлялись недоверчивыми и злыми, тем более у Олюшки не было видно губ, а вместо них крошечная щелка, и то она торчала вкривь и вкось, судорожно стремящаяся к правой щеке. Прямыми и гладкими руками похожими на городошные палки и с оттопыренными мизинцами, как это умеют делать отпетые алкашки, Олюшка наводила порядок на столе. На сухой шее торчала, словно высушенная на солнце головка с короткими и редкими, свалявшимися волосиками. Правая щека дернулась, задрожала и чуть приоткрылась синеватая щелка и оттуда раздался хриплый голосище, какой бывает у давно пьющих и курящих женщин. Заметил, что за стаканом, и очень деловитой хмуростью, дымом сигареты и за очками – они скрывают свою приобретенную в пьянке глупость.
- Желудок скребет, будто кто цам сидитсс. Пусик, брызни  в стакан краснухи. Да сигаретцу подай.
Пусик поспешно налил вина в стакан, подал подруге и стал шарить по карманам, но ничего не найдя, развел руками. Улыбнулся. Мне стало противно от этой улыбки. И в эту минуту я возненавидел себя. Нет ничего омерзительнее, чем ухаживать за глупой , или  потерявшей ум в пьянке женщиной.
- Чево цвой кореш на меня косяка давиц. Не уважац меня…
Сказала она и громко выхлебала содержимое, а потом добавила:
- Гхрамотный шибко? Некава было  иво приводицс!
И Виктор Капитонович тоже речь толкнул:
- А он нас брезговат. Он думает, што он, это он, а мы – букашки. Не уважат – и это факт. А ведь мы тоже кое кем были.
Пусик спросил у сухопарой:
- Он тебе не ндравится?
- Да. Он принюхиватца дык ко всему. Не уважатц нас.
Пусик повернулся ко мне и спросил:
- Ты почему не уважашь мою подругу? Да и нас не уважашь.
И я ответил:
- Не обижал твою городошную палку. Да и за што вас уважать, если вы меня не уважаете. Што вы такого  сделали для меня, штобы я вас уважал?
Виктор Капитонович хихикнул и сказал:
- Вот он нас за всё хорошее… Смеётся над нами… Эх, а ведь мы тоже кое кем были…
- Значит, обзываешься? - спросил Пусик и с мокрыми руками  полез к моему горлу. Но я успел перехватить их. Он взвыл от боли. Виктор Капитонович опять хихикнул, и, продолжая ухмыляться пожелал меня огреть бутылкой. И ему пришлось сделать больно,   он тоненько заверещал. А ещё нахлобучил ему на   лысую головку тарелку с капустой. Кое кем он был! Вертухаем был! Обидно стало за себя, что пил с ними. Факт, нашего брата мордовал. А ещё вылил ему на головку варенье.  Кулаком разбил тарелку на его макушке. Вот откуда у него шишка. Ну, а Олюшка заголосила  и выскочила на улицу…
Вымыл пол и молодой милиционер разрешил мне идти домой. Я бы мог взбунтоваться насчет мытья пола, но неожиданно подумал о дочке…
Странно, но с меня не взяли штраф, зато карманы обчистили. Если кто-то постарался за меня, значит, знает все мои похождения.
- Кто постарался за меня? – спросил у дежурного.
Он громко загрохотал ключами на вытянутом пальце. Заметил, что  так делают люди без признаков ума, упрямые и любящие власть над  другими, и если те волею судеб попали под их руководящую руку и в полную зависимость.
- Не знаю, - ответил он и ещё больше выпрямился, и как бы свысока  на меня взглянул.
- Слушай, парень…
- Я не парень, а гражданин.
- Да?  Странно… А я тогда кто?
- Иди отсюда! – крикнул он и бросил ключи в другую руку, - Такие люди о тебе беспокоятся! Не стыдно? Умничаешь? Попадись мне ещё в камеру. Ребра пересчитаю.  Страсть, как хочется сапогом  пройтись по твоим ребрам. Лучше не попадайся. Никто тогда не поможет. Пошел вон!
- Прощай, паря… И не надо бы сердиться, только здоровью вред.
Было ещё рано. Далеко, между двумя распадками наклевывался рассвет. А выше – темнота, а в ней тускло светятся звезды. День обещал быть жарким.
- Вот возьму и уеду к чукчам, - заворчал я. – А может, к тунгусам. Там есть олени… Я где-то там был.  Потянет сегодня или нет? Если потянет –алкаш. Ах, стыдобишка.
Остановился у своего дома. Над тайгой затухала полная луна. И вдруг, на ней увидел лицо моей жены Шуры… Закрыл глаза и быстро открыл – никого. Но хотелось смотреть на луну, что-то тянуло к ней. Что ещё там покажется?  Пока ничего. Но ведь казалось. Или опять бред? Ах, Шура… Она в больнице. И надолго. Работала маляром и простыла. Туберкулез. Может лежать в больнице год. А я остался с дочкой Людой.
Сел на крылечко дома из щитовых блоков. Квартирка в двенадцать квадратных метров. Нет, не надо было бы нажираться… А кто не пьёт? Один раз пытался. Выдержал месяц. Товарищи перестали здороваться, знакомые меня спрашивали про какие-то болезни в моем организме. У меня никаких болезней не было.
Заглянул в окно. Дочка спала. Решил посидеть на крылечке и подумать о своей,  судьбе и судьбе  моих  товарищей…
Многое изменилось в нашей судьбе. Генка Султанов живет в Усть-Илимске. Стал бригадиром монтажников. Имеет много наград. У них с Лоркой два сына. Иван Калита стал сыщиком. В звании майора. Живет в Хабаровском крае. А Райку он нашел. Бумаги кому-то отдал. И обнаружили в Иване склонность к сыску… Ну, а Лешка стал главным бухгалтером, институт окончил. Диссертацию готовит. Ученым  Абилевич будет. Я очень рад за него. Юра Хвостов бригадир.  Читал о нем очерк в газете «Правда». Орденом Ленина наградили,  есть ещё орден Трудовой славы, медали разные, почести… Наш бригадир Николай Быргазов трудится на Саяно-Шушенской ГЭС прорабом. Петька Ерохин  в Ленинграде. Из театрального училища попал в театр. Гоху назначили начальником участка по монтажу в Норильске. Я очень рад за моих товарищей… Кстати, дела бригады Быргазов передал мне. Но, у меня что-то плохо получается. Нет у меня таланта руководить людьми…
Ах, Шура, Шура, мне без неё одиноко и грустно. Как же к ней судьба не очень справедлива.
Встал, открыл дверь и тихонько вошел. Бочком пролез на кухоньку, и сел к окну. На подоконнике – кувшин. В нем всегда прятал деньги. Там лежала десятка. Не мог все деньги потерять…
Вот моё окно. Рядом с ним мне было хорошо. Уходя из общежития,  попросил стекольщика вырезать цельное стекло. И сделал окно без форточек и фрамужек. И это окно вставил на кухне. Взял сухую тряпку и протер его. Оно показалось мне мягким и теплым. Сел на самодельный табурет. Здесь лучше думалось, чем на крылечке. Но ничего мне не снилось и не казалось. И я об этом сожалел. После того, как мы выбрались из нашего сарая,  барак разобрали. Я стекло  подогнал под новую раму. Так тот стекольщик допытывался, что зачем мне нужно это стекло?
- Желаю быть не как все, - ответил я.
- Так нельзя. Все живут как все, - ответил стекольщик, но стекло к раме подогнал. Я его угостил. Он пил, ел и всё молчал. Иногда хмыкал, качал головой. Потом, когда выпил последние полстакана и понял, больше не подадут, сказал:
- Странный ты человек. Правду говорят, что ты чудак… Нельзя в нашей стране быть чудаком… Нехорошо. И нельзя быть не как все… Непонятно мне. Значит, и непонятно другим. Всем. Нельзя так жить. Трудно так жить. Ты пьешь по-нашенски, по-простому, как все, а вот пытаешься жить не как все… И всё выпрягаешься… Нельзя так. Нехорошо… Будь как все… Поменьше думай обо всем таком… Нехорошо. Тогда я пойму тебя, и все поймут… Нехорошо…
Потом заехал к сестрам и маме. Они жили в посёлке Мишелевка и трудились на фарфоровом заводе. Я их вывез из Олекминска. Сестры познакомили меня с двумя девушками. Одну звали Шура… Где-то  я раньше видел её. Где? Она ответила, что всю жизнь прожила здесь. Именно это селение мне снилось. Шурины глаза похожи на те, что всегда снились мне. Я узнал их. Ведь и ту девушку звали Шурой! И  девочка – тоже Шура. И глаза обеих так похожи на глаза Медисы… Кто поверит Шура могла бы подумать, что блажу или подыгрываю. Надо остаться со своими снами наедине… Совпадение? А вдруг,  она?
Я провожал Шуру. Было жарко, и я попросил воды. Она принесла. Тогда я даже испугался. Видел этот момент во сне. Кому скажи – засмеют.
Пока жил в Мишелевке, то встречался с Шурой. Но её родственники были против нашей дружбы. Им не нужен зять, который был бродягой, да ещё где-то на севере отбывал ссылку… И решили они выдать её за деревенского…
Подговорил своих родственников-цыган по бабушке, и на тройке лошадей прикатили в Мишелевку. Шура, взяв паспорт, задами вышла на соседнюю улицу. Подхватил её на руки и бросился в сани. С гиканьем и свистом мчались наши кони по замерзшей реке Белой. На ходу, прямо в санях, мы рвали пробки от шампанского и пили из горлышка, поливали дорогу, брызгали   друг на друга. И догнать нас никто не смог. Цыганские кони, надежные кони…
Первые дни мы с Шурой прятались в какой-то развалюхе на берегу Ангары. Потом жили в бараке в Черемхово. Вскоре я увез её к себе, на стройку. Были у нас тут семейные палатки. Дочке Людмилке пришлось даже пожить в ящике из-под печенья. Потом нам дали вот эту  комнатенку в щитовом домике. Шура работала маляром, простыла и заболела. И вот теперь я мучайся здесь. Всё до мелочей исполнилось то, что я видел во сне… Как говорят – сон  в руку…
Об этом случае, как я украл себе невесту – узнали в Черемхово, и даже в Иркутске… Узнали об этом, тогда ещё журналисты областных газет – Саша Вампилов и Вячеслав Шугаев. Они нашли меня на стройке. Шугаев написал огромный очерк о нас с Шурой и его напечатали в областной газете. Потом у него вышла книга «Принцы выходят из сказок», его первая книжка в которой он рассказал о нас. Он ещё много писал потом на эту тему и о других моих приключениях… У Вампилова родились  «Провинциальные анекдоты»  из моих личных устных рассказов о себе и моих товарищах….
Скоро надо будет поднимать  Людмилку. Пора ей в школу. Вечером надо организовать стирку…

ТАКОВА  НАША  ЖИЗНЬ
Вошел в раскомандировку. Плотники сидели на лавках за длинным столом, накрытым жестью и неистово «забивали козла».
Вчера их старался хорошо угостить… Угостил. Интересно, знали или не знали, что я был в милиции?
- Привет, бригадир, - поздоровался Федя Злыднев. Уверен, что сегодня утром он говорил обо мне какую-нибудь гадость. А мне в глаза улыбался. – Садись. Поиграем. Куда ты вчера с бичами скрылся? Ты сказал, што это твои старые кореша. Это бичи…
Нет, не знали… Но выяснить надо. Кто же постарался меня вытащить из клоповника?
- Искали меня? – проворчал я и взял чью-т о кружку с чаем. Кажется, он подставил. Федя. Отодвинул. -  Оставили с бичами…
- Стрелов! А, Стрелов! На выход! Зовут! – вошел Володя Воронов.
На улице меня ждала Лидия Ивановна Готовская. Удивительная женщина.  Когда-то была комиссаром эскадрона по уничтожению банд. Рабфаки организовывала.  До 1940 года работала в аппарате иркутского облисполкома. Борьке, её сыну, было три года, когда пришли ночью и увезли её … Муж от неё отказался. Борька остался у родствнников. Лидию Ивановну допрашивали на Лубянке в Москве…
После лагерей её сослали в тундру на реке Лене. Борька  жил с ней. Как она выжила? Непонятно. После реабилитации поехала  на  стройку. Она устроилась нормировщицей  и в свободное время организовала радиогазету Вокруг неё стала собираться молодежь и бывшие заключенные… Узнав от редактора районной газеты « К сияющим вершинам» Сысоева, что я предлагал услуги по выявлению местного эксплуататора рабочего класса,   она нашла меня и попросила о том, чтобы я что-нибудь написал для радио. Долго отказывался, но потом согласился. Написал о том руководителе. А ведь он был коммунистом. Досталось от меня и тем рабочим, которые шли к нему на огород копать землю и сажать картошку. Я ведь не шел на огород к кому-то. Я не мог понять, как можно меня заставить делать подобное…
И всё-таки, можно было бы догадаться,  кто меня выручил.
И вот она быстро ходила вокруг меня, маленькая, седая, щупленькая,  и шустрая…
- Ты что наделал? Зачем пил с бичами? А , если прознают об этом наши враги? Ты об этом подумал? Будто кто подтолкнул меня позвонить. Но ты не только себя подведешь, но  и всех нас… Ты не думал, когда пил эту гадость! Мне уже передали. Одеколон жрали… Как ты мог? Коммунисты не пьют одеколон! Можешь к  нам не приходить.  Без тебя фельетон напишем.
- Я хотел познать современную жизнь тунеядцев…
Она резко развернулась и пошла от меня.
- Бригадир, ты скоро? – крикнул Володя Воронов. Ждали. Будто без меня не могли приступить к работе. А баламутил Федя Злыднев. Из-за угла дома возник мой друг Вася. Он  тоже вчера со мной пил. В глазах муть, а лицо, будто кто половой тряпкой отхлестал.
- Ты где был, сучонок?! – крикнул я. Володя скрылся за дверью. А Вася остановился напротив меня, а потом заокал, как всякий волжанин.
- Ты пошто лаешься?.. Ты вчера от меня ушел. Сам. А я-то тут причем?
Сам виноват…
В его рыжей шевелюре увидел два куриных пера, несколько штук соломинок, и ещё что-то из мусора. Тьфу! Да он босиком! И в одном носке.
- Ты што это босиком-то? Где ботинки?
Он огляделся и тихо сказал:
- На помойке оставил…
- Как это?
- Водку-то когда  пили, вроде нормально, а когда на тройной перешли – тут и отрубился… Просыпаюсь... Помойка… И без ботинок… А деньги… вроде кому-то  раздал у столовой… Рублей десять займи…
- Ты с ума сошел! Одеколон… Слушай, а кто нам его подсунул? Мне кажется,  што это дело Злыднева…
- Не ведаю… Знаю, что он был с нами.  Гадость- то какая… Тьфу!...
- На помойке… И это член комитета комсомола стройки. Потом и я расскажу, где я был…
- Постоянно думаю, кто с меня штиблеты снял?...

Мы ставили стропила на дому. От ветерка, среди обрешетки, хорошо меня проветрило. И будто и не пил вчера. Всё. Больше в рот не возьму. Можно и взять иногда, но только не надо нажираться. Конечно, стыдно… Одеколон может Федя подсунул… Ну, выпил… Ну, и что, будто никто не пьёт… А я  ещё и коммунист. Залез туда по ошибке, да ещё кочевряжусь… Стоп! А чего это я по ошибке? Кто сказал? Я сказал? Нет. Я вступил туда сознательно. Примазался одним словом… Ну, какой я коммунист, если пил одеколон! А может и другие коммунисты порой пьют подобную гадость? Кто их знает…
Вечером взял Людмилку и пришел к Лидии Ивановне. Она  даже не смотрела на меня. Обидно.
- Лидия Ивановна, я человек свободный. Сам по себе. Просто из нечего делать… Из любопытства. Кто в наше сейчас время бичует… В партию я в общем-то тоже вступил ради любопытства… Кто в ней…
- Странно. Ну, и кто же в ней?
- Давно собирался речь выдать. Тунеядцы с партийными билетами пакости разные строят. К должностям рвутся. Прав дед Щукарь, когда пришел должность просить… И ничего ни делать… Ведь они только и знают что болтовней заниматься… Речи  пустые говорят… Они кричат, что за советскую власть. Но нет вражее таких вот, что подрывают эту власть… Но это же стала насмешкой такая советская власть! И её должна защищать партия…
Лидия Ивановна быстро ходила по комнате.  Её тонкие руки то и дело взлетали над головой.
- Хватит! – крикнула она и остановилась напротив  меня. – Партию не трожь! Я за неё кровь проливала! Я за неё столько выстрадала. И не сметь так говорить о ней! Ты знаешь,  чем это пахнет?
- Плевать мне на всякие запахи! Да, я всячески защищаю советскую власть от разного пошиба прощелыг! И я не на всю партию замахнулся! Я же против тунеядцев в партии!
Лидия Ивановна стала успокаиваться.
- Пойми, Юрий, тебя могут не понять.
- Кто не поймет, тот дурак.
- Если тебя не поймут там, в Москве.
- Значит, тоже… Но, как же можно не понять?
-Ладно. Но не сметь мне плохо говорить о всей партии. Конечно, есть в ней негодные элементы, и  я тоже поражаюсь, за что их принимают в партию?
- Легче прожить. Партия их защитит.  Не вся, не вся… но защитят…
- Да, в этом-то я с тобой согласна. Засоряют партию…
- Ну, так будем, Лидия Ивановна, писать фельетон? Я готов. Может Вампилова или Шугаева вызвать?  Они быстро тут разберутся.
- Хватит. Хватит, Юрий. Ты один раз отличился. С Васей водили Сашу Вампилова по разным местам. Анекдоты ему на местную тему рассказывали… А он возьмет и впишет вас в какую-нибудь смешную историю. Ну, например, вы с Васей забрались на крышу общежития и кричали о том, что любите людей и что готовы отдать весь аванс за эту любовь. Что это? Ладно в это время были сознательные люди, а если бы нашелся такой, который не понимает шуток. Что тогда?
- Мы решили проверить на честность…
- Ну и как?
- Постеснялись люди. А Вампилову и Шугаеву мы об этом рассказали, и они  долго  смеялись.
- Так, все-таки, они узнали?
- Как на духу. А чего скрывать.  Показали коменданта. Рассказали о нем,  и они тоже смеялись…
- Всё. Хватит. С вас с Васей хоть сейчас роман пиши… Где эту ночь спал Вася? О  тебе ясно…
-  В общежитии он спал.
- На помойке он спал. Помоечники. Один бригадир, коммунист, член постройкома стройки, известный общественник-фельетонист. Вася член комитета комсомола стройки. Какой позор! Ты знаешь, что вчера Вася натворил? Он собрал бичей, привел под окна парткома и стал угощать их пирожными и раздавать деньги… Это на глазах у руководителей. А ещё кричал, что говорят у нас нет в стране нищих и что вот они…. Стыдно…
- Ну, и что? Я бы точно так поступил. Пусть видят, что у нас есть нищие… И он правильно сделал.  Жаль меня там не было.
Лидия Ивановна снова начала ходить, размахивая правой рукой, в которой была папироса.
- А голосище у него как в трубу.
- Мы бы с ним такой концерт устроили. Эх… Жаль…
- Вот, вот, а ты знаешь, как вас с Васей называют?  Чудики. Не стыдно?
- Ну, и что? Пусть. А возможно, что мы с ним нормальные люди, а все чудики. Разве такое не может быть? Может и правда ребят вызвать?
- Нельзя ребят втравливать. И потом, что вы  сделали с Шугаевым? Он приехал в творческую командировку, а вы его укачали, на вашем языке… И закрыли в комнате гостиницы на третьем этаже. Ключи взяли с собой.
- Так он сам попросил нас, чтобы мы его закрыли, и чтобы его глаза не видели нас. Ну и что? Он целых полмесяца творчески жил в этом номере. Повесть там написал,   мы ему еду на веревке поднимали.
- Вы с Васей и моим Борькой ещё кое что поднимали..
- Там было холодно и сыро. Комендант поселил его в номер, где протекала крыша.  А там небо видно,  Шугаев брезент на голову и строчит. Ему же грустно было без нас.  Сырость.  Холодно.
- А потом что с Шугаевым отмочили?
- Не помню. А что?
- Согрелись хорошо и пошли громить партком Дрожжина. А потом пошли громить коттеджи руководителей… И Вася, и мой Борька с вами. Я тогда перехватила вас и не натворили ничего насчет Дрожжина и коттеджей…
- А зачем партия защищает прощелыг?  Просто мы хотели восстановить истину…
- Выбирай выражения. Какие они тунеядцы? Разве так можно?
- Они не партия, а её отрепья. По крайней мере для меня нет образца, кроме , конечно, вас, истинного коммуниста, и нет образца. Все для себя тянут. Вы же сами нас учите, что настоящий коммунист должен быть честным. А эти… Они же её отрепья. Они даже хуже меня, когда я был там…
- Хватит. Партию не  трожь!
- Я её не трогаю. Но отрепья-то я могу трогать? Вы же сами нас учили, что многих  надо гнать из партии.
- Я не так сказала. И ты мои слова не искажай. Прилипал надо гнать.
- Здравствуйте!  А я о чем?  Прилипал. Всё точно.
- И хулиганов как ты. Хотя я тебя везде защищаю.
- Меня не надо защищать.
- Уговорила Дрожжина, чтобы  не подавал на вас в суд. Я понимаю, что так жить больше нельзя. Но ты хотел его повесить на его галстуке… Скоро у нас будет комитет госбезопасности… Но он будет… А с комитетом шутки плохие.
- Ну и пусть явятся. Подумаешь, мессия… Плевать на них!
- Папа, пойдем, - потянула меня за руку Людмилка.
- Ты бы хоть дочери постеснялся. Кого воспитаешь?
- Пусть слушает. Вырастит и поймет отца.
- Тебе потом могут всё напомнить. Да ещё кто-нибудь настрочит. Мы тут сами справимся. А ты пиши фельетон. Надо бы кое что выяснить. Как они себя ведут сейчас… Может покаятся…
Дело было вот в чем. У нас появились расхитители по детским садам. С родителей надо было брать по двенадцать рублей пятьдесят копеек, а изымали по двадцать. Списывали ковры, холодильники, дорожки. Варили брагу прямо в садиках. А потом устраивали гульбища. Мы с Лидией Ивановной  давно это дело раскопали. Но заведующих защищал начальник стройки Мукин. Напуганная начальником, помалкивала и милиция. Мы знали, что законов для этой камарильи не было. А  чтобы людям заткнуть рты, выдали ордера на коттеджи трем бригадирам, которые были более или менее молчаливы. Как же, и рабочим, мол, даем коттеджи. Как-то и мне пытались выдать ордер  на коттедж, но я на эту сделку не пошел. Кто бы я был после этого? Борец за справедливость и вдруг на такое пошел… Да и пусть меня называют дураком и придурком, но меня не сломить. В те времена я очень много выступал на собраниях, особенно по местному радио. Наша местная власть не давала в обиду распоясавшихся  начальников. Партком принял выжидательную позицию. Отмалчивались. Не хотели связываться с начальником стройки. Тогда я думал, что если такое творится в глубинке, можно представить, что делалось  в нашей стране и наверху. А так, оказывается, было везде. На одном из собраний я закатил речь.
- Неужели о таком социализме мечтали наши революционеры? Да нет же! А если посмотреть, что у нас? Отвечу – социально-бюрократический строй с уклоном в феодально-крепостнический…
Что тут началось! Меня назвали врагом народа и советской  власти и ещё балластом в партии.
В те годы к нам часто заезжали журналисты: Вампилов, Шугаев,  Юрий Скоп, Распутин… Они всегда заходили ко мне, чтобы узнать про какие-нибудь приключения из моей жизни и моих товарищей.
Однажды приехал Саня Вампилов, грустный-грустный. Сидели мы с ним у меня и пили чай после вчерашней горячей встречи…
- Плохо, Юрок, очень плохо… Куда катимся? Люди душой очерствели. Да и мозги тоже… Думать перестали… Страшно, Юрок…
А когда приехал Вячеслав Шугаев, то он так сказал:
- Громить этих сук надо! Всех. Всё надо менять. Новую революцию надо!
- Я с тобой пойду. Ваську  возьмем.  Кого ещё?
- Ваську не возьмем. С ним в какую-нибудь историю вляпаемся.
- А мне можно? – спросил Борис Готовский, сын Лидии Ивановны, усиленно моргая чернющими глазами. Он, когда хорошо выпивал, то всегда моргал и молчал. А тут сказал.
- Можно, -  разрешил  я. – Ты наш друг. Мы тебя уважаем.
- Уважаем, - ответил Шугаев, разливая коньяк по стаканам. – Хорошо мне тут у вас. Духовно отдыхаю от всякой Иркутской нечисти.
- Тоже там нечисти много? –спросил я.
- Навалом. Вы тут готовьтесь к переменам. Будете в первых рядах. Грудь колесом и выше голову!
- А может сейчас пойдем громить тех, кто в кучке живет?
- Пойдём…
И мы пошли. Не знаю, чтобы мы сделали, но нас перехватила Лидия Ивановна.
Главное было то, что руководители, которые защищали расхитителей, были коммунистами, как и сами расхитители. Вот в чем была главная закавыка. И кто бы меня не убеждал, чтобы я понял, что нельзя бы так строго судить людей в их грехах перед себе подобными – не соглашался. Не желал им прощать. И не мог понять, как это можно их прощать? И что обидно. Все они коммунисты. С ними захотели строить коммунизм и в восьмидесятые вместе  жить в коммунизме? Но это же невозможно! Низшие слои общества, глядя на таких коммунистов, не верили в светлое будущее. Я  всю свою жизнь жил в этом низшем обществе, и как никто другой знал  народ.  Этот народ затаился и помалкивал,  и порой даже подхихикивал над такими коммунистами и иделогами. И это ещё была одна правда. Тут, уж, я как на духу. В это время, и это тоже правда, появилось расхожее слово – честность. И этим  словом постоянно прикрывались, как и партийным билетом, эти люди. И новое слово, как снежный ком, обрастало другими нежными эпитетами, и оно осталось с ними навсегда.
Начальник стройки  Мукин уехал в Иркутск искать на нас управу. А на стройке и без этого было много дел. Надо было строить дома для людей.
Как-то ко мне домой пришла одна из заведующих. Тихо так вошла, улыбалась скромно, стеснительно. Огромную сумку у порога оставила. Голосок нежный, тихий, ну, просто ангелок в юбке. Я в земных ангелов не верил.
- Знаю… Вы плохонько живете… Я там мясца принесла, колбаски, икорка черная, в баночках…
А у меня мыслишки разные появились. Первое – подкуп, чтобы  от написания фельетона отказался, а второе… Как-то я попал в одну компанию в индивидуальном доме. Рядом уселась со мной именно вот эта  сытая дама. И тоже  так же скромно и стеснительно улыбалась. Был у неё голосок нежный, бархатный. Мы вышли с ней покурить. И эта дама, так же стеснительно и скромно улыбаясь, ухватила меня лапищами,  повалила на огуречную гряду… На следующий день был скандал, все пытались узнать, кто это такое сотворил? Моя ночная дама скромно и стеснительно улыбалась и тоже всё удивлялась, мол, кто же этот нахал, что испортил гряду….
Я этой даме сказал:
- Кого пришла маслить? Профура. От благодетелей пришла? Вон!
Лицо у заведующей вытянулось, побледнело.  Я взял сумку и выкинул.
           А во главе этой детсадовской команды стоял один начальник отдела  - Егоров, муж одной из заведующих. Как он красиво говорил и даже писал в газету положительные материалы о честности и справедливости. Какой он был обходительный, предупредительный, всех одаривал улыбкой, дарил женщинам цветы…
Так вот эта заведующая вмиг уничтожила улыбку, выпучила глаза, и  будто выросла и превратилась в монумент, выпятила и без того мощную грудь, со свистом вобрала в себя до предела воздуха, сжала кулаки и так затряслась от избытка холодного воздуха в легкие,того и гляди, ангину схватит, щеки и жир под подбородком, и каждая частица тела и даже одежда затряслись. Даже туфли заскрипели. И заорала она сатанинским голосом! Вот это голосище! До и после таких голосов не слышал… Паровозный гудок мог бы заглушить. У меня даже в ушах засвербило, а потом и заложило. Нет, теперь меня никто не убедит и не поверю в искренность стеснительных и скромных улыбок и ужимок.
- Сам вор! И Лидия Ивановна твоя враг народа! Рано выпустили её на свободу! И тебя бы там держать до скончания! Не даете спокойно жить честным людям! Вы у нас ещё попляшете, падлы! Уголовники! Сволочи!  А ещё вы мерзавцы отменные! Ироды!
Пришлось мне приложиться пинком к её круглой заднице…
Мне подбрасывали записки, угрожали расправой, встречали пьяные парни, чтобы избить меня, но натыкались на мою жестокость. Кнутом бил. Ах, люди, люди… За что же вы, парни, продались?  Вас же я защищал от рвачей!
Обстановка вокруг накалялась. А тут кому-то пришла дикая мысль, что на месте моей комнатки в щитовом, должна быть гостиница. Меня выселили в общежитие. Но и там не нашлось места. Комендант сказал:
-  Я за тебя не должен отвечать. Меня апосля скушают.  Звонили…
Идти было некуда. Шура в это время лежала в областной больнице. У неё были больные легкие. Туберкулез. Пошли с Людмилкой на вокзал. Прожили мы там с неделю. Вернее – ночевали… Днем я был на работе…  Людмилка со мной. В конце концов нас оттуда выкурили. Моя рожа не понравилась дежурному по вокзалу. Позвали милиционера и нас выставили… Ночью. Хорошо, что была весна. Удивительное спокойствие овладело мною. В километрах  двух, по распадку, стояло зимовье. Мы поселились в нем. Здесь прожили всё лето. Людмилку брал на работу, а иногда оставлял у знакомых.  Вокруг нашего зимовья поселились собаки и Людмилке было с ними весело. Как-то ночью ударила гроза, лил сильный дождь. Сквозь старую крышу потоками полила вода. Людмилку накрыл ванной, а сам залез под стол. Вода била по ванне и мне казалось, что этот звук должен всё-таки достучаться до кого-то…
Но он не достучался.
Потом пошли грибники, ягодники. И, видимо, кто-то сообщил Лидии Ивановне о наших  мытарствах. Никто из радиокомитетчиков  не знал об этом. Никому не говорил о себе. Все думали, что я жил в щитовом домике, хотя по закону мне должна была  быть предоставлена двухкомнатная квартира в нормальном доме, так как моя жена Шура болела туберкулезом в открытой  форме. И в шитовом с ней нельзя было жить. Зимой на стенах куржак, на полу лед. И Людмилке нравилось кататься по такому полу.  Квартиру не обещали. Тут и вовсе выгнали на улицу. Вот таковы были мои личные дела. Но я не жаловался. Не ходил по конторам и по начальникам. По чьей-то указке меня выселили из щитового. Видимо, хотели, чтобы я пошел на поклон. И потом, когда говорили, что кто-то там заботился о народе, они врали.  Была забота только о руководителях-коммунистах. Потому-то многие и лезли в партию из-за этих льгот.
В это же время на стройке оказались иркутские журналисты-писатели:
Вампилов, Шугаев, Таурин, Скоп. Мне рассказали, что они ходили в партком стройки.  Они и восстановили истину.
- Чертовски талантливый характер и судьба, - сказал Шугаев.
- Джентльменом в наше время? Что-то новое, - тихо добавил Таурин.
- Выпороть бы тебя, братец, - только и сказал Вампилов.
- А они-то куда смотрели? У него же ребёнок! Куда мы катимся? Но это же чрезвычайная жестокость. И все они эти жестокие – коммунисты! – возмущался Юрий Скоп.
Лидия Ивановна хваталась за голову.
- У него ребёнок!  Он же мог мне сказать, что над ним так издеваются?!
Прошло время. И я до конца благодарен этим людям за духовную поддержку в трудные минуты моей жизни. Были же все-таки благородные люди, которые не гнушались протянуть руку обыкновенному человеку. Не отвернулись от него… Кстати, все они тогда были беспартийными. Парадокс? А коммунисты вот такие были жестокие. Они всегда были жестоки,  если что было не по ним. Сомнут и уничтожат… Навидался.
Ну а пока, мы готовили фельетон…
Моя жизнь в тайге, даром мне не прошла. Лидия Ивановна сообщила:
- Ты знаешь, что они сказали про тебя? Что мы с тобой организовали антипартийную группу. И в твоё зимовьё приходили люди. Так что мы с тобой можем пойти по одной статье. А я знаю, как это делается….
Вот до чего додумались наши партийные деятели. Выкрутились…
Заместитель  областного прокурора решил нас прищучить. Он  Мукину доверился, нашему начальнику стройки.
Лидия Ивановна, как старейший большевик, написала письмо в Иркутск и даже  в Москву, в газеты.
По договоренности с Лидией Ивановной я отважился пойти на встречу с компанией, которую защищал начальник стройки. Позвонил Егорову. А он командовал над расхитителями. Он обрадовался. Мне очень хотелось успокоить бдительность страждущих и   оберегающих честность в нашем краю. Дело в том, что я уже написал фельетон в чистую, и он назывался: «Брага и дело всмятку». Его  можно было передавать по радио. Надо встретиться. А возможно они покаятся… Но в покаяние я не верил. Коммунисты никогда не каялись. Они никогда не каялись, потому что всегда считали себя правыми.
Встречу назначили в подвале. За дверью ждали. У порога, как часовые, стояли  два рослых парня. Немного знал их. Строители. Рабочие. Шепнул им.
- Сколько дали за меня? По банке на харю?
На длинном столе – коньяк, разная водка, вина, а от закуски в глазах зарябило. Такую когда-то мы с Генкой в ресторанах заказывали. Заведующие бросились ко мне. Все они состояли в общественных делах – в парткоме,  постройкоме стройки, и в других нужных делах. Во всех комиссиях стройки они были. Даже пытались обнять меня. Усадили за стол. Рядом устроилась дама,  что приходила ко мне. Нежно улыбалась… Вот это игра! Вкрутую играли представители передового отряда строителей коммунизма. Все посты,  где  можно было что-то взять, захватили они, коммунисты… Шикарно жили, всё имели, и полным ходом шли к сияющим вершинам. Мало я таких когда-то грабил! Мало.
В это время моя соседка придвинулась поближе, скромно потупилась и обдала меня жаром сытой самки.
- Вся твоя, - прошептала  она нежным голосом, и розовые щеки словно смазаны маслом. Заполыхали и заблестели. – Сегодня мы … вспомним…
- Когда с сумкой приходила?
- Ты почему такой? Кто старое вспомянет… Я о другом вечере….когда мы с тобой огурцы… Смех разбирает…
- О, они уже шепчутся! – крикнул кто-то из мужиков.
- Товарищи, дорогие товарищи! -  подал голос Егоров. – Среди нас  мой лучший друг находится….
Зря он так начал. С перебором пошел. Я  не выдержал. Понял, что здесь не будет покаяния. Но речь произнести надо.
- Слушай, - наклонился я к соседке, - ты бабенка ничего, мяконькая… Но, ты пойми меня… Здесь меня оскорбляют… Тут, уж, извини меня…Пожалуйста…
Встал  и вышел из-за стола. Надо говорить речь. Если я парням сказал,
что они за бутылку продались, то что они подумают обо мне?
- Ша! Вы тут думаете, что вы есть советская власть? Да, вы не только крохоборы и крысятники, но вы есть враги советской власти. Вы есть вошы на теле партии и этой власти.
- Ну, держись! – услышал чей-то голос.
Прыгнул в сторону. В том месте, где только что я стоял, что-то стукнулось о  стенку, – и звон. Бутылка. Какая-то женщина орала:
- Держи ево! Держи! Не пущай! Это меня так назвать?! Меня обзывать, честно работающую в столовой заведующей! Я плохая? Я против советской власти? Да, как ты посмел на такое!... Ты враг народа! Вот кто ты!
Странно, а моя соседка молчала и почему-то улыбалась.
Парни расступились, а я в дверь…
Прибежал к Лидии Ивановне.
- Живой! – крикнула она. Потом тихо добавила: - Заканчивай фельетон. Ты единственный, кто может его сделать сейчас. И будем передавать прямо в эфир. Пусть это будет наш самый последний бой. Ты как?
- Готов. Мы же с вами только и остались…
Дело в том, что наш  радиокомитет развалился. Многие узнав, что мы вызвали  огонь на себя, и что обозлили всё руководство стройки, перестали с нами встречаться и приходить на запись на радио. А то отбоя не было. Все лезли записаться, а когда туго стало – разбежались.
Фельетон я читал сам. Никому не доверил.
На следующий день Лидию Ивановну вызвали в контору и заставили написать заявление об уходе на пенсию. Но сначала  она  объяснительную в суд написала, что оклеветала честных тружеников. Написал и я, как автор.
- Впутала тебя, - сказала она. – И областная прокуратура занялась нами. Пиши и не скандаль. Я знаю тебя. Поеду в Москву, к Хрущеву. Благодаря ему, нас, работников областного центра, реабилитировали. Пусть и сейчас нам поможет. Я ему письмо отправила, как от старейшей коммунистки. Должен нас понять. Мы с тобой не за себя боролись, а за народ. Ты остаешься за меня редактором радиогазеты. И ещё. Терпи. В бригаде тебе будет очень плохо. Вот посмотришь, твои же товарищи по бригаде и снимут  тебя с бригадиров. И ещё… Спрячь свои записи.  У меня нельзя.  Сам знаешь. Могут у нас устроить обыск… Сдались тебе эти записи.
Дело в том, что всё происходящее записывал. Для истории. В будущем они мне пригодились вот для  этого романа.
Пришел домой, а там полный разгром.  Искали рукописи… А они у меня были спрятаны в тайге… Людмила плакала.
- Приходили дяди… Искали что-то и ругались…
Пришлось писать девять объяснительных в разные инстанции.
И каждый раз приходилось идти к судье. Он разводил руками.
- А я тут причем? Мне пишут жалобы на вас, и  я должен реагировать. Ты, Стрелов, не ерепенься, а пиши. Тут ещё Иркутск давит… Я вас с Лидией Ивановной понимаю. Духовно я на вашей  стороне. Но, и меня надо понять. Я  буду всячески затягивать дело… В этом хоть помогу вам.  Все против вас ополчились. Вам надо доказать. Найдите хорошего следователя и он вам  и раскрутит это дело.
И этот следователь нашелся. Молоденький лейтенант. Именно он начал расследование по детским садам. И кое что передал Лидии Ивановне. Потом ему запретили вести расследование. И, нарушая все инструкции, он потихоньку, тайно кое-что передавал нам.
- Эх, Юрка, - говорила Лидия Ивановна, -  что же происходит со всеми нами? Ведь так хорошо начинал Хрущев… Поеду к нему… Ответ уже пришел. Письмо доставлено ему.
- Всем нашим тут никто не указ.
Кстати, мне квартиру в щитовом вернули. И я опять со своим окном.
- Если совсем туго будет, то зови ребят из Иркутска. Но только в крайнем случае… Ещё и им попадет,  а тебе пришьют антипартийность…
- Я не боюсь. Сидел, ссылали, и били… Я до конца буду стоять.
- У тебя семья. Только не срывайся и не пей.  Я знаю вас, мужиков… Вы с горя повод находите. Терпи.
- Всё странно. Если мы пошли против расхитителей и феодалов с партийными билетами, значит, мы против советской власти? И если это такая власть, то я должен бороться с такой властью… И если они власть,  то кто мы?
  - Справедливость восторжествует. Пойми хоть это и мужайся.
Вечером того же дня меня вывели из состава пострайкома стройки и из партийного бюро. Я  не пошел на вызов. Без меня вывели. Как потом узнал – секретарь парткома  пытался защитить нас, так же, как и  председатель пострайкома Василий  Белых, но они остались в меньшинстве. В этих организациях, в основном, были сторонники  расхитителей. 
Я успел выпустить несколько номеров  радио и меня отстранили от руководства. И радиогазета умерла, созданная когда-то энтузиастом, к тому же настоящим коммунистом, честным  и благородным человеком, Лидией Ивановной Готовской.
Через несколько лет радио возродится, но его дух – никогда. После нашей  газеты создавалась и молодежная радиогазета, но уже не было той остроты и актуальности, какие были при нас.   Газета возродится, но станет она под наблюдением партийного органа и будет в ней работать освобожденный работник – радиовещатель. А мы вкалывали на энтузиазме.  Эти радиовещатели будут усердно бегать  к партийным деятелям.
Лидия Ивановна ездила в Москву и встретилась там с одним из секретарей Хрущева и тот отписал – разобраться  и строго наказать виновных. Его возмутило то, что как можно отбирать у детей то, что им положено и обманывать родителей. Но он не знал ещё одной правды, того, что обманутые родители не поднялись в нашу защиту. За углом они кляли всех, а когда мы пытались обратиться к ним, как к свидетелям, замолкали.
Пока это письмо шло по инстанциям, и никто об этом ещё не знал – наши руководители буйствовали против нас.
В это время в нашей стране произошли события… На внеочередном пленуме в Москве от должности был отстранен Хрущев. Но политический дух против нас остался. Партийные деятели , как это было всегда,  очень быстро перекрашивались.
Состоялось совместное собрание  стройки. На нем держал речь сам  Дрожжин. И вот он в пух и в прах разнес Хрущева. После него выступил и я. Вот фрагмент той речи.
- Товарищ Дрожжин и некоторые здесь руководители-коммунисты, как вы можете? Вы ещё вчера называли его ленинцем, дорогим и великим продолжателем дела Сталина. Я вас знал, как искреннего коммуниста, а вы уподобились тем  идеологам, для которых нет ничего святого в обманстве и одурманивании народа. Как вы-то смогли так говорить. Ну, нельзя же так сразу мазать грязью… Как же так можно меняться? Что с вами?...
После этого выступления меня сняли и с редакторов стенной газеты на участке, и обозвали  пособником культа личности.
Вечером ко мне пришел мой друг Вася Полянский  с друзьями-товарищами по комсомолу и сообщил, что им тоже приписали антипартийность. Их вывели из состава комитета комсомола стройки.
В  эти тяжелые дни в нашей жизни с Готовской кое-кто и пытался  защитить нас. Они агитировали выступить в защиту нашей радиогазеты.  Они агитировали народ за нас. Собрали даже митинг строителей на площади. Бригады стягивались к Дому культуры. Из парткома и милиции позвонили  к нашему секретарю в Братск  и проконсультировались – что делать с  народом, который собирается в одно место для защиты расправы над радиогазетой над её руководителем и автором фельетона «Брага и дело всмятку» Готовской и Стреловым?  Вот что он сказал:
- Я не пойму одного – вы что всполошились? Что это вы позволяете издеваться над общественниками. Мукина не могу понять, что это он защищает расхитителей? Это безобразие. Надо ставить точку. Пусть люди собираются и говорят и покритикуют вас. За дело. Как будто у вас нет дел, как только следить за активистами. Не бойтесь. Пусть говорят. Только чтобы не было хулиганства. Достукались. В Иркутске и Москве  знают. Ну, вы даете.  Разберутся, и виновные понесут наказание.
К великому сожалению, таких секретарей было очень мало.
Столкновний не было, но речей было много. Наболело на душе от долгого  молчания. И вообще, надо сказать, что это было время, когда немного разрешалось и сказать что-нибудь лишнее… Одна женщина втиснулась в выступающие. Шла мимо, смотрит выступают, дай, думает, и я что-нибудь скажу. Она начала кричать о том, чтобы утром им на работу доставили малярные кисти. Ещё нужны ведра. Развеселила людей…
- Чего ржете? – перекричала она всех. – Я ведро из дома принесла!  Моя напарница верхонки на двоих притащила! Разе это дело? Вон и начальник Матвеев здеся-ка. Вы хоть нам помогите нашшот кистей, ведра и верхонки получить!...
В общем, её пытались оттолкнуть и объяснили что не из-за её верхонок здесь собрались, а по другому делу, и она закричала:
- Седни верхонки, а завтра ковры понесут! Некаво закрывать мне рот! Я этова Стрелова давно знаю. Правильно тут выступают нашшот иво. Под суд иво! Каналью! Попался, голубчик! Давно надо бы его посадить! Разе это дело партейца на галстуке хотел повесить! Всех критикует, а сам чо? Брагу в садиках варил, гулянки там устраивал, мерзавец!  У детей крохи отбирал!  Не стыдно? Ковры и холодильники менял на новые! Сволочь он! Судить лихоимца! Судить… Чо?  Чо ты сказал? Ась?  Чо я перепутала? Ась? Кто?... Каво надо покритиковать?.. Каво?  Мукина?… Тут, уж, уволь. Ничо не знаю…
Эта женщина влила живительную струю в митингующих. А когда тихонечко втиснулась в толпу, то можно было услышать:
- Вот это влипла… Стрелова-то можно было бы… Но этого… У меня двое на руках… Да ничо я не знаю, чо вы привязались…
И она растворилась в толпе.
Бригадир каменщиков Коля  Копылов кричал:
- Устроить показательный суд над расхитителями! Начальника  Мукина к ответу, как защитника этих упырей! Хватит издеваться над народом!
- Пойдемте всех громить! – предложил Вася Полянский.
А потом читали стихи Есенина, Евтушенко и ещё кого-то… Местный поэт Саша Гомзиков  прочел собственные.
       Взять бы мне в руки иглу тонко-длинную,
                Да проткнуть бы вам животище жирное с бюрократскою требухой.
  Закончил выступление поэтов Петя Лосев.
Промстрой один и Промстрой два и Жилстрой,
Встанут в единый коммунистический строй…
Потом положил на мое плечо горячую  руку и закончил:
Он шел и шел, как движимый гранит…
Позднее он станет корреспондентом  областой газеты, а позже и ведущим журналистом по БАМу. Сейчас же засунув топор за пояс, он снова рвался читать стихи, но его не пустили. Сказали, что и другим надо выступить.
Полез выступать и мой друг Вася Полянский,  но его оттолкнули. В будущем он станет ленинградским писателем и эмигрирует в какую-то страну…
Вытолкнули и меня произнести речь, как одного из виновников этого митинга, но я разволновался и понес какую-то чушь, путался, заикался, а потом махнул рукой и уступил трибуну  женщине.

На следующий день в бригаде тишина. Только  странно поблескивали глаза у Феди Злыднева. Пришел новый начальник участка, и только что назначенный прораб.  Ну, а без Дрожжина не проходило ни одного собрания.
- Дорогие товарищи, - начал он речь, - в вашем коллективе, дружном и спаянном, есть человек, таскать, который позорит не только ваш коллектив, но и родную нашу партию и весь наш народ! Он дезорганизует, таскать,  всех вас. Для Стрелова ничего нет святого. Он ярый, таскать, противник советской власти. Сторонник культа личности. И в пьяном угаре бросился душить меня, поборника за советскую власть! Агитировал слабых  сознанием людей, рабочих. Подбивал их на антипартийные выступления, читали нехорошие стихи. Говорил непотребные слова на руководителя стройки. На кого руку поднял! Все они коммунисты! Нехорошо, гражданин Стрелов! Нехорошо!
- Зазнался  он! – крикнул Федя. – Он работать не хочет. Бригаду совсем забросил. Связался со своей старухой Готовской. Той было мало тюрьмы и зоны,   приехала сюда народ баламутить! К Хрущеву они поехали!  Как же…тю-тю его… Всё. Теперь  дела пойдут при Брежневе. Этот наведет порядок с такими как вы. Никакой жизни от вас нету честным людям!
Все задвигались, зашумели. Дрожжин готовился продолжить речь.
- Так вот… Это… честным людям… Ах, да… Товарищи, к руководствву страной пришел настоящий  ленинец. Хватит с культом. И вы, гражданин  со своей Готовской, пытались внедрить культ на стройке. Теперь товарищ Брежнев подкрутит гайки таким вот.
- А вы откуда знаете, что он такой ленинец? -  прервал я его.
- Он наведет порядок железной рукой. А то совсем… Как, как это он не ленинец? Как вы смеете критиковать? Кто вам дал такое право? Кто позволил?
- Я сам себе позволил. Человек я свободный. Живу в свободной стране. В конституции так записано…
- Врешь! – взвизгнул Злыднев.- Все врешь. Совсем заврался…
- Позволил… Позволил? – переспросил  Дрожжин, - Как это позволил? И ничего таково в конституции нет. Вы нарушили конституцию!
- И потом борьба с начальником стройки и его кодлой тоже называется культом? Так кто же из нас культ? – спросил его.
- Да, да, Стрелов… вы нарушили… ну прямо… Зачем вы только в партию вступили?
- В одной песне есть слова: »Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!». Это я-то дышу вольно? Все дышат вольно? Кто дышит?  Кто?
- Я кое чем дышу, - вставил Вася Полянский. - Но очень тяжко дышу…
- Два сапога пара! – не унимался Злыднев.
- Хватит демагогии! – топнул ногой  Дрожжин. – Мне передали, что вы вступили в партию ради… как это выразиться… Даже слово-то не подобрать…
- Для хохмы, - ответил я, - для хохмочки. Вы приняли Сему с Зиночкой, а потом влезла туда и Крыся, Викочка.  Анекдот. Сколько таких вы приняли?  Не счесть. Все эти расхитители тоже в партии. Чем хуже я?
- Не надо нам его! – крикнул кто-то.
- Не надо, - послышались голоса.
Глаза у Дрожжина не метались. Но, он то и дело поправлял галстук, и быстро, быстро жевал губами.
- Зачем? – задушено спросил Дрожжин и дрожащими  пальцами расслабил галстук. Лысина его побледнела,  и на ней появились крупные капли пота, похожие на бесцветные бусины. Какие они прозрачные, да так они быстро появились.
- Чтобы напомнить вам, и таким как вы, что я ещё не осознал и не перестроился так быстро, как вы. Мне нужно время, чтобы всё обдумать, и обмозговать, утрясти.  Мы вот тут кое с кем решили сделать переворот… Взять и Дрожжина сместить.
- Перестраиваться можно по разному, - говорил Дрожжин, - по разному… Это… Как переворот? Што вы тут… Всё ещё шутишь… Вы не настоящий коммунист, вы коммунист-анархист. И мы будем решать вопрос о вашем пребывании в рядах партии… Таких надо изолировать от общества.
- Давно пора! – крикнул Злыднев.
- Ну, а как вы? – обратился  Дрожжин к новым начальникам участка.
- Мы тут новые. Конечно, если бригада настаивает, то с бригадиров его надо снимать. Мы подыскиваем бригадира… Но с другими вопросами вы весьма перехлестнули. Они же вместе с Полянским над вами измываются.  И разную хохму вы принимаете всерьез.  Ну, разве так можно? Вы же умный человек. На сколько  мы наслышаны, он всегда боролся с расхитителями. И значит, он, наоборот, за социализм.  Разве так можно что-то там ему шить антипартийность.  Вы уж тут, товарищ Дрожжин с перебором…
Дрожжин ещё сильнее выпрямился и громко кашлянул.
- Как это? Играть и хохмить? Но я никогда не шел с перебором. Я всю жизнь воспринимаю серьёзно. Всё должно быть ясно для партии, и это я понимаю, а играть… Никаких игр в партии не должно быть. Никаких игр. Стрелов и Полянский вы у меня доиграетесь!...
Он вышел. Все разошлись. Настроение работать никакого.

ВСЁ  СУЕТА  И  ИГРА
Состоялось партийное бюро. Кроме многих вопросов был и насчет меня. Решили меня исключить и передать меня в какие-то органы. Пусть, мол, основательно потрясут меня за то, что я опорочил руководителей стройки и принимал участие в митинге против советской власти, агитировал молодежь на забастовку. Напомнили и разгром партийного кабинета, когда я туда ворвался пьяным. Спаивал молодежь,  развращал её запретными книгами и высказываниями против руководителей, за развал бывшей передовой бригады. В то время в газетах были выступления против Ворошилова. Статьи были посвящены культу личности. Ну, я и выступил в защиту Ворошилова. На собрании я был единственный коммунист, который сказал добрые слова в защиту Ворошилова. После работы зашел в партийный комитет и устроил гонение на Дрожжина и других коммунистов. Меня связали и увезли в милицию. Вечером того же дня выпустили. Как я потом узнал, всё это для меня могло кончиться плачевно. Но в это время на стройку приехали писатели: Франц Таурин, Александр Вампилов, Вячеслав Шугаев. И были ещё какие-то журналисты. Они и защитили меня от расправы. В это время Лидию Ивановну тоже вывели отовсюду, хотя она уже не работала. Но странно было то, что ни слова не было сказано о расхитителях. А надо сказать, что следователи потихоньку трудились над этим.
Лидия Ивановна  уехала в Иркутск. Совсем. Поселилась в однокоматной квартирке. Здесь были голые стены, много книг, журналов, ведерный  самовар для гостей, старенький топчан и несколько раскладушек. И там, как и у нас, не было в двери замка. Заходи любой. Что там взять? Можно свободно зайти, согреть чай, а на столе печенье, сахар и чай в пачках. Знай, заваривай. И можешь это делать без хозяйки.  В это время она металась по городу Иркутску, вокзалу, аэропорту… Как и в нашем городе она подбирала бродяжек и приводила домой. Обмывала, обстирывала, покупала  одежду на них и спать укладывала. Она никогда не ночевала одна. В Иркутске она заведовала опорным  пунктом. В те времена журналисты, писатели, историки наперебой писали о ней статьи, очерки, книги… Во многих  газетах и журналах можно было прочитать об этой удивительной женщине. И я всегда думал, что настоящим коммунистом должен быть такой вот человек. И я всегда считал и считаю до сих пор её первым жизненным учителем. Духовным учителем. Ей присвоят звание Почетного гражданина города Иркутска, а у нас она получала одни нарекания, а тут взяли и уволили с работы и отправили на пенсию. Заставили  убраться  куда подальше…
Как-то перед её отъездом я сказал:
- Лидия Ивановна, а мы с вами делали одно дело. Вы подбирали бродяжек и всячески помогали бедным и обиженным руководителями. Я тоже стоял на защите таких же людей и тоже помогал. Меня за это судили.  Судили за тех, с которыми мы боролись  А ведь они готовы нас посадить. Разница одна – я нарушал закон. Но я не знал других путей. В те времена считал себя правым… Но того Стрелова не осуждаю. В то время он был прав…
Она разнервничалась и стала мне доказывать, что и в то время я был не прав и что не должен оправдывать того Стрелова.  Хорошо поспорили.  Но я остался при своем мнении.
А  в моей бригаде решили со мной поступить  «по-человечески». Просто выгнать из бригады, чтобы других не «заражал» политикой… Опять собрали людей, и опять держал речь Дрожжин.
- В то время, когда наша страна напряглась в едином порыве к великому будущему, есть отдельные отпрыски, присосавшиеся к здоровому телу социализма и мешающие идти вперед  к светлым вершинам коммунизма. Они мешают нам подойти к этим вершинам. Но не им решать жгучий вопрос – быть социализму и переходу к коммунизму – или не быть? Быть! И происки их не увенчались успехом. Их, сторонников старого режима, бьют везде. И мы, таскать, по возможности бьем… И надо бить! Они мешают честным людям,труженикам-коммунистам на нашей ударной стройке, таскать, мешают нормально жить и творить…
- Хватит  концерта! – встал Вася Полянский. – Уезжаю в Иркутск к Лидии Ивановне…
Он встал, саданул дверь пинком и вышел. Ночью он уехал. Мы обнялись и больше никогда не встретились.
В это время, когда Вася пинал дверь, Дрожжин промакнул лысину  огромным носовым платком в клеточку и сказал:
- Мешают работать… Надо же, перебил сквозную мысль… На чем же я остановился?... Так… Мы решили поставить вопрос ребром. Ну, и пусть уходит! Езжай, езжай к  своей  Готовской. Все вы такие!...
- Не все. – вставил я.
- Как только начинает ставиться вопрос на жгучую тему… Как это ни все? Когда вы тоже это самое тово… Можете, таскать, отмочить. Итак, товарищи! Дорогие мои, товарищи, что будем делать?
- Давайте нам в бригадиры Федю Гулькина,  - сказал Злыднев.
А я знал, что жена у Феди Гулькина работала в управлении и приближена к начальнику стройки. И была подругой заведующим. Вот он, узел. Ах, рабочие… Их же дети тоже ходили в детские сады, где творились безобразия. Но они молчали, а некоторые ехидно улыбались. Попался, мол, правдолюбец! Ату, его, каналью! И все проголосовали о снятии меня с бригадирства. Тем более, мне грозила политическая статья. А кто против её?.
  - Иди вкалывай. Накомандовал, - хихикнул Злыднев. – Довыступались со своей старухой…
- Пусть из бригады уходит. Нам ишо политики не хватало!
- Да какой он коммунист! А Стрелов недавно в милиции ночевал! Жрали одеколон. А коммунисты одеколона не пьют!..
- Не понимаю, как такого в коммунистах держут!
- Один коммунист в бригаде и такого натворил… Стыд…
- А эти коммунисты все таки…
- Мужики, - сказал я. – ну, выгнали, ну, и выгнали с бригадиров, а что ещё что-то приплетать? Веселитесь? Правило собачей стаи… начинают одну рвать, и вся стая набрасывается. Я же вам говорю, что вы все правы. Что вам ещё надо? Зачем же оскорблять человека? Вы ещё не знаете, что чем все дело закончится по этим садам. Потом что вы будете делать? Как всегда молчать? Вот на это вы мастера. Ухожу я от вас. Так зачем же напоминать.
Надо искать работу.
Зачем обижаться на рабочих? Им плевать на мои переживания. Им нужен бригадир, который бы думал о бригаде. А я оказался неспособным к такому делу. Оказался бездарным руководителем. Так мне и надо.
Мне разрешили отработать месяц, а потом ищи другую работу. Федя Гулькин, наш бригадир, назначил меня на уборку мусора  и подвозить разный стройматериал. На самые грязные работы определял меня. Плотницкую работу не доверял.
Меня вызвали к начальнику стройки. Секретарша всегда здоровалась со мной, а тут отвернулась. Глупо, зря. Мукин посмотрел на меня, на дверь. Мы были одни. Он сперва побледнел, а потом ногтем сделал движение по столу, как бы давя вошь.
- Вот так вас с Готовской. Твою наставницу вытурили. И чтобы ты припухал. И эти писатели, бумагомаратели туда же защищать. Все вы одним миром мазаны. Я не хочу, чтобы на моем дворе пахло политикой. Не выйдет.  Даже если мы не правы, мы всегда правы. За нас партия и милиция. Решили нас уничтожить? А что вышло?  Вы – погорели!  Вы – одиноки. Все против вас. Мы победили. Мне передали, что ты был ещё и вором. Так ты ещё и вор, кроме всего вот этого?
- Я никогда не был вором в прямом смысле этого слова. Это вся твоя кодла – воришки.  С государства тянут,  с народа. Я был дворником. Мусор с дороги убирал. Чистил дорогу к будущему и светлому. Рано бросил. А вот сейчас в одной партии с вами.  Нешто не любопытно.
- Во-он! – даже слишком тихо сказал начальник и дрожащими пальцами  расслабил галстук. Начальник затрясся, - вон, паршивец! Босяк! Вон! По тебе тюрьма плачет… Вон!
           Выскочил из горячего кабинета. Пошел домой.
Странно устроен мир. Всё в нем перевернуто. Один товарищ, бывший член комитета комсомола, сказал:
- Ты прав. Но куда бы я пошел? Сомнут. У меня маленькие… Если в Италии действует мафия, то у нас тоже мафия, но партийная. И мы молчим. А говорим, что её нет. Но у нас она пострашнее. Я – пас. У меня семья. Слышал, в нашем краю будет организовываться комитет госбезопасности. С этой компанией не желаю иметь дел. Со мной всё. Прощай…
Но ведь и у меня семья. Так почему же мы все разные в таких делах?
Людмилка сидела за уроками, а я подошел к окну. Нажраться? Но с кем? Да и не было желания. Съездить куда-нибудь? Надо подумать…
Всё странно. Следствие работало по детским садам, а начальство плевало на  следствие, оно нас донимало. Наш следователь  был, как говорится, прищучен. И он уехал в свою родную Бурятию. А  ведь был отличный следователь. Прижали и заставили уехать.
В окне что-то светило, искрилось, шелестело. Шел дождь. Сквозь огоньки пробивался чей-то взгляд. Господи! Как редко я стал сидеть у окна. Тоже  боязнь? Мол, узнают люди, что разговаривал с окном – засмеют.  У нас не любят что-то подобное.
Они меня давно не посещали. Совсем перестали беспокоить.
В последнем номере  газеты «К сияющим вершинам» появился фельетон обо мне. В пух и в прах разнесли меня. И что было обидно, его написал сам редактор Сысоев. Стрелов, мол, защитник культа личности,  подыгрывает  идейным врагам коммунизма.  Дело в том, что я был ещё редактором стенной газеты на своем участке. Ну, например, в одном из номеров газеты было шесть заметок. Три из них я сам написал, но под другими фамилиями. Редактор усмотрел в этом культ. Стрелов, мол, в газете внедряет культ. Шла очередная волна по стране по выявлению культа личности. Даже одного токаря назвали культом, так как он кроме своей работы, вечерами прирабатывал сантехником. И ни одного руководителя не упомянули. Так что в нашем таежном поселке мне первому попало за культ личности. И вообще это был первый критический материал про меня. Потом их будет множество. Целые развороты будут посвящены, как врагу народа и партии. А пока фельетон обо мне читали взахлеб мои недруги. Я всегда уважал нашего редактора  Сысоева.  Он всегда пропускал мои критические статьи и фельетоны, очерки, зарисовки… Иной раз просил меня, что-нибудь написать для души. Возможно, нужен был герой для культа, партия требовала, а где его взять? А он рядом. С начальниками возни много, да ещё и партия защитит их. Тут вроде свой, да ещё не обидчивый. Вроде сразу у меня вспыхнула обида и в тот же день исчезла. Уважение к человеку вытеснило обиду. Я получил очередной партийный выговор.
Меня попросил зайти к нему председатель постройкома Василий Белых, бывший учитель, фронтовик, коммунист. Вот ещё один человек, которого я уважал. Были руководители-коммунисты и хорошие люди. Не всех я собрался описывать в отрицательном виде. А то мне говорили, что у меня болезнь – критиковать всех руководителей. Неправда. Матвеев тоже был коммунист…
Белых  долго разглядывал меня, будто видел впервые.
- Удивляюсь тебе. Ты почему никогда ко мне не зайдешь? Мне плевать на этих… Ты, это ты. Молодец. Мы с Матвеевым разговаривали насчет тебя. Он ушел  на хозяйственную работу.  Он сказал, чтобы ты обратился к нему. Он звонил в управление стройки насчет тебя, а там и слушать его не захотели. У тебя болеет жена. Мы решили дать тебе квартиру. Не спорь. Тебе место для дочки в детсаде дали, а ты другому отдал. Почему отдаешь? Очередную квартиру  отдал. Дон Кихот нашелся!.. У тех и дед, и бабка есть, и муж и жена здоровые. А ты один.  В зимовье жил. Не я тогда в постройкоме был. Я бы тебя волоком приволок оттуда в новую квартиру. Кто всё это заметил и оценил? Никто. Им всем наплевать на тебя. Они все в коттеджах живут.  Тебе подошла ещё одна квартира, а ты её отдал участнику войны. А потом добился квартиры для молодоженов. Они оценили твой поступок? Нет. Хуже. Они выступили против тебя. И ещё вопрос. Тебе давали коттедж… Хотя, что я говорю… Я бы тоже не пошел… Хотели тебя заткнуть… Бери ключи.
Он протянул мне ключи.
- Пригласил бы на новоселье. Эту развалюху под бульдозер. Там нельзя жить.  Будем на этом месте строить коттедж. Если пожелаешь… Но скажу так, если захочешь коттедж, начинай его строить сам. Материалы дадим.
- Не смеши. Глаза продырявят. Скажут – по блату. А это я не люблю.
- Да какой же это блат! Это же с фундамента!
Вошла женщина с ребенком… Навзрыд плакала.
- Начальник отправил к вам. Чо мне делать? Надоело с двумя ребятишками  жить в подвале… Помогите. Дали тем, кто позже  меня приехал. Как же так можно? Начальнику говорить бесполезно. Он своих снабжает. Катьке так дали, а мне нет. Ну, правильно. Она же партийная. Ей все можно… Вот тоже возьму и вступлю в партию. Давайте квартиру.
Белых быстро встал  и подошел ко мне.
- Подождите, подождите, женщина… Я сей момент… Юра, а ты иди. Мы тут без тебя разберемся…
- А я послушаю.
- Пойми, Юра, приедет жена,  и я буду виноват. А ей нельзя в этой развалюхе. Тебе выделили. Твоя она. В твоих законных давно живут. Будь хоть раз человеком! Хоть раз! Пожалей не только себя… Иди, иди…
Он начал выталкивать меня из кабинета.
- Катьке так без очереди! – кричала молодая. – Приведу ишо одного… И у вас поселюсь… Мне жить негде! А муж уехал! Бросил нас… Вы не  люди…
- Люди тут, люди, да ещё какие люди.! – крикнул  Белых.
Я вырвался из цепких рук председателя и подошел к молодой. Ключи протянул ей.
- Возьми. Тебе они.
- Чо? Сразу нашлись! Вы все здеся такие! Совесть потеряли! Вы очень бессовестный народ! Пока не накричишь на вас, вы ни с места! Што покраснел ты? А? Стыдно стало? У тебя стыда нет. Всё для себя…
- Так будет по справедливости,- сказал председателю. – Оформляй ей квартиру.
Вышел из кабинета, но услышал слова  Белых.
- Ты хоть знаешь, кто это? Орешь о совести! Ты иди к начальнику стройки и кричи там о совести. Сейчас я тебе объясню, кого ты оскорбила…
Дома будет скандал. Приедет Шура и узнает от баб… которые обзывали меня придурком… Кстати, Белых так и остался жить в щитовом домике. Уйдя на пенсию, он этот домик получше обустроит и будет продолжать топить печь.
Ровно через месяц, когда подошел срок моего ухода со стройки, Белых добился, чтобы мне выделили квартиру в две комнаты. Но было странно то, что все члены постройкома были за то, чтобы мне выделить квартиру. Что же случилось?
Поселился в новый дом. До этого дня работал разнорабочим вне своей родной бригады. Куда только меня не отправляли… Но терпел. У меня больная жена и дочь. Денег не хватало.  Был в отчаянии.  Жили в голодную.
Людмилку надо было одевать не хуже других. Она была уже подросток. Понимала моё состояние и молчала…
Ещё мне надо было написать по два письма в день. Бывало и по три письма  в день отправлял Шуре. Нужна была моя поддержка.
Приехала Шура, и мы опять зажили дружно. Лечение оказалось удачным.  И нашу любовь ничто не омрачало.
И все-таки, мы с  Готовской были правы. Следствие по нашему делу закончено. Заместителя прокурора области сняли с должности. К нам приехали корреспонденты, киношники из Иркутска и Москвы, снимали фильм о товарищеском суде над расхитителями из детских садов. Этот суд устроили показательным. Очень хорошо потрудился режиссер и сценарист Восточно-Сибирской кинохроники Петров. Он сделал полнометражный фильм о расхитителях и о нас.  Тот фильм в те времена прошел по всей стране.
Спортивный зал был забит битком. Готовская приехала из Иркутска на этот суд. Народ зауважал нас, появились друзья. Вот почему промолчали члены постройкома, когда мне выделяли квартиру. Вот где двуличие! Как же так можно жить? Об этом случае в те времена писали  во многих газетах, говорили по радио. А наше, местное радио было разгромлено.
Процесс выиран, но, как говорится, большой кровью. И какой ценой!
Готовскую  уволили, меня выгнали, радио уничтожили. Заставили уволиться следователей, которые вели следствие.
Судья прекратил следствие против нас и передал документы на расхитителей в партком стройки.  Вот где было шуму. Получили по партийному выговору начальник стройки Мукин, начальник отдела кадров,  начальники отделов и другие коммунисты, ввязавшиеся в это дело,  за гонение на общественников от радиогазеты. Нас полностью оправдали. Но из-подтишка борьба с нами продолжалась.
Коммунисты, которые требовали с нами разобраться, теперь пошли в нашу защиту, но я им не верил. Так быстро перекраситься?
Удивительно было то, что объявления, призывающие людей прийти на суд над расхитителями – срывали, и именно рабочие. Опять рабочие. Им давали по бутылке водки за эту операцию. Поймал одного, а у него дочка ходила в тот садик, где больше всех воровали. А он юлил, прятал глаза. Водка дороже дочки.  Я всю жизнь удивлялся таким рабочим. Но я тоже всю жизнь был  рабочим, почему же я другой?
А одну заведующую уволили, и чтобы в 24 часа покинула пределы нашего рабочего поселка. В ночное время она устраивала  с молодежью гулянки  прямо в садике. Она  тоже была коммунисткой, и всех больше кричала о честности и благонамеренности советской женщины. Парадоксы, парадоксы и парадоксы.

УШЛА  В  ВЕЧНОСТЬ
Продолжал работать разнорабочим, грузчиком.
У нас родился сын – Женька. Людмилка штурмовала десятый класс.
Решил податься в механизаторы. Поступил на курсы машинистов  эксковатора. Надоело быть разнорабочим.
Да и месяц прошел, который мне дали для поиска работы. Мы выиграли сражение. Только психологически. Но жизнь, есть жизнь… То ли ещё будет!
Дома было хорошо. Женька бегал по комнатам. Людмилка готовилась к экзаменам, Шура что-то шила, а я читал книгу за книгой. Пополнял свой багаж имеющего одноклассное образование. Писал по заказу и на свободную тему: статьи, очерки, зарисовки, фельетоны. Печатался и в областных и центральных газетах, вышла книжка очерков в Москве. Даже был отправлен в столицу на всесоюзный слет молодых журналистов, единственный приехавший из пишущей братии, не работающий в газете.
И не знал, что горе уже где-то торчало у порога.  Не знал… Господи!...
А Шура иногда задыхалась, и пила какое-то лекарство. Кроме туберкулеза у неё признали астму. Но в Иркутске эту болезнь не обнаружили. В общем, у нас здесь, не от той болезни лечили и залечили… В Иркутске ей предложили  сделать операцию на сердце..
Однажды, где-то за месяц до смерти, Шура странно посмотрела на меня и мучительно улыбнулась.
- Я тебя когда-то во сне видела… Как наяву видела…
Она пыталась о чем-то мне рассказать, кажется о том сне, а я находил какую-нибудь работу по дому. А тут решил послушать. Будто неведомая мне сила заставила это сделать. Я знал концовку того сна, поэтому не хотел, чтобы она мне его напомнила…Я обнял её нежную и хрупкую. Болезнь точила её…
- Ворожили мы…
И она рассказала тот сон, который и я видел… И, видимо, судьбе было так угодно, чтобы мы с ней встретились. И тут я тоже признался, что тот сон тоже видел, когда ещё  не знал её. И что именно я украл черемшу…
- И ты мне ничего не рассказывал?
- А вдруг не поверила бы…
- Сейчас верю… Ты знаешь, в том сне, я долго не задержусь на этом свете. Ты останешься один с двумя детьми…
    - Не думай об этом. Ты вылечишься.
- Подожди. Понимаешь хоть, если всё по сну сходится, то всё… есть у нас. Всё исполнилось. В будущем побывала в девках… Недавно я оказалась в детстве. На том базаре.  Черемшу ты у меня украл. А Семен тебя за ухо оттрепал…
- Стоп!  Стоп, Шура!- крикнул я и даже  испугался. Что же это получилось? В действительности он меня не поймал. И за ухо не трепал! А она видела во сне – он трепал меня за ухо. Это, значит, ей приснился сон, когда я во второй раз был там… Что это?
- Саш, будь добра, это очень важно… Вспомни. Ты мне уже рассказывала как-то, што у тебя пацан украл черемшу, но Семен его не поймал и, значит, не трепал меня за ухо… Так? Помнишь? Так было?...
- Хорошо помню, как мальчишка украл у меня черемшу…
Она замолчала и испуганно посмотрела на меня.
- Што это? Но, ведь ты тогда убежал… А во сне Семён поймал тебя. Тогда почему ты во сне, таком странном, как наяву,  не убегал?...
- Когда-то видел этот сон, как реальнось… Даже помню тот жаркий день, и запахи улицы, и той черемши. А какое чистое и высокое небо…
- Свят, свят… Мы не в сказке живем. Мы с Тонькой ворожили.  Всё было так. Не мог же ты сидеть под кроватью и наблюдать за нам.  И потом. Порой мне кажется, что мы с тобой уже жили когда-то.  И знали друг друга… Но были мы  там другими. Но мне обидно… У нас такой маленький сын.  Не бросай их. Будь умницей.  И не пей.  Я тебя знаю.  Вы мужики всегда горе водкой заливаете.
Обнял её, потому что почувствовал, что должен заплакать… Она так же, как я – думала, размышляла, анализировала. И мучилась в этих думах.  Значит, я не одинок в таких снах. И она со мной. Так что же это такое? Значит, кому-то, там, надо было нас соединить… Для чего? Смысл? Я взял и рассказал Шуре  о Медисе… И не она ли повторилась в Шуре через столько веков! Может, она ещё жила в каком-то человеке?..
- Мне кажется… Я ещё была… Смерть… Душа наша… В ней весь смысл. А наша душа в этих снах… Люди видят обыкновенные сны… А есть, как у нас с тобой, но об этом никому нельзя говорить… Засмеют…
- Ты ещё поговори… Ты никогда так не говорила…
- Медиса твоя… Возможно…Всё возможно…
Порой у нас с ней были разговоры о литературе, филсофии, истории, да мало ли о чем можно говорить, если любишь человека… И мы никогда не заводили разговоры о деньгах, дачах, накопительстве.  В последнее время она всё больше раскрывалась для меня своими неожиданными разговорами о смысле жизни. И особенно в тот день. Она была со мной, но чувствовал, что она  всё больше отдалялась от меня. И была уже не со мной. Непонятная доселе тревога вкралась в мою душу. Когда Шура отводила от меня взгляд, то он был отрешенным, словно она куда-то улетала… Такое было ощущение, как будто в ней кто-то жил и говорил с ней. И в последние дни… она была очень спокойной….
- У меня такой маленький сын…
- Только не об этом… После операции, знаешь ещё как живут! Обязана жить. И не говори больше…
- На роду так написано… Похорони меня на родине, в посёлке Мишелевка… Там мы с тобой встретились… Только там. Предупредила… И не убивайся шибко… Говоришь, Медиса… А где же я все это время была? Всё  узнаю о ней… Всё впереди…
Она ушла в вечность. Тело её похоронили в Мишелевке, на высокой горе, в сосновой роще… Из десяти братьев и сестер она умерла раньше всех.. И было ей всего  39 лет.
Она ушла в вечность. Она ушла навсегда от меня. И всретилась ли она с  Медисой? Конечно, всретилась. Они не могли не встретиться, потому что их души, там, в вечности, стали одной душой…
Людмила уехала учиться и вышла замуж. А я остался с Женькой.
Из разнорабочих ушел. Сказали, что такие, как я, и в разнорабочих на стройке  не нужны…

А  МОЖЕТ  В  ТАБОР  УЙТИ?
Вчера отметил день смерти Шуры. Приглашал знакомых. Потом пошел их провожать. В общем, выпили хорошо…Теперь вот надо приходить в чувство… Через два дня надо идти на новую работу. После курсов механизаторов меня определили помощником машиниста эксковатора. Но из меня механизатора не получилось. Не переносил крика женщин, рев и скрежет  механизмов. Да и не было желания на такую работу. Хоть уши затыкай… Зачем  такое издевательство над организмом?
- Зачем тебе мучить механизм и себя, - сказал машинист Володя Божиков. И пошел я крутить гайки на бочках и убирать мусор в гаражах. Потом писал плакаты, что-то там  заставляли рисовать, что-то переписывать… Потом определили на бульдозер. Не получилось… Садили на разные механизмы… А толку? Больше  я ни на что не сгодился и не был способен. Кем только я не работал!...
Да, а после того, как я ушел со стройки и нигде не работал, то взял Женьку и поехал в Мишелевку. А потом махнули в Макарьево, где жили мои родственники  по бабушке. Цыганка тетя Груня была ещё жива. Она  вспомнила меня. В это время она собиралась путешествовать от Иркутска до Москвы. И мы с ними поехали. Женька смешался с черноголовыми пацанами и ему было с ними весело. Мы ходили по вагонам, останавливались на больших станциях, жили на вокзалах, на берегах  рек… Взрослые мужики в этом таборе ничего ни делали, только подсчитывали денежки… Старший в таборе, баро, дядя Коля сказал:
- Приглядывайся ко всему. Учись. В тебе есть и наша кровя. И станешь ты настоящим ромом. Женим тебя на цыганке и будут у тебя маленькие цыганята. И твой сын похож на цыганенка… Он тоже наш будет…
Я влился в толпу молодых цыган и цыганок и ходил с ними по вагонам, вокзалам, домам… Продавал какие-то цветастые плавки, галстуки с обнаженными дамами, а то играл на гитаре и пел разные блатные песни, плясал, работал с кнутом…
И мне было с ними очень хорошо. Но и ещё понимал, что это не моё. В этих путешествиях ради торговли, песен и плясок можно отупеть. Я же с ними перестал читать книги… И мы вернулись домой.
Так что, через два дня мне надо выходить на новую работу. Устроили меня  помощником на дизельэлектрический кран. Конечно, начальник мог меня и не принять, но он уезжал в Красноярск по направлению и поэтому решил хоть что-то сделать для меня.
- Там, где ты работал – звонили. – И он засмеялся. – У нас любят звонить. Говорили, что ты работаешь честно, от души, тут нет попреков. Но без желания. Я тебя понимаю… Звонят твои недруги из управления. Не забывают твои выступления по радио.  Здорово ты их.  Молодец! Но…. если бы я не уезжал, то не принял бы… Будь как все. Это же так просто…
Он не знал, что механик, который будет меня определять, на каком кране мне работать, муж одной из заведующих садиком. И,  уж, мне-то он устроит  веселые денечки… Начальнику не стал говорить об этом. Устроил, и на этом спасибо.
Сходил к механику и он послал меня на кран к машинисту Павлу Неверову. С ним ни один помощник не мог сработаться. Значит, и отсюда придется уйти. Но надо потрудиться.
Итак, после вчерашнего я сильно страдал. Болело всё. Пошарился по квартире  и опустился рядом с диваном, на котором спал Женька.
- А может уйти в  табор? Там так интересно.
Встал и боль усилилась в голове и желудке. Пошел на кухню. Там на кухонном столе, после вчерашнего, грязная посуда, остатки пищи, бегающие тараканы. Что они ищут, когда вон сколько еды!
- Кыш, тунеядцы!... Так. Пустые бутылки… А вдруг…
Обнаружил компот в кастрюле. Компот холодный и утолил жажду. Надо прибраться. Начал с того, что собрал бутылки, заглянул под стол. Насчитал десять бутылок из-под пива. Почему-то торопился и всё больше накалялся злостью. Кто-то набросал окурки на клеенку. На ней в этом месте образовались темно-коричневые пятна. Окурки лежали в тарелке с капустой, в стаканах…
- В пепельницу не могли попасть…
Поставил последнюю бутылку с другими, посмотрел на  будильник.
- Шесть утра, - проворчал я. – Падлы. Ничего не оставили…
Оглядев пустые бутылки, расхотел прибираться. Бесцельно потолкался на кухне, заглянул в кастрюлю  с отжатым компотом и подошел к окну. Сел на табуретку. Надо посидеть и обдумать, что делать дальше и что все-таки, произошло? За окном серенький рассвет. Когда-то из щитового домика  мы переехали в этот дом. И прихватил эту раму с цельным стеклом. На четвертое место перебралось стекло. Барак, щитовой домик, деревянный дом, и вот оно на новом месте. Родную раму выставил и подогнал свою без фрамужек и форточек. И вот тут-то всё и началось. У нас ведь не любят то, что не как у всех. У нас бдят. Прибежала домоуправша  и  стала топать ногами и кричать. Мол, если все вздумают делать окна, какие  кому вздумается, это будет не город, а полная анархия. Дома должны походить друг на друга и ничего лишнего. А я сказал, что кто такое придумал, тот  болван. С ней чуть не приключился удар. И ещё,  в городе никто такие окна не вставлял. И ещё сказал, что оно мне нужно.
-  Всем нужно! – закричала она.
Собрала комиссию. Люди стояли на улице, кричали и показывали руками на моё  окно. Интересно было смотреть на толпу серьезных людей. Не любил очень серьезных людей. Не верил в их серьезность. Взрослые люди,а вели себя как дети. Будто у них не было другой работы, как только смотреть на моё окно и решать – что же делать со мной? А толстушка Агаша, моя соседка, заступилась за меня.
- Отстали бы от него!  И отчего вы такие злые?
- А-а – закричала комендатша, - знаю, знаю, чо ты так! И не стыдно тебе? Ты давай ни тово! Ты одинокая, и некаво заступаться за женатика!..
В то время Шура лежала в больнице. Агаша скрылась в толпе.
- Судить  фулигана!  - кричала домоуправша, и её тонкая и прямая фигура возвышалась над всеми. – Судить лихоимца! Он мне так всех людей, всех фатиросемщиков заразит анархией! Нет, такова права делать не так как все! Не позволю!
Люди зашумели, особенно двое.
- Надо вызвать милицию! Где милиция? Где она? – зашумела женщина  в соболиной шапке и с таким же воротником. – Развел здесь анархию! Все люди, как люди, готовятся ко встрече седьмого ноября, а он, смотрите, как он встречает! Отличиться хочет. Кто тебе позволил  быть не как все?
-  А он враг советской власти! Враг народа! Я его знаю! – прогудел здоровенный мужчина с портфелем и в форме машиниста тепловоза.
Пришел участковый и общими усилиями сняли мою раму, а всунули выставленную. Через два дня я снова поставил свою раму и снова крик. А кричали одни и те же. Опять пришел участковый. Составили протокол. Раму водрузили на место. Мою хотели увезти, но я утащил её в спальную.
Домоуправша в ярости разбежалась и пнула в середину  стекла своей  сорокапятиразмерной туфлей. Стекло неожиданно спружинило. Крикуша отскочила. Участковый отложил ручку, встал и подошел к раме. Легонько постучал по стеклу, прислушался, хмыкнул, сдвинул брови…
- Странно. Не пойму. А должно быть всё ясно. Как на духу. Всё должно быть понятно. Не пробиваемое? Зачем? – подозрительно спросил он. И тут  все сразу притихли, насторожились… Мало ли что….
- Просто оно такое толстое, - ответил я. – нравится оно мне. Я его с палаток таскаю за собой…
- Зачем? С какой целью? – задушенно спросил машинист. – Никто не таскает… А ты особенный?
- Он – гипназер, - очень тихо добавила домоуправша.
Участковый посмотрел на ногу крикуши, на её туфлю и ещё раз, но уже посильнее постучал по стеклу. Прислушался. Обошел комнату, оглядел стены, зачем-то постучал  по зеркалу, погладил его.
- Удивительно. Но всё равно нельзя. Нехорошо. Ладно я такой, а другой и может построже быть… Могут и заняться… Какая цель, спросят… Я – другой. Я – добрый… Но все-равно… Нельзя… нехорошо…
Он сел писать протокол. Да, те, что всех больше кричали, жили недалеко от меня. Которая в соболях – всегда и везде кричала. А что ей кричать? У неё самая богатая библиотека в городе, машина. Сын учится в институте. Муж работал начальником. Правда, он старше её лет на пятнадцать и пора ему уходить на пенсию. А надо бы этой даме злиться на себя. Молодая ещё, а муж… Ну, а дядя с портфелем, богатенько живет. Всего у него вдоволь. Его женушка каждый год  ездит в Дома отдыха.  Домоуправше положено кричать  по должности. Может, и от того, что она одинокая. Мужики обегали её сухопарую и плоскую фигуру. Иногда я думал, что  домоуправы, проходят специальные курсы по голосовым связкам.
В общем, через неделю я опять поставил свою раму. Словно какая-то неведомая сила заставляла меня  заниматься перестановкой рам. Меня оштрафовали на десять рублей. Пришлось мне её прятать под кровать.
Плотники поставили свою бедолагу. Потом я снова нарушил покой крикуши. И снова оштрафовали… Свою раму прятал на чердаке.
Всё кончилось просто. Маленький, рыженький, плюгавенький  мужичонка, полубич, грязный, заросший,  всё это дело прекратил. И надо же, столько  людей   занималось пустяком из-за какой-то взбалмошной дамы. Видите ли,  её лишние и неистраченные чувства одиночества  переполняли её и их некуда было девать! А люди-то причем? Успокоилась она от того, что какой-то задрипанный мужичок  клюнул на её плоскую фигуру. Крикуны стали обходить  меня. В судах дело моё закрыли. Соседи успокоились, и все всё забыли. В часы одиночества, когда спал Женька  - сидел у окна и читал, читал… Мне было хорошо сидеть у окна. У каждого человека есть любимое место, свой уголок, как у кошки свои квадраты для отдыха. А мой квадрат – окно. Засмеют, навострят уши. У нас нельзя делать то, что не делают все. Такое у меня было ощущение, будто мы жили в огромной зоне, и оттуда не было выхода…
Прошло время, и домоуправша  придралась ещё к одной семье. Они решили  установить раму на балконе.  Потом, многие стали так делать, и даже новые дома строились с закрытыми лоджиями. Но это будет потом.
Она кричала, собирая вокруг себя страждующих.
- Нельзя!.. Не положено! Вы мне всех фатиросемщиков заразите своей  анархией! Не позволю не быть как все!
Отбыв положенный срок у этой дамы, мужичок скрылся.
И вот сейчас, в окне,  увидел свою рожу… Взлохмаченный и самому себе противный… Отвернулся. Там, в окне, мне ничего не хмурилось и не улыбалось. Но, чувствовал, что что-то изменилось в нем. Может, ещё появятся, или что-то приснится.
- Па, ты здесь? Я болею. Тетя Агаша мерила меня.
Выбрался в зал. Из-под одеяла чернели огромные глаза и белел большой лоб. Как-то само собой получилось, что я стал бегать и суетиться. Подбирал разбросанные вещи, игрушки. Мне очень не хотелось, что сейчас будет говорить Женька. Наверное, все мужики такие на следующий день, когда их расспрашивают о вчерашнем дне, и если вчерашнее было неприятно, и если про это спрашивают дети.
- Па, я болею. У меня болит голова. Я хочу компоту. Приходила тетя Агаша и сварила компот. Я компоту хочу…
- Зачем приходила эта толстопузая? Сейчас разнесет по соседям..
Застонал от злости. Опустился на пол рядом с диваном и уткнулся в шею сына. От него  несло теплом и почему-то компотом.
- Пойми, Женька, я твой отец, а они чужие. Я хороший?
- Хороший. Но я компоту хочу.
- Я, Женька, болею и причем тут твой глупый компот? А тетя Агаша не толстопузая, а просто у неё большой живот от того, что она много компоту пьёт. Вот живот и вырос… И она хорошая…
- Она хорошая, но я компоту хочу.
- Пойми, Женька, у неё большой живот из-за того, что она много жрет этого глупого компоту! Ты хочешь, чтобы у тебя вырос живот?
- Нет. Не хочу. Но я компоту хочу.
Тяжело поднялся и пошел на кухню, а туда мне не хотелось идти. Снова подошел к окну и опять увидел свою рожу. Стыдно, сучонок черномазый? Да, братец, стыдно.
Сунул поварешку в кастрюлю с компотом и стал его выжимать через сито. Нацедил полную кружку. Понес её Женьке. Он схватил кружку и заглянул туда.
- Чота он мутный. Тетя Агаша давала мне светлый.
- Это высококачественный компот, высшего качества. Пей.
Он начал жадно пить. Я стал бесцельно ходить по квартире.
Прибрался немного и полез под  холодный душ. Каждое утро я привык обливаться контрастным душем.
Сделал физзарядку. Вскипятил чай, напоил Женьку с медом, дал лекарство и укрыл его. Он быстро уснул, а я подошел к окну. Там увидел  прежнего себя. Нет, я не алкаш. Меня не тянуло пить. Просто, другой раз хочется хорошо нажраться от нашей развеселой жизни в этой огромной зоне. А может, действительно, уйти в табор? И жить там. Возьму Женьку и уеду. Надо подумать. И нет никаких забот. Хорошо!

ДВА  МЕДВЕДЯ  В  БЕРЛОГЕ
Утром проверил дизельэлектирческий кран. Всё нормально. Мой машинист  Павел Неверов  следил за мной и странно улыбался сквозь темные очки. Но глаз его не было видно. Он молчал и только улыбался.
- Давай, поднимай! – закричал бригадир  монтажников. Надо было плиту поднять.
- Кричат «Давай» - сообщил машинисту. Он в ответ:
- Лично ничего им не должен. Может,  ты задолжал?  Отдай.
- Давай! – неистовствовал бригадир Скворцов.
- Кошмар какой-то! Ты чего им должен? – сказал Неверов и лицо его захмурело. – Нельзя людей мучить. Отдай.
- Ничего я им не должен! Им груз надо поднять…
- Да?! Ты смотри… А чего они тогда чего-то требуют?
- Так положено. Поднять плиту им надо…
В кабину вошел бригадир Скворцов. Это был один из честнейших бригадиров. Надо сказать, что первые бригадиры, которые начинали здесь работать,  были очень прямолинейные. Говорили то, о чем думали. Но время резко менялось, и они не вписывались в современную жизнь. Некоторые стали менять своё отношение  к жизни. Как-то надо было выживать. Дело в том, что  сюда стали приезжать добровольцы с запада, особенно из Кривого Рога. А эти люди деловые, подхалимные, и они потихоньку стали вытеснять старые кадры – сибиряков. Надо было им, западникам,  ловчить, заискивать, хитрить, а это очень умело делали приезжие. Дело в том, что началось время приписок. На этом попался Скворцов. Все были уверены, что его умело подставили именно западники. Он не выдержал и повесился. Взял грех своих руководителей, которые потом всё свалили на него. В общем, он принял удар на себя.
Так вот, мой машинист улыбнулся очень нежно и спросил:
- Дорогой наш, ты что это с нас требуешь? Мы ничего тебе не должны.
- Всё идиотничаешь? Постыдился бы нового помощника. На сколько к тебе он пришел?  Всё ты понимаешь.
- Понимаю. И очень хорошо слышу. Но я тебе ничего не должен. Все знают, что я живу по четырем правилам. Вот они. Никому ничего не даю. Раз.
Ничего ни у кого не беру и не прошу. Два. Никому не верю. Три. Никому и ничего не обещаю. Четыре… А со своим «Давай» не лезь. Мы тебе не должны.
- Груз надо поднять!
- Во, - Павел пальцем ткнул в грудь Скворцова. – Во! С этого и надо было  начинать и не кричать, что мы вам что-то там должны. А ещё надо расписаться в журнале.
- Стропаль другой.
- Всего доброго, - перебил бригадира Павел. – Буду говорить только со стропалем. До скорого свидания, я пошел…
- Иуда ты, - сквозь зубы сказал Скворцов и вышел.
Через некоторое время пришел парень.
- Я -  стропаль.
- Не вижу.
- Как? Я по графику  стропаль.
- А я по красной повязке сужу. Где она, родимая?
- Мы забыли.
- Не надо забывать. И вот когда вспомните – приходите. До скорого  свидания – я пошел.
Через минут тридцать пришел запыхавшийся стропаль с повязкой. Он расписался в журнале. Павел даже на свет рассматривал удостоверение у парня. Понюхал и чуть не лизнул. Вот это идиот! И с таким должен работать?
Когда парень вышел, Павел запрокинул голову и стал громко смеяться.
А потом это смех резко прекратил и нахмурился.
- Вот видишь, идет человек. Ко мне. Его послали ко мне. Зря. И все знают об этом. Вчера он разбил лобовое стекло у своей машины, а причем тут я? Он разбил, а я виноват? Но стекла-то я ему не дам. А у меня их три. Я никогда ничего не даю. И сам не беру. Ну, я тебе уже говорил о моих четырех правилах. Учись. Сейчас будет концерт. Ты попал к очень интересному человеку. Всех я пытаюсь научить правильно жить. Люди этого не понимают… Ведь знают, что не дам, так нет же – идут. Ну, как их не учить? Надо учить…
Вошел  мужчина с растерянным взглядом.
- Здравстввуйте… Погода седни отличная…
-Согласен. Она даже прекрасная, но лобовое стекло я тебе не дам. Вот так с твоей погодой.
И весело засмеялся.
- Я и не знал.
- А надо знать, - быстро ответил Павел.
-Правду  говорили люди о твоих правилах, но я говорил…
- Не надо было говорить. До скорого свидания – я пошел.
Человек исчез.  Павел хохотал до слез, а потом резко оборвал смех и очень серьезно сказал:
-Ты спросишь – почему я быстро отвечаю? Ответ прост. Он будет мучиться и страдать, когда и как начать просить что-то у меня, а я тоже буду страдать, как ему ответить. А тут – ляп ему и до скорого свидания – я пошел. Легче ему и мне. И нечего страдать и мучиться. Облегчаю встречу.
На  следующий день Павел обошел кран и остался недоволен. Влез в кабину. Я за ним. Между рычагами было вмонтировано толстое  стекло. Павел из чайника вылил с ложку воды и она потекла по стеклу.
- Видишь, бежит. Они мне сейчас побегают.
Он выскочил наружу.
- Братва, не буду поднимать груз до тех пор, пока  кран  нормально не поставите согласно инструкции… Вода бежит!
- У нас план горит!
- А у меня вода течет под инструкцию!
Про эту воду и инструкции, как и про четыре правила, все  на стройке знали. Кран установили, и тогда только Неверов приступил к работе.
- Пойми, Юрий, я  никогда не нарушал инструкции, - начал поучать меня машинист. – Никогда. Не нарушал технику безопасности. Я живу строго  по этим инструкциям. Пойми. Инструкция – это для таких, как я – клад. Говорят, что все нарушают техбезопасность. Врут. Я не нарушаю. И меня ни на чем не поймать. Их же создавали. Мучались. Премии получали. Талантливые люди создавали эти великолепные инструкции. Ну, а если между нами говорить, то их создавали талантливые бюрократы. Перестраховщики их писали. А выполнять надо. Согласен. Никто их точно не выполняет, конечно, кроме меня. Я их строго придерживаюсь. И с этими бюрократами мне как-то легче живется. И что на меня сердиться?  Я-то тут причем? Случай тут был такой. Как-то пришла на завод одна деталь. И  только мой кран мог поднять эту деталь. Согласно, конечно, инструкции поднять-то можно. Но по вылету стрелы и установке этой детали получился перебор в одну тонну. Всего-то. Тут я, любитель инструкций. Кто-то же должен быть реализатором тех инструций. А я на что? Вот он я! Я вот, голубчик. Вот он я! Деталь-то цельная.  Зачем было на меня сердиться?
Павел стал ржать. Он даже за живот хватался и в один миг прекратил смех и захмурел. Кустистые брови вроде как одна косматая линия, а под ними маленькие, строгие глаза.  Ловко он это делал.  Я потом тренировался. Не вышло.
- А я што? Я  - отпилите одну тонну – подниму. Да, и прекрасно понимал, что такой груз можно поднять. Я зауросил. Эдакий появился кураж. Не имею, мол, право  и всё тут. Три дня волынил. Всё начальство у меня. Вокруг бегали, уговаривали, умоляли, материли. Подписи собрали. Семнадцать подписей. Сам начальник котлонадзора от меня не отходил. Подписать не желает, а кричать – кричит. Подписал. Они у меня в шеренгу выстроились.  Я эту деталь свободно в здание завода  доставил.  Отгулы были у меня. Закрылся и три дня пил.  Муторно было.
- Ты так не делай.
- Быть как все? Но, от этого можно спятить.
- Можно, - согласился я. – И в этой формуле – будь как все – мы с тобой разными путями идем. Ты всех подряд бьёшь, а я по выбору. Только отборных феодалов,  крепостников, эсплуататоров.
Павел неожиданно опять засмеялся, а потом очень тихо стал хмуреть.
Это что-то новое.
- Слушай, а как ты метко сказал. Выходит, что у нас крепостной строй с феодализмом? Как метко…
- Ты почитай Солженицына.
- Ты не тово мне. Его запретили… Я уже там был… Хватит… Не желаю больше. За нево мне новый срок дадут.  И ты брось. Упрячут.
- А мы, любители литературы, читаем.  Могу принести.  Вот где правда. Почитай.
- Нет! – рявкнул  Неверов. – Лучше я так. У меня инструкции. Если честно, то я над этими инструкциями измываюсь. Да, кстати, почему тот мужик Лыков шел ко мне? От горя шел. Хотя эти стекла есть на  базе. Но по пути этого стекла стоит заслон из бюрократов. Контора. Вот где рассадник бюрократов! Вот где рождается бюрократическая гиена! Потом надо узнать, есть ли стекла? Это первое. Второе, пожалуйста… Найти начальника, чтобы он  подписал заявление.  Он в командировке или у него образовался понос от переедания. Дома сидит. Или жена с вечера обещала, а ночью кукиш показала. И вот начальник подписал. Идешь на склад. Это уже три. Но перед получением стекла, надо собрать семь подписей. Фу! Наконец-то, все есть подписи. Пришел на базу… Пока ты ходил, стекло-то закончилось. Вот так. Замотаешься ходить. Мне надо было три куба горбыля. Месяц ходил. И ещё. Запомни. Начальник по личным вопросам  принимает только один раз в неделю. Каково? И это сущая правда! Развеселая жизнь в нашей стране. Ты очень правильно говорил вчера, что мы живем в стране-зоне. Метко подмечено. Не прибавить и не убавить. Зона. Будь она не ладна. Вот теперь пусть и он походит. Вот вы с твоей  Готовской боролись против бюрократов, феодалов,  рабовладельцев с партийными билетами. Если бы все вот так?  Но так никто не желает. И вас не поддержали. Всё надо менять с правительства. Народ-то сам не дурак. Снизу бы поддержали. Вот то, что сейчас говорю, это против советской власти и партии.  Я ничего не украл. Жил всегда честно. Но меня считают врагом. И именно те говорят, кто по настоящему враг всему. Они же настоящие враги, а не мы с тобой. Поэтому я лучше буду исполнять свои любимые инструкции. Это как-то надежнее. Вот ещё один бедолага бежит. Это Жан Леготкин. Ко мне. Хороший мужик, но бензина  я ему не дам. А у меня его целых три бочки. Но не дам.
Леготкиин вошел. Поздоровался. Павел хмыкал, улыбался, темные очки надел.
- Вчера мы на рыбалку ездили, - начал Леготкин.. Знаменитый  человек в нашем краю. Экскаваторщик. Это он однажды носовой платочек, оброненный какой-то дамой, ковшом своей машины поднял и не  запачкал. Об этом писали многие газеты.
- И во какую  рыбу поймали! – захохотал Павел. – Не проси бензин. Не дам. Есть, но не дам. Иди к начальнику, выпиши у него, и  походи по нашим бюрократам.  Я посмотрю… полюбуюсь…
- А я думал…
- Не надо было думать.
- Я хотел…
- Не надо хотеть.
- Я же не знал, что ты…
- А надо знать и не надо хотеть. До следующего свидания – я пошел.
Когда Леготкин ушел, Неверов повернулся ко мне и стал громко хохотать. А потом резко оборвал смех.
- Наблюдаешь? Потом впишешь из меня образ. Или расскажешь своим друзьям-писателям? Не боюсь. И даже надо бы. Ты по-своему борешься с ними, а я по-своему. Я всех на злость вызываю. Пусть обозлятся и поволокут своих благодетелей.  Ведь я тебя для любопытства согласился взять. А ведь мог и отказать, а взял.
- Я не подопытный.  Сам уважал так делать.
- Знаю.  Кнутом. Ну, а теперь ты для меня такой. Чего вы достигли с Готовской? У вас же ничего нет.  Ничего не нажили.  Нищие, считай.
- Но, разве это плохо? Мы…
- А ты не мыкай. Ты за себя отвечай. Я не мечтаю о светлом будущем. Но то, что человек должен жить в нормальных условиях – уверен. И не надо на меня так… Коммунизм – голубая мечта человечества. Это великая вещь. Наши секретари, начиная с районного и до политбюро страны, создали для себя этот коммунизм. Но не для нас. Коммунистический социализм мы могли построить и без этих политических тунеядцев.  К сожалению, они у власти.
-  На их стороне закон. Они тунеядцы в законе…
- Мне интересно с тобой. А то все головы прячут. Ты скоро уйдешь от меня. Но я тебя не гоню. И брось выступать.
- Таких как я много. Даже среди воров есть благородные. И я их не осуждаю.  Даже среди них!  Мой дядя Коля Кунгуров  был благородным. Не обижал бедных,а грабил толстосумов и раздавал этим бедным. Такие же у меня были дед и отец… А эти? Сами наживаются, а народ в бедноте живет…
- Давай не о них. Вы вот такие,  не вписываетесь в этот мир.
- Мои предки всегда были вольными.
- Вольные. Это хорошо. А ты знаешь, зачем тебя ко мне прислали? Могли бы  и к другому послать. Могли. А турнули ко мне. Чтобы вынудить на  конфликт. На рабочем месте. Срок. Сын – сирота. Обложили тебя как волка. Ты всегда был обложен. Ну, а этого правдолюбца Стрелова я прищучил. Каково? Не знали, как же к нему подобраться? А я на что? Вот он я! Тут. На месте.
- Гнида ты…
- Во, во. Так вот и начинается. А там и руки пошли в ход… Милиция…
Он помолчал.
- Загнали тебя. Терпи. Я тоже когда-то терпел. Если честно, то я вас уважаю. Может, всё напрасно? Нутром понимаю, душой, а вот не могу принять… А как надо, никто не даст ответ…
- Надо ко всему подходить свободно, - ответил я. – Всех на этой зоне сделали рабами, подхалимами. Вся страна-зона рабов и подхалимов. Такие люди выгодны. И никогда ничего не изменится.
Странно, но мне вдруг захотелось с ним поделиться своими мыслями, взглядом на жизнь .
- Жил я, Павел, в другом измерении. Из другого мира я. Там у нас тоже хватало подлецов. А где их нет? Но там я четко знал своих врагов… На  этот мир смотрел, как на что-то недосягаемое.  Думал, что здесь много честных… Нас ведь судили, осуждали, клеймили… Конечно, знал и подлецов из вашего мира. Старался именно их разгрузить. Знал, что все это наворовано от людей. И меня же осудили. Разве не было обидно? Именно эти люди очень красиво говорили по радио, с трибун. Потом, я увидел их в вашем мире… Страшно.
- Наивен. В молодости я тоже… Обломали рога. Я ведь  имел высшее… И даже пост занимал. И тоже говорил с трибун, но я был честен. Свободно могу говорить на пяти иностранных языках. Читаю свободно. И был в партии. Потом, как и положено – оклеветали.  Тут, рядом, отбывал срок. Дорогу строил до Лены. Потом ссылка. И вот я здесь. Побывал. Поумнел. Сидит во мне обида. Как гвоздь ржавый. Тебя отправили ко мне, чтобы столкнуть лбами. Мы с тобой, как два медведя в берлоге. Я из того поколения. Нет мне веры. А ты из нового – тоже нет веры. Вот, мол, и пусть столкнутся, зная и мой, и твой характеры, мол, столкнутся… А мы их тепленьких … Вот видите, какие они были против советской власти и партии, такими и остались… Опаскудились, мол, и надо их под пресс.  Страшно мне жить среди людей. Вот и обложился этими инструкциями. Если бы не они… Конец бы пришел. Брось, Юрка, это дело.  Оно дохлое. И кнут твой не поможет. Брось.
- Ты смотри, што он делает! Вот он из этих! Вот он голубчик! Попался! Вот из-за таких мы и гибнем! Ну, погоди!
Павел раскрыл дверь и выскочил. По тому месту, где  лежал кабель от нашего крана – переехал бульдозер. В общем-то, ничего страшного  не было. От трансформаторной будки мы проложили  электрический кабель через дорогу, обложили его брусьями. А бульдозер медленно перебрался через брусья. Больше негде перегнать механизм. Павел разбежался и запрыгнул в открытую кабину и тут же вынес на руках маленького, щупленького мужичошку. Спрыгнул с ним на дорогу. Подбежал к кабелю. Взял мужичошку за шиворот, как нашкодившего котенка, стал тыкать носом в пыль, рядом с кабелем… Бульдозер немного прошел и уперся в огромный пень.
Павел отбросил мужичошку  и побежал к крану. Спокойно вошел, сел. Всё это произошло в какие-то две минуты, так как никто не мог понять в чем дело.  Мужичошка метался у кабеля и что-то кричал, махал ручонками, рвал на себе волосы и рубашку. Зря. Надо было ему взять добрую суковатую ,березовую палку и пойти войной на обидчика.
Павел развернулся ко мне и стал ржать.  Как и положено, оборвал смех и даже слишком хмуро посмотрел на меня. Как он это ловко делал!
- Ну, и как?  Вот так с ними. Знаешь кто это? Сторонник твоих врагов. Как-то в конторе он сказал про тебя, что таких как ты, надо держать на зоне пожизненно. Я начал тебя защищать, а он на меня кричать. Что, мол, ты оскорбляешь честных людей. Его женушка в той компании. Сегодня он у меня получил за всё..
- Не надо бы так делать. Кабель надежно лежит между брусьями. Идут машины, тракторы и ничего.
- Осуждаешь? Мне захотелось проучить. Искал  повод. А он вот…
- Нельзя так. Должно быть всё благородно в физическом наказании.  А может он ничего не крадет. Кричит, так ему надо как-то выжить в этой жизни.  Я знаю его жену.  Вечерами устраивали гульбища. У неё свой круг, а он свиней выращивает, гаражи строит, курей разводит, а женушка в это время с другим, а ещё  по Домам отдыха ездит… Мне просто его жалко…
- Не пойму тебя. Его жалеть? Не смеши… Почему защищаешь? Не пойму.
- Он трус. Жалок. Это другое дело. Он наказал себя тем, что воспитал в себе труса. Мне таких жалко. Даже рук не хочется об таких марать. Но украл ли он у простого человека? Эксплуатирует ли кого? Вот вопрос. Как я могу его бить, если я  знаю про эти мои правила?  У меня они тоже есть…
- Ясно. У нас с тобой разные методы. Пойми, Юрка, на нашей планете нет общества, где бы были хоть зачатки того, чтобы жить по  правилам человеческой  морали. Человечество пошло не по тому пути… Ну, а кто нас, всех, вернет на путь истины? Мы же все, скопом, все люди планеты живем в огромной зоне. И выбраться из этой зоны невозможно. Кто поможет? Был один человек… Так его распяли. Все мы идем к концу…
- Интересно ты, Павел, рассуждаешь. Я тоже давно думаю, что все мы живем в огромной зоне и выхода оттуда нет. Конечно, я сторонник социализма, но не такого, как у нас. Ну, что-то должно быть, но только не капитализм. Я его ярый противник… Для нашей страны он не подходит…
- Договорились до чего… Вот бы нас подслушали…
- Чаще так надо разговаривать, - сказал я.
Вышли из крана. Мужичошка всё ещё бегал у кабеля и что-то кричал и показывал в нашу сторону. Вокруг него собирались люди…
Нет, я никогда не стану таким, как Неверов. Так жить страшно…

НАШИ  МИЛЫЕ  ЖЕНЩИНЫ  ИЗ  ПРОВИНЦИИ
- Тетя Агаша меня мерила, - подбежал Женька, - у меня градусов нет!
- Мерила, говришь?  Сейчас я обмерять её пойду. Расходились тут!
Появилась злость, обида…
- Ты поиграй здесь,- сказал я и замкнул квартиру. Вошел к соседке. За мной клацнул замок. Этого ещё не хватало!
Тетя Агаша. Она для сына тетя. Муж у неё погиб по пьянке года два назад. Воспитывала трех детей. Работала на железнодорожных путях. Там вот такие и могут выдержать. Бедные женщины. Как им тяжело. Про неё рассказывали, что она с одного удара забивала костыль. Мужики обходили её мощную фигуру, и жила она одна. Боялся и я её. Да и на голову выше меня. Как того костыля, одним ударом зашибет. Потом она ушла с этой работы и устроилась в столовую.
Она стояла посредине комнаты в коротком халате, наполовину застегнутом. Я увидел  выпирающие белые груди. Странно. Руки до плеч коричневые, а груди и бедра белые… Конечно, руки  загорели на солнце и на ветру. Ещё не прошел загар, кухня не успела побелить их….
- Стучался бы…
- Нечего Женьку поважать…
Сказал и пошел к двери.
Потом в мою квартиру вплыла Агаша. В руках кастрюля.
- Чего ты ходишь с этой глупой кастрюлей! – зло прошептал я.
- У меня кран бежит… Посмотри…
- Пошли. Ходишь тут…
Раскрыл дверь и пропустил Агашу. Своей  медлительностью она ещё сильнее раздражала меня. И впереди плывущее тело готов был исхлестать кнутом…
- Ну, где тут твой мерзкий кран? – рявкнул я. – И брось ходить с этими кастрюлями.
Тут неожиданно она закрыла глаза кулачищами и заплакала. Вот это да! Такого я не ожидал.
- Я же от души хотела. – всхлипнула она.
- Души? – переспросил, и неожиданно для себя коснулся грудей. Ты смотри, какие они  гладкие и горячие… Вот этого я и не знал. Какие они нежные. Странно… Думал, что на путях женщины грубеют,  а тело их… А тут… Злость не проходила, но она стала бить в сердце, в виски. Зачем она мне? А если вот сейчас ударит в ухо? Можно только представить, что из этого выйдет… Она не ударила, а позволяла гладить груди, бедра… Агаша возвышалась надо мной… От злости или ещё от чего-то пересохло во рту и как ни странно по телу пробежала дрожь, которую я не мог заглушить. Она ударяла  меня в ноги и руки… Вдруг она схватила меня, приткнула к груди и бросила меня на диван и стала торопливо шарить по моей  рубашке. Надо ей помочь найти пуговицы…
Пряча глаза, чтобы не смотреть на большое и белое тело, я убегал из этой квартиры… А может, именно она, Агаша, нужна была именно сейчас, в эту минуту? Просто мне  нельзя долго быть без женщины…
Вошел в свою квартиру, замкнулся. Оказывается, без меня приходил Павел Неверов, вскипятил  самовар, заварил чай, попил и ушел…
Мне не хотелось, чтобы пришла Агаша, хотя воспоминание о ней весьма было приятным и даже продолжало будоражить кровь…
Подошел к окну. Почему я такой? Живут люди нормально. Стараются обрести семью. И чтобы была жизнь спокойной. А я не желаю такой жизни. И зачем мне Агаша? Не виновата она. Такой вот я нужен ей. Почему я должен осуждать её? Разве не требуется ей мужчина? Требуется. Почему мы должны это скрывать? Кто такое придумал? Конечно, приблизить её нельзя. Желаю быть в этом вопросе свободным. А может, она пожелала приблизить меня? Нет женщины, которая бы не желала приблизить того мужчину, с которым провела вечер в постели. Но нас, одиноких мужчин,  мало. А одиноких женщин много. Но многие женщины любят, чтобы мы, одинокие мужчины, оказывали им внимание.  Набивают себе цену. А теперь мне не надо искать женщину, чтобы я оказывал ей внимание. Нет у меня времени для этого. Они должны мне оказывать внимание!  Интересно, а в другой раз Агаша впустит меня? Любви у  меня больше не будет. Потребность… И она  должна это понять. Но приблизить её нельзя.
- Ты эгоист, - сказал кто-то во мне. Понял, что это мой второй – Я… Ну наконец-то! Столько лет никого не было со мной! – Кто тебе дал право так относиться к женщине? А если она так начнет думать  о тебе?
- Разве она так может думать?
- Она человек,  и  должна думать. Ты не задумывался над этим?
- Не приходило в голову. Но пойми… Я и рад что-то изменить, но не могу. Я ведь любил Шуру… Разве это справедливо, чтобы её отнять от детей…
- Это не нам с тобой решать. Отвечай за себя.
- Что я должен был делать? Видимо, так устроен человек, что он не может жить без другого. Я – человек. Мыслящее существо. А если я мыслящий, то мои мысли, почти всегда, давлеют надо мной. И над моими чувствовами. Мысли и чувства соединились, и я увидел  её тело… Ну, и как я мог утерпеть? Должен был терпеть?...
- Ты о себе думал и о себе говоришь… Так нельзя  думать о женщине. Это неправильно. Ты – согрешил. Она – нет. Она желает с тобой жить. Она выбрала тебя. Она, как и ты – энергетические блоки. В общей  системе космоса… И твои переживания и радости, невидимыми нитями, но только для вас они не видны, тесно связаны  с другими  блоками, то есть, с людьми, и с общей системой. Негодования, злость – они волнами проходят не только через другие блоки, но и вторгаются в общий ритм природы. Нарушают её  жизнь. А природа платит тем же. Представь. Преступник нарушил ваш закон. Его ловят, а потом судят… Он получил наказание. Так и  в природе. Вы нарушили закон природы…
-  Я понял. Человек постепенно, становится преступником..
- Да, вы всё больше становитесь преступниками. И на вас должен распространяться закон космоса. Закон природы. И он начал действовать.
- Спаси наши души, - сказал я.
- Разве природа не дает вам шанс исправиться? Вы всё нарушаете. Вы все эгоисты… начиная  с малого. И это малое разрастается по земле.  Когда-то надо подумать о спасении души.
- Дорогой мой! – воскликнул я, - понимаю, что не  к одному мне вот так приходит … сон… Я так называю…
- Есть такие люди. К ним тоже приходит такое. Многие начинают чего-нибудь просить.  Дай, дай и дай, а когда кто из вас скажет – возьми.
- Такие есть. Но  я у вас ничего не прошу.  Мне от вас ничего не надо. Всё странно. С вами я стал о многом размышлять. Головой работать стал. Разве  это не награда от вас? Да ещё какая! Да, я тоже грешен. Ну, вот что-то сидит во мне такое, что я не буду грешить… Буду стараться не грешить. А пока… каюсь. Но ведь это не грех, что я стал размышлять, а мне не велят думать…
- Это хорошо, что ты рассуждаешь… Кто бы ты был, если бы, как в сказке, всё исполнялось… Ты сообрази, что было бы со всеми. .
- Я забыл тебя спросить. Кто ты?.. Исса или…
- Исса у  меня главный… Когда-нибудь ты узнаешь обо мне. А другой, ну, например, Люц… Это другие… Тоже всё узнаешь. Не всё сразу… Отдыхай. Где-то ошибайся, тут же исправляйся, но решай сам, как и что… И ты придешь к гармонии. И ты познаешь радость от жизни. Твой путь тернист….
- Па, а па, - толкнул меня Женька.  Я открыл глаза. Спал.
- Уснул я. Долго спал?
- Нет. Только уснул. Я пойду на улицу поиграть…
- Иди. Поиграй. Но не очень долго. Скоро ложиться спать…
Он побежал на улицу. Значит, всё это происходило, может в какие-то секунды. Правильно  пишут ученые, что даже самый длинный сон разворачивается в секунды…
- Слушай… Исса – всевышний?
- Что ты?! Но Исса от него…Я в системе твоего блока… Вернее ты в моем блоке. Блок, это твоя  энергия души. Она выходит из тебя и путешествует во времени. Но не ты сам. Все предшествующие души перед тобой и давно умершие из вашего мира, вошли в мой блок, и ты войдешь в него… Каждая душа в моем блоке отвечает за себя… Каждая по разному. Но надо совершенствоваться.
- И все-таки, как твое имя? И где вы находитесь?
- А если я – энергетический блок, и обязательно тебе нужно мое имя? Зови меня Дюрд. Это очень древнее старославянское имя. Где нахожусь? Тебе это трудно понять. Могу только сказать, что идет нарушение баланса природы на планете.
- Что вы там делаете?
- Трудимся. Очень много работы. Бывает, что очень устаем..
- Трудитесь?!  Вы! – удивился такому ответу. – А я думал.
- У нас каждый трудится по призванию. Всё. Хватит..
- Дюрд, а Дюрд!  Как вы там летаете? Ходите как?...
Молчание.
- Вдруг это обыкновенный сон? – не унимался я.
- Если молчишь, то ты сон. Вот захочу – ты  будешь. Не пожелаю  - тебя не будет. Ты – это я!  Ты – сон!
Молчание. Поговорили. Обиделся. А чего тут обижаться? Ученые отвергают присутствие каких-либо существ разума в нашей галактике. Всё может быть. Недавно ученые во главе  ведущего программы «Очевидное, невероятное»  Капицы, говорили об этом по телевидению. Они сказали, что мы во вселенной одиноки. Значит, наш генеральный секретарь – главный пуп во всей вселенной. Ученые это подтвердили. Тут на тебе, кто-то вселился в меня и поживает и даже в ус не дует. Интересно, а что он ест? И он мою пищу ест? Может, он улетел? Он правильно сказал - надо. Если я был с Агашей? Значит, и он был со мной? Говорить о высоких материях, а самому подглядывать? Ревность. Ревновать к несуществующему? Значит, и в моих недругах тоже сидят блоки? Бедный блок… Попался ты… И во время работы они ведут теплые беседы о посеве моркови и пасынковании помидор. И он эту муру слушает? Они на время куда-то улетают? И почему этот блок не остановит преступника? Почему? Опять нельзя? Возможно, и промелькнет совесть эдаким огоньком и исчезнет? Растворится в голове и затихнет… А попробуй заведи разговор на эту тему с кем-нибудь – скажут, что заболел. Интересно, а с кем можно поговорить? Пытался с одним человеком завести разговор, но он сказал, что это ему не нравится, и что оно дохлое.  И я больше не стал досаждать людям о моей тайне.
Хватит рассуждать. Пойду к Агаше. На проверку. На великий  пойду  эксперимент. На очень великий. Её ребятишки бегали на улице… А если меня потянуло  к ней?
Агаша встретила меня на пороге. И кажется – удивилась. Недавно был. Она медленно отступала….
- Ты чо? Чо с тобой? Чо ты так на меня смотришь? Какой-то у тебя странный взгляд… Будто его нет, а вроде и есть…
- Вздремнуть прилег и увидел тебя во сне… Да не закрываай ты свой глупый халат…
А сам подумал, сидит он во мне или нет его?.. Пусть смотрит. Распахнул её халат… Смотри! Любуйся!...Всё неожиданно смешалось…Попробуй уследи… Сидел он во мне или не сидел – не понял. В этот момент не до них.
И вот я снова у окна. Нет, братец мой,… На этот раз тебя не было. А почему второй?  Он, вроде, назвал своё имя – Дюрд. Запутаешься тут…

БУДЬ  КАК  ВСЕ
Павел Неверов хмурый, будто  его только что обманули в конторе. Но вряд ли. На этом Павла не обманешь. Он до копейки всё обсчитает. Отчего он такой?
Спросил:
- Опять в кассухе накололи?
- Главный инженер ждет тебя. Я к тебе вчера приходил… Иди – повинись. И  будем вместе исполнять инструкции. Вместе идиотничать лучше. Таким тебя приму.  На досуге думал. Коммунисты беспощадны… Это их недостаток. Это и погубит их… И потом возродится другая партия… из таких, как Готовская и таких как ты…
- Ну, ты загнул.
- Сходи. Повинись. Вернее – затаись и будь как все. Ты их опять  разнес на какой-то конференции.  В общем-то, не пойму тебя… Такие добрые очерки печатаются в районке и в областных газетах. И вдруг, тут же следом, печатается какой-нибудь фельетон… Или выступаешь на собраниях. Сходи и повинись…
- Не могу повиниться и затаиться. Не могу. Рожден таким. Тем более мой внутренний – Я, мой внутренний мир не позволяет смириться перед ними. Как я могу пойти к Мукину на поклон? Мне ещё отец говорил, чтобы я сохранил свою душу. И не могу пойти на разлад со своей совестью… Пойми меня…
- Я  тебя понимаю. Но и ты пойми меня. Мне условие дали. Выкрутасы мои  всем надоели… Моя любовь к инструкциям кое-кому попеперек горла встала. А мне остался год до северного стажа и уеду на родину, в свою родную Московию, на Ярославщину…
- Если бы не дети, то пошел бы я по старой дорожке… Кнут за пояс и пошел бы по Руси великой наводить порядки… Но у меня дети… Кем я стану перед ними? Меня они другим знают. Ну, а если я начну руки целовать начальству, подлизываться, подхихикивать, пылинки сбивать, как это делают личные шоферы и рабочие, идущие к начальнику пасынковать помидоры. И в этом случае меня тоже не поймут дети. Не могу быть как все…
- Ну, тогда иди. Всего тебе. Я пока  буду инструкции выполнять.
Главный инженер долго смотрел на меня.
- Жалко тебя. Павел хорошо говорил о тебе. Ты хороший работник. Таких бы работяг  побольше… А ведь с ним никто не смог сработаться. А ты… Пойми нас… Не можем мы…
- Любопытно. Все требуют от меня, чтобы я понял всех, а меня никто не желает понять. Какой-то сплошной эгоизм организовали. Но нельзя же так жить! Это же  сплошной советско-социалистическо-партийный эгоизм.
- Понимаю. Но и меня надо тоже понять. Звонят. Требуют…
- Передай звонарям. Ухожу. Буду искать работу.
- Чудак-человек. Они обзвонили все организации, чтобы тебя не принимали. Я согласен с тобой. Они неправы. Ты прав. Ты правильно  их всех критикуешь… Но… Да будь ты как все! Ну, чего тебе стоит!...
- Не могу. Они пожелали, чтобы я уехал и не тревожил их.  Не дождутся. Я  здесь с первых палаток. А они – варяги.  Найду работу.
Вышел. Куда идти? Мне дали три дня отгула… В Иркутске Лидия Ивановна  трудоустроилась. Работает в опорном пункте, детей трудных воспитывает. Молодец. И тоже выступает в печати с критическими статьями против  прохиндеев и разношерстных прощелыг.
Зашел в гараж. Павла бы увидеть. Он сегодня должен был быть здесь.  Зачем он мне? Просто захотелось увидеть его,  выпить с ним. Нажраться вдруг захотелось. Забыться бы…
Вот один из тех, которых я  недолюбливал за их профессиональную  подхалимность. Два личных шофера. Один из них, толстенький и как положено подхалимам, суетливый, разговорчивый. Взглянули на меня и ухмыльнулись. Это мне надо бы ухмыляться, а не этим товарищам…
- Шо, трошки тяшко? – спросил толстенький. – Ишо тяшкее будэ. Робы и будь как все.
- Это не ты ли мне запретишь не быть как все? – ответил  я, прыгнул к нему и ребром ладони ударил по правой руке, успевшей схватить монтировку - Вы-то что лезете? Вам-то от этого какой резон? Вы-то с какова боку? Маслят вас?
Шоферы успокоились.
- Вашему  начальству по  штату положено быть такими, а вы-то работяги. Вы-то чего лезете? Мы же вас молчунов и подхалимов защищаем… Хоть бы вы-то не лезли…
- Отстань, - пробурчал толстенький. – Трошки и мине надоть. У миня женка и дыти…
- У меня тоже семья. Двое детей. Но я не боюсь… Кому-то когда-то надо будет менять вот такую нашу жизнь…
- Тилько ни я.
Второй шофер посмелее.
- Очень всё просто. Глядишь, и нам кусок достанется. А ты мешаешь нам этот кусок ухватить. По натуре-то я тебя понимаю и на твоей стороне. Но, зачем тебе всё это? И райком за них. Так по всей стране. И это мы все понимаем. Ты думаешь, мы не понимаем? Так везде. И ничего пока не изменить.
- Но я-то не везде.  И таких, как я – много.
- Да, вы не в почете у райкома партии.  Они тебя не любят.
- Я не баба, чтобы меня любить.
Толстенький вышел из гаража.
- Пожалуется. Факт. Я его знаю. За всё обидно. И за себя, что я таков. И за тебя. Мы с этим… просто люди, как все. И нас таких – большинство. Вот когда вы сделаете революцию, тогда и мы к вам примкнем. А этот Колька всех больше будет кричать о демократии. Поверь мне.
В будущем так и будет. Все вот эти подхалимы и молчуны придут к новой буржуазной власти. Прав будет шофер. Толстенький будет действительно больше всех кричать о демократии, устраивать митинги. А ещё организует забастовки, чтобы баламутить народ, требовать к себе уважения от начальников, возглавят  стачечные комитеты, перекрасят профсоюзы. Почему они такие стали? Да, потому что новая революция, на которой я был на барикадах, возгласит свободу слова. Пожалуйста, говори, что тебе придет в твою голову. Вот они, эти подхалимы и молчуны, и повылазили. На автобусных остановках только и слышно будет их голоса. Когда немного что-то изменится, они снова на время исчезнут, даже растворятся в народе и снова будут подхалимничать и угождать… Это страшные люди. Они были во все века…
- Ты настоящий Дон Кихот, - сказал шофер. – Будь как все. Многие, как Колька получают ордена и медали, хорошие квартиры, премии, звания почетных граждан города. Все эти люди – подхалимы. Я-то хорошо знаю их. Сейчас они на коньке, а когда власть изменится, то они снова и при той власти окажутся на коньке. Ну, а ты опять в загоне. И при другой власти они будут поливать тебя грязью. Им всегда хорошо. А я буду за их спинами.  Легче как-то. Ты терпи и будь как все.
Шел куда глаза глядят. Напиться? Тут-то меня и встретил Неверов.
- Сходи к Лобову. Начальник над слесарями… Нужны рабочие. Он примет. Отличный мужик. Надо опередить звонарей. Сходи.
Пришел в контору. Лобова не было. Секретарша, узнав меня, очень нахмурилась.
- Ты не хмурься. Морщинки появятся…
- У нас все места заняты, - резко ответила она.
- Дева, - наклонился к ней, - если ты будешь ныть, я  размажу по твоей мордочке помаду…
- Я  ведь женщина…
- А я мужчина… Ну и что?
- Я буду  жаловаться…
Взял телефонную трубку и набрал номер дежурного милиции. Она выхватила трубку и сказала:
- Теперь убедилась кто ты такой. Только через мой труп…
- Не убивай себя. Ты нужна для мужа или для хахаля. Не надо…
Вышел на улицу. Солнце жарило во всю. Уверен, что эта дама одинока, а если и есть муж, то он возводит гаражи, дачи, разводит свиней, а для жены нет времени. Заметил, что женщины, которые подчеркивают, что они женщины, как правило одиноки и злобны, а если есть муж, то он неудовлетворяет похотливую жену, и от этого они злобны и агрессивны. И никто меня не убедит в обратном.
Что делать? Попробовать побичевать? Нельзя. У меня сын. Пришел домой. Женька дома.
- У меня градусы…
А ведь можно с Женькой по-бюллетенить. Отцу-одиночке дают теперь десять дней. За это время что-нибудь найду.
К вечеру пришел Павел.
- Ты этого, того, звонил я этому… Не примет. Звонили ему сволочи…
- Тебе-то что с этого? Что?
- Не кричи! – рявкнул Павел. – Расшумелся. Ну, и оставайся со своей гордостью! Давай лучше вместе темнить с инстукциями. В райкоме все темнят. Мы што с тобой?  Мы тоже могем. Так и до пенсии протемнят.
- Уходи, Павло. Уходи, а то выкину.
- Дурак ты и хороший придурок. Жизни так и не понял, что в ней надо больше темнить. Всё, всё я пошел.
Итак, завтра начнем болеть. Дальше что? Может, где-нибудь пошабашить?
Женька на кухне ел жареную картошку. Ясно. Агаша. Но мне нельзя к ней. Сейчас нельзя.  Подумает чёрт знает о чем. Будто она мне так и нужна. А мне она не нужна. Потом будет нужна, когда надо будет…
Наутро пошел к  Лобову. Пинком открыл дверь. Секретарша не успела перехватить меня.
Остановился у стола и засунул руки в карманы, ногой пододвинул  стул. Сел. Лобов был огромным и сутулым дядей. Долго разглядывали друг друга. Потом он сказал:
- Значит, так, - и стал двигать бумаги на столе. Знал, когда вот так начинали что-нибудь передвигать на столе, ничего хорошего не жди.
Я встал и пошел к двери.
- Постой, постой. Наслышан много. Звонили… У нас это любят. Павел приходил. Я отказал. Не хочу терять отношение со строителями. Где мне брать стройматериалы? У них. Почему такие люди? Обязательно надо звонить! Я противник таких звонков.
-Вы будто так не делаете? – спросил и развернулся у самой двери.
Он вскинул косматые брови, засмеялся.
- Молодец! Звоню. Все мы хороши. Я противник.
- А вы насмельтесь и пойдите против такой системы.
- Да ты что?! Нельзя быть не как все! Не поймут. Да и мне нужны стройматериалы.  Не поймут же!
- Я не об этом. Отучитесь звонить в таких случаях.
- Например, кто-то отмочит, а мне каково?
- Если я не отмочу?
- Все звонят… Я как все. Я, понимаешь, как все…
- Надо говорить правду.
- Правда бывает разной, - упрямился Лобов.
- Нет. Правда не бывает разной. Правда бывает только одна – правда. А если разная правда, то это уже не правда, а  ложная правда. У нас любят именно ложную правду.
- Тьфу! Как закрутил, даже голова заболела! -  он тряхнул головой и заморгал. – Чистый философ. Теперь понимаю, что ты любому закрутишь голову.
- Я философ от самой жизни и от смысла её. Я от самой жизни пришел.
-  Ты это самое… О правде. Хорошо сказал. Не по нашему. Не поймут тебя. Трудно понять. Душой понимаю, а умом не разумею. Хорошо сказал. Не поймут тебя. Трудно понять. Это главное. В этой правде ты и тово… Из-за этого тебя и не любят нигде. Ты будь как все.  И тебя поймут и полюбят.
- Хотя вы и убеждаете меня быть как все, а вы сами стали уже ни как все.
Он засмеялся. Я стоял у двери, готовый в любой момент скрыться за нею и больше никогда сюда не приходить.
-  За горло ухватил! Вишь как всё повернул.
- Так глядишь и станете не как все.
- Нет, конечно… Но  с тобой интересно.
- Слышал, что у вас шабашка есть.
Он вскочил и закричал:
- Друг ты мой, философский! Ай. удружил! Каменику с души снял! Есть шабашка! Мы тут кузню взялись строить. Есть шабашка. Без работы не оставлю. А там утихомирится всё, и на постоянную возьму. Я таких уважаю… Давай ко мне, и не раздумывай. Самый высокий разряд дам.
Отдал ему трудовую книжку. Заявление написал по договору на временную работу.
- Ты извини. Потерпи немного. Будет и на твоей улице праздник. Будет!
Я вышел. Нет, есть все-таки хорошие люди и среди руководителей.
Уложил Женьку спать. Но на душе  скверно. Хотелось выпить. Вышел на площадку. Надо бы сходить куда-нибудь… И вдруг неожиданно для себя шагнул к двери напротив. Агаша будто ждала.
- Ребятишки спят. Проходи. Совсем осунулся.
Она пыталась прикрыть грудь. Чудачка. Невозможно одновременно закрывать грудь и бедра.
- Брось прикрываться. Скромница. Мне страшно тяжело.
Она всхлипнула.
- Знаю. Тебе нужна другая женщина. Ты просто так со мной…
- Всё понимаешь. Умница. А сейчас ты мне нужна. Я просто так…
Всхлипывая, она безропотно подалась ко мне и сказала:
- Как же тебя жизнь треплет… Как можно всё одному? Чую, ты не изменишься. Да и у нас бабы говорят… Хоть со мной успокойся..
Рядом с ней я успокоился. И она рядом притихла, будто и не было её совсем.

ПОРЫВ
Новая работа. Надо было показать себя. За мной следили.  Неприятное чувство.
В одной из тепловых камер случился – не то порыв трубопровода, не то «подгорел» вентиль. Решили остановить подачу горячей воды на жилой квартал. Надо было сбросить воду и тогда только устранить аварию. А мороз трещал под пятьдесят. Температура воды на подаче 120 градусов, на обратке – 80. Можно только представить, что делалось в тепловой камере! А остановка теплотрассы в это время нежелательна. Месяц назад в одном из кварталов делали подобную остановку – заморозили восемь подъездов и несколько квартир.
Слесари стояли и думали. Один из них придумал:
- Вовка! Ракитин! Принес? Российскую или Столичную?
- Столичную, холодная как зарево, - ответил Ракитин. – Надоть бы маненько лязнуть. – Закашлялся и сунул руку в карман за папиросами.
- Отлично! – крикнул один из слесарей. Узнал его. Он работал у самого Атаманова и браконьерничал с ним. Это был Гоша Охмурелов. Я  уже упоминал о том, как в районной газете появился  фельетон о браконьерах. Там  описывались браконьеры во главе  с начальником механизаторов, орденоносцем, коммунистом Атамановым. На специально оборудованном тракторе  они рыскали по тайге, уничтожая всё на своем пути. И как наш райком партии защищал его.
Так вот, один из участиков разбоя устроился в эту организацию. И был удивительно то, что его приняли с объятиями, а меня на временную… Через неделю меня перевели на постоянную…
Я взял маску. Она сшита из тряпок.
- Куды? – прошептал Ракитин. – Отключим трассу, залезем в камеру и сделаем как зарево. Пошли с мужиками в цоколь и за бутылкой помозгуем.
- Пойдешь? – резко прервал его. Именно ему я сразу поверил. Этот пойдет. Маленький, ершистый, он смотрел на мир маленькими и колючими  глазками.
Мужики молча потянулись за Гошей Охмуреловым. А мы с  Вовкой пошли к парящему проему в земле.
- Будь наверху и держи веревку, -  сказал Ракитину. Обвязался веревкой. Перед этим на свою одежду напялил ватники и большую телогрейку. От пара лучшая одежда. Нащупал ногой лестницу. Пар ударил по штанам. Чувствовал, как он быстро-быстро катился по одежде в поисках лазейки. Там, внизу, в темноте, шум. Вот и под ногами трубопровод. Луч фонарика  высветил мечущиеся плети горячей воды и пара. Кажется, там задвижка, по книжному она называется – запорная арматура. Оттуда шум. Значит, »подгорел» вентиль. Это проще, а если пробита прокладка? Дело осложнится. Пар нашел лазейку  и ущипнул за щеку… Дышать становилось тяжелее, горячий воздух рвал легкие… Пар пробился к коленям, больно уколол за бок. Быстрее, быстрее… Дышал часто и поверхностно, иначе нельзя. Бронхи «подгорят».  Потом будешь мучиться кашлем. А если сорвешься с труб в горячую воду? Надо об этом не думать. Выбраться бы, да стакан водки пропустить.  А потом… Там видно будет. Вот он, вентиль! Струя била в бетонный потолок, веером разбрасывалась по камере. Бросился под этот веер. Вода и пар гремели по одежде. Сейчас они мне покажут… В верхонках  растаял снег, и начало щипать руки. В таких случаях слесари всегда набивали верхонки снегом. Нашел барашек на вентиле. Повернул его. Всего  два витка и шум стал затихать, захлебываться. Ещё повернул  два  раза.     И шум прекратился.  И всё. А столько было шуму. Горячий воздух будет долго держаться в камере. Главное сделано. Надо бы его заглушить. У меня не было заглушек. Кажется, вентиль на три четверти. Двинулся к лестнице.  Сердце рвалось из груди. Выбрался из камеры и упал в снег. Мужиков не видно. Они забрались в цокольное, сантехническое управление дома. Вовка протянул мне кружку с чаем. Потом помог раздеться до трусов. Мороз охватил тело, но я почувствовал приятную прохладу. Вовка закричал:
- Надевай мои портки! Из дому приволок! У меня их полный угол! А дом мой рядом! Давай!
Моя одежда быстро покрылась льдом.  Вовка поднес к пару мои ватники  и телогрейку, чтобы не замерзли. Оделся в них.
- В моей сумке есть любые заглушки. Возьму с собой сумку. И всё сделаем как зарево!
Вскоре он скрылся в камере. Одной рукой я держал веревку, другой допивал чай. Он с медом, и что-то ещё горькое подмешано. Кажется, водка…      Через несколько минут Калинин  вывалился из пара – и в снег.  Я его вытащил оттуда.  Сунул кружку с горьким чаем.  Вовка пил и громко кряхтел и чавкал…
- Зарево… Наши в узле… Не выжрали бы всё… А то и нам не хватит… И мы с тобой  маненько лязнем…
Мою одежду, хрустящую и взявшуюся коробом, понесли в узел управления.  Оттуда несло водкой, луком и селедкой.
- Уже! – крикнул  Ракитин, - уже мякнули? – И бросил одежду на горячие трубы. В цоколе светло и тепло. Мужики сидели там, где каждому было удобно.
- На,  – протянул мне  стакан с водкой  Гоша Охмурелов. Хотел сказать,
что не пью, но неожиданно для себя, стакан взял.
- Давай, давай, - сказал Гоша. Стал пить. Мне подали хлеб с большой и жирной  селедкой и луковицей.
- А мне? – спросил Ракитин, обшаривая мужиков маленькими глазками. Один из мужиков  из-за ящика достал бутылку. Тут же появился стакан. Его наполнили до краев. Ракитин вытер губы и одним махом выпил водку. Снова вытер губы рукавом и достал папиросу.
- Силен, Юрка, силен. – сказал Ракитин. – Вот за такое зауважал его. Он винтиху закрыл. А я потом заглушил… Уважаю. Мы таперича будем с ним жить душа в душу… Уважаю…
-  Твому Юрке надо перед начальством показатца. Грехи свои замолить, - хихикнул  Охмурелов. Я достал из кармана три рубля, взял его мокрую руку и сунул в мягкую ладонь.
- За себя и за Вовку, - сказал я.
- Во, дает! – засмеялся Вовка. – Уважаю.
- Перед начальством стелится, - не унимался Гоша. – За чо уважать?
Зря он так, зря. Подошел к нему и ухватил за ворот телогрейки и потянул вверх.
- Я тебя, курвешку, узнал. Сразу. Ты работал на Атаманова. Трактор водил по тайге для начальства. Стелился перед ним. Тебе  бы, Гоха, помалкивать надо. А ты ещё возникаешь. Помнишь, как ваши женушки ребятишек в детских садах объедали? Всё помнишь. Меня помнишь.  И мой фельетон на всех вас подлянок помнишь  «Брага и дело всмятку»…
- Так это ты?! – подали голоса мужики. Вовка даже прихлопнул в ладоши.
- За это надо ишо по стакану пропустить! – крикнул он.
- Уважаем ево ! – зашумели мужики.
Я отпустил Гошин воротник. Охмурелов ушел в угол. Я взял начатую бутылку и разлил в подвернувшиеся стаканы. Подал Ракитину полный стакан, как и себе.
- Пей. Мы уплатили.
- Да ты чо?! – зашумели мужики. – Мы не знали. Нам этот Гоша тут такова наговорил про тебя.
- Поймите, мужики, я же вот таких молчунов,  как вы, защищал. Ваши права, ваше достоинство от всякой мрази. Ну, и пусть, пока их верх, но не всегда.  На дармовщину не люблю.
- А я люблю? – бросился ко мне  Ракитин. – да я тя до песен напою!
- Не в этом деле, Вовка. Следующий раз ты мне нальешь.
- Ты мой лучший друг. А ты меня уважаешь?
- Вот что, уважающий всех, пусть одежда моя подсохнет. Надо бы ещё проверить камеру. Как она там? Да в диспетчерскую надо бы сходить. Да и умнем это дело.
Мы выпили ещё по стакану. Ракитин  и сейчас выпил, утер губы рукавом и  закурил. Силен мужик.
На этот раз  мужики потянулись за  мной. В камере было тихо.
- Пойду в диспетчерскую, - сказал я. Мужики пошли в цоколь.
В диспетчерской, видимо, в ожидании автомашины, сидел один из мастеров участка по производству дрожжей, а также товаров народного потребления в виде горшков и унитазов, некий  Пантелеймон Дунькин. И очень интересная в нашем крае личность. Это настоящий герой нашего времени. Работал он крановщиком. Чувствовал в себе потребность  руководить и эксплуатировать на своем подворье рабочих-подхалимов. Задумал  Пантелеймон стать руководителем. Для этого надо поступить учиться. И он влез на заочное отделение института. И решил он ещё вступить в партию. Без неё, родимой, нельзя. Какой же ты будешь начальник без партийного билета? Выработал на лице дежурную улыбку. Даже  стал тренироваться перед зеркалом – улыбаться, говорить, призывать. Все  партийные деятели призывают, а он чем хуже? У нас так  было – если научился складно болтать – быть тебе или парторгом или начальником. Все заметили эту улыбку, доверчивую, ласковую, всепонимающую. Товарищи по работе заметили, что он затеял игру. В серьезность его намерения никто не верил. Он говорил:
- Хорошее время идет. Быть начальником, да ещё коммунистом – счастье вдвойне…
 И если кто-то планировал стать начальником, то обязательно надо было стать коммунистом. Но тогда, когда он был рабочим. Так как, став руководителем, было трудно вступить в партию. Среди руководителей  была организована очередь на вступление. И это был приказ из Москвы. А то что были очереди, то это не моя выдумка. Это была правда. Каждый руководитель обязан был стать коммунистом. И  представьте, сколько туда влезло прохиндеев. Знаменитые  -  Сема , Зиночка и Крыся были в партии, продолжали трудиться в ОРСе. Был в партии и Викочка. Удачно устроились и ловко воровали. Порой мне становилось страшно. Куда мы катимся? До каких границ докатимся?  И где этот конец? Будет ли он?...
Получив диплом, он получил и должность – начальник участка по производству дрожжей, горшков и унитазов. На этом участке больше половины горькие пьяницы. Он хорошо понимал, что  «умный» руководитель будет лучше  управлять пьяницами нежели трезвенниками. И не в том, что алкаши лучше работают, а легче ими руководить. Они, как оловянные солдатики. Например, вчера нажрался, попался руководителю на глаза, а сегодня по стойке смирно. На всё готов. Это же ясно, что пьянь легче держать в повиновении.
Дунькин бывало подойдет к такому мужичку и очарует его улыбкой.
Даже дружески по плечу похлопает, пылинку собьет с дрожащего плеча…
- Ну чо, милай, головка седни вава?  Ничо, пройдет…
Пьяница от таких слов и знаменитой улыбки чувствует  неладное. Пьяницы, что личные шоферы, очень чуткие к малейшей  тональности голоса своего благодетеля.  Вот и гадай – куда повернет начальник после таких слов. Или  пригрозит увольнением по непрестижной статье – а кому хочется  терять заработанные северные надбавки? Или пошлет в такое место, что  взвоешь. В таком случае, пьяниц легче держать в повиновении. Да и прижились как-то здесь, спелись и спились. В общем-то, он оказался добрым малым. Порой и сквозь пальцы смотрел на проделки своих забулдыг. Не давал их на растерзание  местных властей. И пьяньчужки были довольны, и благодарны за это. А за благодарность надо платить. И они платили. То одному, то другому  он нежно предлагал помочь поработать на его участке. Построят мужички один гараж, начинают другой. Пускал гаражи на продажу. Пьяницы вкалывали и на участке, пахали землю, сажали картошку, сеяли морковь, даже помидоры пасынковали. Всё приходилось делать бедным мужикам. Ещё надо было кормить свиней, кур, гусей, кроликов. От  такого доверия не только похмелье проходило, но и застарелый радикулит приобретенный от долгого лежания на снегу. Вот такие были дела на участке. Напьется мужичок, а Пантелеймоша обласкает его, домой на машине доставит, а на завтра смотрит на мужичка  и нежно улыбается. А мужичок под этим взглядом ужом извивается. Тут-то и брал неопохмельщика и лепил из него раба. Раба-то хоть как-то кормили, а этих – нет. Даром вкалывали.
Кстати, этот участок неожиданно в передовики вышел. Мол, и  всё стало в норме. Прогулов не стало, бросили пить.  Вдруг пьяницы стали газеты читать и кино коллективно посещают. Даже до книжек добрались. Такие отчеты шли в управление, что даже переходящее Красное знамя у кого-то отвоевали. И только очень близкие знали, что это было полное очковтирательство. Ничего там не изменилось.
Вспомнил и знаменитого Атаманова. Он ведь тоже вокруг себя держал свору рабочих –подхалимов, именно таких же забулдыг, и такое было в каждой организации.  И это государство платило им за то, что они, эти люди, вкалывали на личных подворьях своих рабовладельцев. Попробуй, построй с ними светлое будущее. Рабочие молчали. Я пытался их вывести на честный разговор, но они даже меня материли, чтобы  не мешал им подхалимничать. Многие злились на  меня и поддерживали тех руководителей, которые критиковали меня. А были и такие, кто пытался меня избить по наущению своих благодетелей. Мне было тошно смотреть на таких руководителей-благодетелей. Особенно, когда устраивались вечера после каких-нибудь торжеств, юбилеев, конференций, посещение партийными секретарями совхозов, леспромхозов, и поселков. До того обналели, что журнал «Крокодил» заинтересовался. Даже фельетон напечатали. Леспромхоз  отмечал юбилей, мол, вот уже тридцать лет вывозят ценный лес в южную республику.  И не оставляли нам ни кубометра пиломатериала кроме пеньков и пожарищ. И такие даты были. И закоперщиками таких дат, конечно, были наши доблестные райкомы по всей нашей многострадальной Сибири. Как-то один из директоров  леспромхоза  Гонщиков  попытался взломать эту порочную систему и втайне построил для рабочих два коттеджа. Что тут началось! Издергали мужика. С работы сняли, выговор получил. А может, ещё из-за того, что по физиономии одного партийного деятеля  ударил… А ещё он не любил ездить в райком партии, а больше находился среди рабочих.
Бедную сибирскую  тайгу уничтожали под корень именно варяги  из южных республик…
Так вот, на этом юбилее, были дорогие подарки, дорогие вина. Всё было бы ничего, мало ли таких богатых торжеств было, но люди остались без зарплаты. Конечно, переборщили, перестарались перед райкомовскими товарищами. Деньги ушли на богатое застолье. Какие были приняты меры? А ничего не было принято. Отписали в  сатирический журнал, что меры были приняты. Наказали виновных. Каких?  Уволили тех, кто сочинял письмо. Вот так. Такое было везде. Организаторы той попойки, как работали, так и работают. Главный вдохновитель – райком партии опять был в сторонке. Как же!  Райком нельзя было критиковать. Его даже в фельетоне не зацепили. А ведь на его территории было организовано такое шикарное застолье. И райкомовские деятели не сыпали на голову пепел, не били себя по щекам, а продолжали призывать народ района к светлым вершинам… И с такими райкомами захотели построить светлое будущее? 
Жалобщиков всех уволили. В будущем, когда я буду работать в редакции, мне тоже придется съездить  в тот леспромхоз и тоже написать фельетон. И опять райком будет защищать честных тружеников-руководителей.  Мне же досталось.
Надо сказать, что я попал в  хорошую организацию, где все руководители совместно  с конторскими, защищали одного, и один – всех, конечно, рабочие в этот порочный круг не входили. Конторские, как и личные водители, на смерть стояли за своих благодетелей. Такие люди очень нравились  начальнику этой организации Ивану Ивановичу Толстолобенко. А Лобов, который принял меня на работу, уехал куда-то на запад. После него немного побывал в начальниках Воронов. Демократичный мужик. Высокому начальству он не подходил, потому что слишком по панибратски  вел себя с рабочими.  И даже советовался с одельными мужиками.
Воронова сняли с должности, а  назначили этого Толстолобенко. И вот в этой организации  разраслось подхалимство и угодничество. Камарилья угодников  и эксплуататоров рабочих, пронизала эту организацию. Да и всё наше общество было пропитано подхалимами. Конечно, были руководители, а такие были, которые пытались разрушить эту систему, но они не подходили по всем статьям к советской, социалистической камарильи. Их изживали.  В это золотое время они начинали выпивать потом окончательно спивались. Воронов находился на этой стадии. Не выстоял в этой порочной системе. А вот Пантелеймон Дунькин, хотя и выпивал, но в меру. Потому что он шел к цели.
Главный инженер Хамов Аверьян Иннокентьевич тоже хорош гусь. Это чудная личность в нашей глубокой провинции несчастной России. Их много таких. Просто я взял одного из удивительной эпохи социалистического феодализма с уклоном в рабовладельчество. Так вот, осваивали предприятие по производству дегтя. Хамова назначили директором. Прежде всего он стал докладывать в райком о своих достижениях, победах на трудовом фронте. А рабочие в это время жили в свинячьих условиях. И заработков не было.  Хамов так обнаглел в этом очковтирательстве, что даже  районные власти, отменные и первоклассные специалисты по  вранью, за головы хватились, как это Хамов, лучший пропагандист-коммунист  района, сумел развалить молодое предприятие за какой-то год! С работы сняли бедолагу. Отгулял свое лихой директор в таежном краю, проспался и устроился в ту организацию, в которой теперь работал я. А принял его под свое крылышко сам Иван Иванович Толстолобенко. Но Хамов держал обиду в себе. Как же, с такого доходного места выгнали… И решил он уехать на родину. Конторские подарили ему ковер, слезу пустили, а с одной дамой даже плохо стало, скорую помощь вызывали. А чтобы любопытные не заглянули в контейнер, что он там заложил, заставил сварщика заварить двери. Он уехал. И вот если какие грехи происходили  в нашей организации, то обвиняли Хамова. Он, мол, негодник виноват! Он, эдакий шельмец всё это украл… Он, мол, и нашу организацию хотел развалить. Конторская дама, что падала в обморок от горя, что Хамов покидал нас, больше всех кричала о проделках инженера. А тот возьми и не прижившись в теплых краях. там своих прощелыг много, вернулся. Снова его приняли главным инженером. Банкет устроили  ради такой горячей встречи. И опять слезы. Но слезы от счастья. И та, что падала в обморок, снова рыдала от безмерной радости… Извините, но как было противно смотреть на таких людей. Их по нашей стране миллионы. Хамов после такой встречи попал в медвытрезвитель… Пришлось выручать. Все конторские поклялись ему в преданности и говорили, что скучали без него.  Вот и построй с ними светлое будущее…
Примечательна судьба и секретаря партийной организации цеха по производству тары под лимонад и водку Федора Аристарховича Балаболкина. Когда-то он  работал грузчиков на базе ОРСа, то мечтал встипить в партию. И мечта его сбылась. Главное, он учился  хорошо говорить. Он научился  задавать самому себе вопросы и тут же на них отвечать. Порой задавал очень трудные вопросы, это смотря на слушающих. И очень толково себе отвечал. Это был его конек. Задаст вопрос, обведет всех серьезным взглядом и ответит.
- Умный мужик Федя-грузчик, - говорили слесари, - не мотри, чо мясо с базы воровал, а  умно научился  отвечать. Я бы на иво месте не ответил. А он этот вопрос, как орех, враз раскусил… Умный мужик…
Умный мужик Федя-грузчик был замечен в райкоме партии. И назначили его секретарем этого цеха.  Ему так не хотелось быть рабочим. Стал он задавать себе вопросы на каждом собрании и совещании и слыл умным, расторопным партийным деятелем. Научился говорить без перерыва по два часа. Передохнет немного и ещё на  пару отважится. У меня было такое ощущеие, словно все соревновались в том, кто дольше проговорит перед слушателями. В этой болтовне, скажу вам, ему не было равных. Он даже самого Дрожжина обогнал. Если все ораторы изощрялись в том, как бы лучше и быстрее подойти к светлым вершинам, как это делал Дрожжин, то Балаболкин, наряду с вершинами, нагромождал на них крючкотворные вопросы, и изумительные ответы.
Ну, а Дрожжин, кстати, тоже устроился пароргом в одной из строительных организаций. Теперь представьте, что кто руководил нами в партии, и вообще, кто главенствовал в нашей стране.  Почему-то все про это забыли. Странно…
А пока… Мы ещё встретимся с ними, с удивительными людьми нашего края. Какая может быть наша милая провинция без этих героев? Не может она существовать без таких героев, она немыслима без них. Такие герои есть в каждом районе нашей многострадальной России. Бедная моя страна, как же тебе не повезло… Терпи. Ты всегда терпела от таких героев, и в царское время и в советское. А в будущей, новой России, тебе ещё хуже будет, потому что эти герои на Марс не улетели, а они останутся и придут снова к  власти.
Так вот, в этой диспечерской сидел Пантелеймон Дунькин и он, как всегда, улыбался. Диспетчерша Лидия  Кувшинчикова  громко кричала:
- Не могу тебе дать машину!  Её  два часа назад забрал твой друг Хамов  Аверьян Иннокентьевич. Ему она нужна на дачу… А рабочие ждут… Им нужна помпа, чтобы откачать воду… Не дам!
- Мы помпу ждали и вентилятор, - сказал я.
- Вашу машину Хамов забрал. Просил на тридцать минут, а уже два часа прошло.
- Так можно и квартиры заморозить, - продолжал я.
- Сейчас электрики соберут кабель и к вам…
- Не надо.  Мы всё сделали. Ребята, что надо. Отличные.  Они послали меня. И не надо делать остановку квартала.
- Ой, спасибо, ребятки, ой, спасибо! А этот Хамов обнаглел.
- Спасибо мужикам скажи. Они сделали, -  сказал я.   
Дунькин ещё нежнее заулыбался.
- Здесь такие орлы трудятся.
Лидия  внимательно посмотрела на меня и тихо сказала:
- Успокойся и идите по домам. Я доложу. Отдыхайте.
С мужиками мы пошли домой. Женька спал.  Я подошел к окну.

РАЗБОРКА
Подошел к окну. Да, я стал вживаться в участок. В общем-то, люди на участке хорошие. Просто их делают такими, какие  они есть. Есть подхалимы. Есть  подлые, продажные. Их  лепила наша  современная жизнь во главе которой, на всех уровнях, стояли эти самые подхалимные, подлые, продажные. Конечно, на наших местных давили областные, а на тех из столицы. Всё  понимал, но зачем мне все эти звенья? Мне нужна одна уважаемая провинция нашего государства. Провинциальный уголок.  Таких уголков  великое множество. И все  они, как две капли воды, похожи друг на друга. Вот я и взял один из кусочков из российской  глубинки. Вместе со мной  в неё вживались все мои герои. Они такие вот есть в каждом уголке. Только у них фамилия разные.
Мне оставалось вкалывать. Бросался  первым в случившейся аварии. Тут Гоша Охмурелов прав. Мне нельзя, чтобы обо мне сказали, что я не только выступал против  «честных» прощелыг, но и слыл лодырем. А  тут появились «курильщики». У простого работяги попросят  подкурить, а у того вдруг не окажется папирос, или не так подал. Изобьют и деньги последние отберут. И что удивительно, эти  «курильщики» не трогали начальство… И вот я взял кнут и пошел прогуляться по городу. Несколько дней ходил. И пьяным притворялся, шумел, кричал о гайках, и как я где-то там на машине буксовал.  Даже песню спел про камыши…
И вот однажды повстречался сразу с тремя. По одному они не ходят.  А этот народец пакостливый и подлый. Они толпой любят пинать жертву.
Попросили подкурить. Сразу  почувствовал, что вот они. Они, сердешные!
- Не курю, - ответил я. Кнут торчал за поясом и прикрыт телогрейкой…
- Дерзишь, мужик, - сказал один и бочком пошел вокруг меня. Заметил,
что так делали самые подлые.
- Дерзишь, подлюга! -  звонко, почти срывая голос, крикнул он. Мужчина и женщина приближались к нам, но резко свернули в проулок, повернул туда же и здоровенный парень…
- Это я, мои бриллиантовые! – погромче ответил я. – Это вы мне дерзите. Мои, ненаглядные, курильщики вы мои изумрудные. Да я вас столько ждал! Глазоньки все выглядел. Давайте поговорим о гайках. А может о том, как закрутить пробку на бочке… Ну? Давайте. Не стесняйтесь. Говорите. Ну?
- А он издеватца над нами, - сказал второй  и прыгнул в мою сторону,
чтобы пнуть меня. Увернулся. – Таких, как ты, мы  марали. Тока што одного умордовали…
- Запинали вы его, козлы вонючие, - ответил я, расстегивая телогрейку. Потихоньку отступал к стене дома. Надо встать спиной к ней. А теперь пусть идут…
- У нево бутылка, парни, - опять завизжал первый. – Дай её! Хуже будет.
В руках у одного в руке что-то блестнуло. Нож. Выхватил кнут и опоясал самого визжачего и вертлявого. Вот это визг он издал!  Тут же  врезал  тому, у которого был нож. Он выпал из руки… Третий побежал. И его достал по спине. Он подскользнулся и упал. Опоясал ещё один раз, когда он вскочил. Нехватало лежачего бить. Это не в моих правилах…
Двое убежали. А этот третий, снова упал, но я не стал его бить. Он накрыл голову руками. Изогнулся весь и ногами сучил.
- Вставай. Лежачих не бью.
Он из-под  куртки поглядел на меня. Не доверял, ублюдок.
- Странная вы, шпана, - сказал я.- С меня-то что возьмете? Ничего. Ну пятерку, а может и бутылку… Вы не можете встретить какого-нибудь туза? У него и деньги есть, и рыжьё разное…
- Ага, - подал голос подонок и стал подниматься, - а потом за ниво срок мотать? За ниво больше дадут…
- Ну, пошли бы какого-нибудь  главного грабанули…
- Да за них даже рабочие горой пойдут.
И он юзом от меня, хотел подобрать нож, а я кнутом по руке…
- Не трожь. На память оставлю о нашей горячей встрече…
Долго хранил нож, а потом выкинул в реку. Все-таки, это оружие, а оно не должно быть в доме, кроме кнута. Потом  воришки проникли в мою квартиру  и украли мой кнут, радиолу, пальто…И ещё, кто-то ещё побывал у меня и сожгли мои рукописи. Кому-то они,  все-таки, помешали.  Не унесли, а сожгли прямо посредине комнаты.
Посидел у окна и пошел к своему новому другу Генке Кочеву. Он писал. Весьма интересная история  с ним приключилась. Парень отправил повесть в Иркутск. В то время состоялась литературная конференция  для молодых и начинающих писателей – «Молодость. Творчество. Современность». И  Кочев получил диплом первой степени. Лучшая повесть. В журнале  «Ангара» напечатали. Во многих газетах и журналах страны писали о Кочеве. Вячеслав Шугаев очень хорошо отозвался о нем, даже  в газете «Правда» о Кочеве статью он опубликовал. И вот этот писатель приехал к нам в гости. Выпили. И он поднял тост за талант Кочева. Ах, уж, эта милая провинция. Разве она могла такое простить? Конечно, нет. Уехал Шугаев. И началась  травля на Кочева. Срочно собрали литературный клуб. Начали обсуждать повесть. А одна оголтелая дама, в прошлом спортсменка, волею судеб попавшая в наш родной городишко, кричала:
- Надо запретить ему писать! Он позорит любимую советскую власть! Он позорит честь советской женщины! Не позволим позорить! Какое там печатать, ему даже надо запретить писать! Он позорит и солдата, и офицера советской армии… Он, этот Кочев замахнулся на святая святых, на нашу родную коммунистическую партию. В этой повести нет руководящей партии?! Опозорил наших советских женщин. Не позволим позорить!
Ещё один несостоявшийся литератор закричал:
- И весь там настрой против народа! Нет там ни чести, ни благородства! Там не показаны честные люди! Где они? А их там нет….
Вскоре этого человека арестуют за расхитительство государственного имущества. Даже любимая партия не помогла, хотя от райкома выступали и говорили, что это честнейший человек, настоящий строитель светлого завтра…
А один даже затрясся.
- Правильно тут сказали уважаемые и культурные люди – надо  ему запретить писать. Это говорят самые благородные люди города! Сейчас здесь собрался весь цвет нашего города. Не пройдет Кочев. Ишь, мы тут годами пишем и ничего, и нас не хвалят и нигде не печатают… А этот… хлыщ… Этот не успел  что-то там нацарапать и его уже и печатать?! Не позволим!
И не позволили. Не позволили печатать отрывки из повести в районной газете «К сияющим вершинам». Ответственная за это в газете потрясла рукописью и рассыпала  по столу.
- Вот так, вот всякую бяку. И  ты, Стрелов, чего это защищаешь его? Мне тоже твои очерки не нравятся. Хрясь-брясь, подняли, бросили…Чушь какая-то! И почему у тебя  в них нигде не упоминается направляющая сила партии? Не позволим Кочеву печататься… Не пройдет  твой Кочев! Вот так!...
И его рукопись была выкинута в мусорку.
На том сборе даже Дрожжин речь закатил. Он иногда писал в газету патриотические статьи о партии. Он, как и положено перед речью, немного побледнел, гулко прокашлялся, осадил галстук и начал:
- До каких пор наши писатели будут чернить нашу партию и наш  строй? Не надо позволять! К позорному столбу всех их!  Хоть всех, таскать, отдавай под этот самый… суд. И в то время, когда весь наш народ, не покладая рук трудится, таскать, на благо коммунистичского завтра, когда наш трудовой народ вышел на прямые рубежи в построению, таскать, это самое, светлого будущего и уже в этом будущем видны её сияющие вершины, такие, как Кочев, это самое, путаются под ногами нашего трудового народа. В то время, когда весь наш народ…
В общем, всё в том же направлении, как по заказу, говорил он около часа, и даже взмок. А я за это время хорошо подремал в уголке. Мне почему-то очень хотелось побывать среди этих граждан. Интересно, все-таки, побыть среди цвета нашего города, глядишь, и я получу от них какую-нибудь расцветку…
В конце, как бы подведя итоги собрания совместно  с партийными деятелями, Дрожжин даже голос повысил до срыва, чем вывел меня из дремотного состояния…
- Не позволим пятнать и чернить нашу родную партию, наше советское государство, его строй и наших советских женщин! И эти понятия не разделимы! К позорному столбу отщепенца!...
Кричал он, а сам на меня смотрел.
- А Шугаев тоже хорош гусь! – крикнула активистка. – Чего он сюда приехал? Всё что-то вынюхивает! Надо ещё с ним разобраться… Не позволим!
- Разобраться! – крикнул несостоявшийся литератор районного значения. А заместитель  редактора райнной газеты «К сияющим вершинам»  по фамилии  Нехлебайщи даже немного покраснел, что с ним никогда не приключалось.
- Надо ещё и на Распутина… как его… посмотреть!  - заревел Нехлебайщи. – Куда он нас призывает? Куда? В прошлое. Деревни воспевает. Чего их воспевать? Хватит. Пожили в этих деревнях. Теперь на их месте море. Это же прогресс! Это же великое будущее! А то приехал этот Распутин сюда и давай речь  о деревнях говорить… Чего это о них говорить? Надо строить большие дома в этих деревнях и заселять в них деревенских. Не желаем древностей! А этот… Вампилов туда же… Высмеивает… Кого высмеивает? Нас с вами высмеивает. Нас. Не позволим высмеивать! Современность высмеивает. За ними и Кочев пошел. Это же вольнодумство! Как можно так относиться к партии, социалистическому строю и к нашей советской женщине. Да, я согласен. Эти понятия неразделимы. У нас нет распущенных женщин! И такого легкого поведения.
Бывшая  спортсменка вскочила и захлопала в ладоши. Все торжественно оживились. В общем, почти единогласно осудили неприсутствующего на этом политическом сборище  оторвавшегося от общества Кочева, непризнающих и игнорирующих прогресс современности иркутских писателей – Распутина, Вампилова и Шугаева.
Решил и я речь закатить.
- В то время, когда космические корабли бороздят просторы вселенной, таскать, когда все мы, плечом к плечу, ползем к светлому будущему, когда все мы как один  обопремся на гранитный фундамент, когда краеугольным камнем мы пропашем борозду по сорняку зависти и корысти…
- Хватит! – прервала меня спортсменка. – Надо к делу… Вы, значит, это самое, Кочева поддерживаете?!
- Надо бы сюда пригласить судью и присяжных заседателей, - сказал я.
- Вы не смейтесь, товарищ Стрелов, - сказал Нехлебайщи. – Ишь, по деревне они соскучились! По старинке… К старому возврата нет! Начитались вы разной антисоветчины и туда же…
- Но разве эти писатели антисоветчики? Кто их такими считает, тот сам и есть антисоветчик! – сказал я. – Разве можно Солженицына считать таковым? Читал я его повести и рассказы. Один рассказ есть про комиссии…  Это же чистая правда, будто написано про нашиш местных руководителей.  Вот где настоящая реальность…
Нехлебайщи ахнул и сел, растерянно всех обвел взглядом испуганных глаз. Все сразу притихли, насторожились… И только один Дрожжин вскочил и ухватился за галстук, глаза его бегали, а губы дрожали…
Наступила подозрительная тишина. Корреспондент районной газеты и мой хороший товарищ Паша  Шаркин  очень тихо сказал:
- Не понимаю вас. Это же его мнение. Почему Стрелов должен под всех подстраиваться? Я тоже читал Солженицына про лагеря…
   Наконец я услышал голосок Дрожжина.
  - Как это можно? Как можно про такое… Как? – Он попытался как бы освободить голову из пут галстука и его правое ухо покраснело, и словно вытянулось в мою сторону. –  А где брали этот… с позволения сказать, рассказ? Вы нам скажите, товарищ Стрелов, и мы почитаем вместе. Все мы тут почитаем… Скажите  и не стесняйтесь…Как? А вы-то, товарищ Шаркин туда же?  Вы же корреспондент! Стрелову простительно. Он давно против советской власти, а вы-то как посмели? Надо и с вами разобраться…
- А что тут такова? Повесть Солженицына даже в журнале печатали, - ответил  Шаркин. Не понимаю, чего вы всполошились? Там правда жизни…
- Так, - такнул Нехлебайщи и его лицо совсем порозовело! – Так. Всё ясно.
- Смотрю я на вас, а вы с Балаболкиным на одно лицо, - сообщил я им, - одни лозунги, одни слова… А то, что читал и читать буду. И никто мне не запретит…
- Э, товарищ Стрелов, а вы оказывается с душком, а я  и не знал, - медленно так, с расстановочкой протянул Нехлебайщи, встал и опять сел, а Дрожжин  сел, вскочил. Ему очень захотелось закатить речь.
- А надо знать, - быстро ответил я.
- Подождите, подождите… Это што же такое? Он нас назвал одним лицом с уважаемыми лицами… То есть… Мы не одно лицо. У нас лица разные. Но мы одна идея… коммунистическая. А вы, товарищ Стрелов, здесь анархию проповедуете. Ишь, защитничек нашелся… литературу запрещенную читает. – Он выпрямился и лицо его приобрело цвет малинового сиропа. – Это што же получается? Мы – одно лицо? А што с него взять? Он всегда был таким. Наслушались с этим Кочевым, этих самых… горе писак и туда же… Мы, мол, дескать, тоже тово… А вы не тово… И давайте не тово… А потом, мало тебя, Стрелов, отовсюду выгнали, даже из бригады, сами рабочие не пожелали с тобой работать… И с крана попросили… Ни к чему у тебя нет желания… Только и лежит душа – честных людей порочить. И сейчас честные люди жалуются на тебя. Мешает руководить. Путает карты руководства. Народ подбивает против  начальников. Значит, вы, товарищ Стрелов… есть прямой враг советской власти. Да какой же вы коммунист?! Вы настоящий  коммунист-анархист. Вот такие несознательные элементы и пробиваются в партию и засоряют её светлые ряды… Гнать таких надо!
Дрожжин сел, а мне тоже захотелось что-нибудь сказать, но вдруг расхотелось. Ничего я им не докажу…
Странная штука получилась. И здесь партийные деятели устроили партийную летучку. Мне ничего не оставалось делать, как встать и уйти. Нет, не стал пинать дверь и хлопать ею. Очень нежно закрыл её. Последние слова, которые услышал, принадлежали бывшей спортсменке.
- Кто дал право так плохо отзываться не только о партии, но и о женщине. Эти понятия неразделимы! Разобраться с защитничками и запретить им писать!
И вот я отошел от окна и вышел на площадку. Собрался было идти к Кочеву, даже подумал о нем, а открыл  дверь напротив.
- А я худеть начала, штобы ты обратил внимание на меня. Зарядку делаю. На стадион пошла. Голодаю…
- Да, пообтесаться бы тебе надо…
- Ты какой-то сегодня не такой. Странный. Што с тобой?
- Духовный отдых нужен. Вот и пришел получить духовность…
- Понимаю.Отдыхай.
И потом опять быстро уходил из квартиры. Но один раз она сказала:
- Юра, сошлись бы мы с тобой и сразу бы поменяли квартиры на большую. Например, на коттедж. А то у меня, все-таки, трое… Пусть бы себе там бегали…Раздолье им было бы…
Ну, а если мне не хотелось этого раздолья, крика, шума, визга? Ведь это самое раздолье и шум я бы слышал каждый день. И потом, каждый день, Агаша бы мельтешила  перед моими глазами… А мне не хотелось мельтешения! Нет, такая жизнь не по мне. Ничего не сказал, а просто ушел…
Ладно, надо ей простить. Просто у неё произошел душевный порыв к тихой и семейной жизни. А какая женщина не мечтает о тихой семье, но только не одинокий мужчина. Всё. У моих друзей забот хоть отбавляй. Мне не до семейной жизни. Что за женщины! Им обязательно подавай семью! Ну, а если мне не хочется семьи! Всё. Хватит об  этом.

КАК  НА  ДУХУ
Повстречался с начальником нашей организации  Иваном Ивановичем Толстолобенко. Он оглядел меня и сказал:
- Ты – молодец. Хороший общественник. Как ты этого… на трибуне… расчистил в пух и в прах… Но с перебором. Нельзя так. Ну да ладно…Сойдет. А вот с мужиками выпивать  не следует.  Нельзя. Нехорошо.
- Кто накапал?
- Это неважно. У меня к тебе есть дельное предложение. Сам знаешь. Мужики совсем распоясались… Мы сейчас дисциплину отлаживаем. У себя на участке тоже займись… Помоги начальнику участка. Нигде не участвуете. Ваш участок самый отсталый. Вызовите какой-нибудь другой участок на соцсоревнование…
- Это не очередная хохмочка?
- С тобой и не знаю, как разговаривать…
- Веру потерял…
- Оно и видно, что любое начальство не уважаешь…
- Неправда. Не всякое. Не всяких и рабочих уважаю. Личных шоферов терпеть не могу.  Подхалимы. Скажу так. Эпоха подхалимов наступила. Не только конторские, но и почти все рабочие  -  подхалимы. Вот это страшно… А вы, как я заметил, уважаете и пригреваете подхалимов…
- Началось. Хотел с тобой посоветоваться, а ты…
- Давайте советоваться. Я разве против того, чтобы поднять дисциплину? Всеми силами помогу.
- Вот это другой разговор. Помогай. Я же всем говорю, что ты на целую голову выше всех рабочих. Они же ограниченный народ…
Вот так многие начальники думали о рабочих…
Понимал, что с мужиками на эту тему разговаривать бесполезно. Засмеют. Но решил попробовать. Мужикам сказал, что можем выйти в лидеры. Да и деньги подкинут за первое место. Все врут, и мы будем врать. Выпустили одну стенгазету, на другой месяц  даже три. Бывало и четыре выпускали. Ну, например, один номер посвятил освобождению африканских народов от рабства, даже два были о космосе. Задался вопросом – полетит ли когда-нибудь  в космос  слесарь-сантехник. За первое место получим деньги и устроим коллективную пьянку. Вот что сказал Гоша Охмурелов:
- Ты бы помалкивал. Ты же был уголовником. Бичом. Забыл? Напомню. Рассказать всем? Хочешь? А забыл как гулял? Я помню. Всё помню. Отовсюду гнали тебя… Ни с кем не смог сработаться… Начальство тебя не любит… Хошь расскажу? Хошь?
- Молчать мне говоришь? У меня нет секретов. Уголовником был и тунеядцем был. За то и другое  срок мотал. Ссылка. Вот про это ты забыл. Я свое отбыл. Каждому встречному объяснять? Если у кого  что брал, то знал, у кого и за что. Ну, и что? Во многих городах и ресторанах  побывал. Завидно? На золотых пляжах загорал и там гулеванил. Ну, и что? А сейчас? Кого уважаю, с тем и выпью…Ну, и что? Завидно?
Гоша Охмурелов и рот настежь. Он, видимо, не ожидал такого вот моего признания…
- Я как на духу, - продолжал я. – Что было,то было… Столько прошло, что мне и самому пора всё забыть…Так нет же… другие напоминают. У меня от людей секретов нет. Странно то, что чем хуже человек, тем он больше напоминает что-нибудь этакое.
- Я  хороший человек.
- Плохой ты человек.
- Хватит, -  вмешался Вовка Ракитин, - можно в другой раз и вянца лязнуть. На свои пьем. А ты, Гоша, тоже хорош гусь. Помню, на базе ты работал, начальству  кое-что возил…С Атамановым по тайге шарил… А за Юркино прошлое я бы мякнул водочки. А я чо? В деревне в лаптях ходили. Некаво и вспомнить-то…А ты, Гоша, по базарам шастал. Барыжничал… Вот я тебе и напомнил!  Чо, пымали? Зачем тада других обсуждать?
- Что ты мне юность приплел? – крикнул Гоша.
- А ты чо Юрке прошлое вяжешь? Куды тебе до ниво!..
Мужики стали вспоминать свое детство, юность. Всем досталось. Юра Мешков бродяжничал в детстве, воровал, много раз убегал из детдома. Был специалистом по карманам. Иван Светин тоже скитался в детстве… Никто из мужиков ничего хорошего в жизни не видел. Иван Светин, честнейший мужик, которого я встретил в жизни впервые, к тому же своеобразный философ. Он  так понял нашу жизнь.
- Сначала мы жили. Так надо было, потом смирились и привыкли. Свыклись. Потом опять – так и надо было. Опять свыклись. Смирились, привыкли. А может, и нет другой жизни? Какая она должна быть жизнь-то? Кто ответит? Члены райкома не ответят. Им не верю. Да и никто им не верит. Да и зачем другая жизнь? Привыкли. У меня жена. Два сына. Машина. Дача. Понимаю. Што-то всё не так… А  как? Начальники всё тащат. А ведь на дворе уже 1975 год. Коммунисты нам говорили, что в восьмидесятые будем жить при коммунизме. А этот год на носу. Обманули ещё раз наш народ.  У нас так говорят, што  коммунист, обманщик и вор. А простому рабочему што делать? Тоже воровать. А как иначе? И получается, что так надо. Свыклись. Привыкли. Смирились. Все стали безразличными. А чего делать-то? Я вон лучше мармышку буду делать. На рыбалку. Говорить буду о мармышке,  о пасынковании помидор, о посадке огурцов, об огороде. И нет желания говорить о чем-то другом. И все стали такие. Все. В нашей стране есть три основных правила -  воровать, лгать, подхалимничать… Страшно. Страшно жить…Брось, Юрка, патриотничать… Время не то…
- Вот и мельчать мы стали, - ответил я. – Мельчать. Хамовщина в нашей стране. Они руководят над всеми нами. Вот это самое страшное. Ты вот, Иван, ничего не крадешь с производства, а почему они себе позволяют? Ты беспартийный, они все коммунисты.
- Кто ответит? Никто. Так вот и живем. Кроешь их с трибун, пишешь фельетоны, статьи… А толку? А толку-то и нет. Понимаю. Не смиришься. А зря. Давай лучше поговорим о рыбалке, мармышках, помидорах… Вот у меня ложка из нержавейки…
Он вынул из кармана ложку. Повертел её.
- Давай поговорим о ложке. Как её превратить в мармышку. Вот это и есть жизнь… Действительнось. А то, что ты делаешь – мечты. А я могу мечтать только о мармышках  и помидорах. Все эти коммунисты-воры вечны. Даже если придет другая власть, вдруг что-то изменится в нашей стране, то они тут же перекрасятся. А ты опять плохой. Почему? Потому что именно они опять придут к власти. Этот народ непотопляем… Они были, есть и будут всегда…Запомни…
На Ивана я  не обиделся. За что? И что я мог ему ответить? Мужики, слушавшие нас, разбрелись по мастерской. Мне, что ли, взяться за мармышку? А потом что? Не знаю…
В мастерскую вбежал начальник участка.
- Ребята, авария! Порыв!
Кричал, а сам смотрел на меня. Знал, что пойду без лишних разговоров. Мы собрали  нужный инструмент в таких случаях -  и в машину. На трубе главной магистрали произошел порыв «нитки». В такой мороз может случиться так, что город будет без горячей воды. И отопления не будет… Такое представить просто невозможно…
Ночь. Мороз был под пятьдесят. А тут, как на грех, в траншее стояла холодная вода, -  видимо, на холодной порыв. Труб не видно.
Разожгли костер. Юра Мешков принес котелок и мы заварили чай.
- А я бы ради такова дела чо-нибудь бы мякнул, - улыбнулся Вовка Ракитин.
Нам подсунули Гошу Охмурелова. Теперь он  надежно устроился у костра.
- А ты, Гоха, не разопрел? – спросил Вовка.
- Я не дурак лезть в камеру и в траншею. Согласно инструкции надо сначала воду откачать. Пусть приходит начальство и решает  чо делать… И мне бросьте  морали читать. Между прочим, умные люди придумали эти инструкции.
- Их сволочные бюрократы придумали, - ответил я.
- Так оне за это госпремии получили!
- Государство, чо дойная корова! Всяка сволочуга кормитца! – задушено крикнул  Ракитин.
- Ты этово, тово, правительство ругаешь? – хихикнул Гоша.
- А чо мне каво боятца?..Вон оне как живут! Не нам всем чета…
- С кем поведешься, того и наберешься…
-  Ракитин прав, - сказал я. – Пока для подражания в партии никого не вижу… Вот ты, Гоша, на кой ляд собрался в партию?
- Как зачем? Все вступили, ну и я туда же…Легче прожить…
- Чтоб легче воровать! – засмеялся  Ракитин. И закашлялся. Закурил и перестал кашлять…
- Да я, - вскочил Охмурелов, но увидев наши лица, сел.
- Вот из таких  и состоит наша партия, - сказал я. -  Уверен, что в каждом районе нашей страны тысячи коммунистов. А надо бы человек пятнадцать, двадцать… И это такие должны быть коммунисты, чтобы шел по улице, и все знали – вот идет настоящий коммунист. А то скажут – вот идет коммунист Охмурелов. Вот и смотрят на такую партию и говорят, что она вся такая…
- Тебя начальство не любит! – крикнул Охмурелов. Зачем он так?
- Если через неделю откачаем – сидеть будешь? – спросил я Гошу.
- Для меня инструкция – закон.
- Ну, и сиди и жди свои инструкции…
Мы подошли к траншее. Вода в ней словно загустела, отсвечивала тушью, вырытая земля отдавала морозу тепло, а тот схватывал его и тут же превращал в иней, поэтому до самой воды всё было бело и пушисто.
Иван Светин потер замерзшие щеки и посмотрел на меня. Ракитин подскочил  к нам.
- Так уважаемые… Без меня решили? Не уважаю вас…
Я сбросил телогрейку и по лестнице спустился в траншею. Там, на глубине ледяной воды, была задвижка и её надо было перекрыть. Тогда прекратится доставка холодной воды. Мы понимали, что  помпа здесь не поможет. Ребята с другого участка должны были перекрыть задвижку, но у них в двух местах порыв. А  этот участок перекрыть доверили нам. И кто знал, что здесь столько воды?
В траншее нашел сухой участок. Снял сапоги, брюки… Остался в трусах. Иван спустился за мной. Он также молча разделся. Взял у него газовый ключ. Им надо перекрыть задвижку.
Опустился в воду. Она по грудь. А Иван даже вскрикнул. Мы шли по мягкой, и скользкой земле и нащупывали ногами трубопровод. Вот он! Сил нет. Иван выскочил из воды и взобрался на горячую трубу. Я следом за ним. Она рядом была. И тоже прикрыта холодной водой. Но ниже колен. Терпеть можно. Мороз обжег нас, щипнул за щеки, за плечи, за грудь… Мы снова  бросились в воду. Она показалась мне теплой, хотя она была ледяная.
- Вылазь, - подал голос Иван. – Простудишься. Хватит. Успем сделать. Надо  погреться. Мужики водяру принесли…
Я снова бухнулся в воду. И тут понял, что закрыть задвижку можно только тогда, когда нырнешь с головой. Встал рядом с задвижкой, набрал побольше воздуха и присел. Голова моя скрылась в воде. Нашарил штурвал. Закрепил на нем ключ и начал крутить. Выскочил хватануть воздуха и снова в воду. Штурвал шел хорошо. Закрыл. Иван помог выбраться из траншеи. Меня повели к костру. Тело словно кто рвал. У костра надел свою одежду. Выпил стакан водки, и тепло разлилось по телу. Кто-то набросил на мои плечи телогрейку. Хорошо! Поднесли ещё один стакан водки. Выпил и теперь закусил куском колбасы….
Приехало начальство. Гоша Охмурелов сразу вскочил и забегал вокруг руководителей. Он стал рассказывать, как все они перекрывали задвижку. Так рассказывал, что будто он это был в воде. Я сидел у костра в одиночестве  и пил чай… Остальные готовили кабеля для сварочного. Все вдруг стали что-то делать. Один я сидел и не мог окончательно согреться. Меня трясло не только от того, что я побывал в воде, но и от обиды… Водка отступила и не взяла мой организм… Да и что для меня эти два стакана…
- Сидим? – подошел ко мне наш начальник Тостолобенко. – Чего не поможешь? Люди стараются, а ты только говорить мастак? Не стыдно? Нет, тебе не стыдно…
- Да нет, не стыдно, - ответил и перехватило горло.  – Нисколечко.
- Вот он весь, - поддержал начальника главный инженер Хамов. За его спиной очаровательно улыбался Дунькин, начальник по производству дрожжей, горшков и унитазов. Этот-то зачем здесь? А он друг Хамова…
Начальство походило вокруг траншеи и отбыло. Вот тогда я встал и начал работать.
На следующий день, в цехе, вывесили  «Боевой листок». В нем перечисляли  всех мужиков, работающих на порыве, даже Гошу Охмурелова. Только меня там не было. И премию всем выдали по пятьдесят рублей. Гошу Охмурелова тоже не забыли. Обо мне все вдруг забыли…
Вот что сказал Иван Светин:
- Вот и вся наша жизнь. Все мы такие. Все. Смирись. И все отладится…
Так получилось, что через несколько дней после порыва, в районной газете появился мой сатирический рассказ «Огрызок совести» о руководителях-феодалах, эксплуатирующих на своих гаражах и дачах рабочих подхалимов. И что тут началось! Многие узнали себя. В редакции телефоны не умолкали, - как в редакции так и в райкоме партии…Оказывается, во всем районе нашлись описанные мною герои. И если честно, то я не ожидал такое их количество!..
  Для меня последствия оказались на следующий день. Наш молодой начальник участка Глебов не занарядил меня на работу. Все разошлись по объектам, а я остался один сидеть в раскомандировке. После обеда я решился спросить у Глебова, чтобы это значило? Он ответил:
- Сиди. Пока. Никуда не ходи. Меня из-за тебя замордовали. Решают, что с тобой делать. Добра тебе желаю. Нужны они тебе.  Жил бы, как все живут.  Кто-то из наших рабочих о тебе докладывают.
Механик Оленев посмотрел по сторонам и тихо сообщил:
- Тебе надо сидеть. Как только увидят, что ты бродишь – прогул. За тобой следят.
Приходил на работу, садился на лавку и ждал. Они хотели, чтобы я уволился. А зачем мне увольнение? Первое – потеряю северные. Второе – они  опять обзвонят и я нигде не устроюсь. И главное, они хотели, чтобы я уволился и уехал.  Я не хотел уезжать. Я  здесь живу  с первых палаток.
И опять наступили для меня тяжелые времена…

А  БЫЛО  И  ТАКОЕ
Тяжелые времена… Когда же повторится любопытный момент? Был такой случай из того времени. Произошло это тогда, когда  работал у нас начальником Воронов. Продержался он у нас три месяца. Отличный был мужик. Но его не уважало начальство за его независимость. Подхалимов не любил. Такое среди начальства большая редкость.
Так вот, мы слесари, попали в экстремальную обстановку. Об этом случае печатали: районная и областная газеты. Передавали по областному радио. Потом я даже описал  тот момент, так  как я был его участником. Но, был описан только производственный момент. Материал назывался: «Десять шагов под землей». А то, что ещё произошло под землей, кроме трудового  подвига, мне пришлось скрыть, потому что это уже было из области фантастики.  И то, мои слова, сказанные под землей: «Такая тишина и глушь… темнота, будто нахожусь в космосе…» были напечатаны в этих газетах. И только. А что произошло после таких слов, для всех осталось тайной.
Так вот. На главной магистрали, под землей, проходили тепловые трубы. И всё показывало на то, что они «сыграли» при тепловом перепаде и «вырвали»  «мертвую» опору и улеглись на бетонное основание, а им надо было лежать на скользячках. Возможно, их сорвало, и они  с опоры сдвинулись. А это ещё хуже. Зимой могла бы произойти авария… Город может остаться без воды и тепла. И ещё. Трубы проходили под бетоном. На его вскрытие,  а затем и ревизионные работы, могло уйти около месяца.  Что-то надо было делать. В  нашу бригаду пришел начальник Воронов. Собрались мы и, молча курили.
- Чего молчите? Думайте, все думайте! Что делать? Вы должны лучше думать, чем  я! У вас практика. Думайте!...
В будущем, новый начальник Толстолобенко говорил наоборот – ваше дело рабочее, мол, ваше дело поменьше думать. За вас он будет думать, его заместители и конторские…
- Чёрт бы вас побрал! – глухо крикнул  Воронов и закашлялся. Курил он очень часто. И пил отменно. Он быстро  сунул руку в карман, чтобы вынуть папиросы. Ракитиин  сунул ему подкуренную папиросу. Подымил Воронов,  прокашлялся и более спокойно сказал: - Думаками будьте.  Ну, что-то надо с ней делать!...
И тут Светин внес предложение:
- Давайте нам вентилятор, противогаз  и помпу…
- Но, по лоткам набита стекловата, - ответил Воронов.
- Надо попробовать, - заупрямился бригадир. -  Четверых слесарей хватит. Со мной останутся: Толик Ларин, Вовка Ракитин, Юрка Стрелов, ну и я…Справимся…
- Сам полезу к этой опоре, - сказал Воронов. -  Что нужно, доставим…
Откачали воду из камеры и  стали пробивать стекловату. Как пробивали? Своими телами. На улице жара, а в камере ещё жарче. Мы одеты в комбинезоны, а сверху телогрейка, на голове каска, маска и противогаз. Шланг от него вывели наружу. И всего  надо проползти десять шагов, или десять метров…
- У тебя  что вместо сердца! – кричал  Воронов. – Не пускайте Стрелова! Хватит с него! Сердце надорвешь!...
А я упрямо лез. По очереди надо было другому, но я опережал. В такие минуты, во  мне всегда появлялся кураж. И ещё. В тот именно день, было такое ощущение, что что-то произойдет. И я не мог упустить такой момент. Меня так и тянуло туда…
- Уважаю, - затянулся дымом сигареты Ракитин. – В этой камере и в этой жаре  ажна печонка стучит…А он куды ишо лезет? Уважаю…
Спиной чувствовал твердость плиты, сбоку горячая труба, с другого боку  стенка лотка. И только впереди плотная стена стекловаты, которая пыталась проникнуть под одежду вместе с горячим воздухом и вызвать ужасный зуд. На мокрое тело мелкое стекло хорошо прилипает. В будущем, за провинность перед начальством меня отправят разгружать вагон с такой вот стекловатой…
- Поёшь? – спросил меня через трубу  Воронов.
- Пою. Тут весьма интересно. Тишина, как в космосе. Будто я единое тело с ним. Такая тишина и глушь.  Темнота, будто нахожусь в космосе.
Вот эта фраза и вошла в газеты. А то что произошло потом, никто бы не поверил, сказали бы -  фантазер!..
- Ты хоть знаешь, как в космосе? – спросил меня внутренний голос. -  В  космосе есть звуки, жизнь…Если бы ты разбирался в науке, то можно было бы так сказать – на высоте  50, 80 и 90 километров, в верхнем слое атмосферы есть живая плазма. Там сконцентрированы  ионы и свободные электроны. Это и есть элементы плазменной жизни. Разве не может быть так, что в этой гигантской ионосфере вместились миллиарды душ человеческих. И вдруг, в глубинах космоса произошла эволюция живой плазмы, и появились разумные существа? Так что, в космосе могут быть не только плазменные братья по человеческому разуму, но  и заселены души умерших людей? Космос живой. Представь,что в безбрежном пространстве космоса находятся миллионы и миллионы плазменных сгустков, в которых существует разумная жизнь соседей по разуму и умершие души людей. Всё это  подпитывается от энергии земли, солнца и других планет и звезд…А ты говоришь – как в космосе. А под тобой может быть ад. В глубинах земли находится ад. Разве такое не может быть? Ведь, глубоко в недрах земли тоже может быть живая плазма… Ты ещё многое узнаешь… Это только начало. А так как ты любопытная личность, то  всё узнаешь…Постепенно…
Вот это момент! Что будет дальше?
- Протяни руку и ты у цели…Ты хочешь что-нибудь увидеть?
- В  плазму?
- Туда тебе ещё рано. Протяни руку.
Протянул руку и уткнулся во что-то твердое. «Мертвяк». Опора!..
- Ребя! – крикнул я. – Опора! Расчищу и вылезу!
Стекловата окончилась. Вот и опора. Фонариком высветил пространство. Опора была целой.  Трубы  на повороте от опоры тоже стояли на скользячках. Теперь за  бетонкой надо будет искать сход  трубы с опоры. Это совсем другое дело. Быстро управимся…
И тут почувствовал, что начал проваливаться в сон. И не было сил  пошевелить рукой. Конец? Пошел газ? Но я в противогазе! Сон наступал…
И вот уже нет стекла от очков противогаза, а надо мной высокое небо. Наклевывался рассвет. Я на опушке леса. Напротив тень человека. Да и не тень вовсе, а какой-то дымчатый силуэт  человека, словно кто его организовал из табачного дыма…
- Кто ты? Люц? Керс? Отзовись!
Понял, что находился в сне-реальности. Но где? Сделал шаг. Земля. Трава… Было ли страшно? Нет. Любопытство. Пошел к тени, а она стала молча удаляться. Там, где была голова, увидел глаза. Они черные и блестящие. И тут я крикнул:
- Ты чего играешь со мной? Возвращай домой! Тьфу! В камеру! Я лучше буду в камере, чем непонятно где! Возвращай, не то распылю!
Бросился на тень, а она растворилась. Остался я один на опушке леса.
- Хорошо. Испытывай. Я тебе тут такова наколбашу, что за голову схватишься!..
Молчание. Прекрасно понимал, что  пока мне в камеру возврата нет. Значит, опять идет какой-то эксперимент. Пошел искать дорогу. Появился интерес. Стоп! Кто я здесь? На ногах хромачи, черные  штаны, заправленные в них, косоворотка, широкий кушак, а за ним кнут. На голове кубанка. Возраст? Молодой. Надо посмотреть на свою рожу.
Справа услышал голоса. Там должна быть дорога. Ржание лошадей. А вот и дорога, но голоса слышны в стороне от дороги. Надо  идти к людям. Ускорил шаги. Оттуда, куда я шел, потянуло ветерком, и он принес запах  свежего вареного мяса. Голоса приближались, зафыркала лошадь. Она почувствовала мое приближение. Впереди что-то сверкнуло. Река. Люди были на берегу. Вышел  на опушку леса. Вот и река. Широкая. Недалеко от берега костер. Вокруг него сидели люди. Может, цыгане? Тогда проще. Недалеко от них паслись кони, но они под седлами. Повозок не было. Разбойники, а может, ребята в ночном? Тогда почему кони под седлами?..
Остановился. Люди вооружены. Их было четверо. У  троих на коленях винтовки.  Четвертый что-то мешал в котле.
Рассвет скорее приходит к берегам рек. Теперь надо определить людей по одежде. И тогда пойму, в какое время я попал. Так. Лошади под седлами. Винтовки. Другого оружия пока не видел. Тридцатые годы? Одежда? Вроде на них плащи. А может, это шинели? Значит, вот этот момент был. Только здесь меня не было. Что делать?
Пошел к костру. Один из сидящих заметил и встал. Винтовку направил в мою сторону. Поднялись и другие. Стрелять, конечно, не будут. По мере приближения заметил, что на них шинели а на ногах обмотки. Военное время. Ясно. Но где каски? У них фуражки, а на них круглые значки…Странно.
- Ты чей будешь? – спросил меня, видимо, старший. - Отвечай! Красный?
Вот это попал! Белые. Гражданская война…
- И не белый я, и не  красный. Мамин я и папин, - решил гнуть под дурачка.
- Отвечай! Красный?
- Даже и не зеленый я.
- Анархист, чо ли?
Понял одно, что  и анархистом здесь нельзя быть. Шлепнут. А кто я?
- Да  ты чо, Митяй, цыган это, - вступил в разговор самый длинный.- Я этот народ шибко хорошо знаю. Оне частенько в нашу деревню приходили… Вспомни, Митяй, ваша деревня-то недалече от нас, и они и у вас были… Их навидался… Коней почуял цыган, и кони его почуяли.
Митрий, худенький, серенький, маленький солдатик подошел ко мне и винтовку  приставил к моей груди. Она была без штыка.
- Отвечай, цыган, коней пришел уворовать?
- Да вы чо,мужики мои яхонтовые! Наш табор ушел в город, бес ево знат,  как он называтца. А я тут остался. В деревне. Молодка понравилась шибко… Да я тово… Остался…
Длинный засмеялся, а потом сказал:
- Тебе чо, своих баб мало? На русскую потянуло?
- Понравилась больно… Губы чо бриллиант, дорогой…
Митрий опустил винтовку.
- Вот чо, мужики-солдатики, накормите меня. Пригласите к котлу вашему. Жрать больно хочетца…
- Ишь, рожа цыганская, жрать он захотел, - засмеялся Митрий. – Ну, проходь… Не зверье мы… Апосля погодаешь… Споешь нам. Люблю, чертяки ваши песни. За душу шибко берут…
- Ишо один нахлебник? Куды их? Пусь идет до табору, - подал голос толстенький солдат. – А може оне за одно…
- Да ты чо, Кольша?!  Я, чо, цыганов не видал?!  Мотри. Кнут и вобче. Тебе, Кольша, всё везде мерещится, - ответил длинный.
- Проходи, проходи, - пригласил Митрий. – Егор, давай доставай мясо. На всех хватит. Не жадуй. Исти будем. Развяжите и тово… как иво…
Толстенький пошел от костра. И тут увидел, что недалеко от костра лежал человек, связанный по рукам и ногам. Толстенький помог человеку сесть, развязал руки.
Егор, который кашеварил, снял котел с мясом с тагана. И вскоре мы начали есть мясо. Да, этих людей, наверное, давно нет. Если кто и остался, то он древний старик. Помнит ли он прибившегося к ним человека из будущего?
Мясо всем хватило. С  пленным поделились и мясом, и хлебом.
- А таперича, гадай, - сказал Митрий.
О чем же мне говорить? Но странное было дело, ведь это были белые. Значит, наши враги. Но ненависти к ним не было. А за что? Они поделились со мной мясом, хлебом. И не забыли про красного. Странно. В книгах и в кино нам показывали белогвардейцев. Ремни на спинах вырезали. А эти… накормили красного… Чудеса!...
- Красный это? – спросил у  Митрия. – А може, и не красный?..
- Тут твоё дело молчать, цыган. Гадай…
Взял его руку.  Разве её сравнить с моей? Впервые увидел такие крепкие, мозолистые руки. Наверное, больше никогда не увижу таких рук. Я видел человека, который недавно сменил соху на оружие. Видел руку настоящего труженика, крестьянина. Удивительно, вся ладонь в очень жестких наростах. И линии очень трудно найти. Непонятно, как могли цыганки в те времена гадать на таких руках? Но надо было гадать.
- И жил ты, Дмитрий  Иванович.
- А с откедова ты знашь, как звать меня и величать? – округлил глаза Дмитрий.
- Но я же гадаю. Знать моё дело. Не мешай, дорогой. С детства ты трудился от зари до зари на земле.  И родом ты из деревни.  Родом ты в половину лаптя от Москвы.
- Точняк! – заорал Дмитрий. – Точняк. От Москвы недалече. Рязанские мы… Надо же! Мы все тута земели. Ну, а далее чо?
И тут будто кто на ухо подсказал. И выдал я речь.
- А жена твоя Пелагея ждет, не дождетца тебя. Две дочки у тебя и два сына… Старшой, уж,  Степан, помощник тебе… Землю ноне начал пахать на коне   Савраске.
- Чур, чур меня! -  задушено  крикнул Дмитрий и быстро перекрестился. – Не надо!  Не береди душу!  Тяжко… Ты чо это… цыган… с откеда знашь? Даже страшно стало. Как?
Солдаты рты настежь. Даже красный глаза округлил.
- Смотрите, кто-то скачет!  -  встал толстенький. – Кажись, наши…
Всходило солнце, яркое, чистое, будто умытое ключевой водой. Разве в моё время так всходило солнце? И от него скакали три всадника. Мои новые знакомые встали и пошли к лошадям. Всадники подскочили к нам. Старший, видимо, офицер,- погоны на его плечах поблескивали, крикнул:
- Этот кто? Тоже красный? Давай обоих в штаб!
- Этот, ваше благородие, цыган. Ворожит, варнак, мать моя, ажна за душу хватат… Даже лошадь мою  в деревне назвал…
- Вдруг они за одно?
- Я знаю этот народ, ваш сбродь, - сказал длинный. – Бродячий он…
- Обоих в штаб. Давайте, ребятушки… Красные на подходе…
Красного связали и посадили на свободную лошадь, а меня взял к себе Дмитрий. Вскоре показалась деревня. Она протянулась по берегу на несколько километров. Дома шли в одну улицу и как здорово похожи на дома на моей родной Ангаре.
- Слушай,Митрий, - начал я. – А чо со мной делать станут?
- Не боись. Отпустят. Ты бродячий цыган, толку-то от тебя. А этот из комиссаров. Оне наш отряд порубали. Надо бы узнать… Сколь у них орудий.
- Как эта река называтца?
- Ты чо? – спросил он и даже оглянулся. – Волга. Матушка наша. Рядом Царицын. Красные там.
- Во куды я попал! – искренне воскликнул  я. Чего же мне делать?
Мы подъехали к большому дому, и все стали спешиваться. Так намялся и протерся, что, наверное, будет доказательство в будущем, что я побывал в прошлом. А интересно было бы… Меня даже оторопь взяла. Что если самого Сталина увижу? Он в это время  командовал под Царицыном. Но я же у белых…Надо бы выбраться из этой заварушки.
- В баню их, - распорядился офицер.
- Но ваше, - начал было Дмитрий.
- В баню. Потом разберемся.
- Да не цыган я! – крикнул я. Надоело играть каким-то бродягой. Пусть знают, кто я есть на самом деле. – Не цыган я! А настоящий русский. Русский я. Сибиряк!..
- Ну вот, а вы говорите – бродячий, - сказал офицер. – В баню его вместе с комиссаром…
Солдаты опешили после моих слов. Дмитрий даже обиделся.
-  Чо же ты нам тут… А я-то думал… Красный чо ли?... Непохож…
- Да, чо, вы уперлись в этих красных! Я просто – человек! Бродячий человек во времени. Веди меня, Дмитрий, веди в баню… Но поверь мне. Я тебя не обманул. Чесное слово…Нам ведь про вас вдалбливали, что вы все палачи… А вы хорошие люди… Не красный я и не белый. И не зеленый и другой какой расцветки. Просто я – человек….
Комиссар смотрел на меня и молчал. Нас с ним завели в баню. Клацнул замок. Комиссару, кстати, руки развязали.
- Тебя все равно, отпустят, - сообщил Дмитрий.
Когда мы вошли и нас закрыли, комиссар ухватил меня за горло.
- Ну, белая, или какая ты там, курвяка, говори – кто ты!  Я из тебя душу вытрясу. У меня не такие начинали говорить… Отвечай, курвяка!...
Моему горлу угрожали. За то, что я разговаривал с белыми? Ну, и что? Я свободный человек. Он вместе со мной ел у белых. И тут мне стало обидно. Ведь нам таких красных показывали в кино! Ласковых, добрых, разъясняющих темным свои светлые идеи. И вдруг такой ласковый полез к моему горлу. Да и руки не мозолистые, какие я видел у белогвардейцев…
Он сжимал моё горло, и я даже почувствовал, что так можно потерять сознание…
Хватит. Надо приводить в чувство распоясавшегося комиссара. Совсем обнаглел парень.  До обидного был молодой, лет двадцати.
Один удар в область печени, и комиссар у моих  ног. Взял его за волосы и посмотрел в его выпученные глаза. Надо ему закатить речь.Пусть дорогой товарищ послушает.
- Ну, вот что гнида, речь мою послушай. Такой речи за всю свою ублюжью жизнь тебе не услышать. Повторяю, что я не красный, и не белый, и не зеленый.  А ведь я в вас верил… Насмотрелся, наслушался, начитался.  Мне надо было деда и отца послушать. А я – ослушник. Как же – комиссары! Большевики. Люди они гуманные, добрые, ласковые к таким как я неучам.  Ты што стал делать со мной? А если вы все такие?  И ты меня к стенке поставишь, дай тебе только свободу… Руки коротки. В крови у тебя руки, подонок!
Отпустил его волосы. Он отполз в угол, а я сел на широкую лавку… А может, зря всё это ему говорил? Зачем? И поймет ли он? Вряд ли. Об этом говорил его взгляд. Вот бы такой взгляд показать в кино. Не поверили бы. Такие комиссары, мол, не бывали. А он вот, живехонький. Может, сложит голову в Отечественную войну. Может, живет сейчас, в моем времени, рассказывает молодым, как он воевал с беляками. А вот этот момент он будет помнить? Ведь этот момент был. Оттаскал его за волосы, да речь ему толканул. Если бы я к нему попал в плен? Не помиловал бы.
Недалеко раздались выстрелы. Во дворе началась суматоха. Крики, стрельба… Потом, тишина. Комиссар подошел к двери и приткнул палец к губам, чтобы я молчал. Что же там произошло? Во дворе ходили люди. О чем-то говорили. И вдруг комиссар начал стучать в дверь  и кричать.
- Откройте!  Откройте, говорю! Откройте, курвяки! Я тут! Гниломедов! К командиру меня!
Дверь  широко открылась, и на пороге возник огромного роста солдат в длинной шинели и в обмотках. В руках длинная винтовка с поблескивающем на солнце штыком. Он мне показался длинным и тонким. Солдат закричал:
- Тутась, комиссар Гниломедов!  Выходьте,  товарищ Гниломедов. А это ихто?
- Пусть посидит. Непонятная личность.
Дверь захлопнулась перед моим носом. Начал упрашивать того, кто послал меня в это время. Но он молчал.
Снова отворилась  дверь, и на пороге возник здоровенный солдат.
- Выходь, утвуряга белая…
- Сам ты белый карась! – крикнул я. – Мымра! Шалава! Карась чёртов!
Второй солдат чуть поменьше упер штык к моему животу.
- Погховори мне! Ишь, загхромыхал утварь черномаза. Возьму и попэрэк  вдарю…
Пришлось подчиниться. Чего доброго и штыком пырнет. По глазам видно, настоящий зверюга.
- Шагхай, шагхай, - подтолкнул он меня штыком. И я пошел. На улице суетились солдаты. Мчались кони, проехала тачанка.
Тут же появился Гниломедов.
- А этого курвяку зачем таскать? Увести к этим…
- По вашему… их… тогхо… укстенке? А их уже увсех кокнули…Один утек.
- Сбежал? Ну, я тебе покажу, Кравчук! Расстрелять и этого! Туда же веди. Смотри хохлатская морда, доберусь! А где Коноваленко?
- У негхо попэрэк тогхо… Брюхо разухвасилось…
- Поменьше сала бы жрал! Добрались. Кравчук, ты один его уведи. А ты Савчук со мной.
Здоровенный солдат  пошел следом за Гниломедовым.
Кравчук больно ткнул меня штыком в спину.
- От меня не утекешь… Я те не Савчук и не Коноваленко… Я вас москалей…Шагхай!...
- Слушай, Кравчук, но меня-то за што? Не разобрались ведь…Но вы же красные…И вы должны быть добрыми.
- Погховори мне! Иди!
По огороду он провел меня на зады. И тут увидел троих, тех, белых солдат… Закружилась голова, к горлу подкатилось что-то склизкое, противное, слюна заполнила рот… И меня  стошнило. Понесло. Так бывало с глубокого похмелья… А мне показалось, что я изрыгнул теплую и солоноватую кровь. Кравчук стоял и ждал. Когда в моем желудке ничего не осталось – организм стал восстанавливаться.
Из  живота одного солдата вывалились почему-то белые внутренности. Они были не красные, а почему-то белые. Пленных били штыками, а возможно и саблями. Но за что? Ведь они накормили Гниломедова. За это разделался  с ними? Теперь меня надо убрать. Так на какой ляд мне нужны такие красные!?
Слава Богу,что руки мне развязали, и даже кнут был за поясом.
- Вы что сделали с ними, изверги? Разве так можно? Изверги…
Кравчук ткнул меня в спину и весьма больно.
- Злыдень белая! Кончать треба!...
Я остановился и повернулся так, чтобы штык солдата уперся мне в  живот.
- Эти  солдаты накормили вашего Гниломедова… Угостили его мясом и хлебом. Поделились с ним последним. А он что сделал? Свидетелей убрать, в том, что он принял угощение от белых.. Вот как он расплатился. Хорош гусь.  Вот такие вы и есть, красные. Молодцы посланники. Глаза мне раскрыли на такие вот безобразия.
- Это… их саблями порубали… Кавказцы… Злые оне  черно…сотеные…
- Но ведь черная сотня была у белых! – удивился я.
- У наших тоже е…Злюки..
- Гниломедов им приказал?
- Он. Становись. Треба кончать тебя.
Прыгнул в сторону и выхватил кнут. Два раза стеганул Кравчука и он выронил винтовку.
- А теперь беги к Гниломедову. Скажи ему, што мы с ним ещё встретимся, но тебе скажу так – вольный я. Вольняк.
Взял винтовку, перекинул через  плечо  и побежал к недалекому лесу. Успеть бы добраться  до него…
Вскоре меня кто-то окликнул. Из кустарника вылазил  солдат Дмитрий.
- Бегим скорее. Дай винтовку…
На  бегу бросил её солдату. Мы бежали к лесу. Дмитрий говорил:
- Я утек… Солдаты нас хотели просто кокнуть… А тут на конях выскочили кавказцы… и начали рубить…
- Они, Дмитрий и на зоне самые жестокие, - начал было я и осекся…
Дмитрий будто не слышал меня.
- Хорошие мужики были… земели… Пока оне рубили Крюкова… я и побег… Просто не ведаю… как спасся…
Мы вбежали в лес. Залегли в канаву. Наверное, это конец оврага. Заросший, он уходил в сторону деревни.
Выглянули из кустарника, который бурно рос на краю оврага. Отсюда хорошо было видно деревню. Отряд пеших солдат построился и двинул из деревни. А впереди их удалялись кавалеристы.
Через некоторое время из двора временного штаба выехали три всадника. Среди них Гниломедов. План созрел мгновенно…
- Они на конях. Будут наши с тобой. Пошли…
Веснущатое лицо Дмитрия превратилось в сплошную веснушку, голубые глаза побелели и округлились.
- Ни. Ты чо?! Отсидимся до ночи и утикем… Ни…
- Ну, и сиди, а я пошел…
Побежал наперерез всадникам. Единственная дорога шла вдоль реки. Потом круто сворачивала и поднималась в гору. Успеть должен. А вон та большая сосна спрячет меня. Должен успеть. Через какое-то время я был за сосной.
Гниломедов и два офицера ехали весело. Смеялись. Какое у них оружие? Винтовок не было. У одного маузер торчал в деревянной кобуре. В музее такой видел да в кино. У двоих наганы, или как они тогда назывались, не знаю. И они тоже были в кобурах. У всех троих сабли в ножнах. Здесь нужна неожиданность. Вот они.
Вышел из-за сосны. Лошадь под одним седоком поднялась на  задние ноги, и седок накрепко ухватился за повод уздечки. Гниломедов резко опустил руку к кобуре и вот-вот раскроет её. Третий более медленно опустил руку к нагану.  Секунды, секунды три нужны на один удар. Всего три секунды, а потом ещё.
Привычно, от пояса, бросил кнутовище немного в сторону и прямо, в поллоктя. Кончик плети впился в кисть комиссара.  И он взвыл. Второй удар направил в руку второго офицера.
У третьего седока лошадь успокоилась, но он не пытался браться за оружие.
- А, ну, слазь! – приказал ему. И он послушно слез. – Подведи своего саврасого. Так. А вы, товарищи красные, товарищи убийцы, поднимите ручки, не то опояшу!  Быстро, курвяки! Руки!
Я вскочил в седло свободной лошади.
- А теперь, подонки, аллюром на меня. И я посмотрю, каковы вы в бою.
- Ну… кур, - прохрипел Гниломедов. – Теперь, держись… Ногин, заходи справа! А ты, Слюньков, чего рот раскрыл? Стреляй! Стреляй в подлеца!
Слюньков выдернул маузер и мне пришлось врезать по его руке. Он  заверещал и закружился на месте. В это время Гниломедов  и Ногин, размахивая саблями, двинули своих лошадей на меня.
- Иэх, мои родные! Дорогие мои предки! Где вы? Я с вами! Воля!
Кричал и гонял коня вокруг врагов. Они пытались достать меня саблями. Слюньков держался за руку и прижимался спиной к дереву.
А я бросил плеть в сторону Гниломедова, и она плотно легла на его сутулую спину. Быстро выпрямился и крякнул. Врезал по спине и Ногина. Так у нас и пошло. Они пытались достать  меня саблями, а я полосовал их кнутом.  Они ревели, но не сдавались. И вот Ногин свалился. С него все ремни слетели вместе с ножнами и наганом. Кожаную куртку он сбросил, а рубашка была порвана и в крови. Таким же выглядел и Гниломедов. Он не сдавался. Кричал, рычал и лез на меня с саблей. В это время Ногин лежал на спине и бил кулаками по земле.
Наконец и Гниломедов свалился. Я подъехал к одной из лошадей и подобрал поводья. Погнал её туда, где отсиживался Дмитрий. Он встретил меня на старом месте.
- Видел я…Но такова в жизь не видел…Так кто же ты?..
- Издалече я…Не понять тебе…Поехали…
Он сел на вторую лошадь, и мы поехали. Миновали деревню. Потом я остановил коня. Остановил и Дмитрий.
- Поеду в Царицын, - сказал я. – Надо бы встретиться с одним человеком. Хочется увидеть. Какой он. А ты, Дмитрий, прощай…Может, когда-нибудь и виделись. На прощание скажу. Если ты переживешь эту глупую войну, то переживи и другую. Та будет ещё страшнее.  Переживи её. И дети пусть живут.  Как же твоя фамилия?
- Обыкновенная. Мужиков жалко… Иванов я… Ты не серчай на меня… Не помог… Я не  хочу воевать…Землицу пахать надоть.
- А кто воевать-то хочет? Народ никогда не хотел войн. Наши правители её всегда затевали… Снимай, Дмитрий погоны и езжай домой. Брось винтовку, седло оставь…И будешь на этой лошади пахать…
Всё. Я один. Надо съездить в Царицын. Обогнул деревню, проехал ещё какое-то время и вдруг… на дороге, впереди меня, несколько всадников. А впереди сам Гниломедов. Успел кожанку одеть и вообще успел привести себя в должный порядок. В руке поблескивала сабля. Всадники медленно стали приближаться. И вот они пошли на окружение… Оглянулся. И там всадники…Вот это влип! Вынул из-за пояса кнут. Надо попробовать прорваться. Вон туда. Там меньше конников. Надо только хорошо поработть кнутом.
- Иэх, дорогие предки! Вы тоже когда-то встречались с врагом лицом к лицу… А теперь мой черед!... В атаку!...
И  я направил коня туда, где задумал прорваться. Плеть врезалась в спину одного красного. Другой удар пришелся по усатой морде второго… Третий удар по руке сухопарого всадника. А он уже было занес саблю над моей головой. И тут я услышал голос Гниломедова.
- Живьем берите сучонка! Живьем! Он мне живой нужен! Только  отберите у него плеть или оглушите по башке…Живьем берите! Живьем!...
- Иэх! – орал я…
- Ты чего там базлаешь? – вдруг услышал чей-то голос у самого уха. – Тебе плохо. Срочно вылазь…
Открыл глаза. Наваждение! Что у меня в руках? Фонарик. Где я? Всё ясно. В тепловой камере. Среди горячих труб.  Ну, и дела! Как наяву! Надо поскорее вылазить.
Вылез. А вот и мои товарищи по работе. Вовка Ракитин стукнул себя указательным пальцем по горлу – выпьем. Надо выпить. Такое дело стоит обмыть. Обязательно обмыть…
- Смотрите, не нажритесь, - предупредил Воронов и ушел. Доволен. Такое дело сделали!
Может, я в действительности побывал  в прошлом? Но, как это происходит? И неужели прошлое существует? Значит, и в древнем мире был? Как это можно?
- Мужики, мне страшно хочется выпить, - сообщил я.
Мой начальник Толстолобенко ходил в  нашу партийную организацию жаловаться на меня.
- Нет жизни от него честным людям! Он любое начальство не любит!  Он всех нас обижает!
- Как это не любит? – удивился Подгузников. – Надо с ним беседу провести!  Да и газета наша, понимаешь, тово, печатает его фельетоны и рассказы…Я уже говорил им, чтобы не печатали… Так нет же… Кстати, надо подсказать журналистам, штоб о тебе, понимаешь, очерк напечатали… Ты заслужил. О современном руководителе. А то нам уже надоели стреловские дребедени. И всё наровит начальников зацепить, да ещё коммунистов…Да, а у вас все руководители коммунисты? Один нет?! Как это нет? Принять. Не читали постановление из Москвы о том, чтобы каждый руководитель – большой или маленький  был членом партии? Прочтите  всем. Проверю, понимаешь… Смотрите у меня.
О милой беседе мне передали. Хорошая, современная беседа на рубеже социализма с человеческим лицом и коммунизма, беседа двух  Гниломедовых.
Вскоре после этого в районке был напечатан очерк о Толстолобенко. А в фойе кинотеатра повесили большой портрет этого руководителя. Приходите, мол, и любуйтесь на хорошего руководителя, организатора, на любимца рабочих и публики, на человека, любящего критику и самокритику, уважающего рабочий класс и прислушивающегося к нуждам  трудящихся. Такие портреты частенько появлялись на видных местах. Я даже видел портреты Семы, Зиночки, как лучших тружеников в торговле. Кругом парадоксы и парадоксы… А один раз я просто опешил. На видном месте на площади вывешивались портреты лучших людей города и передовиков производста и лучших пропагандистов Марсизма-ленининизма. И среди них  красовался портрет Викочки… Что же делалось с нашей партией? В тот день мне стало страшно… Надо же умудриться, чтобы так рубить сук под собой…

АРТИСТЫ МЫ ВСЕ
На десятый день моего безделья, мне сообщили, что вызывают в партийный комитет. И вот я в приемной. Представился секретарше. В её головке, наверное, возникли посторонние мыслишки насчет меня в том порядке, в каком  она наслышана обо мне.
Собрались люди, видимо, комитета. Выговор  по партийной линии мне уже назначили, за моё исключительное поведение и за то, что потерял партийный билет. Его я не терял. Когда закапывали траншею,  где проходила теплотрасса, то я замуровал его в поллитровую банку. А на помин души содержимого и драгоценного в этом сосуде, хорошо выпили,  и я даже речь закатил перед рабочими. И это была точная копия из речей Дрожжина, Балаболкина и Подгузникова. Товарищ мой по работе, Володя Ракитин, даже прослезился…
- И опираясь на гранитный фундамент марксизма-ленинизма, наш народ идет пятимильными шагами и ногами…
- Краеугольным камнем…
- Я постоянно задаю себе вопрос и  тут же отвечаю, правильно ли мы живем…
- Но нас не понимают… Мы несчастные страдальцы, но уважаемые…
- Спи спокойно, мой друг, пробывший со мной у сердца…Мы устроили тебе мавзолей и возложили тебя в центре города для грядущих поколений.
В партийном кмитете  надо было утвердить строгий выговор. И решили, видимо, чтобы я покаялся. Наступил момент, когда надо было что-то делать. Я видел,  кто окружал меня из этой партии и не было сил молчать. В общем, заигрался. Устал играть. Странно, но почему они не устают играть? А за эту игру они все получают деньги. Они кормились этим.  Ловко устроились.
Команда  скрылась за дверью. И мы остались с секретаршей вдвоем. Настенные часы убаюкивающе отбивали время. Я задремал.
- Стрелов! -  высунулась чья-то голова из приоткрытой двери. Странно. Но это не голова!  А праздничный надувной шар, похожий на презерватив. И если член бюро, то зачем у него на голове такой надувной пузырь. Не очень-то понятно, но занятно. Что-то тут творилось интересное…
- Давай, - прошептала секретарша. – Ты только не горячись…
- А что это вы шепчетесь? Там болтают вовсю, а что вы шепоток развели? Виноватым себя не считаю.
- Виноватые всегда шепчут. Всегда трясутся…Боятся…
- Но, я же не трясусь. А раз ты шепчешься, значит, виновата…
Пинком раскрыл дверь и, гремя грязными сапожищами, прошел к столу. Странное дело. Лиц не видно. Вместо голов одни надувные, праздничные шары. На макушках этих голов торчали волосы. Странно. В торце стола сам Подгузников. У него почему-то шар без волос. И только на самой макушке эдакая пупочка. И этот надувной шар то ли от натуги,то ли ещё от чего, даже поблескивал. И казалось, что вот сейчас лопнет. Вдруг, всё вот это сон? Наверное, я попал в соседний мир.
Надо сказать, что интересную штуку придумали в нашем районе, уверен,что такое происходило по всей стране. Кто-то же придумал! Наши доблестные партийные лидеры требовали к себе уважения. Сейчас объясню. В определенные дни в каком-нибудь поселке устраивали праздники. На краю поселка,  с  хлебом и солью встречали Подгузникова и его лихую команду из  подхалимов, девушки в кокошниках. И на эту встречу сгоняли весь народ поселка. Руководители этого поселения водили партийную камарилью и показывали достопримечательности. А они здесь много раз бывали. Но этого мало. Надо, чтобы все прочувствовали, как коммунисты заботятся о людях, какое внимание оказывают они своим присутствием. И им платили тем же. Уверен, что такое было во всех городах нашего несчастного отечества. Ну, а пока ходили деятели по объектам поселка, особо приближенные партийные работники и поселковские подхалимы бегали вокруг стола в столовой. Сервировали стол. А сам объедет, обойдет, выслушает и тут же забудет, даже даст ценное указание на тему повышения надоя  молока на одну фуражную корову…
А потом, уж, войдет в распивочное заведение.
В этом заведении, или просто столовой, происходило так.
Подгузников с шумом потер руки, крякнул,  да так, что даже люстры зазвенели, и слабонервной поварихе, а их нескольких сюда согнали, стало плохо. Но приближенные подхалимы  знали этот кряк – доволен.
Все толпились и нетерпеливо ждали, когда он соизволит сесть. А он по-простецки сбросил пиджак на угодливо подставленную руку члена  партии и сел. Ещё раз гулко крякнул, этак раскатисто и сочно…
- Хорошо, понимаешь, живете… Рассаживайтесь… Не стесняйтесь… Кха!
Все радостно-возбужденные  и с довольно-приторными улыбками занимали места, но каждый по своему чину… Чем выше чин, тем ближе к благодетелю.
- А ты чо, Парамоша? – это он своему заместителю Парамону Пантелеймоновичу Гвоздикову, похожему на всесоюзного идеолога Суслова. – Ты чо? Садись по чину, понимаешь, поближе к народу… В народ, в народ надо идти… дорогие товарищи! Кха! Не надо отталкиваться от народа… А мы тут собрались, понимаешь, и есть этот народ… Мы его передовое звено… Садись рядом. Не кочевряжся, понимаешь…
А представителей народа здесь не было, если не считать поварих и доярок, толкающихся на кухне…
Ну, а в это время товарищ Подгузников речь держал, одновременно обгладывая ножку от поджаренного поросеночка…
- Хорошо живете, богато живете…Ты смотри, какой стол отгрохали… Бедно бы жили, чёрта лысого такой стол бы сварганили, канальи…Ну, чо? Подымай  тост за наш благословенный край… Ух, и хороша… Холодненькая, каналья… Так… О чем я? Ах, да…так будете работать, так и недолго  и к коммунизму придем… Вишь, как дружно сидим за столом… плечо к плечу и к плечику… За душу, стерва,  берет… О чем я?... Ах, да… Завсегда бы вот так… Молодцы… Отметим в сводках… Давайте, ещё за коммунизм…За него ещё не пили… Обязаны выпить… Ах, хороша, чертовка, холодненькая… Подай мне вон тово поросеночка… Аппетит разыгрался, понимаешь…Глядишь, и премию нам с области подкинут…Ну, а чем мы живем здесь не в коммунизме?...Давайте за это дернем… Всё у нас есть… Хорош поросенок…Ты смотри!  Я всего его съел!... Ловко я с ним управился… Давайте… ик… следующий…
Подгузников передвинул календарь, а из него искорки повылетали. Провел крепкой ладонью  по тугой шее, мутно и похмельно глянул на меня, гулко кашлянул.
- Докладывай, чо ты там опять набедокурил? Чего опять нагрезил? В вашей организации все идут в ногу, один ты нарушаешь этот шаг. Чего ты, понимаешь, нарушаешь ритм этого шага?…
Неужели это сон? Конечно, это сон. Тогда, что это за толпа? И почему у них вместо голов надувные шары? И почему они разноцветные? Каждый цвет по грехам? Возможно. Во сне всё возможно…
Надо отвечать этим надутым и цветным пузырям во сне…
- А чего это я должен идти со всеми в ногу? Я же не в армии… Там и то по мосту нельзя идти в ногу…
- Причем здесь армия? Ты што? Против армии и советской власти? – услышал чей-то голос. – Он против партии пошел. Ты против партии?
Хотел посмотреть, кто сказал, но увидел разноцветные шары, а над ними черные и серые полосы, круги, а в них рожицы…
- Чёрт знает, о чем вы тут толкуете, - ответил я.
- Хватит про чертей! Хватит анархии! Ты на кого замахнулся?
- Не замахивался я… Вчера один алкаш замахнулся на меня…
- Ты нас  дураков держишь? Отвечай! На кого замахнулся? – прогудел Подгузников. Настоящий  паровозный гудок вдалеке…
- Да, да, - раздались голоса. Над всеми продолжали кружиться шары, внутри пустые. Ещё над ними темные тени. Странно, но я впервые вдруг обнаружил за собой такое, чтобы увидеть столько теней над каждой головой-шаром. В них увидел рожицы. Вот и лица появились… Люца и Керса… И они подмигивали мне. Потом скрылись…
Тряхнул головой и зажмурил глаза, открыл, но шары не исчезли. Надо мной раздался голос:
- Все они играют с тобой. Артисты все они. Их души с нами. Тунеядцы они и великие грешники… Но они не покаятся в вашем миру…
- Отвечай. Отвечай, - слышались голоса.
- Ты есть балласт в партии, - сказал кто-то. Посмотрел на выдавшего такие слова и узнал. Это его орлы в медвытрезвителе били парня, и он от этих побоев умер. Жаловаться бесполезно. В день похорон молодежь хотела сделать демонстрацию – разогнали. На стенах магазинов, на трибуне, где  произносились речи о светлом будущем, кто-то написал: « Советская милиция – полиция». В общем, много разных слов кругом было написано. Грешен. Давал белила своим молодым товарищам, чтобы они оставили о себе память. Милиция и другие органы искали виновных. А их не надо было искать. Они находились в милиции и в райкоме. С одним моим товарищем мы написали стихи и распространили по городу…Кэбэбэшники искали,но не нашли…
- Исключить! – раздались голоса.
Подгузников грохнул по столу. Тишина. Только были слышны  короткие и прерывистые дыхания неопохмельных организмов  после вчерашнего выходного дня.
- Ты чего это тут анархию развел? К тебе, понимаешь, по-человечески, а он в критику ударился… Жалобы на тебя. Ты што? И вправду против советской  власти? Отвечай!
- Не надо бы сюда власть вплетать! – возмутился я. – С прощелыгами веду борьбу! Они советская власть?
- Ну, и борись. Ты же с начальством борешься… Мешаешь ему  руководить, план выполнять. Будешь ещё выкомаривать?
- Буду.
- Што?!..
Шары и над ними темные фигурки задвигались, а обладатели разноцветья  застучали стульями.
- Между прочим, он Иннокентьева сбаламутил, - сказал кто-то. А этот Иннокентьев сам до всего додумался. Мы с ним в одном цехе работали. Но он числился на другом участке. И часто разговаривали об устройстве мира. Он слышал мои выступления, читал мои фельетоны, рассказы… Ну, и под моим влиянием выпустил  стенную газету. В то время, как раз подорожал бензин. Он и написал об этом в газете. Даже таблицу привел повышения цен. А в это время начальство пользовалось бензином бесплатно. И написал Саша, что в нашей стране жизнь дорожает…
Пришли на участок Толстолобенко  и деятель профсоюза Куркова. Сорвали газету и унесли в комитет КГБ. Назвали Сашу врагом народа и советской власти. Крепко занялись Иннокентьевым. Кончилось всё это тем, что Саша уехал в тайгу. И поселился в зимовье. Я был у него и написал  очерк об этом человеке.  Саша сторожил того поселка, честнейший и справедливый человек, но, как известно, таких везде притесняли. Они  выступали против существующего строя, против социально-бюрократической системы с уклоном в федально-крепостнический строй.
И ещё. Трудился у нас один священник. Прибалтиец. Мы с ним тоже дружили.  Как и положено, где-то после войны, его  отправили в наши лагеря на десять лет. И вдобавок присудили пять лет ссылки. После зоны его направили к нам. А ведь он когда-то окончил духовную академию в Риме. И был чрезвычайно образованным. Ну, и как водится, за ним установили слежку. А он иногда любил поговорить с нами о мире, о душе человека, его предназначении на земле. Он говорил, что человек – это целый мир в космосе, и что мозг связан с космосом, только мы этого не знаем. Одним словом, одубели. И надо бы огромной силой воли заставить себя почувствовать эту связь. Придет время, когда каждый человек поймет, что он не  царь природы, а какая-то частица вселенной… И что все мы созданы Богом, и все мы его дети. Тогда я впервые понял, что священник прав. Чувствовал, что с чем-то ещё неизвестным соприкасаюсь. Поделился с ним. Он выслушал меня, но не смеялся. Он сказал, что моя душа в контакте с неопознанным ещё миром. И ищет пути к Богу. Но я ещё не готов это осознать… И такие, как я,  всё равно найдут пути к Богу. Но мой путь будет чрезвычайно  ухабист. И что моя боль за униженных начальством, защита людей от самодуров с темными душами – есть поиск ко всевышнему. Мы часто встречались с ним, он даже приходил ко мне домой. И разве такого человека можно было предать? И неужели были такие люди? Конечно, были. И меня пытались приобщить к такой пакости. Как-то меня вызвали в секретный отдел.
Сидел я и молчал. Молчал и начальник отдела.
А потом он сказал:
- Работает тут один… поп… Я почему-то думаю, что ты его знаешь. Как он? Какой он?
- Кто? – спросил я. Понял – тут надо держать ухо востро. Лучше всего прикинуться дурачком.
- В общем, священник. Как он работает… Как ведет себя…
- Какой священник? Я такова не знаю.
- Из лагеря он… Уже в годах…Работает в вашей  организации…
- Странно…А пошто я ево не знаю?...
- Как он?
- Кто?
- Поп. Как он?
- Откедова мне знать…А, поп? Навроде ничего. Хорошо работает.               
- А я хочу знать, с кем он больше разговаривает? Что он натворил? – напрямую пошел начальник. – Кто у него друзья-товарищи. И не ведет ли какую агитацию против советской власти.
- Агитацию? Ведет. Конечно, ведет. Как-то я хорошо подпил с друзьями, так он нам такую мораль против пьянства закатил… Это, мол, великий грех…
- Стой! Стой… а ты-то, как с ним?..
- С кем? С попом чо ли? Никак. Близко ево не знаю… Так вот он нам мораль такую сварганил…
- Стой… Последи за ним… Темная личность… Может, и против советской власти…
- Поп чо ли? А чо он слямзил? Чо?
- Знаешь што! – прихлопнул по столу начальник. – Пошел вон!
Вот такова была моя встреча с представителем секретного отдела КГБ. Одно понял, что таких людей, как священник из Прибалтики, не предают.
Ну, а в это время в кабинете Подгузникова происходило весьма интересное событие.
- Строгий выговор с занесением в личное дело, - выпрямился Подгузников и гулко кашлянул.  -  Кха! Кгм! Тово…А там видно будет…
Меня выпустили и попросили подождать. Секретарша, видимо, подслушивала. Она, ссутуленная  и массивная от этой сутулости и многолетней подхалимности, быстро семенила к столу. Кошмар какой-то! Почему все они сутулые? Заметил, что все секретарши у партийных работников сутулые и суетливые. Подбирают что ли их таких? А, может, это приобретенное от такой работы? Вот это вернее…
- Попало? Вечно лезешь, - прошептала она. – Терпи и молчи. Все же молчат. Улыбайся всем чаще. Все улыбаются. Заметила, что все твои герои в фельетонах и рассказах улыбаются. Что бы это значило. И ты улыбайся.
И она мне нежно улыбнулась.
Не стал спорить. Вдруг навалилась усталость. Надоело всё. Но что же делать?
Люди вышли из кабинета, и никто даже не взглянул на меня. Словно, я  - тень. Пустое место. Они есть, а меня нет. Пыль. А ведь некоторые меня знали. С двумя даже как-то выпивал.
Зазвонил телефон.
- Проходи, - тихо сообщила секретарша и очаровательно улыбнулась.
Подгузников сидел за столом и передвигал  содержимое на столе. Лицо его приобрело цвет брусничного морса. Подгузников глухо кашлянул.
- Ты этова… тово… понимаешь… Не строй из себя рубаху парня. Я с тобой хочу по-товарищески… Я не пойму одно…Чего тебе надо? Не пойму…
- Говорят все красиво. На деле другое…
- Ну, и ты говори. Другой раз и помолчи. Уважаемых людей оскорбляешь. Они на производстве всего себя отдают.
- Да вот не получится другим-то мне быть.
- Попробуй. Ты делай так, чтобы руководители были тобой довольны. Не положено начальников обижать. Нельзя. Да и обидятся.  Нехорошо.
- Но, почему нельзя-то? Если этот начальник говорит – не укради, а сам ворует. Что это? Выходит, что артисты мы все….
В углу увидел Люца. Он сидел на стуле,  и довольно хлопал в ладоши. Но мы это не слышали. Его видел только я.
- Ты – коммунист. Надо понимать. Если ты коммунист, значит, ты представитель партии. Партия не может быть неправильной. Кто говорит, что она делает не так, значит, тот против этой партии. Как так можно? Ты же, понимаешь, против партии, значит, ты против советской власти…
- Да не в этом дело! Вот я лично, Стрелов – отрепья партии…
- Ты – партия. И вот што… Мне нравятся твои очерки. Если без дураков. От души говорю. Возьмись-ка за ум и напиши серию очерков  для книги. О передовых коммунистах. Я тебе дам пропуск в областной архив партии. Думаю, что и в комитете КГБ тебе дадут разрешение. Я позвоню. Но только о коммунистах.
Я точно знал,что в КГБ такую справку мне не дадут. Таких нигде не пропускают. Но я ответил:
- Согласен. Напишу очерк о Толтолобенко, Хамове, Балаболкине…На базе трудится Семен Левин…О нем очерк сварганю…
- Балаболкин? Вот это хорошо. Заслуживает.
Люц показал большой палец.
- Мне нравится, как он задает вопросы и тут же на них отвечает. Сам. А Толстолобенко - мужик что надо. Он завсегда выслушает рабочего. Он рабочим отец родной. Говорит так: « Вы ни о чем не думайте. Я за вас думать буду…»
Подгузников внимательно посмотрел на меня.
- Ты… этово… тово… Как- то странно говоришь о них… Не уважаешь?.. Это передовые люди района… Ты не шутишь?...
- Где, уж, тут шутить. Пишу очерк о Дрожжине. Мне нравится стиль его выступлений… История нашего  таежного края должна знать этих героев…
- Хватит. – прервал меня Подгузников. – Как-то ты странно говоришь о них… Причем тут Дрожжин? Сейчас вон какие молодые коммунисты поспевают… Созрели для работы в партии.
- В самый раз вызрели. Уважаемые и почитаемые…С вами не согласен. Эти коммунисты: Толстолобенко, Хамов, Балаболкин, Сеня Левин, Зина Мошнова,  хоть  сейчас готовы вступить в светлое будущее. И в то время, когда опираясь на гранитный фундамент марксизма-ленинизма…
- Подожди, подожди, совсем закрутил голову…Причем тут фундамент?...Ты же не Дрожжин. Ты очерки давай…
- Выдам. Завтра начну. Руки чешутся…
- Ну, всё… Иди. Но не сбивайся с ритма в обществе.  Будь как все…
Я вышел. Куда теперь? У кого искать защиты? Вечером надо сходить к Агаше. Хоть душу успокоит. Но, единственное и главное, я понял, что Подгузников играл. Играл вкрутую со мной и со всеми. И даже сам с собой играл. Ну, и я включился в эту игру. И за эту игру он получал деньги. Но это же страшно! Куда всех заведет игра? А если они не играли? Тогда…Идиотизм какой-то! Где мы живем? В стране игрунов… То, что мы  живем, как на зоне, давно ясно. Надежная граница, через которую не всякий может выехать. А таких, как я, совсем не пустят. Надежно нас охраняют. То нельзя делать, другое нельзя, а делать и говорить нужно то, что разрешено. А главный надсмотрщик в этой зоне – коммунистическая партия. Её руководители с самих верхов  до райкома партии. И жить в этой зоне надо по законам и уставу. Но мне-то не хочется жить по такому уставу зоны…

ЧТО  ЕСТЬ  ГРЕХ
- Говоришь, замордовали? – услышал чей-то голос. Оглянулся. За мной шел Керс. Его черные глаза весело поблескивали. Короткая черная бородка на узком  и бледном лице будто приклеена. Он был с меня ростом, но словно слеплен из сплошных мускулов.
- А где Люц? – спросил я и остановился.
- У него дела. Он ушел в ваше далекое прошлое. Кое с кем надо было разобраться… Пойдем, прогуляемся…Я ведь с Люцем был на чудном сборище коммунистов, где тебя чистили плутишки… Совсем заигрались… Пошли. А то встали посреди улицы…
Мы направились в сторону дома, где я жил…
- Хочешь ко мне зайти?
- И не побрезгуешь? Я же бывший пират…Из семнадцатого века…
- А я был пиратом из двадцатого. Ну, и что? Ты мне ничего плохого ни сделал. Слушай, Керс, это вы меня засунули во времена Гражданской?
- Было дело. Нужно было. Потом поймешь.  Со всех сторон тебя твои современники зажали. Про реку Волгу не забыл? Давай туда? Согласен?
- А как?
- Пойдем.
Мы шли по городу. И тут повстречались мой друг Генка Кочев и  Вячеслав Шугаев, известный русский писатель, в гости к нам приехал.
- Слышал, слышал.  Всё воюешь? Молодец! Так их, сук. Не сдавайся.
В разговор влез Керс.
- Забыл представиться. Нафанаил Темнилов. Читал, читал ваши повести о молодежи… товарищ Шугаев. Талантливые повести.  Вы проездом?
- Да. В Иркутск в командировку приезжал, да вот сюда решил заскочить к своим товарищам… А Юрки Стрелова, как всегда, дома не оказалось. А сегодня вот, уж, и вылетаю в Москву.
- Жаль, - вздохнул Керс, - но, и мы торопимся… Мы с ним лекцию готовим по закаливанию нервов…Пригодится…
Кочев и Шугаев пошли своей дорогой, а мы своей.
- Ну, ты дал! – удивился я. – С ходу придумал…
- Действую точно, как ты. Ты тоже с ходу врешь и мгновенно…
- Тебе… Нафаня, надо было идти в артисты…
- Артисты мы все. Нам нельзя быть не артистами…
Он стал рассказывать, как попал на бал к Екатерине Великой, конечно, с Люцем. И вообразили себя вельможами из Германии. И приняли обличья этих господ. Потом Керс лег спать с женой этого вельможи и что было с ней, когда она поняла, что спала с каким-то матросом… Керс превратился в грязного матроса. И был для неё удар. А когда очнулась, то рядом с ней спал законный муж… Надо было проучить зазнавшуюся немку. А на ухо ей шепнул, что он повторит, а возможно устроит что-нибудь похуже…Её муж – казнокрад. А она садистка по отношению к крестьянам.
- И вы это делаете?
- Конечно. Только в те тела, которые продались темной силе…
- Они об этом не знают, что в такой-то момент ты вошел в её мужа…
- А зачем ей это знать. Мы знаем… Иногда показываемся…Ты думаешь, что они кому-то об этом расскажут? Никогда. А  кто ей поверит, что она спала с привидением, да ещё с нищим и бродягой… Она вся из себя, и вдруг только что оторвался от неё  прогнивший матрос… Вот это концерт. И появляемся только пред очи грешниц… А вот взять сегодняшний день… Не бюро, а театр. Совсем заврались… Они хмурятся, злятся, речи толкают, а мы им на ушко что-нибудь подсказываем. И они услышанное выдают за своё… Смех один…
- Они ведь не знают, что вы им шепнули!
- Соображать стал. Мы действуем через подсознание. Будто они сложный вопрос решили…
- Если этот человек начнет исправляться? Начнет свои грехи замаливать?...
- Мы его искушаем. И он опять наш. Очень редко кто по настоящему каится. Подойдет такое время в вашей стране, что многие из этих товарищей будут каяться и даже молиться. Сколько вреда они принесут  вашей стране! Конечно, через грехи можно прийти к покаянию… И это огромный труд над собой.
- К кому меня причислили?
- Ты – это другое дело. На таких, как ты, идет эксперимент. Таких тоже очень много… Тебя невозможно купить. Деньги тебя не очень  волнуют. Богатство и разное там благо тебя тоже не волнуют. Ты можешь жить хоть где. Бьешься за людей, хотя эти же люди тебя и подводят. Грешишь тоже много. Ты ещё не ведаешь границу между грехом и не грехом…Для такого эксперимента ты подходящая личность. Ты ничего не просишь у нас. Это уже что-то… Ты ещё во всем разберешься.
- Как разберусь? Что это такое?
- Этого мы не знаем. Знают другие. Создатели ваши. Я не могу всё тебе объяснить.
Мы пришли к лесу. На опушке увидел проем. И там что-то светилось.
- Есть на земле места, через которые  можно попасть в другой от вас мир. Есть несколько мест… В Гималаях, Тибет… на Кавказе, в Южной Америке, на Алтае, у Байкала… Очищенные от грехов люди могут беседовать с великими учителями из прошлого, именно в таких местах. Обыкновенному человеку эти места недоступны. Они открываются только тем, кто посвятил себя тому, чтобы сделать добро людям, природе, планете, вселенной… Мне Люц говорил об этом… Эти места и для нас недоступны. Есть места,через которые можно попасть в соседний мир и таким как ты, простым людям. И мы с Люцем нашли вот это место… Но есть силы, которые берут тебя через твое окно…Это другие…Мы туда не лезем…Есть у нас такие проемы, а их много, через которые мы можем взять любого человека. Пока тебе много не надо знать. Потом узнаешь. Ты уже много познал. Брали тебя из того места, где ты пробивал своим телом стекловату…Всё ещё постепенно познаешь… У нас сейчас с тобой другая задача…Идем…
Я вошел в проем, и меня тут же закружило, словно я летел через какое-то отверстие…Куда теперь меня? Теперь убедился. Потусторонний мир есть. Он рядом, но где, нам неведомо.
…Мы оказались на берегу реки. Недалеко от берега костер…Вокруг него люди…У подножья горы стоял шатер…
- Несколько лет назад мы были здесь, - сказал я.
- Да, был. Но здесь прошло мгновение. Ты исчез, а они сидят у костра и варят молодого барашка…Здесь другое время…Время придумал человек. Как такового, времени нет.
- Керс! – крикнул один из сидящих, и я его узнал…Это был пират Гнатон.  Вот сейчас он узнает меня.
- Не бойся. Он тебя не узнает. Ты в том древнем мире был мальчишкой.
- Но он же пират. Я его хорошо знаю.
- А кто был я? Тоже пират. Он такое чистилище прошел, ты даже представить не можешь…
- Скажешь, что он исправился?
- Нет, но туда, по вашему, место это называется рай, он не попадет.  Нам нужны работники.
И тут я удивился. Если всё такое реальность, то почему в древний Рим меня отправил Исса, и там тоже был Гнатон. И у этих тоже Гнатон.
- Не удивляйся. Люц, как говорится, списал твои мысли, и всё знает. Гнатона прислал сюда другой. Правда, в тебе бывает блокировка и мы ничего не можем узнать. А вот Исса…От него мы ничего не можем утаить. потому что они наши создатели и всё про нас знают. А мы - великие грешники. Сейчас прошу пройти.
К нам подошел  Гнатон. У меня всё внутри сжалось. А  Керсу стало смешно. Он коротко хохотнул.
Керс начал говорить на непонятном мне языке. Гнатон согдасно кивнул косматой головой,  и пошел к сидящим у костра.
- На каком языке говорили? – спросил я.
- На древне-греческом.
-  А ты со мной?
- Могу на любом языке толковать через ваше сознание и подсознание… Это вам кажется, что я говорю, как и ты. Я разговариваю со смертными только через его сознание.  Для вас это сложно и непонятно. С Гнатоном я говорил на его родном греческом.  Он смышленый грешник. Но без разрешения он не имеет право говорить с тобой. У нас своя работа, у него своя.
Мы пошли к столу. Я оглянулся. Гнатон, как и в тот раз  оскалился и в злобе подмигнул. Что же это такое? Он ведь не должен узнать меня! Как же так? Сейчас я совсем другой.
С Керсом мы уселись на широкую лавку. Я опять оглянулся. Гнатон сидел ко мне спиной. Пираты в таких одеждах, что в глазах зарябило. Лицо одного человека мне показалось знакомым. Он прислуживал для нашего стола.
- Он из вашего города. Убийца. Был отменным подонком. Убил и скрылся от суда, но от нас-то не скроешься.  Ходил по улицам в вашем городе и просил подкурить. С такими же подонками. Били лежачих. Это правило подонков. Ты не любишь таких. Однажды, даже троих наказал кнутом. Удар этого подонка оказался  смертельным. Он тому печень повредил. Хороший мужик был.  Он  в другом мире.  Убийца вскоре умер от водки. И вот  он у нас.
Грешники, молча, поставили на стол разные вина и закуски. И тут же скрылись.
Какое мясо от барашка! Запил его вином. Такого вина ещё не пробовал.
- Вино и фрукты только что доставили из кухни Людовика тринадцатого, - сообщил Керс. – Умели делать вино французы. А мясо мы сами готовим из молодых барашков.
Керс встал, и появившиеся два грешника подставили нам два кресла. Даже страшно садиться в них, такие они красивые. Мы сели. А ведь от многих грешников  даже и праха-то не осталось. И памяти о них нет. Словно и не жили вовсе. Кругом мертвецы…
- Ты прав. Я даже не хочу смотреть на свою собственную гибель. Мерзко. Да и всё у меня было мерзко…Есть тут казнокрады. Народ обирали. Другой был священником. Молился, а людей на костер отправлял.  Здесь ему самому пятки жгут.
- А  самоубийцы?
- Их души мечутся и мучаются над своим телом, могилой…Им нет места и покоя… Пройдя чистилище, их опять в такое посылают… Душа их мечется по городам, селам и деревням… Порой пакости творят от злобы в вашем мире. Даже мы, грешники, не завидуем им.  Нас иногда прощают. И тогда… Это тебе не дано знать.
Он быстро встал и несколько раз  сделал движение руками перед собой.
- Ты чего это? – спросил я.
- Про такое нельзя говорить. – Он оглянулся, помолчал, как бы прислушиваясь. – Нельзя. А то меня опять… Хорошо ещё то, что я связан с Люцем. Мои мысли пройдут через его систему. Есть тут такие, что сразу донесут  куда надо.
- Самому? Сатане? Отправляй  меня домой!  Хватит с меня! Ещё не хватало самого увидеть…
- Не могу. Пока. Мне дано задание. Пошли. Не видеть тебе самого… Это я тебе говорю. Пойдем. Надо…
Мы подошли к скале и как и в тот раз, образовалось отверстие. Мы вошли в него. Словно ничего не изменилось. Малюта Скуратов щелкал кнутом по спинам грешников, а те возили тачки по кругу.
- Но ведь они ещё…
- Они дома спят. Ворочаются бедные… А энергетическая душа их здесь. И вот это, может быть, их будущее, если, конечно, они не исправятся…
- Керс… Нафаня…Ведь за сотни веков, тысячелетий, прошли миллиарды людей… Где они все?
-  Всё-то тебе надо знать… Здесь более или менее знакомые тебе. Ваши ученые долдонят, что люди на земле уникальны. Чушь! Сам видишь. Вот он я. Есть над землей плазменные сгустки… там миллиарды душ… Вселенная и жизни в ней бесконечны в пространстве и во времени. Всё ещё узнаешь. Постепенно. Не всё сразу… А то в обморок упадешь… Да и на самой земле есть такие миры… Всё узнаешь…Вот это всё происходит на земле…
- Я хотел тебя спросить. Ты почему под меня косишь?
- Что я делаю? Кому кошу?
- Говоришь под меня. Даже интонация под меня…
- Мне легче так с каждым из вас общаться. Есть в вашем языке очень много слов и выражений…не ясных. Улавливаю мысли и тогда отвечаю…
Скуратов направил к нам Дрожжина. На нем одежда висела клочьями, на ногах… Он бос! Обросший, грязный. Но он не узнал меня.
- Они тебя не видят. Кому нужно – увидят.
В тачке бесновались твари, похожие на лохматых и мерзких червей, и они выстраивались в буквы, слова. Вот они:  «Обсудим, утрясем, умнем, пробудируем и выдадим премию за лекцию о коммунизме…»
Странно. Одна тварь вырядилась в корову, а другая  в доярку, а вот промелькнула повариха в кокошнике и с подносом…А вот толпа людей, сидящих  в зале и Подгузников в центре, а над ним лозунг: « Наша конечная цель – коммунизм!»
- Хватит! – не выдержал я. Подгузников исчез. Среди толкающих тачки с грехами были – Балаболкин, Хамов, Толстолобенко, Атаманов, Сема, Зиночка, Викочка и немного знакомые  и незнакомые…
- Каждый отвечает по своим грехам… Толкатели идей и обманщики и вруны народа… Узаконенные тунеядцы, прохвосты и прощелыги… Твои слова… Трудные слова, но хлесткие и понятные…
- Пошли, Нафаня, дальше… Ну, их…
Мы вошли в тоннель, и я снова увидел Екатерину Великую. Она стояла у стены и смотрела в неё…
Мы оставили её в покое и вошли в зал. Столы ломились от разной еды и вин… А рядом с одним из столов увидел Люца. Он «разговаривал»  с таким же, как он, чем-то похожим на него. Может, из-за одежды? На Люце черная куртка из кожи, черная рубашка, такого же цвета штаны и сапоги с длинными голенищами. Они стояли друг против друга, но я-то знал, что они вели беседу. Остальные одеты в одежды разных эпох. В дальнем углу стоял парень и смотрел в потолок. Некоторые отпивали вино из кубков, а остатки выплескивали в сторону одинокого…
Ответил Керс.
- На что сами негодяи, а как презирают Герострата…
- Это… Это Герострат?
- Он самый, поджигатель веков. Есть герои века, преступники века. А этот – преступник веков…
- Вот тут, Керс, я с тобой согласен… А те, кто разрушал храм Христа Спасителя? К кому их отнести?
Керс почему-то вздрогнул, но ответил:
- Все они у нас.  Великие грешники. А  Люц встретился со своим старым товарищем. Он прилетел из центра галактики.
- Из центра? – удивился я.
- Да. На твоем языке. Есть такие струи в космосе. По ним мы можем свободно летать над землей, в космосе. Так вот этот… Он не Люц... Он с радостью летит на планету грешников.
- Грешников?
- Вот эта планета удобна для грешников. Идем. Люц не хочет, чтобы такие, как ты, попадали на глаза этому посланцу ада. Он такое может устроить… Ну, например, для эксперимента нужна душа. У какого-нибудь человека  от переизбытка выпитой водки… инфаркт. Смерть. К нам его. По линии жизни какой-то человек должен в иной мир попасть, а его оставили, а взяли другого. Так  вот этот посланник великий пакостник. Лучший ученик самого. С ним Люц осторожен. Люц знает, что ты здесь. Он только что сообщил мне, что мы должны с тобой сделать… эксперимент. Идем.
Когда мы выходили, я ещё раз посмотрел на Герострата. Ростом ниже меня, копченый, волосы черные, длинные, волнистые, нос тонкий и смотрит на губу. Руки длинные и худые. Настоящее серое пятно на стене… А надо же! В историю он захотел, мерзавец!
Мы прошли ещё одну тоннель и подошли к двери. В центре маленькое отверстие. Керс показал на отверстие, как бы приглашая заглянуть туда. И я заглянул. Это была комната, в которой находились женщины и  девушки. Одна была мне знакомая. Она из нашего города.
- Повесилась. Муж у неё пьянь. Чтобы доказать пьяни. Напомню. Пьяни никогда не надо ничего доказывать.  Доказала. Оставила  двух детей этому пьяньчужке. О детях не подумала. И душа её носится над землей и не находит места.  Здесь немного отдохнет.  И снова в путь. Страшно.
Она вдруг застонала, красивое лицо исказилось, в глазах я увидел дикий ужас, полное тело усохло.  Она растаяла в воздухе.  Как бы всосалась в пространство.
- Сейчас она увидит своего алкаша с другой женщиной. Бедные дети. Будет смотреть на своего благоверного  в постели с другой.  Даже в волосы этой женщины не сможет вцепиться.   Сама виновата.
Увидел Маркизу. Когда-то  на зоне встречался  с ней. Она была моей первой женщиной… Тогда она мне очень нравилась.
- Кого я вижу! – воскликнула она. Оглядела меня своими огромными голубыми глазами и тихо добавила: -  И ты к нам? А жаль. В команду взяли? Значит, заслужил.
- Такой, какой ты её знал, её сделала мать. Она у нас…Но встретиться не даем… Сцепятся. Было такое, - прозвучали слова Керса в моей голове.
Керс обратился к Маркизе.
- Слушай, мадам, пошли с нами. Люц разрешил. Хорошее дело есть.
- Опять какую-нибудь пакость устроите?
- Куда попала, ты сама знаешь. Выбора нет. Пойдем.
- А можно двух девок взять?
- Кого хочешь, тех и бери, - разрешил Керс.
- Танька, Валька! Марш со мной!
Рядом появились две дамы. Мы прошли тоннель. Он непонятно откуда подсвечивался. Вошли в небольшой зал. Он был ярко освещен, но не было фонарей  и лампочек. Два длинных стола, а вокруг его ходили люди в одеждах из разных веков,  с закрытыми глазами. 
- Гуляем, друзья! – крикнул Керс.
Как по команде существа открыли глаза и бросились к столу. Зазвенела посуда, раздалось чавканье…
- Иногда  мы позволяем повеселиться бывшим людям… Правило кнута и пряника.
Мы уселись за стол. Маркиза рядом. Тут же сели подружки. Керс справа от меня. Я чувствовал тепло  от упругого бедра Маркизы.
         - А ты за что сюда? – спросил у Маркизы. Она положила свою ручку на мою. Она была горячей и мягкой.
- Моё тело осталось на зоне. В общую могилу бросили.  Одна тварь из вертухаев  хотела меня износиловать.  Он знал, что я остаюсь на рабочей зоне. Я не каждого принимала.  Сучка если не захочет… Так вот, он пригрозил меня выдать начальству. В то время тебя перевели в Магадан  на откидку. Ты говорил, что возьмешь меня в Сочи с собой… Дура. Чо я тогда не согласилась? Когда он полез, то я его пикой…Верещал сучонок…Сдох гад.  Недавно здесь его видела. Меня вертухаи насмерть забили. Если бы  ты знал, как я здесь молюсь за свои грехи.  И нет мне отсюда выхода. Мне кажется, что ты ещё не у нас.  Ты из живых.  Ты снова вернешься. А я нет… Помолись за меня. Может, моей блудной душе станет легче… После вот этого застолья меня снова в чистилище… Это страшно…
- Заслужила, - ответил Керс, разрывая поджаренного поросенка. – Пойдите вон в тот угол. Так надо. Ты, Юрий, тоже…
Мы с Маркизой встали и пошли туда, куда указал Керс.
А вот и угол. Вдруг всё завертелось вокруг меня, но успел схватить Маркизу за руку. И она прижалась ко мне…
…Маленькая, полутемная комнатка, топчан, телогрейка, подушка. На топчане лежала Маркиза и манила меня пальчиком. Прекрасно знал, что наблюдал за этой сценой со стороны. А сам шел к ней. Такое было ощущение, будто я раздваивался. Одна половинка наблюдала, а другая вошла в тело того парня, вернее в меня самого , ещё молоденького, который шел к Маркизе. И ничего не мог поделать с собой.
Маркиза взяла мою руку и притянула поближе к себе. И я бросился к ней. Реально ощутил сладостное мгновение при прикосновении к женскому телу. Я же хорошо вспомнил вот эту маленькую родинку с боку левой груди.
После этого я снова оказался у стены, а рядом стояла Маркиза. Она опустила голову. Волнистые волосы почти закрывали глаза. На лице румянец.
- Это сон, - прохрипел я, хотя понимал, что это был не сон. – Нинка, скажи, что это сон!
Она взглянула на меня своими прекрасными глазами.
- Ты назвал меня по имени? Это была правда.  Поверь мне. Мы с тобой были в прошлом.  Это правда.
- Как это произошло?
- Тебе не надо всё знать, - услышал голос Керса. Он стоял за моей спиной. Отсюда увидел зал, столы, женщин, девушек. Среди них теперь были и мужчины…
- Пусть повеселятся. А потом грехи свои увидят.
- Это жестоко! – крикнул я.
- Правило кнута и пряника, - ответил Керс. – За грехи свои надо отвечать.
Нинки рядом не оказалось.
- Сей момент она там, где ей положено. Пряник и кнут.
- Слушай, Керс, верни её. Пусть хоть со мной побудет.
- Понравилась? Я это ожидал. Мы с Люцем все учли. Всё будет так, как мы задумали и сделали. Потом поймешь. Правило кнута и пряника. Отдыхай, а я пойду повеселюсь.
Меня снова завертело, закружило.
И снова комнатка. Топчан. И Маркиза манит пальчиком. Но, ведь я только что был здесь. Зачем повторять? Что-то тут не так. Одно только понял, что надо подавить в себе волну вожделения, ради той цели, которая только что возникла во мне, там, очень глубоко. Интересно, а у Нинки есть мысли, что она снова повторилась в прошлом?
Я почти рядом с топчаном.
- Нинка, - прошептал я, - одумайся. Победи в себе себя из прошлого. Давай убежим из этого мира, в тот, в наш. Ты будешь там жить. Рванем в Сочи. Решай.
Она некоторое время смотрела на меня, а потом села и стала натягивать на себя штаны. Подошла к двери и прислушалась.
- Юрка, - тоже перешла на шепот Нинка, - спаси меня. Я буду другой. Я приду в церковь. На коленях, сутками буду молиться.  Поверь мне.  Спаси.   Я знаю. Ты из нашего мира, из того, где я жила.
- Я тебе верю, Нинка, верю. Вот и хочу спасти тебя. Бежим… Наши помогут.  Поймут.
Как выбраться? Может, спрятаться? Пересидеть до ночи. Меня хватятся на перекличке. Если попробовать? Вдруг повезет!  При попытке к бегству… Я-то эту жизнь прожил, а вот Нинку жалко… Попробуем…
- Слушай, Нин, - прошептал я. – скоро выходить с рабочей зоны. Знал я в те времена подвальчик… Он соединяется с котельной… Рискнем… Пошли Он в конце коридора…
Я вышел. Сейчас мне бояться некого. Рабочий день. А вот Нинку надо провести. Но  как?...
Мимо прошел Витька Горбыль. Кликуха такая. Будто не заметил меня. Молодец! Знает, что я с  Маркизой… А вот шел Кеха Водохлеб, парень с Ангары. Нас, кто с берегов Ангары, называли водохлебами.
- Кеха! – крикнул я и попытался схватить его за руку. И это я увидел. Моя рука будто преломилась. И тут же на меня надвинулся Гоха Хохол.   Не успел увернуться, и он прошел сквозь меня. И я это даже не почувствовал.
Вот тебе и убежали. Никуда мы из этого мира не убежим. Но попробовать надо. Нинка в страхе смотрела  на меня, и в глазах стояли невыплаканные слезы, и они были похожи на прозрачные бусинки.
-  Амба. Век свободы не видать, Юрка.
Она собралась реветь.
- Пошли.Повеселимся, - сказал я. – Теперь нам нечего бояться.
Мы  прошли сквозь дверь, но она почему-то скрипнула. Проходивший мимо зэк посмотрел на чудо-дверь и пошел своей дорогой. Мы прошли коридор  и вышли во двор. А вон и колючая проволока, ворота, проходная, попка на вышке. Два вертухая у проходной о чем-то вели беседу. Была тихая и теплая осень.
Мы подошли к проходной. Нинка пнула входную дверь, она тоже чуть скрипнула, но не поддалась. Один вертухай посмотрел на дверь и что-то сказал другому на непонятном мне языке.  Это были азиаты.
Нинка сбросила кружку с чаем с маленького стола у самой проходной. Вертухай посмотрел на кружку и что-то сказал другому. Они смотрели на кружку и молчали.
Мы вышли за ворота. Нас никто не видел.
- Пойдем туда, - сказал я и показал в сторону главной дороги. Она шла на Магадан.  – Подальше от зоны.
- Юрок, я едва сдвинула кружку. Она такая тяжелая… Значит, в нашем мире я, как пушинка…
- Это так. Вот бы нам с тобой на юга рвануть… позагорали бы… деньги нам не   нужны… Одежду любую добудем… А вон и машина…
И тут обнаружили вот ещё что… Когда побежали, то оторвались от земли и в один миг догнали машину. Это была полуторка. В кузове грохотали бочки…
- Если мы так бегаем, то зачем нам машина, - сказал я.
Мы взялись за руки, подпрыгнули и полетели, да ещё с огромной скоростью. Такое было ощущение, будто вокруг нас образовался вакуум, и он двигался вместе с нами. Не было слышно свиста и другого шума.  Мы видели, что двигались, то есть летели, но будто стояли на месте, а вокруг нас летел сам шар. А мы находились в нем.
Под нами море, горы, реки, селения, города. А вот и Хабаровск. Его сразу узнал. Мы оказались на краю города.  Рядом железная дорога. Со стороны Хабаровского шел поезд.
- Давай в него, - сказал я, и мы спокойно влетели в открытое окно поезда. Мы сели на свободное место. Напротив сидели два парня и молча смотрели в окно. Тут открылась дверь в купе, и вошли две дамы. На меня опустилась сухопарая, а на Нинку толстая и шумная. Они о чем-то возбужденно разговаривали.  Им перепутали места в билетах, и они только что были у кондуктора.
- Ишо доброго я полезу наверх! – громко говорила толстая. – А если я оттеда свергнусь, да  на голову молодого парня…Во, где будет смеху!
- Во, будет умора! – засмеялась сухопарая. – Он тя, милую, тут же заключит в объятья!
Парни, видимо, были скромные, они, молча смотрели в окно.
- Нет, это ж, надо! На верхние дали! Во, наглецы!
-  И тут  сказал один из парней. – Мы вам уступим места…Зачем же так…
- А я и не сумлевалась, - отозвалась толстая. – Просто захотелось высказать им всё! Пусть наших знают… Вы чичас марш наверх, а нам надоть отдохнуть… Давайте, ребятки, давайте…
В это время я погладил бедро толстушки. Нинка шлепнула меня по руке.
- Зенцы повыцарапываю. Смотри…
Толстушка посмотрела на то место, к которому я прикоснулся. Интересно, что чувствуют люди, когда я к ним прикасаюсь? И Нинка тоже к ней притронулась…Врезала по щеке.
Толстушка потрогала щеку и сказала:
- Странно. Сперва будто кто к ноге притронулся, даже вроде ляху погладил. А чичас комар укусил.
- Это у тебя нервы… Брось психовать…
Нинка встала и потянула меня за руку.
- Пойдем… Мне не ндравитца здесь…
Свободной рукой она ещё раз ударила толстушку по щеке, хотела ещё ударить, но я успел перехватить руку.
- Давай лучше полетим… Прыгаем…
Мы взялись за руки и подпрыгнули. Вокруг нас опять образовался шар. И мы полетели. Понял одно, что полетом надо руководить мысленно. Надо лететь к Черному морю. В Сочи. Через некоторое время мы увидели море.
Спустились на пляж. Да, это Сочи. Волны едва касались берега. День ясный, теплый. Много людей.
- Мамочки! – воскликнула Нинка. – Какая красота!
Она тут же начала сбрасывать с себя одежду. Остановилась.
- У них… У всех… Трусы… А у меня одни штаны…
- Снимай  всё… Нас здесь никто не видит…
- Ой, правда…Всё равно, ты отвернись…
Я так отвернулся, чтобы поглядеть на неё. Удивительная фигура.  Какая когда-то была девка! Если бы она осталась  жить, то в моё время она бы была старой, потолстевшей до безобразия… А сейчас ей было лет двадцать пять… Проходя мимо, сказала:
- Всё-таки, подглядывал…
- Ты… Нина… ты…
- Раздевайся. Вот сейчас ты меня нежно назвал… И мне понравилось… Называй меня всегда так, ладно? Пошли…
Грациозно ступая, шла к морю. Я тоже быстро разделся и бросился за Ниной.
Из воды торчала голова Нины.  Лицо нахмурилось и потемнело.
- Они не знают, что меня давно нет… И никогда не появлюсь  пред ними… А ты вернешься… Меня нет… Если бы они знали, кто я…
- Да ты, что, Нинуль. Я же с тобой.  Ты радуйся.  Радуйся.  Ты вот она, живая! И я с тобой.
- Да, да. Я хоть немного порадуюсь.
Мне было жалко Нину. Возможно, это была последняя встреча с морем. Последняя земная радость – солнце, море, пляж, люди и рядом парень.  Разве ей не нужна была последняя радость в этом мире?
Потом мы выбрались из моря, оделись и пошли в город. Куда-то надо было идти.  Мы и шли.
И тут я увидел киоск. В этом киоске я был. Тут деньги всегда водились. Мы с Генкой как-то разбомбили его. Тот же дядя, с лицом, будто маслом смазанным.
- Погоди, Нинок. Мы сей момент шиканем. Одену тебя королевой.
Проник в киоск сквозь стену. Взял деньги. Набил карманы. И был таков.
- Юрок, а зачем нам деньги. Мы ведь невидимы.
У меня возникло легкое головокружение и снова как прежде…
- Што со мной? Голова закружилась. И опять нормально… Наверно, перекупалась в море…
- Перегрелись на солнце, - ответил я. – Дорвались до моря…
Мы шли к промтоварному магазину.
- Ты чего это размахалась, базарница! – взревел кто-то рядом. Нина выдернула руку из-под моей и сжала свободную. У неё были закрыты глаза. Нина тихо сообщила:
- Я нечаянно… Задела её…Она чует меня, видит…Я – живая…
Да, как закричит:
- Люди, я – живая! Курвой буду! Век свободы не видать! Живая!
- С ума сошла девка, - сказала женщина с сумкой и пошла своей дорогой. Вокруг нас стали собираться зеваки. Значит, они нас видят. А одеты мы в рваньё, и оба в штанах.
- Успокойся. Надо нам приодеться. Скорее в магазин…
Нина бросилась мне на грудь и стала целовать, потом сжала в объятиях старика, мальчишку…
- Извините, граждане хорошие! – обратился я к людям. – С больницы она… Не в себе… Сестренка, пойдем, пойдем, сестренка!
Потянул её за руку. Еле оторвал от людей, а один  парень начал сладострастно хохотать,  обнимать её и хватать за груди. И мне пришлось пинком двинуть его под зад.
- Пойдем, говорю!  - взревел я. Она послушалась. Когда выбрались из толпы, то добавил: -  Понравилось, когда тебя начал тискать парень за груди…
- Господи, мне просто радостно! Я думала, что все радуются за меня…
- Особенно этот парень…
- Ревнуешь? Я же от радости! Это такое счастье!
Лицо её сияло, на щеках румянец. В эту минуту она была прекрасной.
- Нинок, потише. Вдруг меня узнают.  Я в те времена был в этом городе и такого натворил.  Купим одежду и куда-нибудь смоемся.  И заживем.  Ты теперь свободна. Хотя…Мне в это время было восемьнадцать лет. А ты…
- Ну, и што? У Таньки был муж старше её на двадцать лет. Слушай…А мне в это время было двадцать восемь. Всё. Идем в магазин.
Зашли. Обратились к продавщице.
- Красавица. Нам бы прибарахлиться. Мы вкалывали на севере. Якутия, Колыма. И бабки лезут из кармана… ажна спасу нет.  Приоденьте, сестренку,  ну, и меня…
Всё выбирала Нина. Она просто порхала… Ах, милы девы, если бы вы знали, кто крутится между вами… Ну, а я из далекого будущего, по северному стажу  ждущему пенсию.
Нагруженные тряпками, мы вышли  на небольшую площадь.
- Поедем в Адлер, - предложил я. – Здесь мне не нравится…А там я никого не трогал.
Мы наняли такси, загрузились и поехали. Благо до Адлера было где-то тридцать километров. На улице Красной мы сняли квартиру у пожилой  и одинокой женщины тети Веры. Такое было ощущение, будто я где-то уже видел её, именно вот эти глаза…Но где?..
В одной комнате жил мужчина, видимо, военный, а в другой две молодые женщины, куда поселилась и моя «сестренка». Мы с ней договорились встретиться в три часа, чтобы сходить на море. Мой сосед, взглянув на гору денег, разбросанных по кровати, сказал:
- С севера, парень? С золотых приисков?
- Оттуда, дядя, оттуда. Чичас переоденусь и к морям, на пляжи… Наскучались шибко по пляжам…
- Молод ещё такие деньги-то зарабатывать…
- С двенадцати лет по приискам с батей и дедом шастам… Оне у меня давно золотишком промышляют… Вот и с сестренкой отпросились…
- А мне кажется, не сестренка она тебе…
- Кто есь, дядя, кто есь, тот и есь…
Я вышел во дворик. Увидев Нину, остановился. Четко знал, что она, но не узнавал… Вот это красавица! Она нежно улыбнулась мне, и было что-то новое во взгляде. Будто никогда и не было Маркизы, блатной, вульгарной биксы, а была, ну, какая-то столичная учительница, или ещё кто-то там…
- Чо рот раззявил? Пошли, братец, подъедим… тьфу! Пошли, брат…
Вот этот бы прокуренный голос убрать.  Всё он подводит.
Она взяла меня под руку. Тетя Вера и две соседки стояли в дверях и улыбались… понятливо и откровенно.
Тетя Вера… де же я видел эти глаза?… И она как-то странно смотрела на меня и словно о чем-то задумалась… Но где?
Мы вышли. И вдруг…
- Нинок!
Мы оглянулись. Высокий, молодой человек, раскинув руки, широко улыбался. Нина резко отдернула руку.
- Это мой муж, - тихо сообщила она мне и громко добавила, - вернулась вот. Знакомься, мой брат.
- На сколько я знал -  у тебя не было брата…
- Правильно. Не было. Но мы же из детдома… И ты это знаешь. И ты знаешь, что у меня потерялся брат после бомбежки… А тут… Случайно нашла.
Он протянул руку и крепко сжал мою. В глазах не было зла, ехидства. Видимо, славный парень.
- Володя Прохоров.
- Мой благоверный… Был….
- А я вот в Сочи приехал. В командировку… Надо двух фронтовиков забрать из санатория. Лечились здесь. Меня отправили за ними. Чего домой не возвращаешься? Мы соскучились по тебе.
- И ты мне всё простишь?
Володя махнул рукой.
- Нин, ты это… соглашайся, - решил я подыграть Володе. – А мне надо идти… С ребятами надо бы встретиться… К вечеру буду в Сочах…
- Но я, - начала было Нина и оглянулась, как бы ища поддержки. – Но как же… Ты же, Юра, знаешь… Нас же с тобой…
- Когда это будет! Он же твой муж…
Володя переводил взгляд то на меня, то на Нину. Он не понимал нас.
- Конечно, мне бы хотелось всё начать сначала… Но как всё поздно…
Володя воскликнул:
- Да ты чо, Нинок! Никогда не поздно!  Я же люблю тебя. Значит, это ложь… Мне тут один сказал… Недавно… Он с Колымы… Он передал мне, што тебя охранники… убили…Как можно так врать!
В глазах Нины появились слезы. С лица сошел румянец, под глазами появились темные пятна. Я даже испугался.
Она прохрипела:
- Он прав. Меня убили. Если бы ты знал, кто я… Со мной нельзя жить…
Володя притянул её к себе, и начал гладить по голове, целовать щеки, губы, глаза…
Володя говорил:
- Теперь мы никогда не расстанемся. Навсегда с тобой…
- Нельзя мне, Володя…Я – великая грешница. Всё вот это происходит во сне…Я временно здесь…
- Ничего не желаю слушать. Твой сын у бабушки. В деревне. Ему там хорошо. Вчетвером мы хорошо заживем…Сейчас мы с тобой поедем в Сочи, возьмем мужиков и домой, в Мурманск… Пошли…
Она оглянулась и посмотрела на меня. В глазах слезы, печаль, тоска, безысходность… И я бессильно пожал плечами. Что я мог сделать?…Значит, у неё были муж и ребенок…Вот в чем был её грех. Когда-то она бросила сына и пошла в разгул. Неужели нет и не будет ей прощения?. Вот в чем её наказание…Правило кнута и пряника…Ей показали радостные минуты… И все! Хватит…
И тут, в образовавшейся толпе, я увидел промелькнувшие лица Керса, а вон, кажется, и сам Гнатон…Все. Пора возвращаться. Повеселилась Нинуля и будет…Вот оно, для Нины испытание! И она, видимо, тоже увидела их…
- Юрик, это несправедливо, - всхлипнула она, - я же встретилась с мужем… Я должна увидеть сыночка… На коленях, сутками буду стоять… Как можно так?...
- Володя, - обратился я к Прохорову, - мы обязательно приедем… Пока нам нельзя…
- Можно! -  воскликнул он. – Мы вместе пойдем в милицию. Я понял. Я все понял! Я должен был понять!...
- Ничего ты не понял…
- Я – фронтовик. Меня выслушают. По молодости вы попали в темную компанию… Я заслуженный механизатор. Нас поймут!...
И тут, в милицейской форме, подошли – Керс и Гнатон. Керс даже честь отдал.
- Прошу, товарищ Прохоров, отойдите. А вы, граждане молодые интересные арестованы. Прошу, пройдемте…
Увидел подъехавшую крытую машину «воронок» , двух вооруженных автоматами солдат и офицера, какие бывают на зоне. В одном из «охранников» узнал человека из числа сидящих у костра в том мире.
Гнатон грубо оторвал Нину от мужа и толкнул к машине.
- Убери свои пиратские лапы, подлюга! – звонко крикнула Нина.
- Как вы можете! – возмутился Володя.
- Мы всё могем, - ответил на чисто русском Гнатон. – Она наша. Седни она получит по заслугам…Она-то знат. Ха-ха-ха!
Нас повели к машине.
- Прощай, Володя! – крикнула Нина. – Забудь меня! Меня нет! Всё это ты видел во сне…Прощай!
Гнатон прохрипел ей в ответ:
- Седни я буду твои большие сиськи шшупать… Страсть как хочетца…
- Не выйдет, мертвец вонючий!... На медленном костре, в смоле буду вариться, но этому не бывать…
Керс резко схватил его за руку и сказал:
- Хочешь опять грехи в тачке катать? Устрою…
Гнатон сразу замолчал, сник. Отстал от нас.
Втолкнули в машину. Когда входил в открытую дверцу, то оглянулся и встретился со взглядом тети  Веры. Где же я видел эти глаза?
Мы остались одни в машине. И тут, как уже бывало, нас закружило, завертело…
Мы оказались на берегу широкой реки. У костра сидели люди. А у подножья  горы и скалы стоял шатер. Мы на месте. У костра сидел Гнатон…
Стол. Лавки. На столе разные закуски, кубки с вином., фрукты…
Керс уселся за стол, и пригласил нас с Ниной. Мы с ней сели рядом и чуть поодаль от Керса. Выпили, закусили. Нина шмыгала носом.
- Хорошо отдохнули. Молодцы, - нарушил молчание Керс.
- Это жестоко, -  сказал я. Нина всхлипнула и отставила кубок с вином.
- А сына не жестоко оставлять и вести разгульную жизнь?  За грехи надо  платить. Теперь иди…Тебя ждут…
Нина встала, а я задержал её руку..
- Прощай, Нина. И все-таки, мы хорошо провели время. Думай только о хорошем. Постоянно. Может, и получишь прощение…
- Плохо то, что  я до церкви не добралась…
Нина исчезла.
- Мы хотели удрать…Всё специально подстроено? Море, пляж…Так?
- Да. Для её наказания. Испытать счастье и тут же омрачить. А тебе нужно идти в твой мир. Пора…
- А как же Володя?
- Толпа разойдется. Да и какое ей дело до этой сцены? Им на них наплевать. А вот он…Будет казаться, что видел сон. Встретит на улице и скажет, а где-то я его видел. Так бывает у людей.  Так и сейчас. Тебе будет казаться, что это сон. Твое энергетическое тело вышло из твоего физического и к нам…
Неожиданно потемнело в глазах. Вокруг меня будто туман. И он будто втягивался в воздух…
Мы оказались в нашем городке… Дома… Рядом Керс.
- Домой пойдешь? – спросил он.
- А ты на чем отправишься?
- Пройдусь по вашему городку… Мне надо посмотреть на ваших людей. Послушать Подгузникова, Балаболкина, да  и других… И надо бы посмотреть и послушать первого секретаря обкома партии…
Шли молча. Потом я свернул к своему дому,  а он  пошел по главной улице.  Надо же!.. Свободно разгуливает. Ну, например, иду по улице, а навстречу Балаболкин или ещё кто из лекторов. А на самом деле – Керс или Люц или ещё кто из соседнего мира. Они могут принять любой образ. Интересно, а в каком образе они в действитьности?
- Упал бы в обморок от страху, - прозвучал голос Керса в голове. – Сейчас  секретарь обкома партии проедет по поселкам, по совхозам. Посмотреть, прогуляться. Съзжу с ними. Там уже стол накрыт. Посижу, послушаю, кое что подскажу на ушко кое-кому. Любопытно. Весело с ними.  Веселый и артистичный народ, эти секретари. До встречи.
Значит, эти…тени везде бывают. Во всех городах ходят по улицам, во всех странах, по всей нашей планете.
Весь вечер просидел дома. А когда утром проснулся, то подумал, что это был сон. Чушь какая-то!  Не может такого быть. А Нина? Где она сейчас? Даже косточек от неё не осталось… Но так не бывает! Вдруг всё это было в действительности? Какое-то безумие! Мертвецы ходят среди нас. Сранно. А если  они в наших правителях вселяются и творят все безобразия, организовывают войны между странами? Что это? Это же страшно…

ЧАСТЬ  ПЯТАЯ
ПОКОЙ  МНЕ  ТОЛЬКО  СНИТСЯ

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ  МИТИНГ  И  МЕЧТЫ  О  РЕВОЛЮЦИИ
 
Ко мне подошел молодой начальник участка  Глебов.
- Жизни мне не дают из-за тебя. Начальник тебя вызывает…
Пошел к начальнику  Толстолобенко. Были очередные, но они меня сразу пропустили.
- Всё не угомонишься? – спросил начальник и передвинул настольный календарь, потрогал телефон. – До каких пор?  Тебя никто не поддерживает. Крови жаждешь? Неужели ты не можешь понять,что тебя не понимают. И не поймут. Почему ты Хамова теребишь? Аверьян Иннокентьевич сильно обижен на тебя. Он же главный инженер. Начальников надо уважать. И потом, кроме него нет таких  ловких и смышленых.  Он мне предан…
- На этом хоть спасибо, что объяснили ситуацию, - и сел на свободный стул, хотя сесть он мне не предложил. Он любил,чтобы все подчиненные стояли перед ним навытяжку. Я не пожелал этого. Он даже от удивления брови вскинул.  Помолчал. Успокоился.
- Я тебя не понял, - наконец-то, он заговорил. – Мне с ними работать. И с Охмуреловым работать. Я его мастером поставил.  Заслужил. Он не чета тебе, начальство уважает.  Ишь, он как ловко. Ситацию я ему объяснил. Ничего я тебе не говорил. Одно скажу – хватит народ баламутить.
- Есть в цехе мужики толковее, чем ваш Охмурелов.
- Слабые они. Мне нужны изворотливые, послушные. Я люблю, чтобы мне подчинялись полностью. Я буду за них думать. А рабочие… Я рабочего так представляю… Чтобы так уработался, что пришел бы домой – наелся и лег спать. Всё! Вот это настоящий рабочий. Тогда ему некогда будет думать о постороннем. Рабочему нельзя думать о постороннем.  Начальство пусть за него думает. Ты мешаешь им. Заставляешь рабочих думать. Ты все карты руководства путаешь. Тебе что? Не нравится советская власть?
- Чего вы везде власть суете? Вы что? Все сговорились? Все они, ваши…и есть советская власть. И Охмурелов тоже? Что вам от меня надо?
Толстолобенко великолепно играл со всеми и даже с собой. Но другим не позволял. Всё наше общество было пронизано именно так. Играть на серьезе. И тут вспомнил одного своего товарища. За уголовные дела Эдик Загубенный отбыл срок и прибыл в наши края, в ссылку. Сидели мы как-то с ним и тянули коньяк. И вот, что он мне сказал:
- Был я громилой, а желаю стать интиллигентом и культурным человеком. Память у меня отличная, даже можно сказать отменная. Даже в артисты метил. Вот только бы по книжному научиться болтать…Это  раз. Второе -  тихо улыбаться, да так, чтобы с лица улыбка не сходила. Загадочно хмыкать…Это три. Выработать  культурную походку, как, например, ходят старейшие учителя. И научиться  болтать без умолку, как это делают райкомовские работники, парторги… И комсомольские не уступят. Вот это уже четыре.  Учусь. Грамотность напустить на себя. Это уже пять… Научиться вздергивать плечами и вскидывать голову… Странно. Почему они так делают? Вот бы мне так? Даю слово. Научусь. Мог бы так сказать, ну, например, надо, мол, поднимать в людях духовность… Вот мы, антилигенты сраные…тьфу, оговорился, говорим там о поднятии в народе культуры и духовности. Вчера я читал лекцию.  О чем же я читал, мать её… Так вот…Устал даже так базарить…Юрка, как они не устают?Научиться при слове «культура» тянуть губы трубочкой. Они все так тянут…Наверное, устают бедные за день-то…Порой мне быват жалко их, мать их забери…
Эдик засмеялся, и тут же прекратил смех…
Загубенный напомнил мне ещё одного… Сашу Гомзикова, любителя старины. Будто два сапога пара с этим Эдиком. Саша дергал плечами, учащенно моргал, когда начинал говорить о культуре и интеллигенции.  Вскидывал голову, только ему известным движением. Голова наклонялась немного вправо, а подбородок полз в сторону, к левому плечу. Я три раза тренировался, чтобы так сделать – не получилось. Три вечера потратил. А потом он начинал сюсюкать и шепелявить. И что любопытно, при слове культура, он очень сильно вытягивал тонкие губы трубочкой, а когда завершал  произносить это слово, губы медленно двигались в сторону правой щеки. Ну, например, он так говорил:
- Дорогие товарищи, надо знать культуру…Надо бороться за духовность человека, если мы собрались в восьмидесятые жить при коммунизме. Вот мы, культурные и образованные люди, в определенное время собираемся в красном уголке  и обсуждаем насущные вопросы культуры… Так сказать, цвет интеллигенции нашей стройки… И эту культуру надо всеми силами продвигать в массы…
Один из моих товарищей, слесарей-водопроводчиков, случайно и как-то непонятно заочно окончивший институт по водопроводным трубам, и, получивший диплом, надел галстук и побежал в  библиотеку. Решил приобщиться к местным интеллигентам. Но вскоре его разоблачили, и хмурые брови не помогли. А дело в том, что мой товарищ, древнего  Сократа попытался найти на одном из участков. Там работал слесарь с похожей фамилией. И мой товарищ стал доказывать, что тот Сократ, о котором тут упомянули, вкалывает слесарем, и что он ничего  такого не сочиняет, но по спору может из горла выпить бутылку водки.
Эдик Загубенный  работал в нашей бригаде плотником. Лениво работал. Наш бригадир Коля Быргазов подгонял его, стыдил, ничего не помогало. Я заметил за ним, что он постоянно о чем-то думал. И вот однажды Эдик  признался.
- Поспорим, орлы? – сказал Эдик. – Самое малое через месяц быть не помощником письмоводителя, а быть настоящим мастером на стройке. Не желаю больше махать топором и гнать стружку, забивать гвозди… Амба. Человеком хочу стать и быть как все. Но культурным. Если стану мастером – покупайте мне лепень… тьфу… так и прет из меня феня… костюм мне купите… Но, только не в клеточку. Надоело. А этот, что на мне, перед откидкой с зоны, шпильнулся с одним…  И вот он у меня… Ну, а если эту игру профукаю – ставлю шесть банок водяры… Заметано? Вот так. Какую ханочку желаете? Сучок не буду брать. Договорились. Коньяк. Шесь банок. От вас требуется сущий пустяк. На днях состоится собрание строителей. Выберите меня в президиум. Это первое. И второе – што любит начальник стройки, наш любимец публики Мукин.  Какие книги, стихи… Уверен, что он не только любит дарить и брать подарки, но и любит уважение к себе.
-  Светлова любит, - сказал я, вспомнив, как он беседовал в библиотеке.
- Собрание считаю закрытым, - сказал Загубенный. – А потом и вас устроим, - сообщил он двум своим корешам, только что  отбывшим срок за разбой…
Эдик взял отгулы и начал учить стихи поэта. У парня  была феноменальная   память, даже биографию  поэта выучил. Мы выдвинули Эдика в президиум. Сел он сзади начальника стройки. И начал Эдик шепотом вести беседу с соседкой по президиуму. Насчет, конечно, Светлова. Привел штрих  из  биографии поэта и специально исказил факт из жизни поэта. Затылок у Мукина порозовел. Не мог он такое вынести насчет поэта. И он стал нетерпеливо шевелить плечами, крутить головой. А когда все пошли на перерыв, то начальник стройки ухватил Эдика за пуговицу и спросил, что откуда он знает столько стихов великого поэта. Сказал, что парень исказил исторический факт. Эдик стал спорить с начальником. А потом сдался. И всё это время Эдик держался прямо, вздергивал плечами, клонил голову вправо,  пытался говорить о рождении культуры, при этом старался вытягивать губы трубочкой. Даже сообщил, что хочет стать учителем  словесности. На наших глазах, известный в кругах уголовного мира урка, по кличке Гомер, превращался во всеми уважаемого культурного человека!  Мы смотрели со стороны и чуть не держались за животы. Было интересно смотреть на двух великих  артистов нашего таежного края.
- Кем вы работаете? – спросил начальник, продолжая держать Эдика за пуговицу. Эдик прзнался, что он трудится плотником. Начальник  удивился и пообещал трудоутроить парня…
Вечером Эдик подошел ко мне и сказал:
- Ты мне дашь рекомендацию в партию. Лады?...Ладно?
- Обязательно напишу. Играть так играть…До конца.
- Я постоянно вытравливаю из себя уголовное, а оно так и прет из меня… У тебя ведь тоже такое было? – спросил Эдик меня - Я ещё на зоне понял, Юрок, что надо вступить в партию…Ты сам видишь, кто в ней…Такое ощущение. Будто кто  её изнутри рвет, потому что в неё пролазят разношерстные проходимцы. Вот они-то и наводят в ней гниль. Так вот я хочу стать им, потому что я проходимец, такой же как ты, кто её родимую  и будет рвать изнутри…
- Ты чего?! – возмутился я.
- Мы с тобой вместе будем её милую рвать..
- Но я по идее вступил! – крикнул я.
- Знаю. По идее. Но какой? А чтобы их видеть поближе… Давай объеденимся… Ты один можешь таково наколбасить.
- Чего это я-то?! – удивился я.
- Не обижайся. Все твои фельетоны и очерки читал. Перевернул все подшивки. .. Ты о ком там пишешь?
- О начальниках, фельетоны, - ответил я.
- Знаю. Это раз. Именно о них. Даже в твоих очерках твои положительные герои  сталкиваются с кем? Ясно. Слушай, слушай меня и не перебивай. Я речь буду держать. Исподволь, постепенно ты показываешь портрет тех людей, которых не надо было принимать в партию. Вызываешь у  народа неприязнь  к ним. Вот, мол, какие они. И это два. Я тебя наскрозь вижу. Сразу понял. Далеко ты пошел и ловко поддел одного главного партейца…Кстати, в редакции не знают, что он коммунист. И там так ловко закрутил. На работе знают, кто он такой.  Прибежали на тебя жаловаться. А там говорят, но позвольте, это же очерк. Это уже три. Поэтому некоторые товарищи мне сказали, что твои очерки, как фельетоны. Если бы вот так по всей стране? Но и таких, как ты тоже много. Они постепенно подтачивают эту систему. Подрывают её авторитет. Про идею я ничего не говорю. Я, как и ты, за социализм. Но не за тот, какой нам шьют черными нитками по белому. Три я сказал. Главное то, что к власти рвутся совсем не те… А такие,как ты показывают этих людей. Но не дай Бог, если про это узнают в обкоме партии, что кому даешь характеристики. Ты самый злейший враг ихний. Ты – затаившийся враг. Вот за это я на твоей стороне. Играть так играть. Все они играют, а почему нам нельзя играть? Играем… Все они игруны, и даже не подозревают, что они являются более злейшими врагами в этой партии. Но они узаконенные  разрушители. Люди где-то выступают, пишут лозунги и их судят, садят, высылают на север, а то и за границу, а главных разрушителей никто не трогает, даже за их болтовню платят денежки… А теперь  мы с этими разрушителями в  одной зоне, и в одной упаковке. И я хочу принять участие в этой глобальной поедухе партии. И она уже прогнила насквозь, и уже никто ей не поможет. И тоже буду давать рекомендации таким жукам, как я… Давай, я пожму твою мужественную руку. Но я буду отличаться от тебя тем, что я буду  пользоваться служебным положением. Я, как и они… буду красть.  Я буду вором в законе в партии.  Но я буду их пострашнее.  Мои все родственники уничтожены.  Расстреляли. Кулаки они были. Отец и мать мои на зоне сгинули.  Один  я остался. Потрепала меня жизнь. Детдомы, побеги… зона, детская колония… Тюрьмы, Зоны… Всё было. А они мне идеи толкают. И не дай Бог, если я стану учителем. Если бы они знали, кого примут в партию.
Он сжал мою руку, и я понял, что он в этот момент не шутил. Сколько же зла в его глазах… Мне, кажется, что я даже увидел слезы… Но он тут же заулыбался, нежно и очаровательно.
Эдик Загубенный через месяц стал мастером на нашем участке и мы купили  ему костюм. Я написал ему характеристику  в  партию и ещё двум его корешам по уголовным делам. Они даже мастерами стали…
Через несколько лет, а Эдик к этому времени жил в Братске, заехал ко мне. Заочно он закончил педагогический институт.
Он уезжал в Норильск, а там, кажется, собрался в  Москву. Он сказал:
- А теперь я буду воспитывать детей. Я буду воспитывать так, как  надо. Запланировал. Чудных детей воспитаю. Они искорежут всю эту подлую систему и  начнут строить  новую жизнь в нашей стране, если меня к  этому времени не разоблачат… и не повесят. И что удивительно, они же искорежат эту систему и начнут строить новую жизнь, но чтобы было им по слаще,  да побогаче. Поверь мне. Если бы ты только знал, скольким людям я дал путевку в партию… Ты бы ужаснулся. И кому? Вот главный вопрос. Эх, Юрка, если бы ты только знал, что делается по школам… Я буду ломать и школьную систему… Будущее за моими учениками… Сейчас тружусь над кандидатской…Думаю, через пару месяцев защищаться…
Был у нас в городке ещё один такой же. Пришел он ко мне с бутылкой коньяка.
- С Эдиком разговаривал. Перед отъездом в Норильск ко мне заскакивал и свою статью оставил.  Он был у тебя, но тебя, как всегда не было дома, велел передать тебе копию статьи… Знаю, что у тебя здесь настоящая Мекка. Многие, такие вот, у тебя собираются. Вот и я пришел…
Статья эта называлась: « Построение беспартийного социализма». В те годы  я очень много читал запрещенных произведений знакомых и незнакомых авторов, конечно, отпечатанных на машинке. Кое что стоящее и мне приходилось перепечатывать и распространять.
Так вот, этот Володя Воинов стал философствовать. Речь мне толкать.
- Надоело крутить баранку и где-то там буксовать, а то и начальству  пиломатериал возить на дачу. Давай поспорим, что стану  председателем месткома в нашей организации. Есть у меня такое желание. Хочется путевками руководить, квартирами. И деньгами тоже.  Легче красть. Они же крадут, а почему я не смогу крась? Одним словом – в партию мне надо. Пиши характеристику.
И я написал. Потом он проник в председатели месткома в нашу организацию, где я работал слесарем. Таким стал активным, просто удивительно. Когда он добился того о чем мечтал, то пришел ко мне с бутылкой коньяку.
- Ну, и как? Отлично сработано? А ты заметил, что я то и дело меняю руки по карманам.  Когда меня ругают, я держу в кармане… кукиш. Помогает. Попробуй. Ты мне, а я тебе. Эдик, например, научился отключать глаза. Кричат на него, а он чак… у него глаза безразличные, такие же, как у Хамова, Балаболкина. Вся жизнь наша – игра. Все наши руководители играют, а почему я не могу играть? И нам надо играть. Смотри, как я научился отключать глаза…
Он держал руку в кармане, нежно улыбался, а глаза оставались безразличными. Округлил их, и, не мигая, смотрел на меня. Ловко!
- Так вот, - продолжал он, - про кукиш я сказал. Да. Я тоже хочу из этой кормушки питаться. Нам потом памятники надо будет ставить. А нас знать не будут… И твои все жизненные неурядицы, борьбу твою, -  всё забудут. Забудут. Обидно. Чертовски забудут.
Вспомнил я и Эдика, и Володю, которым дал путевку в партию. И сказал я начальнику.
- Вы правы. Надо знать с кем играть. Глаза научиться отключать…
- Это ты  о чем? Вечно загадками говоришь. Нет никакой серьезности. Все люди, как люди, а ты какой-то не очень серьезный…
- Может, наоборот, именно я на серьезе, а все хохмят?
- Ладно. Я  бы тебе предложил так не шутить с партией.Подумай о сыне… Я тебя предупреждаю… Дело по отношению к тебе…стоит очень серьезно. Смотри, Юра, я тебя предупредил.  Нельзя шутить с  этими…Ну сам, понимаешь… с компетентными органами. А ты у них на учете… со своими проделками… Что ты сделал с партийным билетом? Я уже все знаю.  Кое кто доложил.  У нас есть сознательные рабочие. Не стыдно?  У тебя сын… Если что… на кого ты его оставишь. Ты же против советской власти. Ты против партии пошел.  Распространяешь запрещенную литературу…Вот видишь, я всё знаю… Зачем тебе всё это? Будь как все. Подумай о сыне…
Об этом мне многие говорили. Предупреждали. Они всё могут. В общем, взяли за горло. А могут отправить и в психушку. В будущем узнал, что меня готовили на зону. Но у меня маленький сын…А я никому его не доверял. От последней черты перед окончательным разрывом со всей этой системой меня удерживал сын. Если бы не он, чтобы было бы со мной? Господи, как тяжело! А что бы сказал Эдик? Уверен, что назвал бы меня дураком. Нет, нельзя  мне сейчас рвать с партией. Нельзя. Надо немного подождать. Надо продолжать играть и давать характеристики, и как можно больше. А вот с ритма игры сбиваться нельзя. А как я посмел сбиться?
И тогда я сказал:
- Вы правы. Окончательно  убедился, что Хамов, Охмурелов и другие такие же самые честные люди. Глаза? А что глаза… А я кукиш в кармане. Глаза и кукиш… Они глаза отлючают, а я кукиш. Это я сам, нехороший человек.  Болван и придурок набитый…Меня трудно понять…
- Это правда, что тебя трудно понять. Где ты шутишь, а где нет. Не понять. А надо быть как на духу… Надо быть ясным и понятливым, без этих самых экивок…Будь как все.  Все идут в ногу, а ты порой нарушаешь поступательный ритм. Нехорошо…
И я пошел домой, и стал думать  о нашем разговоре. Пройдут годы, и я буду вспоминать этот момент, как самый ответственный и переломный в моей жизни. И разве сын поймет своего отца и разве он будет знать, что тогда творилось с его отцом? И почему отец порой  был таким, а не таким как все – благопристойным, серезным и очень трезвым. Да, его отец иногда не был трезвым. Это было страшное время, и об этом времени мой сын не будет знать. Это было время, когда многих, таких как я, сажали в тюрьмы, отправляли в психушки, многие  скрывались в тепловых колодцах, становились тунеядцами, некоторые бежали за границу, кто-то спивался, кто-то стрелялся, вешался, травился… И мой сын не будет знать,  отчего его отец был не как все… А может и узнает. Но, вряд ли. И к женщинам его отец относился плохо. Не на серьезе. И про это знать не будет. Это как алкоголь, похмелье. Отпустит, а потом опять прижмет… А  быть в постоянном похмелье очень тяжело и нудно. Организм надламливается. Я понимал, что играть, конечно, необходимо, но не выходить из рамок. А со мной это происходило. Иногда срывался. И тут же совал в карман кукиш. Помогало. Спасибо Володе. Лучше всего игру надо перемешивать с серьезом. Так легче жить. Надо играть серьезно. Если постоянно играть, то нужен талант. Неужели все люди так талантливы? Ведь если постоянно играть, то можно и устать… Значит, наши партийные деятели и руководители не устают играть? И если кому говорил, что он артист, то этот товарищ обижался. И что любопытно, все эти товарищи очень обидчивы. Почти не играют только тогда, когда они вырываются на природу. С ней невозможно играть. Да и какой смысл? Как-то я списался с одним товарищем из Анадыря. Решил поехать к нему. Было у меня последнее желание  - покинуть нашу страну и уехать на Аляску. Знал, там жили мои родственники. Взял Женьку, собрал деньги, продал  кое -какие вещи, библиотеку, взял записки, из которых потом родилась вот эта книга, а их приходилось прятать. И поплыли мы по реке Лене  до города Олекминска. Решил немного отдохнуть, порыбачить и ехать дальше, до Анадыря. Женьке показал места, где проходили мои отрочество и юность. Сходил на могилки отца и брата Василия. Он ещё в детстве утонул…
Поселились мы у друга юности Юрки Минакова. И вот он повел меня в свинарник, чтобы показать животный мир, которым он очень гордился.  Потом пошли в город. Шел  он и всем встречным очень очаровательно улыбался, раскланивался. С одним товарищем очень любезно провел беседу, а когда отошли, то Юрий, не скрывая улыбки, прошептал:
- Подлец он отменный, но…благодетель наш…Нельзя с ним иначе…Обидится…Нельзя…
Поехали мы с ним на рыбалку. И там я увидел другого Юрия. Движения свободные, лицо  разрумянилось, размягчилось и говорил он на простом русском языке и не сюсюкал и не шепелявил…
- Если б ты знал, как я устаю вот так держаться…Только на рыбалке, и в бане  и на даче…отдыхаю…
- И со свиньями отдыхаешь, - добавил я. – А вот я не устаю. Человеком только тебя и увидел здесь с природой и со свиньями… Но нельзя же так жить!
- У меня ещё куры есть… Счастливый ты… А вот я привык… Иначе не могу  жить. Иному бы рожу набил. Ведь явный мерзавец, но нельзя. Обидится.
- Опомнитесь, люди! – воскликнул  я в подпитии. – Что вы с собой делаете!..Но не улыбайся подлецу!.. И не сюсюкай перед ним! Нет,  мне рано бежать из страны, да ещё с моей марсианской рожей! Струсил я! Вот и решил бежать!  Они одержали надо мной победу. Всё. Еду домой…
Через два дня мы с Женькой поехали домой.
Подумал так вот обо всем и пошел к своему другу Генке Кочеву. Он тогда корпел над новой повестью.
- Интересная штука получается у нас с нашим обществом, - сказал я.
- Интересная, - отозвался он.
- Сжечь бы всё и вся. – сказал я. – Вот такое бывает у меня настроение. Одно есть утешение… Сядешь другой раз за стол и делаешь наброски. А  кто это печатать будет? Кому  это нужно? Вот, например, завтра всё изменится, и все эти люди снова наплаву… В первых рядах. Какие-то они непотопляемые. А мне так хочется играть…
- Таков закон, - спокойно ответил Кочев.
- У меня мысль. Создать бы такой орган, чтобы он контролировал  этих прощелыг. Вроде народного контроля. Выбранный самим народом. Только не такой, какой сейчас. Под пятой  у железной партии….Начальников избирать народом, а не назначать.
- Интересно. Ну, и что? Ты  туда не попадешь. В эти контролеры бы опять  вошли они или подхалимы от рабочих. Замкнутый круг получается. Выхода нет. Всё.
- Так что же делать? И там бы райком руководил. – сказал я.
- А ты всё накапливай и записывай. Подойдет время и всё это пригодится. Записки, это вещь. Из провинции. Как она жила в такие вот времена. О своей жизни напиши. Пиши правду. Для истории. Вся твоя жизнь – правда. В будущем должны знать, как жила провинция. В основном, описывают городскую жизнь, деревню воспевают… И не ту, что пишут очерки о строителях  и  людях со строек и таких вот городков…А жизнь. О партии пишут, руководителях, собраниях, о рабочих, о редакциях, о культуре… То, что пишут сейчас, искажают настоящую жизнь… А ты обо всем этом пиши настоящую правду. Как жил, как страдал. Всё записывай. А то ведь всё забудут или на врут, что как хорошо мы жили… Мы никогда хорошо не жили. А то, что ты фантазируешь насчет снов, то это у тебя как бы отдушина. Там ты скрываешься на время от нашей подлой жизни.  Это ты правильно в свои записи вклинил такие фантастические моменты.  Там ты духовно отдыхаешь. Хорошее нашел отступление… художественно, а если глубоко задуматься, то, действительно, будто попадаешь в реальный мир.  Всё записывай. Возможно, когда-нибудь кто-то наткнется на твои такие вот мемуары и прочтет и удивится, что,мол, а вон они как жили, а нам другое втельмяшивали… И это правдивая история.
-  Да. я записываю… Пишу и мне от этого становится страшно. Люди будто  все одубели. Будто все под прессом ходят. Начальники, коммунисты лозунгами шпарят, работяги спят на собраниях, а над всеми над нами и надо мной  - огромный пресс. Чуть что… Вот сейчас его чую…
- Давай лучше выпьем, - предложил Генка, - сразу полегчает и отпустит.
Мы выпили. Посидели, помолчали, потом опять выпили. Загрустили.
- Был у меня один товарищ из Москвы, - нарушил молчание Генка, - и сказал он, что надо ждать больших перемен в стране…Приходили к тебе, а ты где-то мотался…Он о тебе наслышан…Вот и хотел с тобой поболтать…
- Революция? – встрепенулся я.
- А за кого бы ты пошел? Это интересно…
- Как за кого? Народ бы подняли…Так же больше нельзя жить. Хотя этот народ не поднять…Спит он, да свиней и кур разводят… Мармышки делает народ… А во главе этой революции должны быть ученые, писатели, экономисты. Я готов пойти на баррикады, лишь бы свергнуть эту систему…
- Там, наверху, это начнется… Интересно было бы…
-  А мы должны поддержать, - сказал я.
- Поддержим.
В  1991 году я принял активное участие в этой революции. Но это уже будет в другой книге. Эта революция очень резко разделила наше общество на  очень богатых и бедных. Так зачем мне нужна была эта революция? Я никогда не любил капиталистический строй. Я против него боролся. В нашей стране возродился капитализм. Только ещё намного страшнее. Значит, мои усилия были напрасны? А пока…
Шел я домой , грустный, грустный, и думал, а кто же у нас пойдет за эту революцию?  И  тут вспомнил одно дело.  Ведь я пытался организовать у нас забастовку…Что из этого вышло? А вот что…
На  нашем предприятии на одного человека, при распределении жилой площади, давали девять квадратных метров. На любое начальство, даже самое маленькое, это не распространялось. Многие и лезли в партию, а потом и в начальники, чтобы получить лишние метры. И это тоже факт.  Начальник предприятия издал приказ: отныне   будет не девять метров на один нос, а шесть. Ход, конечно, хитрый. В год будет получено работниками  больше квартир. Хорошая, надежная галочка для отчета.  Я обзвонил всех председателей месткомов, чтобы  они собрали людей и привели их на площадь. Проведем митинг протеста. Составим письмо в высшие инстанции и заставим руководство изменить свое решение. Со мной было несколько мужиков. Мы составили листовки-объявления и вывесили на видных местах. Мы не знали, что за нами шли люди, как ни странно, опять рабочие, и срывали листовки. Рабочие-подхалимы. Потом узнал про одного рабочего, что он нуждался в улучшении квартиры, а жил он в щитовом домике, который был очень ветхим и готов был развалиться. Вот такие были рабочие. Так зачем мне была нужна эта возня? Зачем я опять взался защищать рабочих и их права – если эти рабочие меня и предали! Наверное, просто из-того, что я был против беззакония и там, где нарушаются права человека, пусть хоть вот таких рабочих. Пусть такими они и останутся. В этом беззаконии страдают дети. И что удивительно, у этого рабочего четверо детей и они ещё маленькие. А очень просто. Бутылка водки дороже семьи…
В два часа дня состоялось срочное бюро парткома предприятия. Секретарем парткома  был Костин. В общем-то, мужик этот был не плохой. Но всё находилось под   крепкой рукой  начальника.
Привезли меня на это бюро в  «Волге».
Двумя рядами сидели члены бюро и представитель от КГБ. Все осуждающе разглядывали меня, как будто видели меня впервые, хотя они прекрасно меня знали. Такое, уж, было правило и от него никуда не денешься.
- Ну, рассказывай, чего это ты опять нагрезил? – резко спросил начальник. – Чего натворил?
- А чего опять-то? Сегодня мои выступления встречаете в штыки, а  завтра я оказываюсь прав. А потом мне говорят, что я слишком рано тогда выступил…
- Пророк нашелся. Мессия. Ты думаешь, что сейчас правильно поступил? К тому же баламутишь народ…
- Я опять прав. Ни в одной организации  нет по шести метров, только у нас. И почему это я не должен выступать? Может вы сами это делаете своими решениями. Ведь всем ясно, что как коммунист-руководитель, так обязательно имеет хорошую квартиру. Вы же сами и заставляете людей не верить во всё. Люди стали безразличными…
- Вы говорите и не заговаривайтесь! – воскликнула одна конторская дама и преданно посмотрела на начальника.
- Это вы здесь все заговариваетесь. Чёрт бы вас всех побрал! Корчите тут из себя пупов земли! – крикнул я.
 Начальник грохнул кулаком по столу.
- Молчать! Ишь, рубаху-парня из себя корчит. Он, видите ли, Стеньку Разина тут изобразил! За народ пошел. Почему ты за себя ничего не просишь? За народ он пошел! А мы за кого? Мы что, против народа?...
- Он против советской власти, - вставила толстая дама, не сводя глаз с начальника. Надо сказать, что все члены бюро преданно смотрели на благодетеля. .
- Ты мне брось здесь  анархию разводить! – продолжал кричать начальник. – Одно пойми…Неужели ты не понял? Народ за тобой не пойдет. Это хоть должен понять и знать… Для этого у нас есть демонстрации в особые дни. Собрания. Вот там и выступай. И  не баламуть народ.
И крепко прихлопнул ладонью, словно припечатал к столу.
- Кто вам позволил распоряжаться таким образом с жильем? – спросил я. – Не посоветовались с профкомом, хотя они тоже…с народом. Вы тут сами против советской власти и народа…
Странно, над головами всех людей появились разноцветные шары, а в них рожицы. В одном из них увидел Керса…Хоть бы здесь не мешали мне…
- С народом? – спросил начальник. – Да мало ли что захочет народ? У нас ведомственные квартиры. И ты это знаешь…
- Ведомственные сделали, чтобы больше творить безобразия. Вы развели феодализм. Кому даю – кому нет. Я – пуп земли. Я – хозяин. У нас есть профсоюзы. Вот пусть они и распоряжаются…Вот они и есть от народа…
- Хватит бузить! Я здесь поставлен начальником и мне дано право. Я коммунист…
- Так это главное. Если я – коммунист, то должен жить по совести и уставу! И должен пойти первым, где творят безобразия. Творят здесь. Я тут..
- Ишь, ты, мессия явился!  Он за народ, а мы тут против него? – спросил начальник.
- Да, вы против народа, а я за народ.
- Он против советской власти, - опять вставила толстая дама и округлила глаза. Темные головастики так и прыгали на её разноцветной голове-шаре…
- Но если вы коммунист, - тихо сказал один из товарищей, - то  вы должны войти в положение  руководства и понять необходимость этого решения и задайте себе вопрос…
- Плевать мне на вашу необходимость!  Чего это вы все позалезли в многоквартирные без всякой необходимости. Задайте себе сами вопросы…
- А вы знаете, что вас ожидало после того, когда вы бы организовали митинг- забастовку? Не завидую. И вы против советской  власти. Товарищи, он же против советской власти!  - продолжала свою зажигательную речь толстая дама со злыми круглыми и немигающими глазами. У неё, по-моему, какая-то фамилия  насекомная…
- Ну, и хватили вы, - покачал головой секретарь парткома Костин, – это, уж, слишком. Я Юрия знаю. Слишком справедливый мужик, да и только. Да какой же он враг? Ну, вы даете…
- Уверяю, что он против советской власти и против партии, - не унималась дама с насекомной фамилией.
- Иди домой и успокойся, Юра, иди, - встал секретарь. – И хорошо подумай на досуге. Хорошо подумай.
- Стрелов, - подал голос мужчина, кажется из рабочих. Видел его  на автобусной остановке. И здесь, как и положено рабочему, сбоку, в уголке. – Поверь мне, ты останешься в одиночестве. Люди не пойдут за тобой. Почему? Подумай. Да пока ты здесь, везде обзвонили и сказали, что митинг не состоится…Не врубился? Не пришло это время…
Кто-то из сидящих рядом, дернул его за рукав. Он замолчал. Но я уловил взгляд товарища от КГБ. Он внимательно посмотрел на того рабочего.
- Я  постоянно задаю себе вопрос, - опять вылез один из товарищей,   -  Откуда такие берутся? И отвечаю…
- А вы на гранитный фундамент обопритесь, - прервал его, - и у вас пойдет как по маслу.
- Да он же, товарищи, против советской власти и против партии! Он против  народа! – воскликнула дама с  насекомной фамилией.
- Та-ак, - протянул я, - вот они где, голубчики…Я как посмотрю, что вы тут все и со мной против народа! Значит, мы все тут против народа и его враги. Да вы же все здесь собрались – подпольщики…
Одно понял, что я проиграл. Против такой мощной команды поднялся! Где уж тут выиграть. Проиграл с треском. Народ не пойдет за мной. Но, надо продолжать играть. Наклонился  к насекомнофамильной даме и прошептал:
- Вы -  антисоветчица. Вы потакаете нарушителю советской власти обманывать советский народ на советской земле в процветающее советское время, в советскую эпоху…
Тот рабочий, что забился в угол, засмеялся:
- Во, дают! Мы, оказывается, все тут враги! Для чего тогда мы здесь собрались?..
Представитель КГБ что-то записал в блокнот. А я ответил:
- Они готовят революцию…
Присутствующие  «подпольщики» зашевелились. Начальник повысил голос.
- Хватит бузить. Концерт окончен. Иди домой. То, что ты задумал… кишка  тонка… Подумай на досуге на что ты замахнулся и что хотел сделать. Всё с тобой. Иди и успокойся… У тебя же маленький сын… ты о нем подумал? А надо подумать…Всё. Иди…
- Пойду, пойду, а вы тут будете говорить против советской власти? Я знаю. У меня ничего не получилось…Люди не  соберутся. Я понимаю этих людей…
- Твое решение? – спросил секретарь. – Когда  решил собрать людей?
- В пять вечера…
- Уже четыре… Все зря ты затеял и сам понимаешь, что люди не пойдут… Пойми. У тебя маленький  сын…Подумай…
- Иди, иди, - сказал начальник. – Да, и не то время, чтобы устраивать забастовки. Как мне передали, мужик ты неплохой, - он покосился на сотрудника от КГБ. – Поймешь. Мужик ты умный, сообразишь что к чему… Затеял какое-то мальчишество, донкихотство… Но по твоему вопросу подумаем…Иди…
Что теперь делать? На несостоявшийся митинг пришло несколько человек. Народ не собрался. Мне больше не было желания собирать людей на какие-то митинги. Навалилась усталость. Что дал мне этот митинг? А ничего. Одни неприятности. Мне не нужна квартира. Для нас с Женькой было достаточно двухкомнатной. Я хотел помочь людям. И эти люди меня не поддержали. Назвали меня дураком. А двое из них даже хотели избить меня. И потом, всегда, когда заходил в мастерскую, подсмеивались надо мной те, которым  хотел помочь. Но при этом преданно смотрели на своих начальников.
И это был ещё один факт. И я его не придумал.
Если бы в тот момент был у меня начальником Толстолобенко, то меня бы упекли куда-нибудь. А в то время был начальником Воронов. Он схватил мою руку и крепко пожал.
- Ты – молодчага. Хотя я предвидел, что ты дохлое дело затеял. Время ещё такое не пришло… Я уважаю… Вместо меня придет  Толстолобенко… Этого бойся…На тебя в особом месте зуб имеют… Учти… Ты опять многим насолил. Вот это несостоявшееся сборище  для твоей защиты рабочих, подхалимов ещё аукнется. Но, пока я здесь – никому не дам тебя в обиду. Всегда отстою…Ходил за тебя бороться…
Мне и на хороших людей везло. Если бы они не повстречались мне в жизни? Не знаю, что было бы со мной. Да и вообще, в самый решающий момент в моей жизни, приходило хоть какое-то спасение. Другой раз казалось, ну всё, пришел конец…Теперь уже не выкрутиться, ан нет, возьмет и повезет…Пронесло! И разные испытания так и сыпались на мою голову. И неизвестно откуда приходило спасение. Но тот, кто следил  и оберегал меня, не расхолаживал, не лелеял, а испытания давал на всю катушку…
Так вот, когда я разговаривал с Толстолобенко, то я ему выдал план. Он вызвал меня в кабинет.
- У меня есть идея. Мы выпускаем стенгазету один раз в месяц. По праздникам. Мало. Скоро день освобождения африканских народов. Думаю в газете отметить. Два раза. А день мелиоратора?..
- Это хорошо ты придумал…А вот эти афри…мелиораторы зачем?-
- Но, мы ведь водой занимаемся. Разве можно пропустить свободу Сейшельских островов?
- Перегнул. Зачем нам эти острова? Надо что-нибудь нам поближе. Это хорошо, что ты сделал номер ко дню Парижской коммуны. Да и то…Лишне…Лучше наше…
- Надо понимать настоящий момент, - перебил я. – В самый раз нанести удар по мировой буржуазии! Ну, например, напишем так – товарищи папуасы, мы слесари и разные там…другие профессии  и руководители, как очень честные и благородные люди, с вами, плечом к плечу, обопремся на гранитный фундамент марксистко-ленинской теории и все как один пойдем к светлым…
- Подожди, подожди, - перебил начальник, - а папуасы-то тут при чем? Я с тобой хочу поговорить совершенно о другом. Сбил меня с этими папуасами.  И не путай мне карты руководства. Надо же.  Папуасы.
- Да  вы что?! – сделал вид, что возмутился. – Папуасы томятся на этих каких их… на Сейшельских островах! А африканцы в США умирают с голоду! Вы что?! Против мирового пролетариата?!  Папуасы и негры ждут свободы! Вы что, против советской власти?
- Ладно, ладно, разошелся! А почему у тебя эти папуасы  оказались на этих… островах? Вроде они в другом месте. Там у них был помню Миклуха-Маклай.  Всё шутишь?  Или напутал. Ты лучше передовицу напиши про наше производство. Об этих не надо.  Что же я хотел тебе сказать… Перебил ведь… Ловко ты мне голову закрутил… Ладно. Иди.  Вот так бы всегда такой был. Деловой, грамотный мужик, на голову выше каждого у нас слесаря. Посидели бы, поговорили как-нибудь.  Разве плохо.
- А я разве говорю, что плохо? Хорошо. А жаль.
Могу только сказать, что  с такими вот и с теми, кто много болтает о светлых вершинах, дружбы у меня не будет.
Стенгазету по освобождению африканских народов выпустил. И прошло. Следом выдал номер, где  призвал слесарей-водопроводчиков сплотиться и единым шагом, тесными рядами  совместно  с родной партией прямиком пойти к сияющим вершинам. И этот номер проскочил. Даже похвалили. Я озорничал вкрутую, как озорничали наши политические деятели.
Сейчас приведу образец рабочего  собрания. Такие были по всей стране. Навидался. Наслушался. В организациях умудрялись проводить их совместно с коммунистами. И назывались они коммунистические пятницы. И это ещё один факт. Первым, среди рабочих, выступил Балаболкин.
- Сейчас, когда наша страна напряглась как стальная пружина и идет к завершению пятилетки, мы – коммунисты, как один, конечно,  с рабочим классом, должны каждый на своем месте отдавать все свои силы для выполнения плана. – говорил оратор и  вид у него был такой, словно он стоял перед зеркалом и любовался собой, своими четкими движениями, стройной фигурой, красивой сединой на висках, а главное, своей зажигательной речью. А она так и лилась из него. – Я задаю себе вопрос.  Сможем ли мы выполнить план до конца года. И отвечаю. – И он обвел нашу братию  орлиным взором и резко махнул рукой. – Сможем. Но только в том случае, если сплотимся  вокруг нашей  коммунистической партии, и если каждый из нас задаст себе вопрос, а что он сделал для партии, для народа?..И снова задаю себе вопрос…
Ещё что-то говорил о монолитности, о вдохновении, о сияющих вершинах и ещё о чем-то…
После него вылез на трибуну главный инженер Хамов. Этот жук с задатками государственного воришки, заговорил о любимой теме. Говорил о честности среди рабочих. И что он поймал одного рабочего, который украл горсть гвоздей. А в это время рабочие  везли Хамову на дачу украденную обрезную доску. Появился на трибуне  и бригадир Линьков. Он мечтал получить третью награду. За это надо постоянно выступать на трибуне. Однажды он мне сказал:
- Все играют. Почему я не могу поиграть. Давай, Юрий, вместе играть. На грудь бы ещё одну железяку для порядку…
В тот день на трибуне разыгралась настоящая игра. Все будто сговорились, вели разговоры о честности и о «не укради»… А этот Линьков посвятил речь верхонкам. Не дают их рабочим вовремя. И рассказал о том, как один рабочий оставил верхонки на рабочем месте…а их украли…Линьков блестяще гнул дуру под наших руководителей. Линьков так увлекся говорить о честности, что даже взмок…
Потом и я решил блеснуть на трибуне. Долго мою речь помнили.
- Вот я и говорю. Нет этих верхонок, да и гвоздей выкрали целую пригоршню… Безобразие! Мне завтра подмости надо делать. Вот и задаю себе вопрос – зачем украли горсть гвоздей и верхонки? Отвечаю. Гвоздей нет. Нет и верхонок. А честность есть. Она на огороде осталась среди моркови, свиней и кур… И всё это на руку мировой буржуазии! Задаю себе вопрос. Зачем украли гвозди и верхонки? Для дела на даче… У меня есть предложение. Сплотиться плечом к плечу  и пятимильными шагами двинуть в светлое будущее. И мы, слесари-водопроводчики, и прочие, придем к этим вершинам… Правильно говорил товарищ Балаболкин, а потом товарищ Толстолобенко, а за ними и Хамов, Линьков… Даешь честность! У меня всё…
В зале шум. Все оживились, а то многие дремали…
После собрания ко мне подходили мужики, молча жали мне руку и тихонечко отходили, как бы начальство не заметило. Балаболкин тоже тихо проскользнул мимо меня. Один только Хамов  остановился и спросил:
- Всё озорничаешь? Причем тут горсть гвоздей и верхонки? Кого ты имел ввиду?
- Это так, семечки. Одно не могу понять, как можно сплотиться вокруг партии? А пятимильными шагами к светлому будущему? Что это?
- Это иносказательно. Всё чудишь?
- Значит, всем можно чудить с этими вершинами и говорить иносказательно, а когда я сказал – мне нельзя. Все мы иносказательны.
- Всё ясно. Чудишь. У меня вопрос. Зачем ты дал рекомендации в партию Редману и Ратникову? Чудишь? Во время спохватились. Не приняли.
- А с Редманом и Ратниковым плечом к плечу в светлое рванем.
- Смотри… Доиграешься… Тебе что, советская власть не нравится?
- Она мне очень нравится. А вот вы её противники…
Сказал это и пошел домой.
Когда многие узнали, что я написал рекомендации Редману и Ратникову, то сказали, что это будет не партия, а насмешка, какой являюсь я сам. Я вспомнил Эдика Загубенного и Володю и написал эти рекомендации. Написал ещё нескольким таким же. Пусть озорничают.
   
ПО  ТУ  СТОРОНУ  ЖИЗНИ
Не спалось. Первый час ночи. Вышел на балкон. Небо до того чистое и звездное, что отчего-то стало страшно. До того оно бепредельное и бездонное. Аж, дух захватило. И нет ему конца, как нет конца времени. Это мы, люди, придумали время.  Его нет во вселенной. В ней нет ничему конца. Там всё вечно… Господи! А может, так устроен мир, что вселенная – скорость света и время – совместны. Это единый материальный мир. И в нем, преодолимо, в человеческом понимании, прошлое и будущее. И если бы войти, например, в один из каналов этого мира, то можно было бы пронизать пространство, до ближайшей звезды за какие-нибудь минуты, а приближаясь, к земле, попасть в её прошлое или будущее. Так что, мечта человека о машине времени реальна. Никакой не надо машины конструировать, надо только попасть, вернее понять физическое явление природы пространства и времени, и для тебя не будет  существовать этих понятий. Человечество зациклилось на понятии скорости света, расстояний, и для построения кораблей и преодоления пространства и времени. И фонтасты пошли на поводу у ученых. Уперлись в создание космических кораблей. Но для преодоления  пространства не хватит и нескольких человеческих жизней. Господи, там есть всё! И прошлое и будущее! Прошлое? Я в это прошлое проникал через стекло, и даже в тепловой камере  и просто на лесной опушке и, видимо, есть определенные точки, откуда могут послать в прошлое. Проникал через пространство и время. Кто-то же со мной вытворяет подобное, конечно, если это не мистика или сон. А  вдруг, где-то в прошлом или настоящем, я встретился бы со своим современником? Вот, было бы доказательство, что это не сон и не мистика. Кто поверит? Никто. А в  том времени поверили бы? Нет. Что-то такое у меня получилось с Ниной. Она же поверила, что я из реального мира. Конечно, идут эксперименты  на избранных для испытаний. Интересно, а сколько таких, как я? И все они молчат. Нигде об этом не сказано и не написано. А иначе  можно угодить в дурдом… Давно не беседовал со вторым – я, вернее с тем…в блок которого я вхожу. Имя у него чудное – Дюрд. Через несколько лет узнал, что таких, как я, очень много. И всё это будет потом…
Как мне показалось, что-то прошелестело…Возник свет и до того яркий, что даже закрыл глаза. Словно неведомая сила, теплая, нежная обволокла меня и успокоила.  Открыл глаза…Вернее попытался открыть. А может, мне показалось, что их открыл?..
- Не волнуйся, - сказал кто-то во мне. – Встань и иди…
- Но кто ты? Исса или Дюрд,  Керс?...
- Это я – Дюрд.
-  Мне трудно верить во всё это. Ведь кроме нас, человека – никого нет. А я тебя придумал. Бывает, что я такое навыдумываю.
- Молодец! Ты  хороший выдумщик. Хвалю. Подойди к окну…
Подошел  и притронулся к стеклу, а оно будто расворилось. Исчезло. Погружался во что-то теплое, радостное. Вокруг был яркий свет и чувствовал легкий ветерок, который обдувал меня и словно проникал внутрь. Он будто просвечивал тело, купался в нем. Он касался  каждой частицы внутренних органов, согревал кровь. Словно за спиной выросли крылья. Было легко и радостно.
Тут почувствовал, как из меня начало выдавливаться что-то неприятное, гадкое, темное…И всё это мерзопакостное собралось в единый клубок, похожий на выхлопной газ от автомобиля, и это…понеслось к еле видимому отверстию в воздухе. Втянулось в него…
- Что это? – спросил я. – Куда оно?
- Вокруг тебя и в тебе накопилось очень много отрицательной энергии, и она влияет на психологию человека. Мне надо было убрать эту энергию, чтобы я мог с тобой нормально работать. И эта энергия, собранная отовсюду, конечно, от злых людей, очень плохо действует на человека. Такая энергия концентрируется не только в человеке и вокруг, она в избытке проникает везде, влияет на жизнь растений, животного мира, на энергию земли, на  космос и на саму вселенную. Собранная в одном месте, такая энергия может вызвать землетрясения, бури, болезни вроде чумы, оспы, холеры, да и  другие страшные болезни… Сюда послал меня Исса. Блок, в который ты входишь, и те, что жили до тебя и давно умерли, в моем блоке… Вокруг тебя очень много отрицательной энергии. Нацеплял её очень много от некоторых людей…
- Так трудно во всё поверить, - сказал я, а возможно и подумал. -  Нам долдонили, что кроме человека – никого больше нет. Недавно опять по телевизору я смотрел передачу «Очевидное – невероятное». Как всегда вел эту программу профессор Капица.  Ученые снова говорили о том, что мы одиноки во вселенной.
- Это хорошо, что ты рассуждаешь. Подвергаешь всё сомнению. Хоть как-то  думаешь. Мы знаем, что говорят ваши ученые.  Они дурачат людям головы из-за ваших идеологов. Поменяется идеология и ученые поменяются. За отрицания они получают деньги, а вот на кухне, они признают другие миры и потусторонний мир.  Такова ваша идеология в стране. Иначе им нельзя… Сомнут, уничтожат, заплюют. Создали земных богов, вождей. И молятся своим вождям. Вселенная заселена в пространстве и в измерениях. Мир очень разнообразен… Ну, например, твой энергоблок попал в благоприятный для тебя энергетический комплекс…
- Как я понял…блок…это я? То есть моя душа?
- Правильно понял. Тебе трудно объяснить, как это делается.  Постепенно ты всё поймешь. Сам. Только сам иди ко всему. Человек должен мыслить. Для этого его и создали…
- Ты говоришь со мной, с моим мозгом? И всегда ли ты? Исса бывает во мне? В моем блоке…
- Твой блок, твоя душа всегда с тобой. Но мы, как рапределители блоков, бываем не всегда с вами. На вашем языке… вы запрограммированы. Мы получаем сигналы бедствия или радости, и они фиксируются и передаются в наш комплекс, в котором я нахожусь. Не вмешиваемся в ход вашей судьбы. У каждого энергоблока своя судьба. Бывают исключения, но это только ради эксперимента. Если мы начнем вмешиваться во всё, то ничего хорошего от вас не будет…
 -   Есть параллельные миры и ещё какие-то силы?..
- Да. Всё это есть. Мы в космическом разуме… Есть и параллельные миры и на других галактиках. Люди вбили себе в головы, что только они и есть на земле. Мир разнообразен. Разум один. У всех разумных существ вселенной  разум один. Есть и темные силы… Мы с ними в разладе… Они созданы космическим разумом. Всевышним. Богом. И эти темные силы более прямолинейные, изворотливые, вмешиваются в энергеические блоки, в человеческие судьбы, изменяют их, а то и берут с собой. Бывает, что человек сам изменяет судьбу, свою никчемную  линию жизни. Человеку суждено умереть, и уйти душе в иной мир, ну, например, в любом возрасте, а он избег этот момент. То линия жизни, его судьба фиксируется в энергетической системе и откладывается новая линия-судьба. Такое часто бывает. В каждого рожденного человека вложен энергетический код.  И он должен найти его в себе и развивать. Очень часто бывает, когда человек прожил жизнь, а кода своего не нашел. Промаялся жизнь впустую. Всё это ты познаешь. Такие люди окружают тебя. А вот эти идеологи всячески мешают людям  найти в себе код. Ты с ними боришься. Все они находятся под властью темных сил.
- Ясно, хотя ничего не ясно. Что вы делаете со мной? Что есть смерть? Ведь и энергоблок умирает вместе со мной? Мне бы не хотелось, чтобы так рано умерла Шура…
- Смерти нет. Умирает оболочка души. Энероблок вечен, пока существует вселенная. Энергоблок переходит в энергосистему, и ты не весь энергоблок. Ты часть его.
- Ты тоже хорошо говоришь по-русски….
- Я говорю с твоим разумом. Он языков не знает. Ему это не нужно.
- Таких, как я много. Знаю. Моё стекло. Что это?
- Хотя обыкновенное стекло, но через него нам лучше  общаться с тобой. Хотя есть и другие точки. Можно и через зеркало. Отрабатываем точки, откуда можно изымать вас в соседний мир. Пока тебе не надо знать, зачем мы отправляем тебя в разные места и в разное время. Потом узнаешь. Ты весьма хорошо переносишь путешествия. Есть паникуют. Нарушается  психика. Бегут к кому-нибудь рассказывать о виденном. Этого делать нельзя. Для таких людей такое плохо кончается. Над ними смеются.  А то и начинают лечить. Ты хорошее дело придумал. Записываешь все путешествия. В будущем тебе пригодится.
- И все-таки, кто вы? Пришельцы из другого мира или из параллельного? Не могу понять. Если судьба каждого из нас где-то у вас зафиксирована, то выходит, что все мы ходим под надзором? И тогда я начинаю верить в Бога. Он ведь есть?
- Есть. Я один из его посланников, так же, как и Исса. Я бы мог не говорить тебе об этом. Сам бы мог догадаться. До всего домысливай сам. Не иди на поводу ваших идеологов. Они неистовые атеисты. До времени. В общем, они играют в неистовых. Всё изменится, и даже лучшие пропагандисты марсизма-ленинизма толпой ринутся в церкви. Это великий грех. Они обманщики… Будь самим собой. Пойми, что Бог – наш создатель. Бог – вселенная. Разум его.  Многое не дано человеку знать. А то весь смысл жизни потеряет значение. Нам такое не следует делать. Мы как бы подаем порой замысловатые знаки, а ваше дело расшифровывать их. Всему время. В своем развитии насчет других миров вы пошли по неправильному пути. И это приведет вас в тупик. Подойдет время, когда ты, как энергоблок, испытаешь величие вселенной. Для тебя придет бесконечность в пространстве и времени во всех измерениях.
- Но ведь я разбил стекло…
- Даже крошечная часть его – останется частью блокировки входа в прошлое для тебя. Да, есть и другие точки. Многое узнаешь.
- Бываешь ли ты в моих оппонентах?
- Бываем. Скукота. Отвечу так. Ты вникай. Ты уже знаешь, что в каждом человеке есть душа. И  когда человек умирает, она отделяется от него и входит  во вселенскую систему, в организованную плазму…Волны плазм пронизали вселенную. Человек – вселенная. Ему даны огромные возможности. Его мозг так устроен, что он не должен состоять в спокойном состоянии, а он должен трудиться. Люди, в основном, не желают трудиться  мозгом. Не используют  Божий дар. И получается так, что мозг человека как бы засыпает или начинает работать в одном направлении, как больше украсть для себя. Такие, как я пытаются им помочь выйти из тупика, но они этого не желают. Порой мы даже подсказываем – остановитесь! Бесполезно. Думать им  не выгодно. Надо же! Они придумали партийные школы и назвали их ВПШ. Там воспитывают маразматиков и бездельников. Учатся в этой школе будущие атеисты, великие грешники. Оттуда выходят  идеологи по одурманиванию народа… Такой язвы на всей планете нет. И в том месте находится  огромной силы отрицательное поле. В каждом райкоме партии есть политический отдел, который  возглавляет неистовых бездельников и тунеядцев. Надо же, придумали для себя дармовой хлеб. Лекторы, пропагандисты. Да, ещё и поощряют этих бездельников. За каждую лекцию получают деньги. Придумали звания – лучший пропагандист района, области. Ездят на совещания бесплатно, за счет государства. Даже устраивают соревнования – кто больше прочтет никому ненужных лекций, кто изощреннее соврет… А осенью начинается  обязательная учеба в политической и экономической школе. На всех производствах, в школах, колхозах, институтах начинается учеба. И во всем этом удивительная показуха. И ты тоже грех на душу берешь. Иногда читаешь лекции, проводишь  пятиминутки. И тоже лжешь, изворачиваешься, но хоть тебя рабочие понимают, что ты играешь и смеются над твоими беседами…
- Каюсь, и лгу…У нас придумана такая форма – социалистическое  соревнование. Кто больше наберет очков, тот и победитель…
- Вернее, кто больше изолгется. И получают на бригаду деньги за красивую ложь. Хороши ваши учителя. Ты потихоньку исправляешься. Но не во всём. Немного снимается грех. Если ты воспринимаешь эксперименты хорошо, то тебя иногда  можно отправлять в другие миры. Не каждый человек  рожден быть безгрешным или грешным. Но  если  грешник,  всей душой стремится к очищению, то он будет прощен. Так и ты. Стремишься к очищению, но не всегда. Твое очищение идет через муки. Так жесток ваш мир…
- Ты говоришь так, как я иногда рассуждаю. Ведь многое должно быть не так.
- Правильно. Я тебя только чуть подправляю, через твой разум… Что было бы, если бы я или Исса стали доказывать тебе о твоем неправильном понимании мира, то было бы страшно… Поэтому, таким, как ты, мы так делаем, чтобы вы сами разбирались во всем. И только чуть подправляем. Через какое-то время ты будешь рассуждать по-другому. Твои мысли пойдут по новому руслу и более логичнее. Сам домысливай. Сам. Мы тебе будем немного помогать. Постепенно мы пытаемся всем людям разобраться с самим собой. Многие люди не желают этого. Вот здесь-то и появляются темные силы и разрушают последние наши усилия. Делать зло подобным себе, легче, доступнее да и надежнее.
- Вот бы взял и вошел бы в мозг к некоторым идеологам и подсказал им, что обманывать народ грешно…
- Я уже говорил, что у каждого из них есть свой, такой же как я у тебя, как говорится, мои товарищи,  пытаются порой внушить это, но бесполезно. Во многих вошли темные силы. И выгнать их очень трудно…Человек должен сам себе помочь, но чаще бывает, что он не может одолеть темную силу… А зачем? Не очень-то они хотят расставаться с темной силой… Ты думаешь, что мы не внушаем человеку не поднимать руку на себе подобного?  Пытаемся, но порой темные силы оказываются сильнее нас. И эта сила так и шепчет преступнику совершить злодеяние. Представь, как это Бог мог бы заставить одного человека работать на другого? Да ещё бесплатно. Там вмешались темные силы. В отношении добра у этих людей мозг будто спит. И может получиться так, что никогда и не проснется. Поэтому их раздражают такие люди, как ты. И вас называют чудаками, потому что вы не думаете как все. В вашем мире, если человек не так делает и не так думает, как все, то его называют или чудаком или дураком.
- А может всё наоборот?
- Давай не будем так говорить о людях. Их трудно перевоспитать.  Перестроиться они могут мгновенно. И это произойдет, когда в вашей стране что-то изменится. Верить им нельзя. Они тут же могут измениться. И мы сожалеем, что человек умирает, переходя в энергоблок до следующего воплощения в другого человека так и не разбудил свой мозг к действию. И мы ведем отладку в каждой системе. В тебе тоже долгое время  мозг спал и такого натворил… А ведь ты относишься к избранным для экспериментов… Ещё немного и тобою могли бы овладеть темные силы. Сейчас этого не произойдет. Долгий путь к покаянию. И отняв хоть одну грешную душу от темных сил, мы радуемся. Ты уже знаешь, что наш Бог добрый, и он прощает порой даже великих грешников, если они глубоко покаялись и помолились от души. В покаянии и молитвах к Богу можно прийти к всепрощению. Если человек вчера был атеистом, лектором и пропагандистом обманутого народа, а в стране что-то вдруг изменилось, и он неожиданно тут же начал говорить о церкви и о Боге, вдвойне грешен. Обманщик. Такому не верь. Так не бывает. Только через глубокое покаяние и молитвы к Богу могут искупить грех…
- Где вы живете? Не ясно. У вас есть дома, города? Что там?
- Пока этого не поймешь. Мы везде, во всей вселенной. И с вами рядом. У нас есть дома, и города, природа.  Деревья, трава, озера.  Всё есть, но отличается тем, что у нас экологически всё чисто. У нас нет зимы и всегда солнце.  Ну, пока всё. Много информации. Хватит. Мы постепенно нагружаем таких, как ты. Не надо всё сразу.  Готовься к экспериментам. Ты для них готов.  Мне надо исчезать. К земле движется мощный поток энергии, вредной для планеты. Предстоит очень много тяжелой работы.
- Вы там работаете? Хотя что я…Кстати, другой раз бабки говорят -  вот умру и отдохну там.
- В другой жизни ещё больше трудятся. Пойми, что разумное существо у вас и в главном мире  должно трудиться много, очень много. Всех больше трудятся наши Боги, Богини. Всем хватает. Наши Боги всеми силами оберегают планеты с разумом, а вы так неблагодарно относитесь к своей родной планете Земля, хотя она и не ваша родина. Хватит. На сегодня хватит.
Сидел у окна. За ним лил дождь. Какое-то наваждение. Такого не может быть! Рядом с нами есть мир. Да, я путешествовал в прошлое. Бывал и в древней Италии, встречался с Маркизой-Нинкой. Была встреча с красными и белыми. Значит, это не сон. Кто мне поверит? Засмеют. Скажут, что этот чудак опять напридумывал сказочки.  Да, и плохо может кончиться для меня. И все-таки, что же происходит со мной? 
За окном лил дождь. Конечно, это шел контакт с другим миром. Возможно, всё возможно, что умершие люди, вернее, их души воскрешаются в другом мире. Где-то рядом с нами есть мир для умерших. Их души там живут. Почему бы и нет? Кто нам докажет, что тот мир не существует? Никто. Все веры говорят, что тот мир есть. И я верю в него. Можно сказать так, человек умер и всё…Тлен. Тогда почему со мной такие штуки происходят?  Да, тот мир есть. И  есть там разные силы. И все они власвтуют над нами. Мы этого не замечаем. Идет вселенский эксперимент. Они ищут в нас, в каждой клеточке мозга и нашей души изначальность нарушения микроскопического элемента. Возможно, что-то другое кроется. Может, когда-то  кто-то вмонтировал в нас такое от темных сил, что порой мы бываем злыми, завистливыми.  Говорят, что доброта спасет мир. Но ведь сколько прошло войн на нашей планете! Начинали её люди с темной силой. Как изгнать из человека темную силу? Я не знаю. Уничтожить человечество для них – просто. Тогда для чего  его создали? Для утехи? Не верю. Может, идет поиск этого изначалья?  И тогда надо помогать искать это изначалье, даже в самом себе. Где и откуда и в каком тысячелетии  кроится это изначалье?  Вот, наверное, в чем загадка. Да, я борюсь с самим собой. Но, многим людям нравится быть злыми, изворотливыми, ехидными, подлыми, и эксплуататорами.  Этими людьми руководят темные силы. И эти люди даже нервничают, когда им мешают подличать против собственного народа. Как заставить людей мыслить по другому?  Как заставить работать мозг в этих людях? И я мог быть таким? Даже ещё хуже.  Вот что поразительно. Многие из них были октябрятами, пионерами, комсомольцами, в общем всегда были сознательными гражданами. А я в  это время бродяжничал, бичевал, воровал, да ещё не из сознательной семьи. Что же случилось с нами? Почему они остались на уровне диких идей? А я, бывший уголовник, вырвался из этого ужасного плена идеологического бреда?  А может, потому, что мне пришлось самому наверстывать упущенное без всяких там учебников, школ и учителей? И шел по собственному пути. И на этом пути испытания закалили и сделали меня не похожим на многих?  Сам вкалывал над собой, а их всех учили в школах, институтах и в высших партийных школах. Я не верил, что им было не дано развивать свой мозг. Не верил. Сами виноваты. Иногда меня удивляло то, что человек заочно окончил институт, а по развитию сравнялся  иному слесарю-водопроводчику. Ему, этому грамотному человеку дано быть таким? Нет. Он сам остался таким, каким его выучили в высшей партийной школе, потому что так легче жить. И я считал этих людей преступниками по отношению к себе. Нет им прощения. Да, я и сейчас делал много плохого, грешил. Но, всегда старался не быть как все и много, очень много читал и думал над смыслом жизни. Мне всегда было  очень трудно. Никогда не любил лодырей. Смотрел на наше общество, а оно мне напоминало банку скорпионов. Оставим их в покое. Ну, их. Есть прошлое и будущее. У каждого из нас определенная судьба – рождение, жизнь, смерть. Воплощение в другого. И снова жизнь. Удивительно то, что когда-то я жил. И кто он, и сколько их было? И когда будет последний, в каком веке и каким он будет? Там, в беспределе, какова жизнь этих бестленных образований? В какой оболочке они? Не дано смертному  заглянуть в тот мир и всё узнать. И не каждому разрешается увидеть прошлое, а возможно, и будущее для экспериментов. Мне кажется, что подойдет  время,  и каждый человек на земле поймет, что кто он и для чего он. Всё поймет. Но когда это будет. И все поймут, что мы подопытные. Временщики. Каждый воспримет это по- разному. И жизнь на земле будет стоить копейку. Это Создателю не нужно. Почему я знаю, что я подопытный и что я временщик. Почему я воспринимаю это как  вполне объяснимое действо высших сил?  Оно и должно быть так и ничего не изменить. Для этого и создали нас, и что тут паниковать и возмущаться?  Жизнь  каждого из блоков – есть смысл не только на земле, но и во вселенной. А вселенная – это вакуум, где, как нам казалось, нет ничего. Но она наполнена жизнью, нам непонятной, загадочной и невоспринимающейся нашим разумом. Нашим разумом, хотя все это там. В клетках мозга, нашего разума, все заложено, отмечено. Но человек не желает думать на эту тему.
Вдруг я вспомнил  один из зимих вечеров. Стояли рождественские морозы. Даже днем машины шли с зажженными фарами. А завтра мне надо было лететь на самолете в Иркутск. Шуре сделали операцию на сердце. А тут Людмила со своей ворожбой пристала. Я не любил ворожить. Вот уже два дня я не находил себе места. Тревога на душе. С Генкой Кочевым хорошо выпили – не помогло. Всё больше стал замечать, что водка стала сильно вредить мне. Не только стал болеть, но и становилась она для меня противной. Надо было с этой дрянью завершать. Всё шло к этому. А товарищи мои, когда бросил пить,  спрашивали, не болен ли я. Никогда не было желания пить и опохмеляться.
Так вот, Людмила заставляла меня гадать. Наливалась вода в стакан, а на дно опускалось кольцо. Стакан  ставился перед зеркалом и надо было смотреть через зеркало в стакан, в центр кольца. И надо вызывать дух того человека, который умер. Обычно вызывали почему-то Пушкина, ну в общем, известных людей… Неожиданно вспмнил, как Шура рассказывала о том, как она когда-то ворожила на будущего жениха. И в том сне явился я, хотя тогда она меня не знала. Вся жизнь пронеслась во сне. И в том сне я останусь один с детьми. Установил зеркало так, чтобы видеть стакан с кольцом и вызвал дух Спартака. Это был один из моих любимых героев, также как Робин Гуд, Стенька  Разин,  книжные  герои -    Дубровский и  Овод. Мельком взглянул в окно.  За ним морозный туман. Ночь. И будто вон там, в углу окна , в темноте, что-то двигалось и мне не хотелось смотреть туда. Было почему-то страшно и тревожно. Отвел взгляд от окна и снова посмотрел в стакан через зеркало и прошептал:
- Дух Спартака выйди. Я хочу поговорить с тобой. Мы помним тебя. Ты великий полководец. Освободитель рабов. Ты – великий гражданин земли. У тебя были надежные товарищи – Марк Атратин, Рутилий…Выйди, я хочу поговорить с тобой…
Надо было сказать несколько раз такие слова. И вдруг, неожиданно для себя, в третий раз я сказал:
- Дух Шуры, выйди…
И  тут же отпрянул от зеркала.
- Папа, ты чо? – бросилась ко мне Людмила. – Показался твой Спартак с мечом? Чо с тобой?
- Ничего. Ну, тебя с твоей ворожбой. Не буду. Не надо. Не хочу.
- Страшно? Вот. Пап, я сбегаю к Тане Клюсовой. Мы с ней договорились после двенадцати ворожить.
- И сразу домой. Мне завтра лететь.
Женька спал. Людмила ушла. А я боялся подойти к зеркалу. Что же это было? Такое не должно и в мыслях быть. Но она появилась. И тут меня пронзила мысль, острая, болючая, изгнавшая головную  неопохмельную боль. Скорее это не мысль, а кто-то сказал во мне, но я не понял что…А потом вдруг ясно услышал чей-то далекий похожий на вскрик с хрипеньем и стоном от страшной боли знакомый и незнакомый голос.
- Родненькие мои… Кажется, отмучилась… Свет! Юра, а меня нет… Мне было очень плохо… Отмучилась в вашей жизни… Меня нет с вами… Прощайте… Как хорошо…
Я стал бегать по квартире, а потом выбежал на улицу. Ходил долго, пока не замерз.
К окну и зеркалу боялся подойти. Да, бывает такое ощущение, когда какой-то предмет или человек притягивает тебя и заставляет взглянуть. И кажется, нет сил бороться против искушения посмотреть. Интересный случай как-то произошел со мной. Показывали по телевизору старые кадры, где-то шестнадцатые  или семнадцатые годы. Толпа. Что-то было связано с каким-то событием. Да, это и неважно. И вдруг, в толпе, я увидел чье-то лицо. Смотрел на него и никого больше не видел. Неведомая сила заставляла  меня смотреть на этого человека. А это была молодая женщина. Она улыбалась и даже махала рукой. Кругленькое, симпатичное личико, на голове круглая шапочка,наверное, такие были в те времена в моде, стоячий воротник. Но главное, лицо и поднятая рука. Через какое-то время показывали  эти кадры  снова… И во второй раз и в третий я неотрывно разглядывал  лицо молодой особы. Она будто через десятилетия обращалась именно ко мне.  Тогда я ещё подумал, что этих людей уже нет в живых. И ещё подумал, что же это заставляло  меня пялиться в это лицо? Вдруг она была в том времени, когда я попадал во времена Гражданской войны. Абсурд! Чушь! Никакой связи. Ну, а вдруг… Ведь в те времена она была именно такой. Возможно, меня  готовят на переброску в те времена. Я чувствовал, что такое время придет.  Да и не ясно, чем там дело кончилось при встрече с Гниломедовым.  Вот  откуда-то всплыл этот Гниломедов.
Может, всё это показалось мне. Показался и голос Шуры. Стал успокаиваться. И  ещё вспомнил, как мне приходилось делать эксперименты на людях. Смотрел кому-нибудь в затылок, и он оглядывался и смотрел именно на меня, хотя вокруг было много людей. Порой мне казалось, что моё биополе, даже независимо от меня, контактирует  с биополем другого человека, будь он хоть с Сейшельских островах. Да, наш мозг бесконечен, как и вселенная. У многих людей появилось упрямство не думать, не размышлять. Откуда появилось это упрямство? Где его истоки?  Может,  такое упрямство заложено темными силами при рождении. Им невыгодно размышлять.  Тупоголовым легче прожить в этой жизни. И в этом их счастье. Может и не надо в них  будить способность к  размышлению. Себе же во вред. Пусть себе живут в неведении и в счастье. Такими легче управлять, легче эксплуатировать, они проще, и доступнее, и преданнее.
Вот с такими мыслями в тот день и пошел спать.  И долго не мог уснуть. Что только в голову не лезло. Не поверил в голос Шуры.  Именно в тот день и в то время умерла Шура. Так что же, всё, значит, есть… И тот мир существует…

  БЫЛ  ПРИКАЗ  «ИЗНИЧТОЖИТЬ»
Новый начальник участка начал с того, что стал украшать раскомандировку и свой кабинет. Деловой, видимо, мужик…
Несколько лет назад он мне сказал:
- Поражаюсь тебе. Как тебя не выведут на чистую воду? Какой же ты коммунист? Ты настоящий анархист. В тебе ничего нет коммунистического. И тебя надо изолировать от рабочих, с которыми ты работаешь. Ты заражаешь своим подходом  к советской власти. Ты ярый враг не только партии, к которой прилип, как банный лист к заднице, но и советской власти. Я бы тебе такое устроил, если бы стал твоим начальником, что ты бы взвыл. И перестал бы думать о постороннем. Ты бы у меня по одной половице ходил…
- А на другой половице  огород начальника, на котором трудятся рабочие, а им восьмерки ставят на участке, - сказал я тогда.
- Подожди, ты у меня ещё попляшешь…
Ласкин  улыбался мне, здоровался за руку и постоянно справлялся о моем здоровье. Потом тяжело вздохнул, сбил с моего плеча пылинку, нежно улыбнулся и тихо и ласково сказал:
- Ты устал. Знаю. Отдохни ото всех общественных работ. Пусть редактором стенгазеты станет другой. Политинформации тоже не читай. А то такое загнешь… что  меня вместе с тобой посадят. Брось мне анархию насаждать. Свободы для людей захотел? Не выйдет. Рабочим не нужна свобода. Мы этим людям нужны. А ты отдохни…
Вот такой начальник был принят на наш участок. А ведь тоже был рабочим. Надоело быть электриком. Пошел учиться заочно.
- Хорошо быть маленьким, но начальником…Пока я рабочий, надо бы вступить в партию. А то станешь начальником, в очередь среди начальников надо будет вставать, - говорил он своим друзьям.
Все рабочие преданно смотрели на нового благодетеля. И мне было противно смотреть на эти рожи.
Ласковый  мужик. И фамилия точно подходит.  Но при этих словах, что он мне сказал, лицо его побледнело, нос заострился, а глаза будто льдинки. Но улыбался…
А я держал в кармане кукиш…
Ласкин  старался сунуть меня в такие места, где похуже и погрязнее. Он будто не замечал мои старания на участке. Да я и не стал напрашиваться. Просто к этому времени  я устал от старания научить людей мыслить не как все. Исчезли принесенные мною книги, журналы, подшивки газет.  На участке я организовал настоящую библиотеку. За два выходных дня мою библиотеку уничтожили, журналы и газеты сожгли, книги исчезли. Всё. Захотелось отдохнуть. Понял одно, что он сделает всё, чтобы избавиться от меня. И вот тут-то произошло то, что и должно было произойти. Я опять попался. Как, говорится, сорвался. Дежурные слесари могли бы и постоять за себя, но они, как всегда, от врожденной и приобретенной трусости, упросили меня защитить их. Кому-то из подручных руководителя диспетчерам пришла дикая мысль. Надо обходить насосные в ночное время: тепловые, хозпитьевые и канализационные. Это было явное нарушение техники безопасности со стороны руководства. Должна вмешаться санэпидемстанция.  Я обратился к начальнику этой организации, а он, оказывается, был лучшим другом нашего начальника. И там мое высказывание  не приняли к действию. Рабочие стали меня упрашивать, чтобы я обратился в областную организацию. И мне захотелось, в очередной раз, сделать что-то хорошее бедным рабочим. Мне вдруг стало жалко их. Они так меня просили. Но было такое ощущение, что это был мой последний бой среди рабочего класса. Словно кто-то подталкивал  меня на это дело. Да и молчать не мог. До каких пор, мол, будут измываться над рабочими. И тогда я отправил материал в областную санэпидемстанцию.
Начальнику Толстолобенко доложили о моих походах и неудачах. Он затопал ногами и загрохотал кулаками  по столу.
- До каких пор! Вот это настоящий враг советской власти! Он чего думал?  Придет и ему сразу помогут?  Где это видано, чтобы какому-то слесарю помогли пойти против начальства? Ну, он у меня ищё попляшет! Я устрою ему справедливость! Не позволим! Справедливость – это я! До каких пор он будет мешать руководить! До каких пор?!  Изничтожить!  Чтобы и духу от него не было!..
- Пробовали, и землю таскает, и стекловату из вагонов разгружал…И  трубы на базе ОРС изолировал – не помогает.  У него нервы, что ли, железные? Молчит, и хорошо, и честно работает. Тут ничего не скажешь. Тут мы не можем прикопаться, - докладывал Ласкин. -  А главное, я так сделал, что рабочих против него настроил. Недолго так продержится. Не беспокойтесь. Он у меня ночью будет вздрагивать.
- Дунькину бы его доверить. – подсказал один из начальников участка. – Он бы Стрелова лаской уморил…
- Ничего. И  Ласкин не чище.
- Этого Стрелова  надо брать чем-то другим, -  Подали мысль конторские.
И эта брошенная фраза запала в голову Толстолобенко. Может он забыл, как подговаривал мужиков-подхалимов из мастерской жестоко избить  кузнеца Леху. Испугались мужики. У кузнеца  кулаки, что пудовые гири. Народ в мастерской не только трусоват и подл, но и хлипкий. Не  посмели тронуть взбунтовавшегося кузнеца. А мой хороший товарищ Леха  в передовиках числился. Его портрет на Доске Почета красовался… А тут как-то Леха поругался с Толстолобенко насчет квартир. Всем начальникам выделяли квартиры без очереди и самые лучшие. А  кузнец с двумя маленькими детьми  жил в полуразвалившемся, сыром и холодном цоколе. И он не подлежал ремонту. Леху вызвали на партийное бюро, потому что он был активным коммунистом.
- А ты коммунист и должен жить хоть где. Так нужно партии.
И это ещё один факт. Всем рабочим коммунистам так отвечали, если они просили восстановить справедливость. Такие слова на начальников коммунистов не распространялись.
- Да, я коммунист. Вы тоже коммунисты. Почему вы забрались в квартиры и коттеджи? Это что, вам так партия велела? Да ещё без очереди.
- А ты против советской власти. – сказали конторские.
- Ну, раз вы такие строители  советской власти, то мне придется вам сказать, что вы ещё не советская власть, а ярые её враги. Вы враги советской власти…
 Кузнец забыл, что он остался в одиночестве. Руководители организовали  рабочих на собрание и приказали рабочих говорить против своего товарища. Тут же из передовика  кузнец превратился в лодыря и бича. Вот так. И выразили ему свое недоверие. В конторе, как и положено  в те времена,  собрали  комиссию из конторских  дам и устроили кузнецу  переэкзаменовку по технике безопасности. И как положено, он не сдал экзамен, что произойдет в будущем и со мной. Кстати, это был любимый конек всех начальников. Передовой рабочий, если начинал бунтовать против произвола начальников, то он в один день становился плохим рабочим и ему тут же устраивали переэкзаменовку. И тут же все рабочие переставали признавать этого защитника их же рабочих прав. А там, уж, выбирай. Или быть тебе под рукой благодетеля или увольняйся. И надо сказать, что такие безобразия творились по всей стране. Ну, и  кого воспитывали на рабочих местах? Подхалимов. В те времена всё наше общество состояло из таких людей. Огромная зона подхалимов, угодников, шептунов и анонимщиков.
В парткоме и райкоме партии кузнеца не поддержали. Это потом будут  болтать, что  можно было идти в райком или партком и пожаловаться на руководителя-самодура.  Ложь. И полная чепуха. Наши руководители, особенно коммунисты,  оставались безнаказанными. Их стойко защищал райком партии. И это была ещё одна ошибка коммунистичской партии, как и то, что каждый руководитель должен быть коммунистом. Кому было не лень, все просачивались в партию и чтобы стать маленьким, но руководителем. И мой начальничек Ласкин это  давно понял и стал тоже коммунистом. Как-то слесарша Нина Холоднова  тихонечко, за углом мне призналась:
- Я знаю. Ты мужик правильный. Не выдашь меня. Если в партию проникли такие, как Ласкин, Охмурелов, то это уже не партия, а грязная помойка. Неужели, в райкоме не видят, кого принимают в партию. А если это по всей стране. Подойдет время, и она лопнет и опозорится. Поверь мне.  Они за численностью гонятся, а не качеством. Тебе только признаюсь, что настоящие коммунисты  были и есть - ваша знаменитая Лидия Ивановна Готовская и ты… А тебя считают врагом партии. Скажу одно… Я, как и все, большая трусиха. И я голосую против тебя.  Я хочу есть белый хлеб, да ещё с маслицем. Ну, что сделаешь. Такие мы все и по всей стране, Юра… А ты возьми и смирись,  и будь как все. Вон иди с мужиками и готовь мармышки на рыбалку. Хоть какая-то польза.  И не надо защищать этих рабочих. Они же тебя и предадут.  Такие мы, уж, есть.  Пойду с бабами поговорю о том, как лучше  засолить капусту. Пусть о нас начальники беспокоятся и думают о нас. Смирись. Будь как все. Сразу легче станет.
Кстати, когда шло гонение на Леху, в моей жизни тоже были черные дни. Мы встречались с ним и долго разговаривали о смысле жизни. Тогда я решил сходить к начальнику, чтобы он прекратил травлю честного человека и настоящего коммуниста. Толстолобенко почему-то побледнел, а глаза под цвет табачного дыма, вдруг налились кровью,  и я даже испугался. Он даже захрипел, а потом прорвало.
-  Сгною… Защитничек! .. Ты сам-то кто?!.. По тебе  давно тюрьма плачет… Вы меня не свалите!.. Мы сильны тем, что нас от таких, как ты, всегда защищает райком партии. Итак, по всей нашей стране…  За нами закон и милиция.  Мы всегда были , есть и будем наверху…Не-ет, не свалите нас… Уберите… этого… с глаз моих…
Из Иркутска прислали письмо в котором говорилось, что наше руководство цехом нарушило технику безопасности, заставляя слесарей  одновременно обслуживать  питьевые и канализационные насосные. Копию получили  - Толстолобенко и я. Мне неизвестно, что на это письмо ответил начальник, но после этого он крепко задумался, порылся в запасниках своих извилин и нашел выход.
- А мы, как и кузнеца, да и многих нам неугодных, свалим техникой безопасности…. Подать этого сукиного сына  до глаз моих!
Снова я встал пред затуманенные очи Толстолобенко. Он сидел за столом – бледный, всклокоченный. И перед ним лист бумаги. Я понял,что это за бумага…
- Всё малюешь? Борзописец… Бумагомаратель. Всё ещё не успокоишься? – спросил он и закашлялся. Сжал кулаки. -  Малюем? Всё за народ страдаешь? А этому народу плевать на тебя. Не понял? Угомониться нет сил? Узнаю стиль письма. Ишь, как лирично выводит: «… По локоть в грязи трудятся рабочие в канализационной насосной на ремонте, а оттуда  прямиком идут на ремонт насосной с питьевой водой на город…»  Ишь, как повернул? На город… Я уже говорил тебе, что меня, не свалить. Тоже некоторые пытались до тебя… И где они? Тю-тю… Спарились… У меня уголовный кодекс завсегда под рукой. И я законы знаю. Любой закон на моей стороне, но не на вашей… А ты… нарушил технику безопасности…
- Странная штука получилась, - сказал я. -  Главный нарушитель будет в стороне, а тот, кто его разоблачил – нарушил. Ловко закрутили…
- Ты – нарушитель. Вот и всё. И потом… Я всё  здесь могу… И всё смею… И потом.  Вас кто отправлял на разные насосные? Могли не пойти…
- Но не могли сами рабочие пойти на разные насосные. Значит, был приказ. Вот за него и надо отвечать по всем правилам…
Он позвонил в диспетчерскую, а там,  как я потом узнал, была договоренность, как отвечать… А попробуй ответь иначе…
- Да? – спросил он в трубку. – Надо же! Значит,  вы говорите, что вы не посылали  слесарей из  канализационной на питьевую города? Так я понял? А Стрелов тут утверждает, что  отправляли… Ну, дают! Выдумали? Врут, значит. Совсем этот Стрелов заврался.
Он мягко, даже слишком мягко положил трубку и очень хмуро посмотрел на меня своими маленькими глазками и глубоко задышал. Я даже услышал скрип зубов.
- Иван Иванович, - сказал я, - значит, ночью, слесари, обходят насосные добровольно? Шарятся  там, ремонтируют без ведома диспетчера. Прекрасно. Это какому слесарю, ночью, придет в голову лезть на чужой объект? Да, он лишний раз в диспетчерской почитает книгу…по техбезопасности… Всё польза… Вдумайтесь! Ну, кому придет такое в голову! Рабочие, как всегда, молчат. Но не в них дело… Они всегда были такими, и вы это хорошо знаете.  Мне их жалко. Главное то, что всякая зараза из одной насосной попадет в другую насосную по питьевой воде в город… Ведь люди могут пострадать!.. Да, нужна слесарям эта насосная, как собаке пятая нога!...
- Ну вот, видите, он и собак сюда приплел, - прохрипел начальник, и от волнения стал кашлять. – На…нарушитель…ты… Устроить ему экзамены! Завтра же! Отдельно. Одному…устроить… Собрать всю комиссию…Всех собрать!
- А он против советской власти, - не унимался кто-то из конторских, кажется, нормировщица с чудной и застывшей улыбочкой на угодливо красивой мордочке. Все они смотрели на меня и осуждающе качали головами. Но, зачем эти улыбки? Зачем?  Так страшно порой мне было ото всего этого. Куда мы придем с этими подхалимными улыбками?
- Иди, Стрелов. Не стыдно? Все в цехе идут в ногу, а ты нарушаешь ритм движения… Всё наровишь идти не в ногу, - сказал начальник, и все конторские согласно закивали головами. -  Пойми ты хоть одно, что рабочие не поддержат тебя, а ты их защищаешь… Непосильная ноша защищать таких рабочих. Ты это хоть пойми.  Зачем они тебе? Не пойму.
Здесь начальник был прав. Все рабочие будто не замечали меня. Но я ответил:
- Мне не стыдно за мою такую жизнь…
- Потому что он против советской власти, - не унималась красивая дама. Но глаза её оставались круглыми и немигающими, застывшими…
Сидящий тут же главный инженер Хамов с удовольствием потер руки и нежно улыбнулся мне.  В коридоре встретил меня Ласкин. Он также нежно улыбался.
- Вагон со стекловатой пришел, - сказал он нежным голоском. – Иди на разгрузку…
Теперь у них есть возможность повеселиться надо мной. А скольких людей они свалили такими методами. Не понравился человек – экзамены. Меня всегда удивляло то, что даже самый маленький начальник мог свободно взять перевод на другую работу, но рабочий – никогда. Он увольнялся по собственному желанию. И это ещё один факт. Кто-то, когда-то, видимо, сволочной человек в нашем правительстве, придумал этот сволочной  феодально-крепостнический  прием. Было самое настоящее крепостное право в упаковке двадцатого века в чудной стране-зоне. А иначе эту страну и нельзя было назвать. Зона. И этим крепостным правом пользовались  все руководители-крепостники, вроде нашего Толстолобенко. По всей стране-зоне были такие руководители. Это было самое поганое унижение человеческого достоинства. Как потом стало известно,  ни в одной стране не придумали такого издевательства над своим народом. Он был бесправен. Вот и лепили  из него угодников и подхалимов. Как-то надо было выживать… Каждый выживал в силу своего характера. Даже сильные духом ломались. И они скорее всего спивались… А все партийные  деятели надежно стояли на защите руководителей и его подхалимной организации. И это тоже факт. Профсюзы  тоже были  стеной за благодетеля и подчинялись партийной организации. Потом, через много лет, когда коммунистическую партию прикроют, слова не скажут о профсоюзах.  А ведь они только на словах и лозунгах стояли за рабочий класс. Потом быстренько пристроятся  к новому времени и начнут организовывать  забастовки и опять будут на высоте и будут баламутить народ, но только не во вред своим благодетелям. Обращался и в профсоюзную организацию, говоря, что мы можем так в город занести инфекцию. Там сказали, что не хотят связываться с начальством. Мы тебе, мол, путевочку оформим в Дом отдыха. Отдохнешь, успокоишься.  Чтобы не мешал начальству руководить. Лидерами стачечных комитетов в будущем станут бывшие партийные лидеры, а также рабочие-подхалимы и молчуны в советские времена. В искренность этих людей я не верил. Назовут они себя защитниками народа. Верь после этого людям…
На следующий день товарищ Толстолобенко пошел в отдел кадров комбината, чтобы прозондировать, что же делать со мной? А там, в этом отделе, оказалась довольно красивая женщина, весьма интеллигентная и культурная Жозефина Оболдуева. Так вот, эта одна  из самых культурных женщин   во всем городе, очаровательно улыбнулась Толстолобенко и сказала:
- Уже знаю. Вы ему, этому бандиту с большой дороги, устройте эту самую переэкзаменовку по технике безопасности. Так устройте, чтобы он не смог сдать. Ну, и рожа у этого Стрелова! Я как-то видела его. Бандитская, разбоничья рожа. Бандит он и есть бандит. Устройте. Вы с товарищем Хамовым специалисты в этом вопросе. Вот и очередной будет на увольнение по непрестижной статье. И где его тогда примут на работу? Нигде. От бича пришел, к бичам и вернется. Только так надо с этими непослушными рабочими. Действуйте.
Толстолобенко напрягся и придумал.
- Придумал! Я  ему устрою экзамен с не сдачей! Он у меня попляшет!...
- Несколько раз не сдаст и высылайте его ко мне, этого каналью!  Я его встречу, как многих от вас встречала. Умора. Надо очищать наше общество от таких тварей и нахлебников.  Я с удовольствием буду ждать этого урку. Вот только тогда его можно уволить как  несоответствующего своей профессии… Не тяните…  Я этого мерзавца быстро проучу… Умора…
Пришел сдавать экзамен. В третий раз. Принимал экзамен сам Хамов. Он гулко прокашлялся, сдвинул брови, для пущей важности ещё более нахмурился и заглянул в книгу. Пробасил:
- Таксс. А вот тут ты исказил текст.  Тут немного не так написано. Ты всё любишь искажать… Иди и учи наизусть…
- Значит, наизусть? – спросил я.
- Наизусть.
Меня предупреждали, что они хотят, чтобы я устроил скандал. Я стерпел оскорбление. Пусть повеселятся. В комиссии было десять дам из конторы. Когда выходил, то услышал, как нормировщица сказала нашему начальнику участка Ласкину, который сидел в этой комиссии.
- Вам, наверное, стыдно, что у вас такой рабочий, который ничего не знает и ничего не умеет. Он же явно идет против советской власти…Нам такие рабочие не нужны. Надо поскорее избавляться. Он так всех рабочих заразит не любовью к советской власти и не любовью к начальству.  У вас же на участке есть положительный пример… товарищ  Охмурелов. Из рабочих его перевели в мастера.  К тому же его приняли в партию. Вот вам пример. Растите таких, как Охмурелов. За ними будущее.
Через неделю назначили новую переэкзаменовку. Пытался найти работу, но везде получал отказ.  Звонили мои руководители.
Ласкин насчет меня всё больше сатанел. По каждому пустяку придирался.  А Хамов провел на нашем участке собрание по одному вопросу – техника безопасности. Рабочие молчали. И только одна рабочая сказала, бросая взгляд преданности на Хамова.
- Э, Юра, а ты, оказывается с душком. Выделиться захотел? Будь как все. Вот такими быть как мы, не очень-то сложно. И тебе станет легче. Смирись и опустись до нас. Ты рабочий и не думай много. Рабочему неположено много думать о разном. Не выделяйся умом. Нехорошо.  Брось.
Тут один слесарь тоже посмел выступить, но посмотрел на Хамова.
- Мы вот не думаем о постороннем и мы счастливы. И ты будь таким.
И тут один даже вдруг распалился, покраснел, преданно бросил взгляд на начальника и пожаловался:
- Он ишо нас заставлял думать… Чудак! Не  вышло!  Будь как все. Завтра едем на рыбалку. Поехали с нами. Угомонишься там  Я тебе ложку дам, и сделай из неё мармышку. А всё другое брось. Нехорошо. Да и начальство обижается.  Зачем тебе это? Не будь дураком. Брось. И мы тогда тебя зауважаем.
А ведь этим пьяньчужкам  я всегда помогал, когда их несколько раз хотели уволить за пьянку. Ходил к начальникам и всячески защищал. Бог им судья…
Мне скажут, что такого на производствах не было. Но это факт. Было такое везде. И такие люди были выгодны для начальства. Вон, как они за начальство ополчились против меня.
Хамов на том собрании сказал:
- Стрелов даже на демонстрации не ходит. А ещё и коммунист. Давно надо было пересмотреть, что какой ты партиец… Достукался… Даже рабочие тебя не поддержали… Стыдно должно быть…
А  Ласкин сказал:
- Не понимаю. Как он в партию пробрался? Это же пародия на коммуниста.  Гнать его надо оттуда.
Хамов продолжил:
- Совсем партию засорили. Балаболкин и Охмурелов тоже возмущаются. А это настоящие коммунисты! И мы не позволим позорить честные имена коммунистов.  Стыдно, братец…
На следующий  день пошел в четвертый раз сдавать экзамен.
- Нусс, выучил? – спросил  Хамов.
- Ну какая разница в том, что какую длину должен иметь черенок для лопаты? Из какого материала? А черенок от молотка? Вы чего? – говорил я. – И зачем мне надо учить наизусть, как надо запускать воду в систему? Я бы мог и своим, простым языком практика рассказать… А  не по вашей глупой инструкции… По этому поводу я всегда вспоминаю одного своего товариша, крановщика Павла Неверова…
Сказал это и быстро вышел из душного кабинета. Мне не хотелось спорить и разговаривать с этими людьми…
Ещё через неделю мне передали, что моя судьба решена. В отделе кадров комбината меня с огромным нетерпением и радостью ожидает Жозефина Оболдуева…
Вечером ко мне пришел Павел Неверов.
- Ты видел по телевизору, как стоят наши руководители партии и правительства? Нехорошо стоят. Так как же может быть хорошо в нашей стране?
- Я никого не  смотрю, - ответил я. -  С собраний сбегаю… И все в нашей стране чушь собачья… И никогда хорошо не будет. Поверь мне, а будет ещё хуже.
- Чую. Что-то должно меняться. Но, нельзя же так жить. А ведь я тоже когда-то что-то пытался. Пятьдесят восьмую заработал. Смирись, Юрка. Попроси прощения и живи. Ведь они ждут от тебя, что ты попросишь прощения. Я же хорошо знаю, что ты на учете в КГБ. И это опасно. А на рабочих не обижайся. Их заставляют быть такими. И не надо бы у них отбирать это счастье.  А когда что-то изменится в стране, и эту прогнившую партию сожрут, а её обязательно сожрут,  эти же рабочие будут вспоминать, что как хорошо они жили при коммунистах. И будут за них голосовать. Поверь мне, Юрка. Это страшно.  Судить надо будет эту партию. На эту скамью надо усадить не только партию, но и этот народ. Хватит с меня играть с этими инструкциями… Надоело.
Павел  печально улыбнулся и сказал:
- Живи, Юрка, живи…
И он ушел.
На другой день я узнал, что он повесился.
Я шел с похорон Павла.  Повстречался Хамов. Я его спросил:
- А вы смогли бы повеситься? Ну, чего- нибудь  сделать за свои проделки?
- Чего это вдруг так?
- Просто так спросил….
- Ты просто так ничего не делаешь. Во всех твоих словах кроется какая-нибудь закавыка. А ты живи проще и яснее, как наши рабочие.
Потом он похлопал меня по плечу и нежно заулыбался.
- Знаю. Вешаетесь вы. А мы всегда живем… Мы – всесильны. Бросай всё и будь как все.
А вот что сказал мне при встрече на улице Пантелеймон Дунькин.
- Бросай выступать и догоняй нас по гаражам и свиньям. Будь как все. И всё у тебя пойдет.  Мужик ты не какой-нибудь дурак, ни как эти быдлы, рабочие… Не надо бы этих быдл тянуть за собой. Зря стараешься… Всё зря…
Он тоже нежно улыбнулся и помахал рукой. В это время рабочие, о которых он так только что нелестно отозвался, везли на машине  на его  дом сварочный аппарат и кирпичи. Они украдены с производства…
В поисках работы зашел в редакцию районной газеты с интересным названием «К сияющим вершинам». Редактор Крутов увидел меня и почему-то обрадовался. Он у нас был новый товарищ. Но мои очерки успел прочесть. Они ему, видимо, понравились.  Про другое он не знал.
- Есть должность. В промышленный отдел литсотрудником. Правда, оклад маленький, сто двадцать рублей всего. С северными и коэффициентом будет где-то в пределах  двухсот  двадцати рублей. А вы сколько зарабатываете?
-  Четыресто. Когда можно выходить на работу?
- Если вас деньги не интересуют…
- Они меня никогда не интересовали.
- Хоть завтра можно выходить. Около двух сотен вы теряете… Ну, если только ваше желание…
- Желаю. Любимая работа. Хочется перед пенсией побыть в журналистах… А главное, мне нужен перевод, чтобы северные не потерять, а не расчет…
Написал заявление. Переводное письмо отпечатали на красивой бумаге. Кстати, на этой бумаге было две подписи – редактора  и секретаря райкома партии. Да, он и не знал кого берут в редакцию. Видимо, не глядя подписал. Такое бывает. А такая подпись мне на руку. Главное, мне надо получить перевод. Да, бедный редактор, он не знал кого брал в свой штат. И если бы всё узнал через кого-нибудь – не принял бы. И это тоже факт.
Три часа дня. В это время решалась моя судьба. Моё терпение было на пределе. В это время из отдела кадров названивала Жозефина Оболдуева.
Ждал меня  и Хамов со своей камарильей. Но, когда ему доложили, что куда я ухожу, то он отчего-то громко засмеялся. Странно. Всех это удивило, потому что он был из тех, кого ничем  нельзя было взволновать. А тут такой громко-истеричный смех. Как же, жертва ускользнула…
Толстолобенко опешил, когда я вручил ему белую бумагу с подписями двух человек…
Он неожиданно начал кашлять, а потом немного успокоился…
- Этово… самое…тово… Выходит, начальником отдела тебя по промышленности… А мы  и не знали…
- А надо было знать…
Бедный начальник. Он не знал, что такое в газете литсотрудник. Пусть думает,  что хочет, а мне бы вырваться отсюда… А там видно будет…
- Передайте горячий привет Жозефине Оболдуевой,  -  сказал я. И вдруг, Толстолобенко так  широко заулыбался, что даже за ушами хрястнуло.
- Чего вы, чего вы! -  воскликнул он. – Как можно! Я же всегда говорил, что ты… извини… вы на две головы выше любого рабочего…
Вдруг мне стало противно и неприятно слышать  подобное и я вышел. Почему-то  вспомнил  рассказ  Чехова «Толстый и тонкий»… Мне даже от этого стало вдруг тоскливо… Бедная наша страна… Чехов вечен. Эх, Иван Иванович, а вот взял, если был бы так не трусоват, телефонную  трубку, да позвонил бы, как всегда делаешь в таких случаях, редактору или самому  секретарю, что, мол, кого это приняли в редакцию? А ведь мог бы позвонить. И редактор бы поверил. Но не хватило ума начальнику, а может, при такой подписи, струсил.  Это вернее. Я потом думал об этом…Вот бы повеселились, вот бы поиздевались надо мной.  А ведь мне уже было пятьдесят первый год. Четыре года до пенсии по северному стажу. Конечно, хотелось бы поработать в редакции. Интересно, а ведь, в областном центре, мне предлагали возглавить одну из многотиражек, но я отказался. Боялся, что докопаются до моего прошлого и моей необразованности.  Ещё в начале шестидесятых, на конкурсе, я завоевал первое место по Восточной Сибири и Дальнему Востоку среди внештатых корреспондентов молодежных газет и был отправлен в Москву на слет молодых журналистов страны. Были тогда такие съезды. Мои зарисовки, очерки со стройки печатались не только в областных газетах, но и в «Комсомольской правде». А потом сказали, чтобы я готовился к поступлению в Литературный институт имени Горького… Но я уехал домой. Учиться мне не только не хотелось, но совершенно не знал математику, чтобы сдавать экстерном экзамен за десятый класс.  И потом, жена Шура болела…работа, да и всякие жизненные неурядицы. Конечно, что-то скребло на душе, что не учился…
Что теперь  вспоминать и жалеть? Сам виноват.
В общем, через три дня – новая работа. Конечно, она для меня не новая. Просто стечение обстоятельств…Как поздно пришла ко мне эта работа. С годик бы помотаться по району, потолкаться среди райкомовских, увидеть и обкомовских тунеядцев. Пригодится для будущих записок, для истории…Если бы они узнали, что у меня было в мыслях, райкомовские не допустили бы меня до редакции. Надо затаиться на время, приутихнуть.  Там сама обстановка  покажет, как надо будет действовать. Надо потерпеть. Через три дня у меня начинается новая жизнь. За эти выходные надо хорошо отдохнуть…А в понедельник на новую работу…

СНЫ  В   РЕАЛЬНОСТИ
Повстречался  Саша Ниточкин. В это время он трудился начальником технического отдела по строитльству. Я уже писал о нем. Вот он из тех, кто от партии ничего не взял. И не пользовался служебным положеним. Но зато был занят общественной работой. А наград, как и я, не имел.
- Знаешь, Юрий, читаю лекцию: « Переход от развитого социализма к коммунизму»,  а сам думаю, а с кем в коммунизм-то войдем?
- К чёрту его! – крикнул я. – На кой ляд он мне такой нужен? Отстань!  Не до него мне сейчас!  С начальником стройки и с Балаболкиным и иже с ним  войдешь.  Прихвати с собой и Подгузникова…
Саша обиделся. Он всегда  обижался на грубость.
- Иди ты и к Дрожжину. Давно не видел. Соскучился по нему. Брось ты эти лекции. Никому они не нужны. Над нами с тобой все смеются, начальники и рабочие. Ты лучше посмотри, как обкомовские деятели живут. И тебе всё станет ясно.  Всё для них и для наших правителей. Все они живут уже в коммунизме.  А мы на задворках партии… Они от этой партии взяли всё. Хотя именно они, враги этой партии. Подумай. Что делать? Думай…
- Я их лекциями  замордую. Кто-то же должен говорить о социализме. И не таком, как у нас, а о настоящем…
-  А я, Саня, буду путешетвовать во времени.  Там хоть буду от всего  отдыхать…
Конечно, он меня не понял. Ну, и хорошо.
            Потом повстречался Генка  Кочев.
- К чёрту твою грусть! – крикнул я. – Скоро мне будет весело. Рядышком  с нашими проводниками к сияющим вершинам.
- Ой, смотри, Юрка, будь с этими осторожен…
Итак, три дня полной свободы!
С Агашей покончено. Ей, видимо, надоело меня ждать. Появился какой-то  мужичок и увез её в свой собственный дом. Ну, и ладно. Из меня получился бы плохой хозяин, и потом, женщины не любят мужчин-мечтатателей.
Не знаю почему, вспомнил одну встречу. Сидел в  Иркутске на вокзале  и думал, как же выехать домой. Хорошо поистратился, а денег на билет на поезд  не хватало. Придется насмелиться проехать «зайцем».  На вокзале  встретил  двух  путешествующих мужичков. Странствовать в те советские годы было опасно.  Под Усть-Илимском они природу фотографировали. Пленки у них засветили, и предупредили, чтобы они не шлялись где не положено.  Не положено  было по всей стране-зоне вот таким парням  путешествовать без особого разрешения. У парней  была  гитара. Я им предложил  свою идею по добыванию денег. Я бросил шляпу посредине зала и давай играть на гитаре и петь блатные  песни. Потом парни ирали, а я стучал чечетку… Собрался народ, деньги бросали в шляпу. Один подвыпивший приискатель сотнягу отстегнул. Вот тут-то и подошла Нина, сестра Руди… Красота с годами не смазалась, а будто окрепла. Парни продолжали концерт, а я отошел с Ниной в уголок.
- Вот весь ты… Всё бродяжничаешь? Наверное, опять с зоны? Правильно я сделала, когда я вам не дала сойтись…
- Всё тебе не объяснить.
- И не надо. Всё мотаешься?   Рита очень счастлива. У неё муж ученый.  В Горьком живут.  Могу тебя обрадовать. У вас с Ритой сын.  Он в Шадринске  учился на летчика. Какая- то была авария. Перешел на гражданский  флот.  В заполярье летал, на северный полюс.  Сейчас готовится работать в институте. Пригласили. Талант у него открылся к психологии, к космосу. Сложное что-то… Какой у вас сын!  Я всё удивляюсь, как у такого бродяги, как ты… и такой сын?
- У меня дочь умница, - ответил я. – Выучилась. Сын отличный  парень. Ты многое не знаешь обо мне. Жена умерла… Сын со мной. Он сейчас в гостинице.  Меня ждет. Спасибо тебе за радостную весть.  Я догадывался, что у меня сын. Сию минуту отгрохаю славный концерт. Ахнешь. Прощай…
Схватил гитару и рванул струны. Странно, но меня иногда тянуло  вот на такое действие, или уехать куда-нибудь и затеряться среди народа или спрятаться где-нибудь в тайге.
Денег на дорогу заработал, пошел в гостиницу, взял Женьку и мы поехали.
Если бы в райкоме узнали, что я такое вот отколол на вокзале, меня не только бы приняли под одну крышу, но такое бы устроили. Это же надо, коммунист, человек в годах, на  вокзале  дурил людей. Шляпу бросал… Собирал деньги. Не знаю, кто на такое способен. А вот я сподобился. Как потом я узнал, эти парни, что вместе со мной давали концерт, вовсе и не простые мужики. Оба кандидаты наук. Взяли отпуск и решили попутешествовать, их поймали  и отправили в милицию, а потом предупредили, чтобы они больше не  фотографировали  секретные объекты: речки, ручьи, озера, зверей и всякую природу.  Для всего этого  надо иметь разрешение туристической организации…Это ещё один факт. Наверное, и это забыли. Такое было  по всей стране. Сам испытал… Настоящая страна-зона.
Три дня свободы… Сидел у окна и размышлял о том, о сем. Хорошо. Ещё хорошо то, что для моих мыслей нет зоны… А может, и тут она есть? Кругом мы  на учете. В жизни есть страна-зона, а в мыслях, в душе нашей есть неведомое нам… Нина напомнила  мне Рудю. И, всё-таки, уверен, что встреча с Рудей, была запланирована именно неведомыми нам силами. Это была судьба. Вроде как-то я видел сон,  где  Рудя держала на руках ребенка.  И это был мой сын. Нужен был человек, организована встреча. И человек появился. Линия жизни не предусматривала наше с Рудей соединение. И мы были разлучены… Так было нужно. Каждый из нас  заблокирован.  И частица от каждого из нас может появиться в любой точке земного шара, в любой  век, в любое тысячелетие. Мы все, земляне, подопытные… Все. Вожди, президенты, рабы, нищие, цари, тунеядцы и короли… Кем же я был? Каменотесом, пастухом, художником или воином? Но, сколько было нас, в моей энергосистеме? И кто они были? Видимо, нельзя знать? Тогда жизнь  потеряет смысл. Значит, это правда, что каждому из нас, постепенно, надо будет вдалбливать,  кто мы есть  на этой земле и в этой жизни. А то назвали себя царями природы. Если бы Он появился перед каждым? Как бы люди повели себя? И сказал бы он – ну, что, братцы, будем каяться? И я уверен,что начали бы они  все юлить перед Ним, изворачиваться. А  ну, расскажите о своих проделках и пакостях, да ещё о том, как заставляли людей не думать о лишнем… Вот было бы весело! Вдруг,  так и будет… Уверен, так и будет… И почему получается так, что чем жуликоватее и пакостнее человек, тем легче ему живется…
Сидел у окна и рассуждал. Хорошо ещё то, что мои рассуждения никто не отнимет.
И вдруг кто-то сказал:
- Не оглядывайся. Меня не увидешь. Я разговариваю с твоим разумом.
Это был голос Дюрда. И тут мне пришла одна мысль.
- Дюрд, у меня к тебе вопрос. В древнюю Италию меня посылал твой…учитель Исса… Какова была судьба  моих товарищей из того мира… Хотя их давно нет,  но всё-таки…
- Я знал, что когда-нибудь ты задашь этот вопрос. И я должен на него ответить в полной мере. Особенно, судьба Ромула… Готы, гунны, в общем, варвары  войдут в Рим. Римская империя падет под  натиском  войск гуннов. Но ещё не пришло время. Предки твоих друзей будут штурмовать Рим с воинами  вождей варваров Алариха и Аттилы… Почему предки твоих друзей окажутся  среди варваров? Твои друзья ещё в Помпеи соберут рабов вокруг себя и захватят свободные корабли. Они разобьют армию пиратов у Крита. За твоими друзьями пойдут корабли римского полководца Помпея, но потерпят поражение в мессинском проливе у Сицилии. Твои друзья с боями пройдут Грецию, Византию, войдут в Понт  Эвксинский, сам знаешь, что это море потом будет называться Русским а затем Черным. Пройдут через всё побережье Кавказа и прибудут в  Пантикапей. Называется он сейчас Керчь… Войдут в устье Днепра и по нему поднимутся до славянских племен. Они пытались исполнить мечту Спартака. Здесь они и поселятся у будущих русов. Вместе будут сражаться с кочующими племенами скифов, хазар… Твои друзья смешаются с русами. Медиса станет женой Рутилия, и в этом ты прав.  Атратин и Бартоло женятся на славянках… Рутилий, Атратин и Бартоло… в разное время… погибнут в боях с племенами. Пройдет время и их потомки, молодые  парни, воинственные, крепкие духом, под командой Алариха, а потом и Аттилы, пройдут всю Европу и завоюют Римскую империю… И, все-таки, они вернутся домой к своим славянам, к земле, к своей родине… Многие из них сложат головы в боях с племенами… Это было жестокое время. Ну, а Ромул… погиб ещё в Италии… Мальчиком погиб. Просто мы создали его образ и твою душу ввели в него… Все-таки, родственные души…
- Дюрд, ответь, как можно представить человека, жившего, ну, например, сто, двести лет назад, тысячу и более… И воскресшего через столько лет?
- Я тебе уже говорил, да и ты знаешь, что в вашем мире есть время, пространство, но в нашем ничего этого нет. Правда, единственное время есть, это когда возникла вселенная и когда она завершит свой положенный круг, чтобы можно было создать новую, другую вселенную… Итак, бесконечно. Бесконечный круг…
- А когда это произодет?
- На  земном времени через  миллиарды лет. Я говорю про вселенную, но не про вашу землю. Сколько раз была возможность уничтожить людей… Каждый раз откладывали. Вам дана последняя возможность исправиться.  Вы делаетесь всё хуже и хуже…  От вашей деятельности стонет природа и сама земля… Споры, конфликты, войны, убийства, самоубийства и другие негативные явления влияют на саму землю… Многие из вас возвращаются в ваш мир, чтобы вновь творить зло  и пакостить всему… Ну, например, Малюта Скуратов никак не мог стать в ваше время святым. Он мог стать, к примеру, Лаврентием Берией. И всё равно, им дано время на исправление… Есть, которые исправляются и получают всепрощение в конце круга нескольких человеческих жизней. После отработки цикла во всех рождениях индивида – он уходит на уготованный ему план, и уже никогда не возвращается на землю. Мы ещё поговорим на эту тему. Многое ещё познаешь.
- Это все те люди, которые жили до меня?
- Да. Они жили в том энергетическом блоке, где живешь ты, ну, например, Ромул, и все те, что родятся после тебя…
- Скажи… Когда я появлюсь  после моей смерти?
- Мог бы тебе не говорить, но скажу… Хотя это строго запрещено… И в твоем блоке все прошлые жизни отмечены с их мыслями, переживаниями, но главное, опытом… Как кинопленка, как архив, вроде компьютера, отправляются в космос… в четвертое измерение. Весь накопленный опыт всех твоих жизней находится в определенном месте, но все они связаны с мозгом каждого из вас, живущих в разные времена. И в твоем мозге  есть место, в котором находится  вся эта информация  всех прошлых и будущих жизней. А после тебя, народится другой человек в твоем блоке. Родится он в интересное время. В середине двадцать первого века. Будет принимать участие в рождении новой человеческой расы. Люди придумали границы, национальности. А в новой расе все эти отрицательные моменты будут стираться. Уже  сейчас  это подготавливается. Рождение новых людей новой расы  начнется не в Америке, не в Европе, как многим кажется, а в бедной и несчастной России… В настоящее время она переживает самый ответственный момент в своей тысячелетней истории. Кто только не измывается над ней. Даже идет деградация народа. Судьба России – страдание за всех. Даже самые маленькие народности пытаются оскорбить и унизить россиян. А они могут жить с любыми. Сейчас идет мучительная борьба за выживание. Темным силам это на руку.  Сатана празднует победу. Ты, наверное, заметил, что молодые девушки, женщины и даже пожилые курят… Такого на Руси не было. Курево,это великий грех… Изобретение сатаны… И всё больше и больше стало среди женщин курящих и пьющих. Идет страшная борьба добра со злом. К сожалению, женский род этого не может понять и пересилить  это пристрастие. Сатана и его прихлебаи радуются. Такое бывает и у тебя ощущение, что человечество идет к погибели… Судьба планеты может выправиться, и тогда новая раса восторжествует. Но темные силы этому мешают… Я тебе уже говорил, что в природе всё взаимосвязано. И она мстит человеку. Все людские гадости  накапливаются в энергии планеты и в верхних слоях атмосферы. Планета  защищается. Увеличились землетрясения, извержение вулканов, наводнения, ураганы, засуха, болезни… Атмосфера и космос тоже нарушены… Всё больше проникают на землю губительные для живого на земле потоки отрицательной энергии. Возникают новые эпидемии, разные болезни. И может, в  любой момент пробить последний час  для человека. Недавно наши Боги отвели удар от планеты… Ничего просто так на пустом месте не возникает. Даются предупреждения. Вот и думайте над своей судьбой. Вот, например, после воинственных конфликтов что-нибудь в природе да случалось… Голод в России и на Украине. Голодало Поволжье. После Гражданской бойни. Голод можно было победить, но в России у власти стояли сатанисты высокого пошиба. Они отправляли богатство страны в другие страны для разжигания мировой ревлюции. Организаторы повального голода, да и за другие  грехи  против своего народа держат ответ в другом мире… Многострадальный народ, страна… Ты думаешь, что просто так исчезли с лица земли многие народы? Даже народы…Не зря… Такова их судьба. А были и такие народы, что даже названия их стерты… Атланты. Это была великая раса. За грехи свои пострадали… Гунны, хазары, печенеги, скифы и другие, растворились, исчезли. Но были и такие, что соединились и образовали другие народы, как. например, этрусски, фракийцы…От них, кстати, и пошли русы. А они произвели множество славянских народов, которые потом образовались в русских, украинцев, белорусов… Многие восточные славяне произошли от этрусков и фракийцев….Завершился двухтысячный цикл на  планете. Он проходил очень мучительно. Новые люди ещё не родились. Они будут высокие, стройные, умные. Они и начнут уничтожать границы между странами, народами и разными верами. Это будет  единый народ  -  земляне. Они будут пробиваться в дальний космос. Увеличится срок жизни людей. Сначала будет средний возраст двести лет. А потом начнет возрастать… Но это только в том случае, если люди не задумаются, что они губят род людской. Вы, ваше поколение после себя оставляет в природе  и в душах – пустоту. А вашим правнукам и вообще потомкам, придется всё исправлять… если  не будете уничтожены…
- Двести лет! Вот это да! Плохо верится. Как мы будем уничтожены? Мор нападет или что?
- Биологическая жизнь на земле будет самая малая пятьсот  лет, если человек не уйдет из жизни по болезни или не погибнет… Восемьсот и до тысячи лет будут жить люди. Войн на планете не будет. Уже сейчас идет чистка среди людей… А темные силы в это время пытаются помешать этому процессу. Им выгодно, чтобы человек деградировал. И во многом им это удается… А ваши идеологи невольно помогают темным силам. Они разрушают души людей. Творят из них живых рабов и роботов… Но и темным силам невыгодно уничтожать человечество. Им в вашей жизни нужны живые люди, но с мертвыми душами. Сейчас идет большая борьба добра со злом, между светлым миром и тьмой… Пока  темные силы побеждают… Вот поэтому тебя и возмущают молодые и старые женщины и дети, особенно девочки, курящие… Они более подвержены духовно к темным силам. Вот и идет борьба светлых сил за их  души.  И они от этого деградируют. Порой, даже старые не могут понять, отчего они начали курить и пить вино и пиво из бутылок прямо на улице. Не могут понять, но не борются против этого зелья. Им хорошо быть именно таким, но а о последствиях не задумываются… Вот тебя и берет за них страх, куда мы, мол, катимся? Именно этот вопрос тебя и мучает в последнее время. Как будете уничтожены? Мне не дано знать… Но, может всё произойти в любое время… Всё в руках Бога. Перед этим он явится пред вами в лице человеческом. Во многих местах начнется переполох, особенно среди очень богатых, которые добро свое наворовали. Ведь  явление Бога, все будут считать концом света. Скажу одно, судьба человечества в руках самих людей. И тогда человечество  и будет спасено от надвигающейся опасности. Нам интереснее сохранить вас, как один из разумных видов, созданных всевышним.  У вас есть космический дар – разумный мозг. И каждый из вас рождается и умирает для рождения и смерти через определенное время, через месяц, год или через тысячелетия  другого человека.
- Знаю, что мне не дано знать, кто они были до меня, кроме Ромула из древнего мира… А значит, Дюрд, если я в твоем блоке, то возможно мы с тобой…
- Давай на такую тему не будем  говорить. Но только отвечу, что все твои предшественники в твоей энергосистеме, были  простыми людьми со своими грехами. Все они духовные борцы против рабства… И все они были странными для окружающих, как и ты… Каждый из них пытался быть самим собой, но не быть как все… Грешили, воевали, любили….
- Представляю человека, который проживет много жизней. И столько в нем накопится от всех жизней… И  какой он будет мой последний человек и в каком веке… А вдруг этот человек – ты?!  Ведь будущего для вас нет!...
- Ну, додумался! Хватит! Что станет с тобой, если вдруг все прожившие жизни до тебя люди из разных веков и давно умершие…встанут из мертвых? А ведь это когда-нибудь произойдет… И каждый из них будет держать ответ. Вся ваша жизнь -  экзамен, испытание, борьба…
- Не бойся. Не испугаюсь. Меня не надо готовить к потрясению. Готов всё встретить… Такое в жизни испытал, что хватит на несколько жизней… Но на другую бы не променял. Но представляю, если бы Петру Первому, показали, что в будущем он родится и станет в нашем времени Дрожжиным или ещё таким же оратором, упал бы в обморок… Такое может быть?..
- Может. Но… Петр ещё не родился… В прошлой жизни он тоже был известным историческим лицом. Но таким, как ваши ораторы, он не будет. Вот взять Нерона. Он такого натворил в другой жизни. Потом узнаешь, кто после него народился…Недавно опять народился, но к ребенку не подключили душу… И теперь он -  идиот…
- Ты хочешь сказать, что такие рожденные… в прошлых жизнях  были Нероны, Гитлеры, Берии и неисправимые и отпетые преступники, горькие пьяницы, насильники? – спросил я.
Дюрд  долго молчал, потом ответил:
- В основном, да… Но не все… Очень много их появилось в двадцатом веке и в начале в двадцать первом… Я же говорил. Идет чистка… Среди правителей в вашей стране пока нет нормальной личности… Все они склонны к сатанизму. Полным ходом  наступает на человечество дьяволивада. Идет последний бой  с темными силами на земле. И земля не может  превратиться в исчадие ада. В планету дьявола. Темные силы пока побеждают, они искушают людей богатством…
- Мне никто  не предлагал богатство! – крикнул я. – И не надо меня путать с кем-то… Мне нравится быть тем, какой  я есть…
- Я не про тебя сказал. Знаю. Ты беден. Богатство тебя никогда не волновало. Тебе многое было дано, но ты не воспользовался. Тебе надо было учиться. А вот есть люди, которым учеба пошла во вред. Есть такие, которые за деньги получали дипломы. И стали бездарными руководителями, врачами, журналистами, партийными работниками, учителями. Хотя партийными работниками становились не только бездарными, но и хитрыми, циничными и мракобесными… Я иногда говорю на твоем лексиконе… Все эти люди пронизаны темной силой, сатанизмом… А если это ещё и учитель…Некоторым учителям надо было поступать в технический, а они умудрились влезть в педагогический. Представь такого бездарного учителя… Ужасно… И таких множество. В будущем в институты будут некоторые такие вот поступать и оканчивать за большие деньги. Ну, и кто из такого будет?  А какой-нибудь из бедной семьи не сможет уплатить такие деньги…А он талантлив … И такое будет в вашей стране.
- Что-то плохо верится в такое… Но это же будет кошмар! Кто это придумал, его же мало  повесить! Вот кто будет гореть в вечном огне!
- Всё, Юрий, иди спать… Сейчас ты уснешь крепким сном. Для здоровья полезно… Нельзя больше нагружать тебя. Должно быть постепенно…
И я пошел спать. Уснул мгновенно…
Итак, до начала новой работы остался день. А тут приехал один из родсвенников, Володя Кунгуров, цыган. Тетя Груня, сестра моей бабушки, в детстве, к которой я ездил, и она брала меня с собой в  табор, была ещё жива. Она просила не выгонять Володю, и чтобы я не забывал своих родных. Они приехали в наш город  табором и установили разноцветные палатки рядом со зданием железнодорожного вокзала. Продавали разную одежду, ковры, позолоченные поделки, дурили горожан на картах… В душе мне нравился этот народ. Никогда у них не было уныния, главного бича человека. И, видимо, что-то от них передалось мне. Усыпив Женьку, я ушел в табор. Почему-то не хотел, чтобы дочь и сын знали, что иногда я уходил в табор. Чтобы им сказали бдительные учителя, если бы узнали правду? А что было бы в редакции и в райкоме партии, если бы кто передал, что Стрелов  бывает в таборе? Да ещё последнюю ночь перед приходом под их общую крышу, провел у цыган? Нет, об этом мои дети не должны знать. Поэтому, Женьке сказал, что к нам только что по пути заехал родственник и надо его проводить на вокзал. Да, за последние годы цыгане крепко изменились. Только и разговору о коврах, куртках, деньгах… Не было слышно песен, не было плясок вокруг костра, не слышал звуки гитары, и мудрых разговоров старых цыган… Мы с Володькой развели костер, заварили чай. Потом он пошел на разборку. Кто-то что-то не вернул и надо было разобраться. Среди них я видел каких-то типов не  цыганского роду… Это проблемы табора, значит, так надо. Но мне всё это не нравилось…
В одиночестве я сидел у костра и пил чай, отдающий дымком. И все-таки, в каждом времени есть свои цыгане. Те, которых я знал – вымерли, как динозавры… А как-то, в одной из поездок, встретился с древними ворами в законе. И тоже понял, что старые законы среди этого люда, ушли в прошлое, и возможно, уже никогда не вернутся. Старый авторитет, прошедший все лагеря севера, потерявший зубы, волосы и ногу на Колыме, сказал:
- Я хорошо знал Кольшу Кунгура, твоего дядю… Знавал и деда твоего и отца… Тоже мне, сравнил тех воров с этими… Сейчас они шибко грамотные, да улыбчивые… А чо за этой улыбкой – потемки… Мы были, как одна семья. Всегда помогали друг другу… Вот в этом подвальчике коротаю свои денечки. Лучшие рестораны были моими…. Не было у нас иномарок и дворцов… И лишним мы делились… Смотрел я на одного из них… и думал… Да какой же он вор в законе? А ведь мы богатых ставили на ушки, а чичас чо? Связаны с государственными чиновниками, милицией…Каково?  Таких, как ты со своим Буратино, сейчас нет. Со свечой не найдешь. Один из таких улыбчивых отстегнул подачку мне и так хотел небрежно… Я отказался… И ты знаешь, чо он сделал? Не поверишь….Удивился…
Всё изменилось. А разве большевики-коммунисты не изменились? Таких  коммунистов, как  Готовская и бывший редактор  газеты   Сысоев, сейчас нет… Как бы мне хотелось походить  на них…
Сидел у костра и размышлял. Ко мне подошел пожилой цыган. Он молча  раскурил трубку. Спросил:
- Скучаем? Володька говорил… Я видел сына твоего. Наш. Похожий. Наша кровь. Ты отдай его нам. На год.  Мы сделаем из него настоящего цыгана.  Не пожалеешь.
- Нет. Он учиться будет… Коврами и водкой торговать научите? Моего детства с вами хватит с одного меня.  Настоящие цыгане вымерли.
- Э-э… Смешной ты… А, дорогой, какой ты смешной. Время всех помешало. Ты об этом думал? Другие цыгане?  Другие. Есть новый анекдот. Когда-то русские воевали, евреи торговали, а цыгане воровали. Чичас всё  изменилось. Русские воруют, евреи воюют, а цыгане торгуют…
-  Хороший анекдот, - услышал я знакомый голос. За спиной цыгана появился  Керс. Он сел рядом со мной.
Цыган попыхивал трубкой  и из-под косматых  бровей  рзглядывал Керса, наконец, остановил свой взгляд на руках пирата. В руках Керса была трубка,  похожая  на голову чёрта. Цыган сказал:
-  Всё изменилось, и всё меняется быстро. Будто все куда-то спешат…А жить спешить не надо.  Ты незнакомый человек… странный человек. Руки у тебя…какие-то…
- Что руки… Обыкновенные, - улыбнулся Керс, попыхивая трубкой. – И тут ты, цыган прав… жить нельзя спешить… даже если осталось жить совсем немного… Говорят – вы  хорошо гадаете …
И  Керс  протянул цыгану левую руку. Было темно, но отблески от костра полыхали на руке пирата. Я  бы ничего не увидел, но старый цыган, оглядев руку, потрогал её и перестал попыхивать трубкой, взглянул в глаза Керса.
- Я же говорил, что ты странный незнакомец. Твой товарищ?
Цыган взглянул на меня и снова уставился в лицо Керса.
- Знакомый, - ответил я. – Он весьма странный… Уж, это-то я знаю..
Старый цыган встал и хотел было уже пойти к своим собратьям, но Керс остановил его.
- Говори, цыган. Я не боюсь. Всего перебоялся. И смерти не боюсь. Говори, цыган.
Он оглянулся и тихо сказал:
- Все боятся её. Но раз ты такой. Будь мужествен. Ты многое повидал.  Ты играешь со сметью.  Ты – убийца.  Игрок. У тебя нет жены, нет детей. На твоем лице прочитал… Берегись воды. На твоем лице…отпечаток смерти. Зачем и ради чего ты жил? Какой смысл? Но… странно… Ты столько должен умереть… Ты – нежилец.  Рядом с тобой… смерть. Я чую её рядом с тобой.  И это твой товарищ? – Эти слова обращены ко мне.
- Мы недавно познакомились, - быстро ответил я. А Керс тихо засмеялся и ответил:
- Спасибо, цыган, за правду. Я люблю правду во всем. Спасибо за то, что ты подумал обо мне нормально. Ты мне – я тебе… Я столько навидался, что хватило бы на много жизней… Думаю, что мы с тобой скоро встретимся…
Цыган скрылся в палатке. Керс встал, поднялся и я. Мы молча пошли в сторону города. На остановке дождались автобуса, вошли в него. Уселись на свбодные места. Никто бы никогда не поверил, что в этом автобусе ехал человек, умерший несколько веков назад, мертвец, бывший пират. Керс утвердительно подмигнул мне. Он читал мои мысли. Интересно, а почему он сказал цыгану, что скоро с ним встретится?
- Он скоро умрет. У него неизлечимая болезнь, пришедшая из космоса с метеоритной пылью. Мне неведомо, куда он попадет.  А цыган хороший.
Эти  слова Керс передал мне мысленно.
- И ничего нельзя сделать? – подумал я.
- Это не в моих силах. Но, каков цыган! Всё отгадал! Даже про воду сказал правильно.
- Как это про воду?
- В море я принял смерть.  Ну, и цыган….
На одной из остановок в автобус вошли – Генка Кочев, мой друг, и его жена Людмила. Поздаровались. Генка подсел к нам. Он сообщил:
- В киоске успел взять журнал «Наш современник».  В нем начали печатать роман Пикуля «У последней черты».  Смело дали роман…
- Я тоже взял, - ответил я. -  А тебе не кажется, что вся эта камарилья вокруг царя, похожа на нашу… столицу и её высоких обитателей?
-  Тоже самое и я подумал…
- А каков Гриша Распутин! – с восхищением признался Керс.
- Образы отменные,  -  ответил Кочев. – Были мы тут с Людой у одного в гостях.  Хотели меня тамадой выбрать… А тут вошел мой бывший начальник, да и говорит: - «А как же, помню такого… Он у меня работал разнорабочим… Двор хорошо метлой мёл. На бочках пробки закручивал и откручивал… Вполне  такой рабочий достоен вашего внимания… Всё…Дожили…» -  И он так громко сказал, чтобы все слышали. А публика собралась… Настоящий цвет города, готова она для Юркиных рассказов… Ну, а я ему в ответ:  - « Если опоздали, то прошу  сесть и помалкивать, пока я слова вам не дал! «  - В общем, из принципа я ему потом не дал и рта раскрыть…  Там, в этой компании, был его друг, один известный в городе руководитель. У него богатая библиотека. И мне сказали, что он очень начитанный. Ну, я ему выдал. Образами, выдержками из классиков и ещё кое чем послал его на лопатки… Надоел он мне. Не о чем с ним было разговаривать. Потом они оба лезли ко мне с разговорами, а мне стало с ними не интересно… Заскучал, заскучал и захотелось домой. Вышли мы с Людой на улицу, и увидел, как по распадку дымок стелется. Настроение поднялось, веселее стало. И тебя редко дома застанешь. Хотелось бы погрустить вместе. Заходи к нам и товарища с собой прихвати.
На остановке они вышли. Керс сказал:
- Вот ещё один. Такой же тип, как и ты. В нем были заложены такие данные, а он их не использовал. Он тратится по пустякам. Среди дураков умнее не станешь, а энергию потеряешь. Он любит вот такие компании, отдельных товарищей. Если бы он их  до себя дотягивал, это было бы нормально, а то ведь они его до себя тянут. Так можно ему и до них опуститься. Ему надо бы выбираться из замкнутого круга. У него есть в будущем большие  перспективы в литературе, конечно, если он вырвется из этого круга.  Ну вот, мы и доехали до твоей остановки. Пройдемся до парка. Надо бы кое –куда смотаться.
- В период Гражданской войны? Встреча с Гниломедовым? Как там у меня дело кончилось? Эти приключения я записал…
- Правильно. Записывай… Скоро встретишься… А сейчас другое нужно…
Вот и окраина города. Звездная ночь. На опушке леса появился свет, похожий на дверь, но я четко знал, что это была не дверь, а просто свет… Где-то далеко слышались голоса. Вокруг меня образовалась пустота…
И вдруг я увидел реку. Костер. Вокруг него сидели люди. Среди них увидел пирата Гнатона. Он не обращал внимания на меня, но я ему не верил.
Керс пригласил меня к столу, который стоял рядом с шатром. На столе  разные закуски, вина….
- Садись.
Сел напротив пирата. Взял кусок баранины. Но есть не стал. Подтянул к себе большую вазу с виноградом. Стал есть.
Через некоторое время Керс встал. И мы пошли к проему в горе. Грот. Мы уже были здесь… Грешники таскали тачки со своими грехами.
- Вот один  из мафиози… Новенький из вашей страны… Бывший коммунист, а когда  всё в вашей стране изменится, он тут же перекрасится в бизнесмена. Наобманывал народ, лекции читал, миллиардером стал… А вот теперь  здесь. Грехи свои таскает. Все ваши миллиордеры будут у нас тачки таскать. Зачем воровали у народа, за лишние наворованные деньги у вашего бедного государства, покупали заграничные футбольные команды. Вот  теперь пусть тачки погоняет вместо заграничных футболов. Есть же места в вашей стране, куда можно было внести лишние деньги, а они команды иностранцев купили? Это уже не роскошь, это что-то другое. Ты ещё здесь, в этом мире встретишься с такими и задашь им вопрос.
- И долго они так будут таскать грехи? – спросил  я.
- У каждого своё время, а потом за работу. Кто на земле остается, кого на другие планы. Везде много работы.
- Что это за верхние и низкие планы?
- Спроси у Иссы или у своего Дюрда. Они на этих планах. А мы – грешники, на самых низких. Скоро в вашей стране таких будут миллионы… Они придут к власти и будет довольно долго их правление.  Все производства захватят  они.  До смены власти они будут ярыми коммунистами.  После смены  их правления они не станут коммунистами и комсомоьцами, но опять окажутся у власти. Будут они жить и думать не о народе, а как бы побольше сделать себе оклад. Многие из них скупят фабрики, заводы, все организации, дома, а, главное, они захватят нефтедобычу. И станут на этом наживаться. А ведь до этого хаоса в вашей стране они больше всех кричали о светлом будущем. И опять ваши законы окажутся на их стороне. Многие из них войдут в правительство страны. Будут входить в правление областей и районов. Будут постоянно увеличивать себе оклады. Это их главная задача… Бедная, несчастная ваша страна… Она будет отдана  во власть прохиндеев, буржуев и эксплуататоров. Ты, Юрий, проиграл, да ещё с треском. Поверь мне, что это произойдет. Эти прохиндеи обнаглеют. Кругом будут строить дворцы, виллы за границей.  Начнется эпоха пострашнее эпохи советской, и будут  преобладать обман, очковтирательство, ложь. Ведь обманывать народ они научились ещё в советское время, а тут  безнаказанно  распоясаются. На обмане и всеобщем воровстве народного добра появятся миллиордеры. И будут они самые изощренные лгунишки.  А потом, может всё измениться, если  выживет человечество, потому что все эти безнаказанные и поощренные всеми властями безобразия, надоедят самому Создателю. Придет из глубины народа личность… Исса должен знать о нем. Твои оппоненты снова попытаются и при новой власти подняться над людьми за  счет денег… но будет поздно. Такое начнется… Даже боюсь тебе  об этом поведать. Народится новая страна. Пусть они возводят  дворцы.  Они забыли, что в какой стране они живут. А мы подождем… За грехи свои перед природой и людьми надо сполна расплатиться в моем мире. Все воры-миллиардеры будут у нас. Я бы мог тебе показать, какими они явятся к нам под кнут и тачку, все ваши Абрамовичи и Березовские и другие… Их великое множество. и  там, уж, им не отвертеться… Пойдут под кнут и областные, и районные  правители, и многие ваши депутаты...
-  Но многие из них, для  того, чтобы жить хорошо, добиваются трудом и умом, - ответил я.
- А я не говорю обо всех. Труд  и ум везде славен. Даже из бывших  есть такие, которые попадают на средние планы, вырываются из нашего  мира  и получают всепрощение. Трудом, чистотой мыслей и покаянием можно заработать всепрощение… Даже в вашем мире есть те, кто чистотой  мыслей попадает под самые очи Создателя.
И тут я увидел одного моего знакомого. Очень тяжело двигался.  Усердием своим и угодничеством этот  коммунист был в чести у руководства и в райкоме партии. На производстве все для него старались. Все лучшие награды для него. Везде избирали его. Считался в нашем районе лучшим коммунистом. О социализме речи толкал… Целые речи закатывал…
И вдруг, он исчез…
- Он опять угодил в чистилище, - сказал Керс. – Просто я тебе его случайно показал… Хотел другого…
- Если такой человек здесь… Он же настоящий коммунист… Социализм пропагандирует. Честный товарищ и вдруг здесь.
- Стоп! Ты даже завидовал ему.  Вот, мол, каким надо быть коммунистом… На всё это у него была ширма… Этот человек многим у вас будет. Такие карманные  пропагандисты  советской власти и партии от рабочего класса – настоящий клад. Все изолгались и даже карманные. Ты для  него был  нуль, букашка, враг советской власти и социализма. Потом, когда у вас всё изменится, то он первый в вашем районе, как и многие идеологи  страны, продадут идеи и советской власти и социализма. И тут же ударится  в капитализм.  Он в один день перекрасится. Но ты опять будешь не в чести… И на тебя устроят гонение.
- Но, Керс, такое в нашей стране невозможно! Я не верю тебе! Придумал?  Ловко ты меня обкрутил… Разве такое будет?
- Когда я тебя обманывал? Да, и какой смысл?
- Как так можно? Это же какое-то… Тогда кто они сейчас?..Значит, все они затаенные предатели? Но это… Не верю…
- Ты – наивный человек. Они никогда не были советчиками. Хотя всем мозги пудрили. Они никогда не верили в светлое будущее. Всё это было на словах. Заработать на кусок хлеба с маслом. Карманные пропагандисты-рабочие, которых награждали и везде выдвигали, помогали им быть такими. Нет, Юрий, в фермеры они не пойдут. Там вкалывать надо. Это настоящие труженики… Честь им и хвала. Вам бы в вашу страну побольше фермеров.  Твоя жизнь, Юрий, при любой власти идет наперекосяк. Ведь именно ты был настоящим социалистом. Возможно, такие, как ты, и нравитесь, и подходите на эксперименты как тем силам, так и этим… Иссе и Люцу подходишь, с твоими выкрутасами от такой жизни, неподкупный, разухабистый, бессеребренник, которому  наплевать на удобства жизни, да и согрешить мастак и  тут же добро  сделать. Видишь, как я на твоем лексиконе наловчился болтать.
- Керс, ты здорово научился говорить как я. Как это у тебя?
- Насмотрелся на вашу жизнь. Особенно в вашем времени лгунов и обманщиков собственного народа… И с вашими политиками приходится вести разговоры… Многое что знаю от вас… Есть которым до моих бесед нет толку… Таких у нас много. Люц приметил меня и выделил для работы с такими, как ты… Но, скажу, если всё будет идти нормально, если, конечно, вас не уничтожат…ваше общество придет к этому светлому будущему… И вершиной общества будет не капитализм и не ваш российский, бандитский капитализм. Мне, кажется, что тебе будет дана возможность заглянуть  в будущее… Пока молчу… А  теперь пойдем…
Мы  вошли в подсвеченный тоннель. Здесь двигались не то тени, не то люди… Да, вот человек…
- Ты думаешь, что все они… грешники, только и делают, что свои грехи  таскают, да в чистилище ныряют? А кто трудиться будет? У нас тоже есть труд… На верхних и средних планах труд созидательный, а здесь каторжный труд.  Там у них труд в радость… Здесь – каторга. Грешники.  В каменоломнях по добыванию… плечом к плечу  могут вкалывать  и фараон, и король, и шахтер, и техничка… У нас нет различий. Президент, слесарь… Все равны перед  грехом. Перед смертью и после все одинаковы.
- Как там Нинка? – спросил я.
- Грехи замаливает.
Мы вошли в небольшой зал без окон. Стены гладкие, мраморные. Прямо на них нарисованы картины самого настоящего ада. Кого только здесь не было. Какие-то непонятные чудовища, волосатые люди, старинные замки, рыцари на гривастых конях, бушующее море, а на нем корабли под пиратскими флагами, вороньё над полем битвы… Преобладали темные  краски:  черные, коричневые, серые, темно-синие… Из пастей зверей торчали огромные  клыки, и с них  капала кровь… Жуткие картины. В углу нарисован глаз, страшный, всевидящий, проникающий внутрь… Другой прикрыт веком… Как мне показалось, была видна щёлочка,  что глаз  вот-вот откроется… Кошмар какой-то!...
Посредине стол. А на нем кушанья и вина. По обеим сторонам широкие лавки. И люди сидели на них в одеждах из разных эпох. Ни одного знакомого.
Мы уселись на свободные места. Я машинально пододвинул к себе вазу с халвой и кувшин с каким-то напитком. Кто-то пододвинул мне кружку. За моей спиной оказалась женщина в белом одеянии, довольно красивая и молодая. Глаза большие, голубые и неподвижные…
- Утопленница, - сказал Керс. Он сидел напротив меня. – Утопла ещё пятьсот лет назад. Гречанка.
- Ты взял виноградный напиток, - сказала она.- Может, вина подать?
- Не надо. Спасибо. – быстро ответил я. Она медленно шла вдоль стола, подливая вино. Никто не обращал на неё внимание.
- Керс, а кто всё это нарисовал? – спросил я.
Керс разрывал ножку  молодого поросенка и запивал вином. Рядом с ним остановилась разносчица вина. Керс поставил кубок на стол, и обнял гречанку. Что- то сказал ей. Потом отпустил её и тогда только мне ответил:
- О, здесь были великие художники из вашего мира…
- Они у вас?!
- Нет, нет… Какое-то время были…Но не все… Только великие грешники из разных веков… Красивая гречанка? А имя у неё Демэнета.
- Твоя подруга?
- Была. Гнатон её добивался, как и к твою Маркизу. Получил, как у вас говорят, от ворот поворот. Люц передал, что Маркиза должа получить прощение. Все испытания прошла… Так…Могу тебя поздравить…Она принята на средний план… Сейчас она встретится со своими родными… Кстати, ваше путешествие на юг, очень помогло ей… И ты принял в этом участие…Да, у них там нет ночей… Прекрасно…
- Ты всё это видишь?
- Немного  приоткрывается  тот мир, но не весь… Возможно, и меня простят… Поэтому мне иногда и показывают его… Дразнят.
- Керс, а вдруг тебя пошлют в наш мир.
- Понял. Такое может произойти. И я заново рожусь. Ты знаешь, что Маркиза отмочила? Она попросила, чтобы её вернули в ваш мир. Чтобы родиться… И посвятить себя служению людям. Во, даёт! А вдруг родится и начнет  снова куролесить? Там решают, что с ней делать. Так что, скоро у вас, родится ребенок.  В него войдет душа Маркизы.
- А если Гнатона пошлют в наш мир?
- Он этого  не хочет, потому что, могут ему не дать душу. Родится идиот… Вот поэтому он не хочет возвращаться, да и самому служит верой и правдой…
Все начали подниматься и исчезать. Значит, Нина получила прощение. Я рад за неё. Добровольно уйти из вечной жизни? Молодец, Нина!
И вот мы сидели вдвоем с Керсом. Он улыбался. И было ясно почему. В торце стола, в единственном здесь кресле, сидел Люц, он только что появился. В шляпе, смокинге. Где это он был?
- Попал с артистами в сам кремль. Сам Сталин возжелал посмотреть на артистов. Прием устроил, застолье.  А я вот вырядился, единственный из них. Мне там Людочка Смирнова понравилась, артистка. Красавица. Я ей ручку поцеловал. Счастливая женщина, но, как не странно, в душе одинокая… Знаю, Юрий, ты хочешь увидеть Сталина… Не забыл Гниломедова? Не забыл.  Из времен Гражданской войны.  Тебя сведет  судьба с ним. И со Сталиным тоже. Тебе ещё надо будет в редакции поработать. И побывать рядом с райкомовскими. Чудные люди.  Ты им не верь. Изолгались они, как и ваши правители в кремле.
- Буду иметь ввиду. Хамелеоны они, и это знаю…
- Это хорошо, что  ты всё понимаешь.
- Для этих объяснений затащили меня сюда?
- Бывает, что и для разговора… Разве ваша беседа с Керсом утомила тебя?
- Нет. Много интересного узнал.  Всё полезно.
- Разве вот это место не интересно? Ты весьма любопытная личность. С тобой интересно.  Беседуя с нами и с другими, находясь  в разных местах, ты разве не стал любопытнее для людей? Тебя многие называют чудаком, а некоторые непутевым и дураком. Потому что ты говоришь не так, как все, не так живешь, не так всё делаешь. Это настораживает многих и раздражает.  В общем, тебе надо отправляться на место. В следующий раз ты встретишься и с Гниломедовым и со Сталиным и с другими.
Керс встал и пошел к выходу, я следом. Оглянулся. Рядом с Люцем сидел неизвестный мне человек. В руках  у него  кисти для написания очередной  картины. Мне стало жутко, когда я снова взглянул на прищуренный  глаз на  стене. Уверен, что он подглядывал за нами. И я даже обогнал Керса…
- Испугался? Не бойся. Это просто рисунок. А вот сейчас появится художник, из середины двадцатого века. В вашем мире он много пил. И в пьяном угаре покончил с собой. Напился, замерз, умер, попал под что-то в пьяном угаре, умер. Наш клиент. У нас много таких. И на каторгу их…
Мы вышли к берегу реки. На берегу продолжали сидеть  Гнатон и его лихая банда пиратов.  Я заметил его ухмылку. Руки коротки, падла! Он  показал мне  грязный кулак.
… Поляна. Звездная ночь. Я дома. Евгений спал. Помылся под душем. Подогрел чай.  Сел у окна и стал дуть чай из блюдца. Ни о чем не думать, а просто сидеть у окна  и дуть чай…
А за окном звездная ночь. В окне появилось лицо Дюрда.
- Чай швыркаем? – спросил он.
- Угу. Швыркаю.
- Ангарский водохлеб ты…
- Угу. Водохлеб. Первосортный. К тому же – личность я непонятная, да ещё дурак.
- Отменно, Юрий.  Дураки, они ведь тоже бывают разные.
- Дураков разных не бывает. Дураки, они одни, ясные дураки. Не ясных дураков не бывает, - ответил я.
- Можно, Юрий, и  прикинуться дураком.
- Сколько хошь таких! Сколько раз я пытался прикинуться дураком – не вышло. Оказалось, что я просто – дурак. Чуть-чуть чего-то не хватило прикинуться дурачком.
- Хватит о дураках, - сказал Дюрд и ввалился в комнату. Он налил себе чаю и тоже стал швыркать из блюдца.
- Женька встал, - сказал Дюрд и продолжал пить чай. Я  пошел в зал и на пороге своей комнаты повстречался с Евгением. Он заглянул за меня, улыбнулся и поздоровался.
- Здравствуйте, дядя Гена. А я слышу, что папа с кем-то разговаривает…
И он пошел в свою комнату. Я оглянулся. На стуле сидел Генка Кочев и пил чай из блюдца!  Вот это да!...
- Зачем лишний раз парня смущать? – ответил Дюрд.
- Он у меня ко всему привыкший, как и я. Закаленный. Воспитание у него спартанское… Понял давно, что жизнь должна быть  в лишениях, невзгодах, в отсутствии богатства, роскоши и накопительства… Чем тяжелее жить, тем жизнь  прекраснее и интереснее.  И ещё. Не могу жить хоть без маленькой  общественной работы. Не понимаю людей, которые смотрят только на собственный  пуп. Не всё измеряется богатством и деньгами…
- В этом ты прав. Если ты трудом заработал на жизнь, это не осуждается. Это тоже пойми. Значит, при переходе в редакцию ты очень много денег теряешь. В вашей жизни эти двести рублей очень большие деньги. Вот здесь тебя люди не поймут. Если не понимают, то они и настораживаются.
- Не поймут? Ну, и пусть. Мне на это плевать. Я не знаю слово – не поймут. Стремиться надо понять. Если не знаю что-то и не могу понять, то стремлюсь познать это и понять…
Дюрд засмеялся.
- « Могут вас не понять» -  это любимая фраза ваших идеологов. Все они говорят – нас могут не понять. А если честно -  такое отношение к накопительству -  редкость. Все стараются перейти туда, где платят больше, а у тебя всё наоборот. Время не за горами, когда в вашей стране что-то изменится  и все бросятся добывать деньги, чтобы разбогатеть, а ты кем был, таким ты и останешься. А ведь у тебя такая возможность будет, но ты не пойдешь на это. И людей, которые начнут добывать деньги, не гнушаясь заработать преступным путем деньги, богатство, будут  восхвалять.  И именно этих преступников и греховодников изберут в разные комиссии, на высокие должности и в депутаты, начиная от районных депутатов и до кремля. Придут к власти одни и те же грешники и их молодые пособники. Молодые депутаты и руководители будут смотреть на старых бывших коммунистов-воришек, и станут ещё поворовитее старых. Начнет витать великий грех над вашей страной и над всей планетой.  Сатана и его темные силы всей своей мощью опутают землю, души людей. Вам дан последний шанс. Сейчас решается ваша судьба.
- Мне об этом говорил…
- Керс. Всё идет к тому, чтобы взять его к нам. Он заслужил. Ты ему об этом не говори. Он твои мысли не прочтет. Эти наши фразы я заблокирую от него.  Должно для него быть неожиданно.  А то сорвется парень и наломает дров, как вы иногда так вот выражаетесь. Нина, твоя знакомая, уже в вашем мире родилась мальчиком. В будущем станет священнослужителем, проповедником добра.  Если, конечно, сохранится жизнь на земле.
- Дюрд, а мне бы хотелось, чтобы после меня народился человек – бедный путешественник, бродяга. Помогать людям понять себя, лечить их души. Всё делать бескорыстно.
- Многие целители, так будем их называть, попадут под влияние темных сил. Оторваться от темных сил очень трудно. Сатана всегда искушал и искушает таких целителей золотом, деньгами, богатством.  Становятся они  великими грешниками.
- Я стал всё записывать. Даже записываю свои путешествия в другой мир, - сказал я. – Уже много начиркал.
- Это твоё дело. Твои вот такие записи у вас  не любят, это настораживает людей, когда о таком вот говорят и просто не верят. Будь осторожен. Когда люди изменятся в вашей стране, и некоторые  смогут  понять и тебя, и твои записи, а пока это время не пришло…  Современная советская власть с её идеологией,  не позволит их опубликовать.  Таких, как ты, ждет зона.  Будь осторожен.
Меня потяуло на сон. Дюрд исчез. Я бросился в постель. Ждут новые испытания? Когда их у меня не было? Вся моя жизнь – испытание на прочность, на выживание. В моей удивительной жизни, полной невзгод и приключений, но самой счастливой, не хватало побывать и журналистом. И это надо попробовать. Будущее покажет. Твердо знал, что и там мне не дадут долго задержаться. Будущее начнется завтра. Какое оно будет? Это уже будет в другой рукописи, в другой книге – которая называется – жизнь….
 
           СОДЕРЖАНИЕ
ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ
ЛИХИЕ  ЛЮДИ

1. Исповедальная
2. На  поселение к комарам
3. Начало
4. Что же мне надо?
5. Рудя
6. Удивительное рядом

        ЧАСТЬ  ВТОРАЯ

НЕОБЫЧНОЕ  РЯДОМ
1. Медиса
2. Сон или реальность? Что это было?
3. В тайге
4. Из огня да в полымя
5. Вяжите меня, вяжите покрепче!
6. Кто я? Откуда? Зачем?

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ
ТРУДЯГИ
                1. Серые будни
2.   Откуда мы такие?

ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ
И  НЕТ  МНЕ  ПОКОЯ
1. Немного обо всем
2. Такова наша жизнь
3. Всё суета и игра
4. Ушла в вечность
5. А может а табор уйти?
6. Два медведя в берлоге
7. Наши милые женщины из провинции
8. Будь как все
9. Порыв
10. Разборка
11. Как на духу
12. А было и такое
13. Артисты мы все
14. Что есть грех

     ЧАСТЬ  ПЯТАЯ
ПОКОЙ   МНЕ  ТОЛЬКО  СНИТСЯ

1 . Несостоявшийся митинг и мечты о революции
2. По ту сторону жизни
3. Был приказ «изничтожить»
4. Сны в реальности