Институт Репродукции Часть Вторая. И время их соби

Я стою за забором, и корчу рожи, пытаясь привлечь внимание маленького существа,  трудолюбиво роющего совком песок по ту сторону сетки. У существа светлые голубовато-зеленые глаза и острые, чуть оттопыренные, ушки эльфа. Это моя дочь. Я смотрю на нее и не могу насмотреться. Время от времени я  тихонько посвистываю ей, как  щенку, и она, как щенок, реагирует на свист – замирает, поворачивает головку, смотрит в мою сторону, пытается разглядеть меня за кустами, где я прячусь от воспитательницы. Когда воспитательница отворачивается, я высовываюсь, и корчу смешные рожицы. Дочка смотрит и нерешительно улыбается. Иногда встает и делает несколько шагов в сторону забора.
 С каждым разом она подходит все ближе.
Я приручаю ее, как дикого зверька, как Лиса в  «Маленьком Принце».
Я отловила Игоря в ихней ординаторской одного, и  честно все ему выложила. Ну, может не так связно и бесстрастно, как мне бы хотелось, и может, голосом недостаточно твердым или там слишком тихим. Ну, так  и он мне ничего не ответил – молча выслушал, отвернулся и вышел. С тех пор тщательно избегает  на лестницах и в коридорах, а на общеинститутских еженедельных пятиминутках, где я теперь обязана появляться по долгу службы, сперва заглядывает, проверяет, что я уже где-то села, а потом сам садится в противоположном углу по диагонали.  Лерка ходит с победным видом – но это как раз из разряда смешного.
Что ж, поживем-увидим. А пока приходится  действовать  на свой страх и риск. Так что я  уже третью неделю  прихожу сюда, к садику, во время прогулки. Стою у забора за кустами, посвистываю и корчу смешные рожицы. Приручаю своего ребенка.

                *

  На работе у меня все хорошо, хоть малость и  скучновато. Дядю Федю так пока и не выписали, так что по утрам я привычно наслаждаюсь вокализами – от них всегда хорошеет на душе и хочется самой запеть, и жить, и вообще как-то двигаться дальше.
Я вполне освоилась на новом рабочем месте, и даже постепенно прибираю к рукам тетю Пашу. Разговаривать она пока не начала, но хоть распоряжения мои выполняет. С Валькой же  никаких проблем, разве что он слишком явно влюблен в дядю Федю, а тому это по фигу, он вообще не по этому делу, и Валька страдает.
 Впрочем, пока  любовные страдания не мешают Вальке добросовестно справляться со своими обязанностями – что мне за дело?
Кроме дяди Феди, который, похоже, застрял у нас тут надолго, бывают эпизодически пациенты на один  день или там на сутки  – на всякие там обследования и процедуры. Иногда их скапливается аж  до трех человек.  Это создает видимость плодотворной деятельности.
Поскольку сотрудников мало,  по графику, примерно в неделю раз, я остаюсь дежурить, так что совсем без ночей, как рассчитывала вначале, не получилось. Делать по ночам здесь нечего, так что иногда меня даже зовут на помощь в приемное или в смотровую – когда своих  рук там не хватает.
В настенном календаре в ординаторской красным отмечены плановые госпитализации  на кесарево, согласно срокам беременности,  но пока что при мне ни одной такой красной даты  еще не выпало.
Мы переселили Наташу с детьми в нашу московскую квартиру – очередные жильцы оттуда как раз съехали. Ваня отвез ее туда, закутанную до бровей в платок, как монашку, на своей Стрекозе. А мы с Гришкой по одному, с интервалом в час, подвезли на монорельсе детей. Мы здраво рассудили, что раз все ищут рыжую девушку с близнецами – так  ни рыжей, ни близнецов, ни тем более их всех вместе никто нигде  увидеть не должен.
Наша московская квартира недалеко от Костиной мансарды, так что мы с Гришкой по очереди навещаем теперь Наташу – приносим продукты, одежки для быстро растущих детей,  всякую хозяйственную мелочевку.
Время от времени приходя к ней, натыкаешься на кого-нибудь из «семнадцатых». Они трутся на кухне, выбегают на лестничную площадку покурить, травят байки и притаскивают дикие, немыслимые подарки малышам – качели с музыкой, которые можно вешать в дверной проем,  крохотные заводные леталочки  с сиденьем, похожие на огромных разноцветных змеев. У них даже катушки похожие, со шнурами – родитель, допустим, держит в катушку в руке, шнур разматывается, и ребенок взмывает ввысь, визжа от восторга. Сейчас, по весне, часто видишь во дворах таких летающих малышей. Но конечно, это игрушка для детей   куда старше Наташиных девочек. Им пока куда нужней погремушки и колечки для прорезывания зубов.
Однажды Степка, уходя, сунул мне в карман какой-то маленький плоский предмет.
- Вот, держи подарочек, не дай Б-г пригодится.
- Что это?
- Хренька. Умелец наш один смастерил. Такой, типа, в общем сигнал тревоги. Чтоб не искать в случае чего, всякие там сайты, не набирать нигде никаких сообщений – а просто жмешь  на вот эту кнопку  - можно даже в слепую,  пальцем в кармане нашарить – и всё, через минуту все, кому надо знают, что, где и с кем стряслось. Прямая трансляция на своих. Сможешь ее из кармана хоть на вот столечко вытащить -  все всё  увидят, а нет –  хотя бы услышат. Мы своим уже всем раздали.  А я смекаю – ты ж теперь тоже вроде как бы своя.
- Спасибо! Надеюсь, что не понадобится.
 - А то ж! И все также надеются! –  Степка трижды сплевывает через левое плечо, и буквально растворяется в ближайших кустах. Не человек, а призрак! Впрочем, все они  из своего семнадцатого такие.

                *
Воровато оглядываясь на громадное, прямо-таки подавляющее свой громоздкостью здание Института -   особенно сейчас, ночью, когда все линии расплываются и как бы визуально растягиваются в полутьме -  я   торопливо  сбегаю по ступенькам крыльца и, крадучись, проскальзываю за угол.
Сад, раскинувшийся на десятки метров позади Института, давно превратился в дикие, непроходимые  заросли. Никто за ними здесь не следит, не расчищает, не подстригает – не то что с фасада. А в ста метрах от здания вообще уже  лесопарк. От  Института он отделен  высокой бетонной стеной, но птицам и семенам растений на нее, ясный фиг, плевать. Ни дорожек, тут нет, ни тропинок. Затерянный  мир.
Я  всегда   чувствую  себя здесь этаким путешественником-первопроходцем: отважно продираюсь  через кусты, высохшие прошлогодние травы цепляются за ноги , ветки деревьев дергают за волосы, щиколотки обжигает крапива. Но мне все это нипочем – у меня есть цель, и несмотря ни на что, я продвигаюсь к ней!
Добравшись до одичавшей яблони, я сажусь на свою  любимую толстую низко растущую ветку. Достаю сигарету из пачки, закуриваю, пускаю кольцами дым,  снисходительно поглядывая на  мир сверху вниз. Отсюда хорошо  видно вьющуюся  вокруг холма дорогу, где без конца  снуют взад-вперед разноцветные огоньки машин. Там, далеко внизу, кипит жизнь.
 А  здесь я сижу себе, надежно укрывшись от всех, и никто  меня  в жизнь никогда не найдет.
 Хотя, конечно,  все это совершенно неправильно, и я  все-таки на работе,  и  там, снаружи, прошло как-никак, целых восемь минут. Пора мне уже двигаться, назад,  в отделение,  а ну, давай-ка голубушка, вставай, шевелись, расселась,  понимаешь ли...
Воровка. Украла у мира целых восемь минут!
И, словно в подтверждение этим мыслям, в кармане настойчиво запищал телефон.
- Настя! Где тебя черти носят! У тебя тут срочные роды!
Где «у меня?!»  В мужском отделении? ! Роды?! Они тут все, что, с ума посходили?!

  В смотровой  Игорь, уже натягивал не спеша перчатки.. Увидел меня, подмигнул, и тут же насупился:
- Почему так долго? Где тебя черти носят!
 На каталке, привезенной из приемника, лежит женщина – смуглая, темноглазая, и такая худая, прямо как мальчишка подросток . Губы белые, в лице ни кровинки. Все ее тело едва-едва пол-каталки занимает. На женщине линялая мужская рубаха, в синюю клетку подол которой весь в засохшей крови..
Рядом с ней,  утирая слезы, тетка постарше – видимо мать ее, будущая бабушка.
- Доктор, скажите, - лепечет тетка, неразборчиво, едва слышно, -  вы правда думаете,  – сможет родить?
 - Я пока ничего не думаю!- важно откликается Игорь. – Сперва я должен посмотреть.
Интересно, каким ветром к нам занесло эту птичку? И какое она отношение имеет ко мне? Мест, что ли в других отделениях  не осталось?
- А-а-а! – стонет пациентка низким и хрипловатым мальчишеским голосом, немыслимым каким-то узлом завязываясь на каталке.- А-а-а!  - и тоненьким, высоким поскуливает, -Ну не могу ж я больше! Мама, ну скажи же им! Пусть сделают что-нибудь! Как угодно пусть, через жопу! Я ж сейчас умру! Мама-а!
- Малыш, потерпи немножко, - склоняется над каталкой мать. – Сейчас, сейчас, доктор посмотрит тебя – и что-нибудь сделает.
Сколько раз мне уже приходилось это слышать!
  Ладно,  потом разберемся.  Меня, в конце концов, все эти формальности  ихние вообще не касаются. Женщину нужно сейчас же переодеть в рубашку – и в кресло, не на каталке ж он будет ее осматривать!
Я достаю из шкафа куцую роддомовскую рубашонку с завязками на спине, осторожно расстегиваю  пуговицы рубашки, приподнимаю ее – и замираю в немом изумлении.
Под подолом оказывается большой, эрегированный мужской член, по бокам от него свисают, каждый в своем мешочке, яички, а прямо под основаним члена – бордовые от  засохшей крови, вспухшие половые губы. И над всем этим нависает, огромный, непомерно раздувшийся, весь в багровых полосах от растяжек  живот.
- Ну, что уставилась? – ехидно интересуется существо на каталке мальчишьим дискантом. Страдальческое выражение на лице сменилось откровенной насмешкой – видимо схватка прошла. – Не видела никогда такого? Любуйся! Сегодня бесплатно.
- Андрус, - укоризненно шепчет усталым голосом мать. – Ну ты хотя бы сейчас веди себя поприличней!
 Игорь между тем  собирает  анамнез.
 - В каком возрасте начались месячные? Через сколько дней и по сколько?  Когда начали вести половую жизнь?
- В каком смысле?- невинно интересуется Андрус.
- От беременности предохранялись?
- Я-нет. Про других не знаю.
- Андрус, кончай хамить!
-  Послушайте, - говорю я, отводя ее в сторонку, пододвигая к ней стул- на который она брякается без сил, почти не глядя, едва не мимо. – и наливая стакан воды из под крана. У нее такой вид, словно она сама вот-вот родит. -  Наверняка ведь когда он… когда ваш ребенок родился, вам предлагали выбрать один желаемый пол, сделать пластическую операцию? Всегда же ведь предлагают, я знаю.
- Да, предлагали, – женщина жадно пьет, и зубы ее постукивают о стакан. - Но, знаете, мы подумали… что это … слишком большая ответственность… решать за человека, какого ему быть пола. Мы подумали…  будет лучше, если он … когда вырастет, сам решит. Понимаете, операция – это ж практически необратимо. И потом, вы знаете, какие они  ужасно дороги эти операции?! А участие государства здесь минимально.  Это ж ведь не вопрос жизни и смерти.  Денег больших у нас никогда не было. И вот мы подумали…. Нет, ну мы старались, конечно, консультировались у психолога, делали все, как он нам сказал. Воспитывали  как мальчика – имя, одежда, игрушки. Да ведь и невозможно иначе – не говорить же про человека «оно». Хотя, может,  лучше было как девочку? Он вот в спорте гимнастику  полюбил, и вот когда в 12 лет месячные у него начались, пришлось ему объяснять…  Но мы думали, понимаете, что мужчинам все-таки как-то полегче пробиваться в жизни.  И что, когда придет время определяться, Андрус и сам поймет. Он ведь такой был хороший мальчик, послушный тихий…
- И что же изменилось?
 - А вот с год назад пришли эти, из ночного клуба. Им про Андруса тренер по спортивной гимнастике рассказал – тот еще пройдоха оказался,  ведь знал Андруса с самого детства, и мы так ему доверяли.  Ну, и задурили ему совсем голову - ты  такой, ты сякой, единственный, уникальный, таких больше нет,  ты такой гимнаст, ты такой артист…  А он что?  Ребенок еще, много ли ему надо? Позвали  к себе работать, наобещали большие деньги… Главное, все  вроде   бы вполне  законно .
- Но  Андрус ведь еще несовершеннолетний?
- Ну да. Они потому к нам с отцом и пришли. Чтобы мы подписали свое  согласие.
- И вы подписали?!
 - Понимаете, это ведь очень приличный, очень дорогой клуб. И там такие  гонорары за выход! Мы с отцом  за полгода вместе столько не зарабатываем, сколько Андрусу платят  за один вечер!   И  мы подписывались только на выступления, вы не думайте!
- Я  и не думаю. По-моему, это вы должны были думать, – против воли вырывается у меня.
Лицо женщины сморщивается, она начинает тихонько всхлипывать.
Лежащий на кресле Андрус, изворачивается всем торсом, как угорь, и показывает кулак:
- Слышь, ты! Если еще  раз матери моей  что скажешь! И вообще, …- откидываясь назад,  сквозь судорожно стискиваемые зубы. – Она тут не при чем, ясно? Это все я, я сам, ой бля….
И через все это бесстрастный, как метроном, голос Игоря, продолжающий задавать скучные, , как осенний дождик вопросы:
-   Дата начала последней менструации? Когда в  первый раз почувствовал шевеленье плода?
В этот момент раздается звук, словно  резко опрокинули на пол ведро воды. Игорь  резво отскакивает от кресла в сторону, подхватывая полы халата.
У Андруса отошли воды.
- Настя, швабру скорей! –  громко командует  Игорь.  И шепотом добавляет: – Захвати там длинные перчатки до локтя –  он, небось,  совсем  необследованный.

- Чего это  я вдруг необследованный? – громко возмущается Андрус.- У нас все-таки предприятия общепита. Каждые три месяца анализы все сдаем. Мам, покажи им мою Медкнижку.
Тут у него перехватывает дыхание, лицо из бледного делается багровым, он приподымается на локтях, напрягается изо всех сил…
Черт с ней, со шваброй, и с перчатками тоже! Я подскакиваю к креслу, накрываю ладонью прорезывающуюся головку, начинаю ее сгибать, другой рукой давлю  на промежность,  одновременно командуя, приказывая, почти умоляя:
- Андрус, дыши! Дыши, тебе говорю, не тужься  пока, потерпи немножко,  пожалуйста! Ведь вот сейчас все основанье *** к чертям разнесет, как ты потом ссать стоя будешь?  Дыши, дыши по-собачьи, вот так, вот так, осторожненько, вот, вот, сейчас, погоди, умница, умница, есть! Андрус,у тебя девочка!
Осторожно перекладываю скользкого от слизи младенца к родителю на живот. Он инстинктивно обхватывает ее рукой, прижимает к себе, держит крепко, чтоб не упала. Малышка чуть-чуть приподнимает головку,  они смотрят друг на друга - знакомятся. Андрус неуверенно улыбается:
- А она точно девочка? Не как я?
- Абсолютно точно! – уверяю я, отделяя плаценту и шлепая ее в раковину для мытья рук, за неименьем других вариантов.
- Три часа восемнадцать минут! – констатирует Игорь, делая соответствующую запись в компьютере.- Родился ребенок, живой, женского пола, закричал сразу, Апгар – он скашивает глаза в нашу сторону – 9-10.
- Девочка! – растроганно шепчет женщина. – Настоящая девочка. Можно мне посмотреть?
 

 
                *
Андрус лежит в кровати на спине, согнув тощие, жилистые ноги в коленях. На нем нелепая больничная пижама в паровозиках и мячах.  На животе у него ребенок, как бы сидит, спинкой опирается на колени, руки Андруса крепко держат его под мышки. Ее – ведь это же девочка. На тумбочке у кровати бутылка с соской.
- Ты кормишь ее из бутылочки? Зачем, у тебя ведь есть молоко!
- Уже нет. Я таблетки выпил, чтоб не было.
- Почему?!
- Менеджер велел. Сказал – иначе ты у нас всю сцену молоком заливать будешь. Не прикольно как-то получится.
- Они тебе что, и отпуска декретного не дадут?
- Хм. Ну вот сейчас у меня типа отпуск. Уже четыре месяца отпуск. Они ж не могли меня  с таким брюхом на людИ выпускать, верно?  Так сколько им еще, по-твоему, ждать? И так уже сплошные убытки. Люди приезжают издалека, платят черти какие деньги, только чтоб на меня посмотреть, а в итоге получают шиш. Тоже ведь не прикольно.
   -  Андрус, это твоего менеджера ребенок?
- Откуда я знаю? Ну и вопросики у тебя!
- Но можно ведь сделать экспертизу.
- Зачем?  Кому это, по большому счету, надо? Она дочка моих мамы и папы, они уже и документы все сделали. Счастливы оба до усрачки. Наконец-то, после стольких лет, нормальный ребенок, такой, как  хотели, не мальчик, правда, но ладно, переживут. Я им больше на фиг не нужен, могу хоть сейчас идти куда угодно, можно больше не притворятся, что у них есть как бы сын, и  они его как бы любят. Не, ты не думай, я на них не в обиде. Я знаю,  они старались.
- Что же ты теперь, и домой не вернешься?
- Смотря что считать домом. Буду жить в квартире при клубе. Она у меня уже два года есть. Я, правда, в ней практически не ночевал еще, но жить там можно. Стены звукоизолированы, музыки не слышно, две комнаты с кухней, все удобства. В одной спальня, в другой всякие тренажеры стоят – что мне еще нужно? Буду жить на работе. Руководству удобно – если что, я всегда под рукой. Они с самого начала так предлагали. Мама не захотела.
- А как же девочка? Твоя дочка?
- А чего дочка? Они все равно не дадут мне ее воспитать,  как я хочу.  Да ладно! Буду приходить к ней иногда в гости.
- А как бы ты хотел ее воспитать?
- Знаешь.. вопросы ты задаешь.. совсем даже не прикольные. Откуда я знаю? Не как меня, это точно!
Дверь распахивается без стука. Входит мама Андруса и высокий, лысый и сутулый мужчина –  видимо отец. Женщина сразу бросается к  ребенку:
- Андрус! Ну что ж ты делаешь! Она же маленькая! Ее же еще  нельзя присаживать!
Они с отцом вдвоем склоняются над малышкой. Принимаются ворковать и сюсюкать. Андрус отворачивается лицом к окну, молча смотрит на проплывающие  за окном облака - впрочем, может он их и не видит совсем, откуда я знаю? Я забираю с тумбочки градусник, отмечаю в графике на стенке температуру, и выхожу. За спиной громко шепчутся:
- Нет, зачем Снежанной, Снежанной не надо, еще вдруг волосы потемнеют, совсем тогда глупо будет. Давай лучше Вероникой, как думаешь?
 Время половина третьего. Пора мне уже собираться. Минут через пятьдесят  полдник закончится, и  их выведут на прогулку.
Уж я-то знаю, как бы я воспитала свою дочь, если б мне ее дали!
                *
 Её не было на прогулке! Ее вообще не было в саду!
Укрывшись за раскидистым дубом, я снова и снова пересчитывала разноцветные курточки и комбинезончики, да,  все точно, их шестнадцать, а не семнадцать! Сперва я решила, что просто на ней сегодня куртка другого цвета.
Что с ней случилось? Заболела? Проспали, и не повели? Хотя нет, Игорь сегодня точно был в Институте, я видела его на пятиминутке.
Мне казалось, я уже приспособилась. 15 минут клоунады в день -  убедиться, что она есть, что с ней все в порядке, она сыта, здорова и благополучна. Убедиться, что она реальна – моя девочка, живая, теплая, настоящая, и вовсе не плод больного воображения.
На самом деле, это  все, что, мне надо, я не жадная, вы не думайте. Увидела – и можно жить дальше, бежать по своим  делам, встречаться с Костей, расчерчивать графики дежурства. 15 минут в день – это вовсе не мало, это даже очень много, учитывая,  это еще час туда и  полтора - два потом до дома. Минимум три часа в день у меня отведено дочери – мыслям о ней, мечтам, любованию, бесконечному пережевыванию увиденного.
Когда я успела стать такой наркоманкой?! Оказывается, все мое душевное равновесие покоилось на этих минутах, на этом видении – зыбком, издалека, - девочки со смешно торчащими остренькими ушами?! Которая мне ни разу даже не улыбнулась. Которая, скорее всего, подойди я к ней слишком близко, попросту расплакалась бы от страха.
Почему, почему, она не пришла?! Где она, с кем, что с ней?! И что мне делать,  если завтра ее опять здесь не будет ? А если Игорь перевел ее в другой какой-нибудь, хрен знает где расположенный сад?  А если… от одной только мысли у меня чуть не выскакивает  сердце…если с ней что-нибудь случилось? Если я вообще ее никогда больше не увижу? 
На глаза у меня наворачиваются слезы. Я дергаю изо всей силы рычаг,  резко, чуть  ли не входя в штопор,    разворачиваю машину в воздухе, и гоню на всех порах назад, в Институт.
Вихрем пролетаю между обалдело провожающих меня взглядом охранников. Не бросив и взгляда в сторону лифтов, скачу через две ступеньки вверх на третий этаж. Рывком распахиваю дверь ординаторской. Думаю, была б она заперта, я б  сейчас сломала замок.
Игорь просматривает в компьютере чьи-то анализы. Краем глаза замечаю, что у кого-то гемоглобин нынче семь – стало быть, перельют чью-то кровь.
- Где она, что с ней?!  Почему сегодня не пошла в сад?
- У нее обычное ОРЗ, она дома, с ней моя мама…постой,  откуда ты знаешь?!
- Считай,  мне сердце материнское подсказало! Какая температура? Что ты ей даешь? Она пьет? При ОРЗ надо все время пить,  мама твоя ее поит? Что сказал врач? Вы к ней вызывали врача?
- Я сам, между прочим, врач, ты еще не забыла? Нет у нее температуры. Вчера была, а сейчас уже нет.   Так, сопливится.  Да  с чего ты так разошлась? Настя, что с тобой? Ты  плачешь? Успокойся, ничего же ведь не случилось, Настя перестань! Ну, хочешь, мы сейчас поедем ко мне, и ты сама убедишься, что  все в порядке? И, слушай, ты не смогла бы завтра с ней посидеть? Хотя бы полдня? А то мама моя завтра никак не сможет, а у меня плановое кесарево.
-  Я… да, хорошо, конечно же, с удовольствием!
Я плюхаюсь на кушетку, по щекам моим текут слезы. Просто  никак не могут сразу остановиться. Игорь щелчком посылает мне через  стол пачку клинекса.
Что-то я стала чересчур часто и легко плакать. Раньше я вовсе не была такой ревой. Интересно, с чем это связано?
                *
Мы со Светкой провели чудный вечер. Я держала ее на руках – тяжелую, теплую, и живую, с пыхтящим сопливым носом. Поила ее из чашки с резиновой крышечкой собственноручно приготовленным клюквенным морсом. Переодевала на ночь в розовую фланелевую пижамку. Пела ей какие-то детские песенки, невесть откуда всплывшие в памяти – вроде мама нам никогда такого  не пела, а разве что Окуджаву, или Корнея Рушника.  Дочка долга не засыпала, все требовала то Игоря, то меня, то обоих вместе и рядом.
На ночь все-таки  удалось улизнуть, хоть и не без труда. Я вышла в полную темь,  и, конечно, не могла допустить, чтобы Игорь меня шел меня провожать – как бы он  бросил больного ребенка? Он, правда, и не так уж настаивал. Договорились, что завтра утром я у него, как только, так сразу.
Ничего, как-нибудь дойду , ничего со мной не случится. Не в первый раз!
Астрочку я бросила на стоянке у Института – так боялась, что Игорь вдруг передумает, что не рискнула о ней даже упоминать.
  Я пошла напрямки, дворами  и переулками – так гораздо быстрее, хоть и  более стремно.
 Да,  на центральных улицах и площадях вечно  толпятся люди, и глаза слепит  от огней. Но стоит тебе  свернуть в проулок – и дома  стремительно уменьшаются в размерах, плазменные яркие факелы сменяются обычными фонарями, да и те  горят не везде. Поэтому в переулочках и дворах вечно  полутемно. Конечно, шум толпы долетает  сюда с площадей и проспектов, особенно если праздник, какой-нибудь  там День Города или Всеобщего Примирения, но всегда  приглушенно, особенно если ветер, как вот сегодня, и шумят во дворах деревья.
Я захожу в один такой двор, и вдруг  замираю. Стою, смотрю на  редкие освещенные окна,   и начинаю воображать, что  вот, если бы, например, я – это вовсе даже не я, а какая-то другая девушка, которую может быть, и  зовут даже вовсе не Настя, а как-то иначе. И у нее вполне нормальная семья – муж, ребенок. Может, даже двое детей, мальчик и девочка, например, погодки.  Тихая и спокойная работа, в каком-нибудь офисе, с девяти до шести.  Сейчас, конечно, все они дома, поужинали и легли спать. Ели что-нибудь простое и вкусное, сырники, например, со сметаной. Пили чай, обсуждая сегодняшние новости – ничего слишком волнующего или неожиданного, так обычная текучка: «Зенит» опять проиграл, с первого числа снова вздуют цены на водку.  Посидели у телевизора, посмотрели вместе какой-нибудь бесконечный, глупый и сентиментальный сериал, рекомендуемый для семейного просмотра – без кровавых и сексуальных сцен, так, сладкая тепленькая водичка, от который, впрочем, иногда нет-нет да и наворачиваются на глаза слезы .
 Потом пошли  спать – с поцелуями и пожеланиями друг другу спокойной ночи. В комнатах гаснет свет, и через некоторое время слышится ровное дыхание спящих людей.
Вещи стоят на своих местах, механизмы работают – кондиционер, стиралка , посудомойка , подмигивает голубым глазком   широкий экран на стене. Вся обстановка излучает покой и  уверенность в завтрашнем дне.
Все просто, обыденно, ничего тут нет особенного, тысячи и тысячи людей так живут  –  ну почему ж у меня одной все так по-идиотски?
 Чуть не заревела опять, на сей раз от жалости к себе. Так расчувствовалась, что не услыхала шагов. Опомнилась только,  когда чья-то железная клешня сцапала меня за руку и хриплый голос в самое ухо гаркнул:
 - Документы?  Что несешь  в рюкзаке ?
Я, конечно, дернулась, да куда там!  Блин, вот ведь влипла! Любые хулиганы  были бы в сто раз  лучше!   Закричала бы что есть силы, и глядишь, хоть это и не мой дом, все равно нашелся в нем хотя бы один смельчак, вышел бы мне на помощь…
Но кто в здравом уме рискнет связываться с полицией?!               

Леший знает, откуда они берутся. Всем известно, что коренные москвичи в полицию служить не идут,  это им западло.  Из каких-то пакостных медвежьих углов, где большинство к двадцати либо спилось, либо скололось, либо   зарезали в пьяной драке, либо сидит, за то, что в драке пырнул кого-то ножом. А самые живучие попадают в Москву в менты. Этих уже ничем не проймешь, не удивишь, не смутишь, и не напугаешь. Глаза у них оловянные и пустые. Они хозяева улицы. Пожалуй, крепкая какая-нибудь группировка или там мафия в чем-то будут покруче их, но и полиция ведь сама себе мафия. Когда их много, они еще поглядывают друг на друга, косятся на начальство – действуют, с какой-никакой оглядкою на закон. Но когда он такой один – чего и кого ему тут стеснятся?
Я послушно сбрасываю с плеча рюкзак, дергаю молнию, роюсь,  нащупываю лихорадочно паспорт, даже не задумываясь, как он станет проверять его в темноте. Да кто их знает, может они и вправду не умеют читать?
Он дергает меня, придавливает  к стене дома, задирает свитер, шарит под юбкой, я задыхаюсь от  тяжести его тела, изо рта у него разит перегаром   и гнилыми зубищами – серый волк над красною шапочкой в московских каменных джунглях.
- Ну че, че ты жмешьси, - бормочет он, -  че ты целку из себя строишь? Целки – они, небось, ночью по дворам, как кошки не шастают. Целки-то небось в такое время по домам все сидят…
И тут я концом мизинца  нащупываю сквозь  карман Степкину «тревожную кнопку». Жму, конечно,  изо всех сил, хотя сама понимаю, что глупо, что нет никакой надежды. Что даже если кто-то там, где-то, увидит, поймет, и рванет на помощь –  все равно уже не  успеет.
Тоненько свистит в воздухе острый камушек, пущенный невесть чьей рукою  невесть откуда. Небольшой такой, он лишь слегка, по касательной  ударяет по голове насильника, так что тот охает, на миг приотпускает меня, щупает   рукою затылок. В глазах  не столько боль, сколько недоумение: чем же это таким меня  припечатало?
Но я, ясное дело, не жду, пока он опомнится, я вырываюсь из его ослабевшей хватки и бегу, бегу что есть сил.
 Вслед мне несется заливистая трель  полицейского свистка.
До самого метро я бегу, не решаясь остановиться.  Влетаю в ярко освещенный мраморный вестибюль, прикладываю карточку к турникету, и дальше, дальше. Вниз по бесконечному эскалатору, на безлюдную в такой час почти что платформу. И сразу, с разбегу в распахнутые призывно двери вагона, с немедленно сошедшимися  у меня за спиною створками . Только еперь я, наконец, перевожу дух.
 И понимаю, что рюкзачок мой так и остался там, во дворе. С паспортом, телефоном, планшетом. Хорошо хоть кошелек был в кармане. Хрен с ним! Зато я живая, и со мной все в порядке. Кажется, с час назад мне разонравилась моя жизнь? Извините, ошиблась.   
                *
Рюкзак возник рано  утром сам собой у нас на крыльце,  также неожиданно и таинственно, как прилетевший вчера  ниоткуда камешек. И одновременно с ним пришло ко мне, наконец, осознание того, что именно со мной происходит.
 Имплант вовсе не выпадал у меня из руки. У него просто кончился срок годности. Я узнала это из бумажки, выпавшей из какого-то шва или совсем уж потайного кармана, когда перетряхивала рюкзак, проверяя все ли на месте.  Бумажка была выдана мне миллион лет  назад в мед кабинете моей родной школы – закатанная в пластик памятка, где печатным текстом объяснялось, в каких  случаях имплант может подвести, и внизу, от руки, было вписано число, когда он подлежал изъятию с последующей заменой.
 Вот что я так тщетно  пыталась припомнить каждый раз,  просыпаясь. Ну да семь лет пролетело, как один день.  Тогда, в детстве, мне казалось, что семь лет - все равно, что вечность.
Не то чтоб  я испугалась. Но и нельзя однозначно  сказать, что обрадовалась. 
Примерно как бывает, если из поездки за собачьим кормом  на Птичий рынок  неожиданно   притаскиваешь домой нового щенка. Причем когда еще стоишь там, в собачьем ряду у прилавка, и смотришь, на это трогательное мохнатое чудо с влажными доверчивыми глазами и мокрым носом, и чувство такое, что без него совершенно невозможно уйти, ясно  же, что это собака твоей мечты!
 А потом ты едешь домой в маршрутке, прижимая его к себе – теплый,  пушистый комок, он ерзает и поскуливает, пытаясь устроится на тебе поудобней,  –  и тут вдруг до тебя доходит! Начинаешь ломать голову, как   теперь его разместить, как соотнести  свое и без того плотное  расписание  с необходимостью кормить его шесть раз в день. С тоской  представляешь, сколько луж будет теперь на полу, плюс еще погрызенные ботинки и книжки. И понимаешь, как  просто, приятно  и незатейливо протекала  твоя жизнь до сих пор.
Причем это не сожаление, нет, это просто, ну процесс принятия на себя ответственности, что ли.
И еще надо бы рассказать обо всем Косте, который еще неизвестно как это воспримет. И потом  уже вместе с ним думать , как нам теперь быть дальше. То есть, оставлять или нет, - так  вопроса не стоит – но вот вместе или порознь будем мы теперь ждать наших детей…  А здорово было б потом всем говорить, что у нас близнецы!
                *
Открыл мне вовсе не Игорь, а приятная девушка в шелковом коротком халатике и тапках на босу ногу.
- Ты Настя? Здорово, что пришла, а то мне уже  пора уходить. Голодная? Игорь велел напоить тебя чаем с плюшками, сказал, что едешь издалека, и наверняка позавтракать не успеешь.
- Плюшки – это здорово, - слегка обалдело сказала я, медленно стягивая через голову свитер. – У тебя с чем?
- С корицей, изюмом, и так, пустые. Тебе каких больше? Я Лика, если что.
- Я- Настя, очень приятно.
- Я знаю! Игорь сказал.   
Я вошла в кухню и сразу перестала что-либо вокруг замечать.
Она сидела у стола на высоком стульчике, и сосала баранку. Под носом у нее было чисто, и лихорадочный румянец, так напугавший меня вчера, тоже совсем исчез. Глазки светились, волосики были  расчесаны и собраны в аккуратный хвостик. Нормальный, здоровый ребенок. Узнала меня, заулыбалась. Бросила баранку и потянулась на ручки. Я подхватила ее, прижала к себе, уткнулась в нее носом. Ухх, какой родной запах! Солнышко мое, никому тебя не отдам! 
И вообще! Что здесь делает эта Лика? Если только с Игорем спит, тогда ладно, а дочку мою пусть не трогает! И я сразу, чтоб расставить все точки над и, выпалила:
- Вообще-то я Светина мама.
- Я знаю, – сказала Лика, на секунду  перестав улыбаться.-  Я тоже.  В смысле, я ее родила. И даже грудью первый месяц кормила.
И, видя мое полное смятение, поспешно добавила:
- Не бойся, не отберу! Хотя люблю ее тоже очень. Я ведь всегда знала, что это не мой ребенок. А классная получилась, верно?
- Верно, - несколько настороженно отозвалась я. И, поскольку самое главное было уже сказано, рискнула перейти к вопросам второстепенным: - А с Игорем у вас что? Он что, теперь на тебе женится?
- Игорь?! На мне! – она даже руками всплеснула, и прямо-таки зашлась от смеха. – Ну ты сказала! Ты  меня лучше  спроси,  пойду ли я за него! Нет уж, на фиг, пусть такое счастье кому другому достанется!   Замуж за Игоря! Ну ты даешь!  - казалась, она сейчас лопнет, так я ее насмешила. Два маленьких карих глаза буквально утопли в щеках, превратившись от смеха в две узенькие щелочки. Отсмеявшись, она вытерла мокрое от слез лицо тыльной стороною руки, и чопорно добавила. – И вообще, я не по этому делу. 
- А по какому? – спросила я, сама уже еле удерживаясь, чтобы не рассмеяться.
- Я врач, - сказала она. – Детский невропатолог. Работаю с отказными детьми в детской психоневрологии на улице Красина. Поверь мне, таких, как Игорь, я ем на завтрак. После особо удачной ночи. Гам – нету! – и она прищелкнула для убедительности зубами.
- Вра-ач, - недоверчиво протянула я. – Сколько же тебе лет?
-  Столько не живут .- отрезала она, смешно выпятив губу. -  Мне тридцать два с половиной. Так что вы оба с Игорем против меня салаги.
Что-то щелкнуло у меня в голове. Психоневрология для отказных на Красина… Туда, если все обошлось благополучно (я сложила под столом крестиком пальцы) скорей всего должен был угодить  Алеша. Глубоконедоношенные - их профиль. Если, конечно, его не забрали домой раскаявшиеся родители Инны, или, за недостатком мест, не отфутболили в областную. Дом малютки, даже с инвалидным уклоном, таких не берет до года – на фиг им портить себе статистику раннедетской смертностью?
- Скажи, - осторожно начала я, - У вас там нет сейчас случайно …одного мальчика.
- У нас там полным-полно разных мальчиков! Тебе какого – с Дауном или с Литтлем?
 - Слушай, я серьезно! Я понимаешь, ищу одного мальчика. Ему сейчас должно быть четыре, нет уже пять почти месяцев. Он родился где-то на тридцатой неделе, хотя в документах может быть написано, что недель было двадцать пять. Зовут Леша, темненький такой, сероглазый, и мне, понимаешь ли,  очень-очень важно  его найти.
- Если это тот, про кого я думаю, - сказала Лика, откидывая челку со лба  и забрасывая тонкую, гдадковыбритую ногу на ногу. – То глаза у него сейчас уже абсолютно черные. Прям как ночь, зрачок еле-еле видно. А тебе он зачем? Или тоже скажешь твой сын? Сколько ж ты успела сдать яйцеклеток?
- Нет, он мне конечно не сын. Во всяком случае, не биологически.  Просто, понимаешь, это  была заливка , ну, позднее прерывание. И вот  сперва я его не убила, а потом… ну короче, не дала ему умереть. Ну, и теперь мне очень важно знать  где он и что с ним . Потому что, хотя я ему и не мать, но… Послушай, если ты мне не веришь –   посмотри сама в документах, там же должна быть моя подпись – в выписке из истории родов и в первичном свидетельстве о рождении. Акушерка Муравлина Анастасия. Проверь, хорошо?
- Хорошо, успокойся, я все проверю! И если это он, тогда что? Хочешь его забрать себе? Усыновить, или под опеку? Там вроде родственники какие-то есть…  Ладно, не волнуйся, я все узнаю. И все тебе расскажу. Только… не многовато ли тебе детей сразу будет? Светка наша, Алеша этот, и … скажи, а ты сейчас не   беременна?
Это она еще про Костиного не знает.
- Что, разве уже заметно?- вслух изумилась я. Нет, врачи люди, конечно, наблюдательные, но  чтоб  с самых первых недель…
- Нет,  ничего еще не видно, не бойся. Просто, ну как бы тебе это объяснить,  ты сейчас такая … ну, точно корнями вся проросла. И еще - как будто чуточку светишься.

                *
Мы не виделись целых несколько дней. Даже точно могу сказать – целых пять с половиной. В смысле, пять суток и еще двенадцать часов, и сколько-то минут, и сколько-то секунд. Нет, я не считаю. И вообще это даже не очень-то для меня важно. Потому что даже не видя, я Костю всегда кожей чувствую   –  что с ним, все ли в порядке. И он меня тоже.  Стоит  мне заскучать, как  он  сразу звонит: «привет, как дела, я что-то  соскучился!». Такая, типа, у нас  ментальная связь.
И я привыкла, что здесь, в мансарде, тоже вроде как мой дом, и у меня есть свой ключ, и можно приходить без звонка.
Но сегодня, когда я сюда шла, на душе у меня скребли кошки. Я все себе представляла,  и как я ему все скажу, и что он мне на это скажет, и что из всего этого выйдет дальше.
Открыв дверь своим ключом, я первым делом ставлю чайник и забрасываю картошку  в кастрюлю -  вариться в мундире. Потом собираю раскиданное по  углам  белье, трусы , майки, носки, свой собственный под кровать закинутый лифчик, и забрасываю все это в костину микроскопическую  стиралку.  Споласкиваю валявшиеся в раковине тарелки и чашки. После этого остаются лишь слегка подмести пол. За этим занятием меня застает возвратившийся Костя.
- Привет! Бесчинствуешь тут  понемногу? Пользуешься, что меня нет, и бесчинствуешь?
Я отбрасываю веник, каждый из нас делает шаг вперед, и мы словно вливаемся друг в друга, сразу и навсегда превращаясь в единое целое, без зазоров или зазубрин, и становится непонятно, как   мы могли столько времени существовать порознь, не чувствуя, как в оставшихся  в каждом из  нас пустотах гуляет ветер.  Но сейчас уже все в порядке!
Мы мирно ужинаем картошкой и колбасой. Костя рассказывает об аварии, которую им с ребятами удалось предотвратить на каком-то заводе: хозяин прислушался к их прогнозу и вовремя подсуетился.  Это  был не частный  прогноз, а, как у них иногда бывает, случайный и анонимный. Побочный продукт чьего-то еще, заказного.  Так что денег за него они, конечно, не получили, и не получат -  одну лишь чистую радость  от сознанья собственной нужности.  Костя сейчас весь так и светится.
- Знаешь, - осторожно говорю я. – мне нужно тебе кое-что сказать.
Он вскидывает голову и смотрит на меня вопросительно.
- У нас с тобой будет ребенок.
- Ну да, - говорит он, - Я знаю, - и  похлопывает себя по плоскому еще животу. Думает, это я так шучу.
- Да нет же! Я не твоего ребенка  имею в виду!  Нашего с тобой общего.
- В смысле? Ты хочешь сказать, что у тебя, здесь… - Костя неуверенно касается теперь уже моего живота. - Ну, то есть, что ты…тоже? -  Он замолкает, и смотрит на меня вопросительно.
Я молча киваю. Недоверие на Костином лице сменяется  изумлением. Несколько минут мы оба молчим. Неожиданно Костя  разражается смехом.  Обнимает меня, целует, крепко прижимает к себе, кружит по комнате и все это не переставая  смеяться. Я заражаюсь от него, тоже начинаю вдруг хохотать,
- Ну, ты даешь, - с трудом выговаривает он сквозь смех. – Я думал, они у нас с тобой хоть погодки будут! А, ладно! Так будет даже проще! Станем всем говорить, что у нас близнецы!
- Ага!- отвечаю я. Одни и те же мысли приходят  нам в голову. Одни и те же сумасшедшие чувства. Как вообще мы  такие друг друга нашли? Не иначе, это был Б-жий промысел.
И так вот, давясь и задыхаясь от смеха, мы перебираемся из-за стола в постель, и там мы тоже какое-то время еще  смеемся, пока нас не подхватывает волна, и тогда смех постепенно стихает, его сменяют иные звуки, и мир вокруг  перестает для нас обоих существовать.
                *   
 -  А, знаешь, я так боялась тебе говорить.
- Боялась? Меня? Я что, такой страшный?
- Нет. Ты – нет. Но, понимаешь, я же не знала, как ты это воспримешь. Ты ведь так хотел своего ребенка, а тут я..
- А этот, по-твоему, чей? Не мой разве? Или  возможны варианты?
- Кость, я тебя убью!
- Эй, осторожно! Меня нельзя! Я беременный!
- Я тоже!
- Погоди, ты что, в самом деле боялась, что я могу тебефактически  есть? ! Ты что же , совсем меня не знаешь?!
- Ну, мы же не планировали…
- И что, ты бы послушалась?
- Нет, конечно, что ты!  Это же твой ребенок! Но… я бы постаралась тебя понять.
- Кого? Нет, кого Настя? Того, кто мог бы  тебе такое сказать? Потому, что я-то уж точно бы никогда!  Да мне такое  в голову не могло прийти,  разве что в страшном сне!   И поимей в виду, что если ты сама когда-нибудь,  хотя бы раз, заикнешься…  Да пусть их у нас будет хоть миллион!  Как-нибудь разберемся.
 - Костя!  Насколько это от меня зависит, миллиона не будет!
- Обещаешь? Нет, вот прямо сейчас поклянись мне,  что бы ни было, никогда даже и в мыслях …  Потому что, понимаешь ли,  второй раз я такого не переживу!

- Это уже было с тобой, да? – спрашиваю я осторожно. - Ну, ребенок, который у тебя мог быть? И ты поэтому  решил завести своего?

- Ну да! Понимаешь, я ведь тогда даже  не знал, что он был! Инка мне только потом, после всего уже рассказала. Нет, ну нормально, да?  Я, знаешь, вообще, не понимаю, вот как так можно!  Ни слова, ни полслова, даже не посоветовалась, просто поставила перед фактом  – вот, дескать, было, и вот, дескать,  нет! Как будто меня здесь и не стояло,  точно я – нечто несущественное, точно меня самого как бы тоже нет, и никогда не было, …
- Эй, не сходи с ума!  Ты был, есть, и, надеюсь, какое-то время еще пробудешь. А это все, наоборот,  давным-давно прошло, и закончилось, и пора бы тебе уже, наконец, забыть, и начинать жить дальше…
- Ну, на самом деле не так уж и давно. В начале этого сентября.
Мне вдруг становится трудно дышать. Потому, что я-то ведь знаю, о какой Инне идет речь. О той, чья фотография давно-давно уже исчезла с Костиной странички, и  в графе «отношения» остался пустой квадрат – я терпеть не могу фотографироваться.  Но если в сентябре она сказала Косте о своей беременности, то ребенок, которого я принимала у нее зимой, он… ну то есть,   Лешка мой… то есть…
- Костя, - негромко говорю я. – У нас  с тобой коньячка нигде  не завалялось?
- Какой еще коньяк, что ты?! Нам же с тобой обоим нельзя теперь пить!
- А, затем, что я тебе сейчас такое скажу… Короче, нельзя такое на трезвую голову.

                *
Коньяка не было, да он нам и не понадобился. Обошлось без истерик. Мы сидели и молча передавали друг другу последний завалявшийся в Костиной квартире косяк.
- Сюр какой-то, - изрек наконец Костя. – И ты все это время молчала?
- Вообще-то есть такое понятие – врачебная тайна. Да, я знала, что Инна раньше была твоей девушкой. Ты сам об этом объявил на весь свет по сети, ни для кого не тайна. Но ее бы вряд ли   обрадовало, начни я с тобой обсуждать подробности ее личной жизни. Согласен?
- Да, но ребенок…
- До последнего получаса я и не догадывалась, да что там, у меня и в мыслях не было, что Иннин ребенок – твой. Иначе, клянусь, я давно бы уже  тебе  рассказала.
- А Инка… нет, ну как же она могла! Сказать мне, что никакого ребенка нет!  Ведь получается, что он тогда вполне еще был! И теперь… есть… Нет, я не верю! Это какая-то ошибка! Я сейчас же позвоню Инне, и пусть она немедленно придет сюда  и все объяснит! Это ж ужас какой-то! Убить совсем уже живого ребенка! И если все так, как ты говоришь…
- Да, но имей в виду – Инна-то ведь не знает, что он жив. Родители ей ничего не сказали.
- А так разве можно?
- Официально – конечно нет. Но, ты ведь знаешь, что за деньги у нас можно все. Ей тогда было еще семнадцать, несовершеннолетняя, стало быть,  они официальные опекуны и ее, и ребенка. Ну,  подмахнули там что-нибудь пару раз вместо нее, так все равно ведь на всех официальных документах  их подписи идут первыми. Я тебе советую – не говори ей сразу всего, просто спроси еще раз, на каком был сроке аборт. И вообще – будь с ней поосторожней! Для матери узнать, что где-то там, без нее, на свете ее ребенок, это такое может быть потрясение…
-Да какая она мать после всего этого!
- И все-таки…
Он вышел в кухню, и уже оттуда стал набирать ее номер. Я слышала, как тихонько попискивают цифирки в телефоне. Потом невнятно зазвучали слова. Я старалась не вслушиваться, твердила себе, что это мерзко с моей стороны. Но у меня просто не получалось. Даже заткнув  уши, я все равно слышала, ну, или воображала себе, что слышу. У Кости был такой голос, какой бывает у мужчины, когда он разговаривает с женщиной, с которой  он был. Ни с чем не спутаешь, стоит хоть раз услышать.

                *
Она была уверена, что  он когда-нибудь  позвонит! Не может же  после стольких лет всё просто так взять и закончиться!
 Все эти долгие, гулкие месяцы пустоты, когда Кости рядом с ней не было. Когда некому было позвонить или скинуть смску с мгновенным снимком, увидевши бабочку, или смешно ковыляющего  щенка, или редкостной красоты закат. Не с кем поделиться неожиданным успехом на экзамене, некому пожаловаться, как почему-то дико, смертельно устала за какой-нибудь бесконечный день, ничем абсолютно не выделившийся из череды точно таких же.
- Привет! – голос так и звенел явно деланной беззаботностью. - Не могла бы ты забежать? Да. Вот прямо сейчас, если можно? Нам с тобой нужно серьезно поговорить.
Да. Конечно, могла бы. Вот прямо сейчас. И вчера. И завтра. Конечно, им давным-давно пора бы серьезно поговорить.
                *
- Слушай, - сказал мне Костя. – А ты не могла бы посидеть немного в кладовке? Понимаешь. Будет лучше, если я сам сперва с ней поговорю. Один на один, понимаешь?
- Конечно, -ответила я, немного обиженно. – Но, может, я тогда лучше, совсем уйду? А вы  тут свободно пообщаетесь, поговорите. У меня, если честно, еще куча дел запланирована на сегодня.
Вообще-то я планировала весь этот день провести у Кости под боком, изредка трогая его рукой, проверяя, все ли он здесь, на месте, а то, вдруг приснился. Такой бесконечный выходной, в горизонтальном положении, с Костей, и книжкой, может еще какой кин хороший посмотреть с ним  вместе  с планшета, прижимаясь щекой к щеке, одновременно смаргивая в патетических местах  набегающие на глаза слезы.  Но человек, как известно, предполагает…
Мне, конечно, вовсе не улыбалось оставлять их наедине. Но я понимала, что так будет правильнее, честнее.
- Нет, - без тени улыбки ответил Костя. – Посиди, все-таки, лучше в кладовке.  На всякий случай. Вдруг мне понадобится что-нибудь спросить или уточнить.
По мне, так  это выглядело, по меньшей мере, идиотизмом. И попросту непорядочно. Она будет думать, что они одни, а тут я в кладовой…   Предложи мне такое кто  другой, а не Костя, сказала бы я ему…  А тут… А тут я просто послушалась.
 В кладовке было душно, и по-прежнему пахло яблоками. Запах их впитался в полы и стены и, похоже, останется здесь навсегда, несмотря на сложенные в углу краски и обои.  О, хлороформ  души моей! Я почувствовала, что засыпаю.
Меня разбудили голоса. Настойчивый и жесткий Костин, всхлипывающий и жалкий Иннин.
- Послушай, ну какая теперь-то разница, сколько у меня было недель! Тебе не кажется, что это просто  бесчеловечно –  вот так меня сейчас мучить?
- Инка, уверяю тебя, мне это очень важно! Было б не важно, стал  бы я тогда. Успокойся, и перестань плакать! Тьфу! Да прекрати ты  реветь, наконец, и просто ответь на простой вопрос:  сколько у тебя было недель, когда ты делала аборт?  Что, неужель, так сложно ответить?
- Костя, зачем ты меня сейчас мучаешь?  Я тогда  звонила тебе всю осень, почему ты ни разу не поднял трубку? Если бы ты хоть раз подошел тогда к телефону…
- Подожди! То есть, ты хочешь сказать, что тогда, осенью, наш ребенок был еще жив?!
- Костя! Никакого ребенка не было! Просто сгусток клеток и тканей…
- Да? А я читал, на этом сроке они уже вовсю шевелятся.
- На каком сроке? Да ты о чем  говоришь вообще?
- Вот это я и пытаюсь выяснить – о каком сроке идет речь. На каком сроке ты сделала аборт? Сколько у тебя было недель? Можешь мне ответить по-честному?
- Ко-о-стя! -  тоскливо, безнадежно и жалобно. - А если  я  сама точно не знаю?
- Что-о-о?- и тихое, успокаивающе, - Ну ладно, ну не реви, не реви.  Давай  с тобой попробуем восстановить порядок событий. Значит, в сентябре, когда, по твоим словам все уже было кончено – ты просто мне соврала?  Да  хватит уже рыдать,вот, выпей воды,  успокойся! Ну, успокоилась?
- Д-д-да! – стук зубов о края стакана.
-  Значит, ты мне звонила , пыталась поговорить? А я, значит, не брал трубку? А ты все это время носила его в себе? Значит, получается, это я во всем виноват? Значит, это я такой идиот?
- Ко-остя! Да ничего не значит! Никакой ты  не идиот! Это   я тогда поступила по идиотски! Прости меня! Конечно, я не должна была тебе врать! Но ты тогда  так среагировал, что  … Понимаешь, мне стало тебя жалко!  Захотелось сразу тебя успокоить, утешить, сказать, что все уже позади, и тебе  больше не о чем  волноваться.   
- Хотя на самом деле все вовсе не кончилось, а только еще начиналось? Хорошо, и что же было потом?
- Потом…  Потом я долго пыталась жить, как обычно. Знаешь,  чувство такое  дурацкое,  что  если забыть и не думать вовсе,  все как-нибудь само собой рассосется.
- А когда стало ясно, что не рассосется?
- Тогда  я стала думать, что ладно,  пусть уж теперь все идет, как идет. Ну раз уж оно все так получилось. И что может быть, потом, когда-нибудь, ты  нас с ним увидишь, и захочешь... Ну, типа, как бывает в кино. Тогда я уже перестала тебе звонить. Сперва еще думала  – придешь же ты когда-нибудь  в школу, мы встретимся и спокойно поговорим. Но ты так и не пришел.
- То есть все-тки это я во всем виноват.
- Костя! Никто тут не виноват! Просто это нам так не повезло. Ну что? Ну бывает! Не мы  одни на свете  такие.  Ну, а потом мама меня  застукала. Зашла как-то  некстати в ванную, увидела. Разаахалась, сказала отцу. Они оба на меня наорали, что, мол, дура такая, чего так затянула?!  Надо срочно что-нибудь делать!
- А ты тогда что?
- Ну что я? Не, ну жалко, конечно. Но ведь они правы были по существу. Он же никому по-настоящему не нужен был, этот ребенок. Я, знаешь, ну, может это странно, конечно, но я так до конца и не прочувствовала, что  у меня внутри кто-то есть.  Только если  потом, когда уже все   кончилось. Тогда сразу как-то все завертелось! Врачи, обследования, осмотры. Крови на анализы выкачали пол-литра. Я чуть в обморок не грохнулась, честно. Капельницы, больница. Больно было, между прочим, ужасно, эпидураль ихняя и не помогала почти совсем. Чуть не трое суток промучилась. Тебе бы так, может, тогда, понял бы хоть чуть-чуть… Кость, ты чего?!
Костя не отвечал. Я глянула  в замочную скважину. Он сидел к ней  спиной,  лицом к стенке, обхватив себя за плечи руками, и весь мелко трясся.
Так, подумала я  пора мне, пожалуй, уже выходить. Последнее, чего мне хотелось, это чтоб он вернулся назад, в ту осень. Пускай даже мысленно. Ох, чувствую, и погано ж ему там было!
В этот момент Костя, опустил на колени руки и, по-прежнему не оборачиваясь, заговорил:
- Я вот только одного не могу понять, как это для тебя его  никогда толком  не было,  если для меня он начал существовать прям в тот самый миг, как ты мне о нем рассказала?
- Ну, –  неожиданно почти спокойным голосом, и даже чуточку свысока произнесла Инна, - может в этом-то как раз и заключается различие в женской  и мужской психологии? Далекая мечта для тебя реальней и ближе  растущей тяжести в животе и мокрых пеленок.
Г-ди, она соображает, кому это говорит?! Нет, наверное, нет.
Она встала, и легко, грациозно подошла к Косте, обхватила руками его лицо. Развернула к себе, ласково заглянула в глаза. Буря отбушевала, хотела она сказать. Все всё поняли, пережили, извлекли уроки, можно теперь  жить дальше. Сейчас она поцелует его, и все пройдет.
 Теперь-то, когда все кончилось, и он сам ее позвал, и они все-все,  до крошечки,  между собою выяснили,  когда ничего уже недосказанным не осталось,  можно, наконец-то, поцеловаться?
Но я не стала ждать этой более чем естественной развязки. Согнув  указательный палец, я вежливо постучалась в стенку костяшкой, и решительно распахнула  дверь кладовой.
- Привет! Извиняюсь, что помешала! – жизнерадостно выпалила я на одном дыханье.
- Ты?! – изумленно вскрикнула Инна. –  Что ты здесь делаешь? – тень понимания мелькнула на ее тут же сморщившемся в плаче лице, на котором и прежние-то дорожки от слез еще  толком не высохли. - Так вот откуда он…  Но зачем?!   –  и,  уже Косте, - ты что, специально отыскал ее, чтобы унизить меня, поиздеваться?!  Считаете, мне все это легко далось?! Да я ночей не сплю с тех пор, реву, как идиотка,  каждый раз до рассвета,  все мне его плач сквозь сон слышится…
-  Ну, тогда можешь  переставать рыдать, и начинать спать спокойно. Потому, что ваш с Костей ребенок жив.
- Жив?!  То есть как это он может быть … жив?! Ты ж сама сказала тогда , что, это все… рефлекторное… (Костя при этих ее словах слегка поперхнулся).
И она  обалдело смолкла, переводя глаза с Кости  на меня и обратно. Постепенно до нее стало доходить, что видимо, это правда.
- Блиин, - протянула Инна, уже без всякой мелодраматики. – А что ж теперь делать-то?
-Вот это, - веско сказала я. – Нам с вами и предстоит решить.
 
                *
Для такой  огромной палаты  здесь было  удивительно тихо. Высокие сводчатые потолки уносились куда-то вверх, и, должно быть, акустика здесь была дай Б-же. Но никто не кричал, не раскачивал прутья  кроватки, стремясь выбраться наружу. Двадцать восемь разного возраста, от месяца до полугода,  младенцев   не смотрели по сторонам, не следили  взглядом за проходящими мимо людьми, не пускали пузыри и не улыбались. Большинство   сосредоточенно разглядывало  над собой потолок.  Казалось, дети  полностью погружены в себя. Глаза их   подернулись тонкой пленкой, словно они, подобно котятам или щенкам, отрастили себе третье веко. Разбросанные вокруг по стенам цветные зайчики-белочки казались  тоже почему-то до странности  одинокими. 
- Ну, вот он, - Лика подвела нас к третьей  в седьмом ряду кроватке. Кроватка была старого образца, металлическая, выкрашенная белой масляной краской. Такие кроватки легко обрабатывать дезраствором. Во время ежегодных «больших моек» их попросту покрывают свежим слоем краски,  и они делаются как новенькие.   
-Какой  странный! Голова  огромная, вытянутая, а сам будто паучок. Никогда таких младенцев не видела! А точно с ним все в порядке? – растерянно, и немного брезгливо спросила Инна, явно не решаясь до него дотронуться.
- А что ты хотела? Он же глубоко недоношенный. Они все поначалу  так выглядят. Всё с ним хоккей, даже не сомневайся!  А голова постепенно  выправится и придет в соответствие.
- А… скоро выправится?
- В ближайшие годы. Своевременно, или несколько позже. – Лика была настроена беспощадно. – Короче, хотите вы его отсюда забрать, или нет? Если да, то надо это сделать как можно скорее. В таком возрасте каждая минута дорога.  Он  и так уже провел тут на месяц  больше, чем нужно. Тюрьма-то  - она  никому не идет на пользу. Слыхали, небось, госпитальный синдром, и всякое такое. Кошку, чтоб не засох спинной мозг, и то надо почаще гладить.  А ребенка надо таскать на руках, песенки ему петь, в жопу его целовать.
- Я..я должна как следует подумать, - сказала Инна. – Это ж …ну все-таки серьезно очень  -  ребенок. И потом,  вы совершенно уверены,  что он мой? То есть, конечно, все эти документы у вас в кабинете – ну да, там, действительно, моя подпись. Я тогда в таком состоянии была, что угодно  подписывала не читая. Мне мама бумажки подсовывала, и галочкой отмечала – вот здесь!   Но, может,  все-таки, это  другого кого-нибудь  ребенок? Ну,  могли ведь их спутать где-то при перевозке?
- То есть, ты хочешь ген.экспертизу? – Лика насмешливо прищурилась.- Недешево выйдет, да и времени не меньше недели займет.
Мы с Костей до этой минуты оба молчали. Он просто молча пожирал черноглазого головастика глазами, а я – стыдно себе признаться, подобно Инне, пыталась отыскать в этом, абсолютно  незнакомом мне малыше хоть какие-то приметы тогдашнего моего Алешки… За эти месяцы он сделался совсем-совсем другой.
К счастью,  когда малыш слегка повернулся на бок, гадская казенная распашонка сползла с плеча, и я увидела под левой лопаткой знакомую  черную звездочку! Дважды причем знакомую – у Костика под лопаткой  точно такая же!
- Не надо! – радостно завопила я, причем так громко, что Лика резко дернула меня на себя и на секунду зажала рот, так что заканчивала я уже шепотом.  - Не надо никакой экспертизы! Я клянусь, я уверена,  это тот самый ребенок, которого я тогда принимала!
-  Ты что, в лицо их всех помнишь? – фыркнула Инна.
- Ага, и по фамилии.  Особенно с кем столько провозилась.  Лик, конечно, мы его заберем, тут и думать нечего. Вопрос только как? Ведь  не можешь же ты   просто вынуть его из кроватки и отдать нам? Или …все-таки можешь?
За пару недель знакомства с Ликой, я успела уже убедиться, что  в ее в лексиконе напрочь отсутствуют  слова «нельзя» или  «невозможно». Вместо них у нее  гениальное   слово «как». Как именно мы все это провернем.
- Да как два пальца!. Завтра, допустим, у меня дежурство. Утром я объявляю вашего Лешку больным , и забираю его к себе в изолятор. Часикам к двенадцати ночи он  у меня официально «помрет». А в девять утра ты – она обернулась к Инне –  поскольку в отказных документах стоит именно твое имя, заберешь его «тело» хоронить. Наш патологоанатом пьет и ест из моих рук. Он давно уж привык, что вскрытие пациентов – моя тайная страсть, а заключенья я пишу в разы грамотнее его. Разрешение из нашего морга и справку с кладбища о наличии места для захоронения  я тебе к тому времени сварганю. Годится? А потом уж вы  без проблем оформите ребенка, как доморожденного.  Опять же, как врач, обязуюсь  выдать вам, на сей раз абсолютно честную, справку, о том, что осматривала его после родов. Всем все  ясно?
Нам  все было ясно. За исключением разных там, несущественных и мелких  деталей. Типа,  кто именно родил Лешку дома - я или Инна? И куда отсюда мы его повезем? Впрочем, ключевое слово было – отсюда. 
 - Моя б воля -  я б всех их  пораздала!  - мечтательно произнесла Лика, провожая нас через служебный вход.- Вот жаль, нету у них крыльев. А то бы открыла окошки настежь, раздвинула на кроватях задвижки – и все, летите, голуби, летите! Ну, если уж кто не может – того, конечно, ничего не поделаешь, пришлось бы лечить, пока на крыло не подымется. Но все остальные…

                *
- Завтра уже? Тогда  надо  срочно  по магазинам! –  таковы были первые слова Кости, вышедшего  наконец-то из столбняка.
- Да? И что именно «все» ты собираешься  покупать?
- Ну как же – все, что нужно ребенку.
Перед моим мысленным взором  промелькнуло красочно-неземное виденье Светкиного детского уголка в Игоревой квартире. Мелькнуло и сразу погасло.
-Костя,- дернула его Инна за рукав. – я, конечно, ни от чего не отказываюсь. И все, что от меня требуется, сделаю. Я даже деньги какие-то могу дать, папа выдал мне вчера на карманные.  Но… ты абсолютно уверен, что тебе  это нужно? Тем более сейчас, когда ты сам… - она сделала деликатную паузу -   в интересном положении. Потому, что я заранее говорю, что я – пас. Меня вообще родители убьют, если узнают.
- Родители ничего не узнают, кроме того, что он умер. – успокоила я ее. -  Если ты сама им не скажешь, конечно. Не бойся, никто на тебя особо и не рассчитывал, и деньги свои можешь – я чуть не сказала, куда именно засунуть, но вовремя придержала язык – можешь пока приберечь. Ты, главное, завтра не подведи.
Инна сделала вид, что меня не слышит. И не видит.
- Костя, я по-прежнему не понимаю, зачем тебе…
- Какая разница, зачем мне! Ты все равно не поймешь, не фига и пытаться объяснять. И вообще, гораздо важнее – зачем ему.
- Кому – ему? Господу Б-гу, что ли?
- Нет, сыну нашему. Лешке.
- Нашему сыну, - растерянно повторила она, точно пробуя на вкус доселе незнакомое словосочетание, и наконец-то, слава Б-гу, замолчала надолго.
Так, с  молчаливою Инной мы молча дошли до входа в метро и там, наконец, вежливо с ней распрощались. Она вошла внутрь станции, а  мы остались стоять на улице и договаривать про свое.
  - Так что, по-твоему, нам прежде всего надо купить, и где все это продается?
- Хм,- задумалась я. – А хрен его знает. Давай мы лучше сначала решим , куда мы отсюда его повезем – к тебе, или ко мне в Яхромку. И от этого  будем танцевать. Потому что если ко мне, то  все выйдет гораздо проще, а покупать,  мне кажется, и вообще ничего не надо. Ну разве что, действительно, пару упаковок памперсов – так их всегда можно надыбать в киоске у станции.
Как-то так вышло, что детских кроваток – ну этих, похожих на клетки с прутьями - у нас дома
Попросту никогда не водилось. Малыши всегда спали с мамой, или, в ее отсутствие, с кем-то из нас на ее огромной кровати, которую она сама именовала «сексодром». Там же, кстати, спали больные мы возраста постарше – мама вечно ворчала, что не вставать же к каждому страждущему по сто раз за ночь, а так все под рукой- и больной, и лекарства, и всякое питье, на случай если запросит. И пульс всегда можно пощупать, и температуру смерить тыльной стороною руки - причем даже не всегда полностью для этого просыпаясь.
По мере  вырастания, годика так в два с половиной, человек сперва обретал право на  свою  кровать – ее ставили  в общей детской, а потом  и на собственную отдельную комнату. Благо дом в Яхромке большой. В перспективе мама даже грозилась замутить когда-нибудь, если понадобиться, к нему пристройку.
Коляска у нас была – древняя, ничем не убиваемая, стальная. Изготовленная когда-то в качестве побочной продукции на каком-то из советских еще военных заводов. Уродская, конечно, но довольно удобная. С большими колесами на рессорах. В ней можно было гулять с  малышом  по каким хочешь кочкам, оврагам и буеракам. Хотя чаще мы просто таскаем их на себе в слингах.
А детские одежки -  самые разнообразные, на любой абсолютно возраст, вкус, и сезон, в том числе и парадные, для достойного выхода с деткой в свет, хранятся под лестницей в большом кованном сундуке, сработанным еще нашим прадедушкой. Дядя Саша, кстати, впервые увидев, пришел от этого сундука  в неописуемый восторг, долго его оглаживал и ощупывал, цокая языком и восторгаясь до ужаса непечатно.
Конечно, время от времени кому-то из наших мелких дарят или покупают что-нибудь новое из одежки. Когда владелец  вырастает, новая шмотка отправляется  в тот же сундук, а старое, рваное, негодное и заляпанное без жалости выбрасывается из него на помойку.
  В общем-то, на моей памяти не было такого, чтоб в ожиданье нового ребенка всерьез собиралось какое-нибудь приданное. Так, разве если попадется какая-нибудь особенно красивая штучка в подарок. Я, например, купила недавно Марфе для Маринки чудную маечку с надписью: «Я – человек с амбициями!» .  На спинке там изображена мышь в туфлях на высоченных шпильках и в огромных черных очках.   А чего – прикольно. Марфе понравилось.
- Я думал, - задумчиво проговорил Костя. – Что заберу его к себе домой. Понимаешь, это же мой дом. И сын – тоже мой. Логично , правда?
- Костенька, - умильно заканючила я. – Ну хоть на первое время! Ну, все правильно – и сын твой, и дом твой, и  сама я тоже отчасти твоя. Но, поверь мне, вначале так будет проще. Нас же там много, и все мы в той или иной степени понимаем, как чего надо с детьми. А там ты один, и тебе абсолютно всему нужно с нуля учиться. К тому же ребенок – штука мобильная. Не понравилось – подхватил и уехал.
- Ты думаешь? – с сомнением в голосе протянул он. Но спорить дальше не стал, а вместо этого  погрузился в какие-то свои размышления. Вообще,  в последнее время Костя  стал слегка глуховат к внешнему миру, и происходящим вокруг событиям. Ко мне, к сожалению, в том числе. Большую часть времени он  как бы прислушивается к себе.

                *            
Мобильник мой неожиданно разразился громкими трелями. Я глянула на экран – Игорь!
- Здравствуй, говорю, дорогой!
- И тебе тоже не болеть, дорогая!
Такой вот у нас с ним в последнее время выработался игриво-насмешливый стиль общения. Очень помогает не скатываться ненароком  во что-нибудь близко-личное.
- Не посидишь сегодня со Светкой? А то мы с Леркою в ресторан намылились, а мать ни за что не соглашается взять ее лишний раз к себе. Типа у нее там тоже какая-то своя личная жизнь.
- Игорь, - я даже слегка растерялась.- Вы ж, небось, из ресторана очень поздно вернетесь. Опять мне от тебя за полночь тащиться придется. И «Астру» моя мама пока себе забрала. Может, лучше я Свету в Яхромку к себе заберу до завтра? Погуляет, воздух у нас там, опять же, почище. А утром я ее прямо в детский сад завезу.
Я ужасно боялась, что он  будет  против. Но Игорь вроде даже обрадовался. Мы договорились встретиться через полчаса на Смоленской, он мне ее туда подвезет со всеми необходимыми вещичками.
- Кто это был? – спросил Костя, когда мы с Игорем, наконец, распрощались, каждый при этом со своей стороны звонко и нежно почмокав трубку. Без ревности спросил, а так с интересом. Правильно – к кому нам с ним друг друга теперь ревновать? В нашем-то положении?
- Это отец моей дочери.
- У тебя есть дочь? Ты мне никогда не рассказывала!
- Потому что сама только недавно узнала. Да ну, не делай такие глаза! Сейчас я тебе все расскажу. Могу даже вас познакомить.
- С отцом или с дочерью?
- С обоими. Все равно ведь, так или иначе,  общаться придется. Как-никак, все мы теперь друг другу родственники.
                *
Бебихов  к Светке прилагался небольшой чемодан. Ума не приложу, что Игорь туда умудрился напихать такого жизненно необходимого? Весил чемодан как полторы Светки.
От станции мы с Костею шли пешком и по очереди несли то Светку, то чемодан.  Костя ей сразу  понравился, и она с легкостью пошла к нему на руки, хотя чужих обычно боится.
 В сумерках я открыла калитку, и наши собаки шумно кинулись нас приветствовать, высоко прыгая,  норовя облизать лицо и закинуть лапы на плечи. Пришлось на них прикрикнуть  – я боялась, что дочка испугается. Но черт поймет их, этих детей – вместо того, чтоб заплакать и закричать, Светка радостно завопила: «Ав-ав-ав!» и потянула к собакам обе ручки. Огромный Демыч  сразу сунулся их облизывать, не рассчитал сил, толкнул ребенка на землю, она упала. Но и тогда не захныкала,  наоборот, хихикала не переставая, пока я ее поднимала и отряхивала.
В кухне за столом сидела мама, и горько плакала, положив голову на руки. Это было так необычно, что я сразу же позабыла обо всем на свете и кинулась к ней.
- Мам, что случилось?
- Казбек умер, - сквозь слезы, не поднимая головы,  ответила мама. –  Я уж его и капала всем, чем можно, и камфару колола из дедушкиных запасов. Конечно, он старенький уже был.  А помнишь, Настя, как я его щенком из «Красной Звезды» привезла? Такой был смешной! Пить не хотел из блюдца. Да! Пятнадцать лет ведь прошло! Целая вечность! И почему они всегда живут так недолго? 
Сердце у меня сжалось.  Казбек  - самый старый из наших псов,  настоящая душа дома.  Вырастил нас всех,  как та Нэна из «Питера Пэна». Мордашки нам облизывал после каши. Рычал, чтоб куда не надо не заползали. Никогда уже без него дом  не будет прежним. То есть все равно это, конечно,  будет наш дом, но уже другой.
Несправедливо, что собаки всегда умирают раньше!
 - Час назад мы с Гришей его закопали. Под сосной, знаешь, где пригорок и поворот на озеро. Потом, Гриша к Наташе уехал, Марфа детей гулять увела, а я вот, пока сидела одна, совсем чего-то разнюнилась. Все  понимаю  - и  что время его пришло, и хорошо хоть, болел недолго. А все равно – жалко, ну прямо вот до слез! – и мама снова горестно всхлипнула.
- Низзя! – Дернула ее за рукав незаметно подошедшая Светка. – Низзя- низзя-низзя!
-  Это еще что за явление?  – мама глянула на нее, и невольно улыбнулась сквозь слезы. – Плакать, что ли нельзя? Это еще почему? Хочу вот, и буду! У нас в доме всем можно плакать.
- Низзя! – настаивала на своем мелкая.
- Настя, это твоя что ли? – ахнула мама. – Нет, ну до чего же похожа! Копия! И уши так же торчат! И такая ж точно упрямая! Нельзя, говоришь? Ну ладно, раз ты не  разрешаешь – больше  не буду!   – и, уже вставая из-за стола. – Вы есть,  небось,   все хотите? Так там Марфин суп на плите с обеда остался,  и хлеб еще есть,  и масло.  А  я пока, знаете, пойду, немножко посплю. А то с этими собачьими делами всю ночь прокрутилась.- И она нарочито громко зевнула, аккуратно прикрывая  ладонью рот. Рука ее при этом дрожала, и рот весь болезненно искривился, и я была совершенно уверена, что идет она в свою комнату плакать. Но я ничего, конечно, ей не сказала. Моя мама любит плакать одной, чтобы ей не мешали.
Мы еще сидели за столом, когда вернулись Марфа с ребятами.
- Ой, а здесь девочка! Ой, какая!  А ее как зовут? 
- Ее зовут Света. Она моя дочка, и она вам племянница, вот как Марфина Марина.
- Твоя дочка? Настя, ты тоже ее родила, из своего животика, как Марфа Марину?
- Нет, Варька, не совсем. Иногда, ради разнообразия, детей выращивают в чужих животиках.

                *
Ближе к  ночи, я постучалась к маме. Она, конечно, не спала, как я и думала, лежала поперек кровати со своим ноутбуком, тупо уставившись в монитор.
 Светку мы к этому времени давно уже уложили в общей детской, в одном из имеющихся у нас на такой случай раскладных деревянных манежиков. Она заснула сама, прямо во время игры, просто свернулась калачиком на полу и закрыла глазки, как сытый и наигравшийся зверек. 
И уже спящую, я ее раздевала, и натягивала на нее заботливо сложенную Игорем  розовую пижамку с начесом. До флакона с шампунем, успокаивающей пены для ванны с говорящим названием  «Good night, baby!», и занимавшей пол чемодана толстой махровой простыни с капюшоном дело так и не дошло. И даже про любимого плюшевого зайца, без которого обычно не засыпала, Света так и не вспомнила. Но я все равно положила его рядом с ней в манеж – на всякий пожарный случай, вдруг она проснется и испугается?
- Мама, - сказала я. – Такое дело. Отыскался Костин сын. Завтра мы заберем его из больницы, и, думаю, поживем с ним какое-то время здесь. Ты как думаешь?
Мама  молчала так долго, что я уж даже начала слегка волноваться.
- Думаю, Настя, - выдала она наконец . -  Думаю, к зиме надо бы утеплить вторую террасу. 
  - Мам, ну какая,  к черту, зима? На дворе  четвертое мая!

*
Где будет спать Лешка? Ну конечно же, с нами!
Но он ведь никогда еще ни с кем не спал - вдруг ему не понравится? Короче, по совету мамы, спустили с чердака допотопную люльку. Дядя Саша обещал ее за сегодня отчистить, ошкурить и покрыть лаком. Смазать маслом  винты, чтобы не скрипела. Еще я освободила от всякого хлама подходящую по размеру бельевую корзину. В общем, не пропадем!
В восемь я сдала воспиталке в саду  Светку – слегка всклокоченную, с ободранным носом и невесть откуда взявшейся дыркой на колготке, но довольную донельзя.
- Да, сразу видать, что дите без материнского глазу осталось, - вздохнула, расправляя на ней перекрученную лямочку от сарафана няня. – Отцу-то одному со всем  разве ж справиться?
Я почувствовала, что  заливаюсь краскою   до ушей, и, быстренько чмокнув дочку в нос,  сбежала без оглядки из сада.
Без пяти  девять мы все втроем стояли у входа в больницу. Оттуда вынырнула Лиля, втащила Инну за руку внутрь. Я была страшно рада, что не пришлось больше туда заходить. Я просто не представляла, как буду смотреть на  детей вокруг, и осознавать, что мы вот сейчас с Лешкой удем, а они тут так и останутся.
Костя, похоже, думал о том же.
- Слушай, вот я все пытаюсь понять – ты же вроде как шефствовала над ним весь первый месяц. А как  вышло, что потом ты на столько времени потеряла его из виду? Не пыталась найти и забрать домой? Просто отпустила из своей жизни и все?
- Ну, во-первых, если б я тогда знала, что он твой!  Во-вторых, его ведь увезли без меня, и никто толком не знал куда, и даже начни я сразу расспрашивать, вовсе не факт, что кто-нибудь мне  б сказал. У нас в Институте это абсолютно не принято. Реанимаций для новорожденных в Москве и области девять. Объездить их все? И кто б меня там к нему  подпустил – туда  ведь и родителей-то не сильно пускают. А я-то  ему и вовсе никто. Но главное, Кость, главное даже не это. Просто…  если б ты знал, сколько за все эти годы через мои руки прошло   историй! Если бы я только  могла их всех позабрать! Все равно что,  идя по городу, подбирать всех без исключения брошенных пищащих котят. Попросту ж нереально, пойми! Вот и приходится их …  отпускать от себя, и всё.
- Тьфу! – он сплюнул под ноги. – И как ты там только работаешь?
    - Сама не знаю.
Вышла Инна с молчащим свертком. Она так нелепо и отстраненно его несла, что мне показалось -  Лешка и вправду мертвый! Инстинктивно рванула вперед, чтобы немедленно убедиться в том, что это не так.
- Тихо ты, - зашипела шедшая следом Лика. - Я дала ему снотворное, чтобы не закричал. Но часа через два он уже совсем проснется. А если сильно трясти, то может и раньше времени, и даже сейчас, что было бы уж совсем некстати. Вот вам пара бутылочек со смесью на первое время. Вы чем его вообще кормить собираетесь?
- Сцеженным молоком, разумеется. Слава Б-гу, у  мамы в клубе хватает молочных теток, а может, и Марфу удастся достаточно раздоить.
Лика одобрительно кивнула, похлопала меня по плечу, и исчезла за дверями больницы. Мы двинулись дальше вместе. За углом Инна с видимым облегчением переложила по-прежнему молчащий сверточек в протянутые Костины руки.
- Ладно, удачи. Попробую еще успеть на вторую пару.
-  Спасибо! – хором сказали мы.
- Позванивай, - сказал Костя.
- Обязательно! Я, может даже и забегу как-нибудь? Можно ведь, Костя?
- Конечно! – откликнулся он, даже не обернувшись. Все внимание Кости было приковано к бледному, неподвижному личику, с которого он осторожно  откинул кружевной уголок.
Костя шел, смотрел на своего ребенка, и  губы его чуть заметно шевелились в такт шагам. Похоже было, что он еле слышно напевает своему  наконец-то обретенному сыну колыбельную песенку.
Прислушавшись, мне даже удалось разобрать слова:
 Как у нашего Алешки
Девять жизней, как у кошки!
 Он два раза помирал,
И два раза воскресал! 
Да. Все мы любим мурлыкать нашим малышам разные милые глупости.
                *
В одно прекрасное утро начался токсикоз.  У меня на пару дней раньше, чем у Кости. Хотя он меня довольно-таки  быстро догнал. Так что теперь мы оба не выходим из дома без кусочка имбирного корня в кармане. Чуть что – достаешь,  и с хрустом впиваешься  в него зубами. Рот немедленно заполняется яркой горечью и, кажется, тебя пронизывает молнией изнутри всего, с головы до пят.
А еще перед сном я обязательно ставлю у  кровати  блюдце с сухариками и завариваю  две чашки чая  –  если утром, не вставая, сразу что-нибудь   сгрызть и выпить, то потом вполне можно какое-то время существовать.
Как я и надеялась,  маленький Лешка легко в суматошный быт Яхромки. К тому же длительное пребывание под крылышком у системы выработало в нем совершенно  уникальную для  нашего дома приверженность  режиму. Лешка просыпается ровно  через три часа после предыдущего кормления, и ни секундочкой раньше. Проснувшись же,  никогда не плачет, а только по-стариковски кряхтит, и хнычет иногда еле слышно. А будучи накормлен в 12 ночи, никогда не просыпается  раньше шести. Просто идеально выдрессированное дитя.
Разумеется, мы сразу же задействовали «молочный банк» маминого клуба – у них там всегда есть запас на какой-нибудь крайний случай. А вот с Марфой вышла загвоздка: она ни в какую не соглашалась  сцеживать молоко. Вместо этого она неоднократно пыталась приложить Алешку к груди, но он, как легко догадаться, абсолютно не понимал, чего  от него хотят. Марфа не сдавалась – силой впихивала в него сосок, брызгала молоком ему   в рот. Лешка захлебывался и начинал скулить. Мы с Костей дружно набрасывались на Марфу, и экзекуция прекращалась.  Марфа возмущалась, и утверждала, что если б не наша дурацкая сердобольность, ребенок давно бы уже  сосал бы, как все нормальные люди.  А вот из-за таких, как мы, горе родителей…
Короче, хочешь-не хочешь, а   вперед - дважды в день  с сумкой-холодильником за молоком. Со временем мы сговорились с двумя конкретными, недалеко живущими мамами, и стали ездить по очереди то к одной, то к другой.
Вообще, Лешка  поначалу   был никакой – не следил  взглядом, не улыбался, не смотрел на игрушки, не пытался перевернуться.    По ликиному совету, мы залепили весь угол, где он спал в корзинке, цветными картинками, и периодически их меняли. Лика же передала мне с Игорем крупные разноцветные бусы, и велела их вешать на шею тому, кто держит ребенка. Но Костя бусы надевать наотрез отказался – сказал, что это уже перебор. Вместо бус он зато цеплял на рубашку сразу по три - четыре ярких значка.
Лешку таскали на руках, пели ему, читали стихи, тискали и трясли – в общем, не давали никакого покоя, пока он не переутомлялся, и не начинал хныкать  или просто не засыпал в самый  разгар веселья. Прошло, однако, немало дней, прежде чем мы увидели  на его лице первую робкую улыбку. Не нам, конечно, – ишь, размечтались. Лешка улыбнулся воробышку, резко вспорхнувшему с ветки  перед окном.
- Ну да,-  фыркнула мама,- дитя подземелья. Воробышков никогда не видел.
               
                *

В грядущий «мужской четверг» у  Кости  было назначено первое  УЗИ. Он страшно волновался, дергал меня всю дорогу, спрашивал, что делать, «если окажется, что там все не так, как надо». Накануне пересмотрел все найденные в нете фотки эмбрионов на этом сроке.
- Слушай, а почему у них у всех глаза такие огромные?
- По качану! Потому что это не глаза, а уши – ты что, не видишь, что они на висках? Глаза вот, они, наоборот, маленькие совсем, их и не видно-то толком.
На УЗИ у меня в тот день были записаны  дядя Федя, потом Каменевы и Костя последний.
 Дядя Федя вошел мрачный, как туча, даже не поздоровался толком, так только, головою молча кивнул.
- Ты чего сегодня такой никакой? – спросил  доктор Лева, помогая ему взгромоздиться на кушетку, что для дяди Феди с его ставшим уже объемным брюхом, было очень даже непростою задачей. Кабинет УЗИ у нас сравнительно небольшой, и кушетки стоят  в нем стандартные. А дядя Федя и в обычном-то состоянии мужик массивный,  теперь же  он и вовсе  разворачивается здесь с трудом.
- Да сын у меня младший приболел. Представляешь, свинка. Трясусь вот по целым дням, как бы осложнений каких-нибудь не было.
- Да ладно, какие там могут быть осложнения! В крайнем случае, будет у вас в семье на одного контр-тенора больше.
-  Нашел чем шутить! -   дядя Федя  аж подскочил на кушетке. – От кого-от кого,  от тебя, Самуилыч,    не ожидал! Как только язык повернулся!
Дядя Лева сразу  заизвинялся, стал заверять дядю Федю, что ничего такого  в виду не имел. Наоборот, он совершенно уверен, что при том внимании и заботе, которые дети получают в дяди Федином доме,  с ребенком просто не может произойти ничего плохого.  Поболеет и выздоровеет. «При чем тут твое детство? Нашел, что вспомнить! Ты даже и не сравнивай, близко не лежало! Как мы росли, какая медицина тогда была!»
Постепенно дядя Федя успокоился,  и они вместе уставились на экран, где вполне сформированный уже младенец бодро поворачивался к ним то одним, то другим профилем и  тянул к ним  ладошки, словно предлагая посчитать пальчики. Дядя Лева бодро комментировал производимые замеры: «Экий большой пацан растет! Михалыч, да он у тебя на  пять кил скоро потянет, ты, это, кончай уже жрать, что ли!» Под конец они обсудили наиболее подходящую всем дату  кесарева, и певец был отпущен восвояси.
Каменевы почему-то запаздывали, и после дяди Феди на кушетку лег Костя. Доктор Лева от души шлепнул ему на абсолютно плоский пока живот холодного липкого геля, отчего Костино лицо непроизвольно сморщилось на мгновенье, и тут же застыло.  Костя тоже, как перед ним дядя Федя, уставился на экран, пытаясь хоть что-нибудь разобрать в  хитросплетении светлых и темных пятен. Но единственным, что  удалось ему уловить в этой абстрактной картинке, была крошечная, быстро и ритмично пульсирующая точка.
- Это… у него сердце бьется? – внезапно осипшим от волнения голосом спросил Костя.
- Да, вот оно, сердечишко, трепыхается. Все у вас в порядке молодой человек, можете одеваться. Все прекрасно развивается, и полностью  соответствует сроку беременности. Подождите немножко, сейчас я вам справочку выпишу  для военкомата. А то ведь загребут, времена-то у нас сами знаете какие.
- Спасибо! – Вставая, Костя как-то неловко передернул плечами. Он уже объяснял мне однажды, что военкомат, похоже,  потерял его след  при  переезде в мансарду - ведь официально такого адреса  не существовало.
Костя вышел. Я едва удержалась, чтобы немедленно не рвануть за ним, и сразу все увиденное обговорить. Но нельзя – я ведь при исполнении!
Время шло. Каменевы по-прежнему задерживались. Доктор Лева выдал Косте справку, в том, что у него такого-то числа такого-то месяца  диагностирована седьмая неделя беременности, и велел поставить на ней печать в регистратуре.  Костя ушел. Доктор Лева, позевывая, просматривал в компьютере какие-то файлы, время от времени внося туда  какие-то дополнения.  Я дергалась, грызла ногти, и, наконец, решилась.
- Лев Самуилыч! А можно, пока у нас пауза, меня тоже заодно посмотреть?
-  Да ясен пень, Настя, об чем разговор! А что там у тебя интересного может быть?
-Да у меня, я  думаю, недель семь. Но это все не точно, конечно, и, если можно, пока секрет.
- Да что ты говоришь! Я тебя поздравляю! Можно поцеловать? Ну, в щечку хоть, по отечески?  Ну хорошо, хорошо, давай сначала  посмотрим.
Да! Она там была! Маленькая, быстро и равномерно пульсирующая точка.
А вот ушей я так и не разглядела.
                *
Не успела я  стереть гель с живота, и вообще привести себя хоть сколько-нибудь в порядок  - к примеру, приглушить слегка лихорадочный блеск в глазах, как в коридоре послышались топот, чьи-то крики. Дверь  резко распахнулась, явно от удара ноги.
-Что за, - начал  доктор Лева, но тут же и осекся.
На пороге, с потемневшим  лицом, стоял один из опоздавших Каменевых с беременным мужем на руках. Тот, похоже, был без сознания. На бледном, без кровинки лице,  выделялся багрово-фиолетовый, заплывший  глаз и темно-красная, струйкой вытекающая из разбитого рта кровь.
- Скорее! У Андрея, похоже, внутреннее кровотечение!
- Г-ди, Никита!  Клади его скорей на кушетку! Настя, звони анестезиологам,  и беги, готовь операционную!  Кликни там  Валентину, пускай срочно тащит вторую  капельницу, хоть с Рингером, хоть там с чем . Да что хоть произошло-то? –    доктор Лева говорил, и одновременно уже что-то делал, щупал пуль, живот, искал вену, втыкал иглу.
-    Да эти, ваши, скихэды у ворот, с цепями. Обычно-то они так, стоят и ругаются. Ну, бывает, еще плюются, или камнем  в спину швырнут. А сегодня их почему-то чуть не вдвое больше там оказалось. Малолетки, лет, в основном, пятнадцать-шестнадцать. Они сразу, как мы  подошли, рванули на нас всем скопом,   двое меня за руки схватили, а остальные… сшибли Андрея и стали его топтать ногами.  Я, конечно, вырвался, и охранники ваши, спасибо им, подбежали, но сколько-то минут на это ушло. Андрей-то сперва вроде ничего был, поднялся сам, кровь даже с лица стер. А как в здание вошли,   схватился вдруг за живот, побледнел и…  Доктор, как вам кажется? Мы потеряли  ребенка?
- Никита, ну ты же сам врач! Посмотри на него! Это ж явный коллапс. Ты хоть представляешь, какое на этом сроке в «кармане» кровообращение?  Хватит уже с вас детей! Тех, что есть бы, сиротами не оставить!
- Да, но ребенок?! Неужели совсем ничего нельзя сделать?!
- Можно, Никита, можно. Начинай прямо сейчас молиться. Какая у Андрея группа крови?
- Третья положительная. Моя, к сожаленью, не подойдет. У меня вторая.
-  Настя, слышишь?
- Да. Я уже позвонила в гематологию.

                *

Ребенка Каменевых спасти, конечно, не удалось. К тому времени, как Андрей лег на стол в операционной, плод  в нем  давно  погиб. Я впервые увидела, как выглядит на таком сроке перитонеальный карман  – сложная, разветвленная сеть толстых, как шнуры, кровеносных  сосудов, а сам карман на их фоне кажется таким тоненьким, точно листик пергамента из старинной книжки! Кажется чудом, что он  не рвется просто так, от какого-нибудь резкого движения или толчка.  И как только мужикам удается от начала до конца выходить весь срок!
Хотя  доктор Лева и уверяет меня, что на самом деле карман очень прочный, просто у Андрея лопнуло одновременно сразу несколько сосудов, произошла отслойка плаценты, и вот поэтому… Ну да, не стоит дубасить беременного мужчину из всей силы сапогами по животу. Беременную женщину, кстати тоже.
Вечером, когда Андрей пришел в себя, и его перевели  в обычную палату из реанимации, Никита привез девочек его навестить. Они входили к отцу по очереди, худенькие, серьезные, все три по взрослому, с большим вкусом и очень аккуратно одетые.
 Первой запустили старшую. Выйдя, она прислонилась к стенке, прижала обе ладошки к лицу, и горестно, абсолютно по-детски заплакала. Я  бросилась ее утешать, прижала к себе, гладила, успокаивала..
Она уткнулась мне в грудь, всхлипывала, шмыгала носом, и без конца повторяла «Мамочки! Ой, мамочки!» 
Для ребенка, выращенного двумя любящими отцами, звучало, по меньшей мере, немного странно.
 Я утащила их  всех трех к себе в сестринскую, и  напоила горячим чаем. По-моему, зря их отец  притащил, тем более  в такой поздний час. Андрей после всего выглядел – краше в гроб кладут, да и детям в это время давно  пора спать. Обе младшенькие так  и уснули, прямо у меня на кургузом диванчике –  свернулись калачиками, насколько им позволяли прямые, тесные юбочки, и засопели. А старшая все сидела, с наушниками в ушах,  тупо упершись взглядом  в экран своего айфона.
Наконец она так сильно тряхнула  головой, что наушники  выскочили из ушей. На меня глянули два смертельно усталых, слезящихся, налитых кровью  глаза.
- Настя, а  я вот  все думаю…   А вот, ты  Настя, например, как  думаешь… Ну вот, какая б она, по-твоему,  была, если бы была, моя мама?   
- Не знаю, малыш!  Наверняка она была бы очень хорошая. Пойдем-ка мы с тобой лучше спать. Пойдем, пойдем, отведу тебя в пустую палату... 
Умеют же эти дети иногда спросить!
               
                *
Я смогла позвонить ему только в час ночи – раньше не получилось. Но я тряслась за него все время – весь этот бесконечный день, с УЗИ, неожиданной операцией, каменевскими девочками. То есть большую-то часть времени я была занята, но в каждую секундную даже паузу я тут же вспоминала о нем, и у меня сразу –ух! – куда-то с размаху ухало сердце: как он там, что с ним, доехал ли благополучно до Яхромки? А вдруг облава военкоматовская? А вдруг какие-нибудь с цепями?
Нет, я, конечно, всегда знала, что наша Москва – дикий и опасный город, где с каждым из нас  в любой момент   может что-нибудь приключиться. Но как-то обычно изо дня в день стараешься в такие вещи не вдумываться. Они как бы становятся фоном, на котором живешь. Рушатся мосты, взрываются поезда в метро. Случайные люди гибнут в чужих, не имеющих к ним никакого отношения перестрелках. Бандиты нападают средь бела дня, у всех на глазах. А еще периодически идет дождь. И снег. Что поделаешь-то? Стихия.
       - Ты дома?
        - Настя, что за вопрос дурацкий! Где мне еще быть, по-твоему? Или ты думаешь, я тебе изменяю? Пользуясь случаем, что у тебя в кои-то веки ночное дежурство?
- Еще б ты мне изменял!
 Мы оба смеемся, немножечко нервным смехом. Костя рассказывает, что, да, выходя из Института, видел лужу крови и два воронка, в которые при нем  заталкивали возмущающихся скинхэдов. Задерживаться и выяснять подробности  не стал – торопился к Лешке. Ну да, они всегда стоят там  по четвергам, он давно уже к ним привык. Нет, лично ему они никогда не досаждали. Может, Каменевы сами чем-то их спровоцировали?
- Кость, что за обывательская психология –  побили, стало быть, есть за что, просто так не побьют! Я тут весь день дергаюсь -  а что, если б вдруг тебя?   Ну хорошо, сейчас еще ничего  не заметно, но что будет потом? Через три месяца, через пять? Как ты станешь ходить по улицам?  Ты хоть представляешь, сколько вокруг фанатиков ? Каменевы, между прочим, качки оба и штангисты, и что? А тебя они вообще запросто убьют, чихнуть не успеешь! И что я тогда без тебя буду делать?
- Насть, ну что ты предлагаешь? Замуровать меня  на ближайшие полгода  в четырех стенах?   
- Неплохая мысль, между прочим.
- Ух ты!  Я и не думал, что ты такая ревнивая!
- Ну что ты смеешься,дурак, я же серьезно!
- Насть, кончай параноить. Помнишь, мама твоя сказала тогда  – единственная роскошь, которую мы можем позволить себе – это не бояться. Я это еще в детсаду усвоил. Помнишь, я тебе рассказывал, что  все там, кому не лень меня колотили? Ты пойми, так ведь можно всю жизнь пробояться ! Всегда ведь найдется  чего. Кирпича с крыши, соседа с берданкой.  Ну, невозможно все время ходить с оглядкой, шею сведет!
-Костя, кто говорит про всю жизнь! Но хотя бы сейчас! Вот родишь, и живи себе дальше как хочешь, по мне, хоть на баррикады лезь! 
-  Обещаю тебе, что буду соблюдать разумную осторожность. Знаешь что? Ты можешь сшить  мне широкий плащ. Когда придет время, я буду  закутываться в него с головой.
- А с головой-то зачем?
- Ну, мало ли… вдруг кому-то рожа моя не понравится.
 
                *

Дома было тихо и сонно.  Алешка, как всегда спал, Костя, едва чмокнув меня, уткнулся в какие-то срочные вычисления. Мама заперлась у себя. Мелкие смотрели мультики.
 Марфа с Маринкой дремали на крыльце - Маринка посасывала Марфину бесстыдно вывалившуюся из расстегнутой клетчатой ковбойки грудь. Позавчера дядя Саша, заставший по приходе домой этакую картинку, безуспешно пытался устроить  по этому поводу скандал. Мы, все кто был в тот момент дома, конечно дали ему дружный отпор. И только сам объект скандала  -   разморенная на весеннем солнышке Марфа, так до конца и не поняла, из-за чего сыр-бор. Сидела себе, откинувшись на верхнюю ступеньку крыльца, пожевывала только что сорванную травинку, и молча улыбалась чему-то. 
Дядя Саша плюнул, и ушел к себе отсыпаться – последние две недели они с бригадой ударными темпами возводили кому-то очередные хоромы, он и заглянул-то случайно – что-то им с утра во время не завезли, вот и образовалось полдня простоя.
На лужайке у крыльца только что проснувшийся Оскар в одних  трусах остервенело делал зарядку. Мускулы так и ходили ходуном под желтоватой, морщинистой кожей.
Оскар появился у нас в доме лет семь назад, и в два счета доказал мне, что прекрасные принцы бывают разные.
Оскара ни с какого боку не назовешь красавцем – он низкий, жилистый, угловатый с острым, выдающимся кадыком. Одно плечо у него ниже другого, лицо  обезображено плохо зажившими шрамами от давних ожогов, нос сломан и приплюснут.
  Одни глаза хороши – большие, карие, « исполненные  печали всего страждущего человечества». Когда Оскар чем-то по-настоящему увлечен – а это происходит с ним сплошь и рядом – глаза эти пылают, как раскаленные угли.
 На левую ногу Оскар прихрамывает, но это не мешает ему передвигаться быстро и ловко. В каких-нибудь дальних походах, которые мама иногда затевает по окрестным лесам, ему нет равных.
 Говорит Оскар тихо, чуть заикаясь, но, если прислушаться – сами слова звучат очень твердо. И, если честно, Оскар умеет заставить к себе прислушаться. 
     Они  познакомились с мамой давным-давно,  в незапамятные какие-то времена, а тут вдруг встретились на каких-то родах  - а где же еще?! С мамой только или на родах, или на митинге!.
 Он там был чей-то брат, или сват, и  в миг, когда все присутствующие тяжело дыша, со слезами на глазах целовались и обнимались, теряя ощущенье реальности от счастья, и облегченья что все наконец-то благополучно закончилось - очередной детеныш, красный, сморщенный, окровавленный сладко чмокает, припав впервые к материнской груди, а в воздухе щедро разливается запах пота, мускуса, адреналина и чуда, Оскар, единственный из всех присутствующих умудрившийся остаться сравнительно невозмутимым (его вообще-то трудно смутить), тоже поцеловал маму  - но как-то иначе, чем все – не то слишком крепко, не то слишком интимно.
 При том, что в поцелуях в такой  момент  нет, разумеется, ничего личного. Меня саму миллион раз так  целовали – стоит только  спустится из род.блока, в приемный покой родилки, особенно если ночью или, еще лучше, под утро, и сообщить, эдак между делом, очередному новоявленному отцу о благополучном исходе родов… 
   Под утро вообще все всегда становятся особо нежными и чувствительными.
 
   Когда же мама собралась уходить, Оскар  вызвался  помочь ей  донести  сумку –  ведь  мамина рабочая сумка и вправду очень тяжелая, в ней всегда куча бутылочек, флакончиков, металлических инструментов….
    И он донес ей сумку до дому,  до самой  Яхромки –  ведь  в то время у нас еще не было моей «Астрочки» , так что им предстоял полноценный путь  из Москвы :   в метро с двумя пересадками, плюс сорок минут монорельса , плюс двадцать минут пешком через лес. 
С дороги они сели пить чай, и тут, как водится, наступил перерыв в электричках, в который оба они заснули каменным сном – как же, ночь на родах, оба не выспались. Потом...
 Потом, уже гораздо позже, мама  мне объяснила, что Оскар в то время только-только  вернулся из мест не столь отдаленных. Жить ему было толком негде,  скитался по родственникам и друзьям, то тут поживет, то там.  Нет ничего  более постоянного, чем временные положения.
У нас он тогда завис  надолго. Потом исчез, потом опять появился.
Иной раз так сразу и не скажешь, есть Оскар в доме, или нету его. Бывает,   он по целым дням не выходит из маминой комнаты. Бывает, исчезает куда-то совсем на долгие недели и месяцы. Один раз, помнится, исчез почти на год.
 За это время у нас родилась Таня.      
Вообще, Оскар очень клевый. Никогда ни во что не вмешивается,  никому ничего  не велит, не говорит: «Сделай, детка, так-то и так-то»,  не лезет, как иные прочие, с непрошенными советами. Оскар тюкает себе втихомолку в своем углу по компьютерным клавишам,  слушает, не встревая в наши споры и разговоры, и терпеливо ждет, когда и если его попросят высказать свое мнение.  И  уж  тут  скажет, так скажет - просто  как припечатает.
На самом деле, черт его знает, почему мы его так слушаемся – просто доверяем ему, что ли.
 Единственное, что  может вывести его из себя, это любое упоминание  о  системе. Систему Оскар ненавидит  всеми фибрами души, и посвящает борьбе с ней всю свою жизнь.
И он умеет буквально все – в каком-то смысле, не хуже дяди Саши.
  Именно Оскару  суждено было стать  моей первой любовью – да-да, той самой, с трелями соловья, придыханием,  и замиранием сердца. Конечно же, абсолютно платонической,  но с постоянной боевой готовностью   – буде только представится  такая возможность! –  отдать любимому  и душу, и тело.
Соловьев, кстати, в Яхромке завались, иной раз всю ночь так щелкают и свистят – заснуть просто  невозможно!
Смешно сказать, но когда-то тринадцатилетняя я, совсем как сегодняшняя Марфа, вскакивала за полночь, чтобы пожарить Ему картошки – потому что от мамы разве дождешься? Чтоб с лучком и с яичком, в точности как Он любит. И сидела потом, по-бабьи подперев щеку кулаком, замирая от счастья, смотрела, как Он ест – и ничего мне было больше в жизни не надо!
Со стороны, небось, выглядело – ухохочешься! Мелкая тощая шмакодявка, и лысый, небритый мужик, с изуродованным шрамами лицом.
 - Оскар,-   приставала я к нему. – Ну скажи мне,  за что ты сидел?
А он в ответ только скалился стальными зубами.
- Неправильная постановка вопроса. Не за что, Настенька, а почему.
- Ну хорошо, почему?
- Потому, что посадили.
-  Оскар, но почему именно тебя? Ведь не всех же подряд сажают!
- Это ты верно подметила. Сажают  не всех.
И вот так всегда!   Его ужасно трудно  заставить хоть что-нибудь о себе рассказать. Откуда шрамы? Пожар был, вот и обгорел слегка. 
                *
Сколько же раз мы с  Оскаром сидели вдвоем, дожидаясь за полночь мамы! Я сидела, устремив  на него пылающий взор слипающихся от усталости глаз, и мечтала. Что вот, может быть сегодня…  Он вдруг, на минуточку, забудет о моей маме. И забудет, сколько мне лет. И вообще обо всем на свете забудет.  И окажется, что есть только я и он, а все остальное  в одночасье сделается неважно.
Ну неужели он не чувствует, как я на него смотрю? Что он, каменный что ли?   
Но чуда не происходило, и в конце концов я сдавалась, и уходила к себе, и мне снилось, что... Нет, не буду рассказывать, что мне снилось, у меня и сейчас  еще вспыхивают уши, стоит об этом вспомнить.
Может быть, главное достоинство этого романа  было в  полной его умозрительности? Фантазии всегда почему-то оказываются гораздо круче любой реальности, хотя желание  удовлетворяют не больше, чем  жажду  вода из нарисованного стакана .
Во всяком случае, когда  у меня все  произошло с доктором Левой, я была изрядно разочарованна.


                *
      Мне было  четыре, а то и меньше, когда я впервые увидела  домашние роды. Пара рожала у нас на кухне. Они были студенты, и обитали в студенческом общежитии, где, конечно, для приема родов не было никаких условий – один душ с туалетом за все про все на этаж,  и тот в самом конце коридора.
Будущая мама показалась мне прекрасной, как заколдованная принцесса, все вообще  напоминало сцену из сказки, где маме и ее помощнице отводилась роль добрых колдуний. Запах ароматические масел, полумрак, низкие утробные звуки «О-о-о-о!»,  выпеваемые роженицей на схватках, наконец, крик ребенка и всеобщая радость и ликование, последовавшие за этим. Это было настоящее волшебство – ведь я точно знала, что вначале там никакого ребенка, и вдруг он появился – из ничего, ниоткуда! Они его просто наколдовали!
  Потом, конечно, я видела множество родов, в том числе и куда менее мирных и благополучных. Помню случаи, когда дети не начинали кричать сразу, или когда волшебство неожиданно прерывалось, и мама с ассистенткой срочно увозили постанывающую роженицу на машине в роддом.
Но ни одна из этих виденных в детстве сцен никак не подготовила меня к тому, с чем  я столкнулась на первой же практике.
Прежде всего, на домашних родах всегда роженица всегда бывала только одна. Она была королева. Она была в центре всего. Все внимание было ей.
Здесь же вокруг меня кричали, стонали и извивались от боли минимум две-три, а то и четыре женщины зараз. Они ничего не понимали в том, что с ними происходит, они были похожи на раненных зверей. Первые дни практики у меня было ощущение, что переступая порог родблока, я опускаюсь в ад.
Однажды меня послали в приемное за очередной пациенткой.  Акушерка приемника,
милая толстенькая Катя, как раз закончила к моему появлению все положенные процедуры, дежурный интерн вносил в компьютер данные первичного осмотра: «открытие три сантиметра, шейка кзади, сглажена полностью…» Будущая мама в дурацкой роддомовской рубахе стояла рядом  и улыбалась – ее как раз отпустила очередная схватка:
-Доктор, как вы думаете, я скоро  уже рожу? – спросила она у сидевшего к ней спиной врача.
- Да часиков через восемь, – сказал он, не оборачиваясь.
- Ну и ладно, - сказала девушка. – Не так уж и страшно! – и она храбро двинулась к лифту. По пути ее снова скрутило – она остановилась, схватилась за перила, стала раскачиваться, знакомо постанывая.
-Бедная! – шепнула мне Катя, передавая карту. – Ничегошеньки еще не понимает! Прям жалко их, таких.
Во мне, однако, неожиданно шевельнулось что-то вроде жалости к самой Кате. На самом деле, это ведь она ничего не понимала. У нее явно не было ни малейшего представления, о том, как все это должно  на самом деле происходить.
В ту ночь, пользуясь своим положением практикантки и, соответственно, отсутствием постоянных обязанностей, я не отходила от  той девушки – гладила ее, массировала ей спину, учила пропевать схватки, отвлекала шутками и дурацкими разговорами. Шесть часов до полного раскрытия пролетели для нас как одна минута.
Конечно, изредка к нам врывался очередной врач, бесцеремонно опрокидывал ее на спину и всовывал  руку между ног, выкрикивал очередную цифру, и тут же несся дальше по своим делам. Я – это входило в мои немногочисленные обязанности – вносила цифру в компьютер, показывала роженице большой палец – дескать, во как мы продвинулись! - и обе мы старались как можно скорее забыть об этом неприятном инциденте.
К сожалению, когда открытие , наконец, стало полным, а головка малыша опустилась достаточно низко, моя роль сделалась пассивной. Это был первый курс, и самостоятельно  принимать роды мне еще не полагалось. Очередной заскочивший к нам врач кликнул настоящую акушерку, они вдвоем , чертыхаясь и дергая за разные рычаги, превратили общими усилиями кровать в родильное кресло, в котором, точно препарируемая лягушка, оказалась распята моя девушка.  Я  впервые увидела в ее глазах знакомый уже панический страх, и постаралась ей ободряюще улыбнуться.
 Акушерка натянула перчатки и сунула руку роженице во влагалище, подергала в разные стороны  промежность, проверяя ее эластичность, и недовольно скривилась.
- Михалыч, тут эпизию  надо. - обратилась она к врачу. – Совсем то есть никакой растяжки нет. Чикани-ка мне ее на следующей схватке.   
- А ну-ка, зайка, тебя как  звать? – обратилась она уже непосредственно к роженице.
- Людмила, - ответила девушка, - круглыми от ужаса глазами наблюдая за действиями врача,  взявшегося за кривые толстые ножницы.
- Ты, вот что, Люся,- продолжала акушерка ласковым тоном Бабы–Яги, уговаривающей Аленушку  поудобнее улечься  на противень.  – Слушай, что я тебе говорю, и все тогда будет хорошо, и с тобой, и с ребеночком. Ни на кого не смотри – тут она бросила сердитый взгляд в мою сторону , – смотри только на меня. Начинается схватка – поднимаешь голову, упираешься ногами, руками, и тужишься изо всех сил, точно у тебя запор. А как я скажу – не тужься – все, сразу перестаешь, падаешь на жопу, и дышишь, как собака в жару. Поняла, что ли, Люсь? – девушка затравленно кивнула в ответ. – Ну и ладушки. А че-то у нас схваток-то, совсем, что, ли нет? Я здесь до утра стоять-то не собираюсь! Ну-ка! – и она резко ущипнула роженицу за живот – один раз, другой, третий.- Вот! Пошла! Тужься теперь давай! Сильней, сильней, не сачкуй! 
Роженица послушно напряглась, натужилась,- раз, другой, на третий звякнули ножницы. Раздался дикий звериный вопль, и женщина заметалась по креслу, явно уже никого не слушая и ничего не соображая от боли
  – А ну не тужься, не тужься, да не тужься же, ****ь, ну я кому говорю! –  тщетно вопила на нее  акушерка, прижимая руки к  промежности. Маленькая головка  вылетела как пуля, разрывая все на своем пути. Акушерка, не переставая ругаться, резко выдернула из влагалища тщедушное тельце. - Говорила тебе: не тужься! Не слушалась меня, вот и порвалась  вся!  Ладно, хоть пацан нормальный вышел. Могла б ведь и его изуродовать. Вот ведь корова!
Звякнули пересекающие пуповину ножницы. Ребенок громко и протестующе заревел. Акушерка подняла его и поднесла к  лицу матери, так, чтобы та смогла разглядеть гениталии.
- Ну? Увидела, кого родила?
- Мальчика, - женщина счастливо всхлипнула, и протянула к ребенку руки. – дайте мне его подержать.
- Успеешь, еще, надержишься. У вас теперь, считай, вся жизнь впереди!
     И она протянула ребенка мне:
 – Ну  что стоишь, глазами лупаешь, бери, давай, обрабатывай, и  скорей его в детскую! Тут зашивать – не назашиваться, а у меня еще две на подходе. Кто инструменты доктору  будет подавать, Пушкин, что ли?
   - Дайте мне его, - просила мать. – Дайте мне моего мальчика!
Выходя из бокса, я все-таки исхитрилась сделать небольшой крюк, и пройти мимо роженицы, дать ей хотя бы прикоснуться к  ребенку. Казалось диким, что я его от нее уношу.
                *
  Сразу стало ясно, что в обычном родблоке мне и года не продержаться – элементарно свихнусь.
Как же я была счастлива, когда удалось пристроиться в Институт! Сработали отцовские связи.
Институт  показался мне пределом  мечтаний. Здесь работали нормальные люди, которые не кричали и  не ругались, а вежливо улыбались своим пациенткам. Большая часть родов проходила под эпидуральной анестезией.
Тут, конечно, не было и тени  волшебной сказки, однако и  никакого сравнения с преисподней.  Здесь был нормальный мир.  И мне вдруг, больше чем когда-либо в жизни,  захотелось немедленно, не отходя от кассы,  избавиться от всех лишних иллюзий и сделаться  такой же, как все.
                *
- Настюш, положи ладонь на головку и начни ее потихоньку сгибать, еще, еще, осторожненько, - ворковал доктор Лева, стоя за моим плечом между широко разведенными  бедрами роженицы. –  Вот, а теперь легким, умывательным  движением, вот так, вот так… Теперь вы мадам, немножко нам  помогите, хорошо? Видите,  на мониторе у нас сейчас схваточка? Наберите воздуха и  напрягите брюшную стенку – да, я понимаю,  вы сейчас ничего не чувствуете –  как, что? Легкое распирание? Да что вы говорите! Володь, ты что-то  подкачал, ангел мой! Что ж ты меня перед людьми-то  позоришь! Подбавь-ка нам чуток  волшебного эликсира, чтоб и следа от этого легкого распирания…
 Оп!  – восклицал он пару минут спустя,  тоном фокусника, извлекающего кроля из шляпы – А вот и ваш ребенок, мадам! Немножечко грязненький, и в крови, но ничего – сейчас  Настя нам его вымоет!
 Случалось, матери после этих родов разглядывали  малыша с легким брезгливым недоумением: что, и вот это вот  из меня вылезло?  Вы уверены?
Годика через пол я  вполне бы уже могла замутить диссер на тему «Техника приема родов у паралитичек». Кстати, утверждают, что рожать можно и при квадриплегии, в то время как эпидураль делает пациентку парализованной всего лишь наполовину. 
 Отмывая от крови инструменты и койку-трансформер, и придавая опустевшему боксу пристойный и, по возможности,  даже уютный вид, я чувствовала себя винтиком большой, хорошо отлаженной машины, уверенно мчащейся по накатанной дороге куда-то в светлую даль.
Доктор Лева хвалил меня, хлопал время от времени одобрительно по попке, задавал иногда каверзные вопросы из акушерства. Старшая акушерка, как положено, вставляла периодически пистоны за недостаточно чисто оттертую стенку позади кровати ( и как только  брызги крови туда попадают, ума не приложу!) и недостаточно аккуратно сложенные стопки белья.
 Конечно, я уставала!  От бесконечной беготни взад вперед, бесконечных улыбок, долгого стояния перед креслом – ведь сам, практически без помощи материнского тела, ребенок выбирался на свет очень медленно. От бесконечных уборок, помывок и стерилизаций окружающего пространства.
Но в целом я была довольна. Это был мой новый мир, и я неплохо в нем приживалась. Я с удовольствием оставалась на дополнительные дежурства и брала лишние смены, если меня об этом просили.
По утрам я приходила в чистое, свежеотмытое кем-то из предыдущей смены отделение. Принимала новых, чуть постанывающих пациенток, улыбалась им, помогала переодеться,  провожала в палату, успокаивала, ободряла. Уверяла, что анестезиолог вот-вот появится.  И он действительно, рано или поздно,  всегда появлялся.
На рассвете следующего дня я спускала на лифте в подвал тяжелые мешки с простынями, насквозь промокшими от крови, и тяжелые биксы с металлическими инструментами – колющими, режущими, зажимающими.
Все это не имело прямого отношения к  моим милым, улыбчивым пациенткам.
Это взаимодействовало с  той, нижней, парализованной, отключенной, временно как бы и не принадлежащей им частью тела.   
Иногда мне казалось, что, если  обычно, при поступлении в роддом, женщины скидывают одежду, то эти заодно оставляли при входе  всю нижнюю  половину тела. Временно, конечно. Впрочем, как и одежду.
                *
                Все, до единого человека в обсервации знали, что и без того большой кожаный диван в кабинете зав отделением без труда   раскладывается до двуспальной кровати, причем многие знали это из личного опыта.
Мой же собственный  личный опыт  складывался тогда из неловких поцелуев с покойным, научившим меня когда-то летать Валеркой,  немого обожания Оскара, и диких, жарких снов, от которых просыпаешься вся в поту, с колотящимся сердцем.
Мужское тело в те времена представляло для меня одну большую загадку, в то время как тело женское,  не имело, казалось, никаких тайн.  Ведь все самое сокровенное было   бессчетное количество раз не только  обнажено перед моими глазами, но случалось, и  разорвано, выпотрошено,   буквально даже вывернуто наизнанку.               
- Скажи-ка, малыш, у тебя, что же, совсем нет никакой личной жизни? Я вижу твою физиономию около себя третий  день подряд. Нельзя ж так гробиться на работе!
- Ничего, мне полезно! Я ж еще только осваиваюсь, и вообще. И потом, а сами вы? Третий день, считай, из родзала не выходите!
- Ну что ж сделаешь, если вы, такие красивые, так трудно рожаете?
- А вы не думаете, Лев Самуилович, что если б их не обезболивали  так тотально, они  рожали  бы куда быстрее и легче? Вот, помните, на прошлой неделе одну поздно привезли, и она, прямо в приемном покое, на третьей потуге, раз – и все! И ведь большой довольно-таки был мальчик, четыре с лишним, а обошлось без разрывов.
- Настя,  это ж  редкость! Если б все так рожали, акушеры стали бы не нужны. А что без разрывов – так это все твои золотые ручки! По всем законам физики должны была разорваться!
Цапнул меня за кисть, и поднес к губам. Я, как всегда, привычно отдернула руку: что, мол, за глупости?  Ведь знает, что не люблю!   
  Обычно доктор Лева на поцелуе  вовсе и не настаивал. Я дергалась, он отпускал мою руку, и шел себе  дальше по своим делам. Но иногда – то ли дел у него не оказывалось, то ли не было у него давно никого, то ли просто он решал во что бы то ни стало на сей раз настоять, наконец,  на своем.
Я сколько раз уже убеждалась, что  в каждом мужике, даже в самом что ни на есть распрекрасном,  обязательно где-нибудь там,  внутри таится насильник.   
Если не считать пациенток, мы в отделении часто оказывались вдвоем.  Какой-нибудь сбой в расписании, у напарницы заболел ребенок, и она в последнюю минуту позвонила предупредить, другая сама подвернула ногу.  «Настя, но ты же справишься?» – спрашивала меня старшая, уходя.  Я в ответ  невозмутимо передергивала плечами – справлюсь, мол, конечно, об чем разговор.
.  Самоуверенная семнадцатилетняя соплюха. Была уверена, что справлюсь со всем, чем угодно.
Ну вот, а доктор Лева, довольно часто дежурил.
Он-таки поцеловал мою руку, крякнул победоносно, посмотрел мне в глаза долгим взглядом, значения которого я, типа,  не поняла, и отпустил заваривать чай. Шел второй час ночи, никто у меня в тот момент не рожал, и я как раз собиралась быстренько выпить чаю, и пойти, если получится,  прикорнуть на пол часика, на свой кургузый диванчик возле поста.
Не тут-то было. На доктор Леву  напала  безудержная разговорчивость. Он  возжелал узнать, где я живу, кто у меня  мама с папой (так я ему и сказала),  какое училище я заканчивала ( Химкинское областное. – Как, даже не медколледж? А я не сомневался, что…), что я читаю,  какую музыку слушаю, и чем обычно занимаюсь в свободное время (можно подумать, оно у меня есть!)
Я  с трудом сдерживала зевки. Мне хотелось сказать,  что музыки я никакой особенно не люблю, читать мне уже давно стало некогда, а в редкие свободные минуты я обычно занимаюсь онанизмом.
Вместо этого мы довольно мило поговорили о Сэлинджере и песнях Брассанса.
Когда  допрос был окончен, я вежливо намекнула, что хотела бы пойти поспать.
Спать? Где же, это интересно, я сплю? Неужто все на той банкеточке на посту?  Как я там, интересно,  вообще помещаюсь?
Это был больной вопрос, потому что, конечно, я там НЕ помещалась. Там вообще  мог поместиться  разве что карлик. А уж я-то с моими ногами…  Впрочем, акушеркам на дежурстве всяко не положено спать, а банкеточки стоят  совсем  не для этого, а для общей красоты и уюта.
Но разве мне неизвестно, что все обычно спят  в ординаторской? Оставляешь на посту записку, чтоб знали, где тебя искать, если что, и идешь сюда. Да если этот диван  разложить, на нем пять человек в ряд улягутся, а  шестой у них в ногах поперек. А может быть,  я его стесняюсь?   Да  я представляю себе,  сколько женщин он перевидел и перетрогал за свою жизнь?  Нашла тоже, кого стеснятся! Можно подумать,  смогу его чем-нибудь  удивить.
И потом,  вряд ли ему самому удастся  прспать. «Вот увидишь, мне стоит только прилечь - сразу дернут в родблок, или в патологию.»
Последний аргумент меня окончательно убедил.
Мы вместе разложили диван. Я легла и тут же уснула.
  Проснулась я оттого, что он на меня смотрел. Лежал на боку, приподнявшись на локте, и разглядывал мое спящее лицо. Между нами стояла тяжелая стеклянная пепельница, в темноте ярко мерцал огонек доктор Левиной сигареты.
Я тоже молча, не мигая уставилась на него.   Через пару минут он не выдержал, фыркнул, отвел глаза.
- Да ну тебя! Заколдовать, что ли, хочешь? Давай я тебе лучше анекдот расскажу. Идет Красная Шапочка по лесу, и вот, понимаешь, началась у нее менструация, первая такая, обильная. Ну, ясное дело, испугалась. Остановилась, плачет. А тут волк. Она к нему: «Волченька, выручай,  помираю, посмотри, что со мной такое?» Волк смотрел-смотрел и, наконец, изрек: «Знаешь. Шапочка, я, конечно, не специалист, но тебе, по-моему, яйца оторвали.»
  Доктор Левино лицо, несмотря на наметившуюся плешь, морщины, седые брови, вдруг показалось мне  совершенно мальчишеским.  Все что, нас разделяло – возраст, опыт, субординация,  сделалось неважным. Мы засмеялись, и так, со смехом, он навалился на меня, губы его накрыли мои, руки скользнули под хирургическую блузой, нащупывая застежку лифчика. Было смешно, и как-то необычайно легко дышалось.
                *
Стрелки на часах указывали на половину  четвертого. Еще целый час до начала рутинной предутренней беготни,  до неизбежного возвращения в повседневность. Еще целый час (если повезет!) можно спать. У стенки бодро похрапывал доктор Лева.
 
Я встала, на всякий пожарный обошла палаты. Полная луна сопровождала меня   – заглядывая снаружи одновременно  со мной  в каждое встреченное по дороге окно. Женщины спали – кто тихо, кто постанывая и разметавшись. Что, вот интересно, им снилось?
В отделении - прям на редкость! - ничего вообще не происходило.
Образовавшаяся внутри  меня  огромная, сосущая пустота, как воронка, всасывала в себя мебель, стены Института, окна, двери, лестницы, перекрытия, облака над крышей, даже самый воздух –  все превращая  в ничто, и беспрерывно требуя себе все новой и новой пищи. Причем ей, пустоте, похоже,  мало было мира вокруг, и она все отчетливее требовала себе на закуску какие-то новые, отдаленные, неведомые миры.      
Странно. Мне казалось – сделаю «это», гляну одним глазком, как там у них снаружи, во взрослой  жизни, и – сразу назад!  Обратно в себя, обогащенная новым опытом, насытившаяся и удовлетворенная.
Сколько помню себя, все вокруг, независимо от возраста, общественного положения или образования,  кроме, разве что, учителей на уроках, да даже вот моя мама,  беспрестанно трындели о сексе. В шутку, всерьез, восторженно, радостно или злобно. Сравнивая с ним  всё и вся, и делая выводы лишь исходя из этого сравнения. Поголовно все - дети, взрослые, старики.  Мужчины, женщины.  Люди всех сословий, общественных положений, уровней образования и достатка.
 Если человек ругался, то этими именно  словами, если заговаривал о чем-то возвышенном – на язык ему опять шли те же слова.
 Ясно было, что  в мире просто нет ничего круче секса . Деревья - и те тянутся друг к другу, сплетаясь, если повезет, ветвями и листьями. В самой распространенной детской игрушке – конструкторе, и то, надо  шпенек вставить в дырочку.   
На проверку, секс тоже оказался ничем. Он был даже со знаком минус! Впервые в жизни я столкнулась с реально отрицательною величиной.
Оказывается, до сегодняшней ночи я, как буриданов осел, жила в предвкушении, что вот, вот, еще немножко, я вырасту – и за все свои старания я получу конфетку!
А там  был пустой фантик.
Иди в ординаторскую досыпать не хотелось.
Я немного попинала ногами стулья вокруг поста, надеясь хоть чуть содрать с них краску и полировку. 
Неужто все кругом всегда врали? Рассказывали друг другу сказки?
 А что? Так бывает, я в этом уже убедилась.
А может,  со мною самой что-нибудь не так?
Из ординаторской вышел доктор Лева. Он успел умыться, расчесать бороду, почистить зубы и нарядится в свежий халат. От него на весь коридор несло мятой,  дезодорантом и ароматической отдушкой для стирки. 
Подошел,  легонечко придавил мне пальцем нос, как делал до этого много раз. Я не улыбнулась. Тогда он тоже посерьезнел.
- Сердишься на меня?
- За что? Если и сержусь, то только на себя.
- Что,  кажешься себе падшей женщиной?
- Да ну, чушь какая!  Просто… все всегда столько говорили… и в книжках  пишут, в том числе и в хороших…  Ну, и я думала… А оказалось, что за всем этим пустое, огроменное ничего.
Он тяжело уселся на возмущенно скрипнувший крошку-диванчик.
- Настя, посмотри на меня. Ну, подними голову, эй!
В безжалостном свете первых солнечных лучей он казался ни дать ни взять сатиром из потрепанного сборника  мифов –  плешь, залысины, резкие изломы морщин на лбу в виде буквы V. Глубокие складки у рта,  пористая, желтоватая кожа. Одни  глаза живо поблескивают из глубины красных, набрякших от вечного недосыпа век.
-  Тебе сейчас неприятно на меня смотреть. И хочется поскорее обо все забыть. Так вот, поверь мне -  это нормальная физиологическая реакция. Вон, самки богомолов вообще поутру самцов жрут.
Я  прыснула, и тут же закусила губу.
- Ну, вы уж скажете! И ничего, на самом деле такого! Просто – ну,  еще одна иллюзия лопнула, как мыльный пузырь. Но вы, Лев Самуилович,  тут ни при чем, честное слово. Сама дура.
Доктор Лева наклонился и сжал  мне лицо в  ладонях, так что щеки и губы выпятились в капризной гримасе.
- Насть! Ну ты же умный человек! Ну, сложи ты, наконец, два и два! Чистая физиология, без капли возвышенного, и в самом деле, можно сказать,  ничего. Всякое там возвышенное, без физиологии, тоже, как по мне, хрен собачий. Зато когда присутствуют обе составляющие…  Думаю, у меня  и слов-то таких не найдется, чтоб во всей красе тебе это описать. 
- А сегодня ночью, - я слегка запнулась, ведь чес-слово, нелегко вслух выговорить такое. То ли дело  матом ругаться! – Это была… чистая физиология?
- Да. Прости, если разочаровал, и не обижайся, пожалуйста.
Наклонился,  нежно чмокнул в нос.
-Так что, поверь,  ничего еще не потеряно, все только еще начинается. И если что, обращайся.
Я аж поперхнулась:
-  В смысле?
- Ну, мало ли что. Вдруг кровить без конца начнет,  или дефлорационный цистит, или эрозия влагалищной стенки. Вы ведь, девушки существа нежные, трепетные.
 
                *
Мы лежим за домом в густой траве – я, Костик и Лешка. Под Лешку мы все-таки подстелили подстилку, а сами валяемся так. Время от времени выдергиваем по травинке, и обгрызаем снизу  сладкие, сочные стебельки.
У нас теперь с этой стороны свой вход в дом, и мы можем, если захотим, по целым дням ни с кем не общаться. Впрочем, хотим мы этого довольно редко. Но иногда…
Несмотря на все наши усилия, Лешка все еще вяленький – не переворачивается, не пытается ползти, почти не реагирует на игрушки . Но солнце потихоньку наполняет жизненными соками это бледное тельце.  Оно щекочет его лучами, лезет в глаза, греет вздутое пузико. И вот понемногу Лешка  начинает оживать  -  он жмурится, улыбается, тянет к солнцу ручки и  что-то лепечет. Ни одна, даже самая яркая, погремушка не способна увлечь  его так сильно, как этот сверкающий, висящий   высоко в вышине раскаленный шар.
-  Грудь болит, - жалуется Костик. – По обеим сторонам распухло, и ноет. Притронутся невозможно! Там точно не может быть какого-нибудь воспаления?
 - У меня тоже. Это нормально. Давай лучше радоваться, что мутить по утрам перестало.
- Да блин, тебе на что не пожалуешься, ты все говоришь: «Нормально!».
- А что еще я могу сказать, если это правда?
- Ну, могла бы пожалеть, например. Сказать: «Потерпи, миленький, скоро  пройдет!» Или хоть по головке погладить.
Мне делается стыдно. Я поворачиваюсь на бок, и начинаю гладить его по голове, по плечам, по всему…
-Эй! Там у меня, между прочим, ничего не болит!
- Хочешь, чтоб заболело?
Несмотря на все медицинские предсказания, никакие гормональные перепады пока никак не отразились на нашем либидо.  Мы по-прежнему готовы всегда, в любое время дня и ночи, стоит нам хоть ненадолго оказаться наедине,  как мы немедленно забываем про весь остальной мир вокруг.
Когда мы выныриваем обратно, оказывается, что солнце стоит уже у самого горизонта. Между делом Лешка успел прикончить две бутылочки молока – причем я даже не могу отчетливо вспомнить, кто именно из нас и когда его покормил -  множество раз заснуть и проснуться, и  сейчас как раз  опять принимается хныкать.   Мы оба тоже по нескольку раз задремывали и потом снова просыпались – просто для того, чтобы посмотреть друг другу в глаза, лишний раз прикоснуться, и  убедиться, что все на месте, в целости и сохранности, не приснилось и никуда не ушло.
Становится холодно, пора возвращаться в дом.
Костя давеча закончил чей-то прогноз, отправил его, и успел уже даже получить перечисленные за работу  деньги.  Вчера вечером из банкомата у станции мы выгребли кучу хрустящих бумажек и накупили на них в круглосуточном киоске разных ништяков.
Но, я чувствую, что Костя как-то не слишком всему этому радуется. Что-то явно его гнетет.
Сама я два дня подряд проплясала в послеоперационной палате вокруг дяди Федора.  Мальчик вышел загляденье  – здоровый, пухленький. А вот сам дядя Федя покамест совсем не фонтан. Швы у него не схватываются и гноятся, да еще и пузырь мочевой  случайно задели на операции.
Так что сегодняшний выходной был самое то, что  надо! Только вот все когда-нибудь заканчивается.
Когда Лешка уже выкупан, накормлен и уложен, а мы вдвоем  не без труда устроились  в моей постели, которую лишь с большой натяжкой можно назвать полутороспальной, я наконец рискную спросить у Кости, чего ж его второй день уже так  колбасит. Ведь все вроде бы хорошо.
- Да вот, пишу одному придурку русским языком: «Важная встреча, которую вы планируете на этой неделе, по всей вероятности, завершится трагически». А он, похоже, не въезжает, и пишет мне после на мыло: « как мне, с учетом вашего прогноза,  наиболее целесообразно  спланировать
 мне после на мыло: « как мне, с учетом вашего прогноза,  наиболее целесообразно  спланировать данные  переговоры?»  Ну какими ему еще словами сказать, что если он вообще там покажется, говорить ему уже ни с кем не придется, насчет этого может даже не беспокоится, гарантия 120 процентов.   Ну вот и на фига таким людям прогноз? Предсказать, что ли, ему напоследок на каком квадрате кладбища его  похоронят? 
- А ты и это знаешь?!
- Подумаешь, бином Ньютона! Пятый квадрат, вторая аллея.
- Почему?
- Потому, что родных у него в Москве нет, и вряд ли он захочет лежать вдалеке от друзей. А друзья его все уже там, и на второй аллее это единственный оставшийся свободный квадрат. 
Меня начинает слегка мутить от этого разговора, и я быстренько перехожу на другую тему: когда мы, наконец, поедем регистрировать Лешку? Справку-то Лика еще когда сделала!
- А давай на той неделе? Заодно и сами заявление подадим.
- Чего?!  Это еще зачем? Мы так не договаривались!
Костик некоторое время напряженно молчит. Видно, что моя реакция абсолютно сбила его с толку.
-Нет, ну подожди… я вообще-то думал, что … а ты как вообще думала…
- Я на эту тему вообще не думала. Мне всегда казалось, что если два человека любят друг друга, то им вовсе не обязательно сообщать об этом всем свету,  и фиксировать свои чувства документально. Чувства от этого ни глубже, ни крепче не станут, а на то, кто чего думает, мне лично  насрать. Вообще от всяких этих государственных инстанций  чем дальше, тем безопасней.
- Настя, но послушай…
- Нет, это ты меня сначала послушай! Если ты мне просто на слово не веришь, что я тебя люблю, то и никакие документы здесь не помогут, и в обратную сторону то же самое!  Мы с тобой свободные люди, хочешь – будь со мной рядом, не хочешь – топай на все четыре,  и на фига при этом делать мерзкие реверансы в сторону системы, которую ни ты , ни я…

- Настя, да ты дашь мне слово сказать! Ну, ты чего разошлась? Я тебе что  тут, в любви объясняюсь?! Успокойся, припадочная! Ребенка вон разбудила!
Лешка и в самом деле проснулся и испуганно заревел. Я как-то привыкла, что он ни на чьи голоса не реагирует, расслабилась. Взрослеет, видно. Или это тоже от солнышка?
Костя притиснул меня к себе, при этом я локтем задела ему грудь, и он непроизвольно поморщился.
-  Б-же, с кем я связался! Нормальные девушки, когда им делаешь предложение, опускают глазки и лепечут, что им нужно подумать.
- В старинных романах. В современных повисают на шее у жениха, и сцепляют намертво руки.
- Все может быть. Я, если честно, никому еще предложений не делал. И тебе б не стал, если б нужда не заставила. Потому что, действительно, на кой оно? Эй, подожди, не дерись, да что ж тебе все не слава Б-гу! (я умудрилась выдернуть из его мертвой хватки руку и съездить ему по уху)
Слушай, выключи ты на секунду гормоны, и включи мозги. Неужели  сама не понимаешь, что у нас с тобой  дети? На круг, между прочим, уже трое. И у каждого из нас должно быть законное право их , если что, растить, опекать, воспитывать. Чтобы ни у кого никогда, ни при каких обстоятельствах даже вопроса  даже не возникало, какое ты имеешь отношение к моим детям, а я к твоим…к твоему.  Потому, что, уж не знаю как ты, а я своих, если что, никому кроме тебя не доверю.  Так вот, чтобы если что…
- Если что? – спросила я тихо.
Но он только отвел глаза, мой прогнозист. Только отвел глаза, и молча, бережно, поцеловал меня в губы.
Чтобы я уж больше ничего не могла возразить.

                *
С утра к нам на внеочередной прием записался Кричевский. Он очень сдал за последние месяцы – обрюзг, располнел. Кроме неизбежного живота обзавелся абсолютно бабьей широкой задницей и толстенными ляжками. Лицо сделалось лунообразным, оплывшим и одутловатым. Первый подсаженный ему эмбрион не прижился, за ним последовали еще две попытки, последняя, третья, оказалась удачной. Судя по списку назначений, гормоны у него должны уже были из ушей течь.
На сегодняшний день там была где-то тридцать третья неделя  с копейками.
Обычно на все положенные проверки и процедуры Кричевский всегда приходил с женой, тощей, как палка, визгливой теткой, которая всегда, не дожидаясь приглашений, плюхалась рядом с ним на банкетку и восторженно уставлялась на экран УЗИ, время от времени громко взвизвизгивая: «Ох ты, моя лапочка! Сердичишко-то у нас как стучит! Ой, а покажите еще раз наше пузичко! И пипочку! Это ведь точно мальчик? А ручку можно? А ножку? Ой, надо же пять пальчиков!  Не соси пальчик мася, мамочке не нравится!»
Она затрахала всех УЗИстов – голос у нее был точно вилкой по тарелке.
Сам Кричевский всегда молчал, и только если жена толкала его локтем, кивал и глупо, невпопад, улыбался.
Сегодня он пришел один. Вошел, пугливо озираясь, и плотно прикрыл за собой дверь кабинета.
Я сидела у компа, чтобы, если понадобиться, сразу внести туда новые распоряжения доктор Левы.
- Аркадий Андреевич, что вас беспокоит? Что сегодня к нам привело?
Кричевский облизал губы, и, не поднимая глаз,  торопливо, сбивчиво заговорил:
- Доктор, сил моих больше нет! Я вас очень прошу: сделайте мне кесарево, сегодня, сейчас, пожалуйста! Ну невозможно же так!   Идешь по улице - глаза на людей поднять стыдно! Сам себе опротивел! И ей я противен, я знаю!   Сделайте, пожалуйста! Он же уже большой, может выжить, я читал, я знаю! Плоды на этом сроке вполне уже жизнеспособны! А жене скажете – вынуждены были, не так что-то пошло, извиняйте!  Да она как его снаружи увидит, небось,  сразу обо всем позабудет, я уверен! Доктор, выньте его из меня, Христом-богом вас молю, хотите, вот, на колени встану! Вы поймите, я ж его уже ненавижу, я ж не выдержу, я   что-нибудь над собой сделаю ей-Б-гу! Я ж сам себя ножом по животу полосну! Нет, ну что вы тут все, не люди, что ли! – все лицо его искривилось, и он, совсем уж по-бабьи разревелся, громко всхлипывая и шмыгая носом.
Меня аж передернуло. Не человек, а слякоть!
 - Настя, дай  человеку стакан воды, - распорядился доктор Лева, с глубоким сочувствием глядя на пациента. -  И позвони хирургам, пусть готовят операционную.
Кричевский глотнул воды из протянутого стакана, икнул, и в полном изумлении уставился на врача.
- Что, так просто?
- А что ж тут сложного? Все в рамках подписанного с обеих сторон контакта.  Пункт восьмой, подпункт б. «По желанию клиента, беременность может быть прервана на любом сроке.»
- И что, мне даже доплачивать ничего не придется?
- Помилуйте, за что? Желание клиента для нас закон. Вы, кстати, давно завтракали? Мне тут надо прикинуть, в котором часу назначать операцию. Желательно, перед оперативным вмешательством проголодать не менее шести часов. Во сколько вы ели?
- Я… не помню. Вообще, кажется, не завтракал. Понимаете,  перед уходом не хотелось заходить в кухню, там совсем рядом Ритина комната, так она бы могла услышать.
- Так, получается, со вчера ничего не ели? Дивно, дивно.  Тогда вот вам халатик, переодевайтесь пожалуйста. Душ вы сегодня принимали, надеюсь? А драгоценности на вас есть? Кольца, перстни, цепочка с крестиком?
- Нет, креста на мне нет. Только вот кольцо… обручальное.
- Давайте его сюда. Настя, спрячь пока в сейф. Вставные зубы, глаза? – Кричевскй в ужасе помотал головой.-  Группа крови у вас какая?
- Четвертая положительная. А что, уже сейчас, вот так, прямо?
- Ну да, а чего ж тянуть-то? Вы же сами сказали, что больше не можете. Или вы уже передумали?
- Нет, конечно, но, понимаете, я ведь не думал, что… Г-ди, что ж скажет Рита!
Дверь распахнулась. Тетя Паша и Валентин вкатили каталку и лихо развернули ее  головным концом к выходу – ногами вперед только покойников!  Доктор Лева сделал приглашающий жест. Валентин подал пациенту руку, помогая взобраться. Я наложила жгут ,как можно быстрее и аккуратнее вошла в вену и подключила капельницу.
- Ну, с Б-гом!
Каталка уехала. Вслед за ней ушел доктор Лева – мыться и готовиться к операции. Я осталась – вносить в компьютер данные предоперационного осмотра  – пульс, температура, давление, сахар, гемоглобин.
В этот момент в коридоре раздалось торопливое цоканье каблуков, и в кабинет с воплем: «Где он?! Убью суку!»-  на всех парах влетела разъяренная Маргарита Кричевская.
У меня внутри все похолодело.  Все на операции, я тут одна, да она ж меня сейчас убьет!
Стараясь внешне ничем не выдать своего состояния, я вежливо улыбнулась , жестом предложила ей сесть, и, не переставая тюкать по клавишам компьютера, обратно развернулась к экрану – дескать, я тут очень важным делом занимаюсь, не сбивайте!   
Кричевская прервала ор, захлопнула рот  и села.
- Здравствуйте, Маргарита Львовна! – поздоровалась я, не поворачивая головы.
-Здр… то есть, черт бы вас всех… Объясните мне немедленно, где мой муж!
- Подождите минуточку, мне нужно кое-что закончить…
- Да какая еще минуточка! Что этот кретин здесь еще натворил, где он?
Я тем не менее внесла все до последней циферки, нажала на кнопку записи, и только потом обернулась.
- Не надо так нервничать, Маргарита Львовна. Торопиться некуда. Сидите спокойно, снимите куртку, можете  повесить ее пока здесь, на вешалку. Кофейку сварить? Или чаю?  Ваш муж в операционной.
- Как?! Что?! Сволочь, козел, говнюк! Еще ж два месяца до срока осталось! Это надо  немедленно прекратить! Где ваша операционная?
- Сидите спокойно. Все равно вас туда не пустят! Да и поздно! Операция началась пятнадцать минут назад,  ребенка  наверняка уже извлекли.  Давайте я лучше провожу вас в отделение интенсивной терапии новорожденных ,  его вот-вот туда привезут.
- Кого, Кричевского?! ? Козла этого вонючего?
- Да нет же, Маргарита Львовна. Вашего ребенка. 
Она затихла. Кажется, до нее начало доходить.
 Неожиданно она вскочила со стула, сдернула с себя куртку, бросила ее не глядя назад, на стул , куртка свалилась на пол, но женщина даже не обернулась. У нее сделалось неуверенное, счастливое лицо, с дрожащими, разъезжающимися  губами.
- Как вы сказали? «Уже извлекли»? Так идемте же!  Скорее идемте туда! Я должна его сейчас же увидеть! Мальчик мой! Ведь это же ничего, что так рано? С ним все будет в порядке, правда?
- Конечно же, я абсолютно уверена!
Ни в чем я, конечно, не была уверена. Но сказать такое язык бы не повернулся.
                *
- Пить!
- Вам еще нельзя, Аркадий Андреевич. Хотите, намочу губы?
- Да. Спасибо. Во рту все… попересохло.
- Вот . Еще?
- Да, если можно. А-а-а! Хорошо! Ребенок… родился?
-Да, все хорошо. Мальчик, кило восемьсот, тридцать семь  сантиметров. В открытом инкубаторе, на грелочке, дышит сам. 
- А Рита… она там… с ним?
- Да.
-Скажите ей, чтоб пришла сюда!
-  Это реанимация.  Сюда никого не пускают.
- Но… вы же тут?
Я меняю капельницу, меряю пульс и давление. Снова и снова смачиваю губы мокрой салфеткой.
- Где Рита? Я хочу…хочу ей сказать…
- Потерпите полчасика. Вас скоро переведут в палату.
- Но… как вы не понимаете…   Она ведь думает… Я  же должен ей объяснить...
- Потом, потом. Успеете, не все сразу.
Я выхожу в коридор и блаженно прикрываю на десять секунд глаза. Лампы дневного света в интенсивке такие яркие!  Слава Б-гу, операция прошла хорошо, все живы и относительно здоровы. Пациент очнулся, можно переходить к текущим делам.
Из палаты дяди Феди слышится возмущенный плач. Заглядываю туда.
- Послушайте, сколько можно! Я с самого утра жду консультанта по грудному вскармливанию! Когда уже, наконец, кто-нибудь появится?! Ребенок голодный, плачет, молоко у меня, извиняюсь,  уже на пол капает. Поймите, это ж не моя прихоть ! Из-за этих идиотских антибиотиков ребенок столько времени пил всякую дрянь! Теперь его  невозможно заставить взять грудь!
Как правило, наши пациенты  не кормят сами. Сразу после родов им дают таблетки, и в течение нескольких дней нагрубание молочных желез, так досаждающее Косте сейчас, исчезает бесследно. Грудь возвращается к своей прежней, добеременно -плоской  форме.
Дядя Федя – редкое исключение. Утверждает, что кормление, как и беременность, улучшает качество голоса. Но, по-моему, он все врет, и кормит просто из прихоти.      
- Федор Евдокимович, понимаете, у нас ведь на весь Институт всего два консультанта. И они абсолютно неуловимы. Мы им уже по нескольку раз звонили и в первое послеродовое, и во второе, и в обсервацию, везде оставили сообщение.    Давайте, может, пока сами как-нибудь попробуем справиться? Ну, хотите, я вам помогу?
- Сам я уже чего только не пробовал! Валяйте, теперь ваша очередь.
Я много раз видела, как это делает мама, когда к ней приходят пациентки после роддомовских родов. Она говорит: «Ну что ж, у вас было плохое начало. Теперь мы о нем  забудем, и все  начнем  заново.»
Я раздеваю маленького, орущего Никитку до памперса, расстегиваю до пояса на дяде Феде пижаму, и кладу ребенка к отцу на живот, кожа к коже, стараясь не задеть  багровый, все еще местами сочащийся шов. Малыш несколько раз еще вскрикивает, вздрагивает, но постепенно стихает,  глубоко вздыхает и полностью расслабляется.
- И что? – нетерпеливо ворчит дядя Федя. – По-моему, он просто заснул!
-Ш-ш-ш, - говорю я. – Мы никуда не спешим. У нас впереди вся жизнь!
Дядя Федя скептически передергивает плечами.
- Что ж! По крайней мере, он хоть больше не плачет.
Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать. Теперь уже  оба они расслабленно, равномерно дышат. Дядя Федя прикрывает глаза, начинает и сам потихоньку задремывать. Проходит полчаса.
Очень осторожно я передвигаю  малыша поближе к соску и слегка надавливаю на ореолу. Капли молока брызжут младенцу в лицо, попадая на нос,  щеки, немножечко в полуоткрытый  рот. Никитка приподнимается, принюхивается, глазки его оживают. Он делает несколько движений головкой вперед-назад, точно приноравливаясь, и …раз! - с ходу вцепляется в сосок,глубоко захватывает  и начинает равномерно сосать. Захлебывается, отпускает, нетерпеливо мотает головой, вцепляется снова...
- Как… как ты это сделала?!
- Но я ничего не делала! Вы же видели, он все сам! Вам просто обоим надо было успокоиться и перестать нервничать!
- Настя, ты гонишь! Это волшебство!
У дяди Феди внезапно делается молодое, счастливое лицо. Впервые в жизни он даже кажется мне красивым.

                *
Телефон у меня в кармане начинает вибрировать. Делаю извиняющийся жест, и выхожу из палаты.  Все равно я им больше не нужна, дальше они и сами прекрасно справятся.
- Настя! –  слышу я взволнованный, чуть приглушенный голос, и не сразу понимаю, что это Гриша. – Настя, беда! Понимаешь, забыл студенческий! А тут понаехали  эти, из военкомата, и  цапают всех без разбору по доп.набору! Ой, Насть, тут такое творится! Все выходы перекрыты, на всех лестницах эти в форме! Народ прячется кто куда! Армагеддон, в общем! Выручай, Настя, на тебя вся надежда! Ты ж сегодня на Астре? Сможешь прямо сейчас с работы  удрать?
- Да о чем ты говоришь,  конечно, уже лечу! Только отпрошусь быстренько у начальства. Ой, блин, ну надо же, как ты так влип со студенческим! Вот ведь  растяпа!
- Слушай, некогда!  Запоминай лучше на всякий случай:  правое крыло, восьмой этаж, третье окно с торца. Как  думаешь, Астра твоя  пятерых потянет?
                *
Очень трудно сказать,  чего и сколько и потянет Астра.  В технических характеристиках вроде что-то говорилось насчет двухсот килограмм. Или двести пятьдесят? Обычно-то я летаю на ней одна.
Во всяком случае, посадочных мест в ней два – мое и за мной. Ну, пару-то человек всегда можно бросить на пол. А если еще и утрамбовать слегка…
 А интересно, сколько весит среднестатистический двадцати-восемнадцатилетний  ботан математик? Вряд ли ведь у них есть время торчать в качалке и бегать кроссы?
Ладно, на месте как-нибудь разберемся.
Подлетая к Универу, я издали замечаю скопление темно-зеленых грузовиков с закрытыми кузовами, типа как для мебели или хлеба. Вокруг них бегают и суетятся маленькие фигурки в форме и без. Впрочем, это внизу все, и меня не касается.
 Гораздо хуже, что наверху, надо мной, болтаются два, ой, нет, три полицейских вертолета. Наматывают ровные, широкие круги вокруг шпиля. Видимо, им поручено следить за порядком.
На всякий случай, лечу себе, как летела, не снижаясь, не замедляясь, вроде как бы мимо, и только уже над самым корпусом делаю резкий вираж и -раз!- зависаю у нужного мне окна. Гришка высовывается из него чуть ли не по пояс (у меня от ужаса екает сердце,   но я удерживаюсь от неуместного крика), хватается за борт, зависает на миг меж землей и небом и – уфф – переваливается внутрь,  неуклюже, тяжело оседая где-то там на пол. Машинка вздрагивает, пошатывается из стороны в сторону , но тут же и выравнивается. За Гришкой вваливается кто-то еще, поверх них еще кто-то падает, как куль с мукой. И наконец, некто последний, явно слегка рисуясь,  изящно, как гимнаст в цирке, перепархивает с подоконника прямо на все еще свободное сиденье за мной.
Этого-то я знаю – Венечка Мухин, лучший Гришкин друг. Когда-то они вместе с Марфой занимались в самом крутом кружке акробатики для детей при Училище эстрадного и циркового искусства.
В этот момент наушники в моем шлеме неожиданно оживают:
- Астра М59-408,  немедленно прекратить движение и сесть в предназначенный для посадки квадрат ! Повторяю: Астра М59- 408…
С 2021 года в каждом мало-мальски приличном дворовом пространстве имеется  специально оборудованный квадрат для посадки лет.средств. А то б  все плюхались на газоны, крыши стоящих автомашин, или вообще людям на головы. Впрочем, некоторые по-прежнему до сих пор так и делают.
- Ходу! – шепчет кто-то за моей спиной. В зеркале заднего вида я вижу, что один из полицейских вертолетов  прервал свое бессмысленное кружение вокруг шпиля и двинул за мной.
 Хм! Скорость-то у него, может, и побольше, а вот маневренность у нас не в пример лучше.   
Я сворачиваю к   Проспекту Вернадского,  резко снижаюсь  над жилыми домами,  и - хоп! – влетаю через  арку в какой-то двор, наискось через него перелетаю в соседний…
Точно летучая мышь по лабиринту пещер, мы кружимся и петляем из арки в арку, из  двора во двор,    пользуясь подземными переходами под улицами и площадями подземными туннелями для авто и прочего транспорта.. Летим низко-низко,  прямо над капотами машин и головами людей, едва не задевая крыльями и собственною макушкой каменные и бетонные своды. Взмываем на секунду вверх, и тут же снова ныряем вниз. Куда до меня вертолету, а хоть бы и полицейскому!
Наконец, вылетев из очередного туннеля,  я сажусь на склоне   маленькой железнодорожной насыпи. Это узкоколейка, выезжающая из задних ворот  какого-то предприятия – не то это завод, не то фабрика.  Выше, по краям оврага сплошь тянутся заборы с колтунами колючей проволоки по верхам. Внизу, по самому дну, протекает мелкий ручей.  Крохотный пятачок, на который  втиснута Астра, скрыт со всех сторон  нависающими кустами,  за которыми прячется вход в туннель. Вокруг тишина, и щебечут птички.
    Полицейский вертолет давным-давно от нас оторвался. Кого-то, судя по кислому запаху, за моей спиной вырвало. Грудь моя ходит ходуном, и в крови бушует адреналин.
По очереди все неловко выбираются из машины, пошатываясь, разминают ноги. Кто-то стаскивает с себя через голову майку и, цепляясь за кусты, немедленно лезет вниз, к воде – видимо, стираться.
Веня хлопает меня по плечу: «Слушай, а ловко ты! Нет, ну вообще, а!»
И тут мы все дружно, громко начинаем смеяться. Захлебываясь, до слез! Мы падаем на землю, катаемся по траве, по склону оврага, и смеемся, как маленькие, как психи, как заведенные.
                *
 Прождав для надежности с полчаса,  мы выбираемся из оврага. Я подбрасываю мальчишек к ближайшему метро, и собираюсь разворачиваться  в сторону Яхромки.
- Постой! – останавливает меня брат. – Я совсем забыл! Мне ж еще сегодня к Наташке надо! И докупить сперва кое-что.
Мы снижаемся у ближайшей «Трешечки» - в центре в магазинах цены кусаются, привычно забиваем пространство салона картошкой, памперсами, хлебом и молоком, и летим по прямой к Садовой.
Наша квартира – ну, доставшаяся маме в наследство от предков – находится в  Лялином переулке. Самый Центр Москвы, прям внутри Садового Кольца.
Это маленький дворик, с качелями и ржавой железною каруселью. На краю песочницы вечно сидят бомжи и ведут степенные разговоры, о том, за каким рестораном помойка лучше. Их ведь – ресторанов –  вокруг вагон и маленькая тележка.  Это не считая клубов и небольших кафе.
Тут же, рядом, мамки и няньки с колясками. Детки играют. Милые, тихие, прилично одетые. Вежливые - не пихаются и не бьют друг друга совками по голове. Мамы обсуждают достоинства и недостатки молочных смесей и близлежащих детских садов, няни – оклады и объем работ в семьях разных работодателей.
Изредка какая-нибудь детка подберется со своими куличиками чересчур  близко к бомжам. Тогда мамка или нянька молча и быстро втянет ее обратно. Постепенно дети усваивают, где проходит незримая граница миров, и  сами уже, чисто инстинктивно,  стараются ее не нарушить.
Я усадила Астрочку у самого подъезда, на край тротуара. Гришка сразу похватал все самое тяжелое,  и устремился  по лестнице вверх .  А я медленно собрала  оставшиеся пакеты, машинально обернулась назад на двор,  и вдруг с изумлением  увидела в группке  сидящих у песочницы людей  …  нашу Наташу.
  Покачивая ногой коляску с близнецами, она увлеченно беседовала о чем-то с худенькой цыганочкой в потрепанной пестрой юбке, на вид не старше пятнадцати лет. На коленях у цыганочки был разложен огромный цветной платок, поверх платка  лежал полуголый смуглый ребенок. Подходя, я услышала, как цыганочка объясняет Наташе:
-  Вот смотри, здесь у тебя узел, потом ножка одна идет сюда, ручка туда – и никуда он у тебя не выпадет, хоть на спину его вяжи, хоть как!
Они сидели на самой границе – Наташа с одной стороны, цыганская девочка с другой.
- Эй! – окликнула я, чуть дрожащим голосом. – Такие люди - и без охраны? Ты с ума сошла? Что ты здесь вообще  делаешь?
- А, привет, Настя! – спокойно отозвалась она. – Ты что, еще ничего  не знаешь?
- Нет, а что?
- Так ведь час назад взорвали  «Солнечный остров»! Самый крутой ночной клуб!   Так ахнуло! Мне кажется, на всю  Москву слышно было! Говорят, никто не выжил, крыша обвалилась и всех сразу погребло. А зарево,  и сейчас еще немножечко видно.  Погляди  в ту сторону, между домами – видишь, вон, полосочка розовая светится? Да как же ты не знаешь-то ничего ?! Ведь по всем каналам передавали, и в сети всюду было.
- И…. что ?- до меня как-то не сразу доходит.
- Ну, как что, Петрович-то мой  ненаглядный, там ведь, как всегда, ошивался!  Так что все, Царствие ему небесное, некого мне теперь, Настя, больше бояться. Все, звездец,  выхожу из подполья!
- Подожди, но  ты совершенно уверена, что он там был?
- А то! Мне сразу ребята наши перезвонили. Все, говорят, Натка,  кончилось твое заточенье, гуляй теперь свободно, где хочешь. А я знаешь,  за это время как по свежему воздуху соскучилась!  Ну, вот  и вышла. А тут, смотрю, Жанка  сидит. Мы с ней когда-то  на пару в детприемнике припухали – я из детдома свалила, она на вокзале от своих потерялась.  А теперь видишь, как оно вышло, обе мы выросли, у обеих у нас дети. Она мне как раз сейчас объясняла, как можно мелких в обычном платке носить. А то ведь на эти тряпки специальные никаких денег не  напасешься, да их еще и мотать надо по полчаса, мне Гришка показывал – так я ничего с первого раза не поняла, а тут посмотри, как все просто. Жан, покажи Насте еще раз!
«Солнечный остров», - стучало у меня меж тем в голове. –«Солнечный остров»… что-то у меня с этим связано, что-то абсолютно недавнее, и кажущееся почему-то сейчас нестерпимо важным…   
Из подъезда меж тем выскочил взъерошенный Гришка.
- Настя!  Настя, беда ! – закричал он, испугано обшаривая в поисках меня дворик глазами, и  не обращая никакого внимания на оглядывающихся  людей. – Их там нет никого, случилось, наверное,  что-нибудь!
Пестрые цыганские шали подошедших подруг и родственниц Жанны скрывали нас от него. Я встала на цыпочки и помахала рукой. Как все-таки хорошо иногда быть высокой!  Гришка подбежал, увидел, что все целы, и с облегченьем заулыбался. Наташа начала  заново ему все объяснять. А я, я наконец-то, вспомнила!
 В «Сонечном Острове» жил и работал Андрус!
Наташа сказала, никто не выжил. Г-поди, как нелепо, несправедливо! Андрус-то здесь  при чем!
А вдруг все-таки, каким-нибудь чудом?  Вдруг он живой? Вдруг   раненный, умирающий, под обломками, вдруг ему нужна помощь?
- Вот что, дорогие мои, - решительно сказала я.- Вы уж тут сами теперь  разбирайтесь, а  мне пора. Гриш,   не забудь только, что студенческий твой по-прежнему дома. Не вздумай завтра сунуться без него  в универ.
                *

 Одного взгляда на дымящиеся развалины  достаточно было, чтобы понять: под этим не смог бы  выжить никто.   Повсюду  валялись битые кирпичи, обугленные, оплавленные какие-то, искореженные куски арматуры,  оплавленного металла с  вплавившимися  в них кусками стекла.  Дым стоял стеной. Он  ел глаза, он выедал мозги, был горький, и в нем отчетливо чувствовался запах горелого мяса.
Что ж, ничего не поделаешь, надо лететь домой.
- Неприкольненько, - раздался за моей спиною  знакомый голос. – Вот совсем неприкольненько! Вышел, понимаешь, на пару часов побегать, сделал два круга, возвращаюсь – а тут, на тебе!
Он  удивленно потирал слезящиеся глаза, зябко ежась на вечернем ветру. Из одежды на нем не было ничего, кроме  майки и спортивных трусов, да еще на шее болтались наушники с вделанным в них микроскопическим плеером. 

- Андрус! – завопила я, хватая его за плечи и изо всех сил прижимая к себе, чтобы окончательно убедится, что да, это он живой, со мной, во плоти, а не... -  Дурак ты такой! Живой, живой, живой! А я  думала! Да ты сам головою своей подумай – ты же а мог  быть там! - - и я выразительно кивнула на  гигантскую груду   дымящихся кирпичей. 
- Ну, д-да- а, - согласился, чуть постукивая зубами от холода , Андрус. – Вообще-то, действительно, прикольно.
                *
Как хорошо после всего этого экшена  оказаться, наконец, дома, растянуться под  одеялом , закрыть глаза, и слушать ровное дыхание со всех сторон – Костино, на подушке рядом, Лешкино из кроватки, Светкино из раскладного манежика. Игорь  с Леркой  свалили на неделю в Египет, и дочка у нас уже целых два дня, а я ее еще толком  и не видела. Ну, ничего, уже скоро,  послезавтра выходной, наверстаю!   
Так хорошо, что просто невозможно уснуть!
Я встаю, спускаюсь по лестнице в сад, обнимаю собак, целую их в мягкие, пушистые морды. Вдыхаю всей грудью запах свежескошенной травы – дядя Саша постарался, конечно, привел сегодня участок в б-жеский вид. Сажусь на крыльцо, запрокидываю голову и смотрю на звезды. Как хорошо, что мы живем не в Москве! В Москве из-за вечного смога звезд никогда так  ясно не видно. Малый ковш, Большой, Кассиопея, Плеяды… Я сижу на крыльце, собаки дремлют у моих ног. Вокруг тишина, и только далеко-далеко за лесом грохочут на стыках  дальние поезда.
Скрипят половицы,   на ступеньку рядом со мной опускается Костя. Обнимает за плечи, прижимает к себе, набрасывает на нас обоих сверху шерстяной плед. Надо же, а я и не заметила, как, оказывается, замерзла! 
     Какое-то время мы пялимся  на звезды вместе.
- Знаешь, - говорит Костя, - у меня сегодня весь день в животе словно бабочки крыльями машут. Как думаешь, это он?
- Ну, а что – говорю. -  Вполне уже может быть. Почти двадцать недель, пора бы.
- А… у тебя? –
- А у меня пока ничего, - уверенно отвечаю я, – и вдруг  чувствую, что где-то там,  глубине меня,   отчетливо и сильно  толкается.
Я еле удерживаюсь от вскрика. Мне тут же делается  ужасно стыдно. Наверняка оно весь день было тут, со мной, а я даже  не замечала. Тоже мне, будущая  мать называется!
- Костя, - говорю я, кладя его руку к себе на живот. – Вот послушай. Чувствуешь что-нибудь?
Он замирает в напряжении, через несколько секунд кивает.
- Ага! – И кладет мою руку на себя. – А ты?
Но я  не чувствую ничего.
- У тебя, наверное, там плацента. Через нее всегда трудно что-то расслышать или почувствовать.  Да ладно, не расстраивайся, я тебе и так верю.
Эх, надо было соврать, наверное.   
 Звездочка срывается с неба и, прочертив сверкающую дугу, падает за лесами,  полями, реками, морями, в далекой счастливой стране под названием: «Где нас нет»…
- А я знаю, чего ты загадал.
- Ну и чего?
- Чтоб все хорошо было, да?
                *
В связи со сменой в Москве смотрящего, Косте пришлось срочно переделывать некоторые почти совсем уже готовые прогнозы. Впрочем, в большинство из них  возможность такого развития событий была заложена изначально, так что изменения пришлось вносить небольшие, хоть иной раз и весьма существенные. Занятие было нудное, да и времени заняло не мало – два дня с хвостиком считай просидел не разгибаясь. Спасибо, Марфа с детьми помогла, а то б совсем замотался.
                *
 Кричевская так и не пожелала навестить мужа. Об этом мне наябедничала  тетя Паша, пока я у себя в кабинете меняла свое шматье на традиционные белые  одежды.
Мы с тетей Пашей давно уже помирились, и она теперь, как добрая мама, стояла надо мной по утрам, заставляя проглотить лишнюю ложку отложенной специально для меня больничной каши: «Ешь, ешь, тебе теперь надо, небось, двоих кормишь, а то ишь, тощая какая!»
Переодевшись и проглотив ненавистную кашу, я, как хорошая  девочка, сказала тете Паше «спасибо», и пошла разбираться.
Кричевский лежал лицом к окну,  отвернувшись от всего остального мира. Поднос с едой у его постели остался почти нетронутым – так, выпил полчашки кофе и закусил йогуртом.  Вообще, за два дня, прошедшие после операции, Кричевский сильно похудел и осунулся. Что отчасти возвратило его облику  потерянную  мужественность.
- Доброе утро, Аркадий Андреевич!  Что  ж вы не  кушаете ничего? Не нравится? Хотите, особый заказ для вас сделаем?
- А что можно?
- Да практически все! По контракту вы имеете право требовать, чтоб вам приносили еду любого  ресторана! Все, что душеньке угодно!
- Тогда пусть мне сюда вискаря принесут. Пару бутылочек для начала.
Я засмеялась, показывая, что оценила шутку.
-  Мысль хорошая! Действительно, как не выпить, тем более  повод есть!
- Повод? Какой еще повод?
Он тяжело, с трудом повернулся на кровати, и уставился на меня так, точно я говорила, на каком-то неведомом языке.
-Так сын же у вас родился!
- А-а, вы об этом!
Он махнул на меня рукой, и опять замолчал. Поворачиваться назад к окну ему было больно, поэтому он просто прикрыл глаза, показывая этим, что ушел в себя, и назад вернется не скоро.
- Аркадий Андреевич, - тихо сказала я. – А вы уже видели ребенка?
 Лицо его сморщилось, приобретая знакомое  беспомощное, затравленное выражение.
 - Нет еще. Ну да, наверное, надо. Хоть посмотреть, что там из меня извлекли.
Кричевский  встал, надел с моей помощью халат, и мы медленно двинулись с ним в сторону детской интенсивки. По дороге нас обогнал дядя Федя, весело катящий по коридору люльку с Никиткой. Я окликнула его, спросила, как там у них с кормежкой, и он, не оборачиваясь, показал мне в ответ большой палец.
Мы спустились на этаж ниже, миновали двойные стеклянные двери. Сполоснули руки под краном и накинули сверху на плечи дополнительные халаты.
Интенсивка была погружена в полумрак, жалюзи  спущены, и детки дремали в своих инкубаторах,  и кроватках с подогревом под мирное попискивание машин.
Маргарита Львовна сидела в кресле у кроватки с надписью «Кричевский Аркадий Андреевич, мальчик» и, как все эти дни, не сводила глаз со своего ребеночка, который мирно посапывал на своей грелочке. Монитор над ним констатировал абсолютную норму всех жизненных показателей.
Кричевский увидев их, вдруг резко оттолкнул мою руку, выпрямился, и зашагал твердо, уверенно. Точно вовсе и  не ему делали позавчера операцию. Точно не каждый шаг отдавался немедленно  тупой болью в шраме.
- Здравствуй, Рита, - произнес он вежливо - безразлично.
- Здравствуй, ирод!- отозвалась Кричевская, не оборачиваясь. – Погляди вот, что ты наделал!
- А что, - он склонился  с другой стороны над кроваткой, и нежно положил ладонь на крохотную  спинку. Ладонь скрыла мальчика почти совсем целиком. Снаружи осталась  торчать одна только голова в теплом чепчике. –  Подходящий! Нос вроде бы мой. Маловат, правда, ну да ничего, подрастет! 
- « Маловат»! Как тебе только не совестно! Я все для тебя делала, все на себя взяла, и дом, и фирму, все тянула одна, как лошадь! От тебя одно требовалось – носи! А ты  не смог даже с этим справиться!
- Почему? По-моему, я совсем  даже неплохо справился. Руки-ноги на месте, голова откуда надо растет.  Он тебе чем-то не нравится? Тогда я, пожалуй, себе его заберу. А ты себе заведи другого! 
- И не мечтай! Кто тебе его даст! Кровиночка моя маленькая, слышишь, что твой папка несет, идиот  такой хренов!
- Это тебе его «кто даст»! Рит, разуй глаза, и посмотри, что на кроватке написано. «Кричевский Аркадий Андреевич». Про тебя тут ни слова. Так что пока это мой ребенок.
- Да ты..  Да я…
- Да я, да я…головка от х@я! Послушай теперь меня.  Баба ты, конечно, с яйцами, но, сдается мне,  я   тебя теперь  за них ухватил. Ребенок этот юридически мой, и только мой, а не веришь – перечти контракт, который мы с тобой вместе подписывали. 
- Да но, ведь… Это же была моя яйцеклетка! И деньги были мои! Тебе столько в жизни не заработать!
- А это мы еще поглядим! За яйцеклетку тебе положено право посещений, по графику, определяемому гражданским судом, понятно? А деньги ты, помнится мне, вкладывала в проект этот добровольно? Твои деньги – мое здоровье, такой ведь был уговор.
- Да…но… - она резко сбавила тон. - Кричевский, послушай, чего ты хочешь?
- А вот это уже другой разговор!  Чего я хочу, ты и сама, небось, знаешь, не один раз про это уже  говорено. Хочу абсолютное управление филиалом – раз! Руководство  фирмой на паритетных началах – два!  И право вето на любое твое не согласованное со мной решение  - три!
- Кричевский, ну ты обнаглел! А  что я за все это буду иметь?
- А тебе  за все это будет позволено жить со мной, и  воспитывать совместно нашего сына.  Ну, если ты, конечно, хорошо себя вести  будешь.
Надо сказать, я  в жизни не видела Кричевскую такой обалдевшей. Она просто стояла и ловила ртом воздух. И во все глаза, не без восхищения,  глядела на своего нового, абсолютно незнакомого мужа.
 И было на что посмотреть! Выпрямившись, откинув голову, перед нами стоял сильный, уверенный в себе человек.  Опасный,   внушающий к себе уважение. 
И, я впервые заметила, на самом деле, он был ее выше.  На пару сантиметров, но все-таки.
               
                *
Мобильник просто разрывался на части. 28 пропущенных звонков. Хорошо хоть, что я оставила его в кабинете, а то б вообще невозможно работать было.
- Настя! Ну, ты чего вытворяешь-то? Совсем с глузду что ль съихала?
Бабушка моего отца была с Украины. В раннем детстве он проводил с ней каждое лето. До сих пор, стоит ему разволноваться, это тут же дает о себе знать. 
- Ты что, на своей  Астре в каскадеры записалась?  А ты  помнишь, что она до сих пор за мной числится? И что вы с матерью летаете на ней по доверенности? Ты вообще понимаешь, в какое положение   меня поставила?!  Хорошо хоть,  у меня друг в ДПС!
Хорошо, что у отца везде есть друзья. Хотя иногда это заставляет меня всерьез тревожиться о его моральном облике. «Скажи мне, кто твой друг…»
- Пап, не части!  Сейчас я тебе все объясню.
И я объясняю. Он ведь в принципе умный,  голова на плечах имеется. Не зря ж его до сих пор в МИДе держат. Посреди рассказа  начал даже слегка подхахатывать, а под конец уже просто  откровенно хохотал.
- Ну, ты даешь! Что, правда что ли?! Вот так, прям с восьмого этажа, и через подземный переход?!  Да еще с таким перевесом?! А я-то думал, они приукрасили! Но, похоже, наоборот, они или не заметили половины, или  глазам своим не поверили!  Слушай, что ты там в своей больнице вообще делаешь?  Самое оно тебе в международных гонках с препятствиями участвовать! Призы бы выигрывала, деньги, слава! Не хочешь?
- Нет уж, спасибо.
При одной мысли о повторении, меня сразу замутило.
- Ну, хорошо,-  голос отец посерьезнел и построжел. –  Тебе кажется, что другого выхода у вас не было Но ты сама-то хоть понимаешь, что вы все могли разбиться? ! Неужели смерть  лучше, чем попасть в армию?!
- Лучше, пап. В Гришкином случае безусловно. Потому что армия для таких, как он, тоже смерть. Только более медленная и мучительная. Ты видел в нете прошлогоднюю статистику по самоубийствам на первом году срочной службы?
- Б-г миловал. Сообщения, начинающиеся со слов «Граждане, доколе ж мы будем…» я пропускаю сразу, не читая и без комментариев. Иначе жить на Земле станет невозможно. И тебе советую. А то сама не заметишь, как превратишься в точности в твою мать.
- И что? Тебе перестала нравиться мама?
Это был провокационный вопрос, и мы оба это знали. Папа на провокацию не поддался.
- Нет. Не перестала. Но для своей дочери я бы хотел другого.
И сразу перешел к конкретике: что и кому я должна говорить, когда и если мне позвонят. Что, типа,  Астра неделю была в угоне. Что, ему, отцу, я  сообщила не сразу,  боясь его огорчить. И что вчера вечером Астра обнаружилась  за калиткой в канаве,   вся покоцанная и поломатая. Так что сейчас  она в мастерской на ремонте. Отец продиктовал адрес где, и добавил, что через полчасика за ней подъедет очередной его друг на грузовике. А где, кстати, сейчас «Астра»?
- Понятия не имею, - честно ответила я.- Мама еще до света улетела на ней на роды. Позвони ей, может, уже вернулась. Она, кстати, тоже  тебя искала. Хочет  в воскресенье организовать большой сбор. На предмет днюхи Варьки и Васьки.
Отец чертыхнулся, и бросил трубку. А я, облегченно вздохнув, вернулась  к своим баранам.
С понедельника в Институте ожидалась международная конференция. По этому поводу на столе у меня второй месяц пылился длиннющий  список распоряжений Главной Акушерки, суть которого сводилась к двум пунктам:  а) -  все вылизать, чтоб сверкало и нигде ни пятнышка, и б) -  проинструктировать  персонал, чтоб не вякнули по нечайности  что не надо.
- Да, ладно, ничего, - сказала, проворно орудуя тряпкой, тетя Паша, - прорвемся!
- Не в первый раз! – подтвердил, заводя полотерную машину Валентин.
Оставалось довериться их опытности, и, конечно, по мере сил помогать.  До самого позднего вечера мы все были заняты под завязку.

                *
-  Настя, а ты вчера почему так поздно пришла?
- С любовником гуляла! Варьк, чего ты вечно вопросы всякие дурацкие задаешь? Не вертись, а то коса кривая получится.
- А вот и неправда! Любовник у тебя Костя, и он вчера здесь весь день был, и сам допоздна тебя ждал!
- Все-то ты знаешь! А может, у меня их несколько?
- А Света без тебя вчера плакала. Мама сказала – это живот, и напоила ее насильно углем. И она потом весь вечер плевалась черными слюнями.
Вчера, когда я пришла, дети уже спали. Я, конечно, заметила у дочки черные губы, но как-то не придала значения, подумала, опять они наверное с Танькой земли на пару наелись. А тут вон оно, оказывается, что.
 Тетка и племянница за последние месяцы сделались неразлучны. Стоило Свете показаться в проеме калитки, как Татьянка немедленно бросала все дела и устремлялась к ней. Ну, правильно, других-то представителей этого возраста у нас не было. Близнецы на их фоне выглядели гора-а-аздо старше!
Тем более, на следующий год они уже пойдут  в школу.
Когда мы трое были маленькие, маме не с кем было нас оставлять. Поэтому мы все ходили, как  положено, в сад, я даже какое-то время на пятидневку.
Зато, когда родились близнецы, мы все были уже большие, и могли, при случае, посидеть с ними дома. Бывало,  даже  прогуливали из-за   этого школу. Впрочем,  необходимость такая  возникала не часто. Обычно по утрам  мама просто пасла их сама. Ну, разве что где-то на родах задержится. К тому времени она  нигде уже официально не работала, и могла более-менее сама планировать свое время.
Я доплела Варьке косу, расправила на конце пышный бант, и шлепнула сестренку по попке.
- Иди, играй! Только не изгваздайся раньше времени.
-Эй, ты чего дерешься? Одерни теперь, а то меня никто не любить не будет!
Я послушно одернула стоявшую колоколом наглаженную парадную юбку.
- Это кто тебе такое сказал?
- Дядя Саша.
- Ну и глупость сказал! Как же тебя можно не любить, такую красавицу?!
Я обняла ее, поцеловала, схватила за ручки и закружила вокруг себя. Ох, и потяжелела же она за последнее время!
- Настя! Что ты делаешь?!
С крыльца поспешно сбежал Костя. Отнял у меня Варины руки, осторожно раскрутил сестру в обратную сторону – чтобы голова не кружилась, и поставил на землю.
- А что такого? Мы всегда так делаем!
- Да ведь сейчас не всегда! Ну, неужели не понимаешь?  Родишь вот – тогда, пожалуйста, хоть Демку крути! А пока постарайся быть осторожней. Если уж не ради него – тут он коснулся моего живота – так хотя бы ради меняя.
Огромный пес, услыхав свое имя, повернул голову и бешено завилял хвостом. Все наши собаки  явно тронулись умом  на почве Кости .
- Ага. Мне нельзя, а тебе, значит, можно?
Костя слегка смутился.
- Ну… я ж все-таки мужчина. Сил-то у меня явно побольше.
- Зато у меня хоть матка природная, а у тебя что? Карман искусственный? Угадай с трех раз, что надежней? 
 - Ну, хорошо!  Давай так - я буду беречь себя, а ты себя. Договорились?
Я кивнула, и мы торжественно потерлись носами в знак примирения.
Варька все это время внимательно переводила взгляд с меня на него и обратно. Дождавшись паузы, она немедленно вклинилась:
- Настя, у тебя  ребенок будет? Он  у тебя сейчас в животе, да? Тебе поэтому нельзя тяжести поднимать? А у Кости, что ли, тоже?
И, получив утвердительные ответы, радостно, на весь двор, завопила:
- Вот здорово! У вас, значит, будут близнецы! Как мы с Васей! И у них будет день рождения в один день!
- Это-то как раз не факт, - и я уж было собралась  ей объяснить почему, как вдруг, подняв голову,  увидела  прямо перед собой,  своего  совершенно обалдевшего папу. 
Он как раз  входил к нам во двор. Как всегда, одетый  с иголочки и застегнутый на все пуговицы. И первым, что услышал, был Варькин боевой клич.
-  Настя! Ты ждешь ребенка?! От кого? Почему я всегда обо всем узнаю последним!
-  Здравствуйте, Виктор Олегович! Меня зовут Костя.  Ребенка Настя ждет от меня. Очень рад познакомиться! Настя мне  о вас  столько рассказывала! - и Костя доверчиво протянул  папе руку.
- Ну, здравствуй…, - процедил папа, брезгливо оглядывая Костю, и как бы не замечая протянутой руки.
Костя вспыхнул, опустил руку, и быстро шагом пошел за дом, явно намереваясь скрыться до конца вечера на нашей веранде. 
- Костя! А ну постой! – крикнула я ему. – Папа, если хочешь сохранить со мной хоть какие-то отношение, немедленно извинись, и поздоровайся с Костей по человечески! Вечно ты сразу делаешь какие-то скоропалительные выводы. Это вместо того, чтоб сперва поразмыслить, что да  как, вникнуть во все как следует! Если хочешь знать,  именно поэтому  ты всегда и все узнаешь последним. Не раньше, чем мы с мамой успеем  это «все» для тебя заранее причесать и пригладить.
 Папа явно смутился, на что я и надеялась! Теперь требовалось немедленно закрепить успех.
-Кость, тащи-ка сюда Алешку и Свету! Папа, пока все  не подошли, мы с Костей тебе все объясним и расскажем. Так что не волнуйся! Сейчас ты будешь полностью в курсе!
Папа  опасливо покосился на мирно пасущихся у нас  повсюду божьих коровок, но потом все-таки подтянул брюки и послушно опустился рядом со мной в траву.
 Ведь папа у меня  не только умный. Он еще и по-настощему, без балды,  хороший! Особенно, если  растормошить, растолкать.  Сбить   эти нелепые  изначально заложенные  установки на то, «как принято у людей».  Какая разница, как там у кого принято! Жить-то ведь не людям, а нам.
Ведь где-то там, в  глубине души, папа  сам прекрасно все понимает. Но в  повседневной жизни, где ему поневоле приходится втискиваться в отведенные рамки, постепенно  заигрывается и входит в роль. Месяцами, годами живет «как все». До того доходит, что и совсем перестает воспринимать элементарные вещи!
Вот  и приходится - то  мне, то маме, при  встрече каждый раз его встряхивать. Возвращать в исходную точку. Приводить обратно в себя. 
Сам папа это называет: «Я тут у вас  душой молодею».
                *
 
Я заранее была уверена, что папа при виде Светки растает. Потому что она как две капли воды похожа на меня, а я, как две капли воды, похожа на него, а сам папа – вылитый его отец  и мой дед. Ну, судя, во всяком случае,  по портретам.
Я ж его никогда не видела, папиного отца. Нет, он жив, и слава Б-гу, здоров. Просто он такой человек, правильный, положительный, во всем любящий порядок. Вот есть у него жена, сын, невестка и двое внуков. Все, как положено,  у каждого своя роль, все на своих местах.  И мы с мамой в эту стройную картину мира не вписываемся.  Поэтому при нем обо мне никогда не говорят. Не потому, что он обо мне не знает. А просто  у них в семье так принято.
А папину  маму я видела.  Она когда узнала, что я есть на свете, так сразу загорелась скорей  на меня посмотреть.  Не знаю, чего уж там она  ожидала увидеть. Мама нарядила меня покрасивше, и мы с папой поехали куда-то в центр Москвы, в ресторан, знакомиться с бабушкой. Папа так мною гордился, точно он сам меня воспитал, хотя мы  и были тогда с ним без году неделя знакомы. Но папа считал – и где-то там, в глубине души до сих пор считает – что все лучшее во мне  в меня вложил он. На генетическом уровне.
Папина мама, увидев меня, ахнула. Прям так и сказала: «Ах!» - отчетливо выговаривая каждый звук.  «Ах, Витя,  но как же так?!  Она ж вылитый Олег! А  мальчики ведь совсем на тебя не похожи!»   
До сих пор не  понимаю,  плохо это или хорошо.  Да  и бабушка, говоря это, смеялась. Хотя глаза смотрели встревоженно, и немного печально. В них подрагивали слезинки, в самых их  уголках. 
Потом бабушка вытерла глаза аккуратно платочком.  Спросила, в каком классе я учусь, и какие у меня оценки. Похвалила мои платье и бантики.  Помогла порезать блинчик с шоколадом на части, попутно показав, как правильно держать нож и вилку. Поцеловала меня на прощание в щечку. Она мне даже понравилась, я клянусь, несмотря на накрахмаленную блузку, тщательно отглаженный фиолетовый деловой костюм, и прическу волосок к волоску. Всю жизнь  панически боюсь приближаться к дамам, одетым подобным образом! Но на папиной маме все это смотрелось вполне  органично, она как-то умудрялась во всем  этом двигаться, есть и даже смеяться.
 Я все-таки,  как не старалась,  капнула  на нее один раз соусом, но она только улыбнулась, и сказала, что это, мол, ничего – в чистке сведут в два счета.
 Больше я ее никогда не видела.
Катя, папина жена, кстати, вполне нормальная. И одевается – по крайней мере, выходя куда-то с детьми, - во что-то, пусть дорогое, но практичное и не маркое, типа джинсов со стразами.  Дома же и вовсе часто ходит в халатике – не затрапезном, конечно, а шелковом, но все равно.
Со мной, если отец приводит меня к себе, Катя  держится вполне дружелюбно, хоть и без особой симпатии. А братья у меня  очень милые. Мы с ними почти ровесники -  Антон, старший,  младше меня на год,  а Гошка на два с половиной. В детстве мы все трое очень любили, когда отец, приезжая откуда-нибудь с семьей в Москву, забирал меня и привозил  к ним  с ночевкой.
 Мы тогда запирались в их большой детской, и болтали без умолку, чуть ли не утра. Столько надо было друг другу порассказать!  Мы росли в таких разных мирах,  что нам всегда было чем поразить друг друга. Я им рассказывала разные случаи из акушерства, попутно просвещая  в области полового вопроса, и  дивясь про себя, какие они, оказывается, по этой части   отсталые. Братья, в свою очередь,  рассказывали о дальних странах, нравах и обычаях  тамошних школ, всяческих  мировых чудесах и красотах природы.
 Я только  жутко злилась, когда они, увлекаясь,   начинали, вдруг перескакивать с языка на язык.  Они  заметили, и стали  меня нарочно  дразнить. Тараторили между собой по-английски или французски, при этом тыкая в меня пальцем и беспрерывно хихикая.
 Я в конце концов не выдержала, и пожаловалась отцу. Сказала, что если так, я лучше больше не буду к нему ходить. Станем встречаться один на один, где-нибудь на нейтральной территории, или пусть сам к нам приезжает. А что? Он же любит встречаться с мамой. А если не хочет столкнуться с Ваней, то пусть выбирает время, когда тот на гастролях.
Папа поморщился, переговорил с мамой,  и меня  стали учить языкам –  причем сразу трем. Учителя  приезжали в Яхромку по очереди,  почти каждый день. Приезжали лично ко мне! Я чувствовала себя принцессой.
 Учителя чувствовали себя странно – ходили по нашей берлоге, брезгливо подхватывая полы пальто, и опасливо шарахаясь от грязных, сопливых ребятишек, собак и кошек.   
 Зато к следующему папиному приезду, я уже понимала с пятого на десятое братские наезды. И даже сама уже могла им кое-что ответить. Папа был очень горд моими успехами, и  своим участием в моем воспитании.
Со временем языков становилось больше – братья переезжали из страны в страну, мне приходилось их догонять. Однако каждый следующий язык давался мне неизмеримо легче, чем предыдущий. Особенно, если европейский. Ведь, в конце концов, все они между собою похожи.
Вчера, когда мы спешно додраивали к приему дом, а Марфа с мамой, запершись в кухне, готовили разные вкусности, Костя спросил меня: а кто к нам, собственно, завтра придет? Бабушки с дедушками?
Пришлось ему объяснить, что бабушка у нас в наличии имеется только одна  – мама Вани, отца наших близнецов. Она-то, конечно, придет, как же – родные старшие внуки именниники!  И сам Ваня придет, и  младшие его, законные дети. Так что завтра  рыжие будут в полном составе!
 Потом придет еще Изя, Гришкин отец  - он как раз по случайности  в Москве. Так-то он давно уже кочует по дальним странам, читает лекции в разных университетах. Придет Алеша  – студент филфака, отец нашей Танечки.  Он, кстати, обязался  привести  в этот раз показать свою невесту. Придут мамины друзья из акушерского клуба, и всякие их с Оскаром соратники по разным политическим группировкам. И просто всякие  хорошие люди. Короче, наверняка будет полон дом народу.  И правильно! Пусть все приходят! Не зря же Марфа казаны под плов с утра начищает.
  – А почему не придут бабушка и дедушка со стороны мамы?
- Так их нет давно.  Хотя они бы пришли, наверное. Так я, по крайней мере, думаю.  Судя по лицам  на фотографиях.
- Как так?  Обоих? Твоя мама ведь довольно молодая еще?
-Понимаешь, мамины родители были правозащитники. Ну, слышал, может быть, : Хельсинская группа, права человека, всякое такое?
Костя молча кивнул.
- Ну, вот их  и взяли, на какой-то там очередной демонстрации, еще до перестройки, в самом начале  восьмидесятых. И все, с концами. Мама тогда совсем еще маленькая была. Она и сама их толком не помнит. Ее дед воспитал,  прадедушка мой. Это ведь  его дом,  а  мама в Москве  с родителями жила, в той квартире, где сейчас Наташа.
- А… почему с концами-то? Тогда вроде как уже не расстреливали?
 - Не расстреливали, да. Но, понимаешь, тюрьма-то совковая – все одно не курорт. Выжить там не каждому по зубам оказывалось. Так что не все возвращались. А прадедушка у меня классный был! Я его немножечко помню. Он в юности сельхозтехникум заканчивал, наш, яхромский. Работал много, во всяких деревнях, с бабками там дружил, они его травы собирать научили. Академию Ветеринарную закончил заочно, потом диссер защитил и работал там же, на кафедре ботаники. Когда сына арестовали – ну дедушку моего, поругался  со всеми, и приехал сюда. Вел в родном техникуме  фармакологию, растил маму. К нему вся округа ходила травами лечиться. У него такие запасы были – мы до сих пор пользуемся. В комнате его бывшей шкаф стоит, громадный – до потолка!  Такой, знаешь, как в аптеке, с ящичками маленькими выдвижными. На каждом надпись по-латыни. И там чего только нет! А запах в той комнате! Я тебя свожу как-нибудь туда специально - сейчас лето, эффект не тот, но зимой! Зайдешь туда, станешь посередине, закроешь глаза – и точно ты на лугу, где траву только что скосили! Он и здесь травы собирал, и  по всей стране колесил, до самой старости! Мне годика три  было, как его не стало, а ему уже под восемьдесят, так он  со мной наперегонки по утрам  вокруг сарая носился – я за ним еле поспевала!
- Давно умер?
- А он не умер. Ну, в смысле, мы точно не знаем. Он, понимаешь,  просто исчез. Уехал в августе как обычно, за травами на Алтай, и все. Ни слуху, ни духу. Ну, то есть, теперь-то он, наверное, уже умер,  тем более  старый был, и столько лет уж прошло, а там кто его знает. Прадедушка – он такой!  С ним в жизни не угадаешь! Он, может,  лежит себе где-нибудь в анабиозе, как какой-нибудь далай-лама. А лет через десять вдруг в дверь постучит: «Ну, здравствуйте, дорогие! А вот и я! Что там у нас сегодня на ужин?»
- И что, вы даже его не искали? Не объявляли розыск, там, на Алтае, когда он не приехал?
- Нет. Мама сказала – ему б это не понравилось. Она, по-моему, до сих пор его ждет.
                *

Весь день дом гудел, шумел и скрипел. Пел на разные голоса, звучал разными музыкальными инструментами. Топотал ногами,  стучал об пол стульями. Лаял, шипел, мяукал. И весь день звенел от смеха,  точно его  заполнили десятки колоколов. Колокола  ведь тоже бывают разные – и маленькие, с тонкими, хрустальными  голосками, и большие – гулкие, басовитые, и средние.
На закате дом подустал. Большинство гостей разъехались, остались только самые близкие. Мы сидели за  столом, наполнив напоследок чашки кто чаем, кто чем покрепче, и доедали остатки торта и прочих вкусностей.
 Мама задумчиво перебирала струны на своей гитаре,  напевая себе под нос, так тихо, что слов было не разобрать. Оскар устроился рядом в кресле, сутулясь и зябко кутаясь в плед. Он когда-то учил меня  на собственных пятнистых плечах, как отличать шрамы  от ожогов,  от шрамов от обморожения, но я так и не уловила до конца разницу. 
 Марфа и дядя Саша вполголоса обсуждали что-то между собой, в четыре ноги качая Маришку, спавшую в самодельной, выточенной дядь Сашиными руками переносной колыбельке . Валетом к ней в той же колыбельке дремал Алешка.
Остальных мелких мы с Костей, Наташей и Гришей  давно уж унесли в детскую, осторожно подбирая  их с пола в самых неожиданных местах, где они  падали, внезапно сраженные сном, прямо посреди игры,  как это бывает со здоровыми  молодыми зверьками.
Наташа и Гриша пили чай, по очереди отхлебывая из одной чашки, и уверяя  со смехом, что таким образом   узнают мысли друг друга. Наташины близняшки, хорошенькие и сладкие, спали  на большом диване, на заботливо подстеленной чистенькой, беленькой простынке. По обеим сторонам   от  малышек устроились спать, шумно повизгивая и всхрапывая во сне, все три  наших собаки. Собаки тоже подустали за день, от шума, беготни с детьми и бесконечных стараний увернуться от множества ног, так и норовящих отдавить лапы.
Я подлила нам с Костей  чаю покрепче, придвинула поближе остатки торта с последней, чудом уцелевшей цукатной розочкой, один вид которой  придавал мне храбрости, сделала глоток и, собравшись с духом, громко и внятно произнесла, ни к кому конкретно не обращаясь:
- А мы это… того … с Костей вчера поженились.
- Чего?! – мама от неожиданности выронила  гитару, отозвавшуюся  возмущенным звоном . Оскар осторожно поднял ее и гладил, точно желая успокоить, до тех пор,  пока струны  не перестали дрожать и звон не утих.
 – Что-что вы с Костей  сделали?!
Костя под столом  стиснул изо всех сил мою руку. Накануне мы с ним подробно все обсудили, и решили, что, в крайнем случае,  возьмем и переедем к нему, но сейчас, если честно, мне было страшно  об этом даже подумать.
- Ну, это, расписались мы в смысле. Мам, но ты только не подумай чего такого, мы это из-за  детей, понимаешь …
Воцарилась гнетущая тишина.  Марфа открыла было рот, явно собираясь что-то сказать, но так и не решилась, и сидела теперь с раскрытой варежкой, водя глазами  с мамы на меня и обратно.
- Вот здорово! – воскликнул  Гриша. – Костя, Настя, ну поздравляю! Вот  же вы  молодцы! – он перегнулся через стол и громко чмокнул меня где-то возле уха. -   Мам, а я  что хотел сказать – мы ведь с Наташей тоже на той неделе заявление  подали. Ну, ей же надо  как-то с пропиской определяться. И девочек я хотел бы удочерить.  Мы  пока с ней в Москве поживем, можно?
Мамин горящий взор метнулся с меня на Гришку. Гришка  всегда был ее любимцем. Пока она мучительно подбирала, что б ему такого сказать, прозвучал, так сказать финальный аккорд. Из-за стола решительно поднялся  дядя Саша, причем Марфа шикала на него, и отчаянно дергала  за пиджак,  изо всех сил пытаясь усадить обратно.
- Ну что, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Аглая Михеевна, Христом- Б-гом молю, чтоб нам с Марфой записаться наконец, как нормальные люди! А то и дитенка уж   народилась, а я все хожу,  вроде как  ни при чем,  то ли есть у меня семья, то ли так просто это все. Прям недочеловеком себя из-за этого всего чувствую. А  ведь я б с удовольствием, да и Марфа, если честно, не против. Это ведь она  сейчас молчит, чтоб вас не расстраивать. Да ебтыть, Мась!, не дергай ты меня за пиджак, сажусь я уже, сажусь, дай договорить только! Давно б уже расписались   по-тихому, и принципы ничьи высокие не стали б тревожить, так ведь разрешение ваше нужно.  Марфа ведь еще несовершеннолетняя.
- Марфа, это правда? – спросила мама, но, не дожидаясь ответа, взмахнула руками и рухнула на диван, закатившись от хохота . Собаки так  брызнули во все стороны. А близнецы, наоборот, даже и не проснулись. Мама докатилась до них, остановилась, и осторожно откатилась слегка назад.. Материнские инстинкты брали в ней верх в любом состоянии.
- Ой, не могу! – взвизгивала мама сквозь смех. – Ой, ну вы все даете! И молчали, главное,  ну прям,  как рыбы об лед! Да что ж я, страшная, что ль, такая? Прям пугало из меня какое-то сделали! Помрешь тут с вами!
Отсмеявшись, мама тыльными сторонами обеих рук энергично вытерла  навернувшиеся на глаза слезы, и тогда уже вполне серьезно сказала, что ей, по-хорошему,  и впрямь следовало бы обидеться. За то, что все мы,  как видно,  держим ее за упертую идейную идиотку.  В то время, как она вовсе даже не дура,  и вполне способна понять, что в жизни бывают обстоятельства, когда приходится поступаться принципами.
- Значит, благословляешь? – полушутя-полусерьезно уточнил Гриша.
Мама замахнулась на него  гитарой, после чего, нарочито фальшиво, сыграла на ней марш Мендельсона. Я перевела дух и плюхнулась назад на свой стул. Возле меня  Марфа  облегченно вздохнула, опуская голову на плечо ненаглядного своего дяди Саши. Гришка, незаметно для мамы, показал мне на большой палец,  а Костя поднес мою покрасневшую от его мертвой хватки руку к губам и нежно поцеловал.
На лицах у всех читалось: «ну, слава Б-гу, пронесло!», все сразу заговорили, одновременно и  вразнобой: а что, мол, не открыть ли по такому случаю новую бутылку вина, или даже чего покрепче, а то, может, согреть еще чаю, ну-ка, кто будет еще чай, поднимите руки, так, один, два, три…, свежо как стало, может окно закрыть?
- Аглаюш, - выделился в общем хоре хрипловатый баритон Оскара, - а как думаешь, может и нам заодно с тобой…
Он не договорил. Мама резко встала, швырнула многострадальный инструмент на диван, и вышла, от души хлопнув за собой дверью. Было очевидно, что терпенью ее наступил предел.
Дядя Саша,  выразительно глянул  на Оскара и крутанул пальцем у виска. Оскар  независимо передернул  плечами, поднялся и вышел, на ходу нашаривая в кармане сигареты и спички, бормоча под нос: «Нет, ну элементарно ж смешно! Можно подумать, все мы тут маленькие дети….»
   Всем сразу как-то расхотелось пить чай. Начали потихоньку вставать,  Марфа принялась  собирать чашки, я стала ей помогать, краем глазом заметив, как быстро встала  и буквально выбежала Наташа, жестом остановив рванувшего за ней было Гришку. Костя тоже поднялся, и склонился над колыбелькой.
- Насть, ну я пойду, уложу Лешку по нормальному?
- Ага. Ты ложись спать, а я помогу Марфе, гляну, как там Светка, и тоже приду.   
Собрав  мусор в мешок, я отправилась  его выносить. Спустилась с крыльца, услышала голоса у калитки, и остановилась.
- А  я ведь вас сразу, узнала! Как только увидела. И никакие такие  шрамы не помешали! И  ваше это «Элементарно смешно!» мне, если хотите знать, до сих пор иногда во сне снится. Просыпаюсь, и, кажется   - вот открою глаза, а вокруг палата, и наши все, и вы между кроватями ходите, ругаетесь, что опять проспали: «Это же элементарно смешно! Взрослые люди, а все никак не научитесь просыпаться вовремя, так, чтобы успевать в школу!»   
 - А я тебя, Наташа, не сразу узнал. Выросла ты, и такая красавица стала – прям дух от тебя захватывает!
- Ой, ну вы уж скажете, Александр Менделевич!
В разговоре возникла пауза, и только я уж собралась проскочить деликатно мимо них со своим ведром, как Наташа собралась с духом и задала  вопрос, ответ на который я ни за какие коврижки не захотела бы пропустить. Иначе пришлось бы самой его потом задавать. 
- Александр Менделевич, а как получилось, что вы теперь – Оскар? А мы думали. Вас вообще уже давно нет.
- Ну как-как. Честно говоря, заслуги моей никакой здесь нет, да и хреновый бы из меня Монте Кристо. Элементарно смешно. Так, стечение обстоятельств. Про пожар-то в зоне, в котором я, якобы, погиб ты ж, наверное, слышала?
Наташина тень на заборе  согласно кивнула.
- Ну вот. Много людей в том пожаре сгорело, и нас, и охраны даже, а многие пообгорели до полной неузнаваемости. Меня можно отнести к последним, счастливчикам. Очнулся я в реанимации областной больницы, и слышу, называют меня все вокруг Оскаром.  Ну, сперва-то у меня и возможности никакой  возразить не было – с трубкой от ИВЛ в горле много не навозражаешь. А к тому времени, как ее из меня вытащили, успел я сообразить, что тому Оскару Лутоннену, соседу моему по бараку, уроженцу города Кохла-Ярве, сидеть на момент пожара от силы недели две  оставалось. Да, не повезло мужику, у дальней  стенки спал, эти все, говорят, от дыма первыми задохнулись. А я уже через месяц из той больницы прямо на волю вышел.
- Ну а что ж вы к нам-то сразу не пришли? Хоть бы весть какую о себе подали! Мы ведь знаете, как вас ждали! А плакали как все, когда узнали!
Оскар-Менделич тяжело вздохнул.
- Понимаешь, Наташ, для меня ведь это тоже непростой вопрос был – как возвращаться, к кому? Подумай сама, вы ж там, считай,  икону из меня сделали, молитесь, на нее,  а тут я являюсь - живой и с такою рожей. Воскрес, типа, здравствуйте. И   кем бы я стал  для вас? Учителем? Воспитателем? А оно вам теперь надо? Да и все, что я  про вас слышал, меня, честно сказать, здорово пугает. Мне казалось,  я  людей ращу, а вышло – не то стаю волчат, не то банд-формирование. А я кто тогда? Батька-атаман? Акела беззубый со скалы совета?
- Александр Менделевич, не надо так, - возразила Наташа. – Вы же нас, теперешних, почти не знаете. А мы, между прочим, совсем не такие! 
- Да? – отозвался он с живым любопытством. – А какие вы?
- Мы… ну… - Наташа слегка запнулась. –  Справедливые. Один за всех, все за одного. Добрые. Но… вы сами ведь всегда говорили, что добро должно быть с кулаками.
- Да? Я так говорил? –  Оскар громко, хоть и не без горечи, расхохотался.
Тут я не выдержала. Ноги у меня к тому времени совсем затекли, пальцы, державшие ведро с мусором свело. Выскочила за калитку, ойкнула, извинилась, и почапала себе на помойку.
 На полпути меня нагнал Оскар.
- Настя, это… Ну, я не знаю, что ты там успела услышать, но… ну, ты, короче, сама понимаешь..
- Я понимаю, что ничего я не слышала. Даже если.
- Ага. Да я и так знаю, что ты умница. Так просто, на всякий случай. И вот еще что. Мусор-то отдай, сам донесу. Незачем тебе сейчас тяжести таскать.
Да что они сегодня все, сговорились, что ли? И чем, скажите на милость, сегодня так уж отличается от вчера?
                *
Поднимаясь к себе в отделение, я обратила внимание на необычную чистоту в лифтах. Отодранное до блеска зеркало впервые за последнее время отразило меня всю как есть, без прикрас. Ну чего, живот пока не особо выпирает, если не знать и не приглядываться… И не вставать на всякий случай к людям в профиль…
На этой здравой мысли двери лифта раздвинулись, и на меня пахнуло свежестью и цветами. Стекла в окнах были настолько прозрачны, что, казалось, их нет совсем.
Конференция! Совсем из головы выскочило! А на мне позавчерашний халат и никакого макияжу!
Впрочем, насчет халата можно было не переживать – у тети Паши их всегда запасено не менее полудюжины, причем накрахмаленных до степени стояния. А макияж – да черт с ним! Когда я вообще крашусь-то? Хотя сегодня, наверное, стоило бы.
Тут я обратила внимание на пробегающего мимо Вальку. Вот он-то явно ни о чем не забыл! Щечки рдели как яблочки, губы влажно и зазывно блестели,  тени над голубыми глазами лежали с подкупающей  естественностью.
- Валь! Будь человеком, одолжи косметичку, а?
Валька покраснел так, что краска пробилась сквозь румяна.
- А что, сильно заметно, да?
- Да нет, что ты, не волнуйся. Наоборот, красиво очень и стильно. Ну так что,  одолжишь?
Через пятнадцать минут  с Валькиной и тети Пашиной помощью я была приведена в Б-жеский вид. Дальше можно было ничего не бояться.
Конференция состояла из дюжины врачей-гинекологов, в основном откуда-то из Южной Африки. Говорили они между собой по-английски, изредка вставляя пару-тройку фраз на африканос – видимо от полноты чувств. Неважно, мы ведь с папой в прошлом году недели две прожили в Амстердаме.
 В отделении гостям все понравилось – и просторные палаты, и со вкусом  отделанные санузлы, и смотровая, и процедурная, и обе – малая и большая – операционные.  В особое умиление их привел дядя Федя, кормивший грудью маленького Никиту, и напевавший ему при этом «Баю-баю-зыбаю» самым что ни на есть нежным колоратурным сопрано.
Они подробно расспросили меня о распорядке дня в отделении, горячо одобрили постоянное пребывание  в одной палате отцов и детей, заинтересовались нашими пеленальными столиками на колесиках  и с винтом, позволяющим регулировать высоту.
- И что, сами пеленают? – поразился один из врачей.- Лично я и близко ни разу не подошел, все только супруга.
- Пфф! – фыркнул на это дядя Федя. – Так вы ж их и не носили, небось.
 И был готов немедленно устроить  гинекологам мастер класс.
 За обедом, последовавшим вслед за экскурсией, на котором мне вместе с другими старшими акушерками пришлось присутствовать, доктор Лева произнес прочувственную речь. Он говорил о том, что недалек тот день, когда вынашивание ребенка отцом станет для человечества обычным делом. Что желание в полной мере ощутить свое отцовство, безусловно, свойственно не только лицам с нестандартной сексуальной ориентацией, но также  довольно широкому кругу лиц, просто в силу сложившихся в обществе стереотипов стесняющихся обнаруживать такое свое желание, чтобы не показаться странными в глазах окружающих. Однако он, дядя Лева, уверен, что рано или поздно люди научатся смотреть на это другими глазами. И тогда вопрос о том, кому вынашивать ребенка в молодой семье будет решаться не исходя из гендерной принадлежности, а из других, более практических соображений, связанных, скажем, с профессией или занимаемой должностью того или иного супруга. И, кто знает, возможно  даже, вынашивать ребенка для мужчин сделается однажды престижно и  модно. И можно будет похвастаться перед друзьями за кружкой пива, типа он мне: «- Я, знаешь, в прошлом году лазил на Эверест!» А я ему на это:  « Да ну! А я вот выносил тройню!»
Иностранцы перешептывались, покачивали головами,  недоверчиво  похахатывали.
А я доктор Леву поддержала, потому что – почему бы нет? Чем черт не шутит, мир меняется каждое мгновение, каждую секунду. Трудно себе представить, что всего сто пятьдесят лет назад женщины не участвовали в выборах, не имели высшего образования, не носили брюк, а на лошадях ездили боком. И куча научных трактатов обосновывала, почему никак нельзя, невозможно, чтоб по-другому. А сегодня  ничто из этого даже не кажется странным. Все привыкли. Почему бы и с детьми также не получиться?
   - Однако сами вы, как вижу, решили не прибегать к помощи супруга? – заметил один из гостей, бесцеремонно кивая на мой живот (тети Пашин халат был все-таки на пол-размера меньше, чем нужно).
Ха, думает, смутил!
- Почему? – широко улыбнулась я. – Мой муж тоже в положении. Мы с ним решили, что таким способом  нам будет легче и удобнее выносить наших близнецов.
- Оу! –  изумленно пронеслось над столом. Краем глаза я заметила, что наши поражены моими словами ничуть не меньше пришлых. Даже доктор Лева вскинул в изумлении брови. Но особенно мне не понравилось, как поморщился зав. отделом кадров. 

                *
Доктор Лева, проводив дорогих гостей, пристал ко мне, как банный лист – кто да кто  мой муж. Он из наших клиентов? Или, может, я его из-за границы привезла, и  его там в  какой-нибудь иностранной клинике оплодотворили? И когда я вообще замуж-то успела выйти?  Короче, признавайся, Настя,  ты  гонишь!
Я хихикала и отмалчивалась, хоть и глупо конечно. Завтра-то Косте по любому  на УЗИ придет, так и так доктор Лева все узнает.   
Входя в дом, я с порога услышала перебранку :
- Да пойми - глупость  это   несусветная! Просто  вбила себе в голову ! А нет, чтоб подумать, что годы идут, обстоятельства  меняются, люди все разные, в конце-то концов….
 - Тут не о чем думать! Только через мой труп! Через мой труп, понял?!
- Между прочим,  вполне можно устроить! Не забыла еще о моем уголовном прошлом?  Смотри, долго ли до греха!
- Вот тоже, напугал! Гляди, какой зэк-профессионал выискался! Да ну тя на фиг, с шутками твоими дурацкими!
 - Сама ведь первая начала!
«Ну слава Б-гу! » - обрадовалась я про себя . – «Главное -  не молчат. Ненавижу, когда молчат! А вообще  интересно, с чего это Оскару  так приспичило жениться?  Нам, что ли, позавидовал? А вдруг он  ее уговорит?  Вот смеху бы было! Нет, правда, чего она? Взяла бы, и уступила. Ну, раз он так хочет. Какая теперь-то разница,  когда  столько лет  вместе.»
В нашей части дома стояла, наоборот,  тишина. Светку я с утра отвезла в садик, откуда забрать ее должен был уже Игорь. Лешка молча созерцал висящие перед носом игрушки, время от времени неуверенно цапая их рукой. Костя, как всегда, сгорбился в углу кровати,  спиной подпирая стену, и тюкал по клавишам своего ноут-бука. Середину кровати занимали кошка с тремя выросшими котятами, и радостно завилявшая при виде меня хвостом наша самая маленькая собачка Снукки.
- Всем привет! – сказала я, не без труда отвоевывая себе клочок места присесть.
- Ага, - отозвался Костя, не поворачивая головы и затюкав по клавишам с удвоенной скоростью. – Насть, я сейчас, я быстро! Тут чуть-чуть осталось.
Зная по опыту, что это чуть-чуть может запросто затянуться на час, и на два,  я молча  стянула кроссовки,  зашвырнула их вместе с носками в дальний угол, и, пнув слегка зверинец, высвободила себе еще чуток места. Кошки недовольно зашипели, а одна демонстративно спрыгнула на пол и ушла, гордо задрав хвост.
Спустя час Костя оторвался, наконец, от компьютера, закрыл крышку,  и вытянулся рядом со мной.
- Ну, привет! – он потерся об меня носом. – Как прошла твоя конференция?
Оказывается, он  помнил!
- А! Козлы какие-то из ЮАР приезжали. Главное, прошла, и теперь можно спокойно продолжать трудиться в штатном режиме. А у тебя тут как? Сын не капризничал?
-  Никогда! Хотя, знаешь, он теперь гораздо меньше спит. Мы с ним даже иногда  разговариваем.
-Разговариваете?!
- Ага. Вот смотри:
Костя обернулся к кроватке и посвистел, как щенку. Собачка Снукки немедленно вскинула оба уха вверх. А Лешка обернулся на свист, нашел Костю глазами, заулыбался, и отчетливо произнес:
- Гы!
- Вот видишь? – Костя торжествующе взглянул на меня. – Родная душа. Каких-нибудь пару месяцев вместе, а как мы с ним друг друга уже понимаем! 
Мне стало завидно. Пробовала  тоже свистеть, но Лешка на меня - ноль внимания. Только когда я вытащила его из кроватки, сменила памперс, и заодно пощекотала пузичко, соблаговолил улыбнуться.
- Конечно, он ведь с тобой весь день, а меня только вечером видит.
- Ничего, вот родим, и будем оба дома зависать, детей вместе воспитывать.
Я свернула испачканный  памперс и впихнула его в большой целофановый пакет  к прочим, скопившимся за день.  На столике возле кровати  громоздились  тарелки с остатками засохшей  еды,  пара чашек  с  кофейной гущей. Вся видимая поверхность столика покрыта была   узором из бесконечных, сходящихся  и расходящихся кругов от прежних, когда-то стоявших здесь тарелок и чашек.
Тут я неожиданно ощутила волчий голод.
-  Кость,  в холодильнике есть чего-нибудь? Я ж не могу, как ты, чистый кофе хлебать. Да и ты, кстати, с этим завязывай, нездорово, да и малышу не полезно.
- Не знаю, Насть. Посмотри сама.
Холодильник был пуст и мрачен. Из глубин его мрачно смотрела на меня грязная кастрюля из-под сваренного мной вчера  супа, да кусочек фольги прикрывал остатки с прогоркшего масла.
- Кость, ну ты мог бы хоть  кастрюлю  вымыть! Весь день дома сидишь!
- Да как-то в голову не пришло.
- Ну хорошо, но в магазин-то можно было сходить? Я весь день на работе, устала , как черт знает, дорога эта бесконечная в оба конца!  Еле доползла! Знаешь,  как хочется, чтоб дома тебя ждало что-нибудь  кроме бардака и грязной посуды!
- Насть, ну  вот что  ты сейчас  говоришь такое?!  По-твоему, я  просто так дома сижу?! Я же и работаю, и с ребенком вожусь, а то и с двумя еще. А в магазин и  сама могла бы зайти по дороге с работы.
- А ты  никак не мог ?  В качестве прогулки? У меня знаешь, как на жаре этой ноги  к вечеру отекают!
- А у меня, ты  думаешь, нет?
 Ладно, делать нечего. Сельпо в такое время давно закрыто. Остается бежать на станцию, в круглосуточный, и там отовариваться, чем Б-г послал.
 Я злобно зарылась в шкаф, в поисках чистых носков. Их не было. Ни на моей полке, ни на Костиной  - когда мои кончались, я  до следующей стирки таскала их обычно оттуда.
-Кость, а ты  давно что-нибудь в стиральную  машину закладывал?
-  Вчера вечером, кажись.
- А вынимал потом?
Он задумался. Потер привычным жестом сморщившуюся переносицу. И честно признался:
- Не. Не вынимал  ничего. Спать пошел, и забыл обо всем совсем.
То есть  теперь оно не только  мокрое, но еще и вонючее.
Хотелось много чего сказать, но я сдержалась.
- Ладно, я в магазин. А ты белье из машинки вытащи и развесь. И, это, приберись тут чуточку.
 - Думаешь, стоит? Понимаешь, у  меня прогноз  там один занудный застрял. Про одно жутко вредное производства – типа, насколько повреднеет атмосфера вокруг, если его еще немного расширить. У меня, исходя из параметров, выходит конец света в отдельно взятом микрорайоне. А заказчика это не устраивает почему-то. Может,  пока ты в магазин,  я белье развешу и еще чуток посижу? Все равно скоро выходные, два дня будешь дома, сама  и уберешься,  как следует. А я тебе помогу.
- Костя!!! – я наскоро подхватила пакет с мусором. -  Какие выходные, с утра был понедельник?! Белье, и чтоб ни одной чашки-тарелки  в комнате к моему приходу!
-  Ну,  ты и вредная стала в последнее время!
                *
Когда я вернулась, Костя заканчивал протирать пол. Постель была убрана, столик возле нее блестел, как новенький.
- Ты себе не представляешь, сколько носков обнаружилось под кроватью! А я все гадал, куда  ж то они  деваются. Теперь хоть год не покупать можно! Надо их только выстирать и разобрать по парам.
И он с гордостью продемонстрировал мне свой улов.
Я хмуро оглядела пеструю кучу, не разделяя костиного энтузиазма.
- Ну, вот ты и займешься. Я – в душ и спать.
Есть мне еще по дороге как-то само собой расхотелось. Разговаривать тоже. Мы в четыре руки выкупали Лешку, выпили наскоро заваренный Костей чай с принесенными мной черствыми пряниками, и молча свернулись каждый на своей части кровати. Глаза у меня слипались.
   Но – то ли от чрезмерной усталости, то ли от обиды и злости, сон ко мне тоже почему-то не шел. Я лежала, и хмуро думала, что вот  так теперь будет всегда. То есть, теперь каждый Б-жий день надо будет ломать голову, чем  наполнить холодильник  и  как сохранить  вокруг чистоту и порядок. И как всю эту организацию жизни  втиснуть в свое и без того забитое расписание.   
Ведь вот взрослый вроде бы человек! Но насколько же с детьми проще! Покормил, перепеленал, поносил на ручках, потетешкал – и все довольны. А тут приходишь –  в одном месте носок, в другом чашка, холодильник пустой, и даже прилечь толком негде. А нужно еще улыбаться, и говорить ласковые слова, точно ты сама у себя в гостях.
- Насть, - неожиданно подал голос  Костя. – Как думаешь, может, мне  в Москву вернутся? Возьму  Лешку, и поживу с ним пока у себя? Думаю,  мы   вполне   справимся. Оказывается, младенец – это вовсе не сложно.  А ты, когда захочешь – приедешь в гости. А то, мне кажется, я тебя  раздражать стал.
Меня как током ударило! Дурацкие мысли разом вылетели из головы. Я резко перекатилась на Костину половину, мы столкнулись животами…
- Ой! Ты что! Осторожней!
- Ты! Ты с ума сошел! Я тебе дам осторожней! Я тебе дам перееду! Я тебе дам один поживу!
- Настя, кончай драться, ты что, кулаком в грудь, больно же! А я если тебя так?!
- Я тебя еще и не так! Забыл, что ли, что сам предложил жениться? Вот и терпи теперь. Уедешь –  туда к тебе переберусь. Никуда теперь от меня денешься.
- Ну все, понял, понял, никуда не денусь, остаюсь тут. Уймись уже, наконец, ребенка разбудим!
Мы все-таки разбудили. И, молча повернув голову, он смотрел на нас темными большими глазами. Но меня это совсем не смущало.
                *
Памятую историю Каминских, я с утра затолкала Костю в « Астрочку», и мысли не допуская, чтобы он шел к Институту пешком от остановки, рискуя нарваться на всяких там козлов с цепями. Хотя  в   трениках и свободной майке  он, может, и не так уж привлекал внимание, но береженого, как говорится, Б-г бережет.
Назначено Косте было на 9.30, так что я оставила его  в своем  кабинете развлекаться, как может, а сама отправилась разбираться с текучкой. Вернувшись, я застала Костю слегка побледневшим. С расширенными глазами он смотрел  на моем  компе учебный фильм про кесарево сечение. Из серии: найдите за время просмотра 15  ошибок в действиях мед. персонала.   Я вошла, в патетический момент, когда врач на экране, извлекая на свет младенца, неловким движением ломает ему  лодыжку, а детская сестра, перепутав ампулы, протягивает педиатру вместо  витамина К экстракт спорыньи.
- Это что, все на  самом деле  бывает?
- Ну, что ты! Этому фильму уже лет двадцать! – заверила я, умолчав, что на самом деле бывает еще и не такое.
Когда мы, постучав, зашли в кабинет УЗИ, доктор Лева радостно хлопнул себя по лбу и расплылся в довольной улыбке.
- Ах вот оно что!
- Догадался Штирлиц, - хмыкнула я ехидно. – Лев Самуилыч, а вы не посмотрите потом и меня заодно?
- А как же! Раз уж у вас близнецы.
Костя первым вытянулся на кожаной койке,  спустил брюки вниз, и поежился, когда я от души шлепнула ему на живот холодного геля.
- Ну, доктор, как там мой пацан поживает?
- Сейчас поглядим, - доктор Лева завозил датчиком по скользкому животу. – Шевеления хорошо ощущаете?
- Да вовсю дрыгается, по ночам иной раз спать невозможно. Шустрый пацаненок растет.
- Хм. А с чего вы взяли, молодой человек, что у вас там мальчик?
- А…что?
- А то, что девочка у вас будет. Простите, если разочаровал.
Я захихикала. У Кости на лице возникло в точности такое растерянное выражение, которое всегда возникает у беременных мужиков, когда им сообщают, что в их животе плод женского пола.
- Но…как такое может быть?! Генетическая информация была из двух сперматозоидов! Там вообще близко не было никаких женщин! Откуда же?!
- Ну, вам же в школе, наверное, объясняли, что сперматозоиды бывают с хромосомами ХХ и ХУ. В в вашем случае одну точно брали ХХ, во избежание нежелательных мутаций, а уж вторую – методом тыка. В принципе, можно было бы заказать, хотя вышло бы чуть дороже. Вы заказывали?
- Н-нет.
- Ну, раз не заказывали,  придется брать, что дают. И потом, Вам-то что переживать? Вы ж не какой-нибудь отец одиночка, и не партнер в однополой паре. У вашей девочки отличная мама. – и доктор Лева подмигнул мне.
Костя растерянно молчал.
- Что, сильно расстроился? – шепнула я, стирая салфеткой гель. – Лева же сказал, все хорошо. Соответствует сроку, все органы в норме.
- Нет, просто растерялся немного. Даже в голову не приходило. Могла бы хоть ты подсказать!
- Что? А я-то откуда знала?!
- Ну, что так тоже может быть. Ты же слышала, что я все про него «он», да «он». В смысле, про нее.
- Даже в голову не пришло!  Ребенок – «он». Вроде вполне логично.      
- Ну вот, а я уже имя придумал. Придется теперь другое придумывать.
- Успеешь еще, времени навалом. И потом, чего ты расстраиваешься? У тебя ведь  есть уже сын!
- Это все верно… но.. Блин, такое имя пропадает!
Минут через десять я вышла из кабинета УЗИ:
- Кость, короче, кончай нудеть! Не пропадет твое имя!
Сперва он даже не понял. Потом заметил мою ухмылку,  и  заулыбался в ответ:
- Мальчик?!
- А то! Фирма веников не вяжет. И все с ним  о-кей! Так что колись теперь, что за имя. А то, может, мне еще не понравится.
                *
Я подбросила Костю до станции монорельса, где мы с ним нежно поцеловались, и расстались до утра следующего дня, так как мне предстояло ночное дежурство.
По дороге мы пришли к выводу, что в конечном итоге вышло удачно – мальчик и девочка, чем плохо? Действительно, что б мы стали делать с тремя пацанами? Хоть какое-то разнообразие.
Так что в отделение я вернулась в приподнятом настроении, и села писать  очередной отчет для санэпидстанции.
День прошел в каких-то мелких несложных  хлопотах. Оба наличествующих пациента были бодры, и веселы, ни у кого ни разу за  день не поднималась температура.
В сумерки, оставив на посту записку, где меня искать, если что,  я постелила себе  на диване в кабинете и пристроилась чуток подремать.
Меня разбудила музыка. Тихая и печальная, она лилась откуда из-под двери, заполняя собой все углы и закоулки в моем кабинете, и выплескивалась дальше, на улицу, через распахнутое окно.
«Но ты вернешься ко мне, мне сердце говорит, мне сердце говорит…»
Позевывая, я вышла из кабинета, и отправилась на звук.
Он привел меня в конференц-зал в конце нашего коридора. Там, за роялем, сидел фельдшер Валька, и играл «Песню Сольвейг», а дядя Федя пел, нежно, проникновенно, так, что хотелось плакать,  и вообще умереть прямо там, на месте, с чувством, что все самое главное в жизни с тобой уже приключилось, и жить дальше попросту уже не имеет смысла.
Когда песня кончилась – я невольно перевела взгляд на часы на стенке. Было пол-третьего утра. По щекам моим текли слезы.
Дело, однако,  прежде всего.
- Ребят, вы тут с ума не сошли? Ночь на дворе! Вы ж мне весь Институт перебудите! А от тебя, Валентин, я уж никак не ожидала...
- Да ладно, Насть, кто тут, кроме нас, на этаже есть? А Кричевский  себе на ночь бируши вставляет, боится, что Никитка его ненароком  разбудит.
- А под нами? Там же послеродовое!
- Непосредственно под нами детская палата. Прислушайся – младенцы там так орут, что сестры сами себя не слышат.
- Да? Ну, может быть. А сами-то  вы что не спите? Валь, тебе ж завтра с утра заступать, как работать –то станешь?
- Да ладно, как-нибудь! Понимаешь, Федор Евдокимович хотел в первый раз после родов голос всерьез попробовать. Попросил саккомпанировать – ну как тут откажешь? Когда еще мне в жизни выпадет такой случай? Считай, что и никогда.
- Валь, время идет, - дернул его за рукав дядя Федя, - не успеем же ничего толком. Давай-ка еще арию из «Тоски» пройдем с тобой быстренько.  Настенька,  не волнуйтесь, мы скоро уже закончим. Вон у меня будильник-то – он указал на спящего в прозрачной люльке Никиту – вот-вот проснется и ка-ак запоет!
- Ну, хорошо, - вынужденно согласилась я. – А можно и я  c вами  посижу, послушаю?
Действительно, когда еще  выпадет такой случай?

                *

Оказалось, что Валька, хотя на вид пацан-пацаном, успел уже закончить училище при консерватории, и  отслужить потом в армии в военном оркестре. И только после этого пошел поступать в медучилище.
Оказалось, что они с дядей Федей знакомы миллион лет, и не только. Впрочем, о последнем я  давно уже догадалась. А в подробности вдаваться  мне ни раньше, ни теперь не хотелось. «Когда б вы знали, из какого сора…» Да не хочу я знать, на кой бы мне это?
Было полпятого утра. Я вымыла процедурку, отправила на служебном лифте инструменты в стерилизацию. Сделала записи в истории родов.  Подготовила документы на выписку.
 Да, с будущей недели Институт опустеет. Отделения закрываются на мойку. Будем стерилизовать окна, двери, раковины и бачки в туалетах.
Можно будет дней на десять взять отпуск. Вот интересно, куда теперь назначат отца?  Он пока что ничего не сказал, может, сам еще точно не знает. Если  климат там окажется  подходящий, было б здорово  закатится в гости.
Хотя  Костю он, небось, принять постесняется. В странах третьего мира большинство людей изо всех сил цепляются за традиции, да и во многих европейских странах пока еще весьма сильны предрассудки. Конечно, раз мы меняемся, то и мир вокруг вынужден идти вслед за нами, но медленно, ох, как  же  медленно, и с какой неохотой он  это  делает!
Телефонный звонок вырвал меня из  благостно-философских раздумий.
- Привет! Извини, пожалуйста, что так рано. Это Анджела Давитян беспокоит. Помнишь меня?
- Помню, конечно! Неважно, что рано, я все равно на работе! Ну, рассказывай скорей, как твои дела, как маленький? Вы…вместе?
- Вместе, мы все вместе! Все у нас хорошо, Арсенчик растет. Ты б его теперь не узнала! Улыбается уж вовсю.
- Да ну? Ой, как бы я хотела посмотреть!
От сердца у меня отлегло. Оказывается, я все это время здорово за них беспокоилась! Просто заталкивала  это беспокойство все время куда  подальше, чтобы не мешало каждый день жить и работать.
- Насть, послушай. У меня очень мало времени. Понимаешь, у нас тут на КПП  уже несколько дней  висит какое-то странное объявленье . Я прочла его  вслух столько раз, что почти запомнила наизусть. У нас ведь  не все  по-русски хорошо понимают, у нас и читать по-русски не все умеют, а там тем более   так  хитро закручено, что и грамотному человеку не разобраться. Вот я тебе его сейчас близко к тексту  перескажу,  а ты мне попробуешь объяснить. Тем более, это, похоже,  по твоей части.
- По моей? У вас там собрались, наконец, открыть ФАП?
-Нет. Боюсь, все гораздо хуже. Ты слушай лучше, что написано. Я тебе, по возможности, дословно перескажу.
«  В рамках плановых санитарно - здавоохранительных мероприятий в секторе Д планируется провести предохранительную хирургическую обработку всех, проживающих на территории  женщин детородного возраста, с15 до 45 лет включительно.  Процедура будет произведена  планово, в следующие сроки…»
Настя, они хотят уже на той неделе начать! Насть, это они о чем, а? Они действительно всех нас здесь задумали искалечить?! Или я не так поняла? Настя, ты что молчишь? Ну, скажи что-нибудь, Насть?!
- Погоди, Анжела. Дай переварить информацию. Я думаю, то есть они хотят... короче, речь может идти о нарушении трубной проходимости . Это , ну как бы тебе объяснить…
-Я в курсе. Ты не забыла еще, что я собиралась стать  врачом? Я о другом. Ты думаешь, с людьми  можно такое сделать вот так, запросто, без их согласия? Даже с такими частично правообладающими, как мы? Это ведь необратимая операция, я правильно понимаю?
- Ну, в какой-то мере. Естественное зачатие после такой операции, конечно, исключено. Хотя детей, при желании, женщина  иметь может, ведь матка и яичники остаются при ней.
- Ну да. При желании, прописке, медицинской страховке, чековой книжке, черте, дьяволе! Настя, ты о чем вообще говоришь?! Ты что не понимаешь, что они хотят…
-  Погоди, Анджел, не волнуйся!  Наверняка ты что-нибудь напутала. Я уверена, что в этом объявлении где-то сбоку написано еще что-нибудь. Ведь, действительно, существует закон. Даже у нас нельзя  никого соперировать без его согласия! Да  тут же  вся мировая общественность сразу на уши встанет!
- Настя, ну какая к черту общественность, о чем ты вообще? Где общественность, а где мы! Ты, это, слушай, скажи им лучше там, в своем   Институте! Врачам там или кому! Тут внизу написано, что за практическое осуществление берет на себя врачебный коллектив Института Репродукции Человека.  Так ты уж посоветуй им, чтоб они к нам сюда не ездили. Отговори их там как-нибудь. Скажи им, что  мы будем бороться будем, сопротивляться! Им придется всю зону газом усыпить, или уж я не знаю! Ну, мы ж люди, в конце концов! Настя, ты…
В трубке щелкнуло, и разговор прекратился. Номер был, ясное дело, не определен.
Вся эта история виделась мне каким-то бредом. Как можно  сделать человеку медицинскую операцию без его согласия! Противоречит любым законам, да и вообще. Наверняка просто Анджела что-то не так прочитала, или не запомнила. Наизусть ведь, а не с листа. И ясно почему. Я достаточно хорошо представляла себе жизнь в секторе Д, чтобы понимать, что разгуливать там с мобильником перед КПП было бы весьма и весьма чревато.
Наверняка там внизу малюсенькими такими буковками прописано, что, мол, операция будет производиться исключительно по желанию, а несовершеннолетним  еще и с согласия родителей. Просто ведь не может быть по-другому!
Кстати, в секторе Д вполне может отыскаться достаточное количество желающих. Они ведь  и правда, живут в непростых условиях, находятся в тяжелой жизненной ситуации. Так что для многих было бы вполне естественно желание обезопасить себя от всяких случайностей. Вполне, кстати, говоря разумно. Ну, раз  там нет постоянного фельдшерского пункта, где можно было бы регулярно, по мере необходимости, заменить имплант.
 Это, кстати, не такая уж дешевая операция, если делать по своему желанию и без медицинских показаний. А в секторе Д  наверняка будут ее делать бесплатно. 
Я много раз видела у нас в Институте, в Отделении Планировании Семьи, рекламные брошюрки с броским названием: «Стерилизация – это путь для вас!» «Единственный недостаток этого способа предохранения – честно печаталось большими буквами на первой странице – его необратимость.»  А дальше, на двадцати шести глянцевых страничках с картинками, перечислялись бесчисленные достоинства.
                *

Сдав Вальке отделение, я выбралась на свежий воздух, и с наслаждением зажмурилась на яркое солнце. Стояло чудное, совсем еще летнее утро. Красная и золотая краски лишь чуть тронули листья деревьев по сторонам подъездной аллеи, и мои любимые «дикие заросли» благоухали сочной, зрелой, чуть подвядшей  травой.
По дорожке к вершине холма навстречу мне поднимался Игорь. Черные очки, которые он надевал во время вождения, а выходя из машины поднимал высоко на лоб,  сверкали, как черная диадема.
- Привет! – сказала я, улыбнувшись. – Как там наша мелочь?
- О, привет! Хорошо, что я тебя встретил! Слушай, я тут буду занят всю следующую неделю, прям вот с утра до ночи. Ничего, если Светусик пока у тебя побудет?
- Конечно, сколько угодно! – обрадовалась я. – Я тогда, может, отпуск под это дело возьму. А ты чем таким с утра до ночи занят будешь? Институт же с понедельника на мойку закроют. С Леркой, что ли, опять куда-то намылились?
- Если бы! – Игорь слегка поморщился. – Тут мне мэрия Москвы работенку  подкинула. Сектор Д обрабатывать. Ну, не мне одному конечно. Туда многих наших врачей направили. Лев твой, кстати, отказался. Ну ясно, он ведь и сам тоже, считай, нацмен. Но я в очереди первый. Деньги, кстати, хорошие обещали. И врачам, и прочему персоналу, ну там, кто ассистировать будет. Можешь  и ты на пару вахт напроситься. Деньги-то, небось, и тебе не лишние будут.  Хотя тебе, поди,  тяжело уже будет у стола-то стоять.
Я не сразу соотнесла эту информацию с утренним звонком Анжелы. Мысли были заняты  дочкой. Целая неделя, как в сказке! Да еще если удастся взять отпуск!
 И вдруг до меня дошло.
 - Игорь вы что им там, трубы перевязывать будете?
- Ну. А ты что, слыхала уже откуда-то? Вообще это не слишком-то афишируется. Дураков ведь на свете много,  не все смогут   правильно понять. Хотя идея хорошая, продуктивная. Посуди сама, на что им там нищету плодить?
- Подожди, но это что, действительно, будут делать без их согласия?
- Слушай, а кого там спрашивать-то? Они ж дикие звери, считай,  вчера только с гор слезли. Откуда им знать, что для них хорошо? Они  и по-русски толком не понимают, как ты хочешь им объяснять?
- Но ведь это же серьезная операция! Необратимая!
- Ой, я тебя умоляю! Что уж там такого серьезного! Не видела сама, что ли, никогда? Четверть часа эндоскопии и все дела. Следа завтра не останется. Как прививку от кори сделать. И какая  такая  может быть сегодня необратимость?! Небось не в каменном веке живем! Детей захочет – в любой клинике ей  два счета подсадят хоть мальчика, хоть девочку, хоть обоих сразу!
- Игорь, но  ты же сам понимаешь, что в их теперешней ситуации и речи не идет ни о каких клиниках!
 - Так правильно!  Для того и делается, чтоб  всякие бомжи  сдуру детей без счету, как животные, не плодили, обрекая их с рожденья  на голод и нищету. Разумная баба, ну, если , допустим, она  случайно туда попала, государству только спасибо скажет, за такую заботу. Потому что зачем ей в таких условиях ребенок?  Вот она выберется оттуда, выйдет, допустим, замуж, за приличного человека – и пожалуйста, он  ей тогда и клинику, и все что угодно оплатит.  Да что ты за этих чурок переживаешь! – Игорь снисходительно потрепал меня по щеке. –   Что мы, по-твоему, садисты, что ли? Присылают им туда квалифицированных врачей – Игорь при этих словах приосанился и выпятил грудь, -  аппаратуру, медикаменты, анестезиолог со мной поедет. Все, короче, будет пучком. Прямо,  как для белых людей. Хоть навряд ли они оценят.
               
                *
Нужно ли говорить, что, едва вернувшись домой, я подняла жуткий хай.  Я сдернула  с постели маму и Оскара. Я кричала на них, точно это они были во всем виноваты. Требовала, чтобы они немедленно, сейчас  - ну хоть что-нибудь сделали! Ведь это же немыслимо! Непостижимо! Что бы в наше время! С людьми! В цивилизованном государстве!
Но мама сказала, что сделать, скорей всего, ничего не удастся . То есть, она разумеется, напишет обо всем  в своем блоге. И тысячи ее читателей по всему миру возмутятся. Но это ведь капля в море! И она даже  имена – мое и Анджелы, не сможет упомянуть.
А для серьезной бучи нужны доказательства – видео, фотографии, копии документов.  Вот если б удалось, например, найти  и выложить в интернет   переписку  нашего главвврача с секритариатом московской  мэрии – наверняка ведь где-то что-то такое есть! -  это бы  могло произвести впечатление.   А  пока что это просто  неподтвержденные слухи. Хотя,  она мне, конечно,  верит, и  все это, несомненно, ужасно.
- А все твоя вечная поспешность! – проворчал,  закусывая край беломорины, Оскар. –  Зуб даю, что если б не твой тогдашний ролик с армянской мамой, у которой хотели  отобрать ребенка, они б  сейчас  так не суетились. Помнишь, сколько из-за него   шуму  было? Иностранцы  прям кипятком писали – вот, мол, смотрите, как в Рашке над людьми издеваются! Конечно, кому захочется в другой раз так подставляться.   А  от седины нет лучше средства, чем лысина. Ну что, довольна теперь?
Мама виновато склонила голову.
 - Но ведь того ребенка из-за этого ролика и в самом деле не отобрали! – возмутилась я. – Значит, мама тогда все правильно сделала!
- Тогда того ребенка  не отобрали,  зато теперь   всех будущих и возможных  чохом навсегда отберут! Или не дадут им родится, что, в общем, одно и то же. Так сказать, превентивно! Чтоб  никому неповадно!   Это же система! Логика здесь железная! - и Оскар досадливо отогнал  рукой  папиросный  дым  от меня и  мамы, направив его в сторону окна. Дым, по мановению его длинных узловатых пальцев,  послушно сменил траекторию полета.
- Но… мы, что ли,  так и будем  просто  себе сидеть на заднице ровно, и ничего не делать?! А они в это время  там…
- Настя, да  пойми ты, что  в этом секторе Д, за проклятым этим забором, вот уж   десять лет скоро, как каждый Б-жий день, каждый час, происходит что-то ужасное и непоправимое!  И  все про это знают, ну, или, по крайней мере, догадываются. Не все ж у нас кругом идиоты. И все, тем не менее, продолжают жить. Ну, ты же сама все это время как-то жила, и ни о чем таком не задумывалась? Пока   впрямую тебя все это  не коснулось?  А теперь вот представь, что есть люди, которые думают – круглосуточно, постоянно,  забыть не могут, ночей не спят, вся  душа  у них изболелась – а сделать  они все равно ничего не могут!
Я  представила, и меня сразу замутило.
- Оскар, но  ведь людей  много! Честных, хороших, вменяемых, которых  все это не может не возмущать! Ну так же не может  быть, чтоб их было меньше, чем плохих или равнодушных.  Почему  они терпят?! Почему, действительно… десять лет…
- Хороший вопрос!  Зря все-таки убрали  обществоведение из школьного курса. Хотя, может, и не зря, а, наоборот, с умыслом. Ты вот, Настя, задумывалась ли когда-нибудь, что..
- Настя, иди спать, –  вмешалась неожиданно  мама. – Ты все-таки с дежурства. На тебе лица нет, еле на ногах стоишь. Бледная, краше в гроб кладут. Иди-иди, и не спорь!. Тебе с малышом нужно как следует отдохнуть.  Несколько часов  все равно ничего не решат. А мы тут пока с Оскаром посидим, помозгуем. Глядишь, и надумаем толковое что-нибудь.

                *
В нашей комнате было в точности также уютно и тихо, как и сутки назад, когда я ее покидала. Так же мирно посапывал Лешка, и тюкал по клавишам мой обожаемый Костя. И кошки с собакой, по-прежнему образовывали в центре кровати спутанный теплый клубок. 
Я плюхнулась на край постели и разрыдалась. Здесь мне , слава Б-гу,  незачем было держаться и  притворяться. Я  плакала от злости, и  неспособности что-либо изменить ни по ту, ни по эту сторону  забора.
Костя, казалось, полностью погруженный в свои расчеты, и вроде как не заметивший даже, что я вошла, при первых звуках  рыданий, немедленно бросил компьютер, обнял меня и прижал  к себе. Он ни о чем не спрашивал, не говорил никаких утешительных слов. А только все время  держал  меня крепко за плечи, точно удерживая их на месте,  сохраняя таким образность мою целостность,  и не давая рассыпаться совсем уж на части.
Постепенно я успокоилась. Ярость во мне сменило  чувство тупого бессилия, когда вроде все по-прежнему понимаешь и чувствуешь, но уже как-то отстраненно, сквозь толщу  безнадежной усталости.
Сухо, кратко, и отстраненно, как о чем-то далеком, я  пересказала  новости Косте.  Да, с будущей недели сектор Д ожидает такой вот  ужас.  А нам бы надо  не забыть принести из кладовки и расставить  Светкин манежик.
Какое-то время Костя молчал,  переваривая полученную информацию и   поглаживая меня нежно по  спутавшимся волосам. Потом  поцеловал в лоб, и осторожно  опустил на подушку, которая разгоряченной моей голове  показалась такой восхитительно холодной! Укрыл  одеялом, подоткнул его аккуратно со всех сторон.
- Спи, Настя. Мама твоя правильно сказала – тебе  сейчас отоспаться надо. А я пока попытаюсь отловить в нете недостающую информацию, и рассчитать под это дело прогноз. Ну, примерный хотя б какой, приблизительный.
                *
 Я проснулась с чувством тоски и потери, и острым нежеланием возвращаться назад к реальности. Разбудили меня звуки, которые я сквозь сон приняла за голубиное воркование.
Костя сидел на стуле  у окна и кормил Лешку из бутылочки. При этом оба они совершенно одинаково хихикали и агукали, страшно довольные друг другом. Вид у Кости  был в точности, как у Лехи, блаженно-младенческий. Точно и нет никакого горя, и все в мире идет расчудесным образом.
- А, проснулась? Слушай, нашел я вашу переписку, но толку от нее, боюсь, мало будет – там все совершенно эзоповым языком изложено. Если не знать в чем дело – в жизни  не догадаешься о чем речь.
- А… прогноз получился?
- В том-то и дело, что получился! И  вышло у меня, что  исходя из всех имеющихся у меня данных, включая биологические и прочие характеристики всех  задействованных  лиц,  природу, погоду,   грельеф местности,  и архитектурные параметры  наличествующих  построек, ничего подобного в секторе Д на будущей неделе не произойдет.
- Как это? – я аж подпрыгнула на кровати. Сон с меня как рукой сняло.
 - А так. Вероятность прогнозируемого тобой развития событий равна нулю. Так что можешь продолжать спать спокойно. А можешь, наоборот, встать и с нами поужинать.
- Грудным молоком? Брр! Костя, но ты уверен?
- Гарантия сто процентов. Программа не ошибается.
 
                *

Идея накануне с вечера завезти в сектор Д все требуемое медицинское  оборудование привлекала  Игоря тем, что, будучи совой, он терпеть не мог просыпаться рано. А тут выходило, что если он с вечера все завезет, расставит и  приведет в боевую готовность, то завтра уже можно будет встать попозжее, допустим, часиков в девять, не спеша собраться, позавтракать, а приехав, сразу же взяться   за дело.
Первую пациентку Игорь  рассчитывал  принять что-нибудь в одиннадцать. За день их полевая-походная  операционная должна была пропускать через себя  около тридцати женщин. Иначе им в отпущенный срок никак не управится. Поэтому все должно было быть налажено, отлажено и находится, по возможности,  под рукой.
Небольшой, загруженный под завязку УАЗик весело подкатил к грозного вида металлическим воротам, обмотанным поверху клубами колючей проволоки. Впрочем, щиты с надписью «Запретная зона . Проезд и проход категорически запрещены.»  встретились им  еще  полукилометре оттуда.
Охранники на проходной долго и занудно проверяли разрешения и пропуска, ворча, что поздно, и в такой час никого впускать не положено. Накоонец, посовещавшись, они вызвали по рации к КПП бронированный джип сопровождения. Шофер Института Серега к этому времени окончательно сбледнул лицом, и Игорь, заручившись обещанием водителя джипа за бутылку шотландского виски помочь разгрузится, позволил Сереге остаться на КПП, а сам сел за баранку.
Доехали они без приключений. Ключ от здания, предназначавшегося изначально под ФАП, но пустовавшего уже третий год , у Игоря был. С водителем джипа они резво перетаскали все оборудование в предназначенную под операции комнату, и Игорь остался его налаживать, пообещав, как закончит, позвонить и вызвать сопровождение.
-  Ты, это, - сказал на прощанье водитель. – Поосторожнее тут. Неспокойное у нас место, а нынче и вовсе что-то особенное.  С чурками этими все время ухо надо держать востро. Главное, не вздумай сдуру дверь никому открывать. А то, знаешь, есть тут, конечно, и нормальные люди, иного и сам пожалеешь в другой раз, а есть и настоящие уголовники. Так что налаживай побыстрее, чего тебе надо, и постарайся не задержаться.  Темнеет уже, не ровен час…
Игорь кивнул, запер за ним дверь, и взялся за дело. Работая, он насвистывал, и время от времени улыбался всяким своим приходившим в голову мыслям. Светка, слава Б-гу, начала говорить, и теперь, что ни день выдавала все новые и новые смешные словечки. Сегодня с утра потребовала какую-то «апу». Еле сообразил, что это она панамку просит надеть.
Где-то минут через сорок, когда он как раз валялся под операционным столом с отверткой,  и пытался из перевернутого этого положения закрепить как следует разболтавшиеся за дорогу от тряски винты, в дверь тихо и деликатно постучали.
Сперва Игорь решил не отвечать, но потом подумал, что вдруг это водитель джипа чего-то забыл,  вылез из-под стола, подошел, и, не открывая, спросил чего надо.
- Вы доктор? – послышался из-за двери тихий, интеллигентный, без малейшего акцента  голос.
- Да, я врач.
- Послушайте, вы не могли бы посмотреть мою руку? А то  я  ушибся сильно, думал, пройдет, а она распухла и не сгибается.
- Это, может быть, перелом. Вам нужен травматолог.
- Да, наверное, вы правы. Но здесь нет никакого травматолога, а вы ведь тоже как-никак  врач. Может, посмотрите все-таки, посоветуете что-нибудь. А то болит очень сильно.
- Ну хорошо, давайте я посмотрю.
«По крайней мере, дам ему анальгетик какой-нибудь,» - думал, открывая дверь, Игорь. И это была его последняя мысль.
                *

Мертвое, обезображенное лицо Игоря, со слипшимися от крови русыми волосами, несколько недель не сходило с экранов и  страниц СМИ . Я боялась включать компьютер,  ходила по улицам надвинув капюшон куртки на глаза, хотя было вовсе еще не холодно. Впрочем, меня все время знобило. Я не смотрела по сторонам, боясь наткнуться взглядом на газету, в каком-то киоске или экран ай-пода у кого-то в руках.
 Я боялась спать – во сне мертвые глаза Игоря смотрели  вовсе не в никуда, а прямо мне в душу. Во сне  мне  слышался его голос, обрывки нашего последнего  разговора.  Во сне мне удавалось отговорить его  ехать  в сектор Д. Во сне мне казалось, что смерть Игоря – дурной сон, и что вот-вот, сейчас, я проснусь… И я просыпалась, и  проваливалась обратно в явь.
 
На похоронах главврач подвел ко мне  маму Игоря – ухоженную женщину в черном брючном костюме, с разлетающимися, как крылья, на ветру фалдами пиджака.  Про таких говорят - без возраста.  Худощавая, с холодными  серо-голубыми глазами и  волосами модного платинового оттенка.
- Света у вас? – спросила она меня вместо «Здравствуйте».
Я ответила, что да, конечно, Света у нас. А где же ей еще быть?
- А когда вы собираетесь ее возвращать?
Я ответила, что возвращать никому своего ребенка не собираюсь. Поскольку у меня, как у биологической матери,  явно больше прав, чем у бабушки или дедушки. Разумеется,  Оля, как приемная мать, или Лика, как выносившая, могли бы тоже претендовать, но они вроде  такого желания не высказывали. 
- Зачем вам это? У вас ведь свой скоро будет? – спросила она с вежливым любопытством.
- В смысле? – я даже растерялась. – А Света, по вашему, чья?
Мать Игоря усмехнулась, неопределенно пожав плечами, и спросила, понимаю ли я, что квартиру, машину, авиетку и прочее наследует вовсе не ребенок, а Оля. Я заверила, что ни на что абсолютно не претендую, в голову даже не приходило. Подошедший главврач  начал было  о том, что они, конечно, внучку не бросят, и что стоит мне только … Бывшая жена перевела холодный, рыбий  взгляд с меня на него, и главный сразу осекся, неловко завершив фразу, что мол, в смысле, я ж понимаю, если возникнут вдруг какие-нибудь трудности… Ну да, конечно, я понимаю.
С похорон мы отправились в Институт, где в конференцзале прошли с размахом организованные общественные поминки, на коих Вальке, вместе с двумя работниками кухни, пришлось играть роль официантов. Ближе к ночи все, включая официантов, безобразно напились, благо, мойка шла полным ходом, и пациентов никаких  не предвиделось.
Плачущую навзрыд  Лерку увел в свой кабинет доктор Лева. 
А я, с помощью кухонных парней,  с трудом затащила Вальку на топчан  в сестринской. Расслабила ему узел на  галстуке,  и,  на всякий случай, осталась посторожить. Его несколько раз  рвало, и я боялась – вдруг он здесь один захлебнется?
Хотя ноги его совсем не держали, язык Вальку слушался превосходно. За оставшиеся полночи я выслушала не меньше трех раз  историю его несчастной и безответной любви  дяде Феде. Они, оказывается, знакомы  были еще с музучилища, но так и не были по-настоящему никогда близки.
- Так, езжу к нему иногда в выходные.
- Аккомпанировать?
-Что ты, аккомпаниатор у него свой, профессиональный. И няня, и повар, и гувернер. А я только  так, посуду иногда помыть, памперс мелкому поменять.  И вообще, у него все есть, и никто ему, кроме детей, не нужен! Проклятый евнух! Ты знаешь, что он после той  свинки в детстве, вообще ничего не может?
- Да, я читала у него в анамнезе. Но я не понимаю,  почему тогда ты…
- А думаешь, кто-нибудь понимает?! Вам всем лишь бы совокупиться! Вы все просто животные! Да что вы все смыслите в настоящей любви, которая вне всего, которая вообще над…
Тут его в очередной раз вывернуло, и  нам обоим сразу стало не до любви.

                *
История Игоря никого не оставила равнодушным. Врач, приехавший помочь обездоленным людям – и жестко убитый при исполнении своего врачебного долга! Молодой парень, красавец , умница, муж, отец. Профессионал, стоявший в самом начале многообещающей карьеры – и вдруг такая нелепая, страшная, положившая всему конец  смерть!
Кроме  той,  посмертной,  везде было много совсем  других фотографий, где Игорь  смеялся, получал диплом, шел в белом халате в окруженье коллег по институтскому коридору,  целовал жену и  играл с  ребенком. Где он был счастлив и уверен в завтрашнем дне.
 Опубликованное интервью с балериной Олей –  в котором она, ни словом не упомянув о грядущем разводе, вспоминала, каким замечательным мужем и отцом был Игорь, как счастливы они были вместе, и как ей бесконечно жаль, что  никак  невозможно  прервать  гастроли и приехать на похороны в Россию,  - тоже долго не сходило со всех экранов.
И множество возмущенных людей, до сих пор нисколько не интересовавшихся, и даже не слыхавших никогда о секторе Д,  звонили на радио по горячей линии,  писали свои посты и комментировали  чужие.
    «Мы их приняли, дали им пищу и кров, обеспечили работой, печемся об их здоровье. А они нам вон как отплачивают!» «Это не люди, это дикие звери!» «Нелюди! Как  только земля их носит!» «Да что мы с ними цацкаемся! Сбросить на весь ихний сектор Д одну небольшую бомбу – и кончен разговор! Ну, раз они человеческого обращенья не понимают!»  «Да зачем на них бомбу тратить! Подложить тротилу с четырех сторон и со всех концов подпалить!»
Разумеется, мама, Оскар и все их друзья, не сидели все это время сложа руки. На своих сайтах они без устали рассказывали обо всем, что творилось все эти годы в секторе Д, выкладывали сделанные ими фотографии, приводили все новые и новые леденящие душу факты, объясняли, как именно и зачем Игорь там вообще оказался. Но все это на  фоне всеобщей истерики  выглядело каплей в море.
Кстати, убивший Игоря человек, инженер по образованию, скромный работник  химического завода и отец пятерых дочерей-подростков, по слухам, не обидевший за свою жизнь и мухи,   в тот же день сам сдался властям. Был крепко избит по дороге в СИЗО, и, немедленно по прибытии туда, от полученных побоев скончался.
Сектор  Д был оцеплен, и людей оттуда на работу не вывозили. 

                *
 Ночью мне почудился запах гари. Я проснулась, и какое-то время пялилась  в потолок, хлопая сонными, одуревшими глазами, пока не поняла, что запах этот мне вовсе даже не чудится, а является  частью объективной реальности. Сон с меня разом слетел, я растолкала Костю, и мы, наскоро одевшись, выскочили во двор. Над Яхромкою стояло зарево.
- Фью! Никак, мамедовский ресторан подожгли! -  присвистнул за моим плечом дядя Саша. И они с Оскаром, прихватив ведра с водой и огнетушители, рванули туда. За ними,  с последним  ведром в руках, побежала мама. Мы с Костей, поскольку ведер нам уже не досталось, цапнули стоявшие у сарая лопаты, и  понеслись  за следом. По пути  Костя  тщетно уговаривал меня повернуть обратно. И без меня, дескать, справятся, а мне бы лучше о ребенке подумать . «Сам думай!» - огрызнулась я наконец , и Костя обиженно замолчал.
Мамедовы жили здесь с конца прошлого века. Приехали  еще до развала Союза, открыли у края дороги, почти прямо на шоссе, сперва шашлычную, потом ресторан. Место  бойкое, и у них всегда было много посетителей, тем более, кормили здесь  вкусно и до отвала. Дядя Саид, встречая гостей,  улыбался и сыпал шутками, его сыновья с зятьями не отставали. При ресторане имелось несколько комнат, куда за плату пускали переночевать подвыпивших гостей, да и сама разросшаяся за эти годы семья жила тут же, на двух  верхних этажах ресторана, откуда из окон сейчас выбивались языки пламени.
Разумеется, у всех членов семьи имелась прописка и регистрация. Тем более  дом свой собственный, а внуки и даже большинство детей родились уже здесь. Да и вообще у нас с этим  чуть попроще. Все-таки Яхромка не Москва,  а всего лишь область.
Крики и плач слышались уже за сто метров. Вокруг  бегали и вопили полураздетые дети, метались с вещами люди.  Когда мы подошли, стало ясно, что спасти  уже ничего не удастся –  первый этаж пылал, к дверям нельзя было подойти от жара. Народ кругом сноровисто крушил заборы, и рубил близ стоящие деревья, чтоб не дать огню перекинуться дальше, на поселок.
 Одна из невесток дяди Саида билась в истерике, ее с трудом удерживали за руки две другие. Она вырывалась, пыталась вернуться назад, в огонь. Там, на втором этаже до сих пор оставался ее ребенок.  Предпоследний из четверых. Двое сами за всеми выбежали, маленький рядом, у груди спал, его она сразу ухватила,  а про этого все в суматохе забыли.
 Ну да, когда в доме столько детей! Я  представила себе подобный, не дай Б-г, пожар у нас. Допустим, я хватаю Светку, Костя Алешу, мама Танечку, Марфа – Марину. А кто при этом возьмет на себя Варьку и Ваську? А если бы наши с Костей дети уже родились? Кто  к кому тогда первым кинется?Не дай Б-г узнать когда-нибудь ответ на эту задачу!
 А  этот  конкретный ребенок,  спящий сейчас посреди огня , что, так и  сгорит сейчас, у всех у нас на глазах? Черт, неужель нет способа до него добраться? Я придирчиво осмотрела горящий дом, в поисках хоть какой-то лазейки.
- Аглая! Куда?! Стой, сумасшедшая!
Но где Оскару, хоть и проворному, но все-таки хромому, догнать и удержать нашу маму! Пока все тупо плакали и причитали, утешая несчастную мать тем, что наверняка вот-вот подъедут пожарные, мама сдернула с чьих-то плеч одеяло, опрокинула на него взятое из дому ведро с водой, и сейчас, с ловкостью обезьяны, карабкалась по приставной лесенке на второй этаж. Секунда – и на нас посыпались осколки из выбитого ею окна, после чего бесстрашная мамина фигурка скрылась где-то в дыму и пламени. Толпа вокруг меня громко ахнула. Мы все, как завороженные уставились на это окно. Оскар, судорожно вцепился в клок волос у себя на затылке,  рот распахнут в беззвучном вопле,  дыханья перехватило...
   Не прошло, впрочем, и минуты, как мама вновь появилась на подоконнике. Ребенок копошился у нее на руках, одеяло  на плечах дымилось.
- Ловите! – громко крикнула мама, с трудом отцепляя от себя маленькие ручки. Человек пять, и среди них сам Саид,  метнулись туда, и успели – кто за ножку, кто за рубашонку, - поймать  сброшенного  в их протянутые руки двухлетнего малыша .
Саму маму чуть не с середины занявшейся уже сверху  лестницы стащил дядя Саша.  Оскар  все это время так и стоял, не двигаясь и держась за сердце.  Поэтому мама, добравшись до него, первым делом сунула ему под язык нашедшийся у нее нитроглицерин, и только потом сбросила с плеч и принялась яростно топтать ногами тлевшее одеяло.
 Мы  долго еще простояли там, не в силах уйти, завороженные величественным зрелищем  всепоглощающего  огня. Крыша, в конце концов, провалилась внутрь дома. Гигантский костер пылал до зари, и только утром  приехали, наконец, скорая и пожарные.
Одеяло, сброшенное мамой,  несмотря на все наши усилия, тоже упрямо тлело все это время. К утру от него оставалась одна труха.
                *
   Оказалось, что жизнь,  если не включать телевизор и не залезать в интернет,  по-прежнему идет себе своим чередом.
Я продолжала исправно каждый день ходить на работу, заранее радуясь предстоящему выходу в декрет. Мы  прокесарили двух милых мужичков, оба откуда-то из-под Рязани. Один фермер,  другой учитель в какой-то закрытой навороченной школе. Оба панически боялись, как бы в родных местах не узнали, откуда у них взялись дети. У каждого на этот случай была заранее заготовлена более-менее правдоподобная легенда.
   Никите Каменскому, под его личную акушерско-гинекологическую ответственность, подсадили сразу двух мальчиков близнецов, и  теперь чета Каменских  с большим воодушевлением ждала прибавления семейства.
Ночью мы с Костей по-прежнему утыкались друг в друга, но заниматься сексом сделалось жутко неудобно. С одним-то большим животом  нелегко бывает  приспособиться, а когда их два, у обоих сразу? К тому же ребенки сильно давят на мочевой пузырь,  приходится часто прерываться и бежать в туалет.
На улице осень активно вступала в свои права –  по утрам было промозгло, ветрено, и сильно пахло прелыми листьями. День съежился до минимума, я выходила на работу в кромешной тьме, и возвращалась домой тоже в темноте.
Денег на крутой сад у меня, ясное дело, не было,  да и возить Светку в такую даль  по  мерзопакостной осенней погоде было бы бесчеловечно. Поэтому она оставалась дома, играла с Таней,  а Марфа кормила их обеих обедом. Не похоже было, что дочка скучает или как-то переживает по этому поводу. Света вообще легко приспособилась к жизни у нас дома. Со стороны могло показаться, будто она и вправду  здесь родилась.
Зато бедные Вася с  Варей  каждое утро теперь вставали в дикую рань, одновременно со мной. Я готовила им завтрак,  заплетала Варьке косички, и мы все вместе топали к монорельсу. Мама записала их в хорошую школу в центре Москвы, Варьке и Васькой там очень нравилось, но ездить туда в один конец  было больше часа, дорога в час пик была непростая, и я очень сочувствовала  нашим мелким.
 Из монорельса мы с ними дружно ныряли в черное жерло метро, и медленно продвигались там по туннелю в толпе людей,  стиснутые со всех сторон, вынужденные волей-неволей топать  со всеми  в ногу. В такие минуты я ужасно боялась, что кто-то из малышей  вдруг споткнется, упадет,  и его попросту затопчут. И, конечно же, меня постоянно толкали! Так что, когда на очередном УЗИ доктор Лева диагностировал у меня умеренное многоводие, я даже почти обрадовалась. Ведь чем толще окажется слой  воды между младенчиком и  толпой, тем безопасней.
На Румянцевской Библиотеке я помогала близнецам выбраться обратно на поверхность земли, поправляла на них шарфики и шапки, желала им счастливого дня, и мы расставались. Домой, около двух , когда людей  в транспорте было значительно меньше, они возвращались обычно сами. Хотя порой Гришке  или Наташе удавалось выкроить полчаса, чтобы встретить их возле школы и затолкать в метро.
 Но в целом выбора у них не было. Так же, как когда-то для нас с  Гришкой и Марфой,   для  Васьки с Варькой настала  пора  овладеть нелегким искусством самостоятельного  передвижения по Москве.  Суметь сориентироваться на ее гигантских просторах. Прочесть запутанную и местами  противоречивую карту метро.  Суметь пройти по улице, не привлекая к себе лишнего внимания.  Уметь во что бы то ни стало избежать неприятностей, и не попадать в переделки, а  попав,  суметь самостоятельно выкрутиться.
           После смерти Игоря идея поголовной стерилизации женщин сектора Д временно или навсегда заглохла – возможно, просто потому, что не удалось найти исполнителей. Те, кто одновременно с Игорем, изначально выразили желание участвовать, потом сразу же отказались, а новых добровольцев на это дело не находилось.
  Отсутствие на рабочих местах  жителей сектора Д сказывалось на жизни столицы не сильно, но порой неожиданно. Кроме ряда улиц и отдельных дворов, которые перестали убирать регулярно, люди отмечали внезапное исчезновение с прилавков затейливых резиновых игрушек с завода «Кругозор», нескольких популярных в народе сортов колбасы, в том числе «Докторской» и «Останкинской», а так же «Охотничьих» сосисок.
С наступлением осени качки с цепями у ворот Института снова активизировались .Теперь они собирались здесь каждый день, особенно много было их вечерами. Бритоголовые отморозки, разваливались  на скамьях  вдоль всей подъездной аллеи. Большую часть времени  они просто сидели, сонно базаря между собой и потягивая  пиво из банок. И вдруг, как по команде, неожиданно вскакивали,  и дружно набрасывались на какого-нибудь,  казалось бы, совершенно случайного,  прохожего.
 Невозможно было предугадать, к кому они прицепятся на сей раз, по какому принципу выбирают. Иногда это был негр или китаец,  человек какой-нибудь  не вполне арийской внешности – например, с шапкой черных кудрявей или чересчур крупным носом, одинокий мужик, пара явных гееев или лесбиянок. А иногда ничем непримечательная гетеросексуальная пара или одинокая женщина. Кстати, некоторые качки  кроме массивных крестов на груди надевали еще и повязки со свастикой.
 Впрочем, они  никого не били и даже не толкали.  Позвякивая цепями с крестом, как собаки звенят медалями, они выкрикивали: «Эй, пидор! Смотри,  Христос тебе вставит, и вы****ку твоему!»  Или: «Ты, сука! Чего ты сюда все таскаешься? Г-дь же не хочет, чтоб ты рожала! Тебе что, ****ь, не ясно, что ли?» Могли схватить за рукав,  плюнуть в лицо,  случалось,  швырялись  шишками и комьями  грязи, но не более того.
 Мерзко конечно, но  можно перетерпеть. И большинство наших пациентов, как ни странно,  терпело.  Пригибаясь, как под обстрелом,  бочком-бочком,   не оглядываясь, стараясь, по возможности избежать физического контакта,  люди просто пытались миновать поскорее скопище  беснующихся парней, и укрыться под спасительными сводами Института.
Отдельные бесстрашные одиночки останавливались и возмущались. Огрызались в ответ на оскорбления, грозились полицией, требовали вызвать охрану. Охрана выбегала из здания, ругалась, грозилась, махала дубинками в воздухе. Полиция приезжала, разгоняла, запихивала в уазики.  Качки  ненадолго исчезали, но потом, как ни в чем не бывало, иногда прямо в тот же вечер, попозже, появлялись снова.
Люди обеспеченные, солидные   пользовались в основном воздушным транспортом. Но стоянка на крыше  Института была сравнительно невелика, и на ней не всегда удавалось отыскать место для посадки.
С утра по средам и пятницам, к Институту, как на работу, приезжал проповедник. С помощью парней он укреплял на заборе  транспарант с ликом Христа,   перстом указующего на всех проходящих со словами: «Ты нарушил промысел Б-жий!».
Проповедник  по два-три часа  кряду без устали вещал в матюгальник,   что у зачатых в пробирке  нет и не может быть б-жественной  души. Что само по себе их появление на свет нарушает безупречную стройность Б-жьего замысла. Что все, прибегающие к искусственному зачатиюию,  грешники, и не будет им ни спасения, ни покоя ни на том, ни на этом свете. Что из прОклятых этих пробирок на свет появляются не дети, а бесы, через коих проникнет в свой час в мир вселенское зло и наступит, наконец, окончательный п@здец всему. И что Г-дь призвал его раскрыть нам, бедным и заблудшим,   на все это глаза.
Матюгальник у проповедника был могуч, и вопли эти часами разносились по всей округе. Но он, по крайней мере,  никого за рукав не хватал, и до личных оскорблений не опускался.
Неизвестно, до чего б дошли качки в своей безнаказанности, если б в  какой-то момент рядом с ними в  аллее не замелькали совсем другие мальчишки. Обыкновенные, без  бычьих шей и квадратных плеч. Тоже все с крестиками, но скромными, маленькими, еле заметными сквозь распахнутые вороты  рубашек.  Несмотря на наступившие холода,  куртки и рубашки на этих мальчишках чаще всего бывали распахнуты.
Впятером или вшестером, они занимали какую-нибудь скамью, свободную от качков, и болтали о том-о сем, пока на горизонте не возникала очередная жертва.
Стоило качкам к кому-нибудь прицепиться, как  мелкие бесстрашно кидались на выручку. Они выдергивали рукава пальто из цепких пальцев, отчищали пальто и шляпы от плевков и грязи, поднимали с земли оброненные в спешке вещи, отталкивали хулиганов, чуть ли не вдвое больше них ростом,  просто отмахиваясь от них, как от назойливых мух.  Проводив   человека  до дверей Института,  мальчики вежливо с ним прощались, и возвращались обратно, на свой наблюдательный пост. 
Попытки затевать с  ними драку успеха не имели. Накостылять им так запросто по шее  не получалось. Похоже, у них имелась дополнительная пара глаз на затылке. Юркие, как угри, они увертывались от кулаков, потом подкатывались сами под чьи-то ноги, от чего противник, неожиданно для себя, растягивался на земле. 
Оружие против них тоже оказалось бесполезно. При первом же столкновении ножи немедленно  изымались у их владельцев, равно как и кастеты, и металлические болванки, а несколько   раз заодно и стволы, что было, строго говоря, абсолютно несправедливо, поскольку их  в тот момент никто и не собирался пускать в ход. На всяческие словесные выступления, типа «вы****ки» «пробирочные» и «нехристи!»  пацаны реагировали миролюбиво. Они либо вовсе не снисходили до ответа, либо сообщали, как великую новость, что, Иисус-то, оказывается, любит всех, так что и вас, убогих, видимо тоже.   Качков это особенно почему-то бесило. Они, похоже, и впрямь успели уверовать в собственную Б-гоизбранность.
. Мальчишки эти заделались чем-то вроде добровольного патруля. С легкой руки доктора Левы  мы звали их  тимуровцами. Сами они себя называли скаутами АНРПЦ и не  скрывали, что  появлением своим здесь обязаны отцу Геннадию, который как выяснилось, немало времени уделял работе с приходской  молодежью, обучая их на досуге, помимо Закона Б-жьего,  приемам самообороны, вольной борьбе и таинственному восточному искусству крав-мага.

                *
Пожар в доме Мамедовых не был чем-то из ряда вон. В прессе и сети замелькали сообщения о пожарах, наездах и избиениях лиц кавказской национальности.  По-прежнему с больших экранов и персональных экранчиков не сходили ожесточенные споры, мол,  сколько можно терпеть,   и не пора ли, наконец, принять меры … 
Хотя вроде, по  милицейским сводкам,  вовсе даже не они на нас, а мы на них нападали.
Я часто, идя по улице, задумываюсь: «Кто ж все эти люди, так жаждущие, чьей-то крови?»
 Вон та бабуся с кошелкой? Хмырь в  солнечных очках, решительно хлопнувший  дверцей  авто, и погнавший куда-то в неведомую даль  на дикой, бешеной  скорости? Крашеная блондинка, оживленно треплющаяся с кем-то по телефону? «Он, такой, мне, представляешь… А я ему тогда, гордо так…»  Женщина,  катящая перед собой коляску?   Маляры в люльке,  бесстрашно балансирующие  где-то под крышей  особняка,  в одной руке кисть, в другой банка пива? Томный юноша, читающий в метро –  не могу удержаться,  зырю через плечо - «Весть о Синей Птице» Кержака?
 Хорошая, кстати,  книжка. Это такая фантастика про  всеобщее счастье, которое вроде бы как  возможно, но только при  определенных условиях. Мы с Костей оба читали, и спорили потом полночи до хрипоты. Пришли к выводу, что ни на фига не надо такое счастье, если оно с условиями.   
Нет, однозначно  люди, чье мнение реально учитывается, не разгуливают   так запросто по улицам. Они прячутся  в каменных мешках, и строчат втихомолку  грозные комменты. Выступают  на закрытых собраниях Гос. Думы. Выводят по ночам светящимися аршинными буквами на стенах гаражей: «Чуркам хана! Росию –  руским!»,  и внизу для наглядности череп со скрещенными костями. 
Когда в газетах появилось подписанное миллионнами требование к властям  собрать всех  обитателей сектора Д и чохом вывести куда-нибудь от Москвы подальше, никто  особо не почесался. Разве что те, кто не поленился отыскать в этой куче подписей свою. Как мама моя, например, или Оскар. Они с друзьями сразу составили и пустили гулять по сети возмущенный пост, что, мол,  подписи под той петицией поддельные. Но  мало кого это взволновало. Люди привыкли не обращать вниманья на  мелочи, не касающиеся их лично. Это же никакого сердца не хватит! Да и времени жаль.
И я ничуть не лучше других. Наверняка ведь  там  и наши с Костей подписи были. Хотя конечно ни он,  ни я, ни сном и не духом…
Так что, когда ночью позвонила Анджела, и свистящей скороговоркой зашептала что-то о крытых брезентом грузовиках с надписью «Хлеб», выстроившихся у наружных ворот их КПП, я даже не сразу врубилась, о чем, она, собственно. Тем более, что слышно  было очень плохо, и чуть ли не каждое слово приходилось заново переспрашивать.
- Да увозят нас всех! Понимаешь, увозят! – крикнула она, наконец,  в полный голос. Раздался треск, за ним слабый звук удара и частые, тупые гудки.
Я разбудила Костю, маму и Оскара. Марфу и дядю Сашу.
На улице было холодно, черная земля смерзлась, на ветках и подоконниках лежал иней. Ледяной воздух резал щеки и нос, как ножом.
- Да куда ж их по такой погоде!
- Известно куда. Или неизвестно.  Да вообще, на ***, какая разница! У шофера-то в кабине всегда тепло.  А с практической точки зрения, чем меньше  довозишь живьем, тем легче с ними на месте потом разбираться .
 - Г-ди, Оскар, ты что ж говоришь такое!
- Правду я, дядь Саш, говорю. Одну только чистую правду.
-А, вот оно! – мама лихорадочно сновала по сайтам новостей: «Правительство Москвы вынуждено пойти навстречу многочисленным просьбам жителей. Одновременно мы надеемся с помощью этой меры  уберечь всех находящихся в данный момент на территории столицы лиц кавказской национальности – смотри, значит не один только сектор Д, наверняка они сейчас по квартирам шарят! -  от неконтролируемых вспышек праведного народного гнева…- То есть это они помочь    хотят! Смотри ,  добрые какие нашлись!   
Мы сидели под тысячеваттной хрустальной люстрой, в ярко залитой светом кухне. Было тепло, батареи пылали жаром. А нам было холодно и беспросветно.
Я понимала, что время безвозвратно упущено. Что думать надо было раньше, пока еще только начиналась вся эта компания в СМИ. И что теперь если только чудо…
Единственное чудо, которое я знала – было спрятано в маленькой  коробочке у меня в кармане. Может, все-тки стоит разик нажать на кнопку? И, может быть, еще помолиться?
- «Сортировочная!» – раздался  взволнованный голос Кости. Он тоже все это время не отрывался от своего компьютера, стукая лихорадочно по клавишам, и время от времени присвистывая сквозь стиснутые зубы.  - Состав собирают на «Сортировочной». А фургоны к платформе подгонят через Юрьевский переулок. И повезут их, выходит, куда-то там по рязанке. В мордовские лагеря, что ли? Или дальше еще куда? Ладно, щас проверю…
- Ну и что нам это знанье дает? – скептически отозвался Оскар.
Я выскочила в коридор и отчаянно надавила со всей силы на кнопку.
Через мгновение в кармане у меня залился бешеной трелью сотовый телефон.
- Насть, ты свихнулась?! Чего людей  зазря дергаешь? Тем более среди ночи. Проверили, тихо  у вас все. А за ложный вызов знаешь чего бывает?!  Теперь ко мне еще приебутся – и чего я тебе прибор вооще дал, да может, когда давал, чего-нибудь  не так объяснил. Велели, короче, срочно тебя по новой проинструктировать.   И ****юлей заодно навешать.
- Степка, не ругайся, это не у нас. Это я вот почему звоню. Слушай, сейчас на станции «Сортировочная»…
Закончив разговор, я вытащила  планшет. Включила, и, как всегда, сразу  оказалась на  сайте нашего  «Института».  Телефоны сотрудников, код доступа, а, вот оно - телефон священника АНРПЦ…
Трубку взяли с первого же звонка.
- Отец Геннадий, здравствуйте, извините, что я так поздно. Это Настя, из третьего акушерского. Понимаете,  нам тут срочно нужна молитва. Что-нибудь такое о чуде…

                *
С детства не понимала, когда  в книге там или в фильме, кого-нибудь публично казнят. Не как сейчас – тайком, на рассвете, в каменном мешке или на дальнем полигоне. А на площади, при скоплении людей, среди множества сочувствующих.  И вот все стоят и жалеют бедного какого-нибудь Робин-Гуда, или знахарку, вылечившую пол деревни, или вообще ни в чем не  повинную королеву. А потом всеобщее: «Ах!» -  и ноги задергались в воздухе, или голова полетела с плеч.
 Всегда злилась – ну чего они все стоят? У них  рук нет, или  оружия? У плотников вон, у всех до одного топоры, про охотников или там мясников вообще уж не говорю.  У вас на глазах убивают кого-то, по вашему мненью, зря – так вы не стойте столбом,  идите и отбивайте! Охрана? Да сколько ее там, той охраны! А вас ведь целая площадь! Закон? Да на *** вам такой закон?
Оказалось, не я одна – многие на свете так думали. Поэтому со временем от проведенья публичных казней отказались. Теперь – только каменные мешки и дальние полигоны.
А жалко!
Под скептическое ворчанье Оскара, что, мол, ни к чему это, конечно,   не приведет, и  Костино унылое: «Три процента! Поймите, машина дает   три процента, за то, что мы  сможем  чем-нибудь помешать! И даже, если честно, не три, а только два, семь десятых и плюс еще корень из двух дает», мы все оделись, и высыпали на холод, на ходу разбирая имеющиеся в нашем распоряжении транспортные  средства.
Мама оставила в интернете краткое сообщение с призывом ко всем людям доброй воли  собираться вблизи станции  «Сортировочной», и  образовать  «живое кольцо». В крайнем случае, всем дружно улечься на рельсы. И  не дать свершиться величайшей несправедливости, страшному преступлению, направленному против ни в чем не повинных людей. Неужто народ, подаривший миру Пушкина,  Достоевского и Толстого, в середине 21-го века… 
Короче, воззвание вышло кратким, но весьма поэтичным.
                *
В такую погоду принято говорить, что нужен снег. Но если не считать  жестких каемок инея по краям тротуаров,  вокруг все было черным-черно. Месяц в небе еле обозначался узеньким серпиком, мерцанье звезд  скорее угадывалось сквозь  толщу смога и облаков.
Пространство у станции Сортировочная, освещенное тусклыми желтыми  фонарями,  уже не вмещало заполнившего его народа. А люди все шли и шли.
 Со всех сторон, перелезая через рельсы, просачиваясь сквозь бесчисленные  дыры в заборах. Светя себе фонарями, спускались  по еле заметным тропкам,  с высокой насыпи вниз, к путям. Топали по ветхому железнодорожному мосту со скрипящими опорами. Вытекали темными ручьями из жерла туннеля. 
Оказавшись на небольшом пятачке, ограниченном с боков  мертвенно поблескивающими витринами закрытых на ночь  киосков, спереди – платформой, а сзади  -  Москвой в лице Юрьевского переулка, люди останавливались, радостно окликали друзей и знакомых, притоптывали от холода ногами, возбужденно переговаривались между собой, смеялись, делились пирожками, горячими и горячительными напитками. Кто-то снимал происходящее камерой, кто-то – на телефон. Звенели на разные голоса сразу несколько гитар – где рок, где барды, а где и вовсе попса. Каждый выбирал песню себе по душе, подходил ближе, и радостно подпевал.
Людей доброй воли оказалось неожиданно много.  Не поместившиеся на узеньком пятачке, они кучковались на путях, висли на заборах, залезали на крыши будочек и киосков. И по-прежнему продолжали подходить еще и еще.   
Вплотную к пассажирской платформе  стоял  товарняк    вагонов на двадцать пять-тридцать. Всем вагонам места, конечно же, не хватило, поэтому хвост состава терялся где-то там, позади платформы. Двери  вагонов были закрыты, и у каждой  маячило по два-три человека в форме. Они затравленно озирались, но в разговоры ни с кем не вступали, и на явные провокации не поддавались.  У въезда на станцию  стояли две полицейские машины, откуда через равные промежутки  времени раздавались по матюгальнику  призывы не бузить и разойтись по-хорошему.
Фургонов с надписью пока нигде не было видно. Но никто не сомневался, что они скоро подойдут, некоторые даже отслеживали  через гугл-мэп их продвиженье по городу.
По углам периметра один за другим вспыхивали костры . На растопку шли деревянные ящики, собранные по задам киосков, ветки деревьев, растущих по   краям железнодорожной насыпи.
Я стояла у костра, грела ладони стаканчиком  кофе из чьего-то термоса, улыбалась Косте, зябко кутающемуся в дедову телогрейку, в которой он тонул, слава Б-гу,  весь целиком – лишь кончик носа  выглядывал, да снизу носки ботинок – и чувствовала, как меня захлестывает всеобщее воодушевление. Конечно, мы победим! Ведь нас тут столько! А их – всего ничего, жалкая какая-то  горсточка. Какие к чертям десятые, не говоря уж об иррациональном корне из двух! Смешно! Да сто процентов, что  у них ничего не выйдет!
- Здравствуйте, Александр Менделевич!
- Здравствуй, Славин Паша!
Они обнялись – Оскар и высоченный парень в косухе, косая сажень в плечах, лысый и бородатый. Ухо, повернутое ко мне,  проколото было раз, наверное, двадцать, гвоздики-брильянты так и сверкали. Маленькое светло-желтое – золото? платина? - колечко пересекало левую бровь.
- Вы! Все-тки, точно вы! Ну, ежкин кот! Натаха когда сказала – не поверил! От ведь бывает! Думаешь – помер человек, а он вовсе даже живой! Ну, так надо ж за это выпить!
Оскар досадливо поморщился.
- Потом, Паша. Когда все это закончится.
- Ну, как скажете.
 Они сели рядом, на сваленные у костра ломаные ящики. Оскар вытащил «Беломор», но парень, остановил его энергичным жестом,   щегольски щелкнул вынутым портсигаром:
- На, Менделич,  не позорься! Ну что это! Приличный человек, и курит всякую дрянь! Вот берите, все не такая отрава, а вставляет вовсе не хуже!
Но Оскар только  отмахнулся.
- Не надо, Паш, я к своим привык.
Закурил, и тут же закашлялся.
 - Ну, Паша, докладывай обстановочку.
- А чего, обстановочка херовая. Наши все, конечно, кто в наличии, подгребли. Тем более у многих тут свой интерес оказался. Они ж там как думают – оторвали пацана от семьи, сунули в приют или, скажем, на усыновление –  и все,  сразу он сирота безродная. А вот вам на это индейская  изба! – и Паша энергично потряс сложенной комбинацией из трех пальцев. – Пацаны, конечно, боевые все, с опытом, кое у кого армия за плечами с точками всякими горячими, ну и здесь, в Москве,   кой какой опыт приобрели. Но ведь и с той же стороны не одних фраеров согнали! Небось, там  и солнцевских много, и бутовских хватает, да и из глубинки в Москву не худших парней берут. Считай, ихняя лимита вся, как на подбор.
- Как это– солнцевские и бутовские? – не поняла я. - Разве против нас не одна только полиция?
Павел снисходительно усмехнулся.
- А полиция, ты думаешь, кто? Те же наемные работники. Это ж раньше такого быть не могло, чтоб человек одновременно был и ментом, и допустим, гопником. А сегодня никого уже не колышет, чем ты зарабатываешь в свободное от работы время. Скажи спасибо, если они ОМОН  не пришлют. Туда вообще нынче только из колоний  берут. Малолетних мокрушников. Думаешь, почему, русский спецназ стал настолько крут, что нас теперь любые  моджахеды боятся? На Руси никакой талант зазря не пропадет!
 - Ладно, Паш, кончай заливать. Тебя послушать, у каждого за спиной если не тюрьма, так колония.
-   А что, не так, разве? Да вы ж, Менделич,  и сами теперь должны понимать. По мне,  кто хоть раз не сидел, считай, что и не человек вовсе! Так, полчеловека! Вот они – Паша пренебрежительно махнул рукой на топчущихся у костров и весело подпевающих гитарам людей доброй воли – разве что понимают? Жалко их! Зря их  мать твоя сюда согнала. Перестреляют их, как до делу дойдет, ни за грош. Герои, ептыть! Так бы мы разобрались  между собою по-тихому, а теперь…  Ишь, распелись, пикник им здесь ! Любое дело, дай волю, в забаву превратят. Главное, вот так, смеясь, все ведь и передохнут. С песнею на устах, пулей в башке и пол-литрой в брюхе. Не успев ни понять, ни сообразить, чо вооще вокруг  происходит.  От монашков этих мелких, ну, которых ваш поп привел, – и то больше пользы. Вон, расселись по заборам и  деревьям, уставились на дорогу, и  гу-гу. Ждут. Понимают, что дела вокруг серьезные затеваются.  Замерзли, небось, все, как цуцики, а не слезают. Пойду, хоть чаю им велю раздать, или покрепче чего там.   
- А ты, Паша, как я понимаю, у наших ребят   за главного? – как-то подозрительно ласково поинтересовался Оскар.
- Ну да,  – парень неожиданно смутился. Тон его, из уверенного, стал вроде как виноватый. - Ну, понимаете, так получилось.  Вас же не было, Александр Менделевич.
Минуты текли.  Время от времени кто-нибудь с треском разламывал новый ящик,  подбрасывал дров в костер, и сноп искр взлетал высоко-высоко, в черное небо, рассыпаясь там, точно маленький фейерверк. Месяц к тому времени совершенно  исчез, и на звезды уже даже не намекалось. 
Неожиданно по толпе полетела весть, что фургоны  уже здесь,  за углом. Длинная, почти бесконечная вереница.  Но ближе они не подходят, и людей оттуда не выгружают. Видимо, ждут, пока нас всех отсюда разгонят. И что надо же что-то делать – люди ведь там замерзнут. Женщины, дети, старики. Нам-то тут хорошо, с гитарами у костров… С чайком да с водочкой.
- Так надо  туда идти! – крикнул кто-то в толпе.- Ломать двери, рвать брезент, выпускать людей! Какого х@я мы здесь торчим!
-Точно! – откликнулось сразу множество голосов. – Двинулись!  Каждый в руки по ломику, и вперед!
 И вдруг, откуда-то с неба, причем даже не с одной, а  словно сразу  со всех сторон, как в концертном зале или  кино, послышался чей-то добродушный, с легкою хрипотцой, и вроде даже негромкий голос.
- Кхе-кхе-кхе!  Раз дрова, два дрова, три дрова! Проверка связи. Короче, эта..всем не двигаться и заткнуть пасть!
Толпа разом замерла и уставилась вверх, в черные, беспросветные небеса, ошеломленно обшаривая их глазами в поисках источника звука.
- Господа! – увещевающе, почти по-отечески, зажурчал голос с неба. –  Вам  что тут, всем жить надоело? Или впрямь подумали, что зависит от вас что-нибудь? Просто, как вчера родились,  ей-Б-гу! – голос рассыпался снисходительным смехом - Ну, кто у вас спрашивает? Как наверху решат, так и будет. Давно пора понять, что тут ни от кого  ничего не зависит. Думаете, нас кто спросил? Думаете, я по своей воле вместо того, чтоб в постели спать, тут с вами на холоду базарю? Все, короче, побузили и хватит.  Дайте нам теперь спокойно  людей в поезд пересадить.  Вы б хоть о них  немножко подумали – у вас тут, понимаешь, игры свои  политические, а они, бедные, из-за вас там мерзнут. У  нас-то с вами время навалом. А  они, там, в фургонах, глядишь, к утру, перемерзнут насмерть . Некрасиво как-то выходит. Вы вон все в шубах,  в ватниках, да у костров, а они там, между прочим, кто в чем друг к дружке жмутся. Вы б их хоть пожалели!  И учтите – тут голос заговорил строже - мы тут все нормальные пацаны. И, пока, никто из вас не полезет, куда нельзя, или, скажем, не начнет сдуру херь всякую нести в матюгальник,  мы – зуб даю! - никого из вас зря не тронем. Ну чего там – собрались, побазарили – с кем не бывает. Надо ж народу как-то пар выпускать, что ж мы, не понимаем.  Но если чего -  тогда уж, господа хорошие, извиняйте. Не пугаю, но предупреждаю. Тут со всех сторон   снайпера понатыканы, так что каждый из вас, считай, что на мушке, чуть чего – и чпок! А чурки по Москве больше ходить не будут. Это дело решенное, без нас и без вас, в верхах. Так что, спасибо за внимание, и, на вашем месте,  расходились бы вы  домой по-хорошему. Чего зря жопу-то морозить? И не забывайте – там люди мерзнут и ждут.
Толпа застыла в растерянности. Люди переглядывались. Недоуменно пожимали плечами. Каждый боялся первым заговорить, шевельнуться. Привлечь к себе лишнее внимание. Всех сковывала мысль об окружающих  снайперах.
И тут, прямо рядом со мной, раздался громкий скрип досок. Моя, затеявшая все это, мама не собиралась так просто  сдаваться. Легко, как девочка, взлетела она на гору  ломанных ящиков и звонко, безо всякого матюгальника, но так, чтоб слышно было сразу всем, выкрикнула:
- Но послушайте…!
Закончить фразу она не успела. Прилетевшая будто ниоткуда пуля, прервала маму на полуслове. Она дернулась, словно поперхнувшись,  кубарем покатилась с ящиков, упала, да так и осталась лежать  на земле.
Не знаю, какой реакции ждали от нас они. Наверняка думали еще сильней напугать. Но только результат получился обратный. Толпа дружно ахнула, взревела, и резко, единым гигантским движеньем рванула за угол. Размахивая досками, ломами, лопатами, ножами, гаечными ключами. Некоторые спотыкались и падали. Но люди, не останавливаясь, бежали дальше по их телам.  Думаю, бежали и те, кто вовсе  даже не хотел никуда бежать. Лично я, больше всего на свете, хотела  вернуться к маме. Мне была абсолютно невыносима мысль, что она лежит там сейчас, совершенно одна, на  голой земле. Но ясно было, что попробуй только я повернуть  назад, и меня тут же задавят. Теперь ни у кого из нас  просто не было выбора. Потерявшая человеческий облик толпа несла нас вперед, и, если б кто замедлил шаг, немедленно затоптала.
Кстати, хромого Оскара затоптали б уже сто раз, не охраняй его все время с боков ребята из «восемнадцатого». Я тоже пару раз чуть не упала – и каждый раз думала, что всё, даже если останусь жить,  ребенка наверняка потеряю. Но оба раза меня подхватывали с двух сторон чьи-то сильные, крепкие  руки. Во второй раз, я умудрилась, скосив глаза, разглядеть, что это были «тимуровцы», но не сразу  уразумела, что это была вовсе не  случайность. Скауты АНРПЦ сновали в толпе, точно лейкоциты в потоке крови – поддерживали, подхватывали, не давали упасть. Думаю, только благодаря им удалось уцелеть мне и Косте. Ведь у нас у обоих был смещен центр тяжести.
И мало кто заметил, как откуда-то с крыши дестиэтажки  на Юрьевском, птичкой слетела , похожая на изломанную куклу, человеческая фигурка.
-Ха! – выдохнул  за моей спиной Пашка. - Они думают, у нас снайперов своих нет!
Почти безоружные обезумевшие люди расшвыривали охрану, штурмом брали грузовики, разрезали на лоскутки толстые полотна брезента, запрыгивали внутрь, ссаживали, передавая друг другу закоченевших обитателей сектора Д, растирали им руки- ноги, укрывали снятыми с собственных плеч шубами и пальто,  оттаскивали в сторону, уводили подальше отсюда переулками, грузили в свои машины и авиетки, разбирали по домам стариков, больных, матерей с маленькими детьми…
И все это - на фоне рукопашного боя, ни на миг  не затухающей перестрелки, частично, правда, происходившей в буквальном смысле «в верхах». Во всяком случае, каждый обнаруживший себя вражеский снайпер, похоже, недолго заживался на этом свете.
Но дрались все же не мы, не интеллигенция. Дрались профессионалы. Мы же, если нам не везло, просто падали жертвой. Как, например, моя мама.
Впрочем, что я! Моя мама вовсе не пала жертвой! Она-то уж точно  знала, что делает.
Мама совершенно сознательно решила геройски погибнуть!
Как всегда, ни о ком из нас не подумав.
 Ближе к утру в воздухе потеплело.  Бой к тому времени уже совсем стих.  Большинство людей – те, кто  еще был на своих ногах –   разошлись. Остались брошенные, покореженные остовы грузовиков, трупы, тяжелораненые. Несколько человек оплакивали мертвых и пытались хоть чем-то помочь живым. В основном это, конечно, были скауты АНРПЦ. Тут-то и выяснилось, что большинство из них получили не слабую медицинскую подготовку. Скауты перевязывали раны, накладывали жгуты, сооружали шины из подручного материала.
Крупными хлопьями повалил мокрый снег. Достигая земли, он таял, превращаясь в слякоть. которая, смешиваясь с кровью, приобретала грязно-розовый цвет. Мы все  топтались в этой грязно-розовой жиже, чувствуя, как она проникает сквозь неплотные швы в нашу осеннюю обувь.
И вот тут-то,  сверкая мигалками, и оглушая  сиренами,   подъехали «воронки», и, что более ценно, «скорые». В них загрузили всех, кто еще не успел или уже не был в состоянии уйти.  Наши к этому времени все уже благополучно скрылись с места происшествия, включая упиравшегося Костю и безутешного Оскара.  С ними  я отправила в Яхромку Давида с Анжелой и маленьким Арсиком, и несколько их самых близких друзей. Много людей мы взять не могли, нас ведь и самих в доме  довольно много.
 Я осталась с мамой, справедливо рассудив, что беременной мне, скорее всего, ничего не сделают, а зато всем остальным  могут, и даже очень.
 У мамы в лице не было ни кровинки. И я все никак не могла понять, дышит она вообще,  или нет. Но пульс-то у нее точно был – я все время проверяла. Не на запястьях, нет, запястья были жесткие и холодные. На сонных артериях.
Охранять меня остался «тимуровец» Коля. Моим он сказал, что за меня могут не беспокоиться. Потому что, хотя ему еще только двенадцать лет, у него черный пояс по карате, и стреляет он лучше всех в отряде. А что лет  ему мало, так это же хорошо. Лишний раз не станут доебываться.
Но к нам никто  особо и не вязался. Только проверили документы, и без звука позволили мне ехать  с мамой в больницу .  Фельдшер – девочка моих лет, может, даже из моего медучилища - надела ей на лицо кислородную  маску, подключила аппарат,  я простилась с Колей, и мы поехали в Склиф. А снег все шел, и  вокруг все становилось белым, свежим и чистым. 

                *

-Как я уже сказал, пуля, попавшая в голову вашей матери, вызвала повреждения, несовместимые с жизнью.
- Но ведь она дышит! И пульс есть! Вот же, на мониторе!
- Дышит, к сожалению, не она, а аппарат ИВЛ. А сердечная деятельность сохраняется благодаря препаратам, которые она получает  внутривенно. На энцефалограмме же – вот, можете убедиться, абсолютно прямая линия. То есть тело, благодаря нашим усилием, пока еще , так сказать, живо, но мозг в этом, к сожалению,  более не участвует. Выражаясь, так сказать, метафорически, ваша мама больше не с нами.  Примите мои соболезнование.
- Но ведь когда мы ее привезли, она же дышала! Сама! И пульс был. Я точно знаю! Я все время проверяла! На сонных артериях. Я не могла ошибаться! Я фельдшер-акушерка.
 Лысый квадратный очкарик в мятом халате устало потер переносицу.
- Видите ли, коллега,  поскольку было холодно…. Пониженная температура творит иной раз такие чудеса. Но они, увы, длятся недолго. Так сказать, прощальный подарок Деда Мороза…  Анастасия Викторовна, соберитесь, пожалуйста. Я понимаю,  что вам  тяжело, но нам надо решить один небольшой вопрос. 
Я чувствовала, что вот-вот упаду. Перед глазами  плыли круги.
  Значит, все было зря. Мое сиденье рядом с ней в тающем снегу. Наша поездка сюда, с сиренами, на красный свет, на пределе возможной в городе скорости. Кислородная маска. Прикосновенье девочки-фельдшера к моему плечу: « Ну, видишь! Успели все-таки довезти! Теперь все будет точно о-кей!»
Оказывается, все было кончено еще там. Еще тогда.  Пуля, попавшая в голову, убила ее на месте.
Я почувствовала, что из меня, как из лопнувшего  шарика, разом выпустили весь воздух. Больше можно было не держаться, не разыгрывать из себя крутую. Можно просто упасть, где стояла,  свернуться клубочком, и пусть со мной делают, что хотят.
- Анастасия Викторовна, вам плохо? Подать воды? Присядьте, пожалуйста. Вот так, вот так… осторожненько… Катюш, где у тебя нашатырь?
Едкий, выбивающий слезы и сопли запах, немедленно прочистил мозги. 
-  Пришли в себя? Хорошо. Так вот, последний вопрос.  Вы, разумеется,  в курсе, что мать ваша была приблизительно на  двадцать шестой – двадцать седьмой неделе беременности? Конечно, при данных обстоятельствах,  вряд это ли имеет большое значение, но вот, здесь у меня  заключенья УЗИ,  плод при ранении не пострадал.  Если  извлечь его сейчас посредством кесарева сечения, то он,  с большой вероятностью, окажется жизнеспособен.  Конечно,  учитывая ваш возраст, и собственное интересное положение, вряд ли вы будете заинтересованы…  Но я, все-таки, счел своим  долгом сказать...  Кстати, это мальчик.
 Мама беременна?! На двадцать шестой неделе?! Интересно, в курсе ли Оскар?
Страшная, чудовищная боль потери немедленно чудесным образом сдвинулась куда-то на задний план. Шестеренки в моей голове  автоматом завертелись в привычном ритме.  Двадцать шесть  или двадцать семь –  две большие разницы, тут ведь каждый день на счету! Будем исходить из худшего варианта, стало быть, двадцать шесть. Это  о-очень маленький ребенок, куда меньше, чем был даже  Лешка. Значит…значит надо позвонить Лике!
Я прошу врача дать мне несколько минут на раздумья, в конце концов, аппаратура пока работает, и жизненные параметры на мониторе все еще неизменны. 
Выскакиваю в коридор и набираю знакомый номер. Кратко, в двух словах, ввожу Лику в курс дела.
- Как, твоя мама! – ахает она в трубку. Я как-то упустила из виду, что за эти месяцы они успели познакомиться и  подружиться. Пару раз Лика консультировала маму на родах,  выезжала к ней на трудные случаи.  Даже умудрилась заслужить у мамы  высокое звание «очень толковой». И вот теперь все это оборвалось.
Но Лика врач, и немедленно берет себя в руки.
- Нельзя, чтоб  ее кесарили в Склифе! В Склифе у ребенка  почти что нет шансов! Добивайся, чтобы… тело.. перевезли на Четвертый Вятский,  в родилку для недоношенных. Там хоть какие-то условия будут, да  и я, если что рядом, подсуечусь. Поговори с ними!  Если согласятся, дай мне сразу знать. Я  пулей туда, и все подготовлю.
- Согласятся, куда они денутся! Да какая им разница!
Оказывается, разница есть, и еще какая.
Я доказываю, убеждаю, молю, предлагаю любые деньги. Все напрасно, они уперлись. Талдычат о какой-то опасности – для кого? Для мамы? Так ей уже все равно. Для ребенка? Так ему, пока он внутри, абсолютно без разницы, а снаружи ему будет безопаснее оказаться как раз вовсе не здесь, а там.
Да, в принципе я права… Но… понимаете, есть тут один нюанс. Короче, нет. Ни за что. Невозможно. Или здесь, или вообще нигде.
В середине разговора я чувствую, что кто-то дергает меня за рукав. Легонечко, словно бы случайно. Раз, другой, третий. Наконец я  оборачиваюсь.
Медсестра Катя, стоящая за моей спиной, еле  заметно кивает на дверь.
Мне тут же срочно требуется в туалет. Катя выскакивает  следом , и в двух словах, по дружбе, ну, как своей,  тоже, как-никак фельдшер, разъясняет скрытый нюанс.
- Мамка твоя здоровый человек была, так? Почти и не болела ни чем никогда. Органы у нее внутри все целые – ну там сердце, почки, печенка? И группа крови – первая минус. Все, короче, высший сорт, экстра. Если тут порежут  – здесь же и вскрытие   сделают.  Патанатомия у нас в подвале. А отделение пересадки на первом, два шага по лестнице вверх. Ну, соображаешь? А тело потом зашьют, и  как догадаешься, чего у нее там внутри не хватает? Обратно же вскрывать – проверять, все ли на месте, не станешь.
Да, я соображаю. Я целую Катю от полноты чувств в щеку, и вихрем влетаю в кабинет.
- Значит, это, совсем забыла сказать. Ну, мама же моя была человек передовой, современный. Так вот, она все свои органы завещала на пересадку отдать. Честно-честно, она нам много раз говорила. Все-все, даже роговицу. Так что готовьте контейнеры, и погнали. Ну, где, что надо подписать? А хотите, частную скорую оплачу? И так столько времени потеряли.
Знаю, звучит наверно чудовищно. Но, во-первых, я была совершенно уверенна, что мама, будь она в курсе, ничуть не стала бы возражать. Сама, будучи  на моем месте,  наверняка поступила бы так же. А во-вторых, выхода у меня все равно никакого не было. Мне надо было спасать брата.
По дороге я успела позвонить Лике и Оскару. Лика, явно на бегу, крикнула, что едет. А Оскар выслушал меня молча, и ничего не ответил.

                *

Позже выяснилось, что Оскар смог  воспринять лишь первую часть моего  сообщения. Слов: «Мамы больше нет»  для него было более, чем  достаточно. Остальное просто не могло иметь  никакого  значения. Поэтому Оскар сразу же отключился.   
Это потом он станет бегать ежедневно в больницу, скандалить, требовать свиданий, и, в конце концов, добьется разрешения сидеть с сыном ежедневно часами,  прижимая его к груди по методу «кенгуру». Будет скандалить с Марфой, требуя чтобы не ленилась, и сцеживалась побольше, а то ребенку там суют всякие мерзкие смеси, и ему от них плохо. Станет обсуждать с нами всякие мелкие и крупные победы – уменьшили режим ИВЛ, сняли совсем – задышал сам, отключили капельницу, убрали зонд – начал глотать, достали из инкубатора… Но пройдет еще много-много дней, пока мы все  увидим Глебушку, нашего самого-самого младшего брата, не на экране мобильника, а воочию, и сможем, наконец,  к нему прикоснуться.
 К этому времени все уже будут знать, что глаза у Глеба зеленые – непонятно, в кого,  нос с горбинкой, как у Оскара, а волосы черные, как смоль, и гладкие – как у мамы.
Первую порцию молозива сцедила для брата я, сидя в приемнике роддома для недоношенных, и дожидаясь, когда Лика выйдет ко мне, и все расскажет. А что? Молозиво ведь есть где-то с двадцатой недели.  Правда, его мало - за полтора часа  мне  еле удалось   выдоить из себя жалких пять миллилитров.
    - Ну что ж, - сказала Лика, входя и стягивая с волос бандану. - Чудный мальчик, 900 грамм, 35 сантиметров. Пара порций сурфактанта - легкие раскроются, и  он у нас начнет дышать сам.  Словом, все будет хорошо.  Настя, чего ты?!
Но я ничего не могла с собою поделать. Слезы лились из меня ручьями, потоками, во мне точно открыли кран.
Впрочем, девочка на ресепшене деликатно отвернулась, а Лики я не стеснялась. Лика была своя. Почти как сестра. Почти как мама.
Меня к брату  не пустили. Тут даже Лика ничего не смогла поделать.  Пришлось довольствоваться наспех сделанным ею смазанным снимком.
Прошла санитарка с полным ветром воды, попросила всех сидящих поднять ноги, и стала быстро  елозить тряпкой под стульями . Я сидела с поднятыми ногами, не переставая плакать.
- Девушка! – сочувственно сказала она мне. – У нас тут  с утра священник придет, и всех стремных младенчиков покрестит. Хочешь, и твоего покрестит тоже? Ты только записочку с именем оставь медсестре в приемном.
Но я помотала головой. Лика же сказала, что все будет хорошо. А Лике я верила больше, чем Б-гу.
К тому же  отец у  ребенка еврей.
Ждать было больше нечего, и я собралась домой. По лестнице мимо меня вихрем пронеслась бригада из отделения пересадки, помахивая контейнерами.
В метро было сумрачно и душно. Казалось, даже на  пересадочных станциях резко убавилось  освещение. Немногочисленные пассажиры на скамейках вокруг казались не живыми людьми, а картонными фигурками, частью   невесть кем придуманной и топорно исполненной  декорации.
У выхода к монорельсу стояли менты, и проверяли у всех паспорта. Мой их не заинтересовал.
Дома меня ждали опрокинутые лица взрослых и плач детей – Таня впервые в жизни осталась без своей порции грудного молока, а Света плакала с ней за компанию. В глазах Варьки и Васьки застыло  молчаливое недоумение.  Я велела им собираться в школу, а Гришке и дяде Саше разбираться с похоронами – Оскар был явно неадекватен, и в тот момент ни на что не годился. Косте я велела подождать – у меня не было сил с ним общаться. Казалось, его прикосновения причиняют боль. От принесенного им чая я отказалась.
Крепко обняв Марфу, я ушла с нею вместе плакать. В  самую дальнюю, дедову комнату. Туда, где, плотно закрыв глаза,  можно было вообразить, что сейчас лето. Траву только что скосили, и  вокруг все спокойно и хорошо. 
               
                *

Хоронить то, что осталось от мамы, собралась чуть  не вся Москва . 
Приехало столько людей, что, конечно, на нашем Яхромском кладбище  места не хватило и половине. Большинство осталось за воротами. Казалось, весь склон кладбищенского холма  усыпан людьми, пришедшими  проводить нашу маму.
 А между тем был мороз, хотя солнце вроде как тоже было. Во всяком случае, снег сверкал - прямо светом своим кололся. Приходилось прикрывать от этого блеска глаза, стараться  смотреть только прямо перед собой, и все равно, стоило зазеваться, как глаза  начинали опять слезиться. Кроме того, было ужасно скользко. Мы с Костей старались ступать осторожно, поддерживая друг друга под локоть. Со стороны, наверно, смотрелось очень комично.
Было множество речей, но я ни одной  не запомнила, точнее они все слились для меня в одну: «Редкий, необыкновенной души человек, невосполнимая для нас всех потеря, таких, как она, больше нет…» Одним словом, ничего нового.
  Я двигалась просто на автомате. В голове крутилось одно: как их всех рассадить, и чем угостить. Дом-то ведь, поди, тоже не резиновый.
Но все как-то утряслось. Во-первых, далеко не все пошли к нам домой – мы, правда, никого особо не приглашали, но и не гнали тоже никого – кто пришел, тот пришел. Сидячих мест, конечно же, для всех не было, да  со стоячими оказалась напряженка, но мы, ничего, как-то справились. Даже умудрились каждого пришедшего оделить бумажным стаканчиком с водкой, вином или горячим чаем – кто чего пожелал, и  вроде как никто не ушел обиженным.
Я, Марфа, Наташа и даже Варька с Васькой, бегали с чайниками и бутылками с кухни на крыльцо и обратно. Дверь вообще не закрывалась. Я боялась, что дети простынут на сквозняке, но где там, они ж у нас закаленные.
  Повитухи, знахари и лекари всех мастей. Борцы за правду и справедливость. Люди, которых судьба свела с мамой когда-то в одном «воронке» или в одном «обезьяннике». Женщины, у которых мама принимала роды. Мужчины, которых мама любила, и которые любили ее.  Подобранные и пристроенные мамой в разные годы бомжи и  сироты. Сбежавшие из дому дети и подростки. Инвалиды войн и беженцы из горячих точек. Всякие-разные-прочие  бывшие и настоящие горемыки. Многие нынче в богатых шубах, солидные и преуспевающие. Некоторые  до сих пор  в дурно пахнущем тряпье и чужих обносках .
 Пожалуй, все пришли, кто был когда-либо спасен и обласкан мамой. Кроме, разве что,  бесчисленных, прошедших через ее руки бездомных  собак, лошадей и кошек. Да  птиц, которых маме удалось когда-то выкормить из беспомощных птенцов, выпавших из гнезд.
  Хотя птиц, между прочим, немало летало в тот день за окном. Несмотря даже на мороз. Может, и были среди них те самые, но кто же их разберет. Птицы-то ведь  все на одно лицо.
Пришло также  много чудиков и сумасшедших.
 Косматый старик в овчинном тулупе поймал меня на крыльце, обнял и стал целовать, приговаривая: «Ах, Настенька, пропало, пропало будущее поколенье! Я старый, помру скоро, а  мамы-то твоей больше нет!  Кому теперь продолжать  мое дело  жизни? Кто, кроме  меня, да  нее,  да может еще пары-тройки людей понимающих, станет, скажем, окунать новорожденных в прорубь? А ведь только так, только через шок,   можно пробудить в человеке скрытые   возможности! Ты знаешь, что такие дети способны потом на самые невероятные вещи?  Некоторые из них могут даже летать! Невысоко конечно, недолго, но ведь это только начало! Ах, нынешняя молодежь,  такие все трусы, ведь они тени своей боятся! Никак не поймут, что только так, только радикальные меры, что без них  человечество обречено вечно топтаться на месте... »
Я еле вырвалась, и уже с безопасного расстояния заверила старейшего русского  акушера, что, на мой  взгляд, он в прекрасной форме, и  еще много-много лет будет с нами. Какие его годы? Ну, подумаешь  - сто сорок семь! Наверняка он еще успеет воспитать себе достойную смену.
- Думаешь? – он смахнул набежавшую на глаза слезу, и пытливо уставился на меня: - А скажи-ка, Настенька, вот  ты сама - не пробовала никогда летать? Мы ведь с твоей мамой когда-то тебя…
Но мне некогда было разговаривать. Новые гости спешили в дом, а старые из него выходили.
 
                *       
Когда в доме столько детей, тут некогда горевать. Ведь все время вокруг крутятся дети. Одних надо будить и провожать в школу. Другие в это время лезут на стол или подоконник, и их надо срочно  стаскивать, пока не свалились. Просыпаются третьи, которых пора  кормить сцеженным молоком из бутылочки. И все это время четвертые беспрерывно торкаются у тебя внутри, заставляя то и дело хвататься за живот и выдыхать: «Ух!»
Так что плакать у меня времени не было. Разве совсем уж глубокой ночью, в подушку.
 А вот есть я не могла. В горле стоял постоянный ком, и я все сглатывала его, а он снова возвращался, вызывая тошноту и полную невозможность даже смотреть в сторону еды.
Впрочем, Костя это быстро просек, и научился с этим бороться.  Стал кормить меня с ложечки. Костя это называл:  «кормить мальчика». Мол, дело тут вовсе не во мне, а в мальчике, который сидит у меня внутри. Мол, хорошо, я не хочу есть, но я-то большая. А мальчик маленький,  ни в чем не виноватый, и наверняка голодный.   Удивительно, но то ли вся эта чушь срабатывала, то ли просто мне хотелось побыстрей отвязаться от Кости,  но я послушно открывала рот, и проглатывала очередную ложку, даже не вдаваясь чего, и не прерывая при этом какого-нибудь основного  занятия – одевания, купания, шлепанья, укладывания спать. Так Костя  и бегал за мной по всему дому, пока тарелка не пустела.
Поил меня Костя  тоже из ложечки. Ну, то есть он пытался сперва из чашки. Но я то и дело, борясь  с подступающими слезами,  непроизвольно стискивала изо всех сил зубы.   И вот, таким образом, однажды нечаянно откусила, и чуть не проглотила край чашки. 
 Переодеваться на ночь  мне тоже казалось излишним. Так что, если б не Костя, я бы каждый вечер засыпала не только одетая, но даже и в  обуви. Но он ежевечерне терпеливо раздевал меня, практически уже спящую, так и упавшую от усталости на кровать, в чем была. Утром же, ничего не поделаешь, приходилось одеваться обратно. Голой-то по дому не походишь – тем более, когда всюду дети.
На взрослых мне было как-то плевать. Они ведь  уже большие, и сами могут о себе  позаботиться. Могут и отвернуться, если им что-нибудь не нравиться.
На девятый день в доме собрались только самые-самые близкие. Надо было решать, как жить дальше. Хотя мне-то казалось – чего тут решать? Живем себе, и живем . Мама ведь и раньше часто куда-нибудь исчезала. Ничего ведь, справлялись.
Когда все уже выпили, и закусили пирогом с капустой и творогом, испеченным лучшей маминой подругой тетей Верой, подняли первый вопрос – как теперь быть с детьми?
Под  детьми подразумевались  Варька, Васька и Таня. Мы, трое старших, вполне уже взрослые, и даже семейные, под это определение явно не подходили. А Глебушка, пока  он боролся за свою жизнь в больнице, в расчет, похоже, и вовсе не принимался.
- Я бы хоть сейчас забрал Танечку, - мечтательно произнес Алеша, нежно прижимая дочку к себе.- – Такая она лапушка, такая она моя! Да вот невеста моя ни в какую. Говорит, такой маленький ребенок – это ж такая большая ответственность! Нам ведь с ней еще доучиваться надо, на ноги становится. Не век же у родителей на шее сидеть. Так что… Но деньги я, конечно, буду на нее давать, как и раньше. Как только что заработаю,  так сразу… Вы не думайте!
- Если тебе невеста позволит, - ввернул Гриша ехидно.
- Ой, да откуда она узнает! Я ей  про  заработки  свои не говорю  никогда ничего! Она так и думает, что у меня одна  стипендия аспирантская есть. А у меня  на самом деле и переводы, и редактура…  – последние Алешины слова потонули в общем смехе.
 - Короче, бедный ты, и бедная  невеста твоя. При таком раскладе, помоги Г-дь вам обоим. Но только с чего ты взял, что кто-то отдает тебе Таню? – сказала я, когда все, наконец, отсмеялись.
-  Ну, у нас-то с женой все проще, - немедленно перебил меня Ваня. В своем черном концертном костюме он казался гораздо старше,  суше и строже, чем тот отвязный музыкант, что вечно сваливался к нам, как снег на голову, и которого все мы привыкли видеть в джинсах и драном свитере. – Она, конечно, тоже не в особом восторге, но раз уж так вышло… Короче, я готов сегодня же увезти  Васю с Варей. Пусть только кто-нибудь соберет быстренько их вещи.
Близнецы изумленно уставились на него.    
  - Жить у вас? Но это же еще дальше от школы! – ахнула Варя.
Ванина семья жила в фешенебельном коттеджном поселке под Звенигородом.   
 - Да,  как же наша школа? Ты сможешь нас туда по утрам возить? –  спросил Вася отца.
- Школа? Хм-м, - Ваня явно не был готов к такому вопросу. – Ну, школу вам, по всей вероятности, придется сменить. Ничего, не страшно, будете ходить в другую. Правда, у нас в поселке дети в основном еще маленькие, поэтому своей  школы еще нет, но наверняка ж есть какие-нибудь в Звенигороде.
- Какие-нибудь школы есть и в Яхромке, - заметила я. – Но мама хотела, чтобы Варька и Васька учились в этой. Там они и будут учиться. И вообще, я не понимаю – у нас что тут, аукцион?  Почему вообще встал этот вопрос? Куда и зачем должны идти дети?  Чем им здесь плохо? У нас же есть  дом!  Разве мы все, совместными усилиями, не в состоянии заменить им мать? Которой и при жизни ( заметим в скобках), довольно часто не было дома? Что вообще так уж прям изменилось с маминой  смертью?
За столом воцарилась полная тишина.
- Настя, голубушка, - осторожно начала тетя Вера. – Ты, похоже, не до конца понимаешь. Речь ведь не о том, чтоб дня два-три продержаться без мамы, выполняя ее руководящие указания. – Она ласково положила руку мне на плечо. Руку сразу же  безумно хотелось стряхнуть, но я удержалась.  - Ты пойми, по принципу «давайте просто жить,  как и жили», у вас не получится. Рано или поздно кому-то придется  брать на себя ответственность за всякие основополагающие решения. Трубу, например, какую прорвет, или  из малых кто-нибудь заболеет. Всякое ведь может случиться, и случается, поверь мне, изо дня в день. Так что тут с бухты-барахты  решать нельзя. Это ж о взятии на себя полной ответственности за все и вся разговор. И домище это старый уже, того и гляди развалится!  И дети еще маленькие    – кто за ними изо дня в день смотреть  будет?  Ты, что ль, все на себя возьмешь?  Так ведь у вас у самих с Костей мал мала меньше! Еще поглядим, как вы сами-то с собою  управитесь, –  тетя Вера ласково усмехнулась этакою всепонимающею усмешкой. - Александр  Семенович,  вы что скажете? Вы же  у них тут самый старший?
Этого еще только не хватало! Черт знает что! Это чтоб дядя Саша распоряжался  моим братом и сестрами?!  Решал судьбу нашего дома?! Да если б не Марфа, его б самого давно отсюда надо бы коленкой под зад!
Я заозиралась по сторонам в поисках поддержки. Но  вокруг все отворачивались и молчали. Гришка не сводил глаз с Наташи. Марфа опустила голову и уставилась в пол, машинально покачивая ногой люльку с малышкой.
 Я переводила взгляд с одного на другого, пока, наконец, не уперлась. Да, поседел за последние дни, как лунь, черты еще больше заострились, и руки беспрерывно дергаются. Ну и что из этого? Ум-то, надеюсь, еще не весь растерял?
- Оскар, а ты-то чего молчишь? Ты разве не старше дяди Саши? И разве не ты в последние годы был маме почти что мужем? Мы все помним, как еще недавно ты звал ее замуж! Так разве из этого не следует…
- Что, Настя, что из этого следует?! Я здесь даже не прописан. Ума не приложу, куда забирать из больницы Глебушку. И мне же еще потом  поднимать его одному, без матери. Нет уж, решайте как-нибудь без меня.
Краем уха я слышала, как запинаясь, и через слово откашливаясь, заговорил дядя Саша. Что дом, мол, конечно, еще постоит, если особенно его как следует подлатать. Чем сам  дядя Саша в ближайшее время и займется. Но все-таки лучше дом этот, при сложившихся обстоятельствах, продать, и выделить каждому из детей его долю. Тем более, что и мне, и Грише есть где в Москве жить. Дом большой, стоит, по его, дяди Сашиным прикидкам, немало. Тем более, считай в двух шагах от Москвы, да и участок при нем не маленький.  Они с Марфой на ее долю и его, дяди Сашины сбережения, купят себе  небольшое жилье, и тогда, пожалуй, смогут взять к себе на какое-то время Танечку. Тем более, если Алексей станет, как и обещал, помогать материально.  Что же касается Васи с Варей, то ведь у них, в самом деле, есть отец. Вот он, тут сидит, и ни от чего не отказывается…   Оскару же, как отцу Глеба, тоже, разумеется, кое-что от продажи дома перепадет…  Кто ж говорит, Аглая Михеевна для своих детей  хотела бы, конечно, иного. Но ведь ее больше нет, так что придется нам с вами как-нибудь…
Замечательно! И все, главное, молчат. Да что они тут все, белены объелись?!
Нет, пора кончать этот балаган!
- Дорогие гости! –  громко,  скоморошьей скороговоркой, затараторила я, вскакивая с места. – А не надоели ли вам хозяева?!  Дверь-то во-он там – я сделала театрально-широкий жест. – Скатертью дорога! Смотрите,  не заблудитесь! Дядь Саша, - обернулась я уже непосредственно к предыдущему оратору. – А ты-то у нас с каких  пор прописался? Брак у вас, и верно, зарегистрирован, но документы-то на прописку вы  еще только подали? Так ведь я, как я теперь   ответственный съемщик, могу же  и передумать!
В общем, так.  Дом этот мой – ну, раз  вы все  так легко от него отказались.  И Варька с Васькой мои! И Таня тоже моя! А все остальные пошли нах, духу чтоб вашего здесь не было!  Нечего тут  больше решать! Поминки окончены, все свободны, всем спасибо!  – Тут воздух  у меня в легких кончился, я закашлялась, захлебнулась, несколько раз судорожно вздохнула, чувствуя, как перед глазами у меня все плывет. Однако я   героически устояла на ногах, вовремя схватившись за край стола.
Варька после рассказывала, что  лицо мое в тот момент  побагровело,  глаза грозно выпучились. Вид, короче, был устрашающий.   Специально народ пугать.
Все, действительно, испугались. И никто больше не стал со мной спорить.

                *
Совсем замять трагедию на станции «Сортировочная»  было невозможно. Слишком уж погибло много людей да не одних  только  безвестных  обитателей сектора Д,  а, наоборот, людей солидных  и    широко известных, в том числе и за рубежом. Среди погибших были ученые,  журналисты, художники.  Была истинно золотая  молодежь - славные дети славных  и у нас, и  за границей родителей. И просто крупные блоггеры, чье исчезновение из сетей не могло пройти незамеченным.
По сети  в неимоверных количествах расползались фотографии  -  от любительских, мутных из-за недостатка света, до цинично-подробных профессиональных   снимков. Ребенок, застреленный на руках у матери. Парень, поддерживающий убитую девушку, с мертвым запрокинутым лицом и аккуратной дырочкой  посередине лба. Истерзанные тела упавших и растоптанных толпою людей.  Все это, разумеется, дополнялось многочисленными пояснениями и рассказами очевидцев.
 В государственных СМИ как-то невнятно оправдывались. Мол, ночью у Сортировочной ситуация просто  вышла из-под контроля. В чем, конечно, немалую роль сыграла абсолютно никем не запланированная  гибель  мамы.  Никто, мол,  не ожидал от случайного скопленья случайных людей такого ожесточенного сопротивления сопротивленья властям.  Никто не думал, что начнется стрельба, и тем более, что стрелять станут так много, да еще и  на поражение.
В общем, как и всегда в таких случаях, истинным виновником оказался никто. И с него наверняка со всей строгостью спросили!
 Анджела и Давид со своими поселились у нас во флигеле. Обогревались невесть где добытой буржуйкой, мылись в тазике, за все без конца благодарили, и уверяли, что после сектора Д  это  прямо-таки царские условия.
Все бывшие обитатели сектора Д получили какой-то временный, шаткий и ненадежный вид на жительство. Вернуть их назад за колючую проволоку никто так ни разу и не пытался. Несмотря на это они  почти не выходили из дому, а выходя,  старались передвигаться  незаметно, как тени, наматывая на лица шарфы и поднимая  выше воротники. В основном они обивали двери разных посольств, делая все возможное, чтобы быстрее раздобыть визу и оказаться как можно дальше от наших негостеприимных краев.
  Многие подавались обратно на свои  Родины, особенно если причины переезда в Москву были в свое время чисто экономическими .
 Однажды, проходя мимо маминой комнаты, я краем уха слыхала, как Оскар  давал интервью  по скайпу. Хорошо поставленным учительским голосом, Оскар заверял невидимых собеседников, что лично он не видит в  сложившейся  ситуации вообще никакой  проблемы. Москва ведь этих людей давно уже де-факто  вместила. Осталось лишь по-человечески их  разместить.  А что? Они, между прочим,  вполне заслужили.   Многие проработали  на город  больше десяти лет почти   забесплатно. Им теперь по всем законам  положено  льготное государственное жилье… 
Кто-то из олигархов, чьи люди, по слухам, были лично причастны к происшедшей трагедии,   предоставил в распоряжение беженцев несколько корпусов своей личной  застройки  в Ю.Бутово. Туда, в конечном итоге, заселили тех, у кого не нашлось  ни физических, ни моральных сил уезжать и начинать где-то в дальних краях жизнь сначала. Таких, впрочем,  оказалось не слишком много.
Большинство   предпочло  воспользоваться помощью Красного Креста и прочих  международных человеколюбивых организаций.
 Так что в одно прекрасное утро мы провожали Анджелу с Давидом и их друзьями на самолет в Америку. Мы плакали, целовались, желали друг другу  удачи и счастья. Обещали не терять друг друга из виду, обменивались контактными телефонами. 
Самолет исчез в облаках, и лично для меня история  сектора Д на этом закончилась.
                *
 Отпуск, взятый  за свой счет в связи с семейными обстоятельствами,  плавно перетек у меня в начало декрета.   Хотя вставать приходилось по-прежнему   в дикую рань, чтобы проводить в школу Ваську и Варьку.
 Они, впрочем, страшно выросли и повзрослели за последнее время.  Да так, что с какого-то момента стали встречать меня утром на пороге кухни уже одетые, умытые, вполне собранные, и со словами: «Ну что, Настя, мы пошли!» - выскальзывать за порог. С этой минуты до их возвращения мне оставалось только молиться, чтобы с ними ничего не случилось.
   Главной моей новой обязанностью стало теперь всегда и все знать. Кто  что поел, кто  во что оделся, когда и чем кормили собак и кошек, кто ходил в магазин и что оттуда принес. Исходя из этого я строила планы  – кто что будет есть завтра, кто что наденет, чем и когда кормить живность, когда, кому и за чем снова идти в магазин.
Не то, чтоб я сама ничего не делала, а только отдавала распоряжения, конечно же нет. Но делала-то я только часть необходимых по дому дел, а вот держать в голове их  приходилось все. И, можете мне поверить, это было совсем не просто. Особенно, если в тщательно разработанный план вклинивалось вдруг что-нибудь непредвиденное. А оно вклинивалось, сцуко, причем сплошь и рядом.
То стиралка сломается, то ванная засорится, то собака вывихнет лапу. У Светы обнаружилась аллергия на кучу того, что мы обычно едим, приходилось исхитряться, выдумывая ей  отдельное ото всех меню, а потом еще отслеживать, чтоб она не таскала с чужих тарелок то, чего ей нельзя. У Тани был ложный круп, и я чуть не сошла с ума, когда она прямо у меня на глазах вдруг стала задыхаться. Слава Б-гу, Лика появилась довольно быстро, и немедленно, с порога, сунула хрипящему, посиневшему ребенку три белых шарика в рот.
- Это что, гомеопатия? – недоверчиво протянула я. –  Я как-то в нее не очень...
- Какая тебе разница – что? – усмехнулась Лика.  - Главное – действует.
Действительно, за пару секунд нашего разговора дыханье у сестренки выровнялось и щеки порозовели. Поэтому я воздержалась от дальнейших вопросов, и добросовестно закидывала ближайшие два дня  татьянин круп шариками.
   - А Глебу в больнице ты тоже что-нибудь такое даешь? И благодаря этому он все еще жив?
- Даю. И такое, и не такое. Но жив он, думаю,  не поэтому, а просто потому, что Б-г милостив. Ты с таким же успехом можешь считать, что Глеб жив благодаря тому, что Оскар поводит с ним  столько времени.  Потому, что вы все хотите, чтобы он жил. Любая  вещь  существует ведь не сама по себе, а в совокупности. Причем, чтобы понять, как все взаимодействует, вовсе не обязательно раздирать мир вокруг на составные части.
- Да ты, я гляжу, философ!
- Между прочим, раньше человеку чтоб быть врачом надо было, прежде всего, стать философом.
- Хм. Теперь, пожалуй, наоборот.
- Это верно.
  Совсем уже пришедшая в себя Танька пила из блюдца теплую воду, и смотрела  на нас с Ликой хитрющими прищуренными глазами. Казалось совершенно невероятным, что всего полчаса назад она хрипела, закатывала глаза,  чуть ли не умирала. Может,  это и впрямь мне привиделось?
Когда все становится хорошо, почти невозможно поверить, что может быть  как-то по-другому, и тем более странно за это испытывать благодарность к Б-гу там или к мирозданию.  Хорошо – это же нормально. Это ж так и должно всегда быть.
                *               
  С огромными животами, как киты, проплывали мы по дому,  стараясь не задевать мебели и друг друга. От прежнего Кости остались одни  глаза.
 Вообще, от беременности ужасно устаешь.  Девять месяцев  это почти вечность, успеваешь забыть, каким ты был раньше.
Костя не жаловался, просто потому, что он не жаловался никогда. Мы с ним оба привыкли  ни на кого не рассчитывать, привыкли  сами по себе быть сильными.
Впрочем, мы могли бы жаловаться  друг другу, но так и не выработали такой привычки. 
После тех неудачных поминок  состоялся у нас с Костей крупный разговор. Объявив, что отныне я все в доме беру на себя,  весь остаток вечера я тараторила, как  безумная, строя наполеоновские планы на ближайшие годы и даже десятилетья. От депрессии моей разом и следа не осталось,  аппетит сам собой вернулся, и я лопала без зазрения совести теть Верин пирог так, что за ушами трещало, запивая его крепким чаем.
   Костя сидел напротив меня и молча слушал. Вежливо и отстраненно, точно его  это совсем не касалось, хотя я щедро отводила ему немаловажные роли в своих бесконечных планах.  А, когда я на секундочку смолкла, только лишь для того, чтобы перевести дух, сказал неожиданно:
- Я, я, я! Все только «я» да «я»! А тебе в голову не приходит, что ты  теперь не одна на свете? Могла бы хоть для проформы меня спросить, что я на этот счет думаю.
-????? – брови у меня молча взлетели  под лоб маленькими домиками.
 - Нет, чтобы братьев и сестер своих никому не давать – тут у меня возражений никаких быть не может. Тут ты все правильно решила. Дети – это  святое, и я  целиком  и полностью на твоей стороне. А вот насчет дома вашего ты, по-моему, поторопилась.
- Что ты этим хочешь сказать?
 -  Ну, тебе, видно не приходило в голову, что я  до сих пор  не терял надежды  вернуться однажды к себе домой. С тобою, и со всеми конечно.
  - В смысле? В твою  мансарду?! Костя, солнце, но  ведь мы же там  попросту  не поместимся!
-  Там, между прочим, кроме мансарды, еще и квартира есть. Срок аренды у жильцов вот-вот истечет. Можно было бы просто не продлевать договор. Не особняк, конечно, но все-таки четыре комнаты, в старинном доходном доме. Как-нибудь уж разместились бы, я тебя уверяю. И мелких можно всех взять с собой, и даже, при желании, всех собак с кошками. Совсем, кстати, не плохой вариант. Да что уж теперь! Когда ты все за всех так лихо решила на ближайшие    сто лет с хвостиком.
- Костя, ну не обижайся! Ну, если бы только  мама была жива! Я ведь  все это не нарочно придумала!
 - Я понимаю!  Но и ты меня пойми! Это ведь не просто мой дом. Не просто адрес – дом номер, квартира такая-то. Это ж  был семейный проект! Предок мой сам все чертил-рисовал,   сам придумывал, как в нем  чего будет, на стройку чуть ли не каждый день таскался, проверял, все ли там так сделали. Там, считай,  в каждый камешек вложена  частичка  души.  И там  всегда  кто-нибудь из семьи жил! Ну, типа, традиция у нас такая.  Присматриваем за ним, что ли.
- За кем, за домом? В качестве кого, домовых? А без вас он что, не выдержит и  развалится? Я еще понимаю, если б ты хоть дворником там работал. А так, по мне ты и отсюда прекрасно  сможешь   присматривать. Так сказать, виртуально. Не хуже, чем  из любой другой точки вселенной. А вот если я отсюда уеду… Тут ведь  и вправду на фиг все сразу развалится. Ты что, не понимаешь, что ли? 
 - Я-то тебя понимаю! Но и ты меня пойми, пожалуйста! Не планируй ты на сто лет, Б-га ради! Мне ведь это как ножом по сердцу!  Давай, максимум, лет на десять. Пока Вася с Варей не подрастут. А тогда уж мы … понимаешь?
- Понимаю. Тогда – как только, так сразу.
                *
Из всех, доставшихся мне по наследству вещей, самой беспокойной был мамин телефон.
Мама не признавала технических новшеств. Всю жизнь, со школьных лет и до самой смерти,  пользовалась она купленной у кого-то с рук древней черною «Нокией». Корпус ее был  стянут резинкой, экран покрыт миллионами  трещин, но в целом телефон этот был непотопляем, не сжигаем и не разбиваем.  Телефон пережил бесчисленные падения, в том числе в унитаз и в костер, а однажды  выпал у мамы из руки в   Астре. И пришлось ей потом возвращаться за ним на  километр назад, и разыскивать его по голосу в чистом поле.
 Словом, уничтожить этот агрегат  можно было, видимо, только бросив прямиком в топку доменной печи, или, на худой конец, в жерло действующего вулкана, разобрав предварительно на составные части. 
Поначалу мамин телефон трезвонил  днями и ночами, не переставая. Многочисленные пациентки требовали немедленно  объяснить, почему именно сегодня их тошнит больше, чем обычно, нормально ли, если раз в день немеют руки, что делать, если во сне сводит ноги, и сколько раз в час положено ощущать шевеленья плода. Кроме того, по нескольку раз в сутки маму вызывали  на роды.
Потом до меня дошло, и я «обучила» автоответчик всех слать к тете Вере. Количество звонков немедленно сократилось в разы. Теперь только самые настойчивые, принципиально не общающиеся ни с какими механизмами люди, после  десятка неудачных попыток, добирались, наконец, до живой  меня.
 Как правило, у них  не было ни интернета,  ни телевизора. Поэтому им все приходилось  объяснять с нуля. Я сообщала им   о смерти мамы, выслушивала  охи, вздохи и соболезнования, лаконично, но вежливо отвечала  на  вопросы  об  обстоятельствах. И все лишь затем, чтоб в конечном итоге переадресовать  их к тете Вере.
Все это было мне и морально тяжело, и физически довольно напряжно.
Тем не менее, совсем выключить телефон, просто перестать его заряжать,  убрать куда-нибудь с глаз подальше, я все же не решалась. Слишком много людей завязано было на мою маму. Вдруг у кого-то из них  стрясется что-нибудь неотложное, а никакого другого номера под рукой не окажется?
Она позвонила ночью, где-то около двух. Голос  тоненький, похожий на детский. Говорит с характерными, через равные промежутки времени, придыханьями.
 - Здравствуйте, это Ира Савельева. Вы просили позвонить, когда схватки  станут через каждые две минуты. Ну, значит, и…вот.
- Здравствуйте, Ира! Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, но,  Аглаи Муравлиной  по этому телефону сейчас нет. Придется вам перезвонить ее коллеге, по следующему номеру…
- Вы знаете, - перебил меня голос, - тут у нас  небольшие проблемы со связью. Я уже пыталась  набирать этот ваш другой номер, но соединения не получается. К тому же  у меня вот-вот сядет батарейка. Так что, похоже, кроме вас мне вообще больше никого вызвонить не удастся.
- Хорошо, говорите ваш адрес,  я его передам акушерке.   
- Но мы же оставляли  Аглае подробную карту, когда договаривались. А она сейчас  далеко? Вы совсем-совсем  не можете с ней связаться?
- Боюсь, что совсем-совсем, – я постаралась, чтобы голос мой звучал как можно бодрее и беззаботней. Ни к чему  роженице лишний раз волноваться. –   Придется вам все рассказывать  заново.
  - Ну, вообще-то это не слишком сложно, хотя, конечно, с картой было бы проще.  Где Приокский Террасный Заповедник представляете? Значит, двигаетесь от Тарусы вдоль Оки, и примерно через два километра   берете левее . Потом  еще через пять километров повернете  на Юг, и сразу  увидите озеро. Оно довольно большое, не ошибетесь. Мы  там почти в  центре, на маленьком таком островке. Сейчас правда, когда везде снег и лед,   и вряд ли островок сверху будет хорошо заметен. Но уж  дом-то  наш вы никак  не  пропустите. У нас во всех окнах свет горит, и кроме нашего, здесь  нет никаких других домов нет.  А  хотите, я  мужа попрошу  костер  развести? Тогда уж точно ни за что не заблудитесь.  Только вы уж садитесь, пожалуйста, прямо перед крыльцом! А то лед у нас сейчас не очень надежный.
- А вы что же,  совсем одни там живете? – спросила я, старательно  скрывая дрожь в голосе и  начиная понимать, что тетя Вера здесь, видимо, не при чем, и  принимать эти роды  придется все-таки  мне. У тети Веры нет ничего похожего на Астру. Да и летать она, насколько я знаю, не умеет.
- А как вы оттуда  на большую, так сказать  Землю,  выбираетесь? Ну, за продуктами там, или так, если вдруг приспичит? (Вот как сейчас, например).
-  Понимаете,  мы с мужем такие ну, немножко отшельники, что ли. За пять лет, может, раз  десять  куда-нибудь ездили. Зачем нам?  Кому надо – сами к нам приезжают. Хотя в принципе можно - летом на лодке, а зимою –  на санках. Или еще у нас  мотоцикл в сарае есть. Но это если лед крепкий.  А как вы думаете,  скоро к нам кто-то приедет? А то батарейка эта совсем,  кажется,  уже садится! И это… вроде  воды у меня отходят.
- Постараюсь не позже, чем через час. Скажите, Ира, а  какие это  у вас по счету роды?
 - Первые, но..
Раздался щелчок. По-видимому, батарейка все-таки сдохла.
Чертовы натуралисты! Сидят, небось, без электричества, и телефон этот  свой в полгода раз заряжают.
- Куда ты? – встревоженно заворочался Костя.
- Ничего особенного, не волнуйся, я на роды, приму и сразу вернусь.
Нежно чмокнула его в нос, и выскользнула за дверь.
Впрочем, для Марфы я оставила подробную записку – куда и зачем я еду. Даже что-то вроде карты нарисовала. Ну, так просто, на  всякий случай.
  В «Астру» я загрузила две канистры бензина,  чтоб было на чем  возвращаться обратно. Положила  обе родовые укладки – и мамину, и свою. И  два реанимационных набора - взрослый, и для младенцев
Если что, сказала  себе, сразу зашвырну ее  в «Астру», и на полной скорости в ближайший роддом. Где только он у них там? Надо полагать, что в Тарусе.
Лететь предстояло долго, я сунула наушники в уши, и врубила на всю мощь плеер. Озеро, говорите? Ну ладно!
За дорогу я успела прослушать пол «Лебединого».
                *

Это их чертово озеро я все-таки чуть было  не пропустила!  Оно мелькнуло подо мной  совсем  неожиданно -  единственная пролысинка средь сплошной стены на километры вокруг стоящих деревьев. Сверху оно было величиною с ладошку.
Пришлось возвращаться назад, снизиться и сделать пару кругов, выискивая их дом. Костер они, конечно же, развести позабыли.
 Островок  сверху казался крошечным.  Чтобы случайно не посадить «Астру» на лед, я втиснула ее на какие-то кусты, между ульями для пчел  и сараем. Наверняка там  у них  размещался  какой-то сад или огород, но мне уже было  все равно. 
Выбравшись с чемоданчиком  из кабины,  я немедленно провалилась  по пояс в сугроб. С трудом как-то из него выкарабкалась, и  тут  же была  повалена на спину огромной, жарко дышащей в лицо собакой. Собака, впрочем, выглядела довольно мирно, и не делала никаких поползновений меня укусить. Просто при любых моих попытках подняться, начинала рычать, весьма грозно и  внушительно.
Черт, приехала, называется! И что теперь, прикажете делать? Торчать до утра в снегу, пока не замерзну? А в доме меня, между прочим, ждут.      
- Идиотка! – сказала я собаке в сердцах. –– Или идиот. Извини, я в темноте не вижу.
Собака в ответ громко взвизгнула, и яростно завиляла хвостом. Может, встать все-таки как-нибудь? Пуховка-то  на мне толстая, глядишь, сразу и не прокусит. Главное, успеть защитить  лицо.
 - Малыш, назад! – раздалось где-то у меня над ухом. Заскрипел снег под чьими-то торопливыми шагами. Собака сразу отпрыгнула в сторону, и уселась, явно ожидая похвалы. Действительно, малыш, ничего не скажешь. До некоторых людей как-то  не доходит, что сладкий щенок рано или поздно всегда вырастает.
Две сильные руки подхватили меня и поставили на невидимую в темноте дорожку.
- Вот ведь,  бежал-бежал, и не успел все-таки. Вы уж извините,  что так вышло. Идемте скорее в дом, не бойтесь,  он вас больше не тронет.
-  Да ладно, не страшно, вообще-то я не боюсь собак. А можно сразу на «ты»? И давайте, давай, конечно,  в дом.  А то мне на тебя и смотреть-то  холодно.
Выскочивший навстречу мне парень был  босиком, и в ватнике на голое тело.
Изба  из толстенных бревен,  сложенная - как мне немедленно похвастались -  без единого гвоздя,  была жарко натоплена. На печке-голландке кипели два огромных котла с отварами из ромашки, чабреца, череды, пастушьей сумки и еще чего-то такого, чего я с ходу  не смогла определить по запаху.  Котлы заполняли все вокруг сладковатым паром, от которого  стекла в окнах совсем запотели. Просто как в бане!  На улице  мороз минус двадцать, а здесь мне сразу захотелось скинуть  с себя все, что можно, и чего нельзя.
Хозяева, впрочем, вряд ли стали бы возражать. Сами-то они  ходили по дому  голышом. Во мне даже шевельнулось недовольство. Ну, роженица ладно. Но  муж-то ее мог бы хоть для приличия  трусы надеть? Что, все вокруг должны знать, до какой степени происходящее  его  возбуждает?
 Впрочем, кого им у себя дома стеснятся?   Меня, что ли? Так я ж  акушерка!
- Чаю? – светским тоном осведомился хозяин, тощий высокий парень в очках, с торчащими во все стороны дредами. Из одежды на нем были многочисленные фенечки на обеих руках, кожаный браслет на ноге, «хейратник» и маленький серебряный крестик на черном шнурке. На том же шнурке болтался рядом с крестом круглый маленький камешек, с аккуратно проделанной морскими волнами дыркой – «куриный бог».- И давай, что ли уже познакомимся. Меня Валерой зовут. Ты, вроде, сказала, можно на «ты»?
-  Настя. И да, конечно, лучше на «ты».
Кружка была из рыжей обожженной глины, с выдавленными по бокам петухами.  Внутри нее был  не чай, а отвар  чабреца и липы.
 - А почему Аглая сама не приехала? Ее что, вызвали на другие роды?
Ну, ясно, какой уж тут интернет с телевизором!
- Долго объяснять, - уклончиво ответила я.- Сейчас это уже не  важно. Я ее дочь, тоже акушерка.
 Давно началось-то?
- Да всерьез чтобы где-то со вчера. Впрочем, и всю неделю понемногу прихватывало.
 Тоненькая, черноволосая Ира ни минутки не могла усидеть спокойно. Перебегала из угла в угол, присаживалась на корточки,  вскакивала, водила попой из стороны в сторону, сгибалась и выпрямлялась. Казалось,  что она пляшет какой-то  шаманский танец. Темно-коричневые торчащие соски на  грудях  подрагивали, на лбу выступили бисеринки пота,  губы потрескались, и она то и дело облизывала их языком.
В промежутках между схватками, Ира подбегала к огромной, мне по пояс,  кадке с водой , зачерпывала из нее, и жадно пила ,  не замечая, что вода льется через край, проливается ей на грудь, на высокий живот, плещется на  некрашеные шершавые половицы...
От  осмотра Ира наотрез отказалась.
- Зачем? Когда голова полезет,  и так  все ясно будет.
 Оставалось сидеть и ждать. Я тянула из глиняной кружки травяной отвар, слушала ирины   постанывания, и чувствовала, что глаза у меня потихоньку начинают слипаться.
- Хочешь спать? – спросил у меня Валера.
- Ну, может  и правда, с пол часика полежать, –  неуверенно протянула я. – Ты ведь разбудишь меня, если что?
Похоже,  зря я так  торопилась. Времени до родов, должно быть, еще навалом.  Вообще ведь, с первыми родами  не угадаешь. Как бы мне до послезавтра тут не зависнуть!   
Валера проводил меня в маленькую горницу, отделенную от основного помещения тонкой, не доходящей до  потолка перегородкой, и помог забраться на высоченную кровать с ворохом одеял и настоящих пуховых перин. Подумал, и тоже запрыгнул рядом.
- Пожалуй, и я часок придавлю. Вроде она  и без нас там неплохо справляется. А что все-таки стряслось с твоей мамой? Я так понял, ты при Ире не хотела об этом говорить, но сейчас-то можно? 
Я в двух словах рассказала.
По мере моего рассказа у Валеры непроизвольно сжимались кулаки, а когда я замолчала, он  выругался:
- Сволочи! Ну, слов же нет, какие там все сволочи!  Вот потому  мы от всех  сюда  и уехали! Там ведь и сам не заметишь, как в такого же превратишься.
- И давно вы так вдвоем здесь живете?
- Да уж лет пять. Мы, знаешь, как школу закончили, так сразу из дому  подались. Я в детстве болел много, и школу на год позже закончил. Как экзамены сдал, так  мне сразу повестка пришла, в армию типа идти, по спецнабору. У нас же вечно какие-то со всей округой разборки, не одно, так другое, наша ж страна без этого   жить не может! Русского ж человека хлебом не корми, а дай только с кем-нибудь подраться.  Ну, а наши  ребята, кого раньше позабирали,  и кто потом,  оттудова живой вернулся, такого понарассказывали! Я сразу решил - да не дай Б-г!   Подговорил Ирку, собрались с нею, и  деру. Мысли даже не было куда – конечно в Москву! А как же,  Москва пуп земли,  центр  мира!  Сами-то мы с нею деревенские, из-под Томска. И считай, у нас все село – бывшие политкаторжане. Кто  с до-революции, кто с после. Вроде даже декабристов потомки есть. Стало быть, неподчиненье властям у нас всех где-то там в крови. Ну, с неделю, наверное мы до этой Москвы добирались – где стопом , где на собаках. Добрались. Сперва ночевали на вокзале, в приюте для бездомных подростков. Коситсятам на нас стали – вроде, великоваты уже под детишек косить. Потом этих  встретили, ну, знаешь наверное,  людей Радуги. Они нас к себе вписали, и сезон мы с ними в типи прожили. Аж до самых заморозков вигвамы наши  на Пахре стояли. Ушли только, когда носы себе чуть не поотморозили. Ирка там ребенка нашего первого потеряла. Потом в общине толстовской год жили, крестились, венчались. Крестик, видишь, вот у меня оттуда.  Да все не то! Везде надо под людей подлаживаться, подстраиваться, а люди-то они везде, понимаешь, разные. Потом уже мужик один мне про это место сказал. Тут раньше лесник здешний жил. А потом у них какое-то укрупненье в хозяйстве произошло, ну, чтоб зарплаты две не платить, и теперь  этот участок  за другим каким-то лесником числится. Ну, вот мы с Иркой сюда, значит, и перебрались. Дом этот до того лет десять стоял заколоченный, забыли, типа о нем. Ну, и то ведь сказать, сюда ведь добраться не просто. Дороги на это озеро  нет никакой, специально не проложили, тут потому что с весны до осени числится вроде как заповедник птичий, с каким-то типа уникальным биоценозом. Сюда если  на самолете только, как ты.      
- И что, действительно никто к вам ни разу не забирался, ни разу  не пытались вам помешать?
- Почему ж, пытались, конечно. Тут же не крайний свет, не так чтобы очень от людей далеко, не тайга все-таки сибирская.
- Ну и?
- А чего «и»? Чего «и»? Погрозил им  «калашом», да пару разиков  для острастки  стрельнул в воздух. Сами сообразили. Никому ж дуриком под пули лезть не охота. Да и кому мы с Иркой нужны-то, в конце-то концов!
Мне стало даже забавно. Такой себе хиппи-христианин-пацифист – и вдруг  с «калашом». Ну, ясен пень, как добру-то  без  кулаков выжить. В данном случае, без «калашей».
Может, и мне пора себе завести что-нибудь этакое? Так ведь и хожу с голыми руками. Только и есть при мне, что степкина черненькая коробочка. Но ведь полным-полно мест, навроде этого, где связи нет или она плохая. 
- Не, мне теперь от людей ничего не нужно, - продолжал разглагольствовать Валерка. – И они  от меня пусть отвянут. Дирекции заповедника я за участок честь по чести заплатил. Дом этот, считай сам поставил, до него тут сараюга какая-то была, чуть покомфортабельнее, чем типи. Сад  свой развели, огород. Пчелы вот у нас, да ты ж видела. Две козы есть с козлом, одна шерстяная. Потом еще утки, куры…  Весной вот лен хочу попробовать посадить.
- Слушай,  а как ты  всему этому научился?!  Это ж сколько всего знать для такого хозяйства надо! – спросила я,  не скрывая своего восхищением. – Ты что, и печку эту сам тоже сложил?
- И печку, и дымоход. Ну… что-то когда-то в детстве в деревне видел. У нас ведь под Томском не перевелись еще крепкие мужики. А в основном, конечно, из интернета скачал. Я, знаешь, считай, всю жизнь к этому готовился. Где-нибудь чтобы одному от всех жить. Классе в шестом, ну когда почти весь год проболел, и школу, значит, не посещал, лежал себе, и  все представлял, как оно у меня в жизни будет.   План себе целый разработал,  чего вообще может человеку в  жизни понадобиться. Потом уж, когда встал, начал  по  компьютерным сайтам  шарится. Дома-то у нас компа не было. Ну, я  в школу райцентровскую перевелся, там у них класс компьютерный. Опять же, с Иркой  в одном классе там оказались, – он улыбнулся своему воспоминанию. – Ирка, она у меня, знаешь, такая… такая… Короче, нет больше таких!  Потом в библиотеках во всяких к компам ведь доступ бесплатный, даже и документов не спрашивают, и на прикид твой не смотрят. У меня вон – видишь, в углу? – целая гора всяких распечаток. Уезжал когда из дома, пол-рюкзака набил этой дрянью. Сейчас вот на досуге перечитываю. Хотя я и наизусть много чего помню. Так только, размеры иногда посмотреть.   Мне знаешь, хоть  лето, и хоть зима, хоть лес, хоть пустыня, хоть полюс, хоть океан. Меня теперь куда ни брось, я везде выживу и окопаюсь...      
- А-ах! А-ах! – донеслось неожиданно из залы. Валера осекся, и мы живо ссыпались вниз с кровати.
Ира стояла на коленях, вцепившись изо всех сил за край стола. Я живо натянула перчатки, и тоже опустилась  на колени у нее за спиной.
После томительных часов ожиданья мне мучительно хотелось  хоть что-нибудь теперь сделать.  Я еле сдерживалась, чтоб  чего-нибудь  не поправить, за что-нибудь - чу-уточку- не потянуть,  да просто  хоть  прикоснуться! Охотничьи инстинкты какие-то! Как у собаки, ей-Б-гу!  Хоть как-то, да повлиять на процесс.  Хотя все и так отлично идет. Хотя сама ведь прекрасно знаешь, что лучшее всегда враг хорошего…
   Голова вполне самостоятельно медленно, но верно выползала  наружу. Сперва показалась шапка слипшихся, неожиданно белокурых волос, за ней постепенно, выкатился широкий покатый  лоб, потом на меня  уставились большие серо-голубые глаза, и сразу же за ними на свет появились слегка сплюснутый набок нос, пухлые, скривившиеся в плаксивой гримасе  губы и твердый, решительный подбородок. Полностью уже родившаяся голова медленно стала разворачиваться на бок. На левый, как это и бывает чаще всего.
 И  вот тут все неожиданно приостановилось. А через пару-тройку минут стало ясно, что  страстное мое  желание наконец-то  исполнилось, и пришло мне, наконец, время вмешиваться в процесс. Плечи явно не пролезали.
Вот ведь идиотские у людей бывают  желания! Ведь знаю же,  что во время родов думать можно только  о белой обезьяне!
- Ира, - сказала я, стараясь звучать как можно спокойней, - отпусти руки. У тебя вон, костяшки на пальцах уже побели. Встань на четвереньки,  расслабься и подыши. От того, что глаза вылезут на лоб, процесс не ускорится.
- Но… он же там! Почему он… не выходит? Он что, застрял?!
- Ир, ему там пока вполне себе хорошо. Это тебе… хм… скажем так, не вполне  комфортно. Поставь, пожалуйста,  одну ногу на ступню, и постарайся пока не тужится, и не напрягаться. Продыши эту схватку, сейчас, сейчас  мы его родим...
Или нет. Но этого я, конечно, ей не сказала.
Краем глаза поймала жесткий Валеркин взгляд.  Похоже было,  если чего, он меня прямо тут  на месте и убьет. Блин, занять бы его пока чем-нибудь полезным!
  - Валер, масло постное у вас есть?
Масло было темное, и пахло подсулнухами и солнцем. Плечико упрямилось,  и не поддавалось. Потом у меня  под пальцами  едва слышно хрустнуло, и плечи, наконец, выскочили, сперва часть одного, а потом оба сразу. Следом за ними выскользнуло и  увесистое  тельце. Уфф!  Так  и думала, что это мальчик. С такими-то подбородком и лбом!
 Мы взвесили потом его на безмене.  Три девятьсот! Подумать только, какой, все-таки, большой пацан!
В первые мгновенья  он был молчаливый и мрачный. И слегка синеватый. Я пощекотала ему пятки, похлопала легонько по спинке. Захватила в свой рот сразу и его рот, и нос и, сильно вдохнув в себя воздух,  отсосала  сладковатую слизь.
Нет, ну то есть на столе вообще-то лежала резиновая, заранее заготовленная груша, но я в тот момент почему-то  об этом забыла.
  Когда ребенок  задвигался, порозовел,  закричал,  я  вернула его маме. Мы стояли обе под столом на коленках, смотрели друг на друга, на ребенка, и улыбались. Валерка стоял поодаль, и по щекам его текли  слезы.  Оказывается, и таким крутым мужикам иногда случается плакать.
Ребенок на руках как-то сам собой извернулся, ухватился за сосок и довольно зачмокал.  Тотчас же раздалось «хлюп», и  на пол теплой лягушкой шлепнулась плацента. Роды закончились. Настало время всем смеяться, плакать, обнимать, целовать и поздравлять друг друга. 
В дубовой, выдолбленной из цельного бревна кадушке мы с Валерой вымыли маму с малышом  теплым травяным отваром. Потом Валера на руках перенес  обоих  в постель, и там уже, кое-как примостившись  и балансируя на краешке, я зашила на Ире относительно небольшой разрыв. Заодно, между делом, прочитала  краткую лекцию о переломе ключицы у новорожденных. Что, мол, ничего страшного, все само пройдет. А пока поднимать и двигать с осторожненько, и, если  одевать, то начиная с больной руки.
  Почти весь следующий день я проспала  на  надувном матрасе,  разложенном для меня возле печки. Хозяева вокруг двигались, разговаривали, входили и выходили. Несколько раз запищал ребенок, и мое сонное сознание, не просыпаясь, отметило : «Все в порядке, раз пищит - значит  живой.» Пару раз на меня наступала, и пыталась сдвинуть куда-нибудь носом собака. Еще меня, кажется, пытались накормить, или хотя бы напоить чаем. Но уж это было совершенно без мазы. Я спала, и плывущие вокруг травяные запахи навевали на меня теплые летние сны.
 
                *
На закате я окончательно проснулась. Круглое красное солнце лежало  прямо на горизонте. Если не считать его, вокруг все было белым-бело –  озеро, лес, ветки деревьев, небо.  Я придирчиво ощупала Ирин живот –  матка была как футбольный мяч, такого же размера и такой же упругой. Понаблюдала, как ребенок сосет. Выпила еще травяного чаю, и засобиралась домой.
- Удачи, - сказала я.  Мы с  Ирой обнялись и расцеловались.
- Спасибо!-  сказала она, отстраняясь и незаметно смахивая с глаз слезы. – Насть, ты такая замечательная!
- Ты тоже! – сказала я совершенно искренне.
- Знаешь, вчера, когда ты спала,  Валерка рассказал мне про твою маму.  Это... ну у меня просто нет слов! И ты все же приехала,  все-таки до нас добралась!… Тебе ведь и самой уже  скоро!
-  Скоро, - я улыбнулась. И маме было бы скоро. Но вслух я этого не сказала. Как там, интересно,  сегодня Глебушка? Обычно-то  мы всегда получаем к вечеру от Оскара полный отчет.
 - Ну, и тебе самой легких родов! Приезжай к нам летом! С мужем,  с малым! Тут у нас летом красиво, тихо!
- Ой, на мне  так много малых! – я даже рассмеялась.- На вашем островке  все просто и не поместятся! Уж лучше вы к нам! У нас дом большой, на всех места хватит.
- Ладно, как-нибудь выберемся,  - не слишком уверенно ответила Ира, явно сомневаясь, что это «как-нибудь» когда-нибудь наступит.
Валерка пошел меня проводить  до Астры. Как и в прошлый раз, он был босиком, в наброшенном на плечи и не застегнутом ватнике. Шел по снегу, и насвистывал. Сунул мне по дороге в карман пачку денег, перехваченную аптечной резинкой. – Тут все, как мы с Аглаей  договорились.
-- Ну, бывай, -  наклонился он, чтоб  тоже чмокнуть  меня на прощанье.
Я чуть не впервые заметила, какой  Валера высокий. В сумерках его длинная его тень, лежа на снегу,  перечерчивала наискось чуть ли не весь  остров, как стрелка от солнечных часов.
 –  Спасибо тебе за все! Уж и наболтался  я  вчера! За всю жизнь, мне кажется, никому столько про себя не рассказывал! Ты к этому как-то располагаешь, что ли. Правда, Настя, приезжай как-нибудь к нам еще, ладно?
- Ладно, - сказала я,  погладив напоследок огромную, лобастую голову абсолютно не страшного Малыша.- Как-нибудь обязательно  приеду.
                *
Дома было тихо. Дети на кухне, под руководством Марфы, выкладывали на картонных тарелках картинки из макарон и крупы, и были непривычно сосредоточенны и серьезны. Самые маленькие спали – Маринка в слинге на Марфе,  Алешка в слинге на Косте. Когда я вошла, Марфа сразу приложила палец к губам: «Тсс, не мешай!», и я, как можно незаметней,  постаралась проскользнуть к нам.
Костя вошел в комнату следом за мной, и немедленно закрыл за собою дверь. Развязал слинг, осторожненько, стараясь не разбудить, переложил Алешку в кроватку.  И. только убедившись, что ребенок по-прежнему спит, обернулся ко мне и шепотом заорал:
- Ты! Как… как ты могла! Я всю ночь искал тебя по этому лесу! Еле углядел этот дом! Со спутника в интернете  ни хрена не видно - один белый снег кругом на километры вокруг. Я чуть не рехнулся! А если б ты рожать в воздухе начала?!
 - Ну, и что, и села бы где-нибудь, и родила бы, делов-то. И полетела бы потом дальше.  Кость, ну ты что, как маленький,  не знал, можно подумать,  на ком женишься?
Он сел на кровать и потрясенно уставился на меня.
- Получается, что не знал. Это что, каждый день так теперь будет, да?
- Ну, надеюсь все же не каждый.
Я села рядом, и прижалась к нему как можно ближе. Положила голову на плечо, погладила  по щеке. Костя сперва  упирался, сидел, как каменный, пытался даже отстраниться. Потом не выдержал, и обнял тоже  меня в ответ.
- Г-ди, что у нас с тобою за жизнь! То пожар,  то революция! То ты на сутки невесть куда исчезаешь! Только наводнения не хватало.
- Не накаркай! Что там, кстати, с трубой этой в ванной?
- Да дядя Саша с Серегой весь день над ней вчера колдовали.  Сказали, вроде в порядке. У Алешки зуб  ночью резался.  Посмотришь потом, как проснется – беленький такой ободок спереди на нижней десне. Так плакал, бедный!  И я вместе с ним.
- Ты плакал? Бедный! Где у тебя болит? Дай я тебя пожалею.
- Да везде у меня болит! Спину ломит, ноги отекли, живот книзу тянет! Есть ничего не могу, изжога вконец замучила. Девка эта танцует у меня вечно то на печени, то на почках. Не иначе в балет готовится. Когда ж все это уже  закончится! Вот скажи, это нормально, что я, здоровый взрослый  мужик, не могу сам себе завязать ботинки?
- Да – ботинки это засада! И я тоже ведь не могу! Придется нам с тобой усаживаться друг против дружки на корточки, и завязывать их  один другому, по очереди. Как тебе такой вариант?
- Хм, надо попробовать! Г-ди, Настя, как же я по тебе соскучился! И когда уже, наконец,  я смогу любить тебя по нормальному?
- Скоро, Кость, скоро! Потерпи,  солнце, совсем ведь уже немного осталось. Совсем-совсем- чуть-чуть, почти ничего…    А пока давай мы с тобой…
- Давай. Пока Лешка спит.
Наши тела сейчас как огромные, разбухшие  в центре капли.
Надо полагать, сверху, со спутника, ну, если предположить, что его вездесущий взгляд способен проникать сквозь крыши и потолки, мы были похожи на инь и янь.
                *
 
Костино кесарево было назначено на конец следующей недели. Мы рассчитывали, что я пробуду  с ним в отделении сколько надо, а к моим родам он будет уже на ногах, и в полной в боевой готовности.
Но человек, как известно, предполагает…
Короче, с утра в понедельник я почувствовала первые схватки – легонькие такие, тренировочные. К середине дня они усилились, начала отходить пробка.
Не то чтобы я сильно расстроилась. Беременность,  считай, доношенная,   где-то тридцать семь плюс, а я, между прочим, не меньше Костя, порядком уже устала  от всей этой фигни . Ну просто, когда все уже распланируешь, а тут надо заново все придумывать…
Просто мне не хотелось неразберихи. Но уж тут ничего поделаешь, как фишка ляжет. Жизнь такая,   брать приходится, что дают.
Весь день я бродила по дому, то и дело останавливаясь, и цепляясь руками за стены, столы, стулья и прочие стоящие на пути  предметы, начинала возле них ритмично раскачиваться. Схватка заканчивалась, я отпускала стену, край кровати или стола, и топала дальше, стараясь как можно больше дел успеть переделать за это последнее оставшееся мне утро.
Иногда я постанывала, тянула басисто «ы-ы» или «у-у» - низкие звук способствуют раскрытию шейки матки, тогда как высокие, наоборот, ее зажимают. А вот петь, как в свое время Марфа, я не могла.  Ну, вот абсолютно мне почему-то не пелось.
Народ вокруг поглядывал на меня сочувственно, спрашивая иногда: «Что, Настя, больно?». Я в ответ  или махала рукой - иди, мол, на фиг, не до тебя сейчас, вот схватка пройдет – отвечу. Или, если к тому времени уже слегка отпускало, говорила: «Нормально, все идет как надо, не волнуйся. На самом деле не так-то уж и больно.» И человек успокоено улыбался, шел по своим делам, оставляя меня наедине с моими проблемами, решить которые все равно был не в состоянии. Ну, в самом деле, никто ж  за меня не родит, верно?
Одного только Костю не удавалось мне провести. У него тоже было полно своих дел, у каждого из нас  в доме существовала своя ежедневная утренняя рутина, и Костя не то чтобы побросал немедленно все, ради того, чтоб таскаться следом за мной и стонать на пару.
Однако если пути наши в доме случайно пересекались, и Костя видел меня раскачивающейся у стенки, то он, ни о чем не спрашивая, просто подходил,  и клал мне руку на поясницу. И мне сразу же становилось в миллион раз легче. Каким-то образом он забирал мою боль себе. Я благодарно улыбалась ему, и мы опять расходились в разные стороны. 
Надо сказать,  я  сама прекрасно  знаю все эти точки.  Сама себе то и дело надавливала их кулаками, да и Марфа не раз  пыталась мне их промассировать. Но то ли сил у нас  не хватало, то ли уменья, и не то чтоб  совсем уж не помогало, но такого вот полностью анальгезиющего эффекта у нас с  ней ни разу не выходило .
Часов в девять вечера я все же не выдержала, и набрала тетю Веру. Рожать в одиночку при полном доме народу и куче детей в мои планы не входило. А уже хотелось забиться куда-нибудь в угол подальше, и отключиться там от окружающей суеты.
Сперва тетя Вера отнеслась скептически: «Что, всего тридцать семь недель? И каждые пять минут схватки? А из чего следует, что  не ложняки? Да ладно, не физди, точно ты сама не знаешь, какие они бывают, первые роды! Что мне теперь,  на неделю к тебе переселиться, что ли?»
 Но прослушав пару раз мои жалобные «Мммы-ы!» вместо ответа, сказала, что ладно, пожалуй, все-тки заглянет на всякий случай. «Чем черт не шутит! Что-то ты мычишь больно жалостно!»
Тетя Вера приехала в Москву много лет назад, откуда-то из далекой глубинки. В домашнее акушерство она пришла из официального. Но не московского там или питерского. После училища ее распределили в крохотную райцентровскую больничку, где врач-акушер пил запоем, и из дому извлечь  его удавалось  лишь  на экстренное кесарево, предварительно вылив ему на голову пару ведер воды. 
         - Я ж поначалу  была - прямо как теленок, ей-Б-гу! Наивны-ыя! Звоню доктору домой: «Иван Палыч, у нее тазовое!» А он мне: «Ух ты, как интересно! Ну, примешь когда – расскажешь, как было!» Сперва чуть что, все в книжку смотрела. С Бодяжиной, считай, что не расставалась, и ела, и спала, вот прям как Библия она у меня была. Как чего не знаю – сразу раскрою, и одним глазом в книжку, другим на роженицу. Санитарочка у меня была – чудо деваха, моих лет примерно. Все меня, бывало, подбадривает: « Верка, не тушуйся, все у тебя получится!» Вот мы с ней вдвоем и орудовали. Иной раз баба у меня порвется – я  в процедурку выскочу, зареву. Я ж одна, как я ее зашивать теперь буду?!» А санитарочка моя: «Верка, да ты чего? Иль забыла, как целая физда выглядит?» Ну я улыбнусь, и пойду иголкой орудовать, прежний вид половому органу придавать. И вот так, постепенно,  всему научилась, всего навидалась. И клеммы по Бакшееву случалось накладывать, и насечки на шейку делала, а потом зашивала, и роды сдвоенным телом принимала, и даже поворот  на ножку,  безо всякого причем наркозу, один раз сделала. И – вот те крест! – никто у меня ни единого разу не помер, все живы-здоровы по Земле ходят, меня теперь добром поминают.
Перебравшись вслед за мужем   в Москву, тетя Вера не нашла  себя в наших  роддомах, где роды обычно ведут врачи.  Привычка к самостоятельности то и дело давала о себе знать. Пару раз  она превысила свои акушерские полномочия, сделала то, что посчитала на  данный момент более целесообразным.  Ей предложили написать по собственному.
Разобидевшись на весь мир, тетя Вера засела дома. Деньги в дом приносил муж. Трое детей ходили в школу и садик. Тетя Вера варила борщи и каши, пидорастила с утра до ночи  квартиру, и сходила с ума  от тоски  и скуки.
С юности тетя Вера  привыкла  быть постоянно на людях, ощущать свою полезность и важность. Притом профессию свою обожала. И теперь прямо не знала, что  с собой  делать. Ну не идти ж, в самом деле, бумажки  перекладывать  в женскую консультацию?!
 На ее счастье, соседка по лестничной площадке  в первый раз собралась рожать. Кто-то из подруг уговорил ее  записаться  в клуб  для беременных. Мол, ты там и фигуру сохранишь, и знаний полезных поднаберешься.
Йога, бассейн, гимнастика, здоровое питание. Осторожные, между делом,  проговаривания различных сценариев родов.
 Сталкиваясь с тетей Верой на лестнице или в лифте, девица взахлеб делилась свежеполученными  откровениями. Оказывается, можно и вовсе не обращаться, как приспичит, в роддом!   Можно, оказывается, прекрасно родить ребенка у себя дома!
  Насильно отлученная от любимого дела, тетя Вера  близко к сердцу принимала  эти рассказы. Что-то  горячо одобряла, с чем-то категорически не соглашалась.  Наконец очередная принесенная соседкой на хвосте явная глупость  так   вывела  тетю Веру из себя, что она  отправилась прямиком в клуб, выяснять отношения с руководством. Что они, мол, девок с толку сбивают?!
Кончилось тем, что ее  взяли туда на работу.
В клубе  высоко оценили тети Верин  профессионализм и ее богатый , разносторонний  опыт. А  сама тетя Вера, работая в клубе, постепенно  проникалась новыми для себя веяниями и идеями.

                *
После девятого класса мама, несмотря на уговоры деда, бросила школу, в которой ей было скучно до одури, и поступила в яхромский веттехникум, где дед преподавал фармакологию.  Половину времени студенты  торчали на учебной ферме и занимались там настоящим делом. Кормили, поили, доили, выгуливали и, при необходимости, оказывали скотине  первую помощь. Было не скучно, всегда находилось на что посмотреть, чем заняться  и чему поучиться.
А когда надоедало, мама бросала техникум и срывалась на неделю-другую в Москву – благо недалеко. К тому же за некоторые виды работ  ребятам перепадали кое-какие деньги, так что карманные у мамы обычно водились. А прогулы занятий всегда можно было  отработать потом, на той же ферме. 
 Многочисленные друзья покойных родителей  всегда рады были  приютить у себя мою маму, обогреть, обласкать, чем-нибудь повкусней накормить. Их дети с младенчества были ее друзьями, так что, попадая в Москву, мама сразу переставала  страдать от отсутствия братьев и сестер .
 В этом кругу ее, рано осиротевшую, многие считали как бы своим ребенком.  Поэтому она всегда могла без проблем свалиться без предупрежденья кому-нибудь на голову, и зависнуть на раскладушке в  детской, или на диване в гостиной на неопределенное время.
 В Москве мама из деревни сразу попадала  в утонченно интеллигентскую, отчасти даже снобскую среду. Ее принимались  просвещать, стараясь «дотянуть до уровня»  Таскали на выставки, в театры и на концерты. Вечера в Москве становились  яркими и праздничными, а дни зато делались длинными и скучными. Хозяева по утрам уходили из дому, и мама оставалась предоставленной самой себе. 
 Таскаться по улицам, разглядывая витрины, мама считала ниже своего достоинства. Случалось, она увязывалась за кем-то из членов семьи, так,  от нечего делать, в институтскую или университетскую аудиторию. Там, тихо пристроившись где-нибудь в уголке, мама слушала лекцию – не важно даже о чем. О термодинамике, истории немецкой философии, литературе эпохи Просвещения, политике холодной войны в эпоху застоя, культурных традициях китайцев эпохи Мин, и брачных повадках китов.  Ей  хотелось знать все , ей все было интересно.
 Компьютера у дедушки не было,  интернета  в дом он принципиально не проводил. Зато в Москве интернет  был поголовно у всех,  и в техникуме, конечно,  тоже. А на шестнадцатый день рожденья родительские  друзья подарили ей ноут бук, и мама сразу же завела свой блог,  до ночи засиживаясь в библиотеке.
Мама писала о  неправильностях и несправедливостях,    тут же, немедленно, предлагая  планы  глобального мирового переустройства . У нее все выходило просто, понятно и незатейливо.  Даже отчасти логично. Конечно, наивно до невероятности, но все же не так чтобы уж совсем глупо. Мама без проблем рушила стереотипы и  ставила под сомненье  незыблемые   истины. Причем делала это как-то легко, весело, играючи, без тени ненависти или осуждения. Просто вот она так видит.
Ее читали на удивленье много людей, с легкой грустью и удовольствием. Тем более, что читалось легко, не напряжно,  а порою  становилось  безумно смешно!
 В комментах люди часто добавляли, разумеется, после обязательных: «невозможно!», «немыслимо!» «так не бывает!» и «это кто ж на такое пойдет», что  если, когда-нибудь, не при нас, а в каком-то далеком и невообразимом будущем,  все вдруг сложится   так, как мечтается  моей мама,  то наступит ну, если и не обещанный Рай на Земле, то,  что-нибудь очень близкое и схожее по смыслу.
И вот постепенно, из этого ее полудетского блога, выросло то, что стало для моей мамы делом жизни и смерти.
Когда мамы не стало, у меня вошло в привычку  перечитывать ее посты того времени. Некоторые из них я запомнила почти наизусть. Иногда мне кажется, что их писала какая-то другая, альтернативная я.
Между прочим, многие из них по-прежнему актуальны. Ведь, на самом-то деле ничто особо не изменилось.       
•        
   В один из своих приездов в Москову,  мама встретила моего отца, и сразу в него  влюбилась . Роман их был кратким, бурным, и безнадежным.  С самого начала  они знали, что  им вот-вот предстоит расстаться, отец ничего от нее не скрывал.
 Однако  именно эта неизбежность, изначальная заданность разлуки, раз и навсегда избавила  их отношения от какой либо фальши,   размолвок и непоняток. На это у них просто не было времени.
Узнав о своей беременности мама,  ни капли не расстроилась и  не испугалась, а наоборот,  ужасно обрадовалась.  Хотя отец к тому времени успел уже свалить из  страны. Но, несмотря на отсутствие  каких-либо перспектив на замужество,  всю беременность мной мама оставалась  счастливой и довольной, как слон! 
Досрочно сдав в техникуме все предварительные экзамены, мама в ожидании ГОСов перебралась  в Москву, подальше от ворчливого деда.  Где, впервые в жизни, зажила совершенно одна, в собственной, оставшейся от родителей и сдаваемой до сих пор  квартире. Деньги, и неплохие, мама зарабатывала, пользуя дедовскими травами окрестных собак и кошек.
Прошерстив интернет в поисках места, где  лучше всего  протусоваться до родов, мама остановила свой выбор на «Чистом истоке». Потому что там был самый большой в Москве бассейн для беременных, и  единственный  на всю Москву безумно какой-то крутой  тренажер для растяжки промежности.
Прилагавшийся  ко всему этому в нагрузку курс лекций, маму сперва совершенно не заинтересовал.  В том, что рожать она будет дома, у нее изначально сомнений не было . Оставалось только определиться насчет разных мелких деталей – рожать ли ей  на суше или в воде, в квартире, или лучше где-нибудь на природе, когда именно перерезать пуповину – в самый – в самый день родов, или лучше подождать  неделю –другую, пока сама не отвалится, рожать ли  совсем одной, или все-таки позвать кого-нибудь для страховки. И, конечно, самое главное -  как же  все-таки назвать ребенка?!
Вообще-то она с самого начала склонялась к Анастасии, но  вдруг, например, это будет мальчик?
 Однако первоначальный  мамин скептицизм довольно  быстро прошел, и вскоре она уже с удовольствием бегала на лекции в клуб. Правда, не столько ради знаний, сколько  ради чужих охотничьих рассказов. Сам-то процесс родов  она себе и так более-менее представляла, основные идеи, проповедуемые клубом, тоже были ей давно  знакомы . Зря, что ли, она проторчала все первые несколько месяцев залета на сайтах  беременных и кормящих, вырабатывая, как всегда, свою точку зрения на все?
 Мама быстро  передружилась со всеми акушерками клуба,    почти сразу сделавшись среди них  своей. Причем настолько своей, что, задолго до собственных родов, начала ездить на чужие.  Пока что в качестве ассистентки.  Ей уже тогда   было что предложить. Все-таки потомственная травница,  и фельдшер, пускай хоть ветеринарный.   
  Однако с первого клубного дня мама сразу выделила из всех тетю Веру, как единственного человека, которого  сможет  вытерпеть рядом  с собою во время родов.
Конечно, в случае, если  она  окончательно откажется от мысли  рожать одной.
                *
Я почти ничего не знаю о своих родах. На маминой странице под этим числом один  коротенький  пост: «У меня дочь! Зовут Анастасия! Было классно! Готова рожать  хоть каждый день! Если б еще детей  от этого не было…».  Под постом стоит фотография новорожденной меня – лопоухой, лысой, в крови и  смазке. Фотка очень  похожа  на аналогичную Светкину, сделанную покойным  Игорем. Подробностей – ноль. Маму теперь уж не спросишь, а тетя Вера  говорит, что ей и вспомнить-то особо  нечего.  Когда мама, колебавшаяся до последней минуты, набрала все-таки ее номер, тете Вере  едва успела добежать и подхватить наполовину уже вылезшую меня. Собственно, и подхватить не успела, потому что лежащая на кровати и тужившаяся мама в промежутке между схватками  строго сказала ей: «Не трогай ребенка!»
- И  вот я так и стояла, руки в боки, и смотрела, как ты рожаешься, и ужасно боялась, что мать твоя порвется вся с ее заморочками, однако нет ведь, не порвалась вообще зараза! Впрочем, ты  не такая уж и крупная была – всего  два девятьсот на безмене потянула, чистая килька. Вот Марфутка –  другое дело! Четыре пятьсот, еле вытужили!
- Теть Вер, а почему ж ты все-таки ее послушалась?
- Твою мать попробуй не послушай!
                *
Дети  расходились спать крайне неохотно. Светка  сто раз требовала то пить, то писать,  и чтоб все это непременно  мама. Таня висла у меня на шее, так что ручки приходилось разжимать силой. А Варя потребовала  клятвенного обещания разбудить ее, как только кто-то родится: «Я только гляну одним глазочком, и тут же усну! Настя, ну пожалуйста!» Васька молча прижимался ко мне и сопел. Он вообще у нас немногословный, если с кем и разговаривает, так  с Варей. Уже уходя, он обернулся в дверях и спросил: «Настя, а ты сегодня вообще будешь спать? Ты сейчас поспи, а то потом ребеночек ведь не даст». Это он вспомнил первые недели жизни Маринки, когда Марфа ходила по дому, как зомби, шатаясь от недосыпа.
Васька, конечно, был абсолютно прав, но расслабится и отключится между схватками настолько, чтобы уснуть, у меня все же не получалось. Голова работала с прежней ясностью, заставляя отдавать отчет в каждом новом чувстве и ощущении. Помнится даже, на пике какой-то схватки, у меня возникла отчетливая мысль: « Вот как может  человек, в здравом уме и твердой памяти, добровольно устроить себе  такое?» Лежать я не могла,  могла только стоять на четвереньках, раскачиваясь и слегка подвывая. Ноги и руки от этого стояния просто  уже  отваливались,  горло от бесконечного вытья и мычания пересохло.      
Костя сидел рядом на кровати, и то выглаживал из последних сил мне спину, то  подавал стакан водой, и в промежутках  между схватками я жадно припадала к нему губами.
Время куда-то исчезло. Если бы не ноющие от усталости  ноги и руки, я бы вовсе его не замечала. Остались промежутки от схватки до схватки, когда можно было попить, вытереть пот со лба, благодарно прижаться к Костиным коленям  и его большому и мягкому  животу.
Времени не было, поэтому я не знаю,  в какую именно  из этих кратких передышек,  заметила, что Костин живот  напрягается и твердеет, а лоб неожиданно перерезает болезненная, глубокая складка.
- Костя, болит что-нибудь?
- Да нет, фигня какая-то была с животом. Но сейчас уже отпустило. Съел, наверное, что-нибудь.
  - Точно отпустило?
- Точно-точно! Да забудь ты об этом! Я так  уже и забыл давно.
Он не забыл. Точнее, оно не давало о себе забыть, разве что на чуть-чуть. Какая-то гигантская рука скручивала каждые несколько минут кишки и все, что там есть внутри живота,  в тугой плотный узел, а потом потихонечку  отпускала. А потом опять. Но сейчас было не время об этом думать. Сейчас главное была Настя, и их рождающийся ребенок.
Мы не заметили, когда появилась тетя Вера. Она вошла неслышно, на цыпочках, едва скрипнув дверью, и уселась на стул в глубине комнаты,  поглядывая на нас. Довольно долго она молчала, а потом спокойно, доброжелательно, без обычного своего ерничанья, посоветовала:
- А ты бы, Насть, расслабилась, что ли.  Очень уж ты напряжена. Думаешь  все время о чем-то, тревожишься. Я же вижу - схватка накатывает, а ты с ней борешься, барахтаешься, сопротивляешься . А надо б наоборот - накатило – а ты расслабься,  дай ей тебя за собой утянуть. На самую глубину, небось не потонешь. Расслабь мышцы, особенно там внизу расслабь, всю себя расслабь, мысли лишние все отбрось, забудь обо всем,   забудь себя.  Помнишь, как в сказке про  Марью-искусницу:  что воля, что неволя, все одно….
Голос тети Веры звучит усыпляюще,  она точно напевает мне колыбельную.  Под звуки ее голоса я   с четверенек перекатываюсь на бок, сворачиваюсь калачиком, подтягиваю к животу коленки. Я точно  сама делаюсь ребенок, внутри чьей-то гигантской матки. Схватки накатывают одна за другой, но я почти не реагирую на них, это кто-то другой стонет за меня, громко, утробно  вздыхая,   каким-то не моим голосом. Закрываю глаза, почти засыпаю. Накатывает очередная схватка,    мне  почти все равно,  я разве что чуточку напрягаю живот.  Странно,  становится легче, определенно легче, гораздо  легче, совсем почти и не  больно, и почему я раньше так ни разу не пробовала? А если еще подтянуть коленки повыше, к самому подбородку…
Сын выскользнул из меня  совсем легко,  без малейших усилий с моей стороны. Я даже не сразу поняла, что именно происходит.  И сразу же закричал – громко, басисто, на всю комнату, на весь мир вокруг!
                *
 
Тетя Вера сразу стала над ним сюсюкать и причитать. Вот смешной народ акушерки – хоть миллион родов примет, а все не перестает умиляться каждому новому новорожденному. Впрочем, он и вправду ничего получился – темноволосый, глазастый, и даже ушки, в отличие от Светиных, выглядели весьма аккуратно.  Я приложила его к груди, и он немедленно довольно зачмокал.
Я перевела взгляд на Костю. Он, хоть и радостно улыбался, однако оставался бледным,  то и дело хватался рукой за живот. На лбу его поблескивали капли пота.
- Болит? – строго спросила я.
Он беспомощно развел  руками - мол, что ж поделаешь.
 Оба мы знали, что это значит, но я, в отличие от него, еще и представляла в красках. Один раз в жизни я такое видела, и увидеть второй  ни за что бы не хотела. Правда, мужика  того мы   спасли,  но  вот ребеночек … нет уж, на фиг! Одной рукой я придерживала у груди младенца,  другой резво цапнула со стола телефон .
- Теть Вер,  режь уже скорей пуповину,  ничего  там давно  не пульсирует.
  Тетя Вера слегка приподняла брови, но послушно наложила клеммы и звякнула ножницами.
- Лев Самуилыч, это Настя. Вы извините, что так поздно, но тут такое дело, у Кости схватки. Да, понимаю, поэтому и звоню. Да часа три уже, наверное,  мне кажется. Да знаю я, кто мы с ним такие после этого,  но  так получилось. Короче, вы там готовьте  операционную, а мы с ним минут через сорок, как штык.
- Костя, одевайся и пулей в «Астру»! – рявкнула я, вскакивая с постели, и начиная лихорадочно, одной рукой  одеваться. Потом сообразила, положила ребенка, начала закутывать во что-то его..
- Настя, куда ты! –ахнула тетя Вера. – У тебя ж плацента не отошла еще! Что, прям так, с пуповиной между ног,  и полетишь?
- Прям так и полечу. Заправлю ее в трусы, колготки сверху, глядишь, никто и не заметит. Ничего,  плацента  сама  по дороге отойдет, куда она денется!  В случае чего, в роддом же едем.   У нас там на каждом этаже полно  умельцев ее отделять. Зубами выгрызут, если что. Теть Вера, некогда мне, каждая секундочка дорога! 
 Я закутала младенца во все теплое, что пришлось под руку, втиснула его в Лешкин комбез,  наскоро доодевалась сама, и мы как сумасшедшие (собственно, почему как? Даже обидно) рванули к Астре.
Перитонеальный карман, в котором мужчина вынашивает ребенка, выстелен изнутри клетками эндометрия. То есть, по-русски говоря, клетками матки. Обыкновенно они ведут себя мирно, и ни на что особо не реагируют, как и положено клеткам матки во время беременности.  Иногда, правда, возникают слабые и хаотичные  сокращения – точно рябь по карману пробежит. Это нормально,  ни к чему опасному не ведет, и, через короткое время,  само собою проходит. 
И лишь в исключительных случаях,  сокращенья кармана неожиданно синхронизируются  и приобретают характер родовых схваток. А поскольку карман слепой, и ничего, похожего на шейку, способную раскрываться,  в нем не предусмотрено, схватки эти, постепенно усиливаясь, создают прямо посреди кармана контракционное кольцо,  карман приобретает форму песочных часов, и, в конце концов, схватки просто разрывают его  пополам. Человек,  если ему своевременно не помочь, быстро умирает от потери крови, а  плод, как правило, гибнет еще раньше, от  сдавления и удушья.
Когда мы влетели в приемник, нас там уже ждали доктор Лева, анестезиолог,   операционная бригада с носилками. Я едва успела чмокнуть Костю в нос, как его немедленно рысью укатили от меня на каталке.
А я осталась сидеть с нашим  маленьким на руках, покачиваясь от усталости,  слегка придерживаясь рукою за край стола  в приемнике. Пытаясь отдышаться и прийти в себя  после бешенной гонки  над ночной Москвой, и дикого, сумасшедшего  страха,  потерять Костю навсегда, и никогда не увидеть нашей с ним девочки.
 Доктор Лева сказал,  что сердцебиение плода четкое и ритмичное. Значит, успели вовремя, и  теперь, скорей всего, все будет хорошо. Осталось лишь дождаться конца операции.
В голове у меня плыл туман. Мне  едва удавалось отвечать на вопросы обступивших со всех сторон знакомых девчонок, сбежавшихся поглядеть на ребенка.
Впрочем, на меня они почти  не обращали  внимания, будто я мебель или там стенка. Зато ребенка сразу выхватили  из рук, и теперь  наперебой агукали ему и  громко восхищались, какой красавец, да какой богатырь,  ахали и всплескивали руками.  Верещали так, словно  детей никогда не видели. У меня от их визга аж в  ушах зашумело.
-      Настя, - снизошла, наконец,  Дашка, -  да когда ж ты успела его родить? Вроде вчера  только потелефону с тобой разговаривали…
- Часа два назад, - ответила я, предварительно взглянув на часы. Мысли текли лениво,  как бы заикаясь и запинаясь. Плацента, зараза, так по дороге и не отошла. По-хорошему, надо бы, наверное,  чтоб кто-нибудь глянул, чего там со мной не так…
 Дашка, похоже, толком не расслышала, потому что тут же опять отвернулась к ребенку. В голове возникло чувство удивительной легкости. Мне вспомнились слова старейшего русского акушера. Почудилось,  я и впрямь куда-то лечу…
- Ай! – взвизгнул чей-то голос прямо у меня над ухом. – Девчонки, гляньте-ка, на полу кровь! Откуда это? Ой, сколько кровищи! Кто ж все это убирать теперь будет?! Настя, это из тебя, что ли  льет?!…

                *

- Настя, Настя, очнись! Ты девочку свою кормить будешь?
Сознание возвращается медленно. Девочку? Какую девочку? Я же вроде мальчика родила…
Ну да, вот он, мой маленький, в пластиковой прозрачной коробке, рядом с кроватью, где я лежу. Почему-то в уродской  институтской  пижамке для новорожденных, но это, конечно, совершенно неважно. Главное, что тут, рядышком,  никуда не делся.
 А что тогда  за сверток тычет мне в лицо Дашка? Что за недовольная, сморщенная мордаха выглядывает из него?  Ой, Костя!
Девочка была настолько похожа на Костю, что все сразу встало в моей голове на свои места.
- Давай, конечно! Как Костя, как все прошло?!
- Да все в порядке с твоим мужиком! Что с ним станется-то? Здоровый, как бык, на таких воду возить!  С гонором! Лежал в операционной, всеми командовал: «Младенца не уносить, как вытащите, сразу мне на грудь положите, и чтоб до конца операции никто к ней не прикасался!» А Лева ему: «Конечно, конечно! Все будет, как вы хотите! Вы только не волнуйтесь ! »  Ну, плюхнули ее на него, всю мокрую и в крови, она полежала немножко, и начала грудь искать. А Лева сразу такой : «Кормить сами будете?  Помочь приложить?» Тут Костя твой вроде как очнулся, головой во все стороны заворочал: «Нет-нет, кормить будет Настя, почему ее нет в операционной, где она вообще?» Чуть со стола не рванул тебя искать, хорошо хоть, ноги его  из-за эпидурали не больно-то слушались.
 - И  что ему сказали?
- Ну, что сказали? Не будешь же человеку посреди операции говорить, что жена его в отключке, в  операционной напротив, и врачи там сражаются за ее жизнь и матку? Не знаю, меня ж там не было. Наверняка наврали   чего-нибудь. Но доктор Лева велел спустить девочку к тебе, и приложить к груди, как только очнешься
    - Да, кстати, а чего со мной было?
- Ну что могло быть? Рожаете под кустами, как кошки драные,  чему ж потом удивляться? Кровотечение у тебя было, ручное делали. Кровищи из тебя вытекло – ужас! Лерка потом пол в приемнике два часа отмывала!  А Митяй  сам чуть в обморок не грохнулся, как понял, что  один на один с тобою остался. Остальные-то  врачи  все с мужиком твоим в большой операционной мудохались, так что пришлось Митьке одному над тобой колдовать.
- И?! – я вдруг похолодела. – Он справился?! Дашка, не вздумай врать, говори правду: у меня… там… все на месте? – Но руки уже привычно ощупывали тугой волейбольный мяч чуть пониже пупка. Правда,  самой себе я на него надавливала впервые. Гхм… ощущения ниже среднего. Но зато хоть есть чему болеть!!!
- Ура Мите! Поцелуй его за меня!
- Сама поцелуешь, когда проспится. Он, как из операционной вышел, так на полусогнутых в ординаторскую.  Там у них коньяк кем-то подаренный на столе стоял, так он сразу полбутылки  засосал и свалился.
- Митя?! Но он же, вроде, не пьет?
- Так в том-то и дело! Похоже, Настя, он в тебя всегда был  тайно влюблен.
- Да ну? А я и не замечала. 
 Я видела, что Дашка тоже за меня переволновалась, и, что скрывать, мне это было приятно.  Среди знакомых людей даже в казенной палате начинаешь чувствовать себя почти как дома. Я стала кормить  девочку, а когда проснулся мальчик, пристроила ко второй груди и его.  Дашка немного поумилялась на нас, а потом извинилась, и понеслась по своим делам. В обсервации ведь всегда дел хватает, не то, что у меня наверху. Кому как не мне  знать.
Ну да, конечно, я в обсервации. Среди отбросов общества, недообследованных, больных и подозреваемых в разных заболеваниях, а также рискнувших, подобно мне, родить вне стен лечебного учреждения. Правила есть правила, и то, что я своя, абсолютно здесь не при чем.
При других обстоятельствах меня бы это ничуть не расстроило. Подумаешь, какая разница, в какой палате лежать! На самом деле ничем уж таким эта  «Общая физиология» от «Обсервации» не отличается. Везде холодные белые палаты с желтыми шторами, на одного, и с микроскопическим санузлом.   
Вот только  все остальные отделения соединены между собой одной общей лестницей. И можно сколько угодно бродить из отделения в отделение взад-вперед.  А в  «Обсервацию» ведет совершенно отдельный, ни с чем не сообщающийся вход. И выходить отсюда во внешний мир Института категорически запрещено. Врачи, заходя сюда, накидывают дополнительный халат на плечи сверху.   
Покормив детей, я рискнула попробовать встать с постели. Голова немного кружилась, но в целом все было ничего.
Из стопки пеленок, лежащих на пеленальном столике, я выбрала две самые длинные и связала их между собой. С их помощью я примотала к себе обоих малышей наподобие слинга. Сверху накинула висевший на спинке стула халат. И вышла на цыпочках в коридор.
В конце коридора имелся запасной выход на пожарную лестницу. Только бы, только бы  дверь не была заперта!
Дверь была открыта. Теперь предстояло вскарабкаться пешком на пятый этаж, молясь по дороге, чтобы и там дверь  никто случайно не запер. В какой палате может быть Костя? Если бы я по-прежнему оставалась старшей сестрой, то наверняка положила бы его в шестую, откуда открывается чудный вид на мои любимые дикие заросли, и дальше, на лесопарк, прекрасный даже сейчас, зимой, укутанный снегом.
Но тетя Паша наверняка устроила такого заслуживающего пристального внимания пациента во второй – прямо напротив поста. И проскользнуть туда незаметно может оказаться ой как непросто!
Оставалось надеяться, что тетя Паша тоже ведь человек, и вовсе не всегда торчит на посту. Ну, может же так быть, что она как раз вышла в сестринскую, попить чай и позырить любимый сериал по каналу Россия!   
Подниматься с каждым этажом становилось все труднее, пот катил с меня градом, и я едва успевала смахивать жгучие капли с ресниц, чтобы не застилали глаза. Дети делались тяжелее буквально с каждой ступенькой. Интересно вообще, а сколько они у нас весят? Вот растяпа, не спросила у Дашки!
Из последних сил я едва ли не ползком вползла на  мужской этаж. Дверь, к счастью, оказалась открыта, тетя Паша наслаждалась своим сериалом.
Я скользнула в палату и вытянулась рядом с Костей на широкой кровати – в этом отделении они шире нормы в полтора раза.  Осторожно высвободила малышей из перевязи, положила их между нами.
Костя спал. Капли физраствора бодро капали в капельнице, попискивал монитор, отмечая работу жизненно важных функций. Костино лицо во сне выглядело по-детски счастливым и умиротворенным, обе ладони победно сомкнулись на непривычно плоском мальчишеском животе. 
 Мне, конечно, совершенно не хотелось его будить, но кто знает, сколько времени  у нас  в запасе до ожидаемого скандала?
Поэтому я тихонько-тихонько потянула его за рукав. Дунула ему в ухо. Наклонилась,  легонько коснулась губами губ. Костя открыл глаза, увидел меня, и сперва заулыбался, а потом встревоженно приподнялся на локтях, испуганно озираясь, и явно не очень соображая, где он и что происходит.
- Настя,  ты?! А где…
- Ш-ш-ш! Тихо, Костя, все в порядке, не дергайся. У нас с тобой близнецы.