Рыжик-пыжик

                (Воспоминания Шевелёвой Евдокии Федотовны, 17.08.1919 г.р.
                Томская обл. Асиновский р-н, с. Ново-Николаевка, жит-ца г.
                Петропавловска, ул. Хименко, д. 14)

                Село наше под Томском, Ново-Николаевку, образовали староверы, переселенцы из России, два столетия назад.  Выбрали высокое, красивое место. С одной стороны – поля, с другой – река Кушерба, впадающая в Чулым. За рекой – лес стеной стоит. Места эти богаты зверем, птицей, рыбой и прочее. Первым делом на новом месте поставили моленную, потом уже стали рубить избы себе. Огромные, в полный охват  брёвна, покрывали тёсом, клали русские печи, окна вставляли с двумя рамами.
                Каждая семья получала наделы земли – ближние и на дальних  еланях. Когда уходил весенний паводок, у каждой семьи на своих землях образовывались озёра, полные рыбы. У кого больше карась, чебак, у кого – окунь, щука. Бывала и рыба покрупнее. Весной забивали сваи, ставили запруды – запасали воду для мельницы.
               Федот Анфиногенович  Пепеляев (1878 – 1930г.г.) приехал в Сибирь молодым, неженатым парнем  вместе с родителями из  Удмуртии, помогал отцу строить дом. А когда весной забушевала черёмуха, влюбился в Стефаниду Афанасьевну Татаркину (1886-1939г.г.). Поженились, как водилось тогда, осенью. В новой семье, как и в других,  сажали хлеб, косили сено, били постное масло, солили рыбу и грибы. И… прожали детей.  Какие-то умирали, какие-то, самые сильные, выживали.
             Крестились в молельне двумя перстами, в положенное время постились, и, конечно, очень много работали. Лучшие пряхи –  семи - восьмилетние девочки. Они сидели за прялками, пока пальцы не сотрут до крови. Каждой девочке с десяти лет начинали готовить приданое. Сначала для старших сестёр, потом для себя. Приданое  включало в себя шубу чернёную из овчины, крашеную, длинную; платья, кофты, юбки, бельё, полотенца, скатерти, полог-сетка для спанья, от мошки;  полог для зерна, десять мешков под зерно. Одежду и столовое  бельё надо было украсить вышивкой и кружевами.
           Моя мама –  Стефанида  Афанасьевна – ткала особенно тоненький холст на полотно. Основа его хлопчато-бумажная, уток (поперечная нить) – лён. Получалось очень прочно и долговечно.
          На улице бегали, играли, только самые маленькие дети. Девочки играли в тряпичные куклы, мальчики – в лапту. Мяч был сделан из туго набитых тряпок, тяжёлый. Поддадут таким в бок – закричишь не только из озорства!
         Все мальчики в нашей семье походили на мать, все девочки – на отца. А отец у нас был огненно-рыжий!
         - Мама, - рыдала я не раз, размазывая слёзы по щекам, - зачем ты за рыжего пошла? Теперь нас рыжими дразнят!
        - Полюбила, вот и пошла! – Отвечала она, смеясь. – Может, и ты в рыжего влюбишься!
          Как в воду смотрела!
        Бывало, отец соберётся на дальний покос, мы –  я, Алик (Назар) и Лёмка (Володя) бежим за телегой:
           - Тятя, возьми с собой!
          - Некогда мне носы вам вытирать!
          - Тятя, возьми!
          Так и бежим, пока тятя не ожжёт нас вожжами.
          Было у нас в хозяйстве три лошади, три коровы, пять овец, куры. Гусей не держали – мошка разъедала им носы. Собирали в лесу ягоды – смородину и землянику. Костянику за ягоду не считали – так было её много.
        В основном, все продукты производства потребляли сами. Но если нужны были деньги ездили в Томск, за 120 километров – возили мясо, масло, мёд, ягоды на продажу. Назад везли мануфактуру, инструменты, сахар, пряники. Как-то  мужики подрядились водку возить из Томска в сельпо. Отец взял с собой меня. Возвращались, естественно, «весёлые». Чтобы подстраховаться и не потерять меня по дороге, отец привязал меня верёвкой к бостряку.
         Дорога ухабистая, да и мужики не переставали «поддавать». Когда вернулись, оказалось, что один мужик потерял дорогой швейную машинку. Это была дорогая потеря. Назад ехал чуть не десять вёрст, пока нашёл. Повезло, что раньше  других натакался на свою потерю!
         Да, случался с отцом грех. Бывало, и выпивал. Мать в таких случаях не церемонилась – связывала ему руки и закатывала под лавку – пока не проспится. С кем греха не бывает?
        Случался грех и с нами, с детьми. Другого рода. Раньше женщины трусов не носили, а что говорить про детей? Как-то мы соблазнились с подружкой, Катей Гилёвой, соседскими огурцами. Залезли на чужой огород, набрали. Катя благополучно спрыгнула с забора,  а я  повисла на юбке. Ткань крепкая – мать сама ткала. Вишу – задница голая. Прибежала хозяйка, настегала меня крапивой. Потом сжалилась, отцепила.
          Прибежала я домой, на печь залезла – весь зад горит. Но больше переживаю – придёт соседка, матери расскажет, достанется мне снова «на орехи». Мать спрашивает:
          - Что с тобой?
          - Заболела! – Так и отсиделась.
           В другой раз с младшей сестрой Дашей на закорках (на плечах) отправилась в половодье – вторая вода, уже летом – к затопленным домам. Через реку идём по слегам – мосткам, а вода прёт мутная, поверх перекинутых слег. Я и шагнула мимо. Сама маленькая, плавать не умею, но выкарабкалась, и сестре не дала утонуть.
               На болота ходили за  брусникой, голубикой. Клюкву,  самой последней, по снегу прямо специальным ковшом собирали. Узнавали по святцам, когда Ильинская Пятница. В этот день обязательно поднимался ветер. Это был знак – пора собирать кедровые шишки. Подсолнухи в наших местах не созревали. Заготовляли на зиму картошку, грибы, капусту, орехи. Обычная еда была – редька с квасом, пареная в корчажках брюква.  Ставили сусло, варили пиво. Запаривали сушёную черёмуху.
         В1930 году стали сбивать людей в колхозы. Отец не пошёл. Его забрали, как вредителя. Больше ни он нас, ни мы его, не видели. Без отца жить стало трудно. Пошла я в няньки в семью Николая Викентьевича  Лукинёнка (потом он станет 1 секретарём Горкома Партии в Томске). Было мне лет пятнадцать.  Первый раз пошла менструация. Я так испугалась: живу у чужих людей, посоветоваться не с кем. Хозяйка заметила, успокоила: не бойся, это бывает у всех девушек! И научила, что надо делать.
              В родной деревне я жила до 1937 года. Потом подруга поехала к брату в Кемерово, и я – с ней. Опять поступила в прислуги. Хозяин – инженер, работал на «Коксохиме». Хозяйка – преподаватель. Один мальчик. Печь топила, полы мыла, нянчилась. Потом соскучилась по маме, и через несколько месяцев подалась назад, домой.   В то время уже была железная дорога до Асинова. Приехала я на эту станцию в одиннадцать часов утра, и до Филимоновки – 30 км – шла пешком. Когда пришла туда, в окнах уже зажигали свет. Постучала в крайнюю избушку, попросилась переночевать. Не помню, накормили ли, а  ночевать оставили.
            Утром пошла дальше. Пришла к сестре Дусе. Мы с ней родились в один день, поэтому обеих и назвали одинаково – Евдокиями. Она была старше меня на десять лет, замужем за Иваном Ефимовичем Колдобиным. Имела трёх детей. Мать с младшими детьми в это время жила у неё. Старший брат работал пожарником за Чулымом, в Альмяково.
           У сестры была большая изба. В горнице стояли  сундуки с тряпками, плательный шкаф, старинное трюмо, комод, венские стулья и материна кровать. На окнах много комнатных цветов – иранки (герань), вьюн (плющ), фигус (фикус), комната светлая!  По городскому жили. Хоть и было мне уже восемнадцать лет, а с парнями я не дружила. Одна была мысль – как закончить школу? И  снова поехала, на этот раз – в Томск. Нанялась в няньки.
            Мой новый хозяин был учёный, а жена его малограмотная. У них было двое детей. Днём хозяйка – тётя Соня – ходила в шестой класс, в школу для взрослых. А вечером ходила в школу я. В одну зиму  закончила два класса – второй и третий.
              Потом перешла к другим хозяевам – Овчинниковым. Михаил Иванович был старшим техником радиоузла, Таисия Гавриловна – юрист. Передо мной у них старушка работала, ей они отказали. Хорошие хозяева, добрые. Я дружила с одной девушкой – Полиной. Когда  стирала, она приходила посидеть с детьми.
             Однажды хозяйка приезжает с работы, и спрашивает:
             - Я Герочке (пятилетнему сыну) кольцо золотое давала поиграть.  Где оно?
             Это был гром среди ясного неба. Хоть бы она меня предупредила!
             - Не знаю, - говорю, - не видела!
             Везде искали, даже на помойку ходили – не нашли. Я плачу, расстраиваюсь. Хозяйка пошла на биржу, где домработницы на учёте стояли, нажаловалась. Меня вызвали, стыдили:
               - Хозяева вам доверяют, надеются на вас, а вы что делаете?
               Я опять плачу, клянусь, что не видела колечка. А что Полина была – забыла сказать, вылетело из головы! Так тяжело было чувствовать себя без вины виноватой, что я как-то взяла за печкой в общем коридоре, верёвку, и пошла на чердак – хотела задавиться. Да, видать, не судьба была – какая-то женщина там бельё развешивала. Вернулась. А хозяйка уже и сама не рада. Стала за мной приглядывать, стала разговаривать. Мы помирились.
               Я продолжала учиться. А тут приходит письмо из дома – мама умерла. Сижу в школе, слёзы на тетрадку капают. Учитель пожилой был, подошёл:
              - Ты что плачешь?
            - Мама умерла!
            - Ну, иди домой сегодня.
            Закончила  школу с отличием. Началась война. Снова поехала в деревню.
  Матери нет, что мне там делать? И учиться хотелось дальше, и к городу привыкла. Если бы хоть специальность какую иметь…  Опять поехала в Томск. «Совпартшколу», где обучали взрослых, уже прикр ухаживали за ранеными.
ыли. Иду  по Ленинской, ищу счастье. Вижу – Зойка навстречу, одноклассница. Поступила в школу медсестёр:
          - Пойдём, может, и тебя возьмут!
           Взяли. Дали место в общежитии. Много девушек было с Нарыма – дети сосланных родителей. Получали мы паёк – 200 г хлеба в день и один талон на столовую. Впроголодь жили. Должны были учиться два года, а мы и года не проучились.  Выдали нам дипломы. Пять девушек сразу мобилизовали в армию, а мы  стали работать в Томском Военном Госпитале №334, ухаживали за ранеными.
 . Жили в бывшей  лаборатории, восемнадцать человек. 
          Мне было уже двадцать три года, когда я придумала замуж выйти. Был у нас  в госпитале  киномеханик. Некрасивый, женатый. Я его Петром Первым называла – Пётр Ананьев. Жена его бросила. Стали мы жить с ним в радиоузле. Спали на диване, готовили на плитке. После первой ночи я его возненавидела, однако жили мы четыре  месяца. Потом его жена приехала в Батурино, и отдала его матери их общего сына. Сын был больной, рахитик. И говорит мне Пётр:
            - Давай моего сына заберём у  матери!
            Отвечаю:
            - Как я его буду воспитывать, если нет у меня к нему материнских чувств?
            Ушла от него назад в общежитие, а он уехал.
             Война закончилась, я продолжала работать в госпитале. Как-то положили к нам в отделение молоденького солдатика с бронхитом. Рыженький блондин. Понравился он мне, Павел Черников. Я с ним поласковей – он и втрескался в меня! Вышел из госпиталая, мы продолжали встречаться. В кино вместе ходили, иногда в общежитие заходил. Два года с ним встречались!
         Тут Яков Демьяныч предложил мне стать его женой. Я согласилась. Говорю Павлу, рыжему-то:
           - Я замуж выхожу!
           - Что тебя заставило?
           - Возраст. Мне ведь тридцать два года! А тебе всего двадцать.
           У него слёзы прямо по шинели побежали. Был он сирота, с сестрой жил. И мне горько – любила я его. Но больше мы не виделись.
            А Яков Демьяныч Шевелёв мне давно известен был – он работал рабочим в нашем же госпитале. От скуки на все руки. Был женат, имел двоих детей, прошёл всю войну, много наград, и - здорово пил. Когда он с войны вернулся, жена ему сказала:
             - Жить я с тобой буду, а спать – нет!
             И продолжала встречаться  с другим.  А ему уже около сорока лет было. Я ему говорю:
             - Вы же пьёте!
             - Даю честное партийное слово – брошу!
             Я поверила. Уехали мы с ним на Ангару, к его сестре, в рабочий посёлок Макарьево. Я стала работать на пристани в медпункте, фельдшером, Яков Демьяныч – заведующим базой. На тридцать пятом году родила дочь, на тридцать восьмом – сына. Пить водку муж не бросал, пока не стала его хватать кондрашка, приступы одышки одолели. Вот тогда только он испугался, действительно бросил пить. Переехали мы жить в Петропавловск.
              Раньше муж был эрудированным человеком, хоть грамоты ему, конечно, не хватало. И пристрастился он уже на пенсии к литературному труду. Публиковался в газетах, писал стихи, осмысливал политические события в мире, писал дневники,  рассказы, повести.  Талант у него был, да поздно он за ум взялся. Мужчины же, как дети, не понимают, что водкой увлекаться – укорачивать себе жизнь. Поздно он понял, как много в жизни интересного, мог бы по другой дороге пойти! Наверное, в этом виновата война – пережив страшное, не скоро может человек опомниться. Потом он умер. Здесь, в Петропавловске и похоронен.
          Живу я хорошо, среди людей. К тому в гости схожу, к другому – телевизор посмотреть вместе, поговорить. Иногда и ко мне приходят. Сын-то у меня уже взрослый потерялся где-то в Кургане, имел жену, ребёнка. По папиной дорожке пошёл. А дочь в Новосибирске живёт, с семьёй. Я здесь одна. Зовёт меня дочка к себе, да я пока не еду.
          Как-то нашёл меня муж умершей подруги, Василий  Григорьевич Бондарев. Ему сейчас восемьдесят пять лет. Когда-то он был председателем колхоза, бывший фронтовик. У него четверо детей, а поговорить ему не с кем. Приходит иногда. Я для него и пирог с рыбой испеку, бывает. Тяжело мужчине одному. Иногда он прикидывает: не жениться ли на мне? – Евдокия Федотовна смеётся, - да квартиры мы свои  детям завещали. И не получится у нас ничего – возраст!
      
           И хозяйка поправляет белый  платок  на своей белой голове. На белой-белой голове, которая совсем недавно – так кажется хозяйке – была ярко-рыжей!
Никто не дразнит теперь её «рыжик-пыжик», и она больше ничем  не отличается от своих подруг…   
    
               Сын Якова Шевелёва - художник, живёт в Москве. Когда моя героиня переехала к дочери в Новосибирск, оставив мне много семейных документов и фотографий, я нашла его в столице и передала семейный архив сыну...