Ключ в двери
Я хотела бы вся выплеснуться на эти страницы , открыть клапаны, чтобы густая лава моих мыслей излилась на них., стекала бы по ним, как из вулкана, вливалась в море и растворялась в нём; подальше от меня , подальше от моего сердца, готового разорваться.
Дети – дорогая моя ноша, но настолько тяжёлая, что бывают дни , когда я испытываю мимолётное тайное желание сбежать и всё бросить. И если я остаюсь, то не из чувства долга, а потому, что хорошо знаю: если убегу, то не воспользуюсь своей свободой, у меня не будет ни одной секунды покоя , о котором я так мечтала. По опыту знаю, что могу спокойно отдыхать только тогда, когда, чувствую, что у них всё в порядке, что они самостоятельны и по возможности счастливы. Я их люблю.
Я люблю их больше себя и поэтому часто бываю с ними неуклюжей. Случается, что из-за постоянного недосыпания и сильной усталости я перестаю их понимать, становлюсь грубой и несдержанной. Подсознательно защищаю себя; как загнанный зверь, наношу удары рогами направо и налево, с рёвом бросаясь на всё и вся, что попадается на пути.
Мне следовало бы регулярно отдыхать, ежедневно закрывать дверь и оставаться наедине с собой, потребовав не беспокоить меня в эти минуты. Это было бы разумно. Но я не смогу. Я засыпаю только тогда, когда спят все трое. Я всегда боюсь пропустить важный момент в жизни каждого из них: а вдруг им нужна моя помощь. Я страшусь, что обыкновенная дверь, перегородка или просто сон могут отдалить меня от них больше, чем разлука , больше, чем смерть, больше, чем расстояние в тысячи километров.
Когда я была маленькой девочкой, моя мать закрывалась по вечерам в своей спальне и никто не имел право её беспокоить. Это было ужасно. Я слышала, как она двигалась, занималась своим туалетом, зажигала сигарету, ложилась в кровать. Она долго читала, затем гасила свет. В начале вечера она возвращалась домой после трудного дня, разбитая от усталости, что-то перехватывала на кухне. Поцелуй в обе щеки: Как дела? Ты хорошо себя вела? Ты опять потеряла пуговицу на блузке? Надо аккуратно обращаться с вещами. Я не Крез. Ты бледненькая сегодня. Не больна, я надеюсь? Доброй ночи, дорогая. Я очень устала, пойду лягу. Пусть никто меня не беспокоит. Не забудь помолиться перед сном, моя малышка.
Передо мною целый вечер и вся ночь до восхода солнца и до встречи со школьными друзьями. А пока: темнота. Если я быстро не засыпала , она наполнялась кошмарами: злыми феями, батальонами людоедов; не считая диких зверей, драконов, змей, чумных крыс и ядовитых жаб.
Несколько лет назад Доротея, которой в то время было четыре или пять лет, начала кричать по ночам. Услышав крик, я немедленно мчалась в её спальню. Она сидела на кровати , тяжело дыша, в глазах ужас. Я брала её на руки. « Что с тобой, моя кошечка? У тебя был кошмар? Тебе приснился плохой сон? Расскажи мне, котёночек. Скажи мне, что ты видела.»
Она вся прижималась ко мне, спрятав лицо на моём плече, всё тельце её трепетало. Я несла её свою спальню, укладывала в свою кровать.
«Так что же произошло, моё сокровище?»
- Там был лис. Он бегал за мной и кружился вокруг, как пчела.
Мы лежим рядом. Она в надёжном убежище.
«Лис кружился, как пчела! Это ужасно, мой зайчик. Ты уже видела лис?
- Да, в клетке.
- И ты знаешь сказки про лис?
- Да, про Лиса и волка Изенгрима.
- А пчёлы, моя радость, расскажи мне про пчёл.
- Они кусаются; они покусали Алена Адама у бабушки, он очень болел и чуть не умер.
- Это ужасно. Завтра мы поговорим обо всём, хорошо? А теперь ты будешь спать со мной. Здесь с тобой ничего не случится. К тому же ночью пчёлы спят, а маленький лис в клетке и не может оттуда выйти.
Она уже спала, держась за мой палец.
Доротея очень хорошенькая; у неё светлые волосы, ореховые глаза, родинка у левого глаза, ямочки на щеках, стройные длинные ноги. Она ещё продолжает расти. Она самая младшая в семье. У меня трое детей: мальчик и две девочки, Грегуар, Шарлота и Доротея. Я воспитываю их одна. Мой муж живёт по другую сторону Атлантического океана. Нет, никакой драмы не произошло. Лето мы проводим вместе, да и в течение года ездим друг к другу, особенно на Рождество и Пасху.
Здесь во Франции нас в квартире четверо. Лучше наверное сказать : нас десять или двадцать. Я сама не знаю точно, сколько человек живёт в нашей квартире. Правда, у меня нет дома. У меня есть четыре комнаты, принадлежащие моим детям и их друзьям, число которых постоянно меняется. Костяк группы составляют двенадцать ребят и вокруг них кучкуются остальные.
Когда я сказала однажды детям, что наши двери для их друзей всегда открыты, то сделала это, потому что не знаю ничего лучше дружбы; я хотела, чтобы мои дети поскорее вкусили её плоды, познали бы её радости и законы. Общение, взаимность, доверие-это не просто. Дружба- хорошая жизненная школа. В то время они были совсем детьми. Их друзья забегали к нам из школы в перерыв между утренними и дневными занятиями, чуть позже заскакивали часов в пять вечера. Порхали, как воробушки. Основное место в их жизни занимали велосипед, роликовые коньки и скакалка.
Ядро образовалось из тех, у кого было больше свободного времени, то ли потому, что их родителей постоянно не было дома, то ли потому, что ими никто не занимался. Они постоянно теряли ключ от входной двери , и я решила оставлять его днём в замке.
Прошли годы. Дети превратились в юношей и девушек; некоторые окончили среднюю школу. Много новых лиц, не из лицея. Это - друзья друзей: они знают, что дом открыт. Одни остаются, другие уходят и больше не возвращаются.
Теперь ключ в двери днём и ночью.
Их присутствие перевернуло мою жизнь, и я счастлива. Мне кажется, что моя жизнь стала полнее и лучше. Я избавлена от мелких материальных проблем , от светских развлечений и условностей. Большинство моих друзей дезертировало. Они активно не приемлют сборище, которое находится здесь неизвестно почему и бесцеремонно их разглядывает. Жизнь на самом деле стала несколько примитивной , но зато более тёплой. Всегда можно поспать, если не знаешь, куда пойти, а если голоден - поесть лапшу или яичницу. Самым старшим двадцать лет, самым младшим - пятнадцать. Они все очень интересны, но какая ответственность! Какая хрупкая весна!
У меня никогда не появляется желание забрать ключ, иногда я ощущаю опустошенность. Не хватает времени заняться ими по-настоящему или хотя бы выслушать , нет времени на полноценное общение.
Грегуару, моему единственному сыну, старшему из детей, на прошлой неделе исполнилось 18 .Он коренаст, не высок , с широким и мощным торсом. Свою светлую гриву мелко вьющихся волос он причёсывает в стиле «афро». Когда он стал отпускать волосы, это была настоящая катастрофа. Кудри путались, он не мог их расчесать и походил на запущенного пуделя с комками сбившейся шерсти.
-Если тебе на голову положить виноградную косточку, я уверена, что через несколько месяцев там вырастет виноградник.
-И речи быть не может, чтобы кто-то касался моих волос..
Сёстры были в восторге: У Грегуара такие красивые кудри!
Когда он всё-таки пытался их распутать, эти сеансы длились всё утро. После чего кожа на его черепе становилась красной, как помидор.
Но всё это в прошлом. После долгих поисков я нашла средство для расчёсывания волос. Мы их остригли и соорудили на голове целый шар из золотых стружек.
Возможно, я так много говорю о волосах Грегуара,чтобы не писать об остальном: ему не везёт с работой. У него железное здоровье от рождения. Даже насморка я не припомню. Единственная болезнь, которой он болел, -- свинка. В свои четыре года, он походил на Гийома Аполлинера: не лицо, а сплошные щёки. Носился, как сумасшедший на трёхколёсном велосипеде по всему дому. Было не возможно уложить его спать. Он всегда плохо учился, но с девяти лет мечтал стать кинорежиссёром. В этом возрасте ему довелось заглянуть в глазок кинокамеры. Он долго оставался приклеенным к нему, потом отошел и заявил: «То, что видишь через неё , прекраснее действительности». А затем было сказано раз и навсегда: « Я буду кинорежиссёром.»
Его выбор правилен. У него верный глаз и способности к режиссуре. Беда в том, что места даже не оплачиваемого стажёра рвут друг у друга на части. Десять дней он занимается монтажом . Счастлив, как король. Потом пусто. Надо искать, бегать. Он ни разу ещё не работал на съёмках. Пишет сценарии. Любит быть в семье, любит меня.
Не показывает виду, но я знаю, что грызёт себя. К счастью у него есть музыка, гитара, банджо, табла. С друзьями образовал маленький оркестр.
Грегуар груб и нежен, может спать как убитый посреди любого шума.
После Грегуара идёт Шарлота. Ей скоро шестнадцать. Она среднего роста, и думаю, больше не вырастет. У неё самые красивые глаза в мире. Когда я познакомилась с Жан-Пьером , я была очарована его глазами. Я хотела раствориться в их цвете. Околдованная ими, я погружалась в лазурь и золото, в морские пучины, в космические дали. У Грегуара глаза его отца. Глаза Шарлоты ещё прекраснее.
Если бы Шарлота больше занималась собой, она была бы красавицей. Но ей на себя совершенно наплевать. Иногда она выглядит, как бомж. Чем грязнее одежда, чем больше похожа она на лохмотья, мятая и вонючая, тем больше она ей нравится. Её обувь всегда протекает. Свои новые вещи она меняет на старые тряпки подруг. Склонна к полноте.
Большая фантазёрка, любит мечтать, но не замкнута. У неё нет тайн. Она постоянно что- то придумывает, сочиняет. У неё есть чувство слова. Если ей попадается незнакомое слово , она немедленно ищет его значение. В семь лет ей особенно нравилось слово «curriculum vitae». Однажды она составила свой «curriculum vitae»: Меня зовут Мария-Антуанетта. В 1789 я подставила свой качан под нож. А в 1914 убила французскую республику. Подпись: ИДОЛ.
Она совсем не сумасшедшая. Наоборот, она очень сдержанна, прекрасно владеет собой, нормально учится, у неё хорошие оценки, переходит в десятый класс. Из всех моих детей только Шарлоту привлекает мир чокнутых. Мир, который я открыла для себя в этом году, из-за которого пишу эти страницы. Не для того, чтобы просто показать его, а для того, чтобы понять.
Наконец Доротея. Через несколько дней ей четырнадцать. Глаза карие, как у меня. Светлые волнистые волосы, спортивна, искренна, строга, подтянута, очаровательна, прекрасная ученица, переходит в девятый. Она родилась спорщицей. Оспаривает всё, противоречит всем и всему. Противоречит противоречию. Не знаю, кем она станет, но легко представляю её молодой технократкой, умной, красивой, помешанной на дизайне, на современной моде в хорошо обустроенном суперрациональном интерьере. Очень замкнута. Я уверена, что её внутренний мир чрезвычайно богат, но мне туда нет доступа.. Она может читать часами, оставаясь одна в комнате. Её внезапно охватывают ужасные приступы гнева, заставляющие дрожать стены. Она мало участвует в жизни своего брата и сестры, которую она , конечно, не одобряет. У неё острое чувство справедливости , лишенное каких- либо нюансов, из-за чего она способна на щедрость и на мелочность: справедливо, что все люди равны; не справедливо, что она стелет сама свою кровать,а её сестра не стелет свою… Она прекрасно манипулирует логическими категориями и никогда не сдаёт своих позиций. Дискуссии с ней изнурительны из-за постоянных « это справедливо», « это не справедливо».
Между ними я. Что я здесь делаю? Я – их мать, на 25 лет старше сына и на 29 лет старше младшей дочери. Все трое – очень желанные дети. Мне до сих пор не верится, что это я произвела на свет человеческие существа такие живые, такие прекрасные, такие умные, такие глупые, такие привязчивые и такие независимые. Пока они находились во мне, это были незнакомцы. Но чем больше они растут, тем ближе к ним я себя ощущаю. Чем взрослее они становятся, тем меньше я чувствую ответственность за их тело, тем больше становится моя ответственность за их мысли.
Мой опыт, не хочу сказать образцовый, убедил меня в крахе традиционного воспитания в буржуазных семьях. Я говорю о духовных ценностях. Для достижения материального успеха это воспитание работает. Я родилась в буржуазной семье. Только эту жизнь я знаю хорошо. Даже , если я стану рабочей или крестьянкой , я буду принадлежать своим нутром буржуазии. Мой муж тоже. Наши дети - дети буржуа. Как сделать их свободными, не превратив в крайне левых или в бойцов на манер Бадена Пауэла? Как сделать так, чтобы они чувствовали себя удобно в своей собственной коже, и предоставить им возможность выбора?
Отмена запертых дверей - мой первый шаг. Я и не предполагала, как далеко он меня заведёт. Я думала, что отменяю только культ собственности, а в дом вошла жизнь подростков, сумбурная, разнообразная, настоящая, жёсткая. Из взрослых я одна. Изо дня в день я перехожу от уныния к радости, от отчаяния к надежде, от сомнения к уверенности.
Пытаться ничего не навязывать, но быть сопричастной. При этом я должна отдавать себе отчёт в том , что мой голос никогда не равен их голосу, потому что с одной стороны я - часть мира взрослых, а с другой я та, кто материально обеспечивает их существование здесь, т.е. та, кто связан с обществом , зарабатывая там деньги, позволяющие оплачивать их жильё и лапшу, и, наконец, я - мать друзей, приютившая их. Это значит, что ,несмотря на все мои усилия, я принадлежу чужому для них миру .
В седьмом классе Доротее дали тему для сочинения: « Портрет моей мамы». Она написала на одной странице, что у её мамы седые собранные в пучок волосы и что по вечерам она всегда вяжет, сидя у камина.
- Почему ты так написала?
- Потому что такая мать понравится учительнице больше, чем мама, которая водит машину на огромной скорости и работает в рекламе со странными людьми.
- А ты, тебе тоже хотелось бы такую маму?
- О нет, я не знаю.
Она не знала. Ей стало казаться, что её семья ненормальная, и , возможно, она её стыдилась.
С некоторых пор у Шарлоты плохое настроение. Точнее с момента её знакомства с группой Кламара, ребятами, у которых одно великое достоинство: они красивы, не слоняются по улицам, а в возрасте Шарлоты этим не пренебрегают, впрочем и в моём возрасте тоже. Я её прекрасно понимаю. Плохо, что моя дочь не отделяет внешнюю красоту от всего остального. Красивое значит хорошее. Они красивы - значит замечательны. Эти парни отвратительны. Кучка подонков, отбросов, ругающих общество, без которого не могут обойтись, живущих за счёт своих родителей. Они бросили учёбу и подрабатывают в конторах на побегушках или на разгрузке товаров, на маленьких работах, отнятых у молодых рабочих, оставшихся без работы. Их родителям не трудно позвонить начальнику и сказать: Послушай, у меня есть сын ( племянник). Он ищет местечко, чтобы заработать на карманные расходы , пока ему снова не захочется вернуться к учёбе
-Пришлите его в отдел кадров. Всё будет сделано. Недавно мы подыскали кое-что для сына … ( далее следует имя известного актёра) .
Деточки работают месяц, неделю, три дня и уходят. Всё это время они называют кретинами работающих с ними людей. Затем красиво хлопают дверьми и идут рассказать обо всём папочке и мамочке, этим идиотам, которые смогут без труда найти им следующее тёпленькое местечко , предпочитающим сохранять подобное status quo их отпрысков, вместо того, чтобы серьёзно заняться ими.
Несмотря на видимость свободы и равенства между мальчиками и девочками в этой компании, девочки остаются объектами для ребят так же, как и для их кретинов -папаш.
Это - дети богачей, притворяющиеся пролетариями . Они называют себя анархистами, рассуждают о Сакко и Ванцетти, но для них анархизм- один из предметов роскоши. Они – индивидуалисты и эгоисты. Община для каждого - место, где он может делать, что хочет. Как только возникает необходимость установить внутренние правила, она распадается. Я не знаю ни одной, которая бы выдержала испытание временем, ибо эти ребята на самом деле не желают никаких революций. Они не хотят разрушать одно общество, чтобы построить другое. Это - избалованные дети, которые делают только то, что хотят и когда хотят.
Мне не нравится , что моя дочь вошла в эту компанию. Она очень изменилась. Лицей ей кажется теперь невыносимым. Она всё критикует в нашем доме, куда любой может войти, поесть, поспать, послушать музыку. Я ни у кого не спрашиваю фамилию. Я говорю с ними только, когда они ко мне обращаются. Мне нравится их присутствие. Конечно же, группа Кламара здесь не появляется. Они находят эту систему идиотской. Шарлота сказала мне: « Наш дом - проходной двор, бордель», прекрасно понимая двусмысленность сказанного, зная, что бордель - это публичный дом ( что совершенная ложь в отношении к нашему дому. Я и тени флирта не видела. Эта ложь меня удивляет, так как Шарлоте известно о моём серьёзном отношении к любви), зная, что это слово означает отсутствие порядка, место, где не задерживаются и которое не уважают.
Это было объявление войны, но между мной и Шарлотой войны быть не может. Нет никаких причин для конфликта между нами. Просто она вела себя как глупышка, подражая приятелям , которые «поливают» родителей. Я спокойно ей сказала, что её агрессивное поведение глупо . Шарлота меня тревожит..
Откуда это беспокойство? Я видела, как росла моя дочь. И хотя ей нет ещё и шестнадцати, я не отношусь к ней как к маленькой девочке и очень хорошо понимаю, что у неё есть личная, не зависимая от меня и от моего дома, жизнь. Шарлота спокойна , рассудительна и в моих глазах завоевала на неё своё право. В то же время я знаю, что она ещё нуждается во мне, что у неё нет необходимого жизненного опыта и знаний, чтобы отражать удары.
Когда я вижу, как она ступает на эту дорогу жизни , я вся трепещу. Я боюсь, что её ранят или обидят. Оставаться на обочине и видеть, как она удаляется , мучительно, но я уверена, что она должна идти одна.
Когда ей шёл четырнадцатый год, на майские каникулы она поехала с братом на несколько дней в Авиньон. Там она познакомилась с Аленом, одним из приятелей Грегуара , и они сразу же влюбились друг в друга. Она вернулась в Париж, охваченная этим чувством, парила, была счастлива. Они стали переписываться. Я не вмешивалась, лишь изредка позволяла себе какое-нибудь шутливое замечание. Она сама рассказывала мне об их отношениях. Тайком, когда она была в лицее, я прочла его письма. Они были весёлые, открытые, уважительные. Я испытала огромную радость и подумала, что моей дочери здорово повезло, она отхватила неплохой кусок пирога у жизни. Проблема возникла, когда Грегуар пригласил Алена провести лето с нами в Канаде. Там дети предоставлены сами себе. Огромное свободное пространство, мечта для любителей дальних прогулок и кемпингов. И в этот раз Шарлота собиралась проводить там время с парнем, в которого была влюблена.
Физически она была совершенно сложившейся женщиной. Её тело уже не было телом маленькой девочки; оно утратило свою угловатость, полностью сформировалась грудь. Я долго ходила вокруг да около, а потом сказала:
- Знаешь, ты будешь жить в Канаде два месяца с Аленом, ты будешь свободна, и я, как и прежде, не помешаю твоей свободе. Как ты думаешь, что может произойти?
Она внимательно и насмешливо смотрит на меня своими красивыми чистыми глазами :
- А по-твоему, что может произойти?
- Я думаю, что вы займётесь любовью.
- Я тоже так думаю.
- Меня это не шокирует. Я всё прекрасно понимаю. Я не знакома с этим мальчиком, но в тайне от тебя я прочла одно или два его письма. Он мне нравится. Я не буду задавать тебе вопросов, но ты знаешь, что в таком случае рискуешь забеременеть.
- Естественно.
- Ты не хочешь пойти к врачу?
- Да, но только с тобой.
- Хорошо
Я записываюсь к гинекологу и по телефону объясняю ему причину моего визита.
Когда вызывают мою дочь , я остаюсь сидеть в приёмной. Но она тянет меня за руку: Я не пойду одна, идём со мной.
И вот мы вдвоём перед врачом, который задаёт вопросы. Оробевшая Шарлота односложно отвечает. Я писала о зрелой взрослой девушке, но перед врачом сидит маленькая девочка, которой едва исполнилось четырнадцать, а он рассказывает ей о женских органах и беседует о сексуальной жизни. Сознавая всю нелепость ситуации, врач время от времени бросает на меня недоумённый взгляд: Вы в своём уме. Она же совсем ребёнок!
В конце концов Шарлота получает нужные ей таблетки.
Через несколько дней я сажусь на пароход, а дети спустя ещё пять дней – на самолёт, и мы одновременно оказываемся по ту сторону Океана. Я отправляюсь в аэропорт, чтобы встретить их у трапа чартерного рейса. Впервые я вижу Алена. Он красив, интересен, очень любезен, цепляется за свою гитару , как за спасательный круг. Ему восемнадцать.
В течение всего лета я даже не пыталась следить за ними. Я не задала ни одного вопроса и не поинтересовалась, чем они заняты. А они с чисто юношеской застенчивостью держались великолепно. Шарлота не сказала мне ни слова.
По возвращению в Париж я вскоре заметила, что влюбленность из их отношений ушла. Роман закончился. Письма редки. Шарлота не возбуждена и не обеспокоена, мне по прежнему ни слова. В конце концов однажды я бросаюсь в воду с головой:
- Как у тебя с Аленом?
- Всё кончено.
- Что произошло?
Красноречивый жест рукой, говорящий: не знаю, такова жизнь. Ни тени печали или разочарования на лице.
- Ты занималась с ним любовью?
- Ну что ты! Я ещё не созрела для этого.
Я была потрясена, как спокойно и с каким благоразумием она произнесла эту фразу. Вот почему я считаю, что Шарлота имеет право на собственную независимость.
И тем не менее сегодня, полтора года спустя я за неё волнуюсь. Одно время я опасалась наркотиков. Я полагала, что её мечтательная натура – хорошая почва для них. Но она прошла мимо, не дав себя поймать в эту опасную ловушку. Я ненавижу банду Кламара за то, что они принимают наркотики и втягивают за собой девочек. Они пытались угощать их героином. Как раз в этот период Шарлота с ними познакомилась. Она пробовала курить травку, но сама же сказала мне однажды:
- Травка - это ерунда. Никакого удовольствия.
Меня выводят из себя их полная пустота и равнодушие ко всему, что не касается непосредственно их самих, их лень. Этим парням по восемнадцать- двадцать лет. Большинство - дети богатых буржуа. Родители им всё спускают. Девочки при них, пусть отвечают за себя сами, и, если родители предоставляют дочерям полную свободу, тем хуже для них. Их сыночкам надо на ком-то опробовать свои коготки.
Эти избалованные папенькины детки решили, что учиться - полный идиотизм. Некоторые получили аттестат, некоторые нет. В выпускном классе они бросили школу. А теперь поскольку они иногда подрабатывают, то считают себя в праве рассуждать о рабочих. От всего этого несёт снобизмом и лицемерием . Они подняли бунт против родителей, возмущены их образом жизни, но почему в таком случае продолжают ходить к ним, питаться у них и одеваться за их счёт?
Трое или четверо ребят, ядро кламаровской компании, владельцы и патроны гарема, в прошлом году решили поработать, чтобы оплатить поездку в Африку. Они уедут, будут путешествовать, снимутся с якоря. Идея всех привела в восторг: они станут рабочими или бродягами, прощай буржуазное существование, да здравствует свобода!
Итак, решено, но проходят месяцы, а работает только один, остальные делают вид, что ищут работу и ждут, что их родители откроют им свои кошельки. Им предоставили гараж, и там они лелеют свою мечту.
Путешествие в Африку, казавшееся реальностью год назад, превратилось в миф и даже в повод для шуток для компании. Ребята всё ещё делают вид, что готовятся к нему: проходят медкомиссию и делают прививки от холеры, желтой лихорадки и т.д. Сначала прививки , потом реакции на них. Всё повторяется снова с регулярным интервалом: у них реакция на прививку - они болеют, утомлены. Это значит, что девочки должны носить им сигареты, обслуживать и угождать. Они собираются ехать, они без сомнения уедут. Они - герои, а остальные останутся прозябать в своей посредственности.
Так крепнут отношения между нимфами и мнимыми искателями приключений. Больше всего бесит положение бедных девочек.
Сегодня утром Франсуаза прибыла в Лондон. Она уже должна быть в клинике. Я не могу не думать об этом шестнадцатилетнем ребёнке. Я делаю усилие, чтобы чувствовать, как она, а не ставить себя с моим опытом на её место. Нравственные понятия изменились. Она боялась поездки в Лондон, боялась аборта. Однако её отношение к своему положению более здоровое, более честное и правдивое, чем было бы моё в её возрасте. Никакой тайны, никакого стыда. Только страх перед родителями походил на то, что могла бы испытывать и я. К тому же она знает, что представляет собой аборт физически , и прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что носит ребёнка и собирается его уничтожить. Отсюда её тревога перед отъездом: немного из-за предстоящей боли, но в основном из-за сознания, что она собирается расстаться с малышом, к которому она привязана инстинктивно, как животное. Она говорила о зародыше, употребляя местоимение « он» , что создавало ощущение его присутствия. Она не говорила : « в моём положении» или « Я на втором месяце», но « Ему сейчас два месяца. Когда он станет старше, его нельзя будет удалить» . Это меня настолько трогало, что я пыталась несколько раз поговорить с ней.
- Ты хочешь этого ребёнка?
- Да.
- Почему же ты его не сохраняешь?
- Предки не переживут.
- Если дело только в этом, то тебе надо с ними поговорить. Сначала это будет для них страшным ударом, но потом они придут в себя и примут его. Ты не можешь расстаться с ребёнком, который тебе дорог, только для того, чтобы угодить своим родителям. Они тебя любят достаточно, чтобы полюбить то, что дорого тебе. Когда вы говорите о ваших родителях , вы забываете главное: они вас любят. Может быть, не умеют любить, но любят.
- Но дело ещё и в том, что у меня будут ещё дети и я хотела бы иметь ребёнка от любимого человека.
- Ты уверена, что не любишь Симона?
- Совершенно. Я была безумно влюблена в него , пока мы не переспали. С этого момента – всё, кончено. Я вдруг увидела его таким, каким он есть. Он - дурак, красивый дурак.
Я не знаю, когда и почему Франсуаза появилась у нас впервые. Случайно я услышала, что она беременна. Это так или нет? Я ждала, чтобы мне сказали об этом прямо. Узнала, что она из группы Кламара. Наконец Шарлота ввела меня в курс дела официально. Однажды утром. Очень часто наиболее важные беседы происходят у нас по утрам, когда я ещё в постели и есть время до начала занятий в лицее. Как- будто то , что их мучило ночью становилось совсем нестерпимым, и наступающий день толкал их в мою спальню, чтобы сидя на моей кровати, разгрузиться сразу от всех своих забот.
- Ты знаешь Франсуазу?
- Новенькую, блондинку?
- Именно. Так вот, она думает, что беременна.
- Сколько ей лет?
- Шестнадцать.
- И что она собирается делать?
- Об этом я и хочу с тобой поговорить. Она не знает.
- Она не может рассказать своим родителям?
- Невозможно! Если они узнают...
- Прежде всего надо сходить к врачу, чтобы убедиться, так это или нет.
- Ты не могла бы с ней поговорить?
- Конечно. Если она хочет.
Она пришла на следующий день. Я чистила картошку на кухне. Она уселась на стиральную машину и заявила, что беременна. Я не могла поверить.
- В твоём возрасте месячные ещё не установились. У тебя просто задержка, вот и всё.
- Я уверяю тебя, что беременна.
- Но почему ты так уверенна? Ты можешь мне рассказать, что произошло?
- Конечно, очень просто. Ну, я была безумно влюблена в Симона. Я познакомилась с ним в лицее, и он привёл меня в группу Кламара. Я жутко в него втюрилась. И он в меня тоже. В июне он мне сказал: этим летом поедем к моим родителям на Юг. Я чего-то наврала моим предкам и уехала. Родителей Симона там не было, но была вся группа. Мы с Симоном спали в одной спальне, в одной кровати. Такая большая высокая кровать. Я умирала от желания заняться любовью. Но ты можешь мне поверить, старушка, у него ничего не получилось. Тем не менее этот цирк продолжался несколько недель. . Мы оба были возбуждены. Мы обнимались и целовались в темноте, потом он начинал дёргаться как сумасшедший. Он пыхтел, вертелся, крутился, совершал тысячу судорожных движений. Я ничего не понимала и ждала, когда это случится. Я не знала, что делать. Каждый вечер повторялось одно и тоже.Я слышала грохот: это Симон сваливался с кровати. И каждый раз меня охватывал безумный смех. Это было сильнее меня. Ты понимаешь, я нервничала, а ситуация была ужасно смешной. Он обижался и уходил спать в другую комнату. И каждый раз я говорила себе: завтра я не буду смеяться. Но не могла сдержаться. Когда мы вернулись, занимались всем кроме любви. И вот однажды в октябре, в его спальне, когда в доме были его родители и вся группа, он разделся, бросился на меня и сделал мне больно. На этот раз я почувствовала, что он в меня вошёл. В этот момент кто-то открыл дверь. Он ,как бешеный ,соскочил с кровати, натянул брюки и пулей вылетел из спальни. Я поняла, что лишилась девственности.
Больше мы не возобновляли попыток. Не было никакого желания ни у него, ни у меня. В один миг кончилась вся любовь, как видишь. Теперь я беременна. Я уверена.
- А его родители в курсе?
- Мать да, но она против и дала мне таблетки.
_ А ты не взяла?
- Нет, взяла, но мне стало от них очень плохо. Они мне не подошли. Она дала мне то, что было под рукой. А поскольку меня рвало целый день от этих чёртовых таблеток, я прекратила их принимать.
Я постаралась узнать у ребят, правдива ли эта история. Да. Она была верна, как было верным и то, что Франсуаза беременна. Анализы оказались положительными. Приятели её не бросили и принялись искать выход: кто – денег, кто - адрес врача в Лондоне, кто - билеты в Англию.
У Франсуазы есть старший брат, женатый. Я подумала, что ему надо всё рассказать. Было бы безумием отправить эту девочку одну в Англию. А вдруг с ней что-нибудь случится!
Брат согласился сопровождать её со своей женой и помочь деньгами при условии, что всё остальное его не коснётся. Он согласился с сестрой , что ни за что на свете родители не должны ничего знать.
Дни шли, а Франсуаза всё не уезжала.
-Чего ты ждёшь? Ты передумала?
- Нет. Но мы не знаем английского и не можем позвонить в клинику.
- Хорошо, я сама это сделаю. Тебе надо было сказать раньше. Ты знаешь, что нельзя затягивать сроки.
Я набираю номер. В клинике снимают трубку. Я начинаю давать путаные объяснения. Чувствую себя очень неловко. Говорю, что у меня давно задержка, что доктор сказал, что я …
- Минуточку, пожалуйста. Вы – француженка?
-Да.
-Хорошо. Будьте любезны назвать номер вашего рейса. Медсестра нашей клиники вас встретит в аэропорту.
- Когда?
- В указанный вами день. Надо только предупредить нас накануне и указать номер рейса. Вы знаете наши тарифы? Это стоит 2500 франков.
Вот так, всё очень просто, особенно, если есть деньги.
Франсуаза отправилась в Лондон, где ей сделали аборт. Её сопровождали брат, его жена и Грегуар. Всё прошло хорошо.
Перед отъездом оказалось, что она потеряла документы и ей не хватает 400 франков. Все были в панике. Мы знали, что она дотянула до крайних сроков. Я прижала Франсуазу к стенке:
-Ты не теряла документов. Ты не хочешь их брать, не хочешь их видеть, потому что не хочешь ехать. Ты трусишь, а главное в глубине души ты дорожишь этим ребёнком . Почему бы тебе не рассказать всё родителям?
- Это невозможно и не желательно. Это был бы несчастный ребёнок.
- В таком случае я отвезу тебя домой забрать вещи, подожду тебя в машине, а ты ещё раз поищешь бумаги.
- Бесполезно. Я уверена, что их у меня нет.
Она живёт на краю города в большом бежевом здании. Я сидела в машине и осматривала печальный пейзаж городской окраины. Высоко к пустому небу поднималось многоэтажное здание, холодное, глухое, слепое и немое. В дверь подъезда, слишком маленькую по сравнению с огромным зданием , отделанную под дерево с дешевой претензией на современность, входили и выходили люди: женщины с детскими колясками, пенсионеры и молодёжь. У всех был унылый и понурый вид. Они совершали свой рутинный путь за пропитанием по разбитым тротуарам, мимо жидких деревьев, вдоль стены, облепленной выцветшими афишами, по улицам , покрытыми лужами, не глядя вокруг, стараясь быть незамеченными. Какой контраст с прекрасным домом в Кламаре, садом, наркотическим кайфом, любовью. А заканчивается всё вздувшимся животом, враньём, абортом, женскими гинекологическими проблемами в 16 лет. Но программой это не было предусмотрено.
Из подъезда выбежала смеющаяся и раскрасневшаяся от удовольствия Франсуаза. Она нашла свои бумаги.
- Прямо на ночном столике. Как я их раньше не заметила?! Они бросались в глаза.
- Мы едем наконец? Ты взяла пижаму или что-нибудь ещё для клиники?
- О чёрт! Забыла. Впрочем, у меня ничего нет.
Она села в поезд в белых брюках, кофточке и куртке из искусственного меха. Для своих родителей они с братом придумали целую историю, которую те легко проглотили. По возвращению были сплошные восторги.
- Классно! Ничего не почувствовала. Лондон- фантастический город. Вот где надо жить!
Грегуар был счастлив:
- Мама, этот город для тебя. Люди вежливые и к тебе не лезут. Ни одного мента с приставаниями по поводу твоих длинных волос или вызывающей одежды. Чувствуется, что они свободны и не агрессивны. Я бы хотел поехать туда с тобой. Я всё время думал о тебе. Ты знаешь, я обязательно поеду туда ещё.
- А как прошло у Франсуазы?
- Как по маслу. В два часа она вошла, в три была в кресле, в шесть всё было кончено, мы зашли к ней, она хотела уехать сразу же, но её оставили на ночь.
После своих восторгов Лондоном Франсуаза перешла к рассказу о клинике и девочке, которая лежала в её палате. У неё была беременность пять с половиной месяцев, но она сказала, что беременна три месяца. Правда раскрылась только на операционном столе.
Только за то время, пока Франсуаза находилась в клинике, врачи оперировали эту девочку трижды.
« У неё из носу торчали трубки, а из рук иглы, подключенные к капельницам. Это было ужасно. Она страшно мучилась . Ей восемнадцать лет, у неё уже есть двухлетний ребёнок, а муж смылся.»
- Но почему она пришла так поздно?
- Потому что у неё не было денег. Ты думаешь, что она умрёт?
-Я не знаю.
- Я всё время о ней думаю. Знаешь, Лондон на самом деле классно. Мы с Грегуаром вернёмся туда , как только сможем. Как может она так говорить, не имея ни гроша, ещё не отчитавшись о своих похождениях родителям? Как может быть такой беззаботной? А возможно, она не такая уж беззаботная?
Ни у одного молодого человека из приходящих к нам нет нормальной семьи. О некоторых открытых семейных драмах мне известно. Я знаю, что мать Ива сбежала с вьетнамцем, что мать Анны и Сесиль уехала и уже восемь лет не даёт о себе знать, что отец Френсиса и Женевьевы живёт в деревне, что папа Клодины умер, что у Жана- Франсуа отец тоже умер. Я также знаю, что Сильвия, Сара, Бертран и Фрасуаза живут с родителями. Но в каких условиях? Какие драмы разыгрываются там, мне не известно ничего. Приходится довольствоваться их намёками на то, что их дом – тюрьма или место, где им смертельно скучно. Между собой они тоже не откровенничают. Если кто-то вдруг заявляет: « Мне надо срочно домой, мне будет хорошая взбучка», никто не проявляет никакого любопытства.
Многие рассуждают о молодых. Молодёжь – предмет беспокойства, возмущения, любопытства. Все о ней говорят, кроме самих молодых. Я подбросила им идею написать вместе книгу о них самих . Если бы они этим занялись, у них была бы какая-то цель в жизни. Они способны целыми днями бездельничать. Они даже не разговаривают по-настоящему между собой. Слушают музыку, всегда одни и те же пластинки. Мечтают. Несколько лет назад я сочла бы это ленью и возмутилась.
Однако я отчётливо помню, что в их возрасте пережила те же полудремотные моменты небытия. Мечты, вызванные моими любимыми фильмами: вымышленными историями, которые я якобы прожила, хотела прожить или должна была прожить в будущем. Не раз моя бабушка, застав меня в этом состоянии мечтательного оцепенения, говорила: «Ну что ты валяешься на кровати? Займись вязанием.» Тогда я устраивала целую мизансцену: обкладывалась на кровати тетрадями и учебниками и делала вид, что занимаюсь. У меня была привычка мечтать, лёжа на боку, согнув левую руку и подпирая голову ладонью. Кисть и плечо немели и причиняли боль. И теперь я пишу в этой же позе, опершись на пирамиду подушек.
Бабушка никак не оценивала моё поведение, она не говорила, плохо это или хорошо. Она просто употребляла глагол « валяться» с уничижительным оттенком и, не настаивая, давала указание «Займись вязанием!»
Они тоже мечтают. Мечтают, слушая музыку. Они знают свои пластинки наизусть, дорожку за дорожкой, как моя мать знала стихи Марселины Деборд- Вальмор или Мюссе, как я знала Рембо, Аполлинера ,фразу за фразой Брандербургские концерты Баха и некоторые симфонии Моцарта. Уже в моей молодости появился на пластинках в 33 оборота джаз.
В оглушительной какофонии, бьющей по барабанным перепонкам взрослых, любители поп музыки различают тонкие ньюансы и вариации, которые трогают их сердца. Они со страстью поджидают синкопу, изменения ритма, вступление барабана. Эта музыка – единственная вещь, полностью принадлежащая только этому поколению. Она - их отражение и одновременно их стартовая площадка.
Есть нечто, чего я никак не могу понять. Я не понимаю, как люди, чья юность прошла в послевоенные годы, могут быть настолько глухи к поколению 72 года. Мне кажется, что тем, кто пережил свою юность до или во время войны 39- 45 годов, трудно его понять. Они сформировались в другую эпоху. Это два разных поколения. Но те, кто принадлежат к моему времени, разве они могут забыть джаз, буги-вуги, би-боп, нью-лук, свинг, Жюльету Греко, Сартра, Камю, Мерло-Понти, зазу, Бориса Виана. Я жила далеко от Парижа, но мечтала только об этом, мы говорили только о них. Тем более, что наши родители были, конечно, против. Где болевая точка?
Да, я признаю, что мы переходное поколение. Мы танцевали буги-вуги, говорили о свободной любви, но в то же время были крепко связаны с поколением войны 14-го года. Героизм и патриотизм её участников служили нам примером. Разве молодые родители 52-56-ых годов стремились воспитывать своих детей под музыку венского вальса, на культе Жанны Д’Арк или Марианны, фригийский колпак которой сполз на её огромные сиськи? Не могу в это поверить. Как получилось, что эти люди конфликтуют с поколением, которое является завершением того, что начинали они?
Хорошо, предположим, что мои родители были разведены и я воспитывалась в неполной семье и таким образом моя разорванная юность похожа на юность современного поколения, чьи семьи , полные или неполные, разрываются или уже разорваны.
Предположим, что в моём распоряжении всегда были книги, пластинки и собственный угол.
Допустим также, что я родилась на берегу Средиземного моря, где из-за постоянно открытых в жару дверей люди становятся общительными. Эти преимущества позволяют понять подростков, если есть желание, но само наличие или отсутствие оных не определяет степень сочувствия к ним. Я знакома с людьми моих лет, моей среды, моего города, которые 20 лет назад совершали совершенно безумные поступки, сшибали сигареты с травкой не известно где, и которые теперь обращаются со своими детьми точно так же, как обращались с ними их собственные родители: лишь бы поскорее избавиться, лишь бы от них отвязались.
Деньги разлагают; это непреложная истина. Они всё извращают. Погоня за ними ослепляет. Дети становятся капиталом, в них инвестируют огромные суммы, заработанные потом и кровью ценой жестоких схваток не на жизнь, а на смерть, с подобными себе, стремящимися к той же цели , претендующими на то же место, на ту же должность. Сначала находят свою норку, устраиваются там, расширяют её и украшают, затем поселяют туда детей. Содержат их в тепле, бьются, чтобы они сытно ели, были хорошо одеты, хорошо образованы. В любви к ним присутствует огромная доля умиления и любования самими собой: сколько тяжёлой борьбы, чтобы видеть наконец, как в 12лет здоровые, развязные, модно одетые, современные , их дети ходят в лицей , где учатся кое-как. Они сдадут экзамены на бакалавра, станут инженерами, учителями, хирургами ,чиновниками или начальниками. Они пойдут дальше своих родителей в стремлении к богатству и роскоши.
. Уже виден постепенно и неуклонно вырастающий на горизонте созидаемый этими двуногими кубышками американский рай: посудомоечная машина, электрический полотёр, красавец автомобиль, яхта и вершина мечты – Багамы. Почему бы нет? Ах! В один прекрасный день мы будем вознаграждены за наши усилия!
В этой гонке мы стали столь жёсткими и суровыми, что забыли о бескорыстной любви.
Через год малыш едва тащится в лицей или застревает где-то по дороге между лицеем и домом. Ещё год, и он замыкается в молчании. Контакт утрачен. Никто никого не понимает. Тогда покупают часы Солекс, машину, дают деньги , не глядя, оплачивают что угодно. Некоторые менее зажиточные родители втягивают голову в плечи, усиливают слежку и дисциплину. Постоянный контроль. Это – война!
Прощайте электрическая посудомоечная машина и пальмы на коралловом пляже!
Как несправедливо! Чего эти молодые хотят? Мы сделали для них всё, у них всё есть!
Я нахожу, что слова « предки» или «мой старик» и « моя старуха» в разговорах о родителях – самые оскорбительные в лексиконе молодых.
Эти слова выражают суть конфликта. Они взяты из языка пролетариев и носят покровительственно- пренебрежительный оттенок, рисуя образ немощного старика рабочего, которого сын пристраивает погреться на солнышке. Он обращается с ним, как с вазой. Позже он придёт за ним и заберёт , возможно, не без уважения. В ожидании старик что-то бормочет, пережёвывает свои старые мысли, свои воспоминания.
Те, кому 15 или 20, прекрасно знают, что их родители не старые по возрасту, но что хуже, они изношены и не годятся к употреблению ни сегодня, ни завтра. Они – вчерашний день, на который молодым наплевать.
Я спрашиваю себя, не следует ли уточнить определение понятия «молодёжь». Я говорю о молодёжи, которая беспокоит правительства и взрослых. Я полагаю, что современный молодой европеец или американец- это тот, кто способен погрузиться в свою музыку, как в религию. Я пишу об этом без всякой насмешки. Я считаю, что современная музыка чрезвычайно важна, если я хочу понять своих детей. И я знаю, что не могу её воспринимать как простой любитель, слушатель или наблюдатель. Либо я погружаюсь в неё полностью, либо я не имею никакого представления о том, что она такое на самом деле и следовательно, я не могу понять, чем она очаровывает и притягивает моих детей. Значит, я не смогу с ними общаться по-настоящему.
Возможно, я преувеличиваю и драматизирую. Возможно, слишком обобщаю то, что относится лишь к небольшой группе. Но не думаю. К нам домой приходили молодые инженеры, рабочие, бомжи, англичане, голландцы, канадцы, немцы, американцы, швейцарцы, бельгийцы, японцы, африканцы. И я видела, как моментально устанавливалась между ними связь : они узнавали друг друга благодаря музыке и прекрасно общались между собой без слов. Я жила в Канаде и Штатах с моими детьми. Началом любых интересных встреч всегда служила музыка. Будь то пение народной песни под гитару или банджо жаркой ночью у озера Гурон, или пластинка Джимми Хендрикса, которую проигрывают на полную мощность в Нью-Йорке, Монреале или Париже. Как-то летом мы расположились лагерем на берегу канадского озера. Это было лето романа Шарлоты и Алена. Стемнело. Мы ужинали. Нас было 9: 6 подростков, Жан-Пьер, я и 12-тилетняя Доротея. Мне хотелось спать. Я оставила их у костра и пошла в палатку. Вдруг я услышала страшный треск мотора. Мы располагались в углублении песчаной дюны. Я вышла и увидела невероятное зрелище: три мощных мотоцикла превращали крутой склон дюны в песчаный гейзер. Меня охватила паника. Я подумала, что явилась полиция с требованием потушить костёр или ещё Бог знает с чем. Мотоциклы остановились в 10 метрах от нашего лагеря. Это была не полиция, а трое молодых людей двадцати двух лет , в чёрных кожаных куртках с большими цветными рисунками. Их машины были великолепны. Хромированный металл сверкал в языках пламени костра. Взгляд холодных глаз на лицах в касках придавал им устрашающий и опасный вид. Находясь в стороне, я наблюдала сцену и готовилась к худшему. Чуя недоброе, встали дети, вероятно вспоминая постоянные рассказы об американском насилии. Стояли неподвижно. Жан- Пьер сделал шаг им навстречу: « hello, good evening.»
Ответа нет. Они подошли к огню. Все стояли. Так продолжалось какой-то момент. Потом дети сели. Мотоциклисты – тоже. Грегуар взял банджо, Ален- гитару. Они принялись наигрывать. Шарлота - напевать: One more blue and one more grey. Парни улыбнулись. Затем последовал один из самых интересных вечеров, которые я пережила за последние годы. Они рассказали, что они – электронщики, живут в Детройте и каждую пятницу мчатся на предельной скорости своих моторов как можно дальше. Этим вечером они пытались найти костёр, чтобы разогреть ужин. Это было не просто. Их плохо встречали. Туристы часто вооружены и опасны. Ребята рассказывали о своей жизни, о желаниях и планах, о том, чем была для них Америка.
Утром они помогли вымыть посуду и убрать мусор, а потом устроили незабываемый спектакль. Их машины вставали на дыбы, как кони, покоряли склоны дюн, устраивали песчаный фейерверк. Они были великолепны. Я не знаю их имён. Мне они жутко понравились. Музыка открыла двери и помогла понять друг друга.
Для них пластинки то же, что для нас книги. Они полны разных историй, фантазий, идей, приключений. Однажды мой сын дал мне наушники и поставил пластинку. Я пережила незабываемые моменты, слушая эту музыку: бурю, надежду. Благодаря наушникам я смогла уловить тончайшие оттенки, которые я никогда ранее не замечала. Им же не нужны наушники, чтобы их услышать. Позже в разговоре с ними я поняла, что они слушали эту пластинку именно ради этих моментов, которые я только что открыла для себя, хотя пластинка крутилась каждый день в течение нескольких недель. Одна особа мне как-то сказала за обедом о своих детях:
Я не против их музыки, дорогая ( она видела меня впервые). Но почему они слушают её, включив на полную мощность?
- Может быть для того, чтобы она полностью завладела ими. Для них она – не просто развлечение.
- Они ненормальные.
Семья. Семья - лицей. Семья - любовь. Семья - профессия. Вот нити, из которых соткана жизнь молодых. Семья в основном – туго затянутые узы, ранящие как юных, так и взрослых. В герметично замкнутой сфере традиционной семьи люди похожи на мух, бессильно бьющихся о стекло, пытаясь добраться до света.
Каждый год на праздник Всех святых я сопровождала мою мать на кладбище. Именно там с течением времени образовалась трещина в моих отношениях с семьёй.
До войны мы приезжали сюда на машине. Шофёр нёс свёртки. Позже требовалось более часа, чтобы после нескольких трамвайных пересадок добраться наконец до этого места, расположенного на высоком берегу, резко обрывающемся к морю, которое вдали от оживлённых пляжей казалось мрачным, глубоким и таинственным. Оно было видно отовсюду сквозь стволы и листву кипарисов, посаженных вдоль аллей. Терпкий запах этих деревьев. Сладкий густой запах цветов. Запах моря. Запах каменных плит , доходящих до вершины горы, на которой возвышалась часовня со статуей черноликой Девы Марии с золотым шарфом. Прямая и торжественная, стояла она, неся на согнутой руке своего ребёнка: африканская Богоматерь. Несмотря на множество крестов над могилами и колоколен всё казалось раздавленным огромным небом и чёрным морем, сходившимися вдали и полностью сливающимися на горизонте.
4
Над этим местом, где всё говорило о тлении, ничтожности, неведении, веял счастливый морской ветерок, живой, весёлый, изумительно пахнущий, от которого хотелось танцевать и любить. Воздух праздника. Особенно в дни Всех Святых с их обилием цветов, пёстрыми туалетами посетительниц и волшебным светом солнечной осени.
Мы взбирались к «нашей» могиле по крутому склону, нагруженные хризантемами и металлическими вёдрами с инструментами для уборки, которые позвякивали в них в такт нашим шагам.
По пути моя мать внимательно рассматривала могилы и указывала мне на красивые и безобразные. Она часто останавливалась и объясняла, в чём заключалось благородство одних памятников и вульгарность других. Так я быстро узнала, что искусственные цветы, толстозадые фарфоровые ангелочки и фальшивые страницы мраморных книг с овальными фотографиями накрашенных покойников - всё то, что я находила великолепным, было хорошо для « разбогатевших лавочников». Напротив, простота роскоши, плита редкого мрамора с крестом без украшательств, - прекрасна и скромна. Её притягивали к себе старые могилы, заброшенные со времён войны, и могилы бедняков. Холмики, заросшие бурьяном, баночка из-под горчицы на них с парой целлулоидных цветков так глубоко вдавлена в землю, что, кажется, врезается в самую сердцевину разложившегося трупа. Именно они заслуживали остановки и молитвы. Глядя на поле этих несчастных могил, мать говорила: « Им здесь лучше, чем в другом месте». Для себя я переводила так: лучше быть мёртвым, чем бедным. Отсюда глубокий ужас, охватывающий всякий раз меня , когда в семье кто- нибудь произносил фразу « Если так будет продолжаться, придётся идти на улицу просить милостыню».
И если по отношению к живым она не останавливалась перед острой или оскорбительной фразой, то мёртвые всегда пользовались у неё почтительным признанием. Между ею и тлением существовала глубокая связь. Проходя мимо, она брала хризантему из нашей корзины и возлагала на заброшенную могилу жестом, каким дают конфету ребёнку, каким иногда убирала упавшую прядь волос с моего лица.
Дойдя до нашей могилы, самой простой на кладбище: большая плита белого мрамора, без креста, без ничего; только одно имя в левом верхнем углу, имя её маленькой дочери и две даты: рождение и смерть, она опускалась на колени, лаская, проводила рукой по камню, плакала, и говорила: « Я украшу твою могилку, моя родная, она будет самой красивой. Я принесла тебе прекрасные цветы от Мадам Филипар, самые красивые в Алжире. Моя малышка, маленькая моя девочка, моя любовь, моё бедное дитя».
Я была обязана приносить воду. Дорога шла вдоль оссуария: длинной и высокой стены, разделённой на сотни маленьких ячеек с выступом для цветочного горшка или приношений. Я знала, что в них помещены останки тех, кто не имел доступа к вечности. Я прекрасно поняла, что это были бедняки, те самые, из холмиков с бурьяном, чьи кости со временем переходили в эти ящики. При жизни они теснились в трущобах, после смерти они теснятся в оссуарии. Это так же в порядке вещей, как то, что у других при жизни есть виллы, а после смерти отдельные могилы для каждого, каждая семья отделена от своих соседей. Логично.
У крана с водой собирались очереди. Вода текла из него медленно, с перерывами. Временами кран плевался. Если пытались его открыть больше, он начинал свои шутки. Сначала появлялся прозрачный водяной пузырь: он толстел, рос, раздувался, затем, сильно рыгнув, лопался, превращаясь на солнце в пёстрый зонтик и обрушивал тысячу брызг на очередь, которая рассыпалась, толкаясь и вопя. Прибегал запыхавшийся сторож, говорил, что кран трогать нельзя и что он наладит его в последний раз. Затем, как тореадор, вонзающий бандерильи, он сгибался вдвое, защищая свой живот, вытягивал вперёд плечи и руки, становился на цыпочки, как можно дальше от крана, и приступал к его укрощению. Кран снова начинал плеваться. Люди возвращались в очередь. Утро разгоралось. Кипарисы пахли сильнее.
Я возвращалась. Ведро оттягивало руки. Моя мать шлифовала камень, чистила его, полировала, мыла. Её прекрасные руки покраснели, лоб был в поту.
- Как ты долго.
- У крана была очередь.
- Каждый год одно и то же.
- Вы хотите, чтобы я сейчас полила?
- Да, а потом сходишь за водой опять.
Одной рукой я бралась за стенку ведра, другой - за его дно и выплёскивала воду на могилу. Она рассыпалась в воздухе и образовывала на солнце радужный веер, который в ту же секунду разбивался о мрамор и скатывался, увлекая за собой пыль, сор и осколки с мощью морского вала во время шторма. Затем вода мирно скатывалась по желобу у подножия плиты. В уже отполированных местах камень ослепительно сверкал.
Она опять возвращалась к работе, а я вновь шла за водой.
Я знала, что в моё отсутствие она продолжала плакать и разговаривать со своим ребёнком. Вначале долгое время она приходила на могилу ежедневно. Со дня смерти девочки прошло 16 или 17 лет. Многое изменилось. Теперь ей нет необходимости приходить сюда так часто, так как её младенец вновь занял место внутри неё и поселился там навсегда. Она будет им беременна до своей смерти. Я воображала тогда, что они вместе возродятся в вечности, одна, качая на руках другую. Счастливые, они радостно парят в Гармонии среди воздушных полей фрезий, где резвятся розовые слоники, голубые бабочки и плюшевые жирафы. Они будут наслаждаться и насыщаться взаимным и постоянным счастьем, которое составят одна другой.
На кладбище её ребёнком была большая плита белого мрамора. Случалось, что во время беседы с камнем, она нежно целовала его. В такие мгновения я бы предпочла быть камнем, а ещё лучше, - мертвецом. Возможно, тогда она бы любила меня, как эту маленькую девочку, которую я никогда не видела и на которую, по -видимому, так мало была похожа. Вот я лежу среди цветов, очаровательная, неподвижная, мёртвая, а она покрывает меня поцелуями.
Когда солнце было в зените, а камень – ослепительной белизны и чистоты, она принималась раскладывать на нём цветы, демонстрируя совершенный вкус. Она знала всё о цветах, их запахе, расцветке, нежности или стойкости. Она составляла из них огромный крест, прекрасный, безумный, неистовый, плод своего бреда. Крест, ведь это так просто, всегда одно и то же – пересечение под прямым углом двух прямых, но это также и Шартрский собор. Она возводила соборы из растений. Она не прекращала работать, пока не создавала композицию одновременно нежную и сильную, которая была точным выражением её любви, её боли, нежности, её сердца, разрывающегося от утраты.
На втором месте после семьи для молодых – лицей, Бастилия 1968года. Её следовало свалить, национальное образование превратилось в ветошь. Но пока реформы будут выработаны, наберут силу и станут применяться на практике, в школе царит хаос. Следует смотреть правде в глаза: целое поколение детей, превращённых в подопытных кроликов, принесено в жертву. И дети это знают. Они не слепые и прекрасно видят этот бардак. О каком уважении может идти речь? На этот период становления реформ семья должна бы стать сильнее вдвое и запастись терпением. А на деле? Родители сбрасывают ответственность на лицей, лицей – на родителей. Дети в стороне, считают удары.
Недавно я ходила на родительское собрание к Доротее.(4-ый класс ) Все родители требовали восстановить присуждение мест ученику в соответствии с успеваемостью, контрольные работы, оставление после уроков, собеседования перед экзаменами,оценки. В общем « прекрасную старую систему», вот так! «Уверяю вас, что , когда они проспрягают сто раз глагол «иметь» во всех временах, они запомнят его раз навсегда». Можно подумать, что я этого не проходила.
Я ушла с собрания до его конца. Не могла оставаться: я была совершенно чужой. За классной дверью наткнулась на мальчика и девочку, которые пытались разобрать, что говорят их предки. Увидев меня, они бросились бежать, но девочка узнала меня. Она бывала у нас дома. Улыбнувшись, спросила:
- Ну и как там?
Родители – олухи, - зло бросила я .
Спускаясь по лестнице, я пожалела о своих словах. Проблему не решишь, возводя стену между родителями и детьми. Но об этом собрании у меня сохранилось отвратительное воспоминание.
Дети для них – товар. Они бесятся, что на детей не вешают таблички с номерами №1, №2, №3, №4 и т.д. Тогда бы они могли разразиться известной тирадой, дрожа от гнева: «Двадцать четвёртый из двадцати семи, позор! Ты закончишь свою жизнь в канаве!» Или могли бы пролить бальзам себе на душу, выбросив, как победный флаг, фразу в мясном магазине или конторе: « Мой сын третий из тридцати двух»
Они выставляют свою беспомощность, как нищие – свои раны: « С тех пор, как в лицее отменены наказания, мы не можем с ними справиться!» «Как следить за его работой, если нет оценок?»
Я хорошо помню, как на уроке пыталась соорудить некую систему, прикрепив ластиками 4 пера к ручке. В наказание я должна была исписать несколько страниц фразой типа «Я никогда больше не буду разговаривать на уроках математики». Я не обращала никакого внимания на то, что пишу. Никакого. Меня больше волновал способ сцепления в моей системе. Я не припомню, чтобы наказание такого рода привело меня к иному выводу кроме вывода научиться лучше скрывать свои деяния. Я до сих пор ощущаю то бешенство, которое овладело мною от сознания , что свободные часы отдыха я трачу на писание этих глупостей. Я не думала, что больше не буду этого делать. Я думала, что надо придумать способ, чтобы меня не поймали. Я училась лицемерию и лжи.
После нескольких родительских собраний я пошла к директрисе лицея моих девочек. Эта очень приятная женщина вполне в курсе молодёжных проблем. Мне показалось, что она держится в стороне как от родителей и учеников, так и от преподавателей и администрации. Беспомощна. Её авторитет чисто внешний и рушится под напором одних и других.
Говоря о тех, кто бросает лицей ради работы, она сказала: « Но ведь они находят только дерьмовую работу». Я рассмеялась, она извинилась. Она почувствовала доверие ко мне, потому что я тоже преподавала, что окончила университет, потому что пришла без агрессии, не желая критиковать. Особенно её волновали наркотики. В лицее они появились три года назад. Я как- то спросила у Шарлоты, когда её было 12 лет:
- Ты слышала о гашише?
В ответ она сделала вид, что держит в руке сигарету, зажигает её и глубоко затягивается
_ Где ты этому научилась?
- Так делают старшие,- рассмеялась она. Она смеялась, а я видела двух обкуренных парней, по-настоящему обкуренных, и они у меня вызвали отвращение. Однажды на углу проспекта Бретёй и улицы Севр на тротуаре лежал человек. Около него стояли люди. Я подумала, что это – несчастный случай, и зашла в булочную, чтобы не видеть. Покупатели беседовали. Толпа около лежащего увеличивалась. Тела уже не было видно. Булочница спокойно сказала: «Это – шизанутый » Слышать от обыкновенной торговки фразу с жаргонными словечками, употребляемыми, как я считала, только в кругу студентов , было для меня шоком. Я вышла, присоединилась к любопытным, протолкнулась в первый ряд и увидела мальчика, приблизительно, 18 –ти лет, очень высокого, с длинными светлыми волосами, потрясающе красивого. Его голова моталась справа налево, на лице застыло страдание. Он стонал. Иногда будто отгонял кого-то рукой, повторяя «нет, нет». Один зевака ногой подцепил и отбросил ногу мальчика, и она упала, скрестившись с другой ногой. Ноги и руки вялые, будто без костей. Тряпичная кукла, да и только. Это было невыносимо. «Не бейте его – закричала я. – Это люди вашего возраста продали ему то, что довело его до такого состояния». Он посмотрел на меня, будто я выругалась: « Мы в его годы пили вино. Добрый стаканчик время от времени не повредит. Это здорово» Несколько мужиков захохотали. Думаю, что они чувствовали себя настоящими мужчинами, во всяком случае, здоровыми. Потом появилась полиция и унесла парня на носилках.
Я ненавижу наркотики.
Сесиль, подруга Грегуара, мне рассказывала:
- Брали дурь у Симона. Теперь с ней покончено. Покуриваем немного травку и всё. Но в прошлом году торчали от всего, ЛСД и даже героин. Когда вкалываешь ЛСД, это смешно. Я вижу другой мир, разноцветный. Предметы меняют свою форму и цвет. Лица друзей тоже изменяются. Было ощущение, что я нахожусь среди земноводных. Понимаешь, ЛСД искажает мир, меняет форму, но не суть. Героин же, это – фантастика! Я его нюхнула однажды и сразу поняла, что не стоит повторять. Ты паришь от счастья. Так приятно. Нет, я не могу тебе объяснить. Это превосходно, сверх прекрасно. Зато, когда парение прекращается и ты спускаешься, то впадаешь в полную депрессуху. Нападает чёрная тоска. Реальность становится непереносимой. И понимаешь, что единственный способ выбраться из этой ямы – всё повторить.
Лакдар прошёл весь этот путь. Мы видимся изредка. Он может не появляться по полгода. Теперь ему 20 лет. Это – скромный, чуткий и умный мальчик. Наркотики разрезали его жизнь на две части, до и после. Он – алжирец. Отец погиб в дорожной аварии. Мать вернулась на родину. Одна из сестёр преподаёт английский язык, вторая учится в лицее.
Несколько дней назад Лакдар объявился; не знал куда идти.
- Чем занимаешься, Лакдар?
-Продаю картошку на рынке.
-Тебе нравится?
- Да, работа живая, и люди хорошие.
Я его очень люблю. Он милый и вежливый. Мы понимаем друг друга. Понимание возникает мгновенно. С ним я вспоминаю арабский. Мне нравится, когда он приходит. Не люблю, когда исчезает надолго. Боюсь, как бы он не вернулся к наркотикам. Поколебавшись, спросила:
- Правда, что ты сидел на игле?
- Правда.
- И как ты дошёл до этого?
- После смерти моего отца. Я был в выпускном классе. Поехал в Марсель. У меня ни дома не было, ничего. Встретил девчонку. Она мне понравилась. Она была торчком. Подсела на иглу в 13 лет. Представляешь? Когда я впервые увидел, как она колется, я чуть с ума не сошёл. В её компании все были такие. Все ширялись . У неё богатые родители. Мать давала её денег. Всё уходило на дурь. Мы с друзьями нюхали героин. Когда я с ней познакомился, ей было 15.
- И ты сразу подсел?
- Не совсем.
- Почему?
- Я ничего не знал об игле, а попробовать хотелось. Первый укол сделал мне приятель на лестнице какой-то марсельской многоэтажки. Сначала укололся он сам, а потом сделал мне укол в руку. Надо было спешить: могли появиться люди. Мы сидели на ступеньках. Когда наркотик дошёл до сердца ( во всяком случае у меня было ощущение, что он попал прямо в сердце), меня, как током, ударило. Всё нутро всколыхнуло. Я встал и пошёл, шатаясь, как пьяный. Мы очутились на улице. Приятель бежал за мной и кричал:
- Эй, постой! Так не пойдёт! Ты не откинешь копыта с первого же раза?!
Он здорово струхнул. Через несколько минут мне полегчало. Это был полный улёт!
- Что значит «улёт»? Расскажи! Вещи стали другими?
- Нет, это же не героин. Всё прежнее, но ты сам как бы становишься другим, лучше. Ты лёгок и открыт. С людьми устанавливаются потрясно простые и прямые отношения. Единственно, ты не можешь больше ни трахаться.
- Тебе это мешало?
- Совсем нет, я об этом и не думал.
- А когда выходишь, что чувствуешь?
- Это происходит постепенно, ничего не ощущаешь. Но когда выходишь полностью, начинаешь психовать. Людей не выносишь. Тех, кого так любил два часа назад, не можешь терпеть. Ничего не остаётся, как принять ещё дозу, чтобы вернуть покой и радость.
- На сколько хватает одной дозы?
- Надолго. Поначалу по крайней мере часов на десять. Позже она требуется чаще.
- И как ты покончил с этим?
- Один незнакомый голландец нашёл меня на улице и отправил в Париж.
- Сколько ему было?
- Лет 25, точно не знаю. Он оплатил дорогу и еду.
В конце концов до меня дошло, что так не может больше продолжаться. Я отправился проходить дезинтоксикацию.
- И как долго продолжалось лечение?
- Два месяца.
- Что ты делал?
- Спал всё время.
- И что произошло, когда ты вышел из больницы?
- В тот же день я опять укололся.
- Но почему? Ты пошёл на лечение сам. Тебя никто не вынуждал.
- Да, но во время лечения я просто не принимал наркотиков, внутри меня ничего не изменилось. Когда я оказался на улице, всё осталось по-прежнему, ничего не изменилось.
- Ну и что произошло дальше?
- Я нашёл свою девчонку из Марселя. Она была в полном дерьме. Героин разрушает нервы и тело, ты же знаешь. Когда я увидел, во что она превратилась, понял, что не хочу стать таким же; понял, что могу разрушиться чисто физически, стать жалким отрёпьем. Нет, этого я не хотел. Мы ведь дошли до того, что стали колоться в дёсны. Потому что первое, что делают фараоны, - смотрят на руки. Я потерял свои зубы. И тогда я решил пройти ещё один курс лечения. На этот раз я не вернулся к старому. Нашёл работу.
- Тебя тянет иногда к наркотикам?
- Нет, никогда. Понимаешь, когда находишься под кайфом, это потрясно. У меня самые лучшие воспоминания о той искренности, простоте, лёгкости, которые даёт наркотик. Правда, ты паришь, полный улёт, жизнь прекрасна, люди добры. Но нервозность, которую испытываешь при выходе, отчаяние, охватывающее тебя, это омерзительно, непереносимо. А эта девчонка. Она до сих пор мне пишет время от времени. У меня сердце болит. Её тело почти совсем сгнило. Она скоро умрёт. Мне жалко ширяльщиков.
Хотя бы только ради таких, как Лакдар, я не уберу ключ из двери. Очень важно, чтобы у молодых было тёплое место, куда они могли бы приходить. И ещё важно найти им работу.
В связи с историей Лакдара вспоминается история Софии, которая не была в полном смысле слова наркоманкой. Ещё один повод поразмышлять о влиянии одиночества и семьи. Всё произошло около года назад. Вечерело. Я сидела за столом в салоне.
Открывается дверь, и входит очень хорошенькая незнакомая мне девушка. Высокая, блондинка, взволнованная.
Она целует Шарлоту, Грегуара, потом подходит ко мне.
- Я – Софи.
- Софии – это та красавица, которая училась с Грегуаром в одном коллеже и в которую он был безумно влюблён. С образом Софи смутно ассоциируется мысль о бегстве и наркотиках. Дети мне о ней рассказывали, но мне не удаётся вспомнить ничего определённого и чтобы что-то сделать, я обнимаю её и говорю:
- Надеюсь, что на этот раз ты не убежала.
- Ничего подобного. Я – в порядке.
Я рада, потому что рад Грегуар. Мой принцип – не вмешиваться в то, что меня не касается, и поэтому не прислушиваюсь к тому, о чём они говорят в комнате Шарлоты, куда удалились вчетвером или пятером. Затем я иду спать, и в тот момент, когда я почти заснула, стучится Одиль и, войдя, сообщает, что Софи в бегах, что она живёт в Бельгии и сбежала от семьи.
Мне не очень нравится Одиль: она всё драматизирует, сочиняет и врёт. О своих родителях она рассказывала мне в очень чёрных тонах, тогда как я знаю, что они стараются изо всех сил понять дочь. В итоге, она делает, что хочет, получает всё, что желает, но продолжает их поливать. Я этого не терплю. Возможно, что они - мещане и ведут образ жизни, который она не одобряет, но это их дело и её не касается. Они не бросают ей желанную вещь, как бросают кость собаке лишь бы от неё отделаться. Я знаю, что родители много с ней спорят. И единственная их ошибка, если её можно считать ошибкой, - в том, что они говорят: « Ладно, ты нас убедила: эта вещь тебе нужна, и ты её получишь. Но мы тебя не одобряем, мы тебя не понимаем и не видим необходимости в этой вещи». Родители других подростков ведут себя хуже, но Одиль жалуется больше всех.
Короче, сам факт бегства Софи меня не очень волнует, и я думаю:
- Завтра днём, сейчас я ничего не могу сделать.
Утром я нахожу Грегуара в кухне: ему рано на работу. Он завтракает.
-Правда, что Софи сбежала?
- Да, правда.
- Чего она хочет?
- Жить с нами в Париже, работать. Ей надоели её предки.
- Сколько ей лет?
-Пятнадцать.
- Надо сообщить её родителям. Они наверняка жутко волнуются. Но если ты не согласен, я не буду этого делать.
- Неплохо бы тебе с ней поговорить. Ничего не случится, если она останется у насдня на четыре. Надо, чтобы ты с ней поговорила.
- Понимаешь, я ставлю себя на место её родителей. Они ужасно беспокоятся.
- О! Она не впервые сбегает. Её родители странные. Её отец – миллиардер, коллекционер картин. Ты не представляешь, что у них за дом. Картины Пикассо – в уборной, Леже – в коридоре. Стены её комнаты увешаны Матиссом. Её мать – такая красавица, что дух захватывает.
Я говорю себе, что Грегуар преувеличивает. Ведь он никогда не был у Софи в доме. Он повторяет сказанное Одиль.
Отправляюсь будить Софи. Она спит, прикрыв рукой лицо, будто защищаясь. Не могу не думать о том, что она спала с моим сыном. Мне неловко и, признаться, сильно смущает. Грегуару семнадцать лет. Достаточно ли он зрел для этой девицы? Старые предрассудки, старые принципы. Вчера вечером я с ним немного об этом поговорила. Спросила, отдаёт ли он себе отчёт в ответственности и последствиях . Он очень вежливо мне ответил, что осознаёт, что он у Софи не первый, она сама на него вешается.
- А если ты ей сделаешь ребёнка?
- Не волнуйся, не сделаю
Он говорил так уверенно, что мне нечего было сказать.
Увидев меня, Софии не удивлена, она улыбается, потягивается, будто ей доставляет удовольствие демонстрировать своё прекрасное тело, очень длинное и очень белое. А я всё больше смущаюсь, и всё из-за Грегуара. Ощущаю свою ответственность. Как бы ободряя меня, Софии смеётся:
- Я прекрасно отдохнула. Замечательно провела ночь.
Дистанция между мной и ею ликвидирована.
- Софи, я знаю, что ты смылась из дома. Думаю, надо сообщить родителям.
- Отец никогда не найдёт меня здесь. Прежде, чем он подумает о Париже, пройдёт не менее трёх дней. Сначала он будет искать меня в других местах.
- Возможно, но я не могу с тобой согласиться. Я представляю себя на его месте. Я бы заболела, потеряй своего ребёнка , не имея о нём известий три дня. Я не буду ничего делать без твоего согласия. Но повторяю тебе, что хотела бы позвонить твоему отцу. Скажу ему, что ты останешься на несколько дней у нас. Я всё улажу.
- Он мне устроит ещё один сердечный приступ. Каждый раз одно и то же. Он хочет взвалить на меня ответственность за свою смерть: если я буду совершать глупости, он умрёт. Это – шантаж.
- А мать?
- Моя мать не разговаривает со мной несколько месяцев. Встречаю её на лестнице, она отворачивается. Ничего из того, что мне близко и дорого, она не принимает. Ни моих друзей, ни мои пластинки. Моя сестра сбежала в 16 лет. Теперь ей 18, она живёт в Швеции и счастлива. Отец сказал, что и я смогу поступить так же, когда мне будет 16. Но не раньше. А я не могу ждать.
- Сколько лет твоему отцу?
-Чуть больше шестидесяти.
- А маме?
- 38 -39. Она – красавица. Со старшей она вела себя так же. Ей не нравится, что мы взрослеем. Отец немного стар для неё. У неё есть друзья. На вид ей лет 30, не более. Отец только одного боится: как бы она не ушла. Он ловит нас иногда в углу и начинает читать нотацию: « Я вас умоляю: ведите себя хорошо, а то ваша мать уйдёт от нас. Вы её убиваете» или сердечный приступ. Хватит с меня, хватит. Когда я ушла из коллежа, они мне сняли однокомнатную квартирку в Женеве. Я жила там одна, потом ко мне поселилась одна подружка. Мы немного покуривали. Были неприятности с полицией, после чего они устроили меня в теперешний пансион. Я его ненавижу. Не желаю там оставаться. Из него я и сбежала. До границы я добралась на своём Солексе, меня пропустили, так как у меня все документы были в порядке. Затем я села на поезд.
- По воскресеньям ты не ездила домой?
_ Не все воскресенья. С какой стати мне ездить домой?
- Короче, что мне делать? Звонить твоему отцу или нет?
- Позвони. Он не говорит по-французски. Он немец. Он говорит по-английски.
Она пишет на бумаге имя и номер телефона.
Из-за этой истории я могу опоздать на работу. Но прежде всего надо обязательно позвонить родителям, как можно скорее.
Отец поднимает трубку. «Алло, мёсьё Х, здравствуйте, мёсьё…»
Политес, представления, он совершенно не понимает, почему кто-то ему звонит из Парижа. Его английский не лучше моего. Наконец, до него доходит, что Софии у меня.
- В Париже? Но почему?
-Потому что она знакома с моими детьми. Приехала вчера вечером. Вероятно, хотела с ними увидеться.
Я понимаю, что говорю с ним, как с больным. Объясняю ему, что с Софии всё в порядке, но что у неё шалят нервы и что, возможно, ей лучше провести конец этой недели дома.
- Я не могу принимать решения. Принимать их - обязанность директрисы пансиона.
Я нахожу его реакцию весьма странной, но в конце концов меня это не касается.
- Я переговорю с директрисой и перезвоню Вам,- заключает отец.
Я вешаю трубку и убегаю. Эта история меня слишком занимает и задевает. Я дала ему мой домашний и рабочий телефоны. Пытаюсь больше о ней не думать. Сразу же после работы возвращаюсь домой. Через десять минут - телефонный звонок. Женский голос с немецким акцентом отчеканивает по-военному:
_ Алло, мадам. У вас находится мадмуазель Софи Шнейдер?
Полагая, что звонит мать, самым любезным тоном я стараюсь её успокоить.
- Да, мадам. Софи здорова. Она хорошо спала. Вы хотите с ней поговорить?
- Мадам, я – директриса пансиона, откуда сбежала Софии. Вы ответственны за этот побег.
-То есть как?
_ Вы приняли у себя несовершеннолетнего ребёнка, совершившего побег. Вы знаете, что её родители передали свои права бельгийской полиции. Следовательно, Вы обязаны давать отчёт в своих действиях бельгийской полиции.
- Я не знала.
-Это - ваша ошибка. Когда принимают несовершеннолетнего у себя, прежде всего интересуются согласием семьи. Семья Софи- бельгийская полиция.
- Что касается меня, мадам, то, когда ко мне приходит молодой человек в 9 часов вечера и просится переночевать, я даю ему кровать. Вы бы предпочли, чтобы я выставила его на улицу?
- Это - доводы чувств, а не закона.
- Послушайте, мадам, дело начинает принимать невероятный оборот. Что я должна сделать, чтобы эта история не разрослась до огромных размеров? Я уверяю Вас, что не похищала Софи, что она пришла сюда по своей воле и что я никогда не видела её прежде.
- Вы должны посадить её в поезд на Брюссель. Если она будет здесь до полудня, мы не дадим делу ход.
- Хорошо, можете быть уверенной: она сядет в поезд.
Вешаю трубку, злая на Софи, на детей, на весь мир. Ненавижу подобные истории!
- Софи, ты мне не говорила, что находишься под опекой бельгийской полиции. Что ещё за история?
- А это когда мы с подружкой курили и нас застукал фараон. Отец тогда порядком струхнул, что дома будут большие неприятности и предпочёл сбагрить свои права полиции.
- Ты хоть понимаешь, в какую гнусь нас втянула?
Настал вечер. Пора на поезд. Метро бастует. На улицах пробки. Я чертовски устала. А ещё и завтра с раннего утра везти маленького Себастьяна в орли. Звоню в Эр Франс.
Мне сообщают, что есть самолёт на Брюссель, вылетающий в тот же час, что и самолёт Себастьяна, и прибывает в Брюссель раньше поезда, рекомендованного директрисой. Одним ударом я убью двух зайцев и мне не придётся торчать в пробках.
Я звоню отцу Софи, чтобы объяснить ему происходящее.
- Да, мадам, это Вы отвечаете за бегство Софи.
- Сегодня утром у Вас другой тон. Признайтесь, что Вы рады в очередной раз сбросить с себя груз ответственности. Можете ли Вы хотя бы предупредить директрису, ни имени, ни номера телефона которой у меня нет, что Софи прибудет самолётом, а не поездом и окажется в Брюсселе раньше предполагаемого времени.
- Самолётом?
- Да, метро бастует, я устала и завтра с раннего утра должна ехать в Орли.
_ Самолётом? А платить кто будет? У меня нет на это средств.
- Ладно, я заплачу.
- Пришлите телеграмму с номером рейса и точным временем прибытия.
- Конечно. До свидания, мёсьё.
Всё жутко противно,отвратительно.
Софи на всё наплевать. В течение дня она была в центре внимания, гвоздём программы. Как раз то, что ей нужно, лишь бы ею занимались.
Она рассказывает об отце, меценате, который потратил целое состояние на помощь художникам; он кормил их, предоставлял жильё. Да, у них повсюду картины Матисса, Утрилло, Пикассо и Леже.
Как же получается, что он не понимает своих детей, их проблем, их...
Сейчас его цель – любой ценой удержать жену, но не ценой своих картин, из которых он не продаст ни одну.
На следующее утро я сажаю Софи в самолёт. Через два дня она пришлёт мне письмо, в котором сообщит, как по прибытию в Брюссель полиция шмонала её вещи в поисках наркотиков. А её отец подсказал: возможно, она спрятала их на себе. Её обыскали с головы до ног. После чего она вновь очутилась в своём исправительном пансионе. Письмо заканчивалось жалобой на то, что никто её не любит, даже Грегуар.
Софи Шнайдер, красавица блондинка - дитя, девочка, знающая всё о роскоши, учится в бельгийском "пансионе", чтобы стать телефонисткой. Софи, предоставленная самой себе в постоянных поисках безумной любви, невротик с фигурой и поступью манекенщицы, постоянно носит с собой своё мучительное смятение.
Просто невероятно, как им трудно найти работу! В их возрасте хочется жить быстро, получить всё немедленно, но для того, чтобы достичь желаемой цели, стать тем, кем они хотят, надо долго учиться, не будучи уверенными в том, что с дипломом в кармане они не останутся безработными. У них складывается впечатление, что мир захлопывает двери перед их носом.
Их так много! Около половины французов составляют люди моложе 25-ти лет! 550 тысяч молодых ежегодно являются на биржу труда!
Все они мечтают покинуть родные места, сбежать в менее населённые. Отправиться туда с рюкзаком и гитарой и обрести там рай.
Ничего удивительного в том, что их привлекают наркотики. Это логично. По-моему, в буржуазных семьях волна увлечения ими уже спала. Изредка несколько сигарет и только. Покончено с тяжёлой наркотой и героином.Они берегут свои тела, свою внешность, зная, что прежде всего страдает тело.
Теперь наркотиками увлекаются молодые рабочие. Это пугает. Пугает тот путь, на который выведут их наркотики. Обычно говорят о мечтах, о любопытстве, о бегстве. Это всё - ерунда. Всё дело в отчаянии, в отвращении к этому миру. Наркомания – точный индикатор. В неё или погружаешься, и тогда тебя ждёт быстрая деградация, отвратительная зависимость. Постоянное унижение; ты вынужден попрошайничать, клянчить. Воровать, лизать сапоги любому, лишь бы получить свою дозу; или ты выходишь из неё, и тогда перед тобой откроется очевидное гниение общества, вонючий рынок рабов, самая уродливая эксплуатация потребителя.
И опять я начинаю ломиться в открытую дверь, но так и не пойму почему 1) не пускают гашиш в свободную торговлю наравне с алкоголем; 2) почему не выкупают маковые поля Средней Азии.
Разве у всех богатых стран, поражённых наркоманией, нет достаточно денег, чтобы помочь странам – производителям опиума заняться другой культурой? Неужели на это нужна такая уж неслыханная сумма? Где и в чём здесь интерес? Кто эти подлецы? Где они? Где они, эти лжецы и лицемеры?
Разве Жан- Франсуа, ничтожный маленький наркодиллер, пойманный в Бельгии, не знает, что он не лучше системы, от которой его тошнит? Да, он знает. Все, имеющие дело с наркотиками, это знают. Это унизительно.
Мне неловко говорить о Жане- Франсуа потому что, хотя он и приходил к нам довольно часто, я его не понимаю. Я его не знаю. Он живёт в нашем квартале, но до прошлого года я никогда его не видела.
Это - очень худой, высокий, блондин с длинными вьющимися волосами, в очках с железной круглой оправой. Когда он их снимает, открывается тонкое лицо молодости, хрупкой и ранимой. Его считают мозгом Далтонов, местным интеллектуалом. На Рождество ему исполнилось семнадцать.
Тех, кого я называю Далтонами, четверо: Бертран, Жан- Франсуа, Ив и Доди. Вот уже два месяца, как я выставила Далтонов за дверь. Поняла, что больше не могу их пускать в дом: их присутствие разрушительно.
Проблема этой группы лежит в сфере психоанализа. Я больше ничем не могу им помочь.
Около 10 дней я колебалась. Я их не выносила, ненавидела за их пагубное влияние на других. Однажды вечером собралась с духом, взяла себя в руки и заявила:
- Далтоны, я больше не хочу вас здесь видеть. Вы приходите сюда жрать и говорить гадости. Я считаю вас лентяями, а вы –меня филиалом Армии Спасения. Мы друг с другом не договоримся. Я не сестра милосердия. Мне нравится по вечерам, когда я прихожу с работы, видеть в доме друзей моих детей. Они меня развлекают, меняют мои идеи, обогащают. А вы, Далтоны, не меняетесь. Я знаю ваш словарь и ваши мысли. Вы нашли несколько формулировок. Их все знают наизусть. Вы мне надоели. Когда я прихожу и вижу вас, у меня ощущение, что я опять попала в общество моих коллег, чьё застывшее существование меня не интересует. Вы закостенели в своём дебилизме, как мои коллеги – на своих дачах, которые мне осточертели. В таком случае, привет, чао банана, убирайтесь из моего дома!
Они ушли, не сказав ни слова.
Реакция детей была единодушной: ты правильно сделала. Грегуар даже признался, что хотел набить им морду. Шарлотта ничего не сказала, но и не удивилась. Нечто подобное она предчувствовала давно.
Однако я продолжала думать о Далтонах, потому что часто встречала их в нашем районе, верхом на своих мопедах Солексах. Иногда сталкиваюсь с ними, усталыми и озябшими, на тротуарах.
Он представляют большие проблемы. Они на грани отчаяния и преступления. Ив лучший из них, но кажется, что он обкуривается всё больше и больше. Тем не менее он работает рассыльным, единственный из них, кто работает регулярно подолгу на одном месте. Он сдал на баккалавра и учится в университете. На Рождество он подстригся чтобы навестить бабушку. Это никого не удивило.
- Бедная старушка дала бы дуба, если бы увидела мои патлы.
Вначале он хотел, чтобы я ему сделала прическу с начёсом. Можно было бы соорудить нечто примитивное на несколько часов, но он собирался гостить у бабушки два дня. Он пошёл к мужскому парикмахеру, специалисту по длинным волосам, от которого вернулся с чёлкой и волнистыми волосами средней длины. Его было не узнать! Потрясающе!
Мне очень нравится голова Ива.От своей матери, прекрасной шведки, типа героинь Стринберга, он унаследовал тонкие светлые волосы, светлые глаза, выступающие скулы, большое худое тело, большой рот с красными и сухими губами.
Мать уехала, когда он был маленьким, Не знаю точно, сколько ему было лет.Тепеь она живёт с вьетнамцем, от которого у неё двое детей. У отца – новая жена и новые дети. Ив живёт с ним.
Однажды он вместе с другими Далтонами забавлялся тем, что переодевался и красился, как девчонка. С помощью сетки, в которых продают мандарины, он сделал себе причёску в стиле Фигаро. Рассматривая себя в зеркале, он сказал:
- Встреть я такую девицу на улице, втрескался бы сразу.
Я спросила у него, похож ли он на мать. Он ответил "да" и принялся рассказывать мне о ней с неподдельной любовью. Не мог остановиться. Даже вытащил из своего бумажника несколько её фотографий, одной и с ним- младенцем на руках. На них мы увидели очень красивую женщину, похожую на кинозвезду с гламурного журнала и светленького малыша. Некоторые её изображения были вырезаны из фотографий, чтобы отделить её от других людей. Были здесь и фото его вьетнамских брата и сестры.
Однажды Ив сказал
- В день, когда я понял, что я самый дебильный парень Парижа, я принялся ширяться по полной.
Эта фраза меня страшно огорчила. Во- первых потому, что он мне нравился, а во-вторых потому что она делала Ива героем в глазах его приятелей.
Я долго не могла понять, что дебильность обюдоострое оружие. Всё во внешнем по отношению к их кругу мире – дебилизм, и сами они в этом мире – дебилы.Чем более ты дебилен, тем более интересен для себе подобных. Парень, наглотавшийся колёс, ставший совершенным дебилом – супер дебил, в этом конечная цель ( это и есть суть).
Послушать их – приходишь к заключению,что единственно возможное существование – амёбное. Что делать? Как с ними разговаривать?
- Как можно интегрироваться в столь уродливую систему?- говорят они, и это справедливо. – Налоги, установленные премьером, дело Брюэй, которое занимает все газетные колонки вместо комментариев референдума, годы учения, ведущие к безработице, бесполезные дипломы, деньги, открывающие все двери!
Во время забастовок они часами говорили о французском Джойнте.
- Если бы у нас была такая организация, не было бы забастовок!
Они перескакивали от событий во Франции к обобщениям: если убежать от системы, то быстро возникает ощущение эйфории от обретённой свободы; человеческое существо стремится к смерти; смерть не означает ничего; тело страдает от голода, холода, нехватки наркотика. Всеобщий дебилизм! Тоска! Страх!
Я спорила, как безумная.
- Если бы вы занялись политикой, жизнь приобрела бы смысл. Дебилизм – не иметь политической платформы. Ангажированность – не дебилизм.
- Мы попробовали её пощупать. Смех один; всё равно, что записаться в скауты.
- Почему бы вам в таком случае не покончить с собой? Почему же вы остаётесь в этом мире? Для чего? Делайте революцию!
- Революция - это дебилизм.
Жан- Франсуа – один из Далтонов, который исповедует и развивает диалектическое учение дебилизма.У него самый богатый в группе лексикон. Он больше всех читал. Он много беседовал с матерью, женщиной умной и образованной. Он живёт в её квартире. Я с ней не знакома. Дети её обожают. Она маленькая и хрупкая. Единственного сына произвела на свет поздно. Служит в каком-то министерстве. Мужа потеряла два года назад. Он был депутатом, умер от цирроза печени. У Жана – Франсуа с матерью прекрасные отношения. Но я думаю, что он её обманывает, потому что, когда его поймали на границе с наркотиками, женщина едва это перенесла. В её доме почти . как в моём: с той лишь разницей, что ключ не в двери и друзья сына проходят сразу в его маленькую комнату, мать не знает, что там происходит.
Жан- Франсуа читал много, но плохо и хаотично. Он считался одним из вундеркиндов: в 15 лет – уже в выпускном классе. Для своих лет он знал немало, и его безапелляционные суждения ослепляли тех, кто им восхищался и заглатывал всё сказанное им, потому что они не знали и четверти того, что знал он.
Однажды вечером мы опять заговорили о наркотиках. Я сказала, что ненавижу их, так как они лишают людей способности мыслить, делают их лишёнными ума.
Жан –Франсуа ухватился за слово "лишённый".
- Наркотики не лишают, наоборот они обогащают и добавляют к жизни красоты и счастья. Маркс, говоря о рабочих, сказал, что, поскольку они лишены имущества, бедны, они отчуждены.
- Не помню я, чтобы Маркс употреблял слово " отчужденные" в смысле "бедные". У меня нет текста Маркса, о котором ты говоришь. А я говорю "умалишённый" применительно к людям безумным, потерявшим разум. Мы говорили о наркотиках. Ладно, скажем , что они приводят к потере жизни, т.е. к утрате контактов с другими, они становятся другими, чужими . И в этом смысле наркоманы отчуждены, если хочешь.
- Но жизнь дебильна, другие - дебилы, а те, кто не употребляют наркотиков,- супер дебилы.
- Те, кто избегает жизни, - трусы. Мне не нравится их трусость. На худой конец, можно покончить жизнь самоубийством, но не убегать от неё.
- Самоубийца – это трус.
- Как сказать. Как можно принимать день за днём мир, который ненавидишь, к которому испытываешь отвращение, которого считаешь омерзительным и окончательно прогнившим, без надежды на малейшее улучшение? Решительно отказаться интегрироваться в такой мир – не трусость.
- С помощью наркотиков его можно терпеть.
- Ты считаешь невозможным найти другую жизнь, без наркотиков?
- Невозможно.
- На самом деле ты напичкан этой так называемой культурой, от которой, как ты говоришь, лучше повеситься. Ты сделал по ней ознакомительный круг, беглый и поверхностный, но, по твоему мнению , исчерпывающий и, поскольку ничего не нашёл, полагаешь, что вне её ничего и нет. Ты придаёшь ей слишком большое значение. Я же считаю, что есть революция, жизнь, которые ещё не родились, но которые надо изобрести, и их появление на свет зависит от вас.
- Дебилизм.
- Воображение - тоже дебилизм?
Горько видеть их, замеревших у границы нового мира, их мира, того, которого они должны создать, но не в состоянии сделать и шага, чтобы её переступить. Ошейник старой системы, верёвка которого давно сгнила, сдавливает им шею, но они и не думают его сбросить, настолько привязаны к прошлому, что не представляют себе будущего без него.
Далтоны изобрели свою эстетику одежды. Мне следовалобы описать их шмотки, тряпьё и лохмотья. Внешний вид был для них настооящим пропуском в их мир. Их длинные волосы – не длинные волосы других, есть разница между их грязью и грязью других, их джинсами и джинсами других. В Англии или Штатах вы можете выйти на улицу голыми с павлиньим пером в волосах, и на вас никто не будет смотреть, во всяком случае так, как смотрят во Франции. Во Франции внешний вид очень важен. Наряд бунтовщиков Мая 68г. был принят всеми молодыми или почти всеми. Для взрослых он до сих пор символизирует протест, тогда как давно утратил политический подтекст. Это – молодёжная мода, не более. Красивая мода. Светские богатые модники не ошибались, покупая за огромные деньги одежду Жана Букена. Но для среднего француза она продолжала символизировать майские беспорядки.
Жан- Франсуа появлялся всегда с историями о своих стычках с полицией или аресте в метро.
- Ты их ищешь. И, вероятно, доволен, когда находишь.
- Неправда. Не ищу.
- Твои волосы, рваные брюки, твоё колье; ты прекрасно знаешь, что это для них значит.
- Мне тоже не нравятся их галстуки, их стриженые затылки, их портфели из крокодиловой кожи, но из- за этого я на них не нападаю.
- Тебе хорошо известно, что ты нацепил форму бунта 68, как менты надевают полицейскую униформу. И за это ты отвечаешь.
Бертран – третий Далтон. Ему –восемнадцать. Высокий и сильный, он выглядит взрослым мужчиной, всегда усталым и замученным. Грязный и неряшливо одетый, потребляет наркотики больше других. Иногда ему можно дать 22 или 23 года. Я узнала, что он убежал из дома, потому что его родители не хотели, чтобы он занимался рисованием. Я видела его рисунки. Он мне их показал однажды. Ничего экстраординарного, но очевидны уверенность в линиях, умение воспроизводить на бумаге мир, в котором он существует. Ясно, что он любит и умеет рисовать. Он сказал:
- Когда я рисую, то целый день могу ничем другим не заниматься. Мне это в кайф.
Я вообразила, что его родители – простые и слишком старые люди, чтобы увидеть красоту и смысл в том, чем занимается их сын. Думала так до того дня, когда мне сообщили о подходящей для него работе.
Группа, которая снимала анимационные фильмы, искала художника(рисовальщика). Я позвонила Жану- Франсуа, у которого жил в то время Бертран. Я узнала, что Бертран уже неделю как вернулся к родителям, но Жан – Франсуа виделся с ним ежедневно и обязательно сообщит ему о работе. Несколько часов спустя появился взволнованный Бертран.
- Ты мне нашла работу?
-Кажется. Тебе надо позвонить.
Он звонит. Ему назначают встречу назавтра. Бертран возбуждён
- Подстреги мне волосы
- Я не умею
- Но ты же стрижёшь волосы Грегуара.
- Это не одно и тоже. Во- первых, они у него вьются. Во-вторых, я его стригу с детства. А у тебя волосы прямые. Почему ты хочешь их обрезать?
- Они найдут меня слишком хиппи.
- О чём ты! Они – молодые парни!
- Я хочу подстричься! Было бы великолепно, если бы мне дали работу.Не могу больше жить с родителями. Они слишком дебилы, они меня убивают.
Он уходит возбуждённый, взволнованный, счастливый. Возвращается через час с чистыми подстриженными волосами средней длины, одет, как принц, весь сияющий. Все остолбенели, разинув рты. Слушай, Бертран, где ты нашёл такие тряпки? Ты классно выглядишь !
- Здорово, здорово! Ты нашла мне работу, это потрясно! Понимаешь, мои родители – милые люди, но жить с ними я не могу.
Он начинает рассказывать о своей семье, чего не делал ни разу в течение всех месяцев нашего знакомства.
Когда он родился, родители были очень молоды: 16 и 18 лет. Следовательно теперь им 34 и 36. С ума сойти,- подумала я. Он сказал,что мать очень красива, а отец – респектабельный буржуа, прекрасно выглядит , денежный, придающий большое значение приличиям. Не то, чтобы они его очень доставали, но требуют, чтобы он возвращался всегда в семь с половиной вечера, умывался по утрам, чтобы стал инженером или архитектором.
Я всегда смотрела на Бертрана, как на мужчину, а из его рассказа поняла, что это – маленький мальчик, ребёнок.
"Сиди прямо, не клади локти на стол.Не ковыряй в носу". Как люди,в жилах которых ещё течёт молодая кровь, могут так обращаться с собственным сыном? Что за этим кроется? Может быть, их смущает его юность, почти зрелость? Представляю себе, как за столом во время обеда, сервированного вышколенной служанкой, они обращаются к своему верзиле сыну, грязному и обкуренному, сюсюкая, будто это - розовое дитя. Они, что, не видят этого или делают вид?
История Бертрана соответствует истории Софи. Слишком бысто взрослеющие дети и слишком рано состарившиеся родители. Не знаю, что и думать. Может быть, следует серьёзно поставить вопрос об образовании родителей? Я нормальная? А мои отношения с детьми , действительно ли они так хороши? Не знаю. Но я не чувствую, что события уходят из-под моего контроля. Просто я остро ощущаю свою беспомощность.
Вренёмся к Бертрану. В день встречи со своим будущим работодателем он у нас уже с рассвета. Чистый, приличный костюм, он великолепен.
- Я нахожу, что т ы не достаточно хиппи.
- Ты находишь. Ты думаешь, что они меня выставят за дверь, если я надену свои ботинки?
У него невероятные ботинки из кусочков кожи всех цветов.
- Твои ботинки очень забавные. Я уверена, что они их и найдут такими.
- О, тогда пойду их надену, потому что эти мне ужасно жмут. Мои у Жана- Франсуа.
Он возвращается без ботинок, с папкой подмышкой.
- Я их не надел . В первый день я предпочитаю выглядеть, как супер дебил, понимаешь. Потом посмотрим. Взгляни на эти рисунки и скажи, не слишком ли они дебильны.
Хорошо, что существует слово "дебил", иначе как бы они объяснялись.Его рисунки очень хороши. Он удачно их отобрал: получаешь представление о всех направлениях, в которых он может работать.
- Мне они очень нравятся.
- Ты уверена? Потому что ты же знаешь: если у меня не будет этой работы, я застрелюсь.
- Стреляйся. Одним дебилом меньше. Я не могу гарантировать, что они тебя возьмут. Я не знаю.
Он нервничает, не может сидеть на месте. Мне надо на работу. Знаю, что он будет бродить по пустому дому и даже не послушает любимые диски. Страшно боится, что его не возьмут. Работа, которую он так жаждет получить, - участие в создании анимационной рекламы по продаже предметов широкого потребления.
- Ну, торопишься войти в дебильную систему?
Смотрит на меня. Он привык к моим насмешкам на эту тему.
- Конечно, эта система дебильна. Всё дебильно. Но знаешь... Если я смогу зарабатывать рисунками и убраться от своих стариков, это – всё, что мне требуется.
Его старики, которым нет и сорока!
После интервью Бертран пришёл сразу к нам. Он не побежал к другим Далтонам, не пошёл к родителям.
- Они – страшно симпатичные парни, знаешь.Очень простые. Они дали мне работу. В общем, они собираются посмотреть меня в деле. А поскольку я не знаком с техникой мультипликации, они предложили мне подобрать цвета для статичных декораций. Объяснили мне, как надо работать с тушью, мелом. Через два дня я должен им показать, что сделал. Я не смогу.
- Почему?
- Потому что я никогда этим не занимался.
- Они знают, что не занимался, но они доверили это тебе, значит, они думают, что справишься.
- У меня не получится.
- Ты им показал свои рисунки. Ты прекрасно знаешь, что у тебя уже есть серия рисунков, которые были приняты в газеты.
- Левацкие дебильные газетёнки.
- В конце концов, Бертран, я хорошо знаю людей, которые работают ради бабок. И я тебя уверяю, что они не будут терять два дня, чтобы дать работу парню, если они не уверены, что он способен её сделать. Просто смешно, как вы пытаетесь иногда принимать эту алчную систему за филиал благотворительного общества Сен-Винсен – де – Поль. В делах на первом месте – бабки, люди не любят их терять.
- Ты забавная, честное слово. И как у меня получается с тобой разговаривать? С моими стариками я не контачу.
Шарлота начинает надо мной подсмеиваться, над тем, что я стараюсь быть молодой. Девочка из группы, которая меня обожает, заступается, она не понимает шутку. В итоге насмешники нападают на неё, и мы смеёмся.
Им таки тяжело общаться со взрослыми. Когда ко мне приходит кто-то из моих друзей, они не открывают рта, ставят свою музыку на полную катушку и плюхаются на пол, растекаясь студнем. И всякий раз гость выдаёт одно и тоже: как ты можешь их терпеть, позволять сесть себе на шею? Они тебя эксплуатируют.
Но я-то знаю, насколько увлекательны вечера, проводимые в разговорах с ними, и люблю эти моменты откровения. Но они не доверяют старшим, не красуются, не хотят никого ни в чём убеждать.Они тычутся, как слепые котята, на ощупь в разных направлениях и не желают, чтобы их застукали за этим занятием. Я их часто упрекаю за создание особого замкнутого пространства, за сектанство, в которое доступ непосвящённым запрещён.
Бертран не получил работу. Я его больше не видела. Он встретил детей и сказал им:
- Я провалился. То, что я сделал им не понравилось. Они –дебилы.
Недавно я ужинала с молодым человеком, который собирался нанять Бертрана. Я совсем забыла эту историю.
- Почему мы больше не видели вашего протеже? Мы ждали его много дней. В конце концов пришлось взять на это место другого.
Я не знала что ответить.
Я думаю,что если Бертран с его способностями не выполнил работу, это значит, что у него нет никакой веры в себя, что так или иначе он хочет себя разрушать, Причина медицинского порядка. Речь идёт не о лени, а, скорее, о дурном влиянии, наркотиках, об импотенции самовыражения, пустоте, психической неуравновешенности.
Четвёртый Далтон – Доди. Его я не выношу, один его вид вызывает у меня отвращение. Он коварен и глуп. Ему нет и 16 лет, а его родители давно позволяют ему делать всё, что он хочет. Он южанин. Живёт за счёт то одного, то другого. Умеет работать с кожей, делать разные вещи. Сначала я думала, что он займётся этим серьёзно. Но нет, он ничего не делает. Путешествует по всей Европе без гроша в кармане. Всегда опрятен, маленький свёрток подмышкой, ореол курчавых волос на голове, телячьи глаза на хищном лице. Не терплю его. Он действует мне на нервы даже своей манерой ничего не делать. В короткий период, когда он работал с кожей, я старалась его поддержать, позволяла работать у себя дома, покупала ему необходимы материал. Результат? – Он всё забросил. Я долго сражалась со своей непроизвольной антипатией к нему. Теперь я не пытаюсь себя урезонить. Не хочу его больше видеть. И всё, очень просто.
Однажды, когда мы беседововали с детьми о необходимости общения и я сказала, что надо уметь выражать словесно свои мысли и чувства, Доди заметил:
- А я считаю , что слова ни к чему. Я говорю глазами, выражаю взглядом всё, что хочу дать понять.
- Это проходит только для вещей простых и с людьми, которые тебя хорошо знают. А с другими?
- А на других я не смотрю.
Он действительно молчалив и улыбчив, но в его глазах я не вижу ничего.
Как раз после того, как я выставила Далтонов за дверь, Жана- Франсуа поймали на голландской границе с 300г гашиша.
300г – слишком большая доза для одного. Значит, он хотел им торговать. Он мне частенько говорил:
- Моя мечта – стать дилером.
Я думала, что он так меня подразнивал. Но в самом деле, какое другое решение для него возможно ?
Его арест сильно смахивает на самоубийство. Он был единственным хиппи в полупустом вагоне. Вместо того, чтобы на границе спрятать мешочек с гашишем в вагоне, он держал его при себе в кармане пальто. Обыскали только его. Всё моментально стало известно. Подробности поступали отовсюду. Все оказались в курсе. Мать – в панике, Жан-Франсуа - в каталажке. Целое дело.
- Итак, среди вас появился ветеран . Только что Жан-Франсуа получил орден Почётного легиона за наркотики. Наконец-то он нам раскажет нечто новенькое. Это был мрачный юмор, но все рассмеялись.
Я встретила Жана-Франсуа после его освобождения из тюрьмы. Со своей тюремной стрижкой он походил на стилягу 1947г. Чтобы вытащить его из тюрьмы. его записали в коллеж. Его освободили как студента. Суд состоится позже. Говорят, что мать провернула это дело за 6 или 7 тысяч франков, что она часто ездила к нему на свидания, ужасно выглядит, на себя не похожа.
Сплетницы группы - сёстры Брюноли. Именно от них я узанаю новости о Далтонах и банде Кламар.Они со всеми ладят и болтают целыми днями. Они знают всё: теле и кино программы, время и место митингов и демонстраций, девственница Сара и девственник ли Ив, доходы родителей и т.д. и т.п. У них явная страсть к катастрофам и драмам. Они её не скрывают. Когда они узнают о трагическом случае, их глаза загораются, губы краснеют, бёдра напрягаются, движения ускоряются. Они спешат поспеть везде, повсюду разнести новость. Мгновенно ухитряются раздобыть Солекс, "тачку", как они выражаются, и вот две хорошенькие ведьмочки уже мчатся из лицея в дома, от вилл к хижинам. Это от них я узнала об аресте Жана-Франсуа всего через пять минут после его собственной матери. Все мои сведения - от них. Но так как они склонны преувеличивать, надо держать ухо востро.
Младшей Сесиль скоро исполнится 16 лет. Это- высокая, худая девушка с аппетитной грудью и ягодицами, женственна до кончиков ногтей, У неё светло карие золотистые глаза, полные губы, сложенные в милую гримаску и короткие чёрные волнистые волосы. Мяукает, как кошечка, хихикает, прикрывая рот рукой. Покачивается при ходьбе, виляя задом. Её "добрый день" и "добрый вечер" звучат, как ласка. Очень общительна:
- Алло, я тебе звоню,чтобы чмокнуть по телефону. Всё хорошо?
Она неотразима в своей наивности, искренности, очаровании. Грегуар теряет от неё голову.
Её родители – итальянцы. Я плохо знаю причины их отъезда из родины. Одна из них – в том, что отец - из консервативной аристократической семьи, а мать принадлежит совсем другому кругу. Думаю, что они уехали, чтобы родные оставили их в покое.
Произвели на свет четырёх детей, трёх дочерей и одного сына. Сесиль – младшая. Восемь лет назад мать их бросила. Сесиль в это время было 9 лет. Незадолго до ухода мать использовала Сесиль как средство шантажа. Возможно, она действительно хотела сохранить девочку за собой. Она забирала дочь, жила с ней в убогих гостиницах, в других разных местах, пока отец их не находил. Пила. Сесиль уверяет, что не сохранила дурных воспоминаний об этом периоде своей жизни. Она любит мать. Однажды сказала мне. Счастливо улыбаясь:
- Я уверена, что скоро увижу маму, потому что она прислала мне открытку на День рождения. Она – в Швейцарии.
Вперые за 8 лет её мать напомнила о себе.
Её сестре Анне – скоро 25. Она среднего роста. Чёрные длинные волосы, нос прямой, глаза голубые с густыми чёрными ресницами. Я нахожу её красавицей. На кошечку она совершенно не похожа, скорее – на хулигана в огромной куртке, обтрёпанных брюках и резкой грубоватой речью. В свои 25 она никогда не флиртовала с мальчиками, ни одного любовного романа. И совсем не из соображений христианской морали или традицинного для южан соблюдения невинности. Большое влияние имеет на неё отец; к нему она испытывает настоящую привязанность и нежность. Анна не может разобраться, хотелось бы ей изменить статус кво и решиться на связь с парнем. Она осознаёт свои комплексы. Как- то сказала;
- Всё детство, до отъезда матери, я слушала, как родители ссорятся.
Обе сестры черезвычайно весёлые и живые.Рассказывают обо всём, не стесняясь. Очень забавны, когда рассуждают о своих личных проблемах и денежных затруднениях отца.
Следует заметить,что отец – в полной растерянности. После ухода жены, в семейных финансах наступил полный бардак. Заниматься хозяйством он предоставил своим дочерям. Кошелёк был всегда открыт. Девицы – с потребностями своего возраста. Он не мог им сопротивляться. Исполнял все их желания, включая фантастические каникулы, одежду, мопеды Солекс. Он не платил налогов, не следил за счетами. Сегодня они нищие. На его доходы наложен арест. Кредиторы волнуются. На прошлой неделе на дверях его дома появилась бумага, на которой написано, что сегодня придут забрать мебель.
Девушки ввалились в наш дом, смеясь, как сумасшедшие. То, что заберут отцовскую мебель, привело их в восторг. А больше всего их забавляло, что в опись вещей судебные исполнители внесли элетрическую гитару, которая принадлежала Жану-Франсуа Блэзу.
- Почему вы не сказали, что она не ваша?
- Мы не знали.
Теперь они потребуют её у вас.
- Но если её нет, они не смогут её забрать.
- Нет, но они потребуют её стоимость.
- А, нам наплевать на всю мебель. Непонятно, почему отец так ею дорожит. Он милый, но иногда становится дебилом. Они оставляют нам по кровати каждому и стол. Нам достаточно. Самое смешное, что бОльшая часть его долгов из-за кухонной мебели. Люси богата и её родители –настоящие мещане. Поэтому, когда папаша решил пригласить их на обед, он нашёл вид нашей кухни слишком убогим и захотел её обновить. Теперь кухонная обстановка супер. Но он не выплачивал за неё ни разу. Ну вот и результат. Он тянул и тянул. Проценты росли. Теперь от него требуют её двойную стоимость. Нам- то наплевать на кухонную мебель.
Анна и Сесиль работают. Одна – секретарша, вторая – бебиситер.Обе отдают всю свою зарплату отцу. Каждый месяц они должны продемонстрировать ему запачканную гигиеническую прокладку.
Группа девочек пасётся у нас уже несколько лет. Одна из них - Сара. Она красива, но её красота теперь не в моде: она слишком пышечка. Её настоящее имя не Сара. Её зовут Луизет. Однажды она сказала:
- Я бы хотела, чтобы меня звали Сарой.
- Прекрасно, твоё имя – Сара. С сегодняшнего дня мы будем звать тебя Сара.
Всё произошло естественно, потому что это имя ей очень подходит. Ей -15 лет, она – еврейка. Иссиня чёрные волосы, густые и блестящие, падают шёлковым покрывалом до поясницы. Её пахнущая детством тёмная кожа пышет здоровьем. К Саре я испытываю особую нежность. Во-первых, она не несчастна. Сама справляется со своими проблемами. Великолепная ученица. Увлекается живописью.
Войдя в дом, прежде всего направляется в комнату Шарлоты и переодевается. Выходит оттуда в одном из платьев, которые Доротея привезла из Бейрута, колье и платке, закручивает волосы. Чувствует себя замечательно. Она не красуется. Нарядившись, она читает, болтает, рассказывает истории, нехитрые истории маленькой лицеистки. Делает за всех домашние задания по математике и по русскому. Но чаще всего – рисует. Она чувствует цвета. Я видела её картины; некоторые из них очень интересны.
В период расставания с Далтонами я вся была комком нервов.
" Мне осточертели все эти люди, которые приходят сюда только для того, чтобы пожрать!- кричала я.- Я открыла двери, так как думала, что вам нужен угол, где бы вы могли самовыражаться, говорить друг с другом, изливать душу.Но вам на всё плевать, вы –одноклеточные. "
Саре было не по себе от моих воплей. Она не сводила с меня укоризненного взгляда.
- Ты не знаешь, как мы живём в своих семьях. Мы задыхаемся. Понимаешь, я очень люблю своих родителей, но никогда с ними не разговариваю.При них я другая. Моё поведение неестественно. В их присутствии я веду себя не так, как бы мне хотелось. Здесь я свободна. Само присутствие здесь, даже если я ничего не делаю, мне очень важно и необходимо.
Она подняла моё настроение, и я осмелилась у неё спросить:
- Почему тебе плохо дома? Что тебя не устраивает?
- Потому что там я - не я, сама не своя. Понимаешь, родители уже определили моё будущее. Я хочу рисовать. Об этом не может быть и речи. Они засунули меня в лицей. Потому что именно он готовит к карьере, которая им нравится. Мать разговаривает со мной, как с маленькой девочкой. Она меня не знает, не знает, какая на самом деле. Не имеет ни малейшего понятия. Поскольку они добры и я не могу заставить их себя понять, я делаю то, что они хотят, ожидая возможности делать то, что хочу я.
Сара рассудительна и умна. Нам с ней нет нужды много разговаривать. Само её присутствие приносит мне облегчение. Помощь её полезна и не навязчива. Например,занятия с Шарлотой. Сара старше моей дочери на год. Нередко я слышу, как она объясняет Шарлоте скучные программные темы, которые сама проходила год назад, говорит о том, что интересного и полезного узнала из них. Шарлота к ней прислушивается и доверяет.
Вынужденная разбираться в их душевном состоянии и вкусах, я стала лучше понимать себя, появилось ощущение свободы. Оглядываясь на ту, какой я была 10 лет назад, не говоря о себе двадцатилетней давности, вижу себя животным в зоопарке.
Я не стыжусь той, какой была в то время. Наоборот, думаю, что это был необходимый этап в моей эволюции. Но как же далеко то время, когда у меня портилось настроение от неначищенного серебра или когда я ликовала от удачного обеда. Время, когда, садясь в гостях за стол, я в мгновение ока могла определить от Пюифорка посуда или нет и, если ответ был "да", то испытывала к её обладателям почтительное уважение.
Я была частью праздных левых, тех, кто оплакивает судьбу жителей стран третьего мира и рабочих, попивая виски марки Карт нуар ..., потому что виски другой марки – пойло( пить невозможно). Своих детей я видела в будущем инженерами или хирургами, в крайнем случае, гениальными актёрами, лицемерно утверждая, что не имею ничего против, если они станут шофёрами такси или слесарями..
Полная утрата материальной экономической поддержки стала трамплином к моему освобождению. После двух сумбурных лет я окунулась в трудовую жизнь и работала за жратву. Нет, я не умерла, наоборот. Я обнаружила, что способна совершать невероятное: стирать бельё и натирать полы. Появилась агрессия по отношению к праздным левакам. Однако моя позиция не была определённой. Что я испытывала: ревность, зависть, нехватку утраченного? Не понятно. Я была слишком занята тем, что пыталась понять незнакомую среду, в которой оказалась.
Затем рождение детей ускорило процесс . Я выбрала жизнь антибуржуазную, без всякой ортодоксальности. Вначале я отдавала себе ясный отчёт только в том, чего я не хочу: никакой религии, никакого эгоизма, никакого владения собственностью, прекрасно осознавая, что моя позиция отрицает данное мне воспитание. Собиралась ли я создать другую религию, выработать другие ценности или другое эго? Я хотела быть самой собой, но ни против матери , ни против своего класса я не выступала. Я заметила, насколько в раннем детстве мои дети были чувствительны к изменениям в настроении своих родителей и, особенно, матери. Когда мне было хорошо, в доме царил мир и покой, и наоборот. Значит, чтобы они были счастливы, свободны и доверяли мне, я должа быть тоже счастлива, в согласии сама с собой.
Освободиться от старых принципов и предрассудков, начиная с утверждения "Запрещено осуждать своих родителей". Я заметила, что мои отношения с матерью в детстве протекали в русле строгих запретов и определялись их соблюдением или нарушением. Они сводились к приказам, которые я старалась выполнять, как могла, потому что любила её:
Никогда не выходи из дома без перчаток.
Не оборачивайся, идя по улице.
Не скрещивай ноги.
Держи, это деньги для бедных.
О стоимости вещи не говорят.
Доедай то, что у тебя в тарелке. Подумай о том, что есть люди, которым нечего есть.
Своих родителей не обсуждают.
Надо быть вежливым со слугами.
Я требую, чтобы ты хорошо училась. Позже ты скажешь мне спасибо. Знания –лучший капитал.
Ты помолилась на ночь?
Перед каждой едой надо мыть руки , а после неё - чистить зубы.
За столом не разговаривают.
Надо говорить: да мама, нет мама, да мёсьё, нет мёсьё. Люди не собаки.
Будь экономной. Деньги не растут на деревьях, родители заработали их тяжёлым трудом.
Сколько времени ты не исповедовалась?
Каждое ли утро ты обращаешься к Богу прежде чем начать день?
Не смотрись в зеркало. Внешняя красота не главное.
Сиди за столом прямо, никогда не облокачивайся о спинку стула.
Надо иметь хорошую осанку.
Учителя всегда правы.
Своих родителей не судят.
В мои времена никогда на выходили с распущенными волосами. И если такова современная мода, это не причина, чтобы ты вела себя, как распутная девка.
Денег лучше не касаться. Они грязные, их берут разные люди. Взрослые кладут их в банк, дети – в копилку.
И так далеее и тому подобное, на все случаи жизни, ежедневно; распоряжение по каждому жесту, подробнейшие правила, призванные сделать из меня хорошо воспитанную и счастливую девочку.
- Это для твоего же блага. Я буду их повторять до тех пор, пока не вобью в твою голову раз и на всегда.
И действительно, я непроизвольно приседала в реверансе в гостях, когда входила и выходила, перед встреченными на улице мамиными знакомыми. Никогда не испытывала трудности, очищая креветки приборами для рыбы; снимала кожуру с апельсина, придерживая его вилкой; не разминала овощи в соусе; подавала нож ручкой вперёд; садилась за стол и выходила из-за него только по разрешению; говорила со взрослыми только тогда, когда ко мне обращались. И справедливо также, что все эти правила облегчали мне жизнь. Они позволяли выявить себе подобных, оправдывали моё поведение. Я чувствовала, что принадлежу к определённому кругу и была горда этой причастностью.
После размышления над этим интенсивным промыванием мозгов, жестоким и глубоким, проанализировав необходимость каждого правила, к соблюдению приняла немногое: аккуратно есть и быть вежливой.
Завершению моей метаморфозы способствовал красочный пожар в Монреале, который положил конец всем моим давним счетам с самой собой.
Огонь, согласно традиции, всё очистил. Классика.
В то лето мы собирались к Жан-Пьеру в Монреаль. Жан – Пьер – режиссёр. Он – простой человек, которому не жарко, не холодно, который не любит светское общество, ему абсолютно наплевать из чего есть, перламутровой посуды или консервной банки из-под сардин. Он – отшельник, любит размышлять, ненавидит свой диплом филолога. Мы – из одной среды. Поженились молодыми. Были счастливы, произведя насвет троих детей. Мотались по свету из одного места в другое. Работа в Монреале ему понравилась, но не было и речи о том, чтобы наши дети учились в религиозной школе. В то время в Квебеке иной возможности не существовало. Вследствие чего установился необычный стиль нашей семейнй жизни, богатой и содержательной: учебный год – во Франции, каникулы – в Канаде.
Моя семейная жизнь с Жан- Пьером может стать темой для отдельных заметок. В этих речь идёт о моей будничной жизни с детьми.
Итак летом 70 г мы отправлялись в Нью- Йорк, так как в Монреаль очень мало чартерных дешёвых рейсов. Мы привыкли к этим ежегоднным свиданиям с большим американским городом. Каждый год мы отмечаем рост загрязнения воздуха и улиц, насилия в столице капитализма. Жан – Пьер любит этот город и часто приезжает сюда на выходные. Он прекрасно знает Вилледж и театр андеграунда. После каждого посещения столицы посылает мне восторженные письма. Не забуду письмо, полученное от него несколько лет назад после знакомства с БРЭД ЭНД ПАППЕТ. Он также в восторге от разнообразных лавочек по сексуальным услугам. Долго мне описывал одну из них с многочисленными окошечками на уровне глаз мужчины . За 50 центов окошко на несколько секунд открывается. На медленно вращающейся сцене сидит по-турецки голая женщина, некрасивая и печальная. Сцена делает один оборот, за который вы успеваете оглядеть её и увидеть половые органы. Хотите продолжать - бросьте ещё 50 центов. Существует множество других подобных лавочек, возникших на основе протеста против пуританства, где креативный американский гений поставлен на службу похоти нищих. Меня же бесит мерзкая клоака Гарлема и страх столкнуться с кем- нибудь взглядом.. Жан- Пьер смеётся:
- Это твой светский миссионер в тебе говорит.
Я не возражаю, потому что он а принципе прав.
Путь из Нью –Йорка в Монреаль в автомобиле, снятом на лето Жан- Пьером, быстр и приятен. Штат Вермонт, через который мы проезжаем, сказочно красив.
В этом, 1970 году, я нахожу, что Жан_ Пьер изменился, стал совсем другим и смотрит на нас как бы со стороны. Как никогда много говорит о своей новой квартире в старом Монреале.
- Мечта всей моей жизни. Единственная огромная комната, одновременно мастерская и репетиционный зал. Ты увидишь. Это потрясающе!
И вот я её вижу. Действительно, очень большая комната, 30 на 20 метров, в одном из первых домов, построенных пионерами вблизи реки, которую не видно, но запах порта весьма ощутим. Квартира на третьем этаже. Во всём остальном здании разместились ресторан, его подсобные помещения и склад.
Кроме зала есть кухня, прихожая и ванная. Поскольку дом угловой, на стенах, выходящих на улицу, - небольшие квадратные окна скруглённые сверху, числом 15, а в центре – в качестве несущей конструкции – ряд деревянных колонн, фактически – настоящие древесные стволы, едва обработанные в форме деревенской капители. Внутренние стены выложены старым кирпичом цвета увядшей розы. В зале - мягкие ковры, множество разноцветных подушечек, подвесных коек. В углу за тяжёлыми занавесями – большая кровать, над ней на стене – панно с изображением парочки, занимающейся любовью в кружевной пене. В квартире есть всё, что составляет модный интерьер "свободных" интеллектуалов: ширма с навешанными на неё ожерельями из ракушек, камней, восточных украшений; огромные шары китайских фонарей, палочки ладана, индийские платки, разбросанные повсюду. Несколько белых телефонов с записной книжкой около каждого. Деревенская кухня на американский манер. Маленькая ванна с джакузи. Туалетная бумага абрикосового цвета.
Вероятно. У меня было такое выражение, что Жан-Пьер счёл нужным спросить
- Красиво, правда?
- Это, в общем да, красиво.
- Ты малость завидуешь.
- Совсем нет. Я поражена.
Дети в восхищении. Ищут удобное местчко, чтобы разложить свои спальные мешки. Я ещё не опомнилась от смены суточного времени. Всё время хочется спать. Осматриваюсь и ничего не понимаю. Клюю носом. Часов в 7 вечера начинают приходить друзья. Кажется, так происходит ежедневно. Их много, 30 или 40. Все скроены по одному лекалу. Возраст средний: лет 30. Внешний вид: хиппизм высокой моды. В кухне - галоны винных бутылок. Я никого не знаю. Время от времени Жан- Пьер представляет мне мужчину или женщину, которые наклоняются ко мне, целуют в губы, будто причащаются.
Дети, утомлённые усталостью от путешествия, сменой времени и возбуждением, сопят в дальнем углу, сморенные сном.
"Друзья" ставят пластинки, коих огромное количество, затем разбирают бонго, тарелки, цимбалы, разбросанные повсюду, и и начинают аккомпанировать в ритме пластинки. Они много пьют и передают друг другу сигареты с наркотой, пуская кольцы дыма и глубоко затягиваясь, закрыв глаза.
И так продолжается до шести утра. Эти люди смертельно скучны. Отбивают беспрерывно один и тот же ритм, ни единой новой ноты, ни малейшей попытки внести нечто новое. Только напившись и накурившись, можно терпеть так долго эту скуку. Одна за другой в центре импровизированного оркестра возникают "музы". Они сопровождают ритм провокативными движениями своего тела. Увидев первую танцовщицу, я подумала, что монотонность действа будет нарушена, всё обернётся оргией и все начнут заниматься любовью. Ничего подобного. Полное безразличие. Пустыми глазами смотрят они на эти прекрасные обнажённые груди, на подрагивающие ритмично ягодицы, крутые бёдра, голые длинные руки. Никто и пальцем не прикасается к отдающей себя "искусству" нимфе с загадочной улыбкой на лице и влекущим взглядом.
В общем, они больше похожи на скаутов. А всё действо - на причащение продвинутых скаутов. Только вместо облатки – марихуана Именно то, что мне противно.
И что привело Жана- Пьера на эту галеру? И ведь эта галера – его.
Невероятно! Я вспоминаю день, когда я одела его с головы до ног, потому что он должен был идти просить официально моей руки у матери. Мне было стыдно за себя, стыдно за эту церемонию. И что за взгляды он бросал на фланелевые брюки, твидовый пиджак и английские туфли!
- Но мне они не нужы.
- Ты же не можешь пойти в джинсах и сандалиях. Она не поймёт.
- Что за смешная форма!
- Ты очень красив.
Он был очень красив. Он и сейчас очень красив. Всегда будет красив. Даже тем вечером в своей белой мароканской джелабе и повадками великого пастыря.
Как только я выспалась и обрела способность рассуждать, высказала ему всё, что думала об этом маскараде, не откладывая.
- Все 17 лет нашего брака ты мне говорил о ненужности мещанского комфорта, об опасности быта, о так называемых эстетических формах, отвращении к снобизму, глупости панургова стада. Мне потребовалось много времени, чтобы двинуться с места и последовать за тобой. Теперь я на верном пути. Я нахожу, что ты был прав, глубоко прав. Я изменилась, не для того, чтобы следовать за тобой, но потому, что этот путь хорош и для меня.
Ты свернул с дороги, это – твоё дело. Я тебя не осуждаю. Не говорю хорошо это или плохо. Это меня не касается.
Жаль, конечно,что мы теряем друг друга из виду. Досадно, что мы встречаемся в момент, когда ты меняешь направление. Ничего не могу поделать. Я знаю дорогу, на которую ты ступаешь, потому что тысячу раз проходила по ней в Париже. Она мне не нравится. Она отвратительна и никуда не ведёт.
- Ты не умеешь веселиться. У тебя нет чувства праздника.
- Возможно, что подобное времяпровождение, прожитое впервые, мне понравилось и я назвала его праздником. Вторично я назвала его похоронами по первому классу. Теперь я называю это просто свинством и развратом.
Этим вечером я усаживаюсь на пожарной лестнице, которая образует перед двумя окнами нечто вроде балкона. Прошёл дождь. Очень люблю летний дождик. Сверху огромные американские автомобили , медленно ползущие по битуму, похожи на тараканов, берущих приступом гигантскую помойку. Жан- Пьер, улыбаясь, высовывает в окно голову:
- Всё, что ты мне наговорила меня не трогает. Главное – общение.
Слова, всегда эти слова, похожие на вьющуюся мошкару или на мячи в руках жонглёра. Если умеешь ими манипулировать, то берёшь одно, совершенно простое, затем находишь нужную интонацию или помещаешь его на нужное место во фразе и оно превращается в отравленную стрелу.
Общение! О каком общении он говорит?!
Жёлтая от фонарей ночь. Далеко внизу в рассеянном свете угадывается заброшенное здание, вероятно, старый рынок. Своей башенкой оно выступает из дымки. Прелестная картинка.
Чтобы ответить Жан- Пьеру,недурно было бы поискать источник внутри меня, источник, который бы протекал по всему позвоночнику, разбивался и омывал бы волнами каждый позвонок, а затем сливался в одну большую волну в моей грудной клетке и выплёскивался из моего рта, рассыпаясь веером, как у фокусника, изрыгающего огонь на рекламе горчичников "Риголо". Именно так я хотела отреагировать. Другого ответа у меня нет. И уж ни в коем случае я не хочу употреблять слова.
Ночные праздники аннулированы. Иногда несколько друзей заходят вечером и остаются на ужин. Мы болтаем. Это приятно. Жан- Пьер говорит, что наше присутствие испортило ему удовольствие от этих праздников и что детям вредно не спать по ночам.
Со дня нашего приезда прошло две недели. Нам с детьми очень интересна жизнь в Северной Америке. Разница огромная. Особенно поражает сочетание ультрамодерна и обветшалости. Магазины – старые пыльные лавки. Пища имеет вид сочной и вкусной, а на самом деле совершенно не съедобна. Мы совершаем настоящие путешествия на восток в еврейские, португальские, греческие кварталы за настоящими овощами, фруктами , мясом и хлебом.
Жара изнурительная. Летняя ночь наступает здесь очень поздно.
Взмокший от пота Жан- Пьер возвращается после работы домой:
- Ну и жара! Надеюсь, что вы провели весь день в бассейне.
Он раздевается, принимает души и шатается по дому в красных плавках.
-Что у нас сегодня на ужин?
- Я купила телячьи стейки для шашлыков.
- Прекрасная идея. Но у меня нет бензина, чтобы разжечь угли.
- Пошли за ним детей.
Я – в кухне около плиты готовлю томатный соус. Доротея рядом с холодильником в большом кувшине сооружает напиток, один из тех, которых она ни за что бы в мире не пила в Париже.
Вдруг я слышу, что меня зовёт Жан-Пьер. Страшный хриплый крик. И опять моё имя. Бросаюсь на крик и вижу, как он носится в комнате с пылающим бидоном бензина в руке. Горящие капли падают на паркет, образуя огненную дорожку. Горят проигрыватель и стопка пластинок. Бегу назад за ковриком чтобы сбить огонь. Наклоняюсь за ним и в этот момент слышу животный вопль. Оборачиваюсь. Жан- Пьер уронил бидон. Бензин вылился. Комната в глубине и вход - огромное пламя, заполняющее всё пространство. Внезапно огонь с рёвом и треском взметается до потолка, как вулканический гейзер, живой, прекрасный, ослепительный.
В эту секунду я вижу детей на пожарной лестнице. Доротея ещё на кухне, почти в плену у огня. Если она сейчас же не выйдет оттуда – сгорит заживо.
- Доротея, Доротея!
Я не помню, как она выбралась, но уже знаю, что она – с другими детьми.
- Спускайтесь, звоните пожарным.
Остаёмся мы с Жан- Пьером. Ясно одно: без него я не выйду.
- Жан- Пьер! Иди, огонь слишком большой.
Он мечется, прыгает, как чёртик перед костром, брыкает в огне ногами.
- Жан- Пьер, кончай, ты ничего не сможешь сделать.
Он меня не слышит.
Я стою и смотрю на его бесплодные усилия. Декорации прекрасного дома, театральные костюмы, киношная одежда, парадные украшения рушатся, рвутся, взрываются, горят и исчезают. Больше ничего. Ничего фальшивого. Огромный костёр вееров, сапог людоеда, поясов, чтобы душить любовников, гашиш, чтобы их усыплять, перчаток для ловли бабочек, колье, кружев, чтобы скрывать язвы и старость. Всё это горит, стреляя и пукая, всё питает пожар.
А он, до каких пор собирается он там оставаться? Собирается ли сам сгореть в нём?
Я воплю, как безумная
- Жан-Пьер убирайся оттуда! Ради вещей и стен с собой не кончают. Приказываю тебе, выходи! Бежим!
Наконец он выходит, наклонившись вперёд, не касаясь руками тела.Все волосы на голов и брови слиплись, как карамель. Страдает.На лице выражение, которое я у него никогда не видела, огорчённое лицо маленького обиженного ребёнка. Когда он спускается по металлической лестнице, замечаю кусок кожи, свисающий у него с ноги. Не сразу понимаю, что он сильно обгорел. Пожарники, обёртывают его, перевязывают, как колбасу, и укладывают на носилки. Меня запихивают вместе с ним в машину скорой помощи. И галера отплывает.
Дети остаются на тротуаре. У меня до сих пор в руках нож и помидор, босые ноги. Я вдруг осознаю, что ни на секунду не возникла у меня мысль спасти документы, деньги и даже прекрасные старые фамильные драгоценности. Свободна! Наконец- то свободна от всех этих пустяков.
И вот я мчусь по проспектам в жарком и душном городском воздухе, машина рассекает его воем сирены и голубыми вращающимися мигалками. Жан – Пьер не прекращает повторять:
- Почему я зажёг огонь? Что я сжёг?
- Успокойся. Плевать на огонь. Забудь про квартиру. Всё утрясётся. Мы снялись с якоря.
У меня ушло много дней, чтобы описать историю с пожаром и поставить точку. Перечитывая иногда эти страницы, говорю себе, что преувеличиваю. Моя жизнь не столь сложна. Ведь я отбираю только яркие события. Я воспроизвожу здесь портреты и события, на реконструкцию которых у меня ушли месяцы или даже годы.
Я смотрю на детей и не могу составить себе чёткое представление об их сексуальной жизни. Их сексуальность выражается свободнее нашей в музыке, танцах, рисунках. Уже во времена моей молодости мода на вальсы и танго прошла, партнёры больше не касались друг друга. Рок, свинг,буги- вуги танцевались раздельно. Мы оттягивались в слоу-фоксе. Помню, что некоторые мелодии типа "Штормовая погода" ставились на проигрыватель раз 10 подряд. Закинув руки и обхватив шею мальчика, чувствуя, как его руки прижимают тебя к животу, мы переживали волшебные мгновения. Комнаты квартиры, свободной от родителей, редко пустовали. Теперь же мне приходится нередко возвращаться домой в неурочное время и ни разу не видела ни одной парочки обжимающейся в углу комнаты.
Я сказала об этом учительнице Шарлоты, а она в ответ сообщила, что в классе многие девочки беременны.
- Больше, чем в наше время?
- На много больше.
- Вы не думаете, что они просто не скрываются, как мы, они смелее нас.?
- Нет,нет, сейчас нравы гораздо более распущенные.
Я не возражала, не зная статистики, но отмечая про себя, что сексуальные отношения между мальчиками и девочками на моём Юге были далеко не редкостью, что, возможно, объяснялось жарой. В моём родном городе шестнадцатилетняя девочка – девственница была редчайшим явлением. Чёртов Юг! Всё же ему я обязана прекрасными воспоминаниями.
Мне кажется, что современная молодёжь гораздо более рассудительная, более серьёзная и ответственная, чем мы в их возрасте. Они прекрасны в танце, на них приятно смотреть. Но каждый танцует в одиночку, для самого себя, полностью во власти музыки. Их тела открыто выражают то, что наши тела осмеливались выразить лишь украткой, принимая за нечто неприличное и постыдное.
Сегодня вечером я дома одна. Этого не случалось со мной многие месяцы или даже годы. Они разбрелись кто куда, в кино, театр, в Кламар...Я включила на магнитофоне плёнку с группой Country Joe and the Fish. У них есть рок, который переносит меня прямо в прекрасные дни моей юности. Я счастлива.
С нежностью вспоминаю о летних воскресных днях в мои 15 лет. Приготовления к мессе. Как угодить обоим: быть красивой для Жан-Пьера и скромной для матери?! Избегать слишком ярких цветов в одежде и слишком открытых платьев. Как это сложно! С субботнего вечера моя голова была занята только нарядом. Итак, за дело! Носочки облегают мои юные ножки, шляпа-канотье – на голове и эти чёртовы перчатки. Даже теперь при виде перчаток я вздрагиваю, терпеть их не могу. Ими был набит целый ящик: хлопковые, пикейные, бархатные, в сеточку, кожаные, летом обязательно белые с перламутровой пуговицей или огромной кнопкой. Как у Мики Мауса!
Мессу я любила, потому что она была прелюдией к этим прекрасным длинным воскресным дням, когда к полудню все оказывались на пляже. И мой Жан - Пьер среди волн. Какое счастье! Мы погружаемся на трёхметровую глубину, нас щекочут водоросли, мы касаемся друг друга. Какая радость!
В кино он возьмёт мою руку в свою. Какое наслаждение!
Я скоро его увижу, его жёсткий воротничок, галстук и непокорные волосы, которые он зачёсывает набок, предварительно смочив водой, чтобы они стали послушными. Как он красив!
Я знала, что мой час настанет только после обеда. А до него я плавала, каталась на лодке со знакомыми, с Жан-Пьером.
На пляже, как в театре, усаживались родители в шезлонгах, плетёных креслах в тени солнечных зонтиков. Каждая семья – перед своим домом. Всего 12 семей. Взрослые - на сухом песке, у самой воды – младенцы с кормилицами, дети и подростки- в воде.
Холодный средиземноморский обед с салатами, рыбой, мороженым и фруктами в столовой с закрытыми ставнями . Прохлада его блюд вызывала приятную дрожь, как при входе в морскую воду.
Затем обязательная сиеста. Её тоска. До какого возраста придётся понапрасну терять эти часы? Всё время претворяться, лгать. Иногда мне удавалось сбежать. На какие хитрости приходилось пускаться для этого летом изо дня в день! Какая школа лицемерия!
Долгожданный краткий свист звучит для меня, как пение райской птицы. Это меня зовёт Жан-Пьер, спрятавшийся в кустарнике. Я выхожу из погружённого в сон дома, прохожу через сад, пахнущий горячей землёй и выхожу на песчаную дорогу, где меня ждёт он и наши друзья.
У нас есть старый патефон с пластинками. Мы направляемся в лес рядом с посёлком. Мы в нём как дома, потому что играли в нём с детства.
У меня не было стыдно за свою ложь. Не было страха, что они обнаружат наше укрытие. Страх, что они сцапают меня прежде, чем я успею уйти, да, он был. Страшно было лишиться леса.
Мы забирались в глубь леса, доходили до песочного карьера цвета охры, окружённого стволами приморских сосен. И оставались там , пока не остывало палящее солнце . Пахло смолой, фисташковым деревом, тмином, укропом и песчаными лилиями. На краю леса деревья сжимались( скрючивались), чтобы бороться с ветром и солью, и не поднимались выше вершины последней дюны. Они сгибались, переплетали свои ветви так плотно, что мы могли по ним ходить. Отсюда с одной стороны было видно море , а с другой до гор - скатерть из крон деревьев. Под ними мы сооружали себе шалаши.
А Жан-Пьер, мы никогда не занимались любовью, я даже ни разу его не целовала. Юные чисты. Почему родители думают, что их дети менее чисты, чем они есть на самом деле, или более испорчены? Молодость всегда прекрасна и серьёзна. В моё время взрослые мало интересовались молодыми. На них ещё не смотрели, как на предмет торга.
Сегодняшняя молодёжь прекрасно знает, что она – предмет потребления. И её потребляют .
На очень короткой дороге между моим бюро и домом благодаря пробкам я могу рассмотреть в деталях три огромные афиши. На первой стоит, снятая против света, величественная юная дева, неподвижная и застывшая, как статуя, полностью обнажённая. Как реклама эллинического туризма. Поскольку она снята против света, не видны ни волосы на лобке, ни соски на груди, ни черты лица.
На второй афише – солнечный день, спокойное море с мелкими барашками и волнистым песком, и по нему в море входят два ребёнка, повернув сияющие личики к прохожим. Они видны со спины. Совершенно голые. Реклама новых пляжей в Лангедоке, части обширного плана по оборудованию территории.
На третьей афише, как раз на углу нашего здания, - молодая красивая семья: отец, мать и маленький ребёнок; все голые. Реклама страхования жизни.
Все три рекламы, четыре на три метра, цветные, красивые, приятные, вызывают только одно желание – гулять голыми. Попытайтесь это сделать!
Три года назад в сентябре мы нашли райское местечко на Корсике в пустыне Агриат. Чтобы туда добраться надо было проехать по тропинке , в конце которой оставить машину и пройти 2 км пешком по колючей пустоши, после чего мы прибывали в наш любимый лагерь. Ни единой деревни, ни дома, ни фермы, ничего. За нами - гора, перед нами – Средиземное море. Между ними - белый пляж, дюны, а за дюнами - рощи фисташковых деревьев и приморских сосен.
Зачем нужны были одежды в этих местах? Нас было пятеро: отец, мать и трое маленьких детей; мы были одни. Свою анатомию мы знали наизусть. Мы рыбачили, собирали финики и ежевику. Благодать.
Однажды утром, когда мы готовили завтрак, из- за дюны появился мужчина. Он был маленького роста, коренастый, мускулистый, с толстой шеей, короткой стрижкой. Штанины были закатаны до колен, а торс обнажён. В руке он держал прозрачный пластиковый мешочек, полный угрей, выловленных в речушке, которая впадала в море недалеко от нашего лагеря. Браконьер. Он обратил к нам суровое лицо и громко произнёс:
- Вы голые. И вам не стыдно?
Наша вина была столь велика, что он даже не скрывал свою. Быть голым больший грех, чем быть браконьером. Это дозволено только рекламе, предназначенной для того, чтобы заставить потреблять самолёты, гостиницы, страхование и другие важные вещи.
Молодёжь не проведёшь этой комедией.
- А Битлы зашибают приличные деньги!
- Они с лихвой себя окупают.
- Их наградила сама английская королева.
- Но они вернули орден.
- Да, но сначала они его приняли.
- Хендрикс – честный парень.
- Если бы он так рано не умер, он бы поступил, как Битлы.
- Говорят, что он отдавал свой заработок другим. Сам жил весьма скромно.
Говорят только о них и даже не подумают сказать спасибо производителям их пластинок. Об этих типах никто бы и не узнал, если бы не торговцы пластинок. У них прикид, как у буржуа, но они и дебильными не брезгуют. Они – консерваторы и капиталисты, но я уверен, что они способствуют сбыту наркоты.
- Ты видел последний альбом Роллинг Стоун? Супер!
- О! Куколка!
- А альбом Сантаны!
- А тип на обложке другого альбома. Ты ж понимаешь, в таком прикиде и с его рожей он бы и ста метров не прошёл. Менты уволокли бы его за волосы.
- Говрят, что не надо было пользоваться продукцией предков. Но тогда не надо было и пластинки их потреблять.
- Ты с Луны свалился! Ты только сейчас это узнал? Ты, может, думаешь, что это мы открыли Битлов? Да нет же! Это предки нам их подсунули, как наркотики и всё остальное.
- Все типы, которые имеют дела с молодёжью, должны бы нам помочь.
- Ну что она за дура! Они не работают с молодёжью. Они делают деньги и плевать им на молодёжь. Это – рынок, и всё .
Мой квартал бедный. Он голосовал за муниципалитет « Союз за защиту республики». Пенсионеры, мелкие клерки, мелкие предприятия, мелкие коммерсанты. Пристойная бедность. Вдоль узких улиц – грязные прижатые друг к другу высокие многоэтажки предназначены к сносу. Через несколько лет здесь будет Чикаго..
Архитектурный ансамбль моего района – пример стиля модерн, который вскоре воцарится у новой арки Парижа. Параллелипипеды, окружённые лужайками. Доминирующая над всем двадцатиэтажная башня. По правде говоря, жить здесь очень приятно. Нет уличного шума, много деревьев и зелени. Каждый год щебет птиц под моим окнами возвещает приход весны. Я часто вспоминаю об архитекторе , с который спланировал эти квартиры. В Париже, учитывая цену за съём, они хороши. Хороши для нормальной семьи, которая ночью спит, а днём живёт. У нас всё наоборот. В доме весьма неплохая звукоизоляция, позволяющая нам не слишком беспокоить соседей. У меня с ними прекрасные отношения. Не перестаю объяснять детям, что они должны соседей уважать, как они уважают нас. Невероятно, но это работает!
Спальни отделены от столовой и кухни. В воскресенье я была в спальне. Вдруг услышала крик Грегуара из салона:
- Мама, иди сюда. На улице полно ментов и пожарников!
- Грегуар, мне не хочется вставать, и не зови меня из-за всякой ерунды.
- Нет, посмотри, полно полицейских
Он говорил правду. Восемь машин: полиция, пожарники, Скорая помощь.
- Что случилось?
- Не знаю.
Выйдя на балкон, я увидела, как из дома напротив двое пожарников несут в Скорую носилки . Под наброженным одеялом угадывалось маленькое тело. Мы живём на первом этаже и можем переговариваться с людьми , проходящими под окнами: консьержками, соседями, охранникми. Так мы узнали, что в лифте раздавлен ребёнок. Мальчик не из наших высоток, а из тех дряхлых зданий, предназначенных на снос, крыши которых утыканы телеантеннами и, кажется, запрещают голубому небу спускаться ниже. В честь выходного дня малыш решил покататься в лифте, позабавиться, как забавляются на ярмарочных аттракционах. Он нажал на кнопку, но не достаточно сильно. Лифт поднялся на полтора метра и остановился, зависнув между первым и вторым этажом. Ребёнок ногой разбил стекло на двери лифта. Он попытался выбраться из него ногами вперёд, но голова не пролезала. В этот момент кто-то с верхнего этажа вызвал лифт. Голова мальчика разлетелась, как орех.
Грегуар:
- В семь лет я никогда бы не подумал ломать дверь. Я бы орал, молотил в дверь, но никогда бы такого не сделал.
Заявление Гргуара важно, потому что в детстве он слыл настоящим сорви – головой.
- Это всё телек: "Миссия невыполнима", "Зорро" и подобные. Он видел, как удачно проходят всякие опасные трюки у героев фильмов. У него трюк не прошёл.
Мы были в шоке, подавлены. Ужасный день., тяжёлый и печальный.
На следующий день был большой день для телевидения и радио. Машины, камеры, микрофоны.
- Ты видела охранника? Знаешь, что он сказал? Его не было на месте. У него был выходной. Он ничего не знает.
- Одна консьержка воображает себя звёздой. Её там не было. По воскресеньям дежурит её сменщица.
Снимали лифтовую дверь с разбитым стеклом. Брали интервью у прхожих.
- Но прохожие ведь ничего не знают. Что они говорят?!
- И потом, мама, малыш мёртв. Это очень печально, но в мире погибает столько людей! Почему такой шум из-за этой истории?
- Вероятно потому, что нет других сенсаций сегодня, а им надо делать передачи и писать статьи.
Так впервые мои дети осознали, как и из чего берут информацию, как делаются новостные передачи в СМИ. Они не понимали, как гибель бедного мальчика может стать темой телесюжета.
- А сколько ребят погибло вчера во Вьетнаме?
- Вьетнам далеко.
Одиль хочет остаться у нас на выходные , потому что у Шарлотты есть новые пластинки и потому что Ален, в которого она теперь влюблена, сказал, что придёт к обеду в воскресенье.
Я звоню её матери:
- Одиль может остаться на выходные у нас?
- О нет! Ни в коем случае! Мы недавно купили дачу. Надо этим пользоваться. Она послушает пластинки на следующей неделе. Вы не находите, что глупо не пользоваться возможностью провести два дня на свежем воздухе? Что же касается Алена, то ни я, ни тем более отец, мы ничего не хотим о нём слышать. И пусть она на нас не расчитывает, чтобы получить противозачаточные таблетки. В наши дни подобные отношения заводятся слишком легко.
И почему я стала на этот трудный путь? Нет, я ничего не боюсь, ничто меня не смущает. Меня бесит только, что у меня нет достаточно денег и места.
Вот уже несколько дней, как Женевьева грустит. Я часто встречаю убитый взгляд её прекрасных голубых глаз. Она ничего не говорит. Это – одна из давних подружек Шарлоты. Я знаю её много лет.
Её старший брат рассказал мне об их семье и причине огорчений Женевьевы.
Их родители познакомились 25 лет назад. Сразу вспыхнула безумная любовь. Он – законченный жекист, член " Христинской студенческой молодёжи", она- дочь преподавателя коммуниста. Из любви к нему она приняла католичество и стала вести жизнь истинного бойца Христа. Они произвели на свет пятеро детей. По прошествии нескольких лет он утратил веру, а она, наоборот, пустила в Церкви крепкие корни. Он уехал жить в деревню. Она осталась с детьми. Она сражается , как может, страдает от раздирающих её внутренних конфликтов. Не находит себе места.
Несколько дней назад в воскресенье они пригласили меня на обед. Они живут в небольшом домике на окраине. Шарлота часто говорила о доме Женевьевы как об убежище. Мне было интересно с ним познакомиться.
Внешне ничего примечательного, обычное уродство пригородных зданий. Едва я переступаю порог дома, как нищета заставляет меня втянуть голову в плечи. Маленький узкий коридорчик с облупившейся краской. Газовый и электрический счётчики, старые разрозненные сапоги. Старые обветшалые шаткие ступени, осыпающаяся штукатурка. На первом этаже тёмные комната, кухня, спальня, - всё неприглядное и мрачное. Бесцветные стены, бесцветные шторы, пианино, стол, занимающий большую часть комнаты, несколько колченогих стульев, старая кровать с застиранным покрывалом. Ржавая поломанная кухонная плита. В окнах виден заброшенный заросший сорняком сад, заваленный железным ломом, будто по нему прошлась война: старые велосипеды, старый мотоцикл Солекс, старые сумки на колёсиках, старые ночные горшки. Кажется, что время остановилось здесь раз и навсегда. Всё превращается в прах, разлагается, отдаляется во времени. Фотографии детей в детстве, сухие ветви деревьев , галька как воспоминание о давних семейных прогулках. В плохо закрывающихся стенных шкафах – свалена одежда, за шторами, у которых не хватает колец, - кучи бумаг.
На втором этаже ещё спальни и ванная комната – всё в таком же запустении.
Нас угостили вусным кускусом и незабываемым яблочным тортом.
Не смогла я поговорить с этой женщиной. Она меня пугала. В её смирении и принятии нищеты было нечто болезненное.
Возвратившись домой, я спросила у Шарлоты:
- Как ты можешь с удовольствием ходить в этот дом? Я нахожу его весьма жалким.
- Мы ходим только в спальни наверху. Чувствуем себя свободно, делаем, что хотим. Нет соседей.
Женевьева грустит потому, что она скоро останется с одна с матерью и младшим братом. Старший, которого она обожает, нашёл работу в другом районе и переезжает туда. Старшая сестра живёт с поэтом и ищет квартиру.
Фрэнсис сказал мне:
- Женевьева не выносит маму.
- Почему?
- Мама постоянно грустит. Она живёт с сознанием краха своего дома и обвиняет в нём моего отца.
- Она надоела вам своими религиозными нравоучениями?
- Совсем нет. Никаких нравоучений.
Однажды в воскресенье отец взял всю банду совершить водную прогулку на паруснике. Они вернулись счастливые с горящими щеками. Они видели шлюзы, порты и даже труп, который вытаскивали из Сены вдалеке; чтобы разглядеть всю сцену, они пользовались биноклем. Это был великолепный день.
Трое моих детей, Сесиль и Анна, Сара, Одиль, Фрэнсис и Женевьева, Лакдар, Франсуаза, Далтоны, братья Жэксон, трое хорошо воспитанных весёлых и беспроблемных метиса и ещё четверо или пятеро детей, о которых я не упоминала на этих страницах, потому что они никак не проявили себя - такова моя компания.
Я жила с ними в постоянном ежедневном контакте долгие месяцы. Они вовлекали или притягивали иных, которые не задерживались. Мне приходилось размещать дома человек 50 и обеспечивать их сотней или тысячью блюд. Не знаю в точности, так как стряпнёй они занимаются сами, сами моют посуду и убирают на кухне. Моя роль состоит в том, чтобы наполнить кухонные шкафы и холодильник продуктами в соответствии с моими финансовыми возможностями.
Когда могу, я делаю огромное рагу под белым соусом или Лакдар готовит кускус. Тогда мы едим все вместе, кое-как пристроившись у маленького стола. Настоящий праздник. Обычно это происходит по воскресеньям, в единственный день, когда у меня есть время готовить.
Всё шло своим чередом. У нас выработался свой ритм, наладилось общение. Они развивались, становились более доверчивыми и открытыми, находили работу. И вдруг будто цунами прошёлся по дому, и я спрашиваю себя сегодня, как мы смогли уцелеть , почему не обрушились стены.
Однажды вечером ввалился Грегуар с целой ордой молодцов, преимущественно иностранцев, американцев в основном. Человек 20. Как- то я насчитала, что нас в квартире 35.
Монреальский пожар, смерть моей матери, самые сильные кризисы Шарлоты и Грегуара - ничто по сравнению с простым присутствием "амерлоков". И я, которая считала, что дошла до крайней точки дезовеществления, поняла, что сильно ошибалась. Не было ничего: ни спальни, ни кровати, ни одежды, , ни дня, ни ночи, ничего. Были только Барт, Вик, Мигами, Нина, Фрида, Оливье, Фредерик, Мишель, Фуан, Филип, Эмили, Шер, Лироу и т.д.
Без конца музыка, наркотики, алкоголь, вегеторианцы, дзен, "Жезус фрик". Дом был пропитан запахами ладана, рыбного соуса ныок –мам, гашиша и пачулей. Остатки мебели ломались под тяжестью одежды: платьев, скроенных из флагов, ковбойских сапогов, платьев 1925г., купленных на блошином рынке, ночнушек 1900, шляп а ля мушкетёры или а ля Техас, страусовых перьев, блёсток для век, пружинок для ноздрей, браслетов и индийских платков.
Мои дети с друзьями балдели.
- You can sleep here you know/
- You can eat here.
- If you like this spoon you can keep it.
- Sure?
-Sure, my mother does'nt mean.
- OH! Thank you? Your mother is fantastic!
- And this little chair?
- You can keep it too.
Дети отдавали им всё, всё, чем владели, всё , что было в доме.
Я не вмешивалась. Смотрела на них. Сначала я подумала, что они останутся только на одну ночь.Но они были здесь и через день и через два –тоже, и через три недели они были у нас.
Всё разваливалось, всё распадалось при соприкосновении с ними. В доме царили грязь и разруха. Они отправились в крестовый поход, не имея цели. По дороге они останавливались там и сям, приобретали одного спутника, теряли другого. Они были способны засыпать в любом месте и в любое время. Друг другу они совершенно не мешали.
Шарлота пропускала лицей всё чаще и чаще. Грегуар подобрал себе двух американочек. И только Доротея, безупречная, как всегда, ухитрялась выполнять домашние задания и не опаздывать на занятия. Как статуя Командора, она торжественно переступала через спящие тела, оставляя за собой свежий аромат лаванды и чистоты, единственный барочный элемент этого сборища.Нередко я встречала её гневный взгляд, но не отвечала на него. Я хотела лучше их узнать, понять. Довольно долго я думала, что у них есть некая философия, идея, мотив. Их не было.
Через несколько дней их легкомыслие стало действовать мне на нервы.К тому же дома слишком воняло. Если один из них пукал или рыгал, всегда находился другой, который заводил с обречённым видом нудную песню It's human, как бы говоря: " Это – наше тело, мы с ним живём и не надо его стыдиться".
Вскоре я поняла, что группа живёт благодаря двум мериканцам. Они звонили своим родителям, одни из которых жили в Нью – Йорке, а другие в Лос Анжелесе , и требовали денег. В ожидании манны они погружались в зимнюю спячку. Свёртывались в клубок, почти ничего не ели, курили и спали. Кажется, некоторые из банды были ширяльщиками, но ни разу не видела, чтобы они кололись. Думаю, что они – нюхальщики.
Я чувствовала , что не смогу просто грубо выставить их за дверь. Поэтому я дала ситуации созреть. Прислушивалась и и поджидала удобный момент.
Однажды ночью меня разбудил кашель. Затем царапанье в дверь . Вошли Барт с Фредерикой, элегантной, худенькой, с острым носиком и волосами, собранными в шиньон. Им понадобился телефон, чтобы вызвать такси. Фредерике надо было возвращаться домой. Было 5 часов утра.
- Сколько тебе лет , Фредерика?
- 14
От Грегуара я знала, что она присоединилась к группе в Париже. Она тусуется с ребятами, но не спит с ними.
- Завтра мне в лицей к 8-ми часам.
В каком ты классе?
- Во втором.
- Ты опережаешь сверстников.
- К счастью, да. Могу расслабиться и почивать на лаврах. Могу вести себя, как хочу. Ты же знаешь, моя жизнь... Я не сплю.
- Тебе это нравится?
- В общем да.
- У тебя есть братья, сёстры?
- Нет, я – единственый ребёнок.
- Ты, вероятно, не мало крови испортила своим родителям.
- Особенно теперь, после того как они раскрыли мой секрет. Раньше я сматывалась через чёрный вход.У меня был ключ. Но я его потеряла. Они думали, что я сплю, а я втихаря смывалась. Но в тот день, когда я посеяла ключ, мне пришлось их разбудить. Тогда они мне дали ключ от парадной двери. Точнее, они кладут его под коврик и , я уверена, поджидают моё возвращение. Это меня из себя выводит. Приходится, чёрт побери, проходить мимо их спальни.
- Они знают, с кем ты проводишь время?
- Приблизительно. Это их успокаивает. Они даже предпочитают, чтобы я общалась с моей компанией, чем с людьми из их круга. Тогда всё стало бы известно. А с моими...
Я узнала её фамилию. Её родители - очень богатые католики.
Барт не понимал, о чём мы говорим. Она сидела у него на коленях, прижавшись к чёрной груди пуэрториканца, выглядела свободной и счастливой. Приехало такси.
Вторжение Америки в наш дом было значительным событием, потому что молодых европейцев притягивает всё, что идёт из нового континента.
Этот опыт был очень важен. Не столько для моих детей, которые там уже бывали, сколько для их друзей, для всех этих "дебилов", для местных фанатов поп – музыки. Они могли наконец задать вопросы, потрогать руками, сравнить. С английским кое- как справлялись.
Отчаяние молодых американцев ещё сильнее, чем у молодых вропейцев. Они выросли на пуританском долларе, их корни - в этом удобрении ( навозе). Они испытывают к нему отвращение, которое делает их или совершенно апатичными или опасными. Лучше было бы, если бы они были сильно политизированы, но в большинстве своём они слабо интересуются политикой. Их социализм – с душком христианского милосердия, а их сообщества походят на церкви. Христос очень моден в США, но я не думаю, что этот американский черенок привьётся в Европе. Мне кажется, что старые страны тошнит от древних религий. В прошлом году дети притащили диски " Иисус Христос - супер –стар". Всю неделю их слушали. После того, как музыкальное прослушивание закончилось, вынесли декрет: "Дерьмо. Из него наделают шлягеров в жанре "Истории любви". Точка.
Власть наркотиков сильна как в США, так и в Канаде.
Однажды Нина мне рассказала беседу со своим отцом дома в Монреале. Отец:
- В моём доме никогда не будет наркотиков, дочь моя, никогда. У меня одиннадцать детей, и они не замарают себя этой грязью.
Нина:
- А я знала, что моя восемнадцатилетняя сестра Сузи – наркоманка уже три года, что она после обеда проводит всё время в ванне второго этажа , записывая заявки, потому что стала диллером.
- И твой отец не догадывался?
- Нет. В общем, я так думаю. Во всяком случае у него был вид, будто он не знает.
В другой раз малышка Эмили рассказала историю, которая произошла у неё на родине в штате Огайо, в городском посёлке с 6000 жителей. Эмили – чернушечка с нежными чёрными глазами и динными волосами, заплетёнными в косички.
- не далеко от меня жила девочка двенадцати лет, которая кололась. Родители об этом не знали. Однажды они пошли в кино и оставили своего месячного младенца на сестру. Как только родители ушли, девочка вколола себе дозу. Через пару минут она уже летала и в своих радужных видениях она связала своего братца, помазала маслом, посолила, положила на большое блюдо и засунула в духовку. Когда родители вернулись, то нашли своего малыша поджаренным. Это было во всех газетах округа. Смеху было!
Во время "американского периода" мне приходилось крепко цепляться за банальную реальность, чтобы не упасть от головокружения. Я отдавала отчёт, что полна условностей не столько в области моральной оценки событий, сколько в эстетической сфере. В этой области англо- саксы свободнее и разумнее нас. В Англии люди одеваются по своему желанию. В Америке, как я заметила, в одежде царит полная свобода и это никого не шокирует. В Нью- Йорке я видела, как по грязному расстаявшему снегу, посыпанному солью, ковыляла молодая женщина в длинном малиновом шёлковом платье. Оно было мокрым и до колен заляпанным грязью. На ногах – солдатские башмаки, , сверху – толстая горная куртка, на голове – маленькая красная шерстяная шапочка в виде колокола,
Одна Доротея оставалась вне этого разрушения и не скрывала своего недовольства. Она ухитрялась сохранять порядок в спальне и свою независимость. Я понимаю, что юный возраст удерживал её вне круга старших детей, но знаю также, что устоять на ногах в этом сумасшедшем доме ей помогло занятие математикой.
Это может показаться абсурдом, но я уверена, именно здесь надо искать ключ к твёрдости поведения моего ребёнка в тот период. К концу первого триместра в шестом классе Доротея уже чётко представляла себе систему своего мира. Она знала, что её учитель математики принадлежал к группе учителей шестого класса, которая принадлежала к группе учителей лицея, которая в свою очередь принадлежала к системе национального образования, которая входила в систему правительства Франции и т.д. Каждый круг, каждая система включала в себя подсистемы. В эту систему входила и её маленькая особа. Так складывалось представление о логической системе мира.
Детям поколения Доротеи преподают математику совершенно иначе, чем нам. Вспоминаю задание по математике, полученное Доротеей в первый же месяц шестого класса. Оно выглядело так:
« Исправьте ошибочные утверждения:
Число 2345 неправильно написано.
57 – натуральное число из двух цифр.
Подсчитывая учеников своего класса, я дошла до числа 24.»
Я прочла эти фразы три раза, ожидая ловушек и хитростей в стиле наших задач про краны ( типа : в один кран вливается, из другого выливается).
- Надо поставвить точку между 2 и 3 в числе 2345.
- Нет, можно писать и так. Не обязательно ставить точку.
- Ты уверена?
- Да. Учитель нам это объяснял.
- А, ну ладно. Тогда в твоём задании нет ложного утверждения.
- Нет, есть одно.
-Какое?
- В нашем классе не 24 ученика, а 43.
- Ты считаешь, что этот ответ правильный?
- Без сомнения.
Она была права.
Доротея прекрасно успевает по математике. Сейчас она переходит в третий класс, и я уверена, что математика помогает ей лучше всех других дисциплин интегрироваться в современную реальность. Ей только 13 лет. Она не интересуется политикой, но знает, какую роль играет политика в национальной и международной жизни. Она действительно ощущает себя частью системы. С её точки зрения амерлоки не входят ни в одну из систем или подсистем её существования. Следовательно, их надо исключить из своей жизни раз и навсегда.
Однажды я поймала её и объяснила, что согласна с ней, но хочу предоставить возможность брату и сестре идти до конца; что этот опыт может плохо кончиться и я прошу её помощи в этой затее. Она должна прекратить высказывать свои колкости, так как ими вызывает на себя ответный огонь и разжигает пламя.
Невозможно спать при шуме, не прекращающимся ни днём , ни ночью. Если не играл проигрыватель, то обязательно кто- то бренчал на гитаре, банжо или индийском табла. Себя они поддерживали бесконечным чаем или кофе.
Не ошиблась ли я? Не сошла ли с ума, позволяя своим детям вести такую жизнь.? Всё в ней было фальшиво и надуманно. Фальшивые чувства, фальшивая бедность, фальшивая развязность.
Все ночи я пересматривала свои доводы, решения и само направление, избранное мною много лет назад - отказаться от буржуазного образа жизни, т.е от мира привилегированных, от классов, от деления на бедных и богатых, на образованных и невежд. Именно поэтому дверь оставалась открытой для всех. Но этот выбор, эта позиция, не была ли она по сути сведением счётов с моей семьёй? И, следовательно, не вовлекла ли я своих детей в процесс, который их не касался? И не приобщила ли я их к другой буржуазии, к другой религии, отличных только по форме от тех, которые я ненавидела. Ведь эти хиппи не были ни маоистами, ни гошистами, ни идеалистами, ни коммунистами, ни христианами, ни ворами, ни проходимцами. Некотoрые американцы ходили по улицам и просили милостыню ради развлечения. Они полагали, что совершают акт смирения. Они не отличали рабочих от лентяев. Точно, как мои родители.
От недосыпания не работала голова. Я садилась в машину, парковала её у Марсова Поля, немного приходила в чувства и пыталась вновь обрести себя, искала свои корни и источники, размышляла о пережитом, о выводах из моих экспериментов. Ко мне возвращалось всё, что я видела, слышала, знала, читала.
Почему людям детство и юность ближе, чем более поздние периоды их жизни?
В поместье моей бабушки, в Алжире, по завершению сбора винограда моя семья устраивала большой праздник для работников. Мои родители и их гости встречали сборщиков винограда. После объятий, рукопожатий, представления детей, шуток, смеха и умиления мы поднимались в наши комнаты. Слуги открывали стеклянные двери и накрывали стол в столовой. Сначала подавали шампанское и новое вино, ещё не совсем вино, но уже и не пикет. За окнами возбуждённые работники( а их несколько сотен) готовят праздник, которым очень гордятся, потому что он слывёт самым пышным в округе. Шум, крики, смех, суета до наступления темноты.
Праздник начинается. На кустах лозы дрожат огоньки, звучат там-тамы. Они возбуждают толпы. Работники начинают танцевать сначала группами, но вскоре один из них, повинуясь вдохновению, выступает вперёд к нашим окнам. Он танцует с высоко поднятой головой, обратив своё лицо к нам, чтобы выразить своё почтение,смеясь от удовольствия и наслаждаясь танцем. Ритмично двигаются его бёдра, постепенно переходя от чёткого ритма к быстрому трепетанию. Работники хлопают в ладоши.
Я ищу табурет, чтобы лучше видеть. Всё семейство и гости устраиваются у окон, облокотившись на подоконники. Приносят ящики с табаком, бумагой для сигарет, пакеты Бастоса, маленькие расчёски, дешёвые ножички, зубочистки, тюбики зубной пасты, круглые зеркальца в оправе из зелёного, красного или синего целулоида. Всё это бросают сборщикам и двойную порцию – танцорам. Музыка не смолкает ни на секунду. Временами она становится тише, но ритм сохраняется. Танцоров сменяют певцы, затем другие танцоры. Вот кто- то в экстазе выхватывает из огня головни , засовывает их в рот и вытаскивает под приветствия и смех толпы. Те, кто не получил свою порцию табака, заявляют об этом жестами. И ему бросают.
Моя мать, сидя рядом со мной, объясняет, кому следует давать прежде всего: самым бедным. Она хорошо знакома со всеми семьями и знает, кто самый бедный, самый несчастный, самый трудолюбивый, самый достойный. Она помнит, кто живёт в каждой хижине, в каждом посёлке, в каждой деревне и указывает мне в толпе, пьяной от радости и ритма: этот потерял жену, а этот, совсем молодой, потерял мать; ещё один в прошлом году – два пальца. Она указывает мне на самых грязных: целую семью скелетов, у детей вытянутые, как у крыс головы, длинные руки и ноги, согнутые в локтях и коленях под прямым углом, как лапки у кузнечика. Когда они приходят собирать виноград, едва их завидев, мать бросается к ним, чтобы изолировать от других. Она вычёсывает их щётками для собак, набрасывается на их чесоточные струпья, срезает их и посыпает серным порошком.
- Брось им мыло, зубные щётки и пасту. Их надо учить. Они должны научиться соблюдать чистоту. Из- за грязи они всегда такие худые и больные. Не могу видеть их жён. С них надо начинать. Как- нибудь я доберусь до их хлачуги. Дорога к ним забирает целый день езды на муле. Когда ты подрастёшь, поможешь мне. Наша задача – научить их умываться. Разве могут хорошо работать такие грязнули.
Я в восхищении внимательно слушала её. Её доброта и милосердие меня потрясали.
Пожирая глазами танцующих и умирая от желания присоединиться к ним, потому что была без ума от их танцев и музыки, я сознавала, что моё место не среди них внизу, но здесь, наверху, чтобы бросать им подарки. Потому что они бедные, а я богатая и что роль хороших богатых - делиться со своими слугами и подчинёнными.
Ничего нельзя изменить. Это – рок. Я ничего не знала о корнях богатства ( может быть, это – награда и благословение Бога за хорошие поступки), но о корнях бедности я знала. Для меня достаток и уважение составляли одно целое. Нельзя быть уважаемым, живя в хижине; нельзя уважать человека в лохмотьях; не может быть уважаемым необразованный, не соблюдающий правил гигиены; не может быть уважаемым, не знающий, как свои пять пальцев, все правила этикета, все принципы высшего общества. Итак, бедные потому бедные, что плохо учились в школе, что не моются, потому что живут без стыда, потому что не умеют себя вести. Короче, они достойны жалости, но не уважения.
Бедняки, с которыми я сталкивалась ежеднево, о ком моя мать заботилась с преданностью и самоотверженностью, были преимущественно арабами. Расой, забытой миром, покинутой Богом, которую французы нашли бродившим, как стая диких псов, по тощим и невозделанным землям. Им не хватало даже смелости выбрать участок земли, наброситься на него, возделать и заставить плодоносить. Они переходили от одного водного источника к другому, истощая водные рессурсы местности один за другим.
Общение с ними было ещё более трудной задачей, чем с обыкновенными бедняками. С теми можно было поговорить о Деве Марии, об Иисусе, о Каине и Авеле, о святом Францизске Ассизском, о Бернадете Субирус.; о всех этих существах, рождённых в бедности или выбравших бедность и пребывающих теперь в раю, имеющих право на статуи, к подножию которых возлагают букеты белых лилий, красных гвоздик, жёлтых и красных роз. У них над головами золотой ореол, а их прекрасные нежные руки соединены в благодарности Господу. Их глаза наполенены приторной любовью. Они достигли счастья и славы. Для обыкновенных бедняков они служили утешением и надеждой. Бедняки верили, что, если хочешь спастись, то с божью помощью это возможно.
Но с арабами образы христианских святых не срабатывали. Оставалось одно: самим служить примером, стать святым или святой; собственным поведением привести их к Богу, который поймёт их и поможет разрешить все проблемы. Мессия.
В 12 лет я отлично представляла себе мировую иерархию. Над всем - Бог, бесконечно добрый, бесконечно любящий. Затем – богатые; они идут чередой: впереди аристократы, затем крупные буржуа, за ними мелкие буржуа, затем коммерсанты, даже если они богаче аристократов, то по рангу они всегда ниже их, потому что они не достаточно знают старинные правила, традиции, не владеют умением двигаться, т. е. всем тем, что выдаёт породу. После богатых идут бедные. Сначала бедняки белые: французы из Франции впереди испанцев или итальянцев. Наконец шествие завершают арабы, среди которых нет определённых различий. Хотя иногда выделяют арабов более знатных, за которыми признают некоторые достоинства благодаря их лошадям, величине их бурнусов, вышитым сапогам. Мои родители принимали на ферме некоторых из них.
Мысли о помощи арабам занимали меня не больше, чем мысли о том, собираются ли завтра устроить в лесочке игру в прятки, или о купании в море.
В моём представлении хорошие богатые должны быть обязательно серьёзными и скучными. Вот почему я ощущаю вину от желания танцевать и веселиться со всеми. Вероятно, во мне есть нечто порочное; я не очень хорошая девочка. Моя мать, смотря на иступлённо дёргающихся в танце людей, говорила: «Уже поздно. Я бы пошла спать, но в конце концов у каждого свой крест.» Я же не чувствовала тяжести этого креста. Мне было стыдно.
Моё время ложиться спать давно прошло, как вдруг под моим окном начал танцевать самый юный работник. Это был мальчик 12 – ти лет, как и я, маленький и худой, с густой шевелюрой чёрных вьющихся волос. Все его движения выражали волю к жизни и желание победить. Из листьев винограда он соорудил себе корону и набедренную повязку, которая скрывала его грязные лохмотья, едва прикрывавшие тело. Танцевал он замечательно!
О нём много говорили за семейным столом во время сбора винограда: смелый, забавный и работящий. По вечерам он возвращался вместе со взрослыми мужчинами, стоя в трясущейся колымаге, держась за борта, мокрые и скользкие от виноградного сока, гордый тем, что работает , как взрослый. Скручивал сигарету и дефилировал с нею в зубах, демонстрируя свои крутые бёдра, выпуская клубы дыма, или прыгал неугомонным кузнечиком среди отдыхающих сборщиков, уставших после трудового дня.
Этим вечером в своём украшении из винограда он был в ударе. Ему очень нравились целулоидные зеркальца. У него их было уже много, но он просил ещё и ещё. Собирался отнести это сокровище в свою хижину.
Во мне он увидел сообщницу. Выбрал меня из-за моего возраста и светлых волос. Это точно. Мама всегда говорила, что арабы сходят с ума от блондинок. Итак, парнишка подходит под моё окно, протянув руки и подняв ко мне лицо, чуть отклонившись назад, чтобы я лучше его видела. Его бёдра двигаются в такт ритма, ноги почти неподвижны; он не сходит с места, но следит за звуками там- тама, и я вижу, как ритмично колышется его виноградный наряд.
Какой же он смешной! Я бросаю ему зеркальце. Он хочет ещё. Подаёт мне знак, протягивая ко мне в танце руки через равные интервалы: дай ещё, ещё. Собираются зрители. Они забавляются нашей игрой, хлопают в так танца в ладоши и напевают: «Девушка блондинка, у неё зеркальца. Девушка - блондинка любит танцевать. Ла-ла-ла, ла-ла-ла, девушка, девушка, девушка с зеркалцами.»
Я веселюсь, забыв о всякой сдержанности. В доме никто не замечает нашей игры; им надоели примитивные забавы, они устали и не обращают на нас внимания. Я бросаю зеркала, кокетничая и время от времени делая вид, что их запас кончился, а потом «вдруг нахожу» ещё одно. Маленький сборщик тоже забавляется, его глаза блестят от радости и удовольствия.
Вдруг он падает. Он неподражаем! Что за клоун! Что ещё он придумал, чтобы насмешить? Лежит неподвижно, будто потерял сознание. Затем выгибается, опираясь на пятки и лопатки. Что за новости? Внезапно его тело сотрясает короткая сильная дрожь. Он резко вздрагивает. Его виноградный костюм рвётся, распадается, и сквозь тряпки, повязанные вокруг живота я вижу его детский коричневый половой орган, массу, которая дрожит , как и всё тело, какая- то сухая тряпка, нечто непристойное и завораживающее; оно болтается и живёт жизнью не зависимой от жизни бёдер.
Он с ума сошёл! Так не делают! Что с ним случилось? Вот так всегда с этими работниками. Они не умеют остановиться. Мы так хорошо играли; было забавно, он танцевал. Я бросала ему зеркала. Все смеялись. А теперь, если он будет так продолжать, его увидит мой дядя и прогонит, а меня накажут. Нет, с ними нельзя играть. Мама права.
Тут я увидела, что его рот широко открыт и из него вывалился язык в белой, как вата, пене слюны. Он болен, мой приятель!
Я наклоняюсь вперёд, ниже и ниже. Волосы падают на лицо. Подоконник врезается мне в грудную клетку. В руках у меня зеркальца.
- На, держи! Я бросаю их тебе все! Даю тебе все!
Зеркальца падают на него, но он их не замечает. Его продолжает сотрясать озноб. Пятки, на которые он опирается, изранены. Но он же сейчас умрёт, подохнет, как собака, этот малыш! Если ему не помочь, он умрёт!
- Ауэд, Кадер, маленький сборщик умирает!
Меня хватают за руку и вытаскивают из гостиной. Около меня мама.
- Почему ты не спишь так поздно?
- Но что с ним, что с маленьким сборщиком?
- Балуется, как обычно. Я же тебе говорила, что не надо играть с работниками. Видишь, к чему это приводит. А ты не в кровати в такой час! Стыдно.
- Он болен?
- Отнюдь. Играет в арабские игры.
Утро после праздника было обычным. Дома никто не проинёс ни слова о маленьком сборщике. Только после завтрака, сидя на бортике бассейна и болтая ногами в прозрачной воде, я услышала, как другие дети говорили, что вчера вечером умер маленький сборщик. На рассвете его уже похоронили. В яме около леса, там, где работники хоронят своих детей и родителей, на заброшенном участке. Тело кладут лицом к Мекке и у изголовья ставят большой камень.
Ситуация наконец созрела. Я почувствовала это однажды, возвратившись с работы, по угрюмому виду Грегуара, по плохому настроению Шарлотты: она не нашла своих любимых туфель.
- Это уж слишком с их стороны. Они тащат все мои вещи. Но чтобы взять их вещь, надо очень рано встать.
И тут я перешла в атаку. Начала с наркотиков.
- Вы можете делать, что хотите, но без наркотиков. Я не потерплю здесь больше ни грамма наркоты любого вида.
Затем я забросала их вопросами. Попыталась обозначить их позицию.
- Куда вы идёте? Почему ведёте такой образ жизни? Что вы любите? Какой ваш политический выбор?
Они не знали.
Сначала все без исключения почувствовали глубокое отвращение к семейной атмосфере. Не именно к своим родителям, но к их образу жизни. Они не были за что-то, они были против всего.
Я потребовала открыть окна, вымыть посуду, всё расставить по местам, вычистить и вымыть. Результат не заставил себя долго ждать. Утром я ушла, а когда вернулась вечером, в доме их не было.
Банда амерлоков ушла. Куда? Что их ждёт? Какие больницы? Какие разочарования? Что они ещё натворят?
А я, которая в детстве после гибели маленького сборщика винограда поклялась помогать всем детям мира, делать всё, чтобы никогда богатые дети сверху не бросали бы целлулоидные зеркальца бедным детям внизу, тридцать лет спустя выставляю за дверь несчастных и больных детей. Как же это? Пожертвовать собственными детьми? А зачем? И почему?
- Почему?
Думаю потому, что амерлоки и им подобные притворяются нищими, играют в бедность. Это ужасный снобизм. И даже если они искренни, даже если не осознают, как фальшива и оскорбительна их поза по отношению к тем, кто рождён в нищете.
Бунт против семьи привёл их к противоположной крайности, они нашли красивой и привлекательной бедность. Буржуа ничтожны(жалки), следовательно, бедняки – милочки. Будем играть в бедняков на папочкины деньги. Будто нищета – только вопрос формы!
- А зачем наркотики?
- А почему бы и нет?
- Они мешают участвовать в жизни.
- Плевать им на жизнь.
- На жизнь их родителей. Поэтому они одеваютсч в лохмотья, живут в грязи, превозносят пролетариат и ширяются. Почему?
- Потому что они - идиоты.
- Это не ответ. Почему?
- Они не видят дальше собственного носа. У папы машина- у нас её не будет. Папа носит галстук, мы – нет. У мамы туфли на кублуках- мы будем ходить босыми. Папа с мамой богаты – мы будем бедными.
- Папа – капиталист, а они кто?
- Они – наркоманы.
- Наркотик против доллара?
-Да.
- Наркотик – это тоже доллар. Значит, они в тупике( в жопе)?
После ухода амерлоков дети очень изменились. Стали более серьёзными и сознательными. Уверена, что они во многом прозрели и открыли те механизмы, которые манипулируют молодёжью. Для них стало очевидно, что система завладевает молодыми самым коварным и унизительным для юных методом, лукаво сбивая их с толку и завлекая в свою ловушку.
В 1969 премьер министр заявил: « У нашего нового общества будет лицо молодости». Молодым продают товары, изготовленные специально для них. Искушают ими и отдают почти бесплатно, завлекая в свои сети. Три года назад у выхода из лицеев взрослые продавали за один франк сигареты марихуаны. Верный способ даром удовлетворить любопытство детей, который многим открыл путь в мир наркотиков, и получить доходный широкий рынок торговли наркотиками.
Несколько недель назад Дортея принесла Роман Колетт «Жижи». На обложке хорошенькая девочка- подросток, уютно устроившись на диване, с лукавым видом сосала большой палец. Государственная компания «Эльф» бесплатно распространяла эту книжицу у входа в лицей.
Молодость - убийственное оружие рекламы. Молодёжь используют, чтобы купить родителей. «Сигареты, возвращющие молодость», « Этот крем сохраняет молодость ваших рук», « Напиток молодых», « Молодёжные автомобили». Женщина на рекламе Тампакса держит на каждой руке по ребёнку. «Молодой» означает «современный». Слово 2молодой» - Сезам, который заставляет открывать бумажники и кошельки.
У молодых система формирует потребности, которые удовлетворяют её собственные нужды. Это - ловушка. Вместе с наживкой рыбка заглатывает крючок. Хотелось бы провести революционные изменения, но и музыки хочется, и скорости, и проигрывателя, и тачку, и кино, и косячков.
Это противоречие раздирает их; растерянные, они бесятся. Осознание своей зависимости от пользования преметами роскоши делает их пассивными и немыми.
С ранней юности они уже понимают, что империализм с его экономикой и культурой водит их за нос, но они ещё не дозрели, чтобы найти решение.
Перед завтраком Сесиль яростно спорит со мной и друзьями:
- Да, направление АВ2 совершенно идиотское. Нам преподают экономию так по- дурацки, что мы не понимаем, что учим и для чего.
- Экономика очень важна. Она создаёт и разрушает режимы.
- Хорошо, но нам этого даже не говорят.Нам читают курсы по управлению предприятиями. А нам плевать на управление предпрятиями.
- Если тебе плевать на это, значит, тебе плевать на экономику
- Нет, т.е. да. Послушайте, мне 17 лет. А вы считаете, что я могу знать, действительно ли меня интересует экономика?
- Надо отвечать за себя. Когда ты выбирала это направление, ты ты знала, что будешь изучать экономию. Не надо было соглашаться. Ты должна отвечать за свой выбор.
- Ты смешная , ей богу. Детям говорят: Будьте отвественными. Отвечайте за свои действия! Взрослые не могут взять ответственность на себя, а мы должны.
- 4 года назад тебе этого никто не говорил. Кстати, именно молодые заставили пошатнуться систему до основания, и их послушали. Теперь, вы всё забросили, вы не довели начтого до конца. Вы не отдаёте себе отчёта о власти, которой обладаете. В своём лицее вы ничего не делаете.
- Смешно, главарей сразу же исключили.
- Нужна была ещё волна, а потом другая. А если их нет, значит вы отступили или колеблетесь ; возможно, потому что в глубине вы не желаете переваорота.
- Да, верно, я не хочу грубой революции.
- А чего ты тогда хочешь? Небольших реформ, которые бы удовлетворили твои маленькие потребности? Так не пойдёт. Всё или ничего. Или новое мировоззрение, которое изменяет всё полностью, или старое, при котором всё остаётся по-прежнему.
- Для нас это слишком серьёзно. Мы не можем решать подобные проблемы. Мы слишком молоды.
- Ты способна взять на себя ответственность, принимая противозачаточные таблетки. Потому что ты уверена в том, что не хочешь иметь детей в настоящее время, но хочешь заниматься любовью. Однако ты не хочешь отвечать за то, что касается твоего обучения и образования. Ты думаешь: « Я – революционерка, потому что делаю, что хочу.» Но это нечто противоположное революции.
Они избегают политической ангажированности.
- Как ты можешь говорить о нашем вступлении в партию; мы ничего не умеем.
- Я слишком молода, чтобы делать выбор.
- Трёп « Молодых коммунистов». Они ловят нас на крючок, как рыбу.
Иногда по вечерам к нам заходят трое или четверо молодых левых. Это то ли рабочие, то ли студенты, ставшие рабочими. Они – настоящие борцы. Я не знаю ни их имён , ни фамилий.
Дети их ненавидят. Как только появляется хоть один, спасайся, кто может. Они закрываются в спальнях. Те, кого застали в салоне, остаются. Пока одни говорят, дети с равнодушным видом следят за мухами. После их ухода:
- Ну что у тебя общего с этими типами? Почему ты их так любишь? Они приходят только для того, чтобы выудить у тебя денежки.
_ Я сочувствую делу, за которое они борются, и потом, они мне нравятся, потому что они живые, у них есть цель. Я не люблю то, что вы называете дебилизмом, пассивную дряблую массу. Если общество не нравится, то поворачиваются к нему спиной, а не созерцают пассивно, бросая замечания по поводу его дебилизма.
- Хватит болтать! Мы не верим в революцию. Достаточно посмотреть на то, что стало с Россией, или на Мао, пожимающего руку Никсону. О 1789 годе и говорить нечего. Что там говорилось: « Все люди равны по праву» Результат, из тысячи детей рабочих только 34 поступают в университеты. Прекрасное равенство!
- И что вы делаете, чтобы это изменить?
- А ты?
У меня постоянное ощущение, что я не очень- то продвинулась ни в отношениях с ними, ни в отношении самой себя. За этот тяжёлый период я открыла для себя много нового. Я жила, как зритель спектакля, который давали те, кто сами себя называли дебилами и свою жизнь дебилизмом, и как зритель, наблюдатель многому научилась. Я лучше узнала молодёжь, ту, на которую показывают пальцем, которую осуждают и отвергают, которая представляет собой нарыв на теле молодёжи, и в ней бродят ферменты, которые можно обнаружить в той или иной степени в любой молодёжной группе.
Мой первый вывод, самый простой и очевидный, - в том, что я не могла бы пережить этот период, не будь моя квартира менее звуконепроницаемая, а соседи менее чуткие. Благодаря этому я могла постоянно держать руль в руках, единственная взрослая,отвечающая за экипаж молодых людей, больных и несчастных, задыхающихся от недостатка свежего воздуха.
Мне стало ясно, что мы так тяжело перенесли самый трудный период в жизни Грегуара с 9 до 12лет ( настолько трудный, что он чуть было не подорвал само наше существование), потому что в нашей квартире того времени была прекрасная слышимость и наши соседи не выносили детей. Живой и резкий, Грегуар вытворял всякие глупости, чем вызывал жалобы соседей, ссоры с ними, письменные запреты и угрозы, вывешенные у входа в подъезд. Давление соседей повлияло на мою психику и поведение. Вместо того, чтобы попытаться понять Грегуара и поговорить с ним, я превратилась в строгую и нервную мегеру. И поскольку Грегуар сделан не из материала, из которого вьют вьют верёвки, он взбунтовался. Дело дошло до того, что я поместила его в пансион.
Не забуду пощёчин, которые я отвесила ему однажды в полседьмого утра, потому что он пел в ванне. Помню, как я вскочила с кровати с единственной мыслью: лишь бы он не разбудил соседа сверху. Я больше не хочу слушать нытья этого старика у моих дверей. Вбежала в ванную и влепила сыну пару пощёчин .
Появление амерлоков а затем их внезапный уход изменили атмосферу в доме. Это чувствуется. Они набрались опыта, они ищут себя.
Моя задача – не утратить установившейся связи с ними. Я должна быть более внимательна, чем обычно. Надо быть открытой и честной, ничего не скрывать, не врать. Это нелегко. Полученное мною воспитание – лучшая школа лжи и лицемерия. Я пропитана ими.
Меня учили, что некоторые виды лжи вполне допустимы: благочестивый обман, ложь, позволяющя не ранить и не причинить боль другому. Например, когда мы ходили навещать семью наших горничных ( их было 3 сестры), мне объясняли, что надо обязательно сделать комплимент убранству их квартиры. Хотя на самом деле согласно объяснению моей матери она служила примером полной бесвкусицы и пошлости: там находились искусственные цветы, куклы на кроватях, вязанные крючком накидки, мебель галереи Барбес и т.д.
Восторженные восклицания начинались у входа:
- Боже, мадам, какой у вас милый дом.
- Он очень маленький, мадам.
- Здесь так чисто. Вы исключительная женщина. Я уверена, что вы сами сшили занавеси, которые так гармонируют с кроватным покрывалом.
- Это всё благодаря вашей доброте, мадам. Вы всегда были очень добры к нам.( Без сомнения она намекала на рождественские подарки)
- Ну что вы! Мы только исполняли наш долг. Вы вполне их заслужили. Мы должны помогать друг другу.
Чтобы угодить матери и доставить удовольствие сёстрам , которых я действительно любила, я присоединялась к похвалам матери:
- Ваши цветы ещё красивее прошлогодних, мадам Манес.
Умение сделать столь удачный комплимент в моём возрасте свидетельствовало о моей интеграции в христианско- буржуазную среду, в хорошее общество. Произнося свою святую ложь, я считала, что ступаю на путь Бланки Кастильской или Жанны д; Арк.
- Ваша малышка прелестна, мадам. Будем надеяться, что она станет похожей на Вас. Если бы все бедные имели дело с такими людьми, как Вы, на Земле было бы горадо меньше несчастных, поверьте.
При каждом визите наступал очень тяжёлый момент для меня. Мне на колени сажали одну из кукол, украшавших кровать. Я находила их уродливыми, грубо размалёванными, в вульгарных бальных платьях, воняющих дешёвыми духами. Я переносила это мучение с улыбкой, гордясь своей сдержанностью, продолжала улыбаться, ловя одобрительный мамин взгляд.
Признание не заставляло себя ждать:
- Вы такие простые.
Возвращаясь домой после обильного угощения, где я наедалась испанской выпечкой, моя мать, предварительно проверив, хорошо ли закрыто стекло между нами и шофёром, сообщала мне,что люди из народа слишком много едят.
- Обильная пища превращает их в больных и уродливых. Очень жаль.
Быть к ним внимательной, честной, найти им работу или помочь найти интерес в их работе.
Такова моя программа на ближайшее время.
Не так уж просто устроить их на работу: работать они не любят. И дело не в лени, дело в (устойчивости) равновесии, а оно у них нарушено.
Семья, родина, религия, лицей - всё смешалось в кашу. Ни малейшей соломинки, за которую они могли бы ухватиться, ни одного примера для подражания или достойного восхищения, никого и ничего, достойного уважения.
Они презирают общество, в котором живут. В большинстве своём они отвергают политику, хотя она единственная могла бы им помочь свалить это общество. У них нет веры в себя и они не осознают себя силой, могущей выработать, а затем и навязать обществу новые идеи, новое отношение и новое поведение, которое бы их устраивало. Они оказались внутри волны, которая их швыряет и треплет. Пассивные, разочарованные и всё же живые, молодые, невинные.
Кажется, что эта пустота затронула только детей буржуа и служащих, тех, у кого есть время размышлять и мечтать, тех, кому не надо искать крышу над головой или еду . У детей рабочих, мелких служащих, крестьян неприятие общества, в котором мы живём, не меньшее, но выражается иначе. Нужда заставляет их определиться быстрее и стать или ягнятами или волками. Страх перед полицией, наследие поколения нищих, из которого они вышли, заставляет одних опустить голову, не пытаясь размышлять, слушаться старших и влиться в их ряды. Других он толкает в политику. Они становятся пропагандистами, политическими борцами, фанатичными и жестокими. Есть ещё немаленькая стая хулиганов.
Ими кишат улицы Парижа и других городов. Рассказывали о ночном нападении на певца Пьера Перре у выхода из Бобино. Избили не за что. Совсем не за тем, чтобы обокрасть. Насилие ради насилия. Просто речь шла о знаменитой личности. Нападение на него могло заинтересовать и стать газетной сенсацией. И о нём таки заговорили. А ведь эти юнцы, которых мои дети называют шпаной, ежедневно нападают на людей у выхода из метро.Мальчишки от 14 до 18 лет избивают старых и малых, длинноволосых и стриженых. Иногда к ним присоединяются девицы и не только для того, чтобы служить нимфами. Появляясь из городских трущоб или из муниципальных жилищ окраин, они шатаются по улицам , ужасая своим видом: расхлябанные, грубые, жестокие. Настоящие стаи заброшенных голодных животных.
Во время студенческих волнений в лицеях молодые фашисты использовали шпану. Они их провоцировали. Приезжали в касках на машинах, нападали на ребят, избивали их дубинками и уезжали. На следующий день парни отправлялись к лицею, где кипели страсти, присоединялись к левым и нападали на первого попавшегося полицейского, жесток избивая. Завязывалась нехилая драка между левыми студентами и силами порядка. Лицеисты не невинные овечки и с удовольствием участвовали в драке, которую не начинали. Зло было сделано: в глазах общества левые выглядели грубиянами, хулиганами, бандитами, хотя виновниками и зачинщиками были не они. Доказательство: в тот же вечер у выхода из метро теми же хулиганами, напавшими на полицейского, был избит парень из Красной помощи, ему рассекли бровь.
Полиция в курсе всего этого. Не обращает внимания. В принципе это её устраивает. Шпана не ворует. Они дерутся из удовольствия. Зачем их арестовывать? К чему бы арест привёл? Надо было бы им подобрать дружную семью, устроить тёплый приём, снабдить здоровой пищей, обучить ремеслу, дать возможность общаться. Эти ребята не укладываются ни в одну из категорий: они не воры, не преступники, не убийцы. Это – отстой убогой цивилизации.
На меня опять наваливается усталость. Хватит ли сил выдержать до конца? У меня острая необходимость в одиночестве, отдыхе, тишине. Мне кажется, что юношеский период моих детей никогда не кончится. Но я понимаю, что он потребует всего нескольких лет.
Я решила поехать к Жан-Пьеру в Монреаль. Три недели прожила узницей заснеженной Канады. Впервые я уехала от детей. Какая интуиция заставила меня уехать, оставив их одних в период, когда они находились между двух стульев?
Первые дни я продолжала жить в привычном ритме.Вскакивала в семь утра и начинала действовать.В девять мне уже нечего было делать. Приходило беспокойство. Что они делают? Они ходят в лицей? Не растратят ли все деньги за два дня? Не будут ли голодать? Регулярно ли ходит Грегуар на работу? Почта между Францией и Канадой идёт очень долго. Телефон слишком дорог. Напрямую с ними связаться невозможно. Внутренний заведённый механизм внутри меня продолжал крутиться: Торопись! Я опаздываю. Быстрее, быстрее. Который час? Я опоздаю на встречу. Вторник. В котором часу возвращается Шарлота по вторникам? Доротея – в три. Мне надо купить что-нибудь поесть. Сегодня у Шарлоты был экзамен по математике. Как он прошёл?
В доме было тепло и тихо. Я могла позволить себе наслаждаться жизнью.: писать, спать, слушать музыку. Как это просто и приятно быть одной с мужчиной. Я позабыла об этом.
10 дней ушло на то, чтобы разучиться всё время думать о детях: Надо показать это Грегуару. Я расскажу об этом Шарлоте. Доротея сказала бы, что...
Жан – Пьер не переставал повторять:
- Доверяй им!
Так прошли 10 дней из 21-го. Следущие одиннадцать стали медовым месяцем: золотые, прозрачные, приятные. Я подняла паруса и пустилась в свободное плавание. Дети были далеко; я ничем не могла им сейчас помочь. Мне оставалось только проживать настоящий момент, чем я с наслаждением и пользовалась.
Вернувшись в лоно семьи, я нашла всю банду в сборе. Они ждали меня. Те, кто не смог приехать, звонили. Честно говоря, я этого не ожидала и была тронута.
Они превратили салон в настоящий восточный базар. Из глубины шкафов извлекли давно забытое старьё. Кнопками прикрепили к стене индийские шейные платки. Я оставлю музыкальный угол с циновкой и подушками на полу, но некоторые изменения мне совсем не по душе. В моей комнате переставили мебель; то, что было слева поставили справа,т.е. по сути комната осталась прежней. Просто, у них появилось желание перемен, стремление управлять пространством. Это – хороший знак.
Но в целом в доме грязь, особенно на кухне.
- Как ты находишь перемены? Мило, не правда?
- Многое мне нравится, кое-что нравится меньше.
- Например?
- Большой портрет моей матери в день первого причастия, вывешенный в салоне.
- Но он жутко прикольный. Ты не находишь его смешным?
- Совсем нет, к тому же он вызывает у меня неприятные воспоминания. И я не желаю, чтобы он торчал всё время у меня перед глазами, прикольный или нет.
-Ладно, убери его. А кроме этого?
- Кроме этого, здесь грязно.
Молчание.
На дугой день после приезда я обнаружила, что старинное столовое серебро из салона исчезло. Там были большой самовар, кофейники, чайники и другие вещи.
- А где серебро из салона?
- Понимаешь, однажды вечером появились типы из Авиньона от имени подружки Грегуара. Они попросились переночевать. Поужинали, переночевали и исчезли на следующий день с серебром.
- И вы ничего не сделали, чтобы их найти.?
- Мы видели их на демонстрации в день убийства Пьера Оверней, - сказала Шарлота- Как только они меня заметили, сразу смылись.
- И всё?
-Да.
- Я спущу на них шпиков.
- Ты же сама всегда говоришь, что тебе плевать на вещи, что не следует к ним привязываться.
- Я зла, не потому что они меня ограбили, а потому что они плюнули мне в морду. Они жрут, спят в моём доме и после этого уносят моё серебро. Я вам уже говорила: не путайте меня с Армией спасения или с благотворительной организацией. Я хочу, чтобы мой дом был открыт для тех, кто хочет здесь высказаться и общаться. Это не народная благотворительная столовая и не муниципальная ночлежка. Я считаю, что эти парни посмеялись надо мной, что они поступили, как грязные негодяи. И я действительно собираюсь пойти и заявить на них в полицию. Очень просто.
После этих слов я убегаю на работу, я и так опаздываю. Не прошло и часа, как звонит Грегуар.
- Не надо заявлять о краже в полицию.
-Извини, но я это сделаю.
- Я тебя умоляю: не надо.
- Почему?
- Из-за подружки. Будет скандал. Её отец – мэр их местечка. Какой-то маленький посёлок, где все всех знают. Ты ж понимаешь.
- Мне плевать.
- Мама, я тебя прошу.
По телефону я слышу, что Грегуар плачет. Это что ещё?! Чтобы Грегуар плакал!
- Да что с тобой? Почему ты ревёшь?
- - Только не шпиков, мама, умоляю, не шпиков. Это –подлецы. Они издеваются над ребятами.
- Что за фантазии! Полицейские грубы со всеми, не только с ребятами. Сколько раз в ответ на моё обращение к полицейскому я слышала «Давай, давай, проезжай»
- Уверяю тебя, если ты подашь заявление, произойдёт катастрофа.
- Ты что- то скрываешь. Этого не может быть.
- Ничего, ничего абсолютно. Ты с ума сошла? Ты представляешь полицейских у нас дома? Отдаёшь себе отчёт? Они придут домой, увидят всех нас. Они же не поймут. И чем это обернётся для тебя? Тебе будет хуже всех. Не надо контактировать с системой.
Я – в бешенстве. Грегуар прав. Я опять в западне. Не становиться частью системы, однако жить в ней. Нет, есть только политическое решение этой проблемы. Только революция. А они её не делают.
Потрясти бы их, как грушу. Из-за них , ради их воспитания я оказываюсь в идиотском положении. То, что я зарабатываю на хлеб в системе , их не волнует. А что я зову полицию, возмущает. Так не пойдёт. Я их заставлю определиться с обществом, в котором они хотят жить. Полагаю,что они – настоящие буржуа, которые не принимают буржуазной формы, только формы, а не суть.
Убийство Пьера Оверней. Похороны Пьера Оверней. Митинги, шествия, собрания, листовки.
Возбуждение в доме, споры. Набросанные в кучу лицейские рюкзаки в прихожей. Шарлота, собираясь идти на митинг, надевает на руку красную повязку с траурной чёрной каймой и заявляет:
- Я всё меньше сочувствую крайне левым.
- Но ты и не за коммунистов.
- Они ещё хуже буржуа.
- Значит?
- Значит, я не знаю.
Доротея тоже идёт на похороны. Она впервые захотела участвовать в демонстрации.
- Ты взяла документы?
- Да.
- Лучше потерять деньги, чем документы.
- Если ты нас потеряешь, держись в центре толпы. Если ты будешь в первых рядах или в последних, тебя могут поймать.
- Метро- лучше всего. Если будут стрелять или начнётся паника, беги в метро.
Они отправились в час дня и вернулись в 7 вечера. Всё это время шли пешком.
Я вспоминаю одного правого журналиста, который говорил в мае 68: Главное, чтобы их не убивали. Пока нет убитых, глубоких потрясений не произойдёт. Революции делаются большой кровью.
Уже в случае с Ришаром Дезаэ настроения были подогреты, но с Пьером Оверней всё выглядит серьёзнее. Он умер. Он был рабочим.
Смерть – одна из наиболее частых тем их разговоров. Не естественная смерть от старости или от болезни; они ещё слишком молоды, чтобы ощутить её в своём юном здоровом теле. Их волнует смерть самоубийц, погибших в дорожных авариях, убитых на войне.
В прошлом году в автокатастрофе погибла малышка Катрина, одна из немногих подруг Доротеи, ей оторвало голову. Двое суток Доротея не покидала свою комнату. Она ни разу не произнесла имени подруги, не вставала с кровати. Позже она избегала встреч с её родителями. Остальные ребята тоже были сосредоточены и молчаливы.В их любимых фильмах и песнях часто говорится о смерти.
Ещё во время пребывания у нас амерлоков малышка Эмили, которая смеялась, как сумасшедшая и веселила других историей о девочке, поджарившей своего братика, была страшно поражена тем, что у нас хранят дома тела покойников до похорон. Она увидела катафалк во дворе дома и спросила , что это такое.
- Вероятно, кто- то в доме умер. Приехали за телом, чтобы отвезти его в церковь, а затем на кладбище.
- Ты хочешь сказать, что мертвец находился в квартире несколько дней?
- Да.
- Это ужасно!
- Почему?
Их волнует абсурдность и относительность всего. Ничто не представляется по-настоящему важным; всё относительно . Полностью ничем пренебречь тоже нельзя. Войну они не принимают ни под каким видом. Война отвратительна. Умереть ради обогащения торговцев пушками; стать пушечным мясом, чтобы привести к власти нескольких сомнительных политиканов, - ни за что! Я не знаю никого, кто бы захотел служить в армии.
Развал армии в конце войны в Алжире снял последнюю позолоту с военной славы страны. Когда взрослые говорят о войне, они имеют в виду войну 14-го года или войну 39-45-ых годов. Для молодёжи война это - партизанщина, герилья, Это - поле боя между освободительной идеей и тупостью толстосумов. Война, это – Вьетнам, Бангладеш, Ирландия.
Для меня понятия отечества не существует. Когда я в детстве заучивала « У наших предков галлов были светлые волосы», то сидела в это время в классе мокрая от влажной октябрьской жары в окружении тёмноволосых и тёмноглазых детей. В канун Рождества я рассматривала книжные иллюстрации и всегда видела на них снежные пейзажи, избушку, прижавшуюся к ели или омеле, детей в сабо, прячущих нос в кашне, катающихся по льду замёрзшего озера. Это меня удивляло не меньше азиатских пейзажей с их пагодами и драконами.Для меня Рождество – это всегда прекрасная погода, зелёная трава и спелые солнечные апельсины.
Какой должна быть моя позиция в отношении службы в армии? Я не могу решить. Мне кажется, что если бы я была на их месте, то думала бы, как они.
Открывая нам дверь и прощаясь, врач сказал:
- Устройте её в пансион во Франции при первой же возможности.
Мне было 12 лет, маме- 40.
Ковёр на лестнице, бронзовые украшения. Тенистый тротуар под арочными сводами. Пальмы на противоположном тротуаре, устремллённые к белому от жары небу.
Увидев нас, шофёр в своей летней ливрее открывает дверцу, держа кепку в руке. Мать пропускает меня вперёд. Мы усаживаемся на удобные, но горячие от солнца сиденья.
- Надо было поставить машину в тень, Кадер,- говорит мать.
- Полдень, мадам. Тени нет.
Умиротворённые и размягчённые, мы едем вдоль моря, морской ветерок несёт нам свою свежесть. А я думаю:
- К счастью, идёт война. Значит, я останусь здесь. Не люблю Францию.
Франция! Эту священную страну я боялась не меньше, чем Боженьку. Ла Рошель, Париж, старые города, гордящиеся своей историей. До войны мы ездили во Францию каждое лето для укрепления здоровья, семьи, патриотизма. Всё в ней должно было служить на благо нашему телу, сердцу и душе.
Посещение бабушки и дворца Инвалидов.
Визит к кузенам и к могиле Наполеона.
Посещение Военного музея и примерки в модных магазинах. Концерты в зале Плейель, я в белых перчатках, чёрных лаковых туфельках, матроске. Утопая в кресле красного бархата, не видя ничего из- за шляпы впереди сидящей дамы, не шевелясь, слушаю музыку, которую должна знать хорошо воспитанная девочка.
Версаль.
Месса в Нотр Дам. Запах ладана, витражи, стрельчатые своды, розетки. Шляпа- канотьье с длинными сиреневыми лентами, подобранные в тон перчатки. Проповедь преподобного Отца Машена.
- Какая жалость, что мы не бываем здесь в Пасху. Говорят, что его проповедь в дни Поста - нечто особенное, - говорила моя мать бабушке, выходя из церкви.
Шанель.
Могила Неизвестного Солдата. Триумфальная арка. Скромный букетик фиалок, по приказу положенный маленькой девочкой из –за моря. Война 14-го. Кузены, братья, женихи, все погибшие за Францию.
Большой Белый Дом. Старая Англия.
Обед в ресторане Булонского Леса или у Фуке. Шотландская юбка, свитер, чёрный бархатный берет. За столом не разговаривать. Креветок чистить только ножом и вилкой для рыбы. Держать нож за кончик ручки. После каждого куска класть рыбный прибор в тарелку. Чистить грушу фруктовым ножом. Закрепление на практике уроков этикета, полученных на всю жизнь.
Фошон. Эдиар. Профессора от медицины по всем болезням. Осмотр. Здорова. Исключительное для моего возраста физическое развитие. Взгляд, обращённый к матери:
- Средиземноморье , не так ли? Она растёт слишком быстро. Печень немного не справляется. Воздух Франции ей бы подошёл лучше. Пансион «Птицы» или «Сионской богоматери» ей бы не повредил. Чуть позже, по достижению зрелости.Тягостное ожидание в приёмной во время осмотра матери. Прекрасная мебель, картины мастеров, китайские предметы.
Французский банк.
Поездка в Швейцарию подлечить родительские лёгкие.
Поездка в Виши как дань колониальной политике.
Марсель.
Обретённые вновь запахи мочи и моря. Солнце. Порт. Слёзы счастья на глазах от того, что уже завтра на рассвете увижу Алжир. Скорая встреча с Кадером и Дайба, пахнувшими кускусом, с Долорес и Кармен, пахнувшими пачулями. Наконец-то можно будет болтать, бегать босой по пляжу, и вновь сбор винограда в поместье.
На целый год забыты потрёпанные знамёна побед, напыщенный стиль бесед, ежедневные тесные туфли, короли и королевы в париках, президенты Респулики, перехваченные орденской лентой Почётного легиона, изучение великой образцовой страны.
Благодаря войне мы туда не поедем!
Я не очень изменилась с тех лет. Меня не интересуют ни марш- броски, ни упражнения по владению оружием, ни тренировочные полосы препятствий. К чему всё это в век атомной бомбы? Защищать что?
А это знаменитое Сопротивление, которым нам все уши прожужжали! Кого оно интересует? Стариков. Уже моё поколение не жило в период Сопротивления. Те, кто его пережили - дедушки и бабушки сегодняшних молодых. Для этих ребят Сопротивление - такая же история, как Жанна д'Арк или Наполеон, это – не их жизнь. Никто не обязан жить историей.
Они – дети войны в Алжире.Но об этой войне не говорят. Её они помнят . Им было тогда шесть, восемь, десять лет, как мне. А я помню, как мы пели в школьном дворе хором вместе со всей Францией «Маршал, мы здесь!», все, кроме участников Сопротивления. У многих есть старшие братья, которые были на войне в Алжире и которые рассказывали о ней. И эти рассказы совершенно не похожи на рассказы о Сопротивлении, у них иной звук. Настоящая армия для молодёжи – это армия Масю или Бежара, а не Свободная Франция. Наша молодёжь прекрасно умеет отличить пародию от оригинала.
На показах фильма «Алжирская война» кинозалы набиты молодыми. Некоторые, но таких мало, смотрят « Горе и жалость», чтобы поиздеваться над вкусами предков. Но как только по телеку идёт фильм о Сопротивлении, сразу переключаются на другой канал.
Со времени моего возвращения из Канады обстановка в доме сильно изменилась. Само собой произошло некое очищение. В начале третьего триместра вместе с необходимостью подведения итогов прожитого и пережитого зимой, с кражей серебра, поражениями одних и неудачами других, пришла ответственность за дом, дети лучше поняли себя, определились, стали взрослее. За обедом разговоры крутятся в основном об экзаменах на баккалавра и получении диплома. Погружена в работу Шарлота. Они чувствуют, что конец года близок и грядут перемены. Я уверена, что перед ними встаёт проблема выбора: сдавать экзамены и входить в систему или всё забросить и вести жизнь подобно Иву, Бертрану, Сесиль и остальным? Попытаться найти собственную дорогу и выработать свою новую культуру?
Я не вмешиваюсь. Смотрю и вступаю в разговор только по их инициативе. Всё ещё слишком зыбко и хрупко. Выбор – это их дело, не моё. Я хочу, чтобы они чувствовали ответственность за принятые ими самими решения. Остаюсь пассивной. Слушаю. Живу своей жизнью, не упуская их из вида, крайне внимательна к тому, что они говорят и делают.
Моя дорогая Рози меня покинула. Ей надо помогать мужу, который решил заняться торговлей. Её уход ожидался давно, и вот свершилось. Нет больше домработницы. Она незаменима. На её месте другая женщина уже после трёх часов пребывания в нашем бедламе взяла бы ноги в руки и сбежала, даже не заикнувшись о плате.
Не забуду широко раскрытые глаза Рози при виде в первое же утро совершенно чужих молодых парней, спящих на полу в салоне. Пришлось давать объяснения. Я сказала, что предоставляю им широкое поле деятельности, не теряя контроля, что хочу оставаться близкой своим детям, предпочитаю, чтобы они были всё время на глазах и хочу наблюдать за ними здесь; это гораздо лучше,чем если бы они пропадали в бистро или других заведениях, куда мне нет доступа.
В течение многих лет Рози следила за моим опытом. Она была зрителем и наблюдала за ними из-за моего плеча. И очень часто её наблюдения и замечания оказывали мне неоценимую услугу. Она стала экспертом лохмотьев и всего бардака. Она знала, какие грязные вещи ещё можно было отстирать, а какие стирке не подлежали; что было разбросано намеренно, на зло или не намеренно. Ну что ж, Рози ушла. Ничего не поделаешь. Она звонит мне почти каждое утро:
- Если Вы не справляетесь, позвоните. Я приду в воскресенье.
- Всё в порядке, Рози, не беспокойтесь.
Я собрала всех троих детей в своей спальне:
- Рози ушла, совсем. Не думаете ли вы, что в четвером мы можем справиться и без неё? На деньги, которые мы ей платили ежемесячно, мы могли бы покупать книги, пластинки, ходить в кино.
- Мы согласны.
- Я думала, что можно делать уборку по очереди: понедельник – Шарлота, вторник - Доротея, среда – Грегуар. Но думаю, что так не пойдёт. Лучше, чтобы каждый делал то, что ему больше по душе. Например, меня бы не затрудняло ежедневно убирать ванную и кухню.
- А я бы пылесосила.
- Но я ухожу по утрам в полвосьмого.
- Но ты могла бы мыть окна, когда возвращаешься, часов в пять. Один день - одно окно, другой – другое и т.д.
-Идёт.
– А мне что делать?
- А ты самый сильный. Ты можешь мыть стены, балконы, раз или два в неделю.
- Хорошо.
- И каждый убирает свою спальню.
- О.К.
- А приятелей, приходящих ежедневно, попросим помочь.
- Ясное дело! Увидишь, как мы их заставим драить!
Посмотрим, что из этого получится. К счастью у меня хорошая стиральная машина, которая решает проблему стирки. Мечта – завести посудомоечную.
Сегодня утром долгая беседа с Шарлотой до её ухода в лицей. Я лежу, она сидит у меня на кровати. У каждой сигарета и чашка кофе.
Мы перебираем по порядку все моменты, когда приходилось принимать решение, стоя перед выбором. Сама необходимость выбора заставляла дрожать от страха. И так, начиная с седьмого класса. С десяти до восемнадцати лет. Восемь лет лавирования среди подводных камней. Поступать в шестой класс лицея или в коллеж; в конце пятого - выбрать программу классическую или нет; в конце третьего – продлённый курс обучения или короткий, санкция на два последних класса лицея. И все восемь лет постоянный страх быть отчисленным.
- Я жутко боюсь экзамена на баккалавра. Ни за что его не сдам.
- Да нет, обязательно сдашь, я уверена.
Они совершенно не верят в свои силы.
У Грегура практика по киномонтажу. Я очень рада. Он без ума от кино. Я счастлива, что он вошёл в тот мир, который выбрал сам и который ему подходит.
Уходя, Шарлота говорит:
- Надеюсь, что у Грегуара всё получится. Лишь бы его не выгнали.
- Почему это вдруг? Почему его могут выгнать? Нет для этого никаких причин.
- Я знаю многих парней, которых выгнали с работы.
- Потому что они занимались всякой ерундой. Если ты занимаешься тем, что тебе нравится, всё получается.
К счастью рядом находилась Анна, державшая в руках свои объявления по поиску работы. Каждый день я слышу её фразы по телефону: Да, степень баккалавра... Работала секретаршей, но я не машинистка... Да, есть баккалореат... Она слышала наш разговор и заключает:
- Если работа неинтересная, её и делаешь плохо. Но чтобы получить хорошую работу, надо иметь связи или кучу дипломов. И ещё всякое...
У меня сейчас спокойный жизненный период. Дети веселы, полны энтузиазма. Когда Грегуар говорит о своей работе, он весь сияет:
- Понимаешь, когда я склоняюсь к маленькому кадру на монтажном столике, я знаю, что это то, чем я хочу заниматься. Кино – самая прекрасная профессия в мире!
С домашним хозяйством тоже всё в порядке. Дом очень чистый. Я своим глазам не верю. Уборка производится не по часам, но она производится. Это спокойствие удивительно.Надеюсь, что я не превращаю моих детей в буржуа! Я не считаю, что чистота – признак буржуа. Быть чистым не значит быть буржуа. Дети взяли на себя ответственность за порядок в доме – это замечательно!
Какой бы стала жизнь, если бы с нами жил Жан – Пьер? Не думаю, что я могла бы располагать собой столь же свободно, как сейчас.
Однако с подростками никогда нельзя чувствовать себя полностью спокойной. Нет ничего прочного. Я ощущаю приближение новых настроений и новых событий. Например Доротея. Её взросление проходит несколько странно. Она тоскует и томится, не прекращая свою обычную деятельность. Выполняет всё механически, повинуясь инстинкту . Я не знаю, как к ней подступиться. Чувствую, что ничем не могу помочь. Разве что, быть всегда готовой выслушать её, когда она сама пожелает.
Первые приступы рвения к уборке сменились периодом пререканий. Грегуар больше ничего не делает. Он подцепил чисто мужскую болезнь, симптомы которой – возвратившись с работы, ничего не делать и позволять себя обслуживать. Он влюблён в Сесиль. Услышав однажды её признание в любви к детям, он подарил ей золотую рыбку.
Сесиль:
- О Грегуар, какая ты лапочка! Она - милочка!
- Это – рыба.
- Да, но она – девочка. Посмотри на её глазки, на её движения. Уверена, что это – девочка. Я назову её Айде.
Решили устроить аквариум для Айде в нашей лучшей вазе.
- А куда мы будем ставить цветы?
- В белую вазу.
- Она не подходит. Красивые букет в неё не поставишь.
- Купим аквариум.
Лакдар прочно устроился в нашем доме. Оказывает мне кучу услуг. Но меня волнует то, что он не работает. Его приятели, торговцы картофелем, уехали, и я боюсь, как бы он ни вернулся к героину. У Лакдара к отсутствию веры в себя, общему почти для всех юнцов, добавляется с одной стороны inch Allah его расы и с другой- смирение многих рабочих с жизненной беспросветностью. Получается ужасный коктейль. Он глубоко убеждён, что его судьба была, есть и будет плохой. С покорной улыбкой произносит:
- Это ничего. Я сейчас почищу Вам картошку.
Он единственный обращается ко мне на ВЫ. А я вдруг ловлю себя на том, что перед уходом бросаю ему:
- Лакдар, если можешь, убери ванную комнату.
Стоп! Неужели проснулся старый комплекс колонизатора ? Это уж слишком!
Вчера вечером мы говорили о том, о сём, о недавней краже мопеда Доротеи. От кражи перешли к страху перед полицией, затем – к убийству, потом, как всегда, к смерти.
Лакдар:
- Смерть – это красиво. Я видел мёртвым своего отца. Я был совсем молодой. Он погиб в автомобильной аварии. До того дня я всегда видел его усталым, осунувшимся, с лицом...( он обвёл руками вокруг лица жестом, как бы желая сказать « опустившимся». Я так думаю) Мёртвым он был спокойный, красивый. Мне это понравилось. Я подумал, что он счастлив. Я не боюсь смерти. Наоборот... Своего дядю я тоже видел мёртвым. Он был убит в засаде в Алжире. Вероятно, он в этот момент шутил с приятелями. Его убили, когда он смеялся, потому что когда я его увидел уже мёртвым, он смеялся. Всё лицо его смеялось. Смерть прекрасна.
Пока он говорил, мне всё казалось, что он даёт нам ключ к своей душе. Проигрыватель давно остановился, никто не поднялся сменить пластинку.
Когда виноград начинал созревать, в окружных селениях объявляли о наборе нескольких сотен сборщиков урожая. Начальники приходили за неделю до сбора. Они проверяли инструменты, формировали бригады. Это были сильные, одетые в белые джелабы люди, с широкополыми соломенными шляпами, инкрустированными кусочками кожи и украшенными разноцветными помпонами, красными, жёлтыми, реже - фиолетовыми; их бёдра обхватывал охотничий пояс с патронташем для двуствольных ружей, к нему же был прикреплён футляр из красной кожи с отточенным острым ножом, чтобы резать хлеб и улаживать разборки.
Рабочие приходили маленькими группами. Многим приходилось идти пешком много дней. Они устраивались под эвкалиптами в ожидании, когда утром откроют ворота. Сезонников всегда поставляли одни и те же семьи. Поэтому они чуствовали себя среди друзей или родственников. Моя семья и их семьи были знакомы на протяжении многих поколений. Мой дядя и их управляющий садились вместе за стол и заносили в список имена прибывающих.
Восклицания и шутки к каждому подходившему, громко называющему своё имя:
- Мелкрамех, Бенбулаид Бенауда.
- Всё в порядке, старина?
- В порядке, мёсьё Мишель.
- Как отец?
- Хорошо, м. Мишель.
- А мать?
- Она умерла зимой, мёсьё.
- Ай-яй-яй. Она была старой, да?
- Да, старой, очень старой.
- А твой брат?
- В порядке, М.
- Он не придёт в этом году?
- Он идёт за мной, М.
_ А твоя жена?
- Хорошо, М. Мишель. Весной она родила сына, М.
- Надо же! И сколько у тебя теперь детей?
- Пять. Без троих, которых унесла болезнь. Осталось два сына и три дочери.
- И что , бедняга, ты собираешься делать с этими соплячками?
Они заходятся в смехе до хрипоты, пытаясь откашляться и сплюнуть.
- Ну парень, похоже ты не скучаешь в своей хижине.
Хохот. Смачно сплёвывают первый раз, чтобы подчеркнуть шутку.
- Твоей жене теперь тяжело. Ты должен купить другую, молодую, чтобы ей помогала.
А , старый ебун?
Хохот, очередной плевок.
- У меня нет денег. Мы бедные, ты же знаешь, М. Мишель.
- Все бедные, старина. Нищета везде. Не идут дела. И ещё эта чёртова война. Урожай винограда хорош. В этом году ты хорошо заработаешь.
- Инч Алла!
- Если дети и жена больны, ты можешь их привести. Мадам Жермен о них позаботится.
- Да, я знаю. Большое спасибо, М. Мишель. Ты нам как брат.
Следующий. Каждый раз похлопывание по спине, острое словцо для смеха, чтобы показать, что тебя узнали, хорошая семейная атмосфера, без которой невозможно приступать к изнурительному труду. Эту атмосферу надо уметь создать. Есть хозяева, которые не умеют разговоривать со своими работниками. Умение передаётся из поколения в поколение.
С ранних лет меня обучали вежливости с работниками. Обычно я хожу навещать их с матерью. Перед выходом она ежегодно повторяет один и тот же урок:
-Ты пожмёшь им руку. Если они не осмелятся протянуть свою первыми, ты им подашь свою. Но ни в коем случае потом не бери пальцы в рот и по возвращению домой сразу вымой тщательно руки с мылом. Сразу же, ты хорошо поняла? Если тебе дадут конфету, возьми, скажи спасибо, но не ешь. Понятно?
- Да, мама.
На меня напяливают соломенную шляпку. Она еле налезает на голову из- за вшитых внутрь пакетиков с камфарой против вшей. Они совершенно не помогают, и каждый год вши заводятся. Но традиция есть традиция, и она гласит, что я должна быть в шляпке. И каждый раз я шла сама за своим стражем гигиены.
Ворота открывались перед нами , как театральный занавес, и мы свершали наш путь милосердия, переходя от одной группы людей к другой. Все знали мою мать, любили её, потому что она их лечила и умела с ними разговаривать. При ней всегда была аптечка, и с первого же дня она осматривала глаза, зубы, нарывы, болячки, лишай, раны. Она считала необходимым, чтобы я сопровождала её в этих лечебных турне:
Во- первых, таким образом я выполняла свой христианский долг. Затем они служили мне практическими занятиями по естественным наукам ( она хотела, чтобы я стала врачом).Наконец, это был, как она говорила, лучший метод для того, чтобы увидев вблизи нищету, я прибрела навсегда желание никогда в неё не попадать.
Я знала её лёгкие опытные руки. Я знала, что они делают добро. И по вечерам, заканчивая свои мочаливые молитвы, я благодарила Бога за то, что он дал мне такую добрую мать, и добавляла с жаром:
- Господи, сделай так, чтобы я никогда не была бедной, чтобы я не стала работницей.
Вот опять я погрузилась в воспоминания о своём детстве, о своей юности! Я буду перетирать их в памяти до полного износа, чтобы наконец убедиться, что я имею право освободиться от своей униформы и сбросить её лохмотья, в которых ещё жива их владелица, женщина из буржуазно – католической средиземноморской семьи. Чтобы покончить со вчерашним днём, который никак не хочет полностью исчезнуть. Чтобы спокойно делать то, чем из лицемерных соображений мне запрещали заниматься. Чтобы иметь собственные мысли, а не мысли, внушённые взрослыми. Чтобы быть с моими детьми, потому что они мне интересны, потому что с ними начинается моя новая жизнь.
Как же это трудно!
Моя мать! У неё было тонкое острое лицо, как у аиста или удода, зелёные глаза, глакий чистый лоб, как пляж, на котором застыли волны платиновых прилизанных волос. Тело совершенно не соответствовало лицу. Оно будто было сделано из пышных ароматных булок. Большое и аппетитное, оно было упаковано в безукоризненный костюм. Я вижу её стройные худые ноги, в которых продолжала жить её молодость. Этот портрет составлен по моим воспоминаниям, в них живёт не столько сама личность, сколько её силуэт, призрак, некоторые части которого отсутствуют полностью, другие полустёрты, третьи же очень чётки и живы. Например, её всегда ухоженные ногти, полное отсутствие бровей, тонкие лодыжки, левая - с красноватым пятном. Так я её вижу; такой она была в моём детстве, но совершенно иной в последние годы своей жизни. Ужасной, нечеловеческой, волосы грязные, веки падают на щёки, щёки - на губы, губы – на подбородок, подбородок- на грудь. Опустившаяся, дряблая, бесформенная. Развалина, убегающая от смерти, преследующей её по пятам. Смерти, которая не оставляла ей возможности найти убежище. Смерти ужасной, без бога, без кладбища, без рая, без обещания вечного покоя. Она спасалась, ища пристанища у меня, у меня, которой она не была больше нужна.
Пока я пишу, полностью поглощённая мыслями и словами, которые помогут мне лучше описать мою сегодняшнюю жизнь, лучше определить мою привязанность к детям, по стенам комнаты ходят тени, туманы, призраки и силуэты . Они появляются, навеянные звуками фортепьяно. Кто –то играет мелодии Шуберта. Ноты точками возникают одна за другой. В такой же час 30 лет назад, золотой осенью, в момент, когда день встречается с вечером, когда конторы ещё не закрыты, а занятия в школах уже закончились, я вижу себя жующей свой полдник: хлеб с виноградом. В салоне мать играет на пианино. Она закрыла стеклянные двери, как закрывает обычно двери спальни, чтобы её не беспокоили, чтобы изолировать себя от мира, от дома, от меня. В небе, ещё светлом и безоблачном, чёрными стрелами носятся стрижи.
Моя память продолжает работать. Воспоминания приходят, цепляясь одно за другое, образуя длинную цепь. Я, зрительница этого спектакля, пристально слежу за возрождением старых знакомых картин, взволнованная от сознания того, что мать так близко и одновременно так далеко; опять ощущаю во рту вкус хлеба и винограда, почти касаясь языком сладковатого мякиша, и любуюсь красотой неба. Но что мне делать с этими воспоминаниями теперь? ! Теперь, когда моя мать умерла и её смерть меня не волнует ! Теперь, когда мне сорок лет и я люблю Битлов! Теперь, когда подрастают мои дети!
Полную свободу я обрела только после смерти матери. В 38 лет. В общем, мы очень поздно теряем своих родителей. В свои прожитые 40 лет я осознала, что очень не многие люди осиротели в моём возрасте. Я наблюдала, как менялись люди, утратившие родителей в пятьдесят и более лет. Это было всегда. в той или иной степени сознательное или нет, но освобождение. Мне кажется, что понятие семьи, существовавшее до войны 39-45 годов, устарело. Прежняя семья себя изжила. Постоянное увеличение числа брошенных стариков - горькое доказательство её краха. И как не считать её защиту, провозглашение её ценностей обманом, анахронизмом, нежизнеспособностью?
Неплохо дать себе передышку; однако сам факт, что я отказалась от своего активного действенного присутствия в их жизни и отошла чуть в сторону, вызывает у меня непривычное ощущение.
Большая часть ребят приходят и поселяются у нас с началом учебного года. Я больше не буду им помогать. Понятно, что им требуется нечто большее,чем просто теплота, доверие, внимание. Я знаю, что больше ничем не смогу им помочь. У меня нет прав, ни времени, ни денег.
Надо, чтобы ими занялись их родители, т.е. чтобы они вышли за пределы своего эгоизма, забыли о своих проектах на будущее, чтобы раскрыли свои сердца без всяких условий своим чадам, чтобы они установили с ними общение.
Когда я думаю о двадцати последних годах, в течение которых родились и выросли мои дети, голова идёт кругом. Их история – это война во Вьетнаме, войны в Алжире, Пакистане, Израиле и Ирландии.
Расизм, высадка на Луну, цветное телевидение, Китай и Нью-Йорк в трёх часах лёту из Парижа, люди, живущие с сердцем, персаженным от другого, атомное оружие, невероятные спортивные рекорды , -всё это для них ходячая монета, рутина, жизненные будни.
Но ходячая монета – это и заражённая природа, насилие, наркотики, безработица, нищета, несправедливость, неравенство, голод в Биафре, Багамы, Сен –Тропез, порнофильмы.
Всего этого навалом; всё смотрит со страниц всех газет, с афиш, которыми оклеены стены всех городов, наглое, навязчивое, предложено зрению малышей, широко раскрытые глаза которых учатся видеть и принимают как истину(реальность).
Как сочетать всё это с Сопротивлением, войной 14-го, традициями, раем в шалаше, кубышками, прелестями древней религии? Как ? И зачем? Почему это хорошо, а это плохо? Почему это красиво, а это уродливо? Ответ «потому что это так» больше не проходит. И мы, родители, должны понять, почему он больше не устраивает. Ответ « это для твоего же блага» устраивает ещё меньше, потому что понятие добра изменилось, сместившись с образа мира, ставшего бесформенным и хаотичным, как искажается плохо свинутая с изображения переводная картинка. Информацию, которую родители не дают, дети получают по телевизору, в кино, из комиксов и, главное, на улице. Родители не являются поэтому сегодня – высшими существами, единственными носителями знаний, истины и хранителями тайн. Однако эти сведения даются молодым не для обучения или воспитания. Они даются для потребления. Они не обладают никакой нравственной ценой, у них только одна цена, торговая.
Приближаются каникулы. Теперь они – единственная тема разговоров. Ребята собираются групками, строят планы. Они не устают десятки раз обращаться в американское консульство за визами. Никаких значительных событий не произойдёт дома до окончания каникул. Можно быть уверенным.
Каникулы для них как огромные куски торта, сверх питательные и супер витаминизированные. Как-то они переварят всё то, чем наглотаются за два с половиной месяца?
В минуты крайней усталости я подумывала о том, чтобы забрать ключ от двери, даже дату назначила – 1-ое июля. Но признания Муси заставили отказаться от этой мысли. Я не уберу ключи, они останутся в двери.
Муся, похожая на большую лошадь, всегда под рукой; она – одна из постоянных членов нашей группы, самая старая. Внешне - настоящая кариатида. Она легко переходит от заразительного смеха к горьким слезам. В её чёрных глазах радость и тревога. В ней живёт нечто, что её мучает. Она сама заговорила со мной в одно из воскресений, когда мы были одни в салоне.
- Ты знаешь, что сделала моя мать, чтобы объяснить мне наступление месячных в 12 лет?
- Нет, и что?
- Она сказала, что, забеременев мною, пыталась сделать аборт.
- Что ты говоришь?! Что она тебе сказала?
- Она хотела , чтобы я поняла, что когда у женщины наступают месячные, она может иметь детей. Понимаешь, она сказала, что вскоре после того, как она вышла замуж за моего отца, она поняла, что не любит его, что он ей противен. Она захотела развестись и даже попросила развод, но как раз в этот момент обнаружила, что беременна. Копец!
Она не сказала мне сразу, что была беременна мной. Сначала она рассказала , что делала , чтобы избавиться от ребёнка: глотала целые тюбики таблеток аспирина и хинина. Заболела, но выкидыша не получилось. Знаешь, она вышла замуж девственницей. Не знала, что делать и боялась спросить у родителей. Об этом она стеснялась сказать, но не стеснялась наговорить им кучу гадостей об отце. Она, как сумасшедшая, гоняла на велосипеде и скакала на лошади. Ничего не помогало.
Я понимала, что она рассказывала обо всём в деталях для того, чтобы заставить меня понять: ребёнок – это серьёзно, это не игрушка; чтобы я дважды подумала, прежде чем заниматься любовью, если захочу иметь ребёнка и не стать бесплодной.
Мне было интересно, я внимательно слушала, и вдруг сладеньким голосом она скзала:
- И когда теперь я смотрю на тебя и вспоминаю все мучения, которые ты мне принесла, то думаю, что ты хорошо уцепилась за жизнь и что я бы очень жалела, если бы тебя у меня не было сегодня.
Это был шок,- продолжала Муся.- С этой минуты она стала мне противна. Как представлю себя в её животе, меня тошнит. Теперь немного лучше, но в юности я всегда мысленно видела её на велосипеде или на лошади, или глотающей таблетки, чтобы избавиться от меня. Ничего забавного в этом не было.
- Не думай об этом. Твоя жизнь – не её. Забудь её историю. Плевать тебе на неё.
- Нет, мне не плевать. Я всегда чувствовала, что она меня не любит. И зачем она рассказала эту гадость?
- Я уверена, что она не хотела причинить тебе боль.
- А я думаю, что она очень даже хотела , чтобы я сдохла. И на этот раз ей это удалось лучше. Эта история испортила всё моё детство.
- А отец?
- Я его не знаю
- Они развелись?
- Да, я родилась во время разводного процесса. Знаешь, я часто думаю, что меня никогда никто не полюбит. Я лишняя в этом мире.
- Ты преувеличиваешь. Твоя мать неудачно повела себя с тобой, и, возможно, не любила тебя так, как тебе хотелось бы. Но на ней свет клином не сошёлся. Отдались от неё, как она отдалялась от тебя. Попоробуй установить с ней контакт и наладить взаимопонимание. Если не получится, пусть идёт лесом. Ты же не собираешься тащить ваши отношения за собой всю жизнь. Скажи себе, что тебе повезло узнать,что ты не была желанным ребёнком в семье. Другие, а таких немало, как ты знаешь, спрашивают себя, откуда этот дискомфорт между ними и родителями. И вот они, которые не понимают и никогда не узнают истинной причины, решат, что их родители - люди милые, но равнодушные, эгоисты, люди, не умеющие любить. А на самом деле просто они – дети, которые появились на свет случайно и стали обузой для родителей, которые их не ждали.
Позавчера я говорила, что не выну ключа из двери на лето, и вот уже сегодня я пересматриваю своё решение: из ящика моего секретера украли несколько золотых вещей, фотоаппарат Греруара и оставшееся серебро.
Ясно, что это – кто-то из завсегдатаев дома, кто часто сюда приходит . Все на подозрении, без исключения, и он или она или они знают: многочисленность гостей - их защита. Не только все стали подозреваемы в краже, но и превратились в презираемых. Покрыто презрением всё, все мои усилия, целая группа , одни презирают других. Что делать?
Сначала я хотела забрать ключ и всех выгнать, включая Лакдара и Бертрана Канадца, которые у нас живут и у которых нет ни дного су, никакого пристанища, ни семьи.Но в таком случае почему бы не выставить за дверь моих собственных детей? Зачем прибегать к системе привилегий и селекции, которую я ненавижу?
Потом я подумала пойти в полицию, подать заявление и предоставить действовать правосудию. Это приведёт в тому же результату; повсюду найдут отпечатки как моих детей, так и их приятелей. Я вернусь к точке отправления: с одной стороны - желание оградить моих детей от возмездия или с другой отдать их всех в руки системы, которую я ненавижу всей душой. Как быть?
Мне ужасно не хватает Жан- Пьера. Мы могли бы обсудить всё вместе. Не знаю, на каком я свете. Знаю только, что устала и растеряна.
Днём я собрала своих троих детей, Лакдара, Бертрана и ещё двоих их приятелей. Я рассказала им о своей растерянности, разочаровании, о пришедших в голову решениях. Грегуар сказал:
- Это дело рук Дальтонов. Они возненавидели тебя с тех пор, как ты их выгнала. Они купили гитару и усилители, которые стоят кучу денег. Откуда деньги?
Лакдар:
- Вполне возможно, это Дальтоны, но это может быть и один из нас.
Бертран:
- Всё это из-за тебя, потому что ты тут живёшь. Ты- взрослая, хозяйка дома. Что бы ты ни предпринимала, ты ответственна за дом. Они ограбили тебя, а не нас, не группу.Ты знаешь, что многие приходят сюда, едят, но не моют за собой грязную посуду. Ты их знаешь.
- Да.
- Как ты думаешь, почему они это делают? Поскольку ты здесь, они считают, что они в твоём доме, а не в молодёжной общине. А другие, которые моют всю грязную посуду и убирают, делают это для тебя, чтобы доставить удовольствие и сделать приятное тебе, а не нам, нашей общине. Иначе говоря, мало кто принимает наш дом за то, чем он является, и относится к нему с должным уважением.
- Думаю, что ты прав. Но я не могу застрелиться или уйти из дома. У меня нет никакого желания бежать отсюда, да и Доротея ещё слишком мала, Шарлота далеко не взрослая. Я нужна им.
Что вы предлагаете? Забрать ключ и вести жизнь благополучного буржуа? Ждать звонка в дверь и открывать её, только узнав кто там, посмотрев в глазок? Впускать в дом после строгого отбора, основанном на внешнем впечатлении?
Лакдар:
- Вы думаете о людях лучше, чем они есть на самом деле. Вы – идеалистка. Например, вчера я попросил Сесиль помыть чашку, которую она запачкала. Вы знаете, что она мне ответила? Что я ей надоел, что командуете здесь Вы, что я – диктатор и что, если мне не нравится, то могу убираться к чёрту. А ведь Сесиль прекрасно знает, что мне некуда идти и я – безработный.
Грегуар:
- Она правда так сказала?
- Да правда.
- Это отвратительно, но она не виновата. Не забудь, в каком болоте она живёт. У неё куцый умишко мелких смешных буржуа.
Шарлота:
- А что, в 16 или 18 лет человек действительно ответственен за то, что он делает?
- Я не думаю.
В итоге ключ – в двери, но у меня нет уверенности, что он останется там навсегда. Что-то сломалось, не работает. Не вера в свои идеи, но вера в выбор средств по воспитанию детей свободными и в уважении к другим и к себе.
Завтра уезжают Шарлота и Доротея. Я готовлюсь к спокойному лету, ожидая начало нового учебного года. Возможно, смогу найти новое решение. Но в любом случае того, что было, больше не будет. Недавно Муся принесла мне своё стихотворение, балладу, посвящённую нежеланным человеческим зародышам. Привожу её здесь:
-
«На коня и скачи, моя дочь. Мчись далеко, моя малышка. Ты чувствуешь толчки? Давай, моя белокурая девочка, оседлай мою лошадь и вперёд по полям большеглазых эмбрионов. Поскачем по грязи и мусору. А когда животное устанет, я возьму свой старый ржавый велосипед и покажу тебе свой номер мото кросса по кучам отбросов среди зловония испражнений.
Как ты себя чувствуешь там внутри, моя маленькая? Образуются ли в жидкости, в которой ты купаешься, волны и воронки? Или ты трясёшься, как в желе? Давай, распрями свои ангельские крылышки и взлетай. Я желаю тебе удачного полёта в этом смрадном воздухе. Родная моя бабочка, нежная стрекозка! Взлетай ввысь, как ракета. Мне хотелось бы видеть твой медленный старт, потом сильный полёт, в котором ты искала и обретала бы собственную мощь и затем, не волнуйся, найдя свой жизненный путь, ты устремилась бы в космос совершенно свободная. Ты будешь свободна, слышишь меня. Воздушная, беззаботная, вечная, моё прекрасное дитя.
Ещё несколько прорывов, мощных толчков, сильных ударов, моя крохотная нежная детка, мой розовый бутончик, моя жемчужина. Признайся, я устроила тебе прекрасное путешествие в твоей маленькой золотой подводной лодке. Вокруг неё искры взрывов, как праздничный салют. Килевая качка, бортовая, море волнуется, циклоны. Что за бурю устроила я для тебя! Вы только посмотрите! Не со всеми обращаются так, как с тобой; не все имеют право на это. Всему виной твои белокурые локоны и длинные ноги. Такого зрелища достойны только принцессы, моя любимая.
Хинин, мескалин, кетамин, героин.
Вострушка моя, хитрушка моя.
Ты познакомишься с прекрасными картинами, возникающими в крови, насыщенной этими наркотиками. Ты будешь купаться в волшебных видениях. Станешь Гулливером, валькирией, твои конечности превратятся в щупальцы спрута, и медленным движением ты обхватишь красный мир. Красный, как кровь. Как кровь, которая очищает. Кровь жертвы. Полные чаши опьяняющей крови Христа. Кровавый поток, как река Ганг.
Садись в гондолу, устланную парчой, моя сладость. Я – хороший гондольер и проведу тебя по мрачным каналам, где вздыхают влюблённые. Ты увидишь, что я смогу найти дорогу среди яблочных огрызков и обглоданных костей. Доверься мне. Следуй за мной, подчинись моему ритму. Я выведу тебя к солнцу, моя девочка. И если путешествие покажется тебе слишком длинным, если ты заснёшь, мы найдём отдохнувшую лошадь, старый велосипед, золотую подводную лодку, ракету и вновь пустимся в наш бешеный танец, столь благотворный для тебя. Только не теряй своего источника крови. Пусть он никогда не иссякает. Кровь – это жизнь. Жизнь, понимаешь, прекрасная жизнь.
Вот оно, солнце. Ты видишь солнце! Оно согревает твоё лицо. Ты не утонула, не погибла, не растворилась. Спасена! Явилась миру голенькая в потоке крови, освещённая светом людей. Розовые щёчки и подбородок, окрашенные жизнью. Ты родилась для красоты. Ты выплыла. Не правда ли, я сделала тебе великолепный подарок? Я же обещала.
А теперь усаживайся на балконе и смотри.
Всё твоё! Всё!»
_
Мари Кардиналь. Ключ в двери. Перевод романа
© Copyright: Наталия Луценко, 2015
Свидетельство о публикации №215013001045
Свидетельство о публикации №215013001045
Рецензии