Банкрот

- Что я могу для вас сделать? – спросил почти даже требовательно: годится в отцы, все двери распахиваются перед ним, элита, истеблишмент, и мы – эмигранты, изгнанники, никого тут не знаем, седьмая вода на киселе.

Ужинаем, конечно, в «Плахутте», где еще ужинать венской элите, и не только венской: лестница в туалет вся в портретах – Вуди Аллен, Форд, череда звезд, отбывших уже в иные миры, Паваротти, а вот здесь, смотрите – сам Владимир Владимирович. Нужно было передать конверт, важный гешефт, дело нельзя доверить почте, только через надежных лиц – и мы обнаружили себя в почтальонах. Так и познакомились.

Официанты в «Плахутте» предельно вежливы, но наш вежлив на градус выше предельного, оно и понятно: он еще не родился, а Покровитель (мы в шутку обозвали нового знакомца Покровителем) уже сидел за этим столиком, на этом диванчике, под этим зеркалом.

Спасибо, отвечаем, ничего не нужно, не стоит хлопот. Ответ не устраивает, тонкие губы болезненно кривятся – молодость-глупость, ложная скромность, пустая самонадеянность.

Вы все же подумайте, говорит, изучая карту десертов (дорогая, тебе, как всегда, шоколадный мусс?  - и она действительно дорогая: чуть-чуть за тридцать, на голову выше меня, на две – мужа, аргентинка с кавказскими кровями).

Подумаем, говорим мы.

- Что я могу для вас сделать? – спрашивает, вперив немигающий взгляд, твердо держа за пуговицу. Встретились случайно на Ринге, без жен, он только что прилетел из Монте-Карло (плавали на яхте с друзьями), немного уставший, но тверд, настойчив, в мужской компании можем себе позволить отбросить условности. Открываются любые двери, решаются любые вопросы, мой молодой друг.

- Что я могу для вас сделать?

Мы ужинаем у нас дома, жена мечется между кухней и спальней наверху, где спит годовалый сын. Я отвечаю за вино. Мы уже знакомы достаточно, в конце концов, пора отбросить политес: нет такой двери в этом городе, чтобы не открылась при имени покровителя, нет такого вопроса, чтобы не решился силой его статуса. Что же я могу для вас сделать?

Что-то неуловимо царапает, и только потом, спустя год, когда все наконец разрешилось, вспомнилось, что – искра иронии в глубине прекрасного аргентинского глаза, скептическая складка в уголке пухлых губ. Дорогая, тебе, как всегда, шоколадный мусс? 

Но мы знаем, что ответить на этот раз! Что сделать? Что сделать? Съесть этот плов, попробовать эти огурчики, выпить это «Монраше»!

И так много раз. Что я могу для вас сделать? Чем могу быть полезен? Открываются все двери. Решаются все вопросы. Мои молодые иностранные друзья, ваша восточная вежливость, в конце концов, становится несколько утомительной.

Мы уже чувствуем себя почти виноватыми, почти обязанными. Двери открываются, а мы в них не идем…

Однажды, перед десертом (дорогая, тебе, как всегда, шоколадный мусс?) дамы отправились прихорашиваться – мимо череды угасших звезд, мимо волевого прищура Владимира Владимировича – и там, в дамской комнате, дорогая поведала жене: Покровитель вчистую разорился в конце семидесятых, спекуляции на бирже, суд, едва избежал тюрьмы, тяжбы с разоренными кредиторами, остатки состояния записаны на девяностолетнюю маман, ту еще грымзу, десять лет отсиживался в Аргентине, пожизненный запрет заниматься бизнесом, недельное содержание, утвержденное судом, уходит на ужины в «Плахутте». На жизнь она зарабатывает переводами с испанского.

Возвращались домой мимо темной громады Штефансдома, мимо потухших витрин Грабена, и придумали Покровителю новое прозвище – Банкрот.

Встретил Банкрота… Видела Банкрота… Опять спрашивал, чем может помочь.