Фляжка воды

Рассказ.
  Сначала шли полем около полукилометра. Снега по колено. Могло быть и больше, да ветры не дают улежаться сугробам. Вот и собирается снег в балках да оврагах. Там-то уж можно по уши ввалиться в сугроб. Я, словно бульдозер, пробиваю старикам колею. Такая уж моя участь – молодого и здорового. Наконец, вышли на дорогу. Борис Михайлович жадно затянулся папиросой.
- Курить – здоровью вредить! – не удержался Петр Алексеевич.               
  Каждый раз, как только Борис Михайлович закуривал, звучала одна и та же реплика, изрядно надоевшая  курильщику, на что он неизменно отвечал:
- Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет.
  Эта каламбурия превратилась у них в какой-то ритуал. Сделав еще пару затяжек, Борис Михайлович швырнул окурок далеко в снег.
- Все!.. Бросил курить! – картинно заявил он, и мы пошли по наезженной дороге: я впереди, старики – сзади, рядом. Втроем на узкой дороге не поместится. Когда разговаривают сзади тебя, слышимость всегда лучше. Так уж устроен наш слуховой аппарат.
  Борис Михайлович начал неожиданно, и я сразу не понял, что он рассказывает свою историю из охотничьей жизни; сегодня была его очередь согласно нашей договоренности:
- До войны я был страстным охотником. У нас в Тюменской области зверя всякого было предостаточно, и я с промысловиками уходил в тайгу, порой, месяца на два – три. В двадцать лет силенки было, хоть отбавляй.
  Борис Михайлович на минутку умолк. Глаза его смотрели вдаль, но взгляд был какой-то невидящий. Сейчас перед ним проносились картины его далекой молодости. Глубоко вздохнув, словно сожалея о чем-то, Степан Михайлович продолжил:
- На фронте я воевал в пехотном полку. Мне, как сибиряку, сразу вручили ручной пулемет, с которым я не расставался в течение года. Штука, я вам скажу, довольно тяжелая, и очень неудобная. Особенно доставалось спине, когда приходилось таскать его на себе. А таскать приходилось ежедневно.
  Было это пятнадцатого июля 1942 года. Жара стояла неимоверная. В десять часов вечера, а скорее – ночи: на юге темнеет раньше, чем у нас в средней полосе, нас, не успевших отдохнуть от дневных боев, командир роты – молодой лейтенант, построил на инструктаж. «За ночь мы должны, – сказал он, – сделать марш – бросок в тридцать пять километров. В пять часов утра будет светло, как днем, поэтому, мы должны до рассвета укрыться в лесу. А теперь, быстро наполните фляжки водой, досыта напейтесь, и через пять минут выступаем».
  Тридцать два человека – все, что осталось от нашей роты, построились в колонну по четыре. Впереди командир роты, сзади – старшина. По команде «рысцой марш!», мы тронулись в путь. Конечной точкой нашего пути был небольшой городок Серафимович на правом берегу Дона. Раскаленная от дневного июльского зноя, земля дышала теплым и терпким степным запахом полыни, отчего во рту у всех нас быстро пересохло, и, уже на исходе первого километра, некоторые солдаты начали прикладываться к своим фляжкам. Когда позади остался первый десяток  километров, у всей роты фляжки были пустыми. С меня пот лил градом. Во рту было липко и горько. Из охотничьей практики я знал: если перетерпеть, можно открыть в себе «второе дыхание», и тогда все пойдет, как по маслу.               
  Бедные ребята!.. На них больно было смотреть: горящие, расширенные глаза, готовые выскочить из орбит; пылающие жаром рты, готовые прильнуть к любому мало-мальски влажному предмету. Но все было высушено в этой степи, и оставалось только одно – лизать прохладный металл своих винтовок, и этим, хоть как-то, обманывать затуманенное сознание, вызванное сумасшедшей жаждой. Если на пути встречалась какая-нибудь, не до конца высохшая, грязная лужа, все набрасывались на нее, и пытались жидкой грязью утолить жажду.               
  Лейтенант был родом из этих мест, и роту вел точно по намеченному маршруту. На втором десятке километров и он опорожнил свою фляжку. Словно автомобильный спидометр, отмерял он километры, и каждый раз сообщал: «Прошли столько-то». 
  На двадцать пятом километре мой напарник, который нес в своем вещмешке три полных диска к ручному пулемету Дегтярева, в общей сложности  около пуда весом, повис на мне, не имея сил двигаться самостоятельно. Я переложил диски в свой вещмешок, и напарник сразу повеселел… Я – тоже. Мне легче было тащить на себе лишний пуд, чем пуд с напарником.
  На этот каламбур мы с Петром Алексеевичем отреагировали улыбкой, а Борис Михайлович, довольный нашей реакцией, продолжал:
- Последние километры нашей роте дались особенно тяжело. За четыре часа пути мы преодолели двадцать пять километров без остановок для отдыха, и за два с половиной часа должны пройти оставшиеся десять.
  Была черная ночь. Полчаса тому назад луна окончательно спряталась за горизонтом, и «дорогу» нашу освещали теперь лишь звезды, да Млечный путь. Воздух становился прохладней: сказывалась близость реки, которая распространяла туманную прохладу вокруг себя на несколько километров. В балках и низинах идти было легче, так как влажность и разность в температуре здесь была значительной. Идти приходилось в строжайшей тишине. Справа и слева от нас двигалась техника, а чья – неизвестно. Нам казалось, что мы быстро продвигаемся вперед. На самом деле, мы еле волочили ноги.
- Не зря командиры заставляют своих подчиненных бегать по десять километров в полном боевом снаряжении: с винтовкой, патронами, противогазом, с фляжкой воды, со скатанной шинелью через плечо, с вещмешком, в котором сухой паек и прочие мелочи, необходимые в солдатской жизни, – перечислял я, так как все это застал во время  недавней, по сравнению с моими старичками, службы  в армии.
- У нашей роты такой подготовки не было, – продолжил прерванный рассказ Борис Михайлович. – Из военкомата все сразу попали на фронт. Позже, правда, были организованы лагеря по подготовке молодых солдат, где, за месяц – два, успевали научить людей стрелять, ползать по-пластунски, преодолевать различные препятствия, кататься на лыжах, если это было зимой, и многим другим вещам, необходимым для солдат.
- А я, Борис Михайлович, в сорок третьем попал в такие лагеря. Золино, знаешь?
- Ну, как же, конечно, знаю… около Гороховца…
- Правильно! Они поэтому и называются Гороховецкими.
  На Петра Алексеевича тоже нахлынули воспоминания. Он готов был поделиться ими, но вовремя опомнился:
- Извини, Борис Михайлович, перебил…
  Удивительное дело, – подумал я. – Как только встретятся вместе, особенно за столом, да еще за рюмкой вина, участники войны, так сразу находят общий разговор о боях, ранениях, наградах. И всегда воспоминания сопровождаются сильным волнением, зачастую оказывающимся для стариков очень нежелательным».
- Впереди виднелась спасительная рощица, до которой нужно было добраться, как можно, скорее, – продолжил рассказ Борис Михайлович, – так как с каждой минутой становилось все светлее и светлее. Из-за дикой усталости мы добирались, чуть ли не на карачках. Рота из трех десятков человек растянулась метров на триста, и лейтенант все больше нервничал, поглядывая, то на спасительную рощу, то на «хвост» нашей роты, где бедный старшина со слезами на глазах уговаривал солдат самыми ласковыми словами. Командир боялся, что роту заметят. Тогда уж пощады не жди! Нас можно было брать голыми руками.
  Но вот последний солдат упал ничком на траву, не имея больше сил двигаться. Деревья и густой кустарник схоронили нас. Командир долго и внимательно  рассматривал в бинокль местность, Его интересовало, нет ли где  какого движения, не заметил ли кто нас. Убедившись, что все в порядке, выставил часовых из наиболее выносливых солдат. Меня трогать не стал, так как знал, что я, кроме своих двадцати килограммов, нес пуд своего напарника.
  Наконец, я сбросил с себя свою ношу, сел под дерево, прислонился к нему горячей, стертой в кровь спиной, и вытянул ноги. Посидел так минут пять. Когда успокоилось дыхание, снял с ремня фляжку с водой, и начал лить в широко открытый рот, громко булькающую жидкость. На мгновение оторвался от фляжки, чтобы перевести дыхание, поднял отяжелевшие веки, и увидел вокруг себя сидящих и лежащих солдат с широко раскрытыми от удивления глазами. Это была немая сцена их гоголевского «Ревизора». Подошедший лейтенант остолбенел от увиденного. Он остановился около меня, и наблюдал, как в клокочущем горле исчезает живительная влага. «Это ты столько терпел»? – только и смог вымолвить командир роты. Он был потрясен.
  Мы с Петром Алексеевичем молчали. Борис Михайлович понял наше настроение, и, горделиво подняв голову, торжественно шествовал по деревенской улице. Мы шли сзади, и молча переглядывались, покачивая головами в знак удивления.