Петр Кошель Восстание декабристов

Из книги "История российского терроризма"

Пётр Кошель
История российского терроризма
Москва
Голос
1995
Тираж 10 000
ISBN 5-7117-0111-8

* * *
Дворянство в начале XIX в. жило крепостным правом. Все его существование связано с ним. Иногда дворяне, задетые теми или иными мерами правительства, выражали недовольство, но в целом самодержавие стояло на страже их интересов.

Но в дворянской среде появились люди, некоторая часть из которых побывала во время войны 1812—1815 гг. за границей и почерпнула там кое-какие просветительские идеи. В 1816 г.  группа таких людей образовала в Петербурге тайное общество, назвав его «Союзом спасения». Задавали тон Трубецкой, два брата Муравьевых-Апостола, Пестель. У них был свой устав, по которому задачи общества заключались в содействии всем похвальным начинаниям правительства; они хотели добиваться прекращения злоупотреблений, распространять просвещение и гуманные идеи, смягчать общественные нравы путем личного примера. При вступлении в общество каждый приносил клятву, что никогда не выдаст тайн общества и его дел. Цели были вполне невинные, и клятвы с тайнами, очевидно, понадобились для романтики.

В Европе крепостного права уже не существовало. В России этот вопрос носился, как говорится, в воздухе, но страна еще не была готова.

«Союз спасения» выступал за немедленную отмену крепостного нрава. Далее, войдя во вкус на своих собраниях, наметили и другие проблемы: равенство всех граждан перед законом, публичность государственных дел, гласность судопроизводства, сокращение сроков службы и численности армии в мирное время. Должен сказать, что ничего этого нет и поныне в России. Может быть, они жаждали неосуществимого?

В таком виде «Союз спасения» или «Союз благоденствия», как его стали называть позже, просуществовал пять лет. За это время одни его члены настаивали на более решительных действиях, другие видели свою работу лишь в помощи правительству. В 1821 г.  состоялся съезд представителей общества. Ведь к тому часу участники разъехались по разным городам. Постановили «Союз благоденствия» закрыть. Тотчас его бывшие, наиболее радикальные члены образовали два отдельных тайных общества, связанных между собою. Одно, в Петербурге, назвали Северным обществом. В нем были Трубецкой, Никита Муравьев и другие. Второе, Южное общество, возглавил полковник Пестель, служивший в то время в Тульчине Подольской губернии. Он был наиболее левым изо всей компании. «Я видел упадок общественного благосостояния, я видел тяжелое положение солдат, я видел продажность и подкупность судов, и все это толкало меня к внутреннему ропоту против правительства», — так говорил Пестель впоследствии на допросе. Для членов общества он написал «Русскую правду», где настаивал на скорейшей отмене крепостного права и монархии. Его идеалом была парламентская республика.

Южное общество готово было затевать революцию хоть сейчас, Северное же отодвигало перемену общественного строя на будущее, когда народ достаточно просветится. Так прошло четыре года.

19 ноября 1825 г.  вдали от Петербурга, в Таганроге, умер император Александр I. Ни телефонов, ни телеграфа тогда не было, и о его кончине узнали в столице лишь в конце месяца.

Перед смертью Александра I его старший брат и законный наследник престола Константин Павлович отказался от престола, поскольку женился на польке. Поэтому в завещании Александра I было сказано, что трон наследует следующий брат, Николай Павлович. Когда стало известно о кончине императора, Николай все же, из этических побуждений, счел нужным присягнуть и привести войска к присяге Константину. Константин же, проживавший в Варшаве, присягнул Николаю. Настало междуцарствие. Получилось вроде бы два царя, признававшие не себя, а другого.
Радикальные члены тайного общества решили воспользоваться ситуацией. И вот они начали распространять среди своих солдат слухи, что Александр I, умирая, в своем завещании освободил крестьян и сократил военную службу с 25 до 15 лет. Царем же по закону должен быть Константин, который все это исполнит.

Декабристы, как их потом назовут, пытались таким образом создать хаос в столице. Когда стало известно, что 14 декабря назначено днем присяги Николаю, они придумали, чтобы полки, отказавшиеся присягнуть, со знаменами и барабанным боем шли по казармам, зовя присоединиться и двигаться на Сенатскую площадь. Конечно, как при любом бунте, вышла путаница и неразбериха. Потом, если революция побеждает, она все разложит по полочкам, и нам только останется удивляться, какими прекрасными организаторами были ее вожди, и бессмысленный залп «Авроры» уже наполняется прямо-таки мистическим значением.

Во-первых, участники заговора, напутав, не собрались вместе. Назначенный диктатором князь Трубецкой в последнюю минуту испугался и на площадь вообще не пришел. Отказавшиеся от присяги несколько полков по казармам со знаменами не пошли, а отправились прямо на Сенатскую площадь. Что им там делать, они не знали. Появились правительственные войска, верные Николаю. Площадь заполнилась народом. Взбунтовавшимися войсками пытались командовать братья Бестужевы и, как потом отмечалось в донесении, гнусного вида люди во фраках, Глебов и Кюхельбекер. Но, пожалуй, ярче всех выглядел Каховский: он с двумя заряженными пистолетами и кинжалом метался перед строем солдат и кричал: «Ура! Константин!»
К бунтовщикам подскакал увещевать их петербургский генерал-губернатор граф Милорадович. Каховский выстрелил и ранил его.

Показался лейб-гренадерский полк, ведомый бунтовщиками Сутгофом, Пановым и Кожевниковым. Но вместе с полком шел командир Стюрлер и убеждал солдат вернуться в казармы. Каховский выстрелом ранил Стюрлера.
С ним сталось что-то непонятное. Он оскалил зубы, невнятно кричал какие-то слова и ни с того, ни с сего напал на свитского офицера, нанося ему удары кинжалом в лицо. Пушечные залпы поставили точку в восстании. Мятежники разбежались. Кое-кто из них собрался вечером у Рылеева. Каховский, показывая кинжал со следами крови, рассказывал о своих подвигах. Он обратился к барону Штейнгелю: «Вы, полковник, спасетесь, а мы погибнем. Возьмите этот кинжал на память обо мне и сохраните его». Штейнгель в смущении взял. Начались аресты. Когда Каховский явился домой, его уже ждали.

Серым декабрьским мглистым утром Каховский предстал перед императором.
Замотался он в эту историю не случайно, хотя, казалось, ничем не выделялся из многих сотен таких же отставных поручиков.
Виной всему — излишняя пылкость темперамента, романтическая восторженность. В остальном он не отличался ни какими-то талантами, ни родовитостью, ни умом. Даже декабристы обмолвливаются о Каховском всего двумя-тремя фразами, они не знают даже его точного имени...

Рылеев показывал:
«Каховский приехал в Петербург с намерением отправиться отсюда в Грецию и совершенно случайно познакомился со мной. Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение, я после некоторого колебания решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего: ни сил, ни средств, ни плана общества к достижению оного. Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами; но это самое было причиною, что я решился навсегда оставить его в  неведении».

У Рылеева действительно были основания опасаться Каховского: тот, наслушавшись другого такого же баламута — Якубовича, стал носиться с идеей убить царя. Вот как об этом восклицал патетический Якубович: «Если в самом деле ничто не может быть счастливее России, как прекращение царствования императора Александра, то вы отнимаете у меня возможность совершить самое прекрасное дело». Приятели отговаривали его, но «желание казаться необыкновенным» беспокоило, а сама попытка казалась «необыкновенной, романтической».
Так почему же нельзя было Каховскому, «невзрачному с виду, с обыкновенным лицом и оттопырившейся губой» человеку, живущему серой жизнью, не представить и себя героем? Тем более что обыденные дела были плохи. Каховский писал Рылееву:
«Сделай милость, Кондратий Федорович, спаси меня! Я не имею сил более терпеть всех неприятностей, которые ежедневно мне встречаются. Оставя скуку и неудовольствие, я не имею даже чем утолить голод: вот со вторника до сих пор ничего не ел. Мне мучительно говорить с тобой об этом, и тем более что я очень часто вижу твою сухость; одна только ужасная крайность вынуждает меня. Даю тебе честное слово, что по приезде моем в Смоленск употреблю все силы как можно скорее выслать тебе деньги и надеюсь, что через три месяца заплачу тебе. Я не имею никаких способов здесь достать, а то ведь не стал бы тебе надоедать».

Будущий декабрист родился в 1797 г.  в Смоленской губернии. Человек он был одинокий. Каховский — единственный из декабристов, который никому не писал и ни с кем не просил свиданий. О нем никто не хлопотал.
Учился он в московском университетском пансионе. На вопрос следственной комиссии, какими науками он больше занимался, Каховский отвечал: «С детства изучая историю греков и римлян, я был воспламенен героями древности. Недавние перевороты в правлениях Европы сильно на меня подействовали. Наконец, чтение всего того, что было известным в свете по части политической, дало наклонность мыслям моим. Будучи за границею, я имел много способов читать и учиться: уединение, наблюдения и книги были мои учителя».

После пансиона Каховский поступает в военную службу юнкером. Но в том же году он был разжалован в солдаты, переведен из гвардии в армию и отправлен на Кавказ. Причины разжалования мы не знаем. Через год Каховскому удалось дослужиться до юнкера, а потом, спустя два года, до поручика. В походах ему бывать не доводилось, а вот в штрафных побывал, и не раз — «за разные шалости в армии, по велению великого князя Константина Павловича». Видимо, сказывался неуравновешенный характер.

По болезни «нервного характера» он получает отставку и едет лечиться на кавказские воды. Поживя немного в своем смоленском имении, представлявшим собой заложенное-перезаложенное сельцо с тринадцатью душами, Каховский едет за границу. Средства на эту поездку он достал у смоленского купца, незаконно заложив ему имение.

В 1825 г.  он появляется в Петербурге и, как следует из слов Рылеева, собирается отдать себя на борьбу за освобождение греков.

О чем же говорили отставной поручик и царь?
Каховский рассказывал все, что у него накипело долгими одинокими вечерами после чтения книг: о плохом государственном устройстве, о реформах, необходимых России...
В Николае I Каховскому открылся государственный человек высокого духа, большого ума, способный понять стремления и помыслы других. «Ну вот,— вздохнул Николай,— а вы нас зарезать хотели. Я сам есть первый гражданин отечества».
Каховский рассказал государю о себе, и тот увидел, какой это одинокий заблудившийся человек. После первого допроса он велел: «Каховского посадить в Алексеевский равелин, дав бумагу, пусть пишет, что хочет, не давая сообщаться».
И Каховский выплескивает свою экзальтированную натуру в письмах к царю:
«...я, желающий блага моей милой родине, благославляю судьбу, имея случай излить чувства и мысли мои перед монархом моим, обещающим быть отцом отечества».
После второго свидания-допроса император пишет: «Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и прочее, что пожелает, но с должною осторожностью. Адъютанта герцога Александра Бестужева заковать, ибо по всем вероятиям он убийца графа Милорадовича. Содержание Каховского я принимаю на себя».

Каховский неустанно пишет Николаю: излагает причины, приведшие его в тайное общество,— налоги, стеснение торговли, отсутствие просвещения.
Он первый открыл следствию цели общества, назвал имена членов, даже ему неизвестных.

Потянулись долгие месяцы заключения.

На Сенатской площади пролилась кровь трех человек, и виной этому был Каховский. Сначала он упорно отрицал свою причастность, но другие декабристы дали показания о его действиях.
Каховский продолжал изворачиваться, но нервы его сдали и он, наконец, написал признание: «...очные ставки никогда бы не могли заставить меня сознаться; они лишь раздражают самолюбие; раз сделанное показание, конечно, каждый старается удержать и притом показатели, столь низкие душой, будучи сами виноватыми и в намерениях, а некоторые и в действиях, не устыдились оскорблять меня в присутствии комитета, называя убийцею... делают от себя столько прибавлений и прибавлений, не согласных с моими правилами, что они меня ожесточили. Я чувствую сам преступления мои, могу быть в глазах людей посторонних злодеем, но не в глазах заговорщиков, разделявших и действия и намерения. Без оправдания я убил графа Милорадовича, Стюрлера и ранил свитского офицера. Кюхельбекер говорит несправедливо, я ударил офицера не из-за спины, но в лицо; он не упал и не мог приметить, кто ударил его, это было мгновение — я опомнился, мне стало его жаль и я его отвел в каре. Насчет показаний об убийстве Государя Императора — все ложь. На меня говорят, что я вызвался убить, что стращал открыть общество, что я соглашался резать; но все сие несправедливо...»

Июльской ночью 1826 г.  на валу Петропавловской крепости была проведена казнь над пятью мятежниками: Рылеевым, Пестелем, Муравьевым-Апостолом, Бестужевым-Рюминым и Каховским. Суд их поставил «вне разряда» и приговорил к четвертованию, но, решив не проливать крови, декабристов повесили.

Если на эшафоте Пестель, Рылеев и Муравьев жали, прощаясь, друг другу руки и поддерживали ослабевшего Бестужева-Рюмина, Каховский и здесь стоял одинокий, никому, кроме палача, на свете не нужный.

До декабрьских событий заговорщики не отличались твердостью в своих религиозных убеждениях. Более того, некоторые из них были атеистами, а Лунин, например, принял католичество. Они в основном следовали идеям тогдашней Франции, относясь к православию легкомысленно, считая религию уделом умственной косности. Борьбу с православной церковью они даже поставили своей целью, наравне с борьбой антимонархической, полагая, что церковь освящает крепостничество. Рылеев сочинил песню, которую они пели после совещаний: «Первый нож — на бояр, на вельмож, второй нож — на попов, на святош».

Совершенно другими стали декабристы после своего осуждения. Одиночное заключение и тяжелая работа на каторге заставили их посмотреть на жизнь иначе. Многие поняли, что без веры в Бога человеческая жизнь не имеет смысла. Трубецкой, уже седой и согбенный старик, говорил: «Каторга была вторым крещением, обратившим нас в христианство, а учение Христа облегчало наши страдания; мы научились от него безропотно терпеть...»

У Каховского времени обратиться к Богу не хватило.

(Продолжение следует)


Рецензии