Возьмите кубинёнка

Однажды, играя в свои незамысловатые игры, где мамина шаль исполняла роль куклы, моей дочки, услышала по радио объявление. Оно сводилось к тому, чтобы сознательные воронежцы приютили временно кубинских детей в своих семьях.

     Я баюкала своего «младенца», тихо напевала колыбельную, но мне не давало покоя то обращение. Призыв был к воронежцам. Скорее, к горожанам. А мы чем не воронежцы, несмотря на то, что село наше находится больше, чем в сотне километров от областного центра?

     Вечером, когда стемнело, мы ужинали при свете керосиновой лампы. В то время электричество у нас было не на постоянной основе. Донское лесничество подавало от движка в ограниченное время утром и вечером. Движок часто ломался и люди обходились керосиновым освещением.

     Моё волнение заметили родители. Да и как не заметить, если пылали щёки, не было аппетита, задумчиво вглядывалась в одну точку, видимую только мне. Ответов два: заболела или нашкодила. А что ещё можно подумать родителям? Да и младший братик, видя моё состояние, не задирался.

     Мама потрогала лоб. А я вдруг горько разревелась. Сквозь слёзы я что-то буровила непонятное. Не могла успокоиться и торопилась высказать то, что меня мучило. Получался бред, что пугало родителей не на шутку.

- Мы тут едим… А кубинята голодные…Где им жить? А по радио… Надо взять…

Меня била мелкая дрожь. Говорить уже не могла, лишь икала короткими словами:

- А они… Там… там…там вой-на… Куби… куби… нята… На… на-до в… в… зять…

     Мама намочила холодной водой платок, сложила в несколько слоёв и повязала мне на лоб. Гладила по голове, плечам. Мне стало легче. Более связно я растолковала родителям про услышанное объявление. Впрочем, родители тоже неоднократно слышали его.

     Отец спрятался за клубами самосада. Он курил крепкий табак, скручивая «козью ножку» из газеты. Мама стала греметь посудой, мыть после ужина.

     Потом легли спать. Я боялась темноты и поэтому дверь моей комнаты была открыта в комнату родителей.

     В ту ночь безмятежно спал только мой младший брат. Он сладко посапывал, не просыпаясь даже от пронзительного звука моей скрипучей панцирной койки. Я ворочалась, было неудобно. То подушка была твёрдой как камень, то ватное одеяло сбивалось, то поза была неудобная, тело затекало.

     В соседней комнате не спали и уставшие за день родители. Порой доносились обрывки их шёпота.

- Где шестерым детям есть кусок, там и седьмому…
- Ой, да четверо, уж, слава Богу, отдельно живут…

- Живут-то живут, да в нашей помощи нуждаются…

- Ну, Вера! Лезет не в своё дело. Кубинёнка! В кого такая? Как старуха…

- Да в нас с тобой! Не ты ли до посадки два ведра посадочной картошки отдал, а потом сами на части резали, чтобы хоть как-то хватило картошки на посадку.

- А нам Бог дал урожай. Помнишь, как много картошки уродилось тогда? Да сама-то ты Ивановне последнюю половину мешка муки одолжила, когда к ней гости нагрянули, а у нас самих только отруби остались.

     Тихо смеются. Я дальше не слышу, о чем шепчутся родители. Незаметно проваливаюсь в крепкий детский сон.

     Утром мама топит печку, готовит еду. Всё как всегда. Уже хочется есть, но без отца за стол не садимся. Где отец – нам знать не положено, это дело взрослых. Ждём.

     Наконец-то! Входит отец. По лицу видно, что чем-то огорчён. Сели поздно завтракать, или рано обедать. Только суп-«затирка», что вкусно манит запахом, очень горяч.

    Пока ждем, чтобы похлёбка немного остыла, отец обратился ко мне, маленькой, как ко взрослой.

     Я почувствовала огромную ответственность. Очень напряглась, вслушивалась в каждое словечко отца.

- Значит так, дочка. Ходил я к председателю. - Председатель колхоза в другом селе, в семи километрах. - Растолковал ему нашу просьбу. А он мне сказал, чтобы шёл я домой и не впутывал его и себя в международный скандал. Мол, чем кормить кубинского приёмыша мы собираемся? А я ответил, что сами едим, то и кубинёнок с нами есть будет. Картошку, огурцы, борщ, кашу, блинчики иногда, молочко, когда корова доится. А председатель так рассердился: «Борщом они будут кормить. Темнота! Кубинцам апельсины надо!» Я ему: «Да где ж я их возьму? Мои дети апельсинов тех сроду не видели и не пробовали! И живы же!» А председатель злится: «А говорить как будете с кубинёнком?» «Да очень просто! Показывать будем и говорить, как что называется. Да и детвора его возьмёт в оборот, вместе будут лопотать. Быстро нашему языку обучится!» «Ой, как легко у тебя всё получается! Вот уж действительно, простота – хуже воровства. Ну, а учиться как будет?» «Ну как все наши дети, так и кубинёнок. Вместе со всеми будет ходить в школу!» «Семь километов туда, семь – обратно? Ты в своём уме?» Уже просто кричит на меня председатель. Но я не сдаюсь. «Значит, наши дети в дождь и снег, в жару и холод пешком в школу ходят – это нормально. А кубинёнку – нельзя? Ну ты ж председатель, организуй подводу, чтобы осенью и весной на телеге, а  зимой на санях детей возили!» Но председатель стал красный как рак, схватил чернильницу и об стенку разбил. «Нет и нет! Никаких кубинят тут! Мы и так отстающий колхоз, да ещё с этим опозориться не хватало! Слушать не хочу!» С этим меня и выпроводил из кабинета.

     Я бросилась отцу на шею, хоть и принято было проявлять сдержанность, а не показывать телячьи нежности, целовала его запавшие щёки, вдыхала запах ядрёной махорки, заглядывала в его отсыревшие глаза, которые он отводил, и понимала, как сильно я люблю своего строгого, сурового, самого дорогого отца и маму, что приняли решение взять в семью кубинского ребёнка.

     Мои самые добрые, самые строгие родители! Вы отважно готовы были и на этот шаг.

     Годы прошли. Вас давно уже нет в живых.

     Помню и люблю вас бесконечно.

     Прости нас, кубинёнок, несостоявшийся приёмный кубинский брат или сестра. Наша семья готова была приютить по простоте своей душевной, да представитель власти побоялся международного скандала. Без апельсинов ведь никак нельзя! Позор! А это невозможно допустить.




(Кубинская революция была в 1953-1959 гг.)