Лишний на празднике победителей

    Утро праздника Сорокалетия  Победы в Великой Отечественной войне занималось ясное, безоблачное, и по всему видно было, что предстоящий день обещает порадовать людей настоящей весной.
    Невольно снова приходила в голову мысль, что на 9 мая природа как бы сама выступает в роли организатора и прибавляет хорошей погодой радость осознания Великой Победы. Когда же погода выдаётся пасмурная и дождливая, тогда печаль чётче выступает на первый план, и кажется, что природа вместе с людьми скорбит о миллионах и миллионах павших и покалеченных в той страшной войне.  Сырая земля, обязательный легкий ветерок, обнажённые,  не прикрытые ещё листвой, крупные и пустяковые раны деревьев, ручейки стекающего по стволам сока, как слёзы –  всё естественное, в общем-то, весной, но вместе –  подчёркивающее, настойчиво напоминающее  о другой стороне праздника: о том, о чём никак и никогда нельзя забывать, отдаваясь радости…
  Когда объявили открытие торжественно-траурного митинга и к пьедесталу памятника пригласили ветеранов – они все уместились в две недлинные шеренги. С орденами и медалями на пиджаках, старики пожимали друг другу руки и озирались растеряно, надеясь увидеть тех, кто на прошлом Празднике ещё был в их рядах.
  Назначенные выступать, сосредотачивались, сидя на предусмотрительно поставленных скамьях. Дяде Васе  же давно не давали слова, и никаких предварительных договорённостей с ним поэтому не было. Не умел он говорить на праздниках: переходил на крик, плакал, мог ляпнуть что-нибудь не совсем протокольное… Поэтому дядя Вася, когда всё началось, сидел молча, слушал своих соратников, нервно поигрывал желваками, щетинил большие закрученные усы и то и дело смаргивал слёзы – с утра он уже немного «отметил» Победу. Лицо Дяди Васи было выбрито тщательнее обычного, на сером, не знавшем с рождения утюга пиджачке висело всего две медали: «За отвагу!» и «ХХ лет Победы над фашистской Германией». Остальные награды, в том числе «Орден Славы III степени»,  «заиграли» дети и внуки.
    Сельчане тесными рядами, принаряженные, добросовестно слушали, шепотком переговариваясь друг с другом.
    Всхлипывали немногочисленные вдовы.
    Непривычно строга, почтительно стояла молодёжь.
    Женщина средних лет – председатель сельсовета – громко, несколько с надрывом,  представляла очередного выступающего.
    Не шалили под присмотром строгого военрука  парадно одетые учащиеся средней школы.
    Почётный караул из солдат ближайшей воинской части, то и дело заставлял народ расступиться, образуя проход, который тут же снова заполнялся.
    И лишь в отдалении среди деревьев резвились совсем маленькие, для которых длинная и скучная процедура ещё ничего не значила: они ждали салюта.
    И тут дядя Вася решил, что не то надо сейчас говорить. Надо же как-то… чтобы прочувствовали. Дети вот эти!
    Он встал и пошёл к микрофону. Растерявшейся, было, председателю пришлось объявить его выступление.
    - Только, пожалуйста, недолго, - попросила она, морщась.
    Дядя Вася по-солдатски выпрямился во весь свой немалый рост и сделал строгое лицо, выпучив глаза и ощетинив седые будёновские усы. Слабый ветерок шевелил его ещё густые, но уже совершенно белые волосы. Он долго молчал, озирая собравшихся.
    Кто-то из молодых сострил. Послышался одинокий смешок, поддержавшего шутку.
    - Детки! Дети мои! – обратился дядя Вася к школьникам, стоявшим с венками прямо перед ним, чуть внизу.
    - Дорогие мои! Вы ведь все детки наши! - слёзы наполнили его глаза. – Мы за вас насмерть стояли! За это ваше! Светлое будущее! За Советскую власть, понимаешь!
    Дядя Вася крепко зажмурился, выгнал слёзы на сухие, морщинистые щёки и, чуть тряхнув головой, продолжил:
    - Меня вот… контузило! Под Кенигсбергом! – выкрикивал он каждое слово. – Также! Имею осколочное ранение! Вот здесь! Выше поясницы!
    Дядя Вася, отвернувшись от людей, чуть приподнял полу пиджачка дрожащей рукой (у него и всё лицо тряслось от волнения) и нагнулся, показывая место ранения. Председательша стремительно двинулась к оратору, но до рубахи дело не дошло, и она вернулась на место.
    - Эх вы, детки вы мои родные… Вот вы с цветами пришли – это хорошо.
    Он снова плакал.
    - За это!  Спасибо вам большое! Будьте такими хорошими всегда! Не будьте… Бюрократами!
    Дядя Вася выкрикнул ненавистное слово с таким отвращением, что в динамиках засвистело.
    - Сейчас капиталисты опять про войну мечтают. Опять войну хотят… Он, американец, войны-то не знает. Не знает! Я две войны прошёл! Финскую ещё!..
    - А что пришлось нашему народу пережи-ить… Что мы пережили… Эх, детки мои, детки…
    Можно было заканчивать. Председатель подошла и стала деликатно трогать дядю Васю за рукав. Но он не замечал её. Он далеко отошёл от микрофона и кричал, не слыша своего голоса, ещё громче.
В президиуме уже не шепотом говорили о своём, поглядывая на развоевавшегося оратора и предоставив возможность выходить из положения женщине.
    - Василий Иванович…
    Дядя Вася между тем утёр ладонью глаза и неожиданно сказал, обращаясь не только к детям:
    - Я вам сейчас песню спою.
    Он огляделся, поискал вокруг себя глазами.
    - Гармошки нет. Но я так… На стихи, которые я нашёл у убитого нашего солдата. Там, под Кенигсбергом. Они с документами были.
    Он снова приосанился, расправил усы, облизнул пересыхающие губы и приблизился к микрофону.
    Внизу весело загудели, засмеялись, кто-то захлопал в ладоши.
    - Василий Иванович, прекратите, – зло зашипела председатель, сильно дёргая его за рукав.
    - Что? Я песню хочу спеть! Детишкам. Им полезно.
    - Здесь не концерт. Вечером в клубе будет концерт – приходите и пойте, сколько влезет.
    Заканчивайте, Василий Иванович, вы нам митинг срываете, - пыталась свернуть всё поделикатнее измучившаяся женщина и решительно взяла его под руку.
    - Да уйди ты! – Василий Иванович резко отнял руку. -  Я ребятам спою! – упрямо заявил он.
    - Пусть поёт! – прокричал издалека кто-то весёлый.
    Несколько человек опять захлопали.
    - Клоун какой-то! – уже не сдерживаясь, выкрикнула вышедшая из себя председатель и быстро пошла к краю площадки.
    - Отключите микрофон! – скомандовала она заведующему клубом, - Валерий Петрович, отключите микрофон!
    Дядя Вася между тем уже начал петь свою песню на немудреные пророческие стихи убитого под Кенигсбергом солдата, имя которого он тогда даже не записал.

В солнечном просторе на широком поле,
Где едва заметно зеленеет лес,
На траве помятой, раненный гранатой,
Тихо умирает молодой боец…

    Старый солдат пел, уже совсем не обращая внимания на слёзы, ручьём катящиеся из глаз, пел, не понимая, что микрофон отключен, и прижимался к нему ближе и теснее, не слыша себя из динамиков.
    Он пел про белую берёзку, склонившуюся, по-матерински, над умирающим солдатом…
    Про голубое небо над полем боя…
    Про синие потухающие глаза умирающего солдата…
    И рыдал.

    Только после шестого куплета, когда уже больно было смотреть на беззвучно шевелящего губами рыдающего старика, слушать пошловато-весёлый смех отдельных молодых людей, оглупевших от вина, удалось, наконец, убедить седого ветерана отойти от микрофона. Дядя Вася глубоко обиженный и разозлённый, махнул в сердцах рукой, спустился вниз и пошёл прочь из парка…
    Наверное, впервые за последние лет двадцать он не смотрел, как пионеры торжественно возлагали венки к плитам с высеченными на них знакомыми фамилиями погибших; не слышал всегда по-особенному волнующего автоматного треска салюта; не выпил свою кружечку специально по этому поводу привезённого из райцентра холодного бочкового пива в кругу бывших фронтовиков, вспоминая уже в другой, неторжественной, обстановке самые памятные дни и годы своей жизни…
    Дядя Вася шёл домой, чтобы поскорее залить вином душившую обиду.
   
Ты стройна и красива, ты строга и ревнива,
Как моя невеста, как родная мать.
Платье белоснежно, ты ласкова и нежна
Будешь непробудный сон мой охранять.

    Ближе к вечеру, немного проспавшись и подзарядившись вновь портвейном (жена сегодня в честь праздника была не так сварлива), слезливым басом, в одиночестве пел дядя Вася любимую песню, сидя на бетонном крыльце барака на шесть хозяев, аккомпанируя себе на старенькой посапывающей двухрядке.

Вот тебе записка, прижми к сердцу близко.
(Её обнаружат, её найдут).
О моей кончине. Раненный я в спину –
Чувствую: мне вечным сном уснуть…

    А погода...  Надо же! Ведь так ясно было. Вдруг откуда-то набежала маленькая серая тучка и на весеннюю землю, на сочное первотравье упали скупые, как мужская слеза, крупные одиночные дождинки. Впрочем, ничьего особенного внимания в этот праздничный день они не привлекли.