Бабушка

 
    Так уж определило сознание человеческое, что на двенадцатом году жизни, ты себя считаешь взрослым. Это, с моей колокольни если глядеть. В этом возрасте родители всё неправильно говорят. Трудно им взрослым понять, что такое любовь настоящая в четвёртом классе. Если бы знали они, что Наташка Горкина, отличница - раз, звеньевая - два, в пионерлагерь Артек от школы ездила - три.  Ещё отец её с фронта финку немецкую, настоящую привёз.   Карандаши у неё были - 36 цветов и красивая она была очень. Правда, в очках, зато галстук шёлковый, вот.
    Дом её находился рядом с домом моей бабушки. Ловко я сообразил, что шефство, как тимуровец, я дополнительно могу и над своей бабулей взять, к тому же  у ней вкуснятина всякая всегда. Ох, и хитрый я был тогда, да смекалистый - жуть. Охрана же отличнице и звеньевой нужна. Учились - мы во вторую смену. Вот и носил я с довольным видом чужой портфель с чужими пятёрками после школы. На второй вечер проводов я сам в обед не съел, а Наташке, купленный в школьном буфете пирожок с повидлом, отдал. И какой пирожок ... - мечта. Всё это произошло в момент провожания её домой. Не вздыхая и не жалея, вручил ей пирожок от щедрот души. Сам даже не откусил ни разу. Она глядя мне в лицо, своими честными, пионерскими глазами достала из портфеля и подарила мне шикарную коробку карандашей в 36 цветов. Наши взгляды, словно молнии, пронзили молодые, горячие, сердца под пионерским галстуком.  Мы сразу поняли, что безумно любим друг друга.  В тот миг я был уверен, что  на ней женюсь. Результатом наше тайной любви стало то, что четвёртый класс я закончил "хорошистом" и на общешкольной линейке, вручили мне книжку - "Наш спутник", за хорошую учёбу.
   Поморозив нос и под носом минут 10 - 15 у ворот моей возлюбленной, летел я счастливый, есть, отогреваться, и ночевать, к милой бабуленьке.
На мой грохот замёрзшими валенками, призывно гремела щеколда. Открывалась крепкая дверь, и вваливался я вместе клубами морозного воздуха в благодатное тепло дома, под доброе, старческое ворчание Прасковьи Дмитриевны. Гремел рукомойник, летели пимы на огромную русскую печь, суетилась родная старушка, накрывая на стол. Первая заповедь русского человека - накорми, напои. В Сибири - это закон, Даже врагу кусок хлеба дадут, а если внук родной, да на деда Степана крепко смахивает? Вот уж тут - то и появляется на столе, как из рога изобилия. Всего помаленьку, чтобы съесть, но какие деликатесы.
   Неужели очень сложно в наш реактивный век, повторить, что помню я. Нет, видно время не воротишь вспять.  Настоящих русских печей уже и в помине нет.  Как нет и печников-мастеров, эти печи класть - тоже. - "А без русской печи всё не те калачи". Сколько же хорошего и доброго наши деды и прадеды нам оставили. Какое наследие! Какую историю! Какой язык! Какие традиции! Какой силы дух русский! Враги наши, только о русский дух все зубы свои, особенно за последнее столетие, переломали.  Русь стоит, и будет стоять! Помнить надо везде и всегда, что ты русский человек.  Кровь в тебе течёт русских предков, чтить их заветы надо.  Гордиться тем, что ты русский, в каждой семье. Беречь свою семью от всяких западных гадостей. Вот тогда у России всегда будет могущество. Будут новые технологии, новые ракеты, модернизированные автоматы им. генерала Калашникова, русские печи и калачи. Да еще, какие калачи!
   Сладко спать на тёплой, русской печке, укрывшись овчинным тулупом. Вот и спал я, разомлев в благодатном тепле, сытый и счастливый. Сны - то на печи и то хорошие снятся. Видел я, ясное солнышко, с золотистыми лучами, из - за маленькой тучки. Огромное, бескрайнее поле с волнами спелых, колосьев. Я по грудь утопаю в этом тяжёлом золоте хлеба. И не иду, а плыву, плыву по безбрежным, нескончаемым волнам пшеничного моря. Далеко, далеко работает комбайн моего отца. Я, в хозяйственной сумке несу ему в поле обед. Огромный, поджаристый каравай душистого хлеба и целую бутыль молока. Шустрый, серенький, наглый воробьишко, порхая и трепеща, коротенькими крылышками, остервенело, пытается оторвать, кусок от вкусного, хлебного каравая. Я никак не могу прогнать эту пархатую птицу. Вырвал - таки  воробей кусок каравая, хотел проглотить и подавился. Лежал он на кочке, рядом с хлебным полем, распустив мелкие  пёрышки и, давился куском. Помирал, а всё проглотить пытался. Вот - думал я - за что тебя жида, все птицы не любят. Ну и поделом тебе. "На чужой каравай рот не разевай". И такое желание было дать этому пархатому – пернатому хорошего пинка, да только жалко его стало. Воробей всё же.
   Ласковый голос бабушки окончательно разбудил меня. "Эй, Жихорко, лемуровец или, как там, по- вашему,  пионерскому - то, бегом на улицу, да за ветром дело сделай, как бы не продуло после печки - то". Подпрыгивая на одной ноге и гремя соском рукомойника, я больше косился в сторону стола. "Руки - то рукотёром вышаркай, а лик - от вышитым полотенцем. Да как Степанушко, за стол - то садись, степённо. Внучонок ты мой дорогой, для вас ведь живу, всё на столе твоё" - приговаривала она. Мало кто сегодня помнит, что такое кипячёное, тёплое молоко с поджаристой пенкой, приготовленное в русской печке, да в керамической крынке. А хлеб, ноздреватый пахучий пшеничный хлеб, домашней выпечки. Макаешь его прямо в тарелку с душистым мёдом,  и  жуёшь, жуёшь это жизненное чудо с тёплым молоком.
 И опять, вспоминая добрые руки бабушки, вижу я этот хлеб. Даже запах чувствую. Нет в мире, наверное, ничего вкуснее краюхи хлеба из русской печи.
   Россия всегда славилась великим умением выпекать на поду разнообразные хлебы. Вспоминаю Прасковью Дмитриевну, культуру её в отношении приготовления еды, в частности хлеба. Ведь когда наши мудрые бабушки и прабабушки пекли белый хлеб?  Только по великим праздникам, иногда по воскресениям, и ни в коем случае, в течение недели. В постные дни моя бабушка, да и на Руси Великой, всегда пекли хлеб, приготовленный из смеси ржаной и пшеничной муки. Это ведь отнюдь не из - за экономии. Нашёл я как - то статью в "Настольной книге для больных и здоровых доктора Платона"- 1895 года издания, а там сказано: "Если человек, будет постоянно кушать рафинированный белый хлеб, он обязательно придёт к умственному и физическому разрушению". Правильно сказано. Возьмите для примера царя - батюшку из русской сказки или царей из нашей истории.
    Очень я любил ходить на рыбалку с ночёвкой. В 12 лет я уже мужик, добытчик, спрос с меня, как со взрослого, правда, по детской линии. Ягоды, грибы, рыбалка, а что мне сильно нравилось - быть взрослым.
   Стояли у меня на речке Китерне, пять корчажек, в тайном месте. Это такое рыбацкое приспособление из тальниковых прутьев. Что - то вроде чернильницы непроливайки. Туда, по направленному лазу рыба заходит на приманку, а обратно не может выбраться. Шуткой, смехом, а половину ведра гольянов да мелких линей я всегда приносил. Гольян - это рыбёшка, без чешуи и костей. Вернее всё это в ней есть, только не чувствуешь, что кости в ней есть, когда начинаешь есть, особенно когда проголодался. Величиной он с мужской палец, иногда немного больше. Зеленовато - оливкового цвета, с золотистым отливом. "Только мал золотник, да дорог".  Чистить их не надо. Бабушка моя, прополаскивала их в колодезной воде. Брала большую чугунную сковороду, разогревала её в русской печи на углях. Клала на сковороду кусок домашнего, сливочного масла, приготовленного методом сбивания. В растопленное, на сковороде масло, резала репчатый лук, тёрла морковки, жарила лук до золотистого состояния. Вытаскивала сковороду, вываливала из ведра помытых гольянов. Посыпала из мешочков разными травками и заливала взбитой сметаной с сырыми, куриными яйцами. Конечно, в меру солила и чуть бросала душистого перца. Закрывала сверху металлической крышкой, но щель между верхним бортиком сковороды и этой была в сантиметр. Всё приготовленное ставилось внутрь, на слабые угли в глубину печи. Хайло печи бабуля закрывала жестяной заслонкой. Довольно скоро, из кудесницы - печи, по всей кухне, вокруг лавки, издеваясь над нашими чуткими носами и голодными желудками, властно плыл запах.  Нет, - это плыл дух, это какая - то обволакивающая, пьянящая волна вкусного до невозможности дурмана. Мы, ребятишки - рыбаки, старались держаться мужчинами, но это было выше наших сил. Постоянное глотание и предательская слюна. Особенно горящие глаза, выдавали скромное желание сожрать даже стол, на который ставилась драгоценная сковорода. И был пир! И был хлеб, чудесный хлеб, который прижимаешь к столу, а он из толстой лепёшки опять превращается в огромный кусок пахучего, ноздреватого чуда. Работали мы деревянными ложками в сковороде, как Александр Невский на Ледовом побоище, со всей страстью, от души, плечо в плечо, молча и даже, остервенело. Пословица: "Когда я ем, я глух и нем" - тут была лишней. Я сейчас знаю, что самый лучший повар в мире - это голод. Тогда я был точно уверен, лучше Прасковьи Дмитриевны повара нет и быть не может.
   Сама бабушка, как - то вроде и не выделялась ни чем. Невысокого роста, чуть - чуть полноватая, но не толстая. В еде для себя она знала меру, а посты соблюдала, как истинная верующая. Она свято верила в Бога. Верила для себя, показухи не терпела. Всегда повторяла: "Без бога не до порога". Очень мягкая и ласковая с внуками и внучками, в то же время меня любила больше всех. Уважительно разговаривала со всеми. Но имела стальной стержень в душе, если надо. Её правильные черты и приятное, овальное лицо старой женщины в девичестве было видимо, очень красивым. Её бабушка и её мама, моя прабабушка, занимались знахарством, собирали травы, лечили молитвой. Силу своих знаний, особенно моя прапрабабушка, передала моей бабуле. Бабушка Прасковья  в зрелом возрасте, свободно могла читать чужие мысли, обладала силой внушения. Делала всевозможные снадобья для животных, если необходимо, для людей. Но больше лечила людей внушением. Кто её боялся, а таких было много, звали её "Ситничиха". Большей частью старались обходить её стороной. Боялись смотреть ей в глаза. Но при первом, горе бежали к ней за помощью, и зачастую, прямо падали перед ней на колени. Горе и отчаяние стирает грани приличия. Вспоминаю один случай, который врезался в мою память до последней точки.
   Стояла середина лета. День выдался не совсем солнечный, но солнца было много. После обеда я строгал удилище на бабушкином дворе. Гуляли куры по зелёной траве, спал за сарайкой добродушный пёс. В калитку ограды прямо вбежал запыхавшийся начальник милиции. В форме, при револьвере, бросил на землю фуражку, и просто рухнул перед бабушкой на колени.
- Прасковья Дмитриевна, спасай.
Даже не объясняя, что случилось и от чего спасать. Кого спасать? Лоб и редкие волосы его были мокрые. Губы дрожали.
- Спасай, Пуша, спасай Христа ради, - чуть не кричал он. Бабушка очень внимательно поглядела на начальника милиции. Я глядел на неё во все глаза, ничего не понимая. Мне, тогда моя добрая бабуля показалась скалой, какой - то глыбой, а я и милиционер, маленькими, как карлики. Совершенно спокойно, каким - то металлическим холодным голосом, который до сих пор в моих ушах, она сказала, глядя на человека в форме: - "Для тебя, подлеца, за то, что ты столько народу порешил, разорил и посадил безвинно, я и пальцем не пошевелю. Поняла я, что коня тебе твой большой начальник из области дал, знаю, что выгонит он тебя в три шеи, если конь сдохнет. Коню помогу, люблю лошадей. Тебе совет дам, лосей больше не стреляй. Крови - то на тебе людской сколько? Иуда".
  Я ничего не мог понять. Бабушка отвернулась и ушла в дом. Я вдруг почувствовал, что у меня есть ноги.  Минуты за три я пришёл в себя. Начал соображать. Милиционер сидел на чурке, для колки дров совершенно бледный. Фуражка валялась рядом. Бабушка вышла довольно быстро. Взяла мою руку в свою тёплую ладонь. Она снова была бабушкой.
   Двухэтажное, деревянное здание районной милиции, с хозяйственными дворовыми постройками и загоном для лошадей из жердей, находилось метрах в 150 от бабулиного дома. Все заборы и прясла облепили любопытные граждане, разного пола и возраста. Рядом с сараем, у жердей загона бился в агонии большой, красивый, чёрный конь донской породы. Он был весь в грязи,  мокрый в хлопьях пены, с абсолютно дикими стеклянными  глазами. Он, то вскакивал, то падал набок и на спину, катался и страшно бил копытами.  Какой - то хрип и хлюпание вместо ржания вылетали из его горла.
Бабушка остановилась от коня метрах в десяти. Обвела холодным, нет, ледяным взглядом толпу. Она опять стала похожа на серую глыбу. Тихо, но очень внятно, с тем, же железом в голосе, от которого, аж присел милиционер, показала пальцем на одного и другого человека, сидящего на заборе, сказала:
"Того и вот того убогого, убери. Мешают". Сам начальник, вместе с помощниками, аж пинками, не объясняя за что, погнали бедолаг от зрелища. Бабушка подошла совсем рядом к бешеному жеребцу и что - то начала ему тихо говорить. Конь как - то обмяк. Что бабушка говорила, я не слышал. Мне было страшно и, в голове стоял, какой - то звон. Жеребец встал, он шатался на ногах. Вся шкура и мышцы  коня  дрожали, как холодец. Бабушка зашла в загон и положила правую руку на хрип лошади. Конь дёрнулся, как от удара током и замер. Она взяла косой нож и сзади, в паху что - то разрезала. Кровь мощной струёй полилась в заранее подставленное ведро. Налилось больше половины ведра, от крови шёл пар. Бабушка, минуты три гладила рану и что - то шептала. Струя стала стихать, стихать и, остановилась совсем. Стояла гробовая тишина.
"Принесите тёплой воды" - скомандовала негромко Прасковья Дмитриевна. Мгновенно два ведра с водой стояли рядом с бабушкой. Она достала мешочек с травой, один, потом другой и высыпала их в ведро. Поднесла его к жеребцу, погладила его по носу и властно сказала: - "Пей". Конь выпил всё, до самого донышка. Она взяла его за гриву и увела в конюшню. Выйдя, сказала начальнику милиции: - "Спать он будет сутки. Проснется, дать пол - ведра молока. Кормить пять дней овсом. Запряжёшь через неделю".  Взяла меня за руку и какая - то совсем ослабшая, повела меня к себе домой. Нас провожала тишина и редкий ропот. Дома бабуля сразу же уснула. Спала часа два. Я заметил, что платье на плечах и даже платок во время сна, были совершенно мокрые. А жеребец - дончак, через неделю лихо наматывал вёрсты на свои могучие, кованые копыта. История была бы не полной, если бы я, не рассказал завершение. После Нового года разлетелась по Абатску молнией весть. Начальника милиции привезли мёртвого, совершенно изуродованного в милицию на лошади. Он с друзьями на охоте, браконьерничали. Загоняли лося. Прилично выпили. Начальник стоял на первом номере. Гнали на него. Первый выстрел попал в плечо лося, второй в рога. Патроны заклинило в стволах. Сохатый ждать не стал. Катал он по снегу рогами начальника Абатской милиции и бил передними копытами, страшными как молот, невзирая на должность и звание. Торчали вырванные из туловища рёбра.  Была раздроблена голова и весь он смотрелся, как кусок кровавых лохмотьев, когда его увозили в морг.
    В деревнях и сёлах, видно не только в наших краях, каждый пятый - родня. В первом или седьмом колене, не суть. Километров 20 на прямую от нашего села, стояла деревенька Болдырево,  жителей на 500. В деревеньке этой тётка моя жила, далёкая родственница. Скандальная, хитрая и жадная на чужое - баба, звали её Властелина. Сама худощавая, волосы чёрные, с орлиным взором и жилистыми руками. Работала она много лет продавцом в Болдыревском магазине. Магазин  довольно большой, смешанных товаров и один на всю деревню. Родион Степанович Горин, муж её, прошёл с честью войну.  Был снайпером, имел много правительственных наград, тяжёлое ранение в руку, грудь и плечо, а ещё имел он, добрый, покладистый характер. Жили они с Властелиной, как в русской сказке "Морозко".  В точно таких же отношениях между дедом и старухой. Частенько он при мне говаривал в адрес супруги: "Властя, мать тебя так, совсем ты осатанела, кобель наш сторожевой - Полкан и тот от тебя прячется. Боится, что ты его искусаешь".
Видимо на почве нервного самоистязания и появилась на правой руке, от кисти до локтя нехорошая краснота. Впоследствии -  перешедшая в экзему. Что говорить, болезнь не заразная, но смотреть на язвы неприятно. Ходила она всегда в платье с длинными рукавами и совсем озверела на жизнь. Где только не лечилась Властелина, у каких врачей только не была. С десяток курортов проехала. Вроде приглушат чуток, а через месяц опять та же картина. Не знал я, что годов 15 назад, эта родственница совершенно незаконно разразилась жуткой бранью на справедливое замечание моей бабушки, по поводу семейных отношений Родиона и тётки. Понимая, что "горбатого могила исправит", бабуля, в ответ на брань сказала: - "Бог вам судья". После этого родственные отношения между Прасковьей Дмитриевной и Властелиной, треснули,  напрочь. Тётка даже не здоровалась, а в Сибири - это грех, не пожелать здоровья сельчанину или земляку.
   В канун "Бабьего лета", когда летит тонкая, нежная, серебристая паутина. Когда пахнет собранным урожаем.  Когда ласково, но не жарко светит солнышко, прощаясь с порой цветения, тут я и стал свидетелем необычайного факта.
Бабушка сидела на лавочке, у забора. Я сидел рядом и думал, как выпросить у бабули 20 копеек на кино и газированную воду. Неожиданно появилась лошадь  бурой масти,  из - за  угла, запряжённая в обычную телегу. Повозка остановилась около нас. Властелина слезла с телеги. Одета была дорого. Однако вид её казался настолько измученным и каким - то опустошённым, что стало её по - человечески жалко. Я подумал, глядя на неё, что краше в гроб кладут. Она была, среднего роста, сухая и прямая, как жердь. Тихо поздоровалась с бабушкой по имени отчеству и стояла, в растерянности, теребя цветастую шаль. Бабушка подняла голову, внимательно поглядела ей в глаза. Господи, спаси всех от этих стальных ножей, всаженных прямо в мозг. Это не взгляд, это леденящий душу удар током страшной силы. Тётка разом обмякла и повалилась грудью на забор, потом на лавочку. Силы полностью оставили её. Она уже не могла ничего. Даже злость в ней не сопротивлялась. Она сидела, держась за штакетину забора. Голова её с орлиным взором свалилась на грудь и только тихо молила, неоднократно повторяясь:     - "Прости Прасковья Дмитриевна, прости ради Христа". Бабушка даже не поздоровалась. Она встала и, глядя поверх головы тетки, сказала: "Ты почему крупные деньги женщине не вернула, которые вчерася в магазине твоём она обронила.  У неё горё в семье и много детей".
- "Я отдам, я всё отдам, она же потеряла, я не сама, я не обманывала, баня у ней сгорела, водки хотела за лес, я не хотела" - с каким - то подвздохом, сквозь настоящие слёзы быстро говорила Властелина. Я был поражён,  откуда бабушка знает про деньги вчерашнего дня, когда не видела тётку 15 лет.
-"Эх ты, торбохватка. Матери твоей ещё жало - то надо было вырвать, царство ей небесное. С молоком и змеиную душу тебе она дала. Раз сломалась, Бог тебе судья, вижу, больше не поднимешься. С магазина уйдёшь ягоды  в заготконтору собирать. Лес тебя долечит. После полуночных петухов зайдёшь в дом, дверь я не запру. Сейчас иди на реку, умойся, гляди на воду, думай, как и зачем, жила".
Во что бы то ни стало, я решил увидеть то, зачем придёт тётка. Лучшим местом и наблюдательным пунктом были, конечно, полати. Бабушка занималась на кухне своими делами. Я ел втихаря парёнки и думал про Наташку Горкину. Она заметно выросла за лето, стала чуть выше меня. Зато мускулов у ней, совершенно не прибавилось. Правда, вроде бы выбражулистей стала. А вообще она ничего. Только совсем в машинах не разбирается. Ладно, учиться ещё долго. Может Людке Песковой портфель помочь донести. Она вообще - то рядом с моим домом живёт. Посмотрим, год только начался. Глаза мои предательски слипались. Голова становилась тяжёлой. Чтобы не заснуть, я сел и стал разглядывать комнату. Горели три свечи, в тяжёлом чугунном подсвечнике, каслинского литья. Красивая, позолоченная лампадка слабо освещала тёмные и таинственные образа. На столе лежала старая шкурка выделанного козлёнка. Прямо на шкурке лежали три огромные, коричневые с ремешками и застёжками, книги. Рядом стояла литровая бутыль, с какой - то прозрачной жидкостью, похожей на воду. Зачем - то бабушка развесила по стенам  богородскую сушёную, в пучках траву (чебрец). Ставни были плотно заперты. Остывающие угли багрово - фиолетовыми бликами, бросали oтсветы гаснущего пламени из жаркого зева русской печи. Тихонько скрипнула тесовая дверь в сенях.  Открылась дверь в дом. Мой сон улетучился в одно мгновение. Властелина вошла, как тень, перекрестилась на образа и тихо села на широкую лавку. Бабушка, как маленькую, погладила её по голове. Достала из печи шумовкой красные угли. Брала по одному горящему углю голой рукой, побросала их в большую солдатскую кружку. Взяла со стола бутыль и налила на угли содержимого из бутылки. Угли недовольно заворчали и затихли. Бабушка подошла к образам, поднесла кружку ко рту и долго шептала, какую - то молитву, шевеля губами у самой жидкости. Несколько раз перекрестила кружку и дала сделать три небольших глотка тётке. Дальше я не видел из - за печи, но вдруг мне почему - то стало страшно. Следом за этим чувством, я услышал металлический голос, с лёгкой хрипотцой и стальной интонацией. Волосы мои начали вставать дыбом, мне хотелось убежать, но ноги опять отказали совершенно. Говорила она, будто вбивала гвозди: "Возьмёшь этот настой, каждую ночь, за третьим петухом намажешь язвы от локтя до кисти.  Сделаешь три маленьких глотка внутрь. Прочтёшь после этого молитву "Отче наш" и три раза просишь прощения у покойной матери. Каждую ночь, в течение семи дней делай так. На седьмой день рука будет чистой. Чистой, чистой, запомнила? Болезнь оставит тебя. Будешь зла людям желать, покроешься язвами вся, до самой смерти. Встань".
Бабушка подала Властелине в бутылочке жидкость и перекрестила её. Тётка стала благодарить, суетиться, целовать бабушке руки. Та отстранила её и сказала: "Иди, иди с миром" - совершенно нормальным голосом, мягким и приятным. Дальше было сказано в мой адрес:
-"Жихорко, слезай, я тебя умою. Слезай, ишь ты, задумал притворяться. Вот молодец, парёнки - то брось. Рука еть занемела, держишь".
Я бросил парёнки, которые и, правда держал, с момента прихода тётки. Спускался с полатей и размышлял: - "Почему она со мной говорит. Я ведь ей не отвечаю. Как она увидела парёнки ночью, да ещё через доски полатей. Я же их в углу ел". Мысли мои остались без ответа. Бабуля умыла и меня с уголька. Я спросил: - "А как ты парёнки увидела? Как узнала, что я притворялся?"  На что она тихо сказала: - "Господи. Володенька, внучонок ты мой, в твоей - то голове, как в светлой горнице. Спи, иди, Жихорко".
   Проснулся я, когда солнце весёлыми лучами, весело плясало на стенах и окнах.
Через 8 или 9 дней тётка Властелина опять пришла к бабуле. Я её сразу - то и не узнал. Она вся преобразилась.  Была  подвижной, весёлой. Глаза её сияли. Она стала моложе. Войдя в дом, перекрестилась на образа, положила отрез тёмно - синего сукна на табуретку. Сняла шерстяной пиджак и осталась в розовой кофте без рукавов. Я глядел и не верил своим глазам.  От страшных язв на руке не было и следа.  Вместо язв - ровная, розовая кожа.
 -"Пушенька - говорила она - я ведь на восьмой - то день утром как увидела свою руку, свет перевернулся. Я ведь на радостях - то три отреза сукна по деревне раздала.  Родьке и то бутылку водки выставила. Я вот тут ещё медку. Прими Пушенька, от чистого сердца. Оставайтесь, со Христом" - сказала она и ушла, прямая и счастливая. Я ел дорогую, шоколадную конфету, а бабушка ходила по дому и тихонько улыбалась про себя. Тётка и правда до глубокой старости работала заготовителем. А Родион Степанович, встречаясь с моей мамой, частенько говаривал, разводя руками: "Ну, Фешка, ничо не пойму, я ить больше Властю - то стерьвой не называю. Пушеньке - то надо в Москву, главным лекарем сразу поставят. Секлетарей да енералов лечить. Светопредставление. Ясное море, едриттвою в лапти". И смело выпивал рюмку перцовки, никого не боясь.
   Летело время, взрослели и старели люди. Всё шло по намеченному кругу. Вот и я, уже отслужил срочную службу. Жил в областном городе. Редко я стал бывать в родных краях. Но, сразу по приезду домой, обняв родных и близких, спешил навестить любимую бабулю. Она стала совсем старенькой. Шёл ей 95 год. Она сидела и чего - то шила. Нитку в иголку вставляла сама, правда уже с трудом, но очками пока не пользовалась. На моё удивление появились на столе заварные калачи, картофельные котлеты, с куриным яйцом жаренные в сметане, ядрышки семечек подсолнечника, варёные в липовом мёде и тушёная курица с картошкой в русской печи. На мой вопрос: "Бабуленька, когда же ты успела, я ведь полтора часа назад, как приехал?"
 - "Эх, Жихорко, голубь ты мой, когда ты ишшо в паровоз - то сел, мне ужо серсо подсказало".
Вспомнил я, когда сыновья в гости хоть откуда приезжали, всегда она горячей еду на стол, без задержки подавала. Это была ещё одна правда бабушки. После общепитовских котлет и сосисок, да синей куриной ножки, такая еда, была просто сказка. Уже под самый вечер я, спросил бабушку: "А вот тот случай с Властелиной. Я, ведь знаю, что экземы у неё больше не было. Что это за лекарство, в литровой бутыли?"
- "Эх, внучок… Человек - от, он еть, как ворон, триста лет должен жить. Кажной сам себе и по своему век укорачиват, а Господь, всё человеку - те дал. Ноне и врачи - те не понимают, скорей не хочут понимать. Тело, вроде как лечат, от лукавого всё это. Больши деньги на лекарствах, да на горе человеческом имеют. Человек - то от любой хвори и напасти сам себя излечить можот.  Я, Володенька, словом лечу, словом и душу на правильный путь ставлю. Словом, да Божьей помощью, без счёту я, народу на ноги поставила, скотины тожо. Лечить - то стараются все тело, а лечить - то надо сперва -  душу. Что касаемо лекарства тово, так ето, внучок, свята вода была».

Дед Владимир. Г. Ногинск. 2000 год.