От войны до войны

Комната встретила меня сквозняком, проникающим сквозь раму старого деревянного окна. Я сбросил рюкзак с плеч, мышцы приятно ныли. Стрелка часов минула цифру «восемь» - нас опять задержали. Новый год. Фуры с шампанским.
Я разделся и без сил рухнул на диван, перед телевизором и лениво листал каналы, в которых новости об Украине чередовались с тупыми комедиями или сериалами про несчастных женщин. В окнах соседнего дома горели гирлянды, а к вечеру, наверняка, кто-то запустит пару предпраздничных салютов. Я оставил канал с новостями и расслабленно полу-лег на диван.
Часа через пол раздался настойчивый стук в дверь. Я подошел и посмотрел в глазок: Саня, парень с работы. Я открыл.
- Здарова, Миш! Ты извини, что я так вот, без звонка… Можно? – проговорил он с какой-то натянутой улыбкой.
- Привет, заходи. – он перешагнул через порог, в пакете, что был у него в руках, зазвенели стеклянные бутылки.
- Выпить не хочешь? – спросил он, раздевшись.
- Не откажусь.
Мы быстро накрыли на стол. Поставили огурцы, рыбные консервы, хлеб, кабачковую икру, в общем – все, что нашлось у меня в холодильнике, и мы сели.
- Ты чего на работу-то не ходишь? – спросил я после первой опрокинутой стопки.
- Да, тут такое дело…Я в общем, Кристину в больницу возил.
- Зачем?
- На аборт.
- Передумал все-таки? – с некоторым удивлением спросил я, у него и Кристины все складывалось более – менее хорошо, даже были намеки на семью.
- Да не могу я так, не могу. Дети эти, свадьба. А она насела на меня. «Когда мы поженимся?», «когда от твоих переедем?», «Пойдем по-выбираем мебель». Ну вот она начала с утра опять свою песню, то ей надо, то ей не нравится, этого она не хочет. Дура. Ну я ее послал. Сказал: если тебя все не устраивает, найди другого, какого хрена ко мне то лезешь? Че сама на работу не пойдешь? Ну и все в таком духе, сорвался в общем. А она мне: «Как ты можешь, я же твоего ребенка вынашиваю». Ну я и высказал, что нахрен мне этот ребенок не нужен, сказал ей одеваться, отвез в частную клинику, дал денег и сказал, что с меня хватит. – Саше было двадцать пять лет, среднего роста коренастый парень с проседью в темных волосах.  Он так распылился во время рассказы, что стало понятно, почему он пришел с двумя литрами водки . Высказаться. Мы, конечно, не были друзьями, мы даже знали друг-друга от силы месяц. Но он меня один раз выручил деньгами, и дал пожить у себя, пока я искал себе другую комнату под съем, так что волей-неволей, но я вынужден был общаться с ним, а ему, видимо, кроме двадцатилетнего пацана, больше рассказывать это было некому.
- Хреновая история, конечно. – уныло согласился я.
- Выпьем давай, - сказал он, и мы выпили.
- Не могу я тут. На гражданке. Не могу, - он с тяжестью закурил, стряхивая пепел в пустую консервную банку, - ничего не умею, вообще. Помнишь, че Андрюха-то сказал мне тогда? Так вот, он прав. Только стрелять и умею. И бухать еще. И мать каждый день за свое. «Саша найди нормальную работу, найди девушку хорошую, пить брось». Блевать уже хочется от всех этих нотаций.
Саша вернулся с армии только в этом году. Он рассказывал, что в военкомат пошел сам, как только исполнилось восемнадцать, сам хотел, рвался. Отслужив срочную подписал контракт на 5 лет и был отправлен на Кавказ. Воевать. Уволившись из армии пошел к нам – на алко-склад, видимо, потому, что в действительности ничего больше делать не умел. Там то, во время разгрузки, Андрей, завскладом, и сказал ему: «Ты че, солдафон тупой, только стрелять и умеешь, даже ящик перенести не можешь?». Фраза эта Саше в душу запала, на удивление, сильно.
- Ну я не знаю, учиться бы пошел, тебе, после армии, льготы… - неловко посоветовал я, предугадывая ответ.
- Ну нахрен мне оно надо? Я же не академик какой. Мне нормальная работа нужна. Как вот работают мужики на нефтебуровых, или, в авторемонтных, вот туда. А то в мои годы учиться, че мне там делать с этими школьниками? – он усмехнулся. И вправду, картина была бы комичной. И трагичной, единовременно.
- Ну вот, и иди в авторемонт, какие проблемы? – опять лез я с советами.
- Не могу. Вообще, как вижу искареженные машины, так мне сразу не по себе становиться… - я помнил эту историю и уже пожалел, что заговорил про машины, я даже помнил фотографии. Однажды Саша рассказывал, как их бтр подорвался на мине, как погиб почти весь взвод, показвал фотографии перевернутой машины. От всех этих историй становилось нестерпимо грустно, даже нет, не грустно, а страшно и мерзко. Страшно от того, что все это вообще имеет место быть, а мерзко – потому что об этом молчат.
-  А знаешь что самое ужасное? – продолжал Саша, - когда заходишь в деревню, а там дети пальцем в тебя тыкают и говорят «смерть русским». И когда женщины под колонны ложатся. Или когда наши солдаты в части нажрутся, а потом какого-нибудь гражданского, кто к забору подойдет – постреляют. Офицеры тоже все бухали беспробудно. Все. От страха. А еще, знаешь, что помню? У боевиков оружие было лучше, чем у нас. Новенькие автоматы, РПГ, все. А мы со старьем ходили. Будто насрать всем – сдохнем, не сдохнем. Россия большая, еще мяса пришлем.  А потом сюда приезжаешь, на гражданку, и все. Не нужен никому. Будто и нет тебя вовсе. Только вот война сниться, каждый день почти. БТР этот, и дети. Ребята, которые там остались, навсегда уже…
Я слышал все эти истории, каждый раз, когда он пил, он рассказывал о войне. Рассказывал с ужасом, да. В глазах его иногда наворачивались слезы, а иногда, наоборот, ярость, и тогда находится с ним в одной комнате было страшно. Он рассказывал о том, как мать и брат не понимают его, гонят на работы, а он пьет. Каждый день пьет, и там пил. Не знаю, всегда ли это происходит так, но если я ничего не путаю, то именно таким образом сгорают люди. Медленно, но дотла.
- А еще, знаешь, приезжаешь сюда, а тут наши девки с этими черными трахаются, стелются под них. Приезжаешь, и они тут везде, всюду. Там воюют, а они здесь. Злоба берет, сука, аж до дрожи просто. Ради чего мы воевали? Зачем там ребята погибали? Чтобы девки и дальше под них ложились? Чтобы они тут себя хозяева чувствовали и мечети строили? Уроды. И они, и правительство. Уроды, блять. – Яростно закончил он. Видно было, до какой степени все это его трогает, как глубоко западает в душу, и какая пропасть виднеется, между тем, как должно, и тем, как есть.
Он замолчал, уйдя в свои мысли. Я тоже молчал, а воздухе висела стальная тяжесть этого разговора. Он налил, мы молча выпили и закурили.
- А ты же не служил в армии? – спросил он у меня
- Нет, бегаю.
-И долго бегать будешь?
- Не знаю, пока не придумаю, куда дальше. – сказал я. Все слова звучали пустыми, равнодушными, такими, будто они вообще не относятся к нашей жизни, никак, будто они о ком-то другом.
- А я вот долго думал. Думал, чтобы вернуться. С работы меня скоро уволят, сам знаешь. С Кристиной все, конец. Даже если вернуться попросит – откажу. Не мое это – семья. Я лучше по старинке, буду шалав на одну ночь цеплять, - он немного усмехнулся, но вышло трагично, будто ему самому все это неприятно, мерзко, - мать тоже изводить не хочется. Да и куда еще? Судьба, видимо, такая.
- Ну ты же можешь в обычную часть попросится? Не воевать.
- Ха – ха. Наивный ты. Думаешь кто спрашивать будет? Да я лучше попрошусь туда, где воюют. Там и платят по больше, немного. Да и куда еще? Ну на Украину может пойду, добровольцем. Но тут оставаться точно нельзя, я тут сопьюсь или тронусь. Много наших пацанов приезжало, и в первые месяцы по дуркам да лечебницам расходились… Ломает она, война. Выкидывает из жизни…
Ветер в окне все завывал, на улице уже давно стемнело, а стрелка часов минула отметку в одиннадцать. Мы сменили тему, говори о какой-то ерунде, допивая оставшуюся водку, но каждый думал именно об этом. Об абортах, о войне, о нашей великой, но жестокой стране, о том, куда дальше идти. Огоньки соседнего дома упорно дразнили нас блестящими гирляндами, вызывая только раздражение.
- Они там сидят, наверное, счастливые… - задумчиво поговорил Саша, - знают, ради чего живут. Пойдем, наверно, проводишь меня, покурим на улице, да я побегу. А то на работу еще завтра.
Мы встали, пошатываясь, оделись и вышли из задымленной душной комнаты в подъезд. Начали спускаться вниз, то в одном, то в другом месте натыкаясь на подростков. На первом этаже, у самого выхода из подъезда, стояла русская девушка, и обнимающий ее парень-кавказец. Я часто видел их в доме, но не придавал этому значения, а сейчас, увидев, меня немного дернуло, в голове всплыли Сашины реплики. Он тоже увидел их и цедил сквозь зубы: «сука черная», «подстилка, шлюха». Я немного придерживал Сашу, чтобы он, не дай Бог, не кинулся, и мы вышли из подъезда. На улице шел снег, потеплело. Мы закурили, Саша, на холоде, немного остыл, пришел в себя.
- Видишь, мне просто необходимо куда-нибудь уехать с гражданки, - со странной улыбкой человека, который вдруг наконец-то нашел правильное решение, сказал Саша, - а то тут я точно либо сопьюсь и на себя руки наложу, либо прирежу кого-нибудь, - добавил он в оправдание.
- Ты бы все-таки с Кристиной то объяснился, она любит тебя,- сказал я.
-Да, хрен бы с ней. Я у нее далеко не первый, и не последний, сильно страдать не станет.
- Как знаешь, как знаешь…
- Ну ладно, пошел я. Давай, до завтра! – он крепко пожал мне руку и немного шатаясь побрел в сторону дома, затем, резко обернулся, - хороший ты все-таки парень! Удачи тебе! – воскликнул он воодушевленно, и, недождавшись ответа, продолжил свой путь. Я докурил и тоже отправился домой. Этот разговор слишком крепко засел в мыслях и даже породил какую-то дурную зависть, ведь Саша знает, куда ему надо идти. Знает, где найти то, что ему нужно, пусть даже это и война, но все-таки это выход из этой, я задумался, снежной, серой, предновогодней пустоты. Мне тоже хотелось бы знать, куда идти, но я не знал.
На работе на следующий день Саша не появился. И через день тоже. Через две недели я зашел к нему домой, но открыла мать.
- Саша уехал…, - лицо ее содрогнулось от грусти, - воевать…
-Все же уехал…, - задумчиво сказал я, - молодец…А мне то куда?
- Что? – переспросила мать, удивившись.
- Ничего, ничего, извините, до свидания, - попрощался я, спустился по лестнице и исчез в снегопаде и предновогодней суете.