Чёрныйангел

  (Иван Кудрин окончил войну в Будапеште. У рассказа могла быть документальная основа. )


  После рождества, под Новый год, невольно приходилось думать о Виоле. Попросту о том, что она все еще жива и, пользуясь случаем, вновь даст  знать о себе. С каждым разом это напоминание все больше отзывалось в сердце, давая повод новым угрызениям совести. Уже двадцать пять лет, как перед рождеством в их квартире появляется эта пестрая открытка. Двадцать пять лет, как она не видела Виолу и знает о ней лишь то, что написано на листке острым, все более старческим, почерком: «С благодарностью думаю о вас. Тетя Эрже».
Только в те годы она временно носила имя Виола. Впрочем, даже не очередной открытки боялась Ханна и не того, что Виола вдруг может заявиться к ним, – ее страшили неизменно повторяющиеся из года в год слова: «С благодарностью». Была ли то в самом деле благодарность, или этим Виола хотела растревожить в них совесть, не давая забыть о себе? Может, в этом больше издевки или даже злобы?
Благодарность… Ее ведь выражают за сделанное добро. Но можно ли назвать добром то, что она сделала для Виолы тогда, в последнее военное рождество осажденного Будапешта? Может, то было, скорее, унижение? Этого она не знала, но на месте Виолы не чувствовала бы благодарности. Не могла бы ни забыть этого, ни простить. Одно успокаивало: в те времена ее поступок внешне и впрямь выглядел добрым делом. Кусок хлеба, тарелка супа. Или, как тогда у нее, – макароны с маслом, сдобренные сахарным песком.
Осажденный Будапешт накануне нового 1945 года... Охвачен пламенем Королевский дворец... Один за другим взрывают мосты через Дунай. В полыньях полузамерзшего Дуная, при свете пожарища, как апокалипсическое видение, отражаются фантастические тени псевдоготической молчаливой громады парламента. Безлюдны улицы, кое-где мелькают тени. Пустынность лишь кажущаяся. Миллионный город охвачен ужасом и мужеством, страхом и бесстрашием, трусостью и храбростью и, наконец, безразличием или, вернее, равнодушием. Но, как и в пустыне есть оазисы, так и здесь, в тесноте узких улочек городского центра, не было слышно ни звука от артиллерийской стрельбы.
Завешены окна, завешены жалюзи; здесь они были в безопасности, вся семья: ее вернувшийся, наконец, с фронта муж, двое сыновей. Была даже елка с разноцветными лампочками, установленная на вращающемся музыкальном ящике и сплошь увешанная яркими конфетами, бенгальскими огнями и серебристыми нитями. Под елкой лежали подарки, скромные, правда, но зато каждому отдельно; и хотя не было прежней парадности рождественских обедов ее матери, все же, по старому обычаю, было приготовлено двенадцать блюд.  Стол был богат, в доме все цело, прибрано, нигде ни пылинки, даже окна чисто вымыты к празднику.
Мир и покой. Только позже она поняла, что тот покой был лишь обманчивым затишьем перед готовящейся бурей. Но тогда им хотелось забыть обо всем на свете, и они сидели, закрыв глаза и заткнув уши, не желая ощущать ничего, кроме этого расцвеченного елочными огоньками мирного и солидно обставленного уюта.
Домработница внесла густой ароматный суп из куриных потрохов с клецками. И в это время зазвонил телефон.
- Слушаю, - проговорила она, не называя себя.
- Ханнушка, это ты? – голос был незнакомый, уже немолодой, но не старый.
Она промолчала.
- Это Виола.
- Я не знаю никакой Виолы. – она собралась повесить трубку.
- Не клади трубку! – это был почти крик. – Я Виола. Подумай, Ханнушка, Виола, – и еще раз, настойчиво, умоляюще: - Виола. Разве ты не узнаешь моего голоса?
Она снова сделала движение, чтобы повесить трубку:
- Нет!
- Подожди же! Подожди! Виола…
И тогда она, наконец, узнала:
- Господи! – вырвалось у нее. - Так это…
- Не называй меня! – оборвал ее голос.
- Приходи к нам! – она сразу не сообразила, что говорит ей «ты». – Приходите к нам. Где вы? Далеко?
- Я здесь, перед домом.
- Так поднимайтесь. Мы ждем.
Боясь, что простынет суп, Ханна вернулась к столу и торопливо стала есть. Ни муж, ни дети не спросили, кто звонил и кого она позвала в дом. И тогда, в эту самую минуту, впервые возникло то неприятное ощущение, которое двадцать пять лет в каждое рождество не будет давать ей покоя. Черным ангелом спустилось оно на крутящуюся под музыку, сияющую огнями елку. Хоть бы не пришла!
Пусть бы где-нибудь... Но додумать не смела. Ведь это была тетя Эржи, та самая тетя Эржи, но, Боже мой, сквозь какую мглу забвения пробился ее голос! (Виолой она была по фальшивым документам.) Когда-то она была ее учительницей, сутулая, растрепанная, вечно куда-то спешившая старая дева, Эржебет Штюкер. Уже долгое время она была лишена права преподавать. Как-то в первый год войны они встретились на улице. 
- Тетя Эржи! – та заметно обрадовалась. – Что я могу сделать для Вас? – она как сейчас видит мягкую улыбку на некрасивом постаревшем лице.
- Ничего, Ханнушка, ничего.
- Но все-таки… – настаивала она.
- У меня все в норме, удалось найти несколько репетиторских уроков. Мне и отцу хватает. Нам ведь немного нужно.
- Ах, если бы я могла вам помочь! – настойчиво продолжала она.
- Право, ничего не нужно. Уж как-нибудь дотяну до конца.
Позднее она узнала, что тете Эржи и ее отцу, маленькому высохшему старичку, который всегда ходил в огромном, до пят, зимнем пальто с коричневым мехом, удалось избежать отправки в лагерь и где-то найти прибежище. И вдруг – этот звонок!
Домработница собрала тарелки из-под супа и принесла вареные потроха с овощами: морковью, петрушкой, сельдереем. Ханна выкладывала сельдерей на тарелку мужа, когда в дверь позвонили.
- Тетя Эржи! – Она впустила ее и быстро закрыла дверь, не увидел бы кто. Прежняя тетя Эржи!
- Виола, - строго повторила та.
- Но ведь для меня….
- Для тебя тоже Виола. Для всех Виола.
Она начала раздеваться. Одежда на ней была убогая: лыжные штаны на коротких кривых ногах, насквозь промокшие резиновые тапочки, длиннющее отцовское пальто с коричневым мехом, какой-то мужской свитер и пиджак, голова повязана толстым платком.
- Скорее проходите, - подтолкнула она гостью в столовую. – Согрейтесь.
- Я с утра брожу по улицам. Потрогай ухо – зазвенит. Прямо в ледышку превратилась.
- Почему же вы только сейчас позвонили?
- Боюсь я всех.
- Но вы же знаете, что я…
Она не ответила, только криво усмехнулась. Потом сказала:
- Почему именно тебе я должна доверять? – это прозвучало немного обидно, но Ханна смолчала. Если уж ей не доверять, то кому же? Ведь они так давно знают друг друга. Но в то же время – в этом она призналась себе только гораздо позже – она радовалась, что тетя Эржи решилась позвонить только теперь.
Она прошла вперед, ведя гостью за собой. От спортивных тапочек на только что вычищенных коврах остались грязные следы.
- Фери, дети! – воскликнула она с излишним воодушевлением. – Это та самая учительница, о которой я вам столько рассказывала.
Никто не сказал, что она никогда не упоминала тетю Эржи.
Проглотив кусок, муж встал и представился:
- Очень рад, - произнес он и снова уселся. В тарелке еще осталось недоеденное.
- Это Ферико, – продолжала Ханна, – а этот шалун – Петер.
Оба мальчика, как и муж, хорошо воспитанные и усвоившие приличные манеры, встали, но, представившись, опять сели и принялись накладывать себе на тарелки: потроха и овощи, которых было вдоволь.
Виола снова улыбнулась:
- Это тебя, - она показала на Ферико, - мама привозила в коляске на встречу бывших выпускников?
- Да, его.
- Где же это было?
- А… В кафе на улице Ваца.
- Да, там, конечно! Как это я сразу не вспомнила.
Наступила пауза. Ангел пролетел над ними. Это был тот самый Черный ангел.
- Садитесь, пожалуйста, к печке, сюда, в это кресло.
- Промерзла я.
- Там хорошо, тепло.
Ханна вернулась к столу и что-то доела из овощей, оставшихся на тарелке. Домработница собрала тарелки и направилась к двери. Любезно улыбаясь своей кривой улыбкой, Виола съежилась в огромном, не по ней, кресле и совсем утонула в нем.
- Красивая елка, - проговорила она.
- Она к тому же вертится и играет. А ну-ка, дети, быстро заведите музыку!
- И свечи есть, - прибавил муж.
Покачиваясь, елка начала вертеться, играя и горя огнями. «Тихая ночь, святая ночь!» Уже старый механизм, хрипя, поскрипывая и замолкая время от времени, проиграл незатейливую мелодию.
Разноцветные отблески играли на лице Виолы, еще в юности покрывшемся морщинами.
Домработница внесла огромную жареную индейку и к ней гарнир: рис с грибами, жареный картофель, салат и персиковый соус. Сначала Ханна положила мужу, затем детям. Себе выбрала кусок в последнюю очередь, она любила ножку. «Это самое сочное мясо!» – говорила обычно ее мать на рождественских обедах.
- А я так испугалась, – проговорила она, приступая к индюшачьей ножке, – какая-то  Виола…
- Тебе-то, дорогая, чего бояться. - Виола прижала руки к печке, наслаждаясь ее приветливым теплом; под спортивными тапочками уже собралась небольшая лужица.
- Ну, все-таки, времена сейчас тяжелые.
- Для тебя? Для вас?
Она сказала это просто, без тени упрека.
- Дорогая, - муж протянул тарелку, - положи еще кусочек грудинки. – И повернулся к Виоле: - Всем тяжело, госпожа учительница.
Черный ангел снова пролетел над ними. Все продолжали есть. Дети тоже несколько раз просили добавки. Он индейки на блюде лежали одни остатки, картофель перемешался с салатом, в салатнице тоже разгром. На столе – красивая белая скатерть (береженая, нигде ни пятнышка!), фарфор, оставшийся еще от бабушки, столовый сервиз из серебра, хрустальные бокалы. И белое вино. Муж пил умеренно, в наступившей тишине слышно было, как он, время от времени, наполнял себе бокал. Детям тоже налили понемногу. Виола с улыбкой смотрела на них, она уже отогрелась в своем огромном кресле, но была все такой же маленькой и нескладной. Она еще нет-нет да и прикладывала руки к печке, хотя нужды в этом уже не было. Все медленнее крутилась елка, мелодия звучала все фальшивее, но все так же ярко горели электрические свечки. Взглянув несколько раз на Виолу, на ее равнодушное, застывшее в любезной улыбке лицо, Ханна оставила вилку и нож, взяла рукой неподатливую ножку и продолжала обгрызать мясо, понятия не имея, что еще надо делать и говорить. Улыбнулась в ответ на улыбку Виолы. Такая ободряющая улыбка часто может выручить и еще больше может скрыть. Расспрашивать учительницу не хотелось – а вдруг  услышишь такое, что может вывести из душевного равновесия.
- Слава Богу, - сказала она, наконец, и позвала домработницу. – Значит, с вами все в порядке.
- Только у меня шея кровоточит, - безмятежно ответила Виола.
- Я имела в виду здоровье…
- Лучше не бывает.
- Замечательно. – Ханна засмеялась.
Домработница собрала тарелки и вынесла остатки индейки и салата. На буфете уже стоял наготове кремовый торт и два блюда с пирожными. Она не стала ждать, когда вернется домработница, поднялась и сама поставила все на стол. Положила каждому на тарелку. Ели молча: и муж, и дети, и она. Иногда улыбались Виоле, утонувшей в огромном кресле. На ковре, под ее спортивными тапочками, была уже огромная лужа.
- Мне хорошо, – раздался в тишине голос Виолы. – Знаешь, Ханнушка, так хорошо тому, кого собираются зарезать.
Надо было возражать. Ханна отрезала еще кусок торта и положила мужу на тарелку.
- Да что вы! Если до сих пор удавалось…
- Ты права. Если до сих пор. Но после «сейчас», дорогая, обычно наступает «потом».
Опять тишина с Черным ангелом.
Мужчина закурил. Затянулся раз-другой. Потом встал с портсигаром в руке.
- Курите?
- С рождения, - ответила Виола, взяла сигарету и прикурила от протянутой зажигалки. После первой затяжки лицо ее чуть-чуть сморщилось.
Мужчина быстро сел обратно. Вошла домработница, собрала тарелки, расставила кофейные чашечки.
Виола слегка откашлялась:
- Крепкие.
- «Левенте», -  сказал мужчина, - «Симфонию» уже не смогли достать.
- Мне все равно, мой отец много курит и меня приучил к этому.
- Ваш милый папа! – воскликнула Ханна и тут же пожалела об этом. К чему так восторгаться, ведь она едва знала его.
- Почему вы не взяли его с собой?
Виола улыбнулась и на этот раз.
- Мертвого не возьмешь.
- Как же это, тетя Эржи!
Виола коротко затянулась сигаретой:
- Уже неделя, как умер, – выговорила она наконец. – Мы прятались на улице Кеве, у Пирошки. Знаешь ее?
Ханна, конечно, не знала, но все же кивнула.
- Пирошка Кочиш, вы вместе учились, или, может, ты годом младше.
 Ханна все равно не помнила.
- Говорила я отцу, чтоб не ходил на улицу, сама бы сбегала. Нужно было купить молоко, и мне не хотелось, чтобы все делала Пирошка. Но отец заупрямился. Знаешь этих стариков. Сказал, что все равно пойдет, а я, если так боюсь, могу пойти с ним. Он стал просто невыносим в последнее время. Очень любил ходить, бывало, устраивал большие прогулки в горы. А когда очутился у Пирошки – они и сами-то в тесноте жили, бедно, с тремя детьми – вечно заперт был в этом сарае, который и протопить-то нельзя по-настоящему. –  неожиданно Виола повернулась к мужчине: – Можно еще одну сигарету?
Он тут же вскочил. Сигарета. Коробка спичек.
- Конечно. Пожалуйста. Не одну, берите еще.
- На один раз и одной достаточно, - ответила Виола. Закурила.
Мужчина снова уселся. Пили кофе. Виола все только улыбалась. А потом немного устало и как будто наивно продолжила:
- А потом оделся и пошел с чайником в руках. Я, конечно, выскочила за ним. Не пришлось даже до угла идти, где молочный магазин: молоко продавали прямо с подводы. Можешь себе представить, какая была толкучка. Мы тоже втиснулись, отец все топтался, нервничал. А тут еще повалил густой снег. Нам уже налили молоко, когда подошел патруль. Позднее я узнала, что облава не миновала и дома Пирошки. Забирали вообще всех, кто им казался подозрительным. Я хотела спрятаться, стала заталкивать отца поглубже в толпу, думала, не заметят. Но тут один из штатских, сопровождающих патрульных, крикнул что-то (не помню что, да и не могу и не хочу вспоминать), вытащил отца из толпы и отпихнул его к тем, другим, а я…
До этого она говорила спокойно, но тут ее голос изменился. Не плач, не смех, а какое-то сдавленное рыдание послышалось в нем.
- А я невольно отпрянула назад, сжалась в комок, затерялась в толпе. Не побежала за отцом, не вытащила его оттуда, бросила, потому что в ту минуту страх за себя пересилил во мне все. В этом было что-то животное, унизительное, но я не в силах была пошевелиться. Потом я убежала и еще раз увидела отца на заснеженной дороге под хлопьями падавшего снега. Он шел не оборачиваясь, глядя только вперед. Я знаю, он не хотел, чтобы конвоир заподозрил, будто у него остался кто-то позади, не хотел и на меня навлечь беду. Потом из-за снега их не стало видно. Я принесла домой полчайника молока, поставила его на стол и села. Долго не могла прийти в себя. Поверите ли, Ханнушка, мне казалось, что кто-то чужой сидит на моем месте. Я почти видела эту незнакомку, которая стала вдруг мной. В это время послышались автоматные очереди, недалеко, где-то возле Ракошпатака. Я еще посидела немного, потом оделась и вышла. Я ничего не сказала, рано или поздно начнут искать меня и найдут. Только молоко оставила, чтобы оно зря не пропало. Эти полчайника молока им очень пригодятся.
Все четверо сидели неподвижно. Черный ангел уже не летал, а кружился, как внезапный порыв ветра в майский день. Вдруг Ханна зевнула во всю ширь своих прекрасных губ, с опаской, как бы не хватил паралич челюстей и не обезобразил ее наподобие Урсуса (внезапно она вспомнила прочтенный ею по рекомендации тети Эржи роман В. Гюго «Человек, который смеется»). Ее муж тоже зевнул, но в более деликатной форме, не опасаясь последствий.
Фери и Петер, как и подобает благовоспитанным и примерным мальчикам, повторили зевки, но уже в элегантном виде, в ожидании материального стимула. Однако его не последовало. Тогда младший из мальчиков поднялся и завел музыкальный механизм. Красивая елка снова засияла и, покачиваясь, завертелась, рассыпая вокруг душистые иголки.
- Оставь, – мать вскочила и оттолкнула сына. – Оставь.
Но елка все крутилась и сияла огнями.
- Ну что вы, тетя Эржи, почему обязательно умер? Может, еще отыщется.
- Я видела, – сказала Виола, – там, на берегу. – И… и…
Ханна не хотела спрашивать, все равно вышло бы глупо. И всё же спросила:
-       И что с тех пор?..
Домработница начала собирать кофейные чашечки.
- Я голодна, – безмятежно сказала Виола.
- Голодна??!!
Крик замер у Ханны на губах. Голодна! Ей это и в голову до сих пор не пришло. Голодна!
- А я? Ах я скотина! – Повернулась к домработнице и крикнула на нее, словно та была виновата: - Катерина! Поесть что-нибудь уважаемой госпоже. Скорее, скорее!
Домработница ждала, что велят принести. И тогда произошло то, что она вот уже двадцать пять лет не может ни забыть, ни простить себе. Она спросила вот что:
- Вы любите макароны с сахарным песком и маслом, тетя Эржи?
- Люблю, сейчас я все люблю.
Она молниеносно обернулась к домработнице:
– Подогрей и быстро принеси вчерашние макароны, там еще осталось на одну тарелку.
Уж эти макароны с маслом! Хорошо, что теперь есть, куда их деть, не надо отдавать кошкам, не надо выбрасывать; они никогда не ели вчерашнего, даже капусту. При этом она знала, что могла бы пригласить Виолу к праздничному столу или хотя бы сейчас могла предложить ей что-нибудь другое, например, того же густого супа. Его еще много осталось. Не съели они и шестикилограммовую индейку, половина лежит в леднике. Остался и торт, и пирожные. Она знала также, что муж и слова не сказал бы против. Но сейчас муж промолчал, сделав вид, будто его это не касается. Так они защищали что-то: себя, свое спокойствие, безопасность – все, что в эти тяжелые, смутные времена означало для них полную кладовку и доверху забитые ледники.
Виола быстро и жадно ела ложкой посыпанные сахарным песком макароны.
- Вкусно, – сказала она. – Только вот едва теплые.
Ханне хотелось надавать себе пощечин, но вместо этого она заорала на домработницу:
- Я ведь велела подогреть!
- Оставь, – успокаивала ее Виола.
Рот ее был полон макарон, то, что не влезало, она двумя пальцами проталкивала внутрь, слизывала с губ сахарный песок. Ела торопливо, давясь и задыхаясь. Домработница попыталась взять у нее миску, но она вцепилась в нее всеми десятью пальцами:
        - Оставь!
Сидя возле печки, в глубоком, теплом кресле, обеими руками держала она жестяную суповую миску и ела. Ела ложкой и прямо руками, ела эти чуть теплые сладкие остатки, и уже облизанными пальцами собрала из пустой миски прилипшие кое-где сахарные крупинки.
- И так тоже хорошо, – сказала она, – чуть тепленькие…
Потом собралась, попрощалась и вышла. Все четверо стояли, словно онемев, никто не пытался задержать гостью. Виола была уже в передней, когда Ханна бросилась за ней и помогла надеть отцовское пальто с коричневым мехом.
Едва удержалась, чтобы не поторопить… да, пусть приходит как можно скорее, вот хоть завтра. Каждый день может приходить, они не боятся и… Но больше ничего не сказала. Виола ушла.
С тех пор она не видела ее. Никогда и не говорили ни о ее визите, ни о том, что Виола вообще существовала и существует. Только в дни рождественских праздников приходилось вспоминать о ней, когда приносили пеструю открытку, на которой все более старческим почерком было написано: «С благодарностью думаю о вас. Тетя Эрже».