Вятский человек Сюнич

            Есть в России такое географическое месторасположение – Кировская область, которое происходит от названия ее столицы, города Киров. Из-за склонности наших вождей к переименованиям, город Вятка с его Вятским краем или губернией при царях, он стал Кировом. В честь одного из соратников товарища Сталина, Сергея Мироновича Кирова, убиенного в тридцатых годах прошлого столетия.
           С приходом «демократических» вождей, алаверды не получилось и город так и остался Кировом. Но вот название Вятский край в народном обиходе сохранилось. В Кирове сегодня даже издается газета «Вятский край», во главе с родственником моей жены Василием Смирновым. К слову, в Вятлаге в свое время провели не самые лучшие годы своей жизни многие известные в нашей стране люди, одним из которых был Александр Исаевич Солженицын.
           В Вятской губернии родились знаменитые художники, братья Виктор и Аполинарий Васнецовы. В тех же местах появился на свет известный советский актер Борис Чирков. Совсем недавно «рекламу» столь благословенным местам, сделал известный блоггер Алексей Навальный, которому приписывают хищение лесных богатств области, суд над которым проходил в Кирове.

           Ну да это я так, к слову. С чего-то же надо было начать во вступительной короткой справке. Так вот, в Котельничском районе обозначенного края, есть небольшая деревня (а может уже ее и нет –деревни в России вымирают быстро) Изиповка, в которой и жил в недалекие времена наш герой. Звали его Николай, по кличке Сюнич. Это был небольшого роста, коренастый мужичок с черными как смоль волосами, не смотря на пенсионный уже возраст. Лицо моложавое со вздернутым носом и добрыми глазами, какие сегодня редко встретишь на наших сосредоточенных лицах.
            Жил он один в одной из пустующих покосившихся избенок с окнами, где вместо стекол был натянут полиэтилен. Стояла она на самой окраине деревни около леса и, если смотреть со стороны речки, ее можно и не разглядеть. Лишь обойдя несколько заброшенных домиков с заколоченными досками окнами и покосившимися заборами, можно было подойти сюда.
            Войдя внутрь дома через сени, где валялась всякая рухлядь и лежали дрова, ты попадаешь в довольно большую темную комнату с огромной русской печью, стоящей чуть ли не посередине. Повсюду на лавках, стульях, табуретках и на полатях, являющихся продолжением печи, развешана и валяется разная одежда – тулупы, ватники, валенки, рубашки, штаны из грубого материала. На большом столе множество грязной посуды и остатки еды. Тусклый свет, проникающий в помещение сквозь полиэтилен, когда глаза привыкли к полутьме, высветил что-то вроде лежанки или кровати, на которой тоже была разбросана одежда, скомканное ватное лоскутное одеяло, подушки.
            Но больше всего удивляло наличие множества простеньких иконок с изображением каких-то святых, Божьей матери и самого Иисуса Христа. Изготовленные на простых картонках и в бумажном варианте, они стояли на подоконниках, висели на бревенчатых стенах, над входной дверью и над потухшей в дальнем углу, закопченной лампадой. Там же у печи стояло и валялось множество разбросанной обуви – кирзовых и резиновых сапог, тапочек и ботинок. Над ними на веревке сушились грязные кальсоны и несколько сатиновых трусов черного и синего цвета.
            Вообщем воровать в этом доме было нечего, а если и было чего раньше, уже унесли. Хотя войти сюда мог любой желающий, так как входная дверь на замок не закрывалась вовсе. Единственным обитателем комнаты, не считая самого Сюнича, был маленький пятнистый котенок, который при виде входящих быстро соскакивал с кровати и мяукая, начинал виться в ногах. Как и чем он питался в часто длительное отсутствие хозяина, было загадкой. Кроме засохших остатков хлеба на столе и воды в тазике около двери, там ничего не было.
            Как рассказывал его приятель Рыжков, с которым он учился и еле закончил семь классов начальной школы, в детстве Колька переболел чем-то вроде менингита и поэтому остался на всю жизнь большим ребенком, наивным и добрым. По инвалидности его даже не взяли в армию.
            При всем этом Сюнич, после смерти родителей, довольно легко адаптировался к деревенской жизни. Умел строгать, пилить, копать, хорошо разбирался в лекарственных травах и растениях, которые росли в полях и лесах, окружающих его родную Изиповку. Научился прямо руками ловить рыбу, влезая по пояс в воду, осторожно загоняя ее в тину возле берега и вытаскивая одну за другой.


                ПЕРВЫЙ ГОРЬКИЙ ОПЫТ

            Пить самогон его научили еще в детстве, когда Кольке не было и семи лет. Отец как-то по пьяни, сидя за столом в компании таких же забулдыг как и он, налил ему рюмку и дал выпить. Колька думая, что это газированная вода или малиновый морс, залпом осушил ее. Жидкость оказалась очень горькой и он чуть не задохнулся от кашля, перехватившего горло. Отец вначале засмеявшись, но увидев как его скрутило, начал стучать ему рукой по спине, чуть не сбив с ног. Пьяная соседка тетя Маша подала ему стакан кваса и, только после того, как он осушил его почти полностью, Сюнича отпустили.
            - Ничего, Колюнька, привыкай ко всему, будешь мужиком – вдогонку сказал отец под смех и пьяные реплики собутыльников.
            Выйдя за дверь на крыльцо ему стало плохо, кружилась голова и он чуть не упал со ступенек. Ухватившись за перильца двумя руками, Колька бочком спустился к завалинке дома. Не дойдя до нее несколько шагов, упал на травку и полностью «вырубился».
            Как он оказался в своей кровати, проснувшись на следующий день, естественно не помнил. Голова раскалывалась от боли и налилась такой тяжестью, что оторвать ее от подушки не было сил. Сердобольная мать, видя его беспомощное состояние, принесла кружку кваса, которую он тут же осушил до дна. Только к вечеру ему стало полегче и он вышел погулять на улицу.
            Приехавший с работы папаша понимая его состояние, которое сейчас называется похмельно абстененный синдром (кому из русских незнаком, похмельный утренний синдром), позвал его к столу:
            - Что Колька, голова то чай тяжелая, болит?
            И не дожидаясь его ответа, плеснув в стакан мутного самогона, поднес к его лицу:
            - Выпей, полегчает.
            Маленького Сюнича, только почувствовавшего противный запах этого зелья, начало снова тошнить и на глазах у родителей мгновенно вырвало, забрызгав самогоном отца.
            Ожидая от него взбучки и оплеухи, Колька стал пятиться назад и, зацепившись за свою же ногу завалился на спину, продолжая блевать прямо на себя.
            Вовремя подскочившая к нему мать, попыталась было поставить его на ноги, но ничего не вышло – сын от страха и совсем потеряв силы, повис у нее на руках. Искоса глядя на мужа, ожидая от него неприятностей, она поволокла ребенка к стоящей неподалеку лавке. Положив на нее сына, придерживая его руками, присела рядом на корточки и заплакала.
           - Ничего, ничего – раздался голос отца – У меня тоже такое случалось, полежит маленько и оклемается. Водички ему налей, отойдет быстро.
           После этого случая у маленького Кольки при виде самогонки, еще долго проявлялся рвотный рефлекс. Только к тридцати годам, когда почти все его друзья и приятели уже в открытую употребляли спиртное, он решился с ними повторить свой горький детский опыт. Но все тогда обошлось, к удивлению в легкой форме. Видимо вкус яблока, которым он закусил, перебил неприятное ощущение от выпитого самогона. Так постепенно пришло привыкание, а затем и потребность к употреблению спиртного для поднятия настроения.


                ПАСТУШЬЯ ЖИЗНЬ

            Так как профессии у Сюнича никогда никакой не было, он всю свою жизнь проработал пастухом деревенского стада. С самого "ранья" и до позднего вечера пас коров, овец и баранов, скитаясь с ними по полям и опушкам лесов, хорошо зная где лучше и сочнее корм для своих подопечных. В любую погоду он выводил свое стадо на выпас, зная где можно спрятаться от непогоды и дождя. Обладая отменным здоровьем, Сюнич практически не болел, простуда его не брала. А если и прихватывала его в редчайшие случаи, зная свойства лечебных трав и ягод, растущих в этой местности, сам делал себе отвары и быстро поправлялся. Сливаясь с природой, он и был ее неотъемлемой частью в этом медвежьем угле, где за десятки и сотни километров не было ни одного завода или фабрики. Из близлежащих речек, таких как Пижма, на берегу которой располагалась Изиповка, можно было спокойно пить воду не боясь отравления.
            Вся жизнедеятельность Сюнича не ограничивалась только окрестностями его деревни, в которой насчитывалось чуть больше тридцати дворов. Он частенько заглядывал и в близлежащие деревни и села, где его тоже хорошо знали местные жители. Особенно вдовствующие женщины, к которым он тоже имел слабость и влечение. В одной из таких деревушек у него завелась даже серьезная привязанность, если не любовь, по имени Варюха. Это была необъятных размеров, уже не молодая, не обремененная мужем и детьми женщина. Если бы не возраст, с довольно привлекательным лицом и белозубой улыбкой на круглом лице. К ней то больше всего, особенно в хорошем подпитии, тянуло Сюнича, который порой зависал у нее на несколько дней. Но тяга к свободе и стремление путешествовать по полям и лесам, брала свое и он вновь исчезал, растворяясь в окрестностях края.

            Насчет пропитания проблем у него не возникало. В любой окрестной деревушке зная его, всегда находилось кому покормить и обогреть без всяких просьб. И он никогда не оставался в долгу – кому-то поправит протекающую крышу, починит забор. Кому-то вскопает огород, напилит и наколет дров.
            А вот на выпивку нужны были деньги и с этим всегда были проблемы. В деревнях во все времена с наличностью была беда – окрестные жители, чтобы как-то выживать, пользовались натуральным обменом или отрабатывали долги, помогая друг другу по хозяйству. Какая-нибудь бабулька за помощь в уборке картошки, свеклы или чего-то еще, всегда делилась за работу частью урожая. В крайнем случае давала бутылку самогона вместо денег, а это был всегда наилучший способ оплаты. Жалко, что не все бабки гнали самогон.


                РАЗГОВОР С ВАРЮХОЙ

            «Рай» для Сюнича наступил с выходом на пенсию. Когда ему исполнилось шестьдесят лет и они с Варюхой «обмывали» это дело, она как бы вскользь сообщила:
            - Колюнька, таперь табе надыть будет иттить в сельсовет оформлять пензию.
            Сюнич всегда знавший, что есть такая категория пожилых людей, называемых пенсионерами, слегка опешил. К себе он это «звание» никогда не соотносил и не примеривал, думал что оно его не касается. Кроме того, почему это все надо как-то оформлять? Надолго задумавшись и не зная, что ему делать, спросил:
            - А зачем оформлять то, Варь? Я и так живу хорошо. Там где-нибудь заставят писать, а я ить еле грамоте обучен. Не, не пойду, опозорюсь совсем, перед людьми будет мне стыдно.
           - Дурак ты Колька, дурак. Там за тебя все бумаги напишут, табе только подпись свою поставить надоть будет и все. Эх ты тюха – матюха.
           - Дык, я же не умею эту подпись, не знаю как ее записать то.
           - Так ты что, нигде не расписывался что ли?
           - Дык это, никогда. Крестик ставил, а подпись я не умею. Не Варюха, ну ее к шуту эту подпись, не пойду я в сельсовет.
           - Дурачок. Как только табе оформят пензию, сразу начнешь получать деньги от государства, понял? Кажный месяц табе, как моей соседке бабке Клаве, станут приносить шестьдесят рублев. Станешь таперь богатым. Ни у кого из молодых таких денжищь нету, а у тебя таперь будут. Если хотишь, я с тобой пойду в сельсовет помогу, слово за тебя замолвлю если что.
            Прослышав про шестьдесят рублей, которые могут свалиться на него как с неба, Сюнича переклинило. От изумления открыв рот, он опешил:
            - Дык, не всем же наверно, положено денег то? Мне могут и не дать, я же пастухом только и работал. Неужель и пастухам то дают?
            - И пастухам, и дояркам, и олухам царя небесного, таким как ты. Положено по закону, понял? Мой покойный брат, когда служил в армии, говорил про случай в столовой у них там. Сидит он за столом перед пустой тарелкой, ждет. Подходит к нему старшина и спрашивает:
            - Ты чего й то Вылегжанин, не кушаешь?
            - Так не положено же.
            - Ну дак ежели не положено, так и не ешь.
            - Дык я же в армии то не служил, не знаю как у них - удивился Сюнич.
            - Дурак дураком ты, Колька. Это я в шутку, а табе то положено, понял! Наливай давай, надоть это дело отметить. Если бы я сейчас «недотумкала», мы бы - и я, и ты так и забыли бы про твою пензию.
             Чокнувшись и выпив самогонки, они молча стали закусывать в радостном возбуждении.
            - Ладно, пойдем ка спать. Завтра, Колька, я иду с тобой в сельсовет. С утра смотри не пей, а то не дадут табе пензию – пригрозила она ему в шутку.


                "ПЕНЗИЯ"

             Пока суть да дело, пока оформили все документы, пока их отправили куда-то в город прошло больше двух месяцев. Сюнич уже и позабыл про все это думая, что уж ему то, человеку которого обманывали все кому не лень, никогда не видать этих денег.
            Как-то рано утром, выгоняя стадо на выпас из деревни, ему встретилась «почтальонка» Ленка.
            - Ты что это, дядя Коля, деньги то не приходишь получать? Я к тебе уже два раза заходила, а тебя же дома никогда не бывает. Одна кошка там дом охраняет.
            - Дык, какие деньги? Я не знаю, мне никто не должон.
            - Так не долг и не перевод, а пенсию тебе прислали - пятьдесят восемь рублей с копейками. Я тебе их и приносила, а теперь они в сельсовете, в бухгалтерии. Не носить же мне их при себе.
            Тут только Сюнич в полной мере осознал, что его не обманули, что ему тоже как всем пожилым бабкам и старикам, в число которых он себя еще не включал, дали пенсию.
            - Дык я завтра схожу, можно? А куда там мне, кто даст то?
            - В кассу зайдешь, Сюнич. Танька кассирша тебе под роспись и выдаст. Ты хоть расписываться то умеешь?
            - Не а, не умею я. Варюха за меня везде писала.
            - Вот пусть Варюха тебя и научит расписываться, а завтра просто крючок какой-нибудь нарисуй, вот и все. Танька то тебя знает, выдаст денежки.
            - Ой, спасибо табе Леночка. Век Бога молить буду за тебя.
            - Я то здесь причем? Деньги ты от государства получать будешь. Ладно, я пошла, у меня работа.

             На следующий день, еле дождавшись утра, Сюнич пешком отправился в село Чистополье, которое находилось в пяти километрах от Изиповки. Именно в нем располагались все сельские административные органы – правление колхоза и сельский совет. Так как он явился в сельсовет ни свет, ни заря, там было все закрыто. Пришлось ждать около часа.
             Рабочий день селян только начинался и мимо него здороваясь, как принято в провинции, проходили механизаторы, доярки, работницы свинофермы и другие колхозники. Несмотря на то, что это село насчитывало более трехсот дворов, он всех знал по именам и отчествам, знал многих с самого детства.
            Одними из последних на работу явились труженики сельского совета – начальство как никак.
            - Ты чего это Николай, с утра то заявился – спросила его секретарша председателя колхоза Нюрка.
            - Дык, пензию мне бы получить надоть, во.
            - Ах ну да, таперича ты у нас пенсионером стал, богатей – улыбнулась ему секретарша – Погодь чуток, Валька бухгалтерша наша щас будет.
            - Дык я ничего, могу и подождать, мне ж не трудно.
            Спустя какое-то время, появившаяся на пороге Валька, поздоровавшись со всеми и поняв сразу зачем пришел Сюнич, позвала его к окошку кассы.
            - А тебе, дядь Коль, почтальонка уже два раза деньги носила, но тебя дома не застать.
            Просунув ему в окошко ведомость, добавила:
            - Роспись свою вот около «галочки», где я проставила, поставь. На вот ручку тебе.
            - Дык, я же не знаю кака така подпись – смутился Сюнич, глядя непонимающими глазами на бухгалтершу – А крестик поставить можно?
            - Ты что, дядь Коль, крестик никак не можно. Хоть крючочек какой нарисуй, а то мне «по шапке» дадут за твой крестик. Могут еще подумать, что я сама его поставила.
             Взяв ручку дрожащей рукой, Сюнич медленно ведя по бумаге напротив своей фамилии, нарисовал что-то похожее на змейку. При этом залез на другую строчку, где уже стояла чья-то подпись.
             Посмотрев на его каракули, бухгалтерша одобрила:
             - Ничего, сойдет для первого раза. В следующий раз подучись маленько, придумай себе подпись получше, ладно?
             Отсчитав положенные ему пятьдесят восемь рублей и шестьдесят две копейки, она просунула их ему в окошко.
             Завидев эти "огромные" деньжищи, Сюнич сгреб их в кулак и вместе с мелочью засунул во внутренний карман телогрейки.
             - Спасибо табе, Валентина, дай Бог здоровья. И мужу твоему и деткам тоже.
             - Ладно, ладно дядь Коль. Ты смотри сразу то все не пропей, домой отнеси, да спрячь куда подальше. Не говори никому что получил, а то набегут наши местные алкаши, не отстанут пока все твои денюшки не пропьют. Ты отсюдова дуй сразу домой, никуда не заходи, ладно?
             - Дык, я что? Одна нога здесь, друга там. Только одну бутылку куплю и домой скорей. Даже к Варюхе потом только схожу.


                ОЖИДАНИЕ

             Выйдя на крыльцо сельсовета, он прямым ходом направился к магазину предвкушая, как отпразднует свалившееся на него счастье. Придумывая на ходу сколько бутылок водки он купит, да закуски надо еще будет взять, может еще чего.
             Сельский магазин, в котором продавалось все, начиная от хозяйственных и промышленных товаров до продуктов питания, включающих в себя вино-водочные изделия, был еще закрыт. Не зная, что делать пока он откроется, Сюнич присел на ступеньки перед входом. Народу, проходящего мимо поубавилось, начался трудовой день сельского населения. Он, как вор оглядываясь по сторонам, достал из внутреннего кармана деньги и пересчитал их два раза. Мелочь положил в брючный карман, чтобы не высыпалась когда наклоняешься, бумажные обратно во внутренний.
            Так как магазин находился на центральной площади села прямо на горке, обзорность была великолепной. Когда-то в его помещении находилась церковь с пристройками и высокой колокольней, с зияющими глазницами окон и оставшимися местами пролетами лестниц, ведущих на самый верх. Туда, где когда-то висел большой медный колокол и еще сохранились какие-то проржавевшие балки, с которых свисали истлевшие веревки, с помощью которых звонарь дирижировал звонницей. В детстве Колька с приятелями не раз забирались на самый верх, залезая под самый купол, сидя на балках как курицы на насесте.
            Задумавшись и окунувшись в свое босоногое детство, он не заметил проходящую мимо свою первую учительницу Марию Яковлевну (Марьякальну, как как ее все звали за глаза) и ее мужа, толстого пожилого мужчину по кличке Пузан. Имени его он так и не запомнил, а вот кличку знал, как и все обитатели Чистополья.
            - Здравствуй, Коля! – поздоровалась с ним Марьякальна – Ты что-то рано пришел в магазин. Забыл наверное, что он только с девяти утра.
            - Дык, вот надыть мне купить… хлебушка, может еще чего покушать – промямлил он не зная, как получше соврать.
            - Мели Емеля - твоя неделя – встрял в разговор Пузан – Знаем за каким хлебушком ты здесь с утра то. За водкой его принесло за пять километров.
            - Не обижай Коленьку, Бог с тобой! – заступилась за бывшего ученика учительница – Он, когда мальчишкой был, меня никогда не обманывал.
            - Так он и не мальчик уже, научился. Тут у нас ученых пьяниц и бездельников премудрых много водится. Научат всему, только не работе – усмехнулся Пузан – Пошли Маруся, не мешай человеку деньги на ветер пускать.
            - До свидания, Коля. Не слушай моего мужа, это он не со зла говорит.
            - До свидания, Марьякальна, я не обижаюсь совсем.

            Поднявшееся с востока из-за леса солнце, стало его изрядно припекать, как и проходящие изредка мимо колхозники. Сюнич, боясь выболтать кому-нибудь по простоте душевной, зачем сидит около магазина, решил пойти и переждать его открытия на кладбище. Благо, оно располагалось прямо за колокольней. Обойдя ее, он направился к открытым ржавым воротам, пройдя через которые свернул на одну из боковых аллей. Там и присел на лавочке возле одной из могилок. На этом старом деревенском погосте, заросшем вековыми елями, дубами и березами, было тихо и спокойно.
            Просидев в тенечке какое-то время, сгорая от нетерпения, он поднялся с лавки и неспешной походкой направился обратно к воротам. Выйдя с территории кладбища, прямиком, обогнув колокольню, пошел к магазину.


                В МАГАЗИНЕ

            На этот раз ему повезло. Еще издали было видно, что на входной двери замка уже не было, значит его открыли. Войдя в помещение, он заметил двух продавщиц, что-то подсчитывающих за прилавком. Напротив них спиной к нему уже стоял опередивший его первый посетитель, которого он узнал даже сзади. Это был один из местных алкашей, работавший в колхозе трактористом, Семен Забзделов, который уговаривал продавщиц:
            - Марусь, Антонина. Ну не бутылку, так хоть пива Жигулевского дайте одну. Я завтра отдам деньги, вы же меня знаете.
            - Если бы не знали, а то еще как знаем то. В прошлый раз только через месяц и отдал, а мы из своего кармана доплачивали в кассу.
            Увидев входящего в магазин Сюнича, они переключили свое внимание на него:
            - А вот и еще один алкоголик. Здравствуй Николай, давно что-то тебя не видать, ты у нас редкий гость стал. Никак деньги завелись в твоих худых карманах?
            - Дык, есть таперича у меня. Я на пензии нынче, мне положено по годам. Шестьдесят годков стукнуло, вот и дали сегодня.
            - Тебе шестьдесят? – удивилась та, что Антонина – А не врешь чаем? На вид то ты Николай моложе вроде.
            - Шестьдесят годков мне, уж как тому два месяца стукнуло. И деньги образовались от того. Мне бы две бутылки водки надыть по этому случаю, хочу Варюху свою угостить. Чего-нибудь на закуску надыть тоже, все ж ки с бабой буду, едрена корень.
            Достав из кармана деньги, он продемонстрировал их женщинам, у которых сразу же вытянулись лица. У стоящего рядом с прилавком Семена, отвисла челюсть и мелко задрожали руки, которые он не знал куда девать.
            Обстановку разрядила Антонина, взяв с полки две бутылки «Русской» и молча поставив их перед Сюничем на прилавок.
            - Так, что еще будешь брать?
            - Дык, че есть, то и возьму.
            - Глаза разуй, все перед тобой. Коли деньги завелись, имеешь полное право купить что хочешь.
            - Дык, не знаю я Антонина, чего. Ты мне посоветуй, я и возьму это.
            Обе женщины, не сговариваясь громко засмеялись, давясь от хохота, глядя на двух алкашей – безденежного Семена и «богатого» Кольку Сюнича. Еле уняв хохот, Маруся предложила:
            - Возьми «Бычки» в томатном соусе пару банок, пару батонов хлеба, кружок ливерной колбасы, огурчиков соленых банку. Больше то ничего такого, чтобы не готовить нету. Крупы могу дать перловой да рисовой. Только это же надо варить, а ты же не будешь, знаю я. Берешь?
            - Дык, положи мне в сеточку, я куплю. Сколько с меня там причитается?
            - Сейчас посчитаю, погодь маленько.
            Сняв деревянные счеты, висевшие на стене на гвозде и положив их на прилавок, она на костяшках стала считать. Закончив расчеты, объявила:
            - С тебя Сюнич, девять рублей и сорок две копейки.
            Пока он рассчитывался, Антонина, достав матерчатую сумку-сетку, сложила в нее продукты, сверху положив две бутылки водки.
            - Забирай, юный пенсионер. Да дуй к своей Варваре, ни к кому не ходи больше, смотри.
            - Дык, я и так… Куды мне еще ходить то?
            - Куды, куды – раскудыхтался. За кудыкины горы воровать помидоры, вот куды, знаем мы тебя, как облупленного – засмеялась вслед ему Антонина. А Маруся добавила:
            - Мели Емеля, твоя неделя. Передай привет Варваре, скажи, что завтра я к ней зайду.
            Выйдя на улицу, спускаясь с крыльца Сюнич боковым зрением увидел чью-то тень, следующую за ним. Оглянувшись понял, что это Семен пристроился ему в форватер.
            - Сюнич, дорогой, выручи меня, налей хоть полстакана, помираю я. Христом Богом прошу, надоть мне очень.
            - Дык, давай налью – ответил Колька остановившись и поставив сетку со снедью прямо на землю.
            - Не, не, Коля. Давай хоть за угол то завернем, а то Тонька с Манькой увидят, отберут еще водку то. Дай хоть я твою сетку понесу – схватил он его покупку – Пойдем давай на погост, там никого нету.


                НА  ПОГОСТЕ
 
            Пройдя тем же маршрутом, что и перед ожиданием открытия магазина, они пристроились на той же лавочке. Пока Колька раскладывал на ней снедь Забзделов, схватив дрожащими руками бутылку, быстро ее распечатал.
            - Погодь, погодь Семка, дык стакан то мы не взяли. Надоть сходить к бабам, небось дадут ненадолго.
            - Какой, на хрен, стакан. Так из горла и махнем, чего тут такого – намереваясь выпить, отозвался тот.
            - Не, так не хорошо. Событие у меня, пензия – надоть из стакана – возмутился Сюнич, отбирая из рук собутыльника водку.
            Оцепеневший от неожиданности Семен, что-то быстро сообразив, чумной от вчерашней пьянки голове, вскочил с лавки. Оглядывая могильные ряды, направляясь в их сторону ответил:
            - Щас, щас Сюнич. Найду я тебе стакан, тута всегда кто-то оставляет после поминок.
            И действительно, не прошло и пары минут, как он возвратился даже не с одним, а с двумя пустыми граненными стаканами, которые нашел неподалеку. Поставив их на лавку, он деловито отобрал бутылку у Кольки и налил по половине.
            - Ну, что? За твою пензию, Николай – поднял он стакан.
            - Дык без закуски то, как? Я же взял килек, хлеба. Ножик у меня есть, надоть хоть одну банку то открыть, погодь пить, я щас сделаю.
            Достав из брючного кармана складной нож он, продырявив им одну из банок, быстро ее вскрыл. Не обращая внимания на нетерпение Семена, нарезал несколько ломтей хлеба, на которые сверху положил кусочками томатную рыбу. Покончив с этим, взял свой стакан и улыбаясь приятелю, произнес:
            - Таперича можно. За все хорошее, за мою пензию и Варюху вот. Давай!
            Чокнувшись стаканами, они залпом выпили содержимое стаканов до дна. Не сговариваясь крякнули и с удовольствием закусили бутербродами. Без излишних разговоров Сема тут же налил еще по половинке и протянул стакан Сюничу, который еще не дожевал свою закуску. В этот момент у Забзделова была одна единственная мысль – как бы Колька не передумал и не решил уйти к своей Варюхе.
            - Николай Батькович, не знаю твоего отчества! За твое доброе сердце и за то, что ты мне здорово помог в трудную минуту моей жизни.
            Допивая бутылку, обмениваясь лишь междометиями, оба заметили стоящего около них, невесть откуда взявшегося человечка по прозвищу Мокша. Тоже известного во всей округе любителя Бахуса местного тракториста, который проезжая возле кладбища на своем тракторе с прицепом, заметил их издалека. Пьяница к пьянице всегда тянется, как говорят в народе.
            - Чего й то вы тута спозаранку гуляете, герои – испугал он их своим нежданным и неожиданным появлением.
            Уже «захорошевшие» от выпитой почти полностью бутылки, Сюнич с Забзделовым разом повернулись к нему, открыв набитые едой рты. Первым откликнулся Сема, пришедший уже в приятное состояние:
            - Герои!? Сам ты герой – портки с дырой. Чего ты здеся, а не на работе? Табе я знаю, навоз надоть возить из коровника, а ты тут ошиваешься.
            - Вот ехал мимо на работу – гля, знакомые забзделы чирикают в кустах. Дай думаю погляжу, может помочь им чем? Вот и вижу, что вам третий здеся не помешат, а то устали никак?
            - Дык, чем помочь то? Мы уже без тебя почти управились – встрял в разговор Сюнич.
            - Так почти, оно ведь и не совсем. Вон вижу там еще одна полеживает в сетке то у вас. Надоть бы вам подсобить, не справитесь боюсь без меня. Вам чую, тяжеловато без посторонней помощи, а я на свежачка то как раз вовремя.
            - Че ты приперся, Мокша? Видишь, что тута не твое, а лезешь – отозвался Семен.
            - Так если не мое, дак не означат, что чужое. Ты не вякай, ****рон ушастый, думашь не знаю, что Сюнич тут у вас хозяин? Вся деревня уже шу-шу-шу – пенсию он только что получил.
            Осадив Забзделова, Мокша ласково посмотрев на Сюнича, залебезил:
            - Коля, поздравляю тебя с пенсией. Таперича ты стал совсем другим человеком. Поэтому это надо и со мной тоже отметить, я то за тебя всегда горой. Не то, что эта шваль завалящая, гундосит тут халявщик.
            - Дык давай присуседивай, что ли. На наливай себе, мне что? Я завсегда поделюсь – достав вторую непочатую бутылку из сетки, протянул ему ее Колька.
            - Вот это я понимаю, вот это человек – приняв у него бутылку и откупорив ее, Мокша стал наливать водку в освободившийся стакан. Наполнив его, налил и во второй, немного недопитый.


                ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ХОРОШАВИН

            В это самое время за кладбищенскими воротами раздался треск от подъезжавшего к ним мотоцикла. Минуя ворота мотоциклист, а это был председатель их колхоза Родина Виталий Николаевич Хорошавин, свернул в их сторону и подъехал прямо к застолью. Хотя, как такового стола то и не было, а была лавочка, где и происходило внеплановое событие.
            Заглушив мотор, не слезая с «боевого коня» председатель, мужчина неопределенного возраста с одутловатым хмурым лицом с усами, в кепке бейсболке, спросил:
            - Ну, что алкоголики, не рано начали свою нетрудовую деятельность, а? Да и место подобрали не совсем подходящее, почти на виду.
            Опешившая от неожиданности компания не зная, как себя вести, застыла в ожидании.
            - Едрена корень, только что после планерки ты Мокша поехал развозить навоз. Работы по горло, а ты сразу же на погост и даже движок не заглушил. Еду мимо - трактор стоит, мотор работает, а он здесь водяру пьет. А ты Забздел хренов, сегодня даже на работу не явился, сразу в магазин опохмел искать после вчерашнего загула.
            - Дык, мы это Николаич, пензию мою решили отметить – нашелся наконец Сюнич – Мы только чуток и разбегемся.
            - Знаю этот чуток. Пока все не пропьете и не упадете где-нибудь среди оградок, не успокоитесь ведь.
            - Не обижай, Виталий Николаевич, – поддержал Сюнича Мокша – по стакану, да сразу на работу. Урожай то летний уже убран, таперича помаленьку все и доделаем, не сумлевайся.
             Видя колебания председателя колхоза, заинтересованно смотрящего на бутылку, Семен предложил:
             - Виталий Николаич, Николай Сюнич сегодня первую стипендию получил. Ты бы проздравил его, стаканчик выпил и то дело. Не ругайся шибко.
             Оглядев с недоверием всю компанию председатель, сделав серьезный вид, снизошел:
             - Ну ежели пенсия, али как ты говоришь стипендия, это дело неплохое. Тогда дело другое, давай наливай, выпью конечно. Только сразу же расходимся по рабочим местам, чтобы духу вашего здесь не было.
             Осушив залпом почти полный стакан водки, молча закусив бутербродом, услужливо поданным ему Мокшей, сказал:
             - Чтобы через пять минут тут никого не было. Вернусь скоро и проверю, поняли?
             - Да, да, Николаич расходимся, да и выпили уже как раз все – заверил его Мокша.
             Резко развернув мотоцикл и заведя мотор, председатель колхоза дал «по газам» и выехав за ворота, скрылся из виду.
             - Ну и нюх у Хорошавина – отметил Мокша – наливая остатки водки в стаканы. Сам то вчерась «керосинил» с приезжими из Москвы. Говорят, почти до утра, а как огурец - здоровый мужик.
             - Да не такой уж и здоровый, – откликнулся Семен – язва желудка у него, питьевую соду все время носит с собой. Иногда так скрутит, что не взбзднуть ни пернуть. Ладно давайте мужики добьем бутылку, да сваливать с этой лавочки надоть. Место это всем известное, вся деревня знает.
              Выпив свою долю и наскоро зажевав хлебом, мужики начали расходиться. Первым смылся Мокша. Пожав руки приятелям, быстро скрывшись за воротами, он уехал на работу.
              Этот осенний, сентябрьский день обещал хорошую безоблачную погоду. Солнце уже довольно высоко поднялось над верхушками кладбищенских сосен и елей, и ярко осветило кресты, ограды и редкие памятники на могилах.
             - Ляпота – со вздохом сказал Сюнич, собирая остатки пищи и бутылки в свою дырявую сетку. Уходить никому не хотелось, а надо. Председатель мог снова объявиться и… Хотя мужик он был душевный, с понятием, – думал он – а вдруг взбеленится? Но вот чего он мог ему сделать или как-то наказать, он не представлял, потому что не был у того в подчинении. Работал то он пастухом на общественных началах, и платили ему изиповские жители сами. А вдруг да возьмет он, и лишит пензии? Как это возможно сделать, Сюнич не представлял, но лучше было уйти по добру, по здорову. Его мысли прервал Семен:
            - Эх, маловато мы выпили. Ешшо бы по стакану накатить, тады бы и хорошо совсем стало. Коль, может возьмешь хоть бутылочку то, а? Я потом тоже в долгу то не останусь, тебя тоже угощу как-нибудь. У меня самогон скоро будет, выгоню целую бадью. Как на это смотришь?
             Сюнич, собравшийся было уходить, стоял как вкопанный. Ему и самому хотелось продолжить банкет, но страх перед начальством сидел глубоко и он внутренне боролся сейчас с ним, не зная как поступить:
             - Дык Семен, я то что? Мне не жалко, а как же Николаич? Не дай Бог, опять сюды заскочит, стыдно будет мне перед ним, обещали же.
             - Так кто же говорит, что мы здеся будем пить? Вот возьмем бутылку, да куда-нибудь в другое место перекинемся с тобой.
             - Тады другое дело, я согласен. А куда иттить то нам таперича?
             - Ладно, пойдем по дороге обмозгуем, найдем местечко, чтобы не видно нас с тобой было.


                ПРОДОЛЖЕНИЕ. ЗА ВАДИМА ЮРЬИЧА

              Купив в магазине еще две бутылки водки и пять банок кильки, выйдя на улицу они поняли, что надо возвращаться на погост, где оставили стаканы. Взять их с собой они не додумались, тем более чужое добро брать не хорошо. Забрав стаканы и положив их в сетку, они задумались, куда теперь податься? Никаких мыслей на этот счет не появлялось. Первым принял решение Семен:
             - Послушай, Сюнич. Ко мне идти никак нельзя – жена вот-вот из коровника придет после дойки. К тебе в твою Изиповку пять километров топать. Давай пройдем на другой конец кладбища, там на самой горке я знаю хорошее местечко, что у могилки москвича. Помнишь прошлый год его там захоронили с твоим дружком Рыжковым. Там и столик, и две лавки есть, вид хороший и округу всю видать. Нас там не видно будет, зато мы всех кто появится около, сразу же заприметим.
             - Во, это ты дело говоришь, – обрадовался Сюнич – и Хорошавин туды на мацацыкле не поедет, однако.
             Свернув на центральную аллею кладбища, они двинулись по ней в гору мимо рядов обветшалых могил, елок и сосен. Грунтовая дорога была сухой, погода солнечной, воздух ароматный и густой, насквозь пронизанный хвоей. Пройдя около полу километра, они оказались на самой высокой точке не только кладбища, но и всей округи. Прямо перед ними открывался шикарный вид на близлежащие поля и холмы, видна была дорога, ведущая в соседнюю деревню спрятавшуюся в лесу. Сзади, откуда они только что поднялись, сквозь деревья и кустарники виднелись дома Чистополья и колокольня, что рядом с магазином. Справа за перелеском на опушке проглядывал элеватор.
             Действительно, местечко было просто идеальным во всех отношениях и место захоронения москвича было кем-то выбрано от души. Около могильной плиты был столик и стоящие друг напротив друга, две скамейки.
             Разложив на столе свою незамысловатую закуску и поставив посередине бутылки и стаканы, они сели друг напротив друга.
             - Ляпота, луччи не быват – выдохнул Сюнич.
             - Я же плохого тебе не посоветую, – поддержал разговор Забзделов, разливая водку по стаканам – заодно и этого московского писателя помянуть не грех. Вон на памятнике его фотография – Петров Вадим Юрьевич написано. Молодой ишшо помер – сорок шесть годков только было. Женка его из Москвы говорят выперла, вот он и прибился тогда у вас там в Изиповке в крайнем доме, помнишь?
              - Как не помнить, помню его. Дык он говорили, хоть и московский, а проживал то, в нашем Кирове.
              - Может и в Кирове, только не видал я, чтобы он чего-то писал там у нас. Рыбу ловил знаю, да водку с самогонкой пил почище нашинских. Я сам у него бывал два раза, всю ночь гуляли до утра за евонный счет. Откуда у него деньги не знамо.
              - Дык им писателям да журнализам за то, что они в газетах, али журналах каких-то числятся там в Кирове, али в самой столице, плотють хорошо за заслуги ихние.
              - Чего не знам, того не знам. Давай Колюнька, товарищ мой дорогой, выпьем за энтого Вадима Юрьича, царство ему небесное! – чокнулся Семен своим стаканом о стакан приятеля – Пей!
              Выпив по половинке стакана они открыв «Кильки», ими и закусили прямо руками отломив по куску хлеба.
              - А помнишь Коля, как Сашку Шалыгина «закосили»?
              - Конечно помню, дык кто же не помнит то? Его же Витька Бородин на тракторе то и переехал тогда на сенокосе.
              - Так это было после пьянки у писателя, на его могилке ведь и сидим щас. А мог ведь и я тогда под комбайн попасть.
          - Как так – не понял его Сюнич.
          - А вот так, мне тогда повезло. Мы же в ночь перед косьбой вчетвером гуляли у писателя почти до утра. Светало уже, когда разошлись от него. Ему то на работу не иттить, а мы пошли тогда. Самый тверезый оказался Бородин, а может жена его вытолкала не проспавши на работу. Он не протрезвев, сел на комбайн и поехал на сенокос. А нам с Сашкой по дури зачем-то по энтому полю надо было иттить, он там свалился и заснул во ржи, а я пошел дальше. Только ушел тоже не далеко и упал, не дойдя чуток до опушки. Так Бородин на том поле косил рожь. С пьяных глаз и не разглядел Шалыгина, проехал по нему, да еще и перемолол агрегатом так, что от него мало что осталось.
             - А ты то как, ты то что, отполз что ли ча?
             - Да говорю же, я то спал возле леса, чуток подальше от того места. Туды Бородин не успел доехать, а то бы и я мог попасть под его комбайн. В тюрьме таперича Витька Бородин. Тады и председателя нашего сбросили, а поставили Хорошавина вишь. Ладно, хорош о плохом, давай ка луччи выпьем малек, а то как вспомнил, так на душе не хорошо стало.
              Выпив еще по полстакана и закусив все той же килькой с хлебом, они какое-то время сидели молча, искоса поглядывая на фотографию «писателя» на могильной плите рядом с ними.
             - Дык Бородин то, в том же годе еще учудил – вспомнил Сюнич – Он же вместе с трактором тогда свалился в канаву.
             - Помню, помню, а как же. Ехал ночью пьяный к себе в Изиповку, да уснул за рулем. Трактор съехал с дороги, его и придавило им, как жив остался? Почти всю ночь не мог из-под него выбраться, ноги придавило. Утром кто-то ехал мимо да помог ему, землю под ним подкапывал и вытащил еле живого со сломанной ногой, и разбитой рожей. Во как повезло тогда дураку тоже. Видел его, наверно тогда?
             - Как не видать, видал. На костылях все лето тады ходил мучился, а самогон то гнал исправно.
             - Так это что. В том же годе, как оклемался только, ходить начал, на работу вышел и опять учудил по пьяни. С женой своей Женькой напились, да не хватило до полного счастья, а взять то отколь? Дак еще ночь на дворе, а они удумали дураки на мотоцикле поехать на МТС – тракторную станцию, бензин воровать. Решили с какой-нибудь техники слить его, продать да добавить малек. Покеда сторож спал у себя в сторожке, они долго шарили в темноте по тракторам и комбайнам. Только народ то не дураки – посливали из них все подчистую. Нашли бензин только в баке пожарной машины, а ничего не видать и шланг потеряли около нее. Витька, чтобы найти его спичку зажег, все и загорелось от паров. Пламя на него сразу и перекинулось, начал гореть. Жена на нем стала сбивать пламя какой-то масляной тряпкой, а еще хуже только. Прибежал сторож, водой из пожарной бочки и затушил, а машина так и сгорела. Витька ведь тогда еле от тюрьмы отбоярился – выплачивал из зарплаты за урон. Родственники еще помогли, им спасибо.
              Перед тем как уходить, уже в хорошем подпитии они, разлив остатки водки по стаканам, чокнулись. Не зная что сказать, Семен произнес напоследок тост:
             - Давай, за Вадима Юрьевича, царство ему небесное на том свете. Пусть там спокойно пишет свои книжки!
             Со смаком выпив и закусив, он добавил:
             - Правда, книжек то в его избе я чего-то не видал. Показывал он мне тонкую, со школьную тетрадку брошюрку с частушками и прибаутками. Говорил, что это он собирал народное творчество в наших деревнях – фолькнер или фольклел какой-то. А больше ничего у него и не было, только рыбу удил, да самогон пил. Даже на огороде у него посажено было всего-то три маленькие грядки, на что жил человек, незнамо?


                А ПО УТРУ

             Как они уходили с кладбища Сюнич еще помнил, а вот что было потом - полный провал. Проснувшись и очнувшись от пронизывающего все тело холода, он понял, что лежит на какой-то дороге, на твердой от мороза земле.
             Попытавшись поднять голову, которая вся закоченела, он только сейчас сообразил, что она находится в замерзшей большой луже. Ударивший ночью морозец превратил ее поверхность в ледяную корку, к которой примерзла затылочная часть головы. Телом, ногами и руками шевелить он еще мог, а вот голову намертво прихватило льдом. Все попытки хоть как-то повернуться и встать, были тщетны и приносили нестерпимую боль, от которой он громко вскрикивал. Единственное, что оставалось сделать, так это лежа в неудобном положении на полу спине и полу боку, отодрав от замерзшей лужи руки согревать их, засовывая одну под ватник возле груди, а другую спрятав в карман телогрейки.
             Немного отогрев их, он стал кулаками бить по ледяному насту возле головы, чтобы освободить ее от плена замерзшей воды. За ночь образовалась очень толстая корка и пробить ее никак не удавалось, все его телодвижения приносили нестерпимую боль. Сделав множество таких попыток он понял, что без посторонней помощи сделать это не удастся. Вчерашний хмель улетучился полностью и протрезвев, Колька чувствовал себя отвратительно от пронизывающего тело холода и безнадеги.
             Оставив тщетные попытки освобождения примерзшей ко льду головы, устав ерзать и чтобы хоть как-то согреться, он теперь лежал, глядя на поднимавшийся в небе рассвет понимая, что все надежды на спасение теперь зависят только от одного человека, его друга, с которым учился когда-то в школе в одном классе – Василия Рыжкова. После ранней утренней дойки коров, тот должен был в это время везти бидоны с молоком из Изиповки в Чистополье по этой единственной дороге. Другого пути у него нет, только от него сейчас зависела его жизнь.


                ВАСИЛЕЙ МИХАЛЫЧ РЫЖКОВ

              Михалыч, как все в округе звали Рыжкова, наверное был самым работящим и надежным человеком не только в их деревне, но и во всем колхозе. Не смотря на подверженность зеленому змию, на первом месте у него всегда была работа. Поэтому, председатель колхоза, уважая его за обязательность, доверял Василию Михайловичу после работы оставлять колхозный трактор возле своего дома. Чего не дозволял другим трактористам, обязанным ставить технику на колхозной стоянке в Чистополье. Свой трактор Михалыч всегда содержал в рабочем состоянии, сам его ремонтировал и обслуживал, хорошо разбираясь в технических тонкостях механизмов. Его собственный дом в деревне, где он проживал со своей женой Любой (пятеро детей, став взрослыми, разъехались кто куда), тоже выделялся на фоне других развалюх.
              Если бы не подверженность к Бахусу, Михалыча можно было бы считать образцовым мужиком. Однако, кто же в наших деревнях и селах не пьет?  Только о работе все при этом забывают и уходят в запои, как Семен Забзделов. И только к Рыжкову это никак не относилось – в каком бы состоянии опьянения то не был, свою работу исполнял неукоснительно, успевая еще помогать другим. Не было такого случая, чтобы друг кому-то отказал вскопать огород, отвезти-привезти что-то. Сам Сюнич живя неподалеку, частенько наблюдал такую картину, как Михалыч подъезжая поздно вечером к своему дому, поставив трактор и выключив мотор, не мог самостоятельно выбраться из кабины, пьяный в стельку тут же засыпая за рулем. Жена Люба, маленькая худенькая женщина, еле вытаскивала его из кабины и волокла в дом.
              Даже после такой пьянки бывали случаи, когда срочно нужна была помощь. Прибегали соседи и просили вытащить, застрявшую где-то на проселочной дороге машину. Соглашаясь им в этом помочь, Василий просил их, чтобы они довели его да «железного коня» и усадили бы в кабину трактора. Оказавшись на своем рабочем месте, включив двигатель, тот спокойно уезжал на помощь оказавшимся в беде людям, в любое время суток и года. При этом прекрасно ориентируясь, чтобы выбрать нужный маршрут.
              Вот такой это был человек, от которого и зависела сейчас жизнь Сюнича, примерзшего во льду большой лужи и терпевшего нестерпимый холод.
      
              Примерно через час после пробуждения и начала попыток освободиться, где-то вдали затарахтел мотор трактора. Вначале было непонятно откуда раздавались эти звуки – то ли со стороны Изиповки, то ли от Чистополья? Но постепенно тарахтение становилось все громче и громче и стало ясно, что это едет трактор Рыжкова. Колька, забыв обо всем попытался оторвать голову ото льда, но жуткая боль пронзила его насквозь, заставив завопить благим матом. Затихнув он стал дожидаться.
              В это время Рыжков о чем-то задумавшись и не ожидая на дороге кого-то встретить в столь ранний час, прямо перед собой увидел лежащего человека. Хорошо, что было уже довольно светло, а то мог бы и не заметить.
             Остановившись и выйдя из кабины, он только сейчас понял, что прямо перед ним лежит Сюнич, голова которого примерзла к застывшей ледяной луже. В голове Михалыча молнией пронеслось – замерз пьяный пока шел домой и лежит мертвый.
              Подойдя к лежащему полу боком товарищу, голова которого была повернута в сторону от него, он наклонился над ним и заглянул в лицо. Глаза у Сюнича оказались открытыми и смотрели в упор почему-то мигая ресницами - они были явно живые. От испуга Рыжков отпрянул от «покойника» и охнул, отскочив на несколько метров.
              - Михалыч слышь, ты чего это? Вишь помираю я тута, подсоби мне, милай. – раздался хорошо знакомый Рыжкову голос.
              Неужели еще живой? – пронеслось в голове у Рыжкова. Такого же не может быть, замерев в отдалении думал он не соображая, что делать дальше.
              - Василей Михалыч! Это же я, Николай, никак не признал? Вызволи пожалуста, помираю я замерзши совсем. Христом Богом молю, родной ты мой – зарыдал во весь голос Сюнич.
              Сообразив наконец, что Колька живой, Рыжков подойдя вплотную и наклонившись к нему, сказал:
              - Николай, ты никак живой? А я думал помер тута.
              Схватив Сюнича за руки, он стал его тащить на себя, пытаясь оторвать от лужи.
              - А –а – а! – заорал благим матом Колька – Не так, не так надыть. Не так - вишь примерз я. Ты чем-нибудь подолбай у головы, тады она отстанет.

              Испугавшись за содеянное и поняв, что причинил другу страдания, Михалыч отпустил его и сразу направился к кабине трактора. Пошарив там и найдя небольшую монтировку (искривленный ломик), вылез и снова подойдя к Сюничу вплотную, потихоньку начал долбить им лед возле его головы. Чтобы не причинить боли, начал обстукивать его в полуметре о нее, постепенно нанося удары все ближе описывая контуры головы. Когда колол совсем близко к лицу, мелкие льдинки попадая в него, причиняли Сюничу боль, от которой он морщился закрывая глаза, но терпеливо снося это.
              Долбить лед пришлось и около туловища, и плеча, которое тоже было в ледяном плену. После одного из ударов, почувствовав что крепление ослабло, Николай наконец оторвав от лужи голову стал приподниматься на одном локте. Хотя голова с примерзшими к ней льдинками и освободилась, но сил подняться без посторонней помощи не было и он вновь рухнул в лужу. Затекшее и не слушающееся его тело и руки не позволили даже приподняться.
             Завидя это и отбросив монтировку в сторону, Рыжков схватил друга под мышки и тоже попытался ему помочь встать. Занемевшее от долгого лежания в холоде тело не слушалось Сюнича и он повис на руках приятеля.
             - Дык Михалыч, погодь чуток. Я посижу маленько отойду, а потом и поднимусь небось сам, не сумлевайся - спасибо тебе родной – заплакал он в рев.
             Ненадолго посадив его рядом с лужей, Рыжков понимая, что ждать уже нельзя, подхватил друга снова под мышки и поволок того к трактору.
             - Василей Михалыч, да погодь маленько, оклемаюсь я да дойду сам. Таперича тебе же молоко то отвезти надоть, ждут тебя в Чистополье, а ты на меня время тратишь.
              - Молчи знай, Колька, не твово ума это таперь дело. Вот посажу тебя в кабину, да вместе щас рванем в амбулаторию.
              - Нет, нет, не надоть в анбулаторию – ругаться там на меня будут. Я здеся на бревнышке посижу да дойду как-нибудь, не впервой мне. Сколь раз уж бывало по пьяни то.
               Дотащив Сюнича да трактора, Рыжков с огромными неимоверными усилиями, после нескольких попыток все-таки водрузил друга на место рядом с водительским креслом.
               Забравшись в кабину и захлопнув обе двери, поудобней усадив приятеля, повел свой трактор в сторону Чистополья. Поняв, что спорить бесполезно, Сюнич наконец приумолк и смирился со своей участью.
               Не заезжая на приемный пункт, куда надо было доставить бидоны с молоком, Рыжков сразу поехал в сельский амбулаторный пункт.


                АМБУЛАТОРИЯ

               Не смотря на ранний час там было открыто. Поставив трактор возле полисадника и заглушив двигатель, он первым вылез из кабины и зайдя с другой стороны, помог спуститься на землю Сюничу, который сделать это самостоятельно еще не мог. Кое-как доковыляв до входной двери, они вошли в приемный покой, где за столом возле кушетки сидела и что-то писала фельдшерица.
               - Здравствуй, Дуня. – поздоровался с ней Василий, поддерживая приятеля под локоть.
               Авдотья, так звучало ее полное имя, оторвавшись от бумаг удивленно воззрилась на вошедших. Увидев Сюнича в таком жалком состоянии, спросила:
               - Ну, что Николай, нагулялся вчера, пенсию то всю успел пропить, а? Все село вчерась видало, как ты тут с нашими забулдыгами хороводил. Зачем ты его Василий Михалыч, мне его сюда привел, опохмелять его я не буду.
               - Дуня, надо бы ему укол какой сделать али таблеток дать, а то он всю ночь то пролежал на дороге. Вишь кака голова у него.
               - Кака така голова? Причем здеся голова, в которой и мозгов то никаких отродясь не водилось.
               - Так я говорю, что он пока спал упавши в лужу, а мороз то ночью прихватил. Вот голова то и примерзла к ней - я ее ломиком ото льда освобождал только что. Надоть бы укол али что-то другое, как бы не свихнулся и не помер Колька то. Хорошо я его на дороге увидал, а то бы совсем беда.
               Повидавшая на своем веку всякого, насмотревшись на серьезные травмы, которые случались на селе не редко, Авдотья от удивления открыв рот уставилась на понуро стоящего перед ней Сюнича. Придя немножко в себя, распорядилась:
               - Раздевай его и клади давай на кушетку, что-нибудь сейчас придумаю.
               Посадив друга на край медицинской кушетки, Рыжков начал стаскивать с него одежду. Раздев его, уложил голого, в одних мокрых сатиновых трусах. Только сейчас увидел, как того трясло – зуб на зуб не попадал, тело было синюшного цвета, все в крупных серых пятнах и мурашках.
               Не совсем понимая что делать фельшерица, достав из стеклянного шкафчика бутылку с какой-то прозрачной жидкостью, полила ею свои руки и интенсивно начала растирать тело пациента, который молча терпел это не смотря на видимую боль. Перевернув его на живот, она продолжила массировать его спину, ягодицы и ноги. Закончив массаж, накрыла тело байковым синим одеялом. Немного подумав стоя возле кушетки, махнув рукой и искоса глядя на Рыжкова, налила половину граненого стакана и приказала:
               - Сюнич, повернись ко мне и сядь!
               После того, как тот выполнил ее указание, протянула ему наполненный стакан:
               - На ка выпей, ради такого дела не жалко. Это для сугрева тебе изнутри надобно, а не ради пьянки, понял?
               Взяв стакан двумя, дрожащими от озноба руками, он поднес его к губам.  Выпить сразу не получилось – руки не слушались и стакан бился об зубы. С третьей или четвертой попытки он все-таки влил в себя жидкость, пролив какую-то часть спирта на себя.
               Взяв у него пустой стакан, Авдотья помогла ему снова улечься на кушетку, укрыв как следует одеялом до подбородка.
               - А ты иди пока по своим делам, Василей Михалыч. Зайдешь попозже, он у меня пусть пока отогреется.
               - Дак, когда мне его забирать то? – спросил Рыжков – Я сейчас отвезу молоко, сдам. Потом могу заехать и отвезти к себе его.
               - Пусть у меня пока полежит и отойдет маленько, а ты после обеда, ближе к вечеру и заберешь.
               - Ладно, после обедая приеду да увезу тогда его. Печку растопим да оставим у меня на ночь. Так я пойду?
               - Иди, иди. Смотри только не поздно, не оставлять же твоего дружка одного здесь на ночь. Ему ведь и поесть надоть что-то.
               - Приеду и привезу ему покушать – попрощался с ней Рыжков и уехал на приемный пункт.


                ВЯЦКИЙ - МУЖИК ХВАЦКИЙ

              Как и обещал, Василий Михайлович приехал за другом еще до вечера. В амбулатории, кроме спящего на кушетке Сюнича, никого не было. Лежа на спине под синим одеялом, тот «запузыривал» таким храпом, что его было слышно даже на улице. Лицо приобрело вполне здоровый вид и слегка раскраснелось. Не успев даже присесть возле него, как на пороге появилась Авдотья:
              - Вот уже сколько времени прошло, а Колька спит, да спит. Ладноть бы тихонько, а вишь какого храпака дает, оглушил меня совсем здесь. Уже несколько раз выходила пережидала на улице, домой два раза сходила. Мне пора закрываться, буди его Василей Михалыч, да забирай.
              Поняв ее «прозрачный» намек, Рыжков тихонько толкнул приятеля пару раз в бок, но тот даже не почувствовал и продолжил храпеть. Только после того, как он его растолкал, Николай открыв глаза, не понимая где находится, спросил:
              - Гдей то это я?
              Узнав наконец друга, к нему стала возвращаться память:
              - Михалыч, никак я живой. Думал помру здеся – сон дурной приснился.
              Сев на кушетке и видя, что на нем нет никакой одежды, спросил:
              - Где-то мои портки были, надоть одеться бы, а то срам один.
              Авдотья, почистившая и просушившая его шмотки, положила их ему на кушетку:
              - Одевайся, милок. Я все подсушила у себя дома на печке, скажи хоть спасибо за это.
              - Дык спасибо табе, Авдотьюшка. Век помнить буду милость то твою – поблагодарил он ее одеваясь – Сапоги бы еще мои сыскать где-то.
              - На, бери свои сапоги. Я их тоже маленько подсушила, – поставила она их ему возле лежанки – а где же твоя пенсия, Сюнич? Я пока сушила, в карманах у тебя ее нигде не обнаружила. Кроме куска черствого хлеба, там у тебя ничего нету.
              Пошарив по карманам брюк и ватника, Сюнич пришел к выводу:
              - Дык пропил, али потерял по дороге где.
              - Не пропил, а пропили с дружками, с которыми все в магазин то бегали. То с одними ты шастал, то с другими. Чаще всех с Семкой, который у магазина долго валялся пьяный пока кто-то домой его не спровадил. Михалыч, хоть ты то таперича проследи в следующую пенсию, чтобы и ее не пропили. Отбери у него сразу как получит, дай на бутылку, а остальное выдавай рубля по три кажный день. Чтобы не ходил голодный, да не побирался потом.
              - Знамо дело, – откликнулся Рыжков – отберу, как пить дать. Отдам его пензию своей Любе – у нее и будут в сохранности. Слышь Николай, таперича будешь у моей жены по трояку получать кажный божий день, согласен?
              - Дык Михалыч, трех рублев то маловато на бутылку, она же три шестьдесят две копейки стоит. Пусть мне Люба дает по четыре рублишки, тады и на хлебушек хватит, чтобы закусить маленько.
              - Ладно пошли болезный, об этом, когда ко мне приедем, сам с Любушкой договаривайся. Ну, мы ко мне поехали, пускай отлежится и поужинать тоже надоть, жена небось, приготовила нам. Прощевай Авдотья, спасибо табе за все.
              - Будьте здоровы, не пейте с ним только сегодня, хватит с него.
              - Дык и тебе не хворать, Авдотья! – попрощался с ней Сюнич, выходя их амбулатории – А мы то вяцкие – мужики хвацкие, не пропадем с Михалычем, где наша не замерзала.
              Не смотря на внутреннюю слабость, он самостоятельно, вслед за другом, забрался в кабину и они развернувшись около крыльца, поехали в Изиповку. Вышедшая на крыльцо фельдшерица, еще долго махала им рукой.