Путь к славе

В детском саду мне было скучно. Он был окружен высоким забором. Проникновение за этот забор считалось побегом. К тому же после обеда там нужно было спать. А мне спать не хотелось. Я до сих пор не понимаю, как можно уснуть в то время, когда за окном светит летнее солнце?
В школе мне тоже было скучно, хотя спать там никто не принуждал. Но в определённое время, где-то после обеда, на уроке географии мне очень хотелось уснуть. Географию нам преподавала спокойная и весьма упитанная женщина Людмила Петровна Купцова, от которой никогда ничем не пахло, если не брать во внимание тонкий едва уловимый аромат жареного лука. На Людмиле Петровне было мягкое шерстяное платье. Она бесшумно прогуливалась по проходу между парт и ровным голосом рассказывала нам о далеких странах. Её голос расслаблял и гипнотизировал, усыплял.
Людмила Петровна была многодетной матерью. Любовь к детям была у неё в крови, и это каким-то образом чувствовалось, передавалось нам - её ученикам. Например, она могла, прогуливаясь по классу, остановиться рядом со мной и, ничего не говоря, провести по моей голове своей теплой рукой. Как мама или как бабушка. Когда Людмила Петровна это делала, мне всегда было стыдно. Я уже не маленький. И вообще, что это за глупые ласки во время урока? Кому они нужны? Лучше бы била линейкой по рукам, как учительница математики Эльвира Самойловна. Пусть будет больно, зато не стыдно. Тем более что Галя Полушкина могла всё это увидеть. 
Я часто смотрел на Галю Полушкину с боку. Все смотрели на учителя, а я на Галю. Мне было тринадцать, ей - четырнадцать. Она была на целый год старше меня, и поэтому я считал её взрослой. Я не представлял Галю своей женой, не видел её подругой, но  мне почему-то было приятно на неё смотреть. Галя была девочка упитанная и краснощекая. Как раз таких женщин любил изображать на своих полотнах художник Кустодиев. А я не могу смотреть без волнения на его картины. 
В лесном техникуме, куда я поступил после школы, мне тоже было скучно. Мы изучали таксацию и дендрологию, техническую механику и геодезию, а мне хотелось поскорее стать настоящим лесником. Взять ружье и рано утром отправиться на охоту в ближний лес, когда неяркое солнце рисует на лесной тропинке синеватые тени от деревьев, а в низинах, густо заросших высоким папоротником,  пахнет грибами.
У меня под носом в ту пору топорщились реденькие усы. На голове густой копной лежали темные кудри. Глаза смотрели весело и смело. Наверное поэтому, мои худые хохотушки сокурсницы иногда заинтересованно спрашивали:
- Скажи, Андрей, твоя мама не еврейка?
- Нет, - уверенно отвечал я, как будто принадлежность к этому древнему племени могла подорвать мою репутацию. Мне казалось, что я говорю им правду, а они почему-то не верили и, улыбаясь, хором советовали мне:
- Не ври. Не ври. На твоем лице всё написано.
- Что написано? - обижался я.
- Всё. У тебя нос с горбинкой и кудри черные. И букву эр ты плохо выговариваешь.
После техникума в лесотехническом институте мне тоже было скучно. Изучать в лесном институте было совершенно нечего. Всё казалось знакомым. Те же лекции, те же аудитории, зачеты и сессии два раза в год. Таксация, дендрологи, геодезия. 
В какой-то момент у меня создалось впечатление, что жизнь повторяется. Пересекает знакомую местность второй раз. За окном  снова были небольшие зелёные перелески, серые поля, да белые прослойки облаков в синем небе.
В институте мое внимание привлекла Ольга Рыбникова. Все смотрели на маститого преподавателя за кафедрой, который рассказывал о правилах закладке питомников для лесных культур, а я смотрел на Ольгу. Ольга была полная и спокойная девушка с голубыми глазами. Правда, с боку Ольга напоминала мне гипсовую статую колхозницы, расположенную в одном из скверов моего родного Красновятска. Но это её не портило, потому что с детства я уважал надежность и силу.  К тому же, когда Ольга прогуливалась по институтскому коридору, и я смотрел на неё сзади, я чувствовал себя молодым жеребцом, который от избытка силы на месте не может устоять.
Насмотревшись на Ольгу до ощущения полной безысходности, я решился перейти в наступление. Превозмогая скованность и стеснение, я заставил себя с ней познакомиться. И что самое странное, уже при первом свидании она попросила называть её не Ольгой, а Аглаей. Я не понял, для чего это нужно. Но она настояла, чтобы я обращался к ней именно так. Я согласился, но на следующем свидании по инерции назвал её Ольгой, после чего она несколько раз рассерженно повторила:
- Не Ольга. Аглая. И прошу запомнить!
Я сказал, что буду её так называть, только мне нужно сначала привыкнуть к этому новому имени. Тем более что раньше я никогда не слыхал о таком.
На третьем свидании она попросила посвятить ей стихотворение. Она сказала:
- Я люблю, когда мне посвящают стихи. В стихах есть что-то мистическое. То о чем говорят стихами - обязательно сбывается. И плохое, и хорошее.
- Но, Ольга, я…
- Аглая. Сколько раз тебе повторять? - снова поправила она.
- Но Аглая, я стихов никогда не писал.
- Это скверно, - со вздохом проговорила она. - Каждый влюбленный мужчина должен писать стихи. Если ты не сможешь написать для меня стихотворение - можешь больше ко мне не подходить. 
Потом она познакомила меня со своей долговязой и худой подружкой, которая сразу мне не понравилась. Подружку звали Мариной, но она почему-то попросила называть её Мартой, и при этом так рассеяно, так скептично на меня посмотрела, как будто видела перед собой не человека, а часть убогого интерьера. «Черт те что», - подумал я.
Вернувшись в  общежитие, взялся за стихи.  К полуночи я написал первое в своей жизни стихотворение. Оно начиналось так:
Когда высокая и стройная
Ко мне подходишь ты опять,
Когда гляжу в глаза огромные,
То мне волненья не унять.

Когда же пальцы неуверенно
По складкам бархата скользят,
Я понимаю, ты намерена
Мне что-то важное сказать...
……………………………………
Ольга прочитала стихотворение и сказала, что хотя оно и слабое, хотя и несовершенное, лишенное каких бы то ни было стилистических фантазий и неожиданных метафор, она его принимает. Сейчас нужно красивым почерком переписать его к ней в альбом, поставить дату и расписаться.
Когда я старательно записывал в этот альбом свое стихотворение, то обратил внимание, что подобных записей в её альбоме как-то подозрительно  много. И все они почему-то посвящены разным женщинам. Там были имена: Ванда, Виржиния, Вероника, Виктория и даже Магдалена.
Пока я записывал стихотворение, Ольга приняла ванну и, деловито подойдя к просторной кровати в родительской спальне, стала раздеваться. Я удивленно посмотрел на неё и спросил, для чего она это делает? Неужели она собирается лечь спать? Я уже хотел сообщить ей, что днем уснуть не смогу, что мне, вероятно, уже пора уходить. Но она опередила меня. Сказала, что стихи завершают этап сближения между влюбленными. Со стихами заканчивается платоническая её часть. И сейчас, когда  единение душ уже оформилось окончательно, когда оно завершилось - может произойти соединение тел...
Если бы всё произошло как-то иначе. Не днем, не так быстро и не так обыденно. Возможно, я бы остался с Ольгой навсегда. Но после этого стремительного соединения тел, я уже точно знал, что никогда сюда не вернусь.
Ольга, конечно, была особенной, очень свободной и очень уверенной в себе девушкой. Она не испытывала тех комплексов, которые всю жизнь преследуют меня. Но это была явно не моя женщина. К тому многочисленные стихи в её альбоме наводил меня на крамольные мысли. Неужели у неё уже было так много любовников? И с каждым из них она встречалась под разными именами. И с каждым всё заканчивалось точно так же, как со мной?
В общем, к Ольге я больше не приходил, и она, скорее всего, тоже не искала со мной встреч.
Вскоре я узнал, что сейчас она просит назвать её Паолой, и однажды краем уха я поймал её фразу, брошенную как бы случайно, но так чтобы я мог хорошо её расслышать. Она сказала своей долговязой подружке Марте:
- С евреями я больше не встречаюсь.
- С какими евреями? - не поняла Марта.
- А вы что не знаете, что у Андрея бабушка еврейка.
Я хотел подойти к Ольге и сказать, что это неправда. У меня в роду по материнской линии - украинские корни. Это мой дедушка - владелец сети аптек в старой Вятке - был родом из Польши и носил фамилию Мочульский. Но я толком не знаю польская это фамилия, белорусская или еврейская. 
И вообще, это ещё надо разобраться, кто кого бросил. Надо разобраться,  нужна ли мне толстая русская баба с завышенным самомнением и странной тягой к перемене имен. 
В Красновятском лесничестве, куда меня направили на производственную практику после третьего курса института, мне тоже показалось скучновато. Лесничий Редькин, под началом которого я должен был работать, не появлялся в лесничестве по целой неделе. Лесники между собой говорили, что он запил, а бухгалтерша Новоселова утверждала, что лесничий уехал в командировку.
 Но однажды вечером этот командировочный неожиданно заявился ко мне на квартиру. Он был в красивой синей форме, в начищенных до блеска модных туфлях, но при этом еле-еле держался на ногах, и всё время старался придерживаться рукой за дверной косяк. Сильно пошатываясь, он кое-как пробрался в мою комнату и, сделав серьёзное лицо, заговорил:
- Вот, пришел познакомиться с практикантом. У-у-узнать, как ты тут устроился? Как у те…бя дела? - заплетающимся языком проговорил он.
- Да ничего, - ответил я, понимая, что завтра этот визит лесничий вряд ли припомнит.
- А насчет  отчета не беспокойся. У моего заместителя сохранился отчет после производственной практики... Он закончил тот же институт, что и ты. Так что можешь взять за основу. Понял?
- Понял, - ответил я.
Он ещё немного постоял, пошатываясь, а потом спросил:
- У тебя выпить есть?
- В смысле?
- Спиртного, - уточнил лесничий.
- Нет, - чистосердечно признался я.
- И…и… не надо, - разочарованно простонал лесничий, резко махнул рукой и поплелся обратно к двери, то и дело повторяя: - Не надо мне больше пить. Хватит... Остановиться пора. Не - на - до. Понял... - При этом его продвижение к выходу было томительно долгим. Я боялся, что в сенях он упадет и мне придется каким-то образом определять его на ночлег. Но, слава богу, всё закончилось благополучно.
Я уже успел успокоиться, когда в сенях снова заскрипели половицы. Я подумал было, что пьяный лесничий возвращается обратно, но оказалось, что это не лесничий. Это лесник Икрам, который для чего-то принес мне огромный моток черного кабеля. Он был тоже навеселе. Придерживаясь рукой за дверной косяк, Икрам спросил:
- Кабель тебе не нужен? Вот нашел в лесу возле новой нефтеперекачивающей станции. Хороший кабель, медный с тонкой жилкой. К любой технике подойдет... За сотню отдам.
Я порылся в карманах и отдал Икраму сто рублей. Откровенно говоря, мне просто хотелось поскорее от него избавиться. Икрам видимо не ожидал такого быстрого решения проблемы. На какое-то время он растерялся, замер, а потом, как бы опомнившись, снова заговорил:
- Нет, пожалуй. За сотню я тебе весь кабель не отдам. Он медный, не алюминиевый.  За сто рублей я тебе метров десять отмотаю.
И тут же стал отмерять мне провод, пыхтя и норовя уложить кабель кругами, чтобы было удобнее собирать. Потом разогнулся и спросил:
- Лесничий к тебе не заходил?
- Заходил, - ответил я.
- Значит, он меня видел.
- И что?
- Да ничего. Мы вместе с ним квасим. Он лес продает, я - кабель. Предупредил меня, чтобы я к тебе не совался. Ты не говори, что я к тебе заходил. А то неудобно. Он человек хороший.
Икрам пошел было к двери, но возле порога остановился, повернулся ко мне лицом и, глядя на меня своими мутными глазами, предложил:
- А то бери буди, остатки-то. За сотню отдам.
Я представил себе, как он отматывает мне очередные десять метров и поскорее отказался:
- Нет, нет, не нужно.
- Ну, как знаешь.

Вскоре мне позвонила Ольга. Она попросила меня приехать к ней. Обещала чем-то меня удивить. Я не мог представить, что могло меня удивить в этой женщине, если она, конечно, не забеременела после нашей последней встречи.
Но, слава Богу, я ошибся. Оказалось, ей просто понравились мои стихи, которые её нынешний друг напечатал в каком-то провинциальном журнале под своим именем.
Когда на одной из улиц Красновятска мы с ней встретились, она патетическим тоном сообщила мне, что у меня настоящий поэтический дар.  Я должен об этом знать. Что в моем нынешнем положении мне лучше всего взять себе звучный псевдоним. Ну, к примеру, Венедикт Дулин,  и всерьез заняться литературным творчеством. Так же как им занялась её  подруга Жаклин, которая до этого была Мартой. Ольга объяснила мне, что Жаклин пишет стихи в стиле «неоклассицизм» и выступает с ними в доме престарелых перед милыми стариками и старушками, которые с удовольствием её слушают. Жаклин пробует писать на свои стихи песни и исполняет их под гитару.
- Тебе, - сказала она, - нужно составить ей компанию. В твоих стихах есть что-то трагическое и молитвенное. Старикам это понравится. Не всем начинать с литературных клубов и стадионов. Пришло время обратиться к интеллигентной старости. Пройти свой путь от подножия до вершины.
- Но Ольга.
- Леония, - поправила меня моя собеседница.
- Но Леония, я думал, ты хочешь сообщить мне что-то серьёзное.
- А это разве несерьёзно? - возмутилась Ольга. - Занять свое место в ареопаге русской поэзии. Это, по-твоему, несерьёзно? - повторила она.
- Но…
- Венедикт, послушай меня. Я понимаю, сейчас тебе не верится, что ты со своим талантом можешь попасть в скрижали. Но сердце мне подсказывает, что это будет именно так. Да, только поверь в себя. Только сделай первый шаг. И мир искусства примет тебя в свое лоно.
- Но О...
- Леония!
- Я не хочу писать стихи, - взмолился я. - И в слове скрижали мне слышится что-то железное.
- А я не верю тебе, - категорично завила Ольга. - Не верю. Все талантливые евреи стремятся к славе.
- Но я не еврей.
- Всё равно. Талант должен пробивать себе дорогу.
- Но я не считаю себя талантливым.
- Ты хочешь быть лесником? - удивилась Ольга. - Простым лесником? Ты хочешь ходить в  этих ужасных болотных сапогах, сажать лес, жить черт знает где?  Есть то, что вырастил в огороде?
- А что тут плохого?
- Всякий человек в твои годы мечтает быть на виду. Неужели ты этого не хочешь? Не чувствуешь!
- Не хочу, - искренне ответил я.
- Тогда я не понимаю тебя.  Не понимаю, - трагическим тоном завершила Ольга и пошла от меня прочь, размашисто виляя задом. Вот когда я пожалел, что отказался от её любви. Вот когда я понял, что не могу равнодушно смотреть на соблазнительных женщин, уплывающих от меня в просторы греховности.
И тут вдруг чья-то теплая рука легла мне на плечо. Я резко обернулся. Передо мной стояла учительница географии Людмила Петровна Купцова. На ней был красивый синий костюм с желтой брошью на левом лацкане и коричневые туфли весьма внушительного размера.
- Как давно я тебя не видела, - своим певучим и приятным голосом пропела она. - Как давно! Какой ты стал статный и красивый! Прямо не верится... А помнишь, как я порой поглаживала тебя по голове?
- Помню, - смущенно ответил я, - только не знаю, для чего вы это делали.
В моем голосе отчетливо прозвучало холодное недоумение. Она на секунду замолчала. Её глаза наполнились влагой, а потом она, не стесняясь этой влаги, продолжила:
- Ты был похож на моего Володеньку. Володенька-то мой утонул ещё ребенком. А ты на него похож...
Она зашмыгала носом.
- Ты очень на него похож даже сейчас. Я гляжу на тебя и представляю, каким бы мог стать мой сын. Дай бог тебе всего самого хорошего, дорогой мой. Извини меня, если я сделала что-то не так.
И она поплыла от меня своей мягкой беззвучной походкой. Я растерянно посмотрел ей вслед, и впервые в жизни мне стало стыдно. Только не понятно от чего.
Через несколько дней мне позвонила Ольга:
- Ну что ты решил?
- О чем? - переспросил я.
- О стихах. Ты не пробовал написать что-нибудь ещё?
- Нет.
- Ну и дурак!
В трубке раздались отрывистые гудки. Она выключила телефон.
Я вернулся домой и вдруг понял, что у меня в жизни нет ничего своего.  Я живу в казенной квартире, повторяю чужие мысли, делаю неприятную работу, говорю с пьяными людьми. Ем, сплю, пишу отчет о производственной практике - и больше ничего. И тут впервые у меня промелькнула мысль: «А что если Ольга в чем-то права»?  Может быть, пора вспомнить о призвании, о том, что отличает меня от других людей. А что если во мне действительно дремлет некий дар?
В тот же вечер, сидя перед большим окном в осенний сад, я написал:
Над холмами, возникшими из пустоты,
здесь всегда возвышаются елей кресты.
И повсюду кристальная снежная пыль.
Здесь сугробы годов утрамбованы в быль.
Здесь мольбы затихают под толщею льда,
и словесная льётся с экранов вода.
Уплывают кораблики под мосты
и на мачтах покачиваются кресты.
Птицы вороны здесь на закате парят,
от деревьев прочерчивая диагональ,
словно речку подпитывает мистраль,
и не мерзнет она много лет подряд.
Заплутав в холмах, как мужик хмельной,
ищет речка к заводи путь прямой.
Но не встретишь в России прямых путей,
снег в России обманчив как мавзолей,
где хранится тот, чей священный прах,
нам оставил родину всю в крестах.
Ты не умер ещё, но уже воскрес,
и в подарок тебе - на пригорке крест.
По электронной почте я отправил это стихотворение Ольге. Она написала мне восторженный отзыв, назвала меня гением и закончила письмо такими словами: «Если сейчас ты не займешься стихами всерьёз - я перестану тебя уважать».  Это меня воодушевило. Я написал  ещё несколько стихотворений и вдруг понял, что выдохся. У меня нет больше ни хороших тем, ни желания продолжать это странное занятие.
Новый друг Ольги, как я и ожидал, напечатал мои стихи в модном  молодежном журнале. Меня удивил его новый псевдоним Венедикт Заречный. Ольга пояснила, что потом, когда все привыкнут к этому звучному имени и занесут его в скрижали, можно будет представить миру настоящего автора - то есть меня Андрея Мочульского.  А пока мне нужно творить. Даже если я не хочу. Даже если у меня нет больше сил.
Я спросил её:
- Почему мои стихи напечатаны под чужим псевдонимом.
- Это твой псевдоним, - заверила меня Ольга.
- Мой псевдоним - Венедикт Дулин.
- Извини, мне показалось, что фамилия Заречный звучит благозвучнее.
В конце концов, творчество отвлекло меня от занятий в университете. Я не смог сдать несколько важных зачетов, и поэтому не был допущен к очередной сессии. Обстоятельства складывались так, что меня в скором времени должны были из института отчислить.
Я позвонил Ольге, чтобы рассказать ей о своих бедах. Говорил с дрожью в голосе, жаловался на судьбу. И тут она меня в очередной раз огорошила:
- Это хорошо. Пусть отчисляют. Это только украсит твою биографию… в будущем.
- Но...
- Вспомни Толстого, вспомни Бродского, - торопилась убедить меня Ольга. - Настоящий творец не должен заботиться о житейских вещах. Предоставь это обычным людям. Пусть они об этом пекутся. А ты должен быть свободным... от всего... Для чего тебе этот лесной институт? Неужели ты хочешь зарабатывать деньги на заготовке древесины или закладке лесных питомников? Это же дурь несусветная! У тебя талант! Ты личность творческая, свободная. Вот и живи свободно. Ничем себя не обременяй.
- Но три года учебы пропадут даром...
- Ну и что. Напиши что-нибудь крамольное - в пику существующему режиму. И твое увольнение из института в будущем будет восприниматься как политическая акция. Как протест.
- Я не хочу.
- Теперь это уже не важно, - проговорила Ольга. - Первый шаг сделан. Надо делать и второй. У всех талантливых людей в жизни случаются трагедии. Это их карма.  Трагедии и страдания закаляют.
- Я не хочу страдать. Я...
- Но твоя жизнь... тебе уже не принадлежит. Учти это!
- Как? - удивился я.
- Сейчас она принадлежит истории, человечеству. Эпохе. Тому поколению творческих людей, которое ты олицетворяешь.
- Олицетворяю я?
- Да.
- Черт знает что!
Я правда тогда не понимал, как это можно ради какого-то призрачного ореола будущей славы бросить всё. Институт, профессию, учебу. Как можно забыть о том вполне конкретном  положений в обществе, которое я могу занять на государственной службе. Бросить всё, чтобы стать никому ненужным свободным художником без средств к существованию, имя которого когда-нибудь занесут в таинственные скрижали.
И тут неожиданно я понял, что такая перспектива мне не подходит. Мне не подходит всё, чем занимается Ольга и её подруга. Я другой. Я обыкновенный простой и стеснительный человек, которому иногда удается написать неплохие, на первый взгляд, стихи. Слава, известность, скрижали - это не для меня. Это из какой-то другой, неизвестной мне пьесы...
Когда Ольга узнала, что я успешно пересдал зачеты и готовлюсь к очередной сессии - она очень удивилась. Увидела меня в коридоре возле кабинета дендрологии и разочарованно проговорила:
- Ты всё испортил.
- Что испортил? - переспросил я.
- Биографию. Ты стал как все.
- Я просто хочу закончить институт. Что тут плохого? - обиделся я.
- Я не смогу тебе этого объяснить. Не смогу, - сочувственно произнесла она. - И стихов больше не пиши. Не нужно. Видимо этой был случайный порыв. Ты не понимаешь, какая пропасть между творческой личностью и обыкновенным обывателем.
И она пошла от меня той походкой, которая всегда сводила меня с ума.
Через два года я благополучно закончил институт. А вот Ольга с четвертого курса исчезла куда-то.
Примерно через год она появилась  в Москве в компании Бориса Самосвального и Алексея Крикунова. После очередных президентских выборов Ольга выступала на многочисленных протестных митингах, писала скандальные статьи в интернете. Какое-то время жила в Англии, потом в Нью-Йорке. Один из моих однокурсников случайно встретился с ней в Магадане, где она выступала с лекциями о перспективах глобальной демократизации. Потом он с гордостью рассказывал мне, что Ольга сейчас работает корреспондентом какого-то Западного издания. Что она спрашивала про меня. Интересовалась, женат ли я, пишу ли стихи? Сожалела о том, что в провинции мой талан непременно погибнет.
Немного позднее до меня дошли слухи, что она пыталась создать какую-то новую партию. Даже выпустила манифест сторонников либеральных реформ под названием «Россия без вождей».
А потом она совершенно исчезла из вида. О ней ничего не было слышно. Я решил, что она случайно попала в какой-то политический переплет. Возможно, у неё был выбор между страданием, обещающим славу, и покаянием. Она выбрала страдание. Это на неё очень похоже. Хотя, не мне судить.