Бордовое платье

   — Приходи за ним в понедельник, после шести, тебя устраивает?
      Меня устраивало. Д. придет в среду, во вторник я похожу в платье дома, чтоб пообвыкнуть и не быть в нем деревянной. Я не сразу привыкаю к обновкам.      Если б не приход Д., я б и не затевала это шитье, денег и так в обрез. У нас с ним намечался новый поворот, и я хотела быть уверенной и убедить себя в том, что именно так и надо.
     Отрез бордового бархата валялся на антресоли. Я уж и не помню, как он туда попал. Я придумала фасон и отнесла бархат знакомой мастерице. Раньше она — биолог — шила чуть-чуть — для себя. Теперь — шьет и чуть-чуть — для себя — работает, хотя, конечно, смешно, говорит она, — эти гроши, но что делать, если я это люблю. (Я понимаю).
     Она сообщила массу сведений о бархате вообще и о моем в частности: не синтетика, а натуральный отличного качества, сейчас такого уже не делают, да и вообще — что сейчас делают хорошего. Ей понравился мой фасон, но через неделю она позвонила и сказала, что придется изменить:
   — До ужаса непослушная ткань. Не хочет так ложиться. Ты не представляешь, как тяжело с ней работать.
     Если б она хотела взять подороже, так бы и сказала, да она всегда хочет взять подешевле, по крайней мере, с меня («Как ты еще по миру не пошла?»). Я сказала, чтоб она сделала, как считает нужным («Знаешь, даже не я, как она сама ляжет.»). Ведь мне в конце концов не так важны — и фасон платья, и, особенно, — визит Д. Просто когда нужно убедить себя, что поступаю правильно и по-другому не поступить, я иду в парикмахерскую, пью кофе в забегаловке одного министерства, иду куда-нибудь, где пошумнее, поярче и публика попретенциозней, хорошо еще купить что-нибудь новое, хоть самую мелочь. И вот я — такая, какая я становлюсь, — могу делать и говорить только так, и не иначе, — я такая, какая я сейчас.
    Платье убедит меня: мне пора (и вправду пора — 29, третий звоночек, я же не мужчина, чтоб позволить себе глубокий длительный поиск). Надоело: после работы — пустая комната коммуналки, толчея на общей кухне, очередь в санузлы и в них спешка — люди же ждут. Время идет, у подруг дети уже в школу пошли.
      Почему бы и не решиться? Если человек так долго тратит на меня свои деньги и время, он вправе получить, что он хочет. И вообще — не урод (а для кого и красивый), квартира, при бумажках и без хвостов, — говорю я про себя и снимаю с плечиков платье. Оно цепляется, я тяну, что-то трещит. «При всем при том, — говорю я вслух, — тип он, конечно, мерзкий», платье соскальзывает и мягко падает на пол.
     Сидит, как влитое, нигде ни морщинки, по фигуре — как мокрое, но без этой вульгарной нарочитости (как по мне, так нарочитость часто вульгарна, но, может, я и ошибаюсь). Что значит хорошо сшитая вещь. Совсем по-другому себя ощущаешь. Я обуваю темно-красные лодочки на шпильке. Смотрю в зеркало — я себе нравлюсь. Давно я так не радовалась новому.
     А тип он противный, хоть и не урод, а которые видели, говорят, красивый, а по мне — не вижу я там ничего красивого. Ладно, неважно — буду при муже (солидном), ребенка рожу, квартира отдельная, обставлена, но кое-что надо подправить: журнальный столик к окну, а пуфик убрать, ему там не место, и шторы повесить другие — эти никак не подходят к ковру, нет — к обивке, нет, к ковру. Или к обивке? так к чему?.. Я подношу руку ко лбу — рвется под мышкой.
     Быстренько стягиваю платье. Так и есть — распоролось по шву. Тьфу, нитки гнилые что ли. Зашиваю. Тороплюсь — мне еще мясо крутить на голубцы. Капусту я уже распарила и рис (последний) запарила, но фарш — бр-р-р! — особенно — на моей мясорубке, на общей кухне. Но раз он после работы… Отбивные мне не по карману, а эту резину поджарить — будет подошва, но если в фарш — нормально, сойдет. Помудрю с мясорубкой (собрать, разобрать — высший пилотаж, все время винт не той стороной вставляю).
     Рассматриваю зашитое место — ничуть не заметно. Повешу в шкаф и займусь голубцами, пока на кухне тихо.
     Вот и я буду пристроена, и неплохо. И не надо по ночам отстукивать чужие диссертации, когда своя не окончена, дожидаться своей очереди в туалет и … Словом, стоит пережить церемонию.
     Пытаюсь повесить платье, оно не налазит на плечики — что такое? — бросаю его на стул и отправляюсь на кухню.

     Через сутки мы с Д. сидим в моей комнатке, в которой я постаралась создать видимость уюта, и между голубцами и кофе Д. сказал то, что я и ожидала услышать, и приготовилась ответить то, что собиралась сказать. Я открыла рот, но вместо этого сказала «Дышать нечем», засунула руку за ворот платья, оттянула его, подошла к окну, чтоб открыть, и здесь, опираясь о подоконник, стоя лицом к Д., сказала то, что крутилось в голове с самого начала, но я его не пускала на язык. А именно — Д. мне скучен и неинтересен, встречаюсь с ним за неимением лучшего, меня держат его оклад и перспектива выйти замуж: если б у меня была отдельная площадь и средства и возможности жить, как хочу — нет, ничего особенного: две недели летом у моря, яблоки круглый год, а не август – октябрь, туфли — не десять пар, но чтоб не подкрашивать фломастером сбитые носки, и вечерами не печатать кому-то, а дописывать себе — вот тогда бы я… А если моментами мне хорошо, это не исключает того, что после плохо, но это до него, до Д., не доходит, как и многое другое.
     «Чего ты хочешь?» — спрашивает он, на что я отвечаю — согласна не один год ютиться в коммуналке с телевизором, у которого вышла из строя трубка, и «Оптимой» и стучать на ней, пока соседи не постучат в стенку. А если через сто лет я соглашусь, значит — я выжила из ума.
     Д. сказал, что так долго ждать он не будет — из ума я уже выжила, и ушел.
     У меня кружилась голова, и дрожали колени, но было так легко — будто я вылетела из своего окна на шестом этаже и парю над крышами, делая кульбиты.
     Все же я разумно убрала со стола, перемыла посуду, стараясь не побить. Разложила остатки по кастрюлям и тарелкам, убрала в шкаф и холодильник. Я вспомнила, что до сих пор в платье и туфлях, переобулась, переоделась и убрала их в шкаф. Голова все еще была такая, будто я выпила лишнего, и я решила разогреть кофе. Когда я с кофейником и тортом (зря я его что ли полночи стерегла у духовки) вернулась в комнату и присела к столу, до меня потихонечку начало доходить.
     Я рассматривала свою облезлую мебель, знакомые до рвоты трещины на потолке и видела, что скоро появятся новые, но чужими они не станут. Я подумала, что у Д. — двухкомнатная квартира в центре, совминовский дом и кругом — зелень, и тихо. А главное — какая ванная. Кафель с узором, зеркальный подвесной шкафчик (немецк.) над умывальником (финск.), экстракты для ванн и зубные пасты (франц., индийск. и пр.) и пр. Никто не будет стучать в дверь каждые две минуты и интересоваться, чем можно так долго заниматься в ванной «Ты не одна, надо иметь совесть». И в туалете все, чего душа пожелает — даже биде, и хоть целый день не выходи, и никто не поднимет в пять утра, чтоб спросить «Это ты такое сотворила? Надо же, что за люди, сунули газету целиком, как не читали, — хоть бы порвали или помяли». И кухня: никого, и все конфорки — твои, и все полотенца, и шкафчики, и расписные кастрюли, и тефлоновые сковородки, и тортница (ему-то она зачем?) — твои… А теперь не мои.
     Я сижу над остывшим кофе. Может, у меня с головой не в порядке? Я выхожу в коридор, набираю номер. Не отвечает. Я звоню еще. Еще. Надо дозвониться — с восьми на телефоне повиснет соседка справа, тогда не прорвешься, и тогда…
     Тогда я быстренько натянула джинсы, свитер и поехала к Д.
     Утром я хотела позвонить на работу и сказать, что задержусь, но вспомнила: начальник просил не опаздывать — я должна закончить статью, ему скоро ее сдавать. Я проглотила, потерла, намазала, надавила, но голова все равно раскалывалась.
     Вышла б я за Д. — плевала бы я на эти подачки и занималась своим. А так — делай его работу и слушай его анекдоты и скабрезности — каждый день одно и то же, улыбайся. И я слушаю, и улыбаюсь, сцепив руки под коленями, чтоб случайно ими не хрустнуть (начальник этого не любит). А все потому, что мне надо — премии, командировки (я на них всегда четвертак выкручиваю, да и все лучше, чем в своих четырех с трещинами сидеть), а с нового года он обещает меня повысить и дать по максимуму.
     Конечно, не поведи я так глупо… Будем надеяться, что не все еще потеряно. Я вернулась вчера с полдороги — глупо вот так ехать к Д., надо придумать что-то правдоподобное, а может, лучше всего правду и сказать — на меня нашло, накатило, и я сказала — как есть, то есть нет, этого-то как раз говорить и не надо, вернее, это и не есть правда. Правда — я не хочу возвращаться в свою пустую клетушку, выпивать чай с бутербродом и садиться за разбитую «Оптиму», а по выходным вкалывать в библиотеке на начальника; правда — я хочу закончить диссертацию, может, не так уж она и плоха и бесполезна, с чего бы столько отзывов на мою статью, я ж их сама не писала и не организовывала (да и вообще случайно через год узнала — они хоть и в мой адрес, но ведь не на мой, а на институтский); правда — я хочу ребенка, это естественно в 29 — кто меня в этом упрекнет? Что в этом плохого — муж, ребенок? Пусть хоть один скажет — «Плохо». Молчите?
     Я начинаю одеваться, уже пора. Джинсы заляпаны грязью — вчера был дождь, а чистить их уже некогда, как и гладить черную юбку, на красной — сломалась «молния», никак не вошью, в белом костюме холодно, а бежевый не по погоде. Что еще? Я открываю шкаф.
     А почему бы не его? Я повесила платье отдельно, чтоб не мялось. На нем — ни пятнышка, а ведь в нем — всю посуду вчера перемыла. Здорово сидит. Я и забыла вчера, что оно на мне. Обычно парадно-выходные одежки хочется поскорее с себя стянуть после мероприятия, чтоб не мешали. А это и не чувствуешь — я в нем как без ничего.
     Конечно, бархат на работу — это слишком. Но раз или два в месяц я подрабатываю на телевидении, тогда я прихожу вся из себя — такая, потому что сразу после работы — сниматься. Так что допустимо, да и фасон скромный, без выкрутасов. А после работы я, возможно, поеду к Д., платье придаст мне уверенности, чтоб я не сморозила опять какую-нибудь глупость. Словом, я его надену.
     Ткань как обняла. Мягко. Нежно. Нет — что значит вещь по тебе, сейчас мне море по колено.
     По дороге на работу двое показали мне большой палец, двое (но порознь) предложили плюнуть (вместе) на все, и даже на дела, и пойти или полететь, а водитель троллейбуса возложил на меня ответственность за аварийные ситуации, если я сейчас же не пройду в глубь салона. Триумфальное шествие продолжалось и на работе. Эмэнэс из нашего отдела рассказал мне, что писал Ф. С. Фицджеральд о женщине в 29 (мы знакомы сто лет, и он в курсе не только насчет возраста) и чем она в этот период (двадцатидевятилетний) опасна. От трудящихся других отделов я узнала, что похожа на Ассоль, Наташу Ростову и Таис Афинскую. Я поблагодарила про себя бордовый бархат, знакомую-биолога и относительно спокойно пережила вознесение (но, конечно, чертовски хорошо: приятное — редкость, искренность — большая, а тут все так приятно, хоть и искренне). Я укрепилась в мысли ехать после работы к Д. Пусть попробует устоять перед Ассоль, Наташей Ростовой и Таис Афинской, явившимися к нему в одном лице, которое является моим.
     Вместо статьи шефа я выудила из стола свои наброски. Слова сами летели на бумагу, давно мне так не работалось.
     Когда вошел шеф (с началом перестройки он начал сидеть в комнате с нами), народу у нас было невпроворот, в основном мужчины, у которых оказалось полным-полно неотложных дел в нашей комнате.
   — Вот это я понимаю, — сказал мне шеф. — А то у вас иногда такой вид, словно вы решили похоронить себя в библиотеке.
   — Работая над вашими статьями, — сказала я, хрустнув пальцами.
   — Что вы хотите этим сказать? — спросил шеф.
   — Я всегда говорю то, что хочу сказать, — сказала я, хотя говорю не всегда.
     Даже если бы я на этом и остановилась, уже было ясно, что повышения ни с нового года, ни с восьмого марта я не получу. Может, я бы остановилась, но он пожелал получить ответы на разные вопросы, и я удовлетворила его желания сполна. Присутствующие поочередно вспоминали, что у них полным-полно неотложных дел вне нашей комнаты. Комната постепенно опустела.
    — Как вы собираетесь здесь дальше работать — после всего? — сказал шеф, от волнения вспомнив мое отчество, обычно он обходится именем.
   — Хотите, чтоб ушла?
   — Хочу, чтоб публично извинилась. Скажите — была больна, влюблена, обезумела, забеременела… Ну, сами думайте. Все знают, что я сам пишу свои статьи. И даже другим помогаю.
     У меня слегка перестала болеть голова, и в ней прояснялось. — Извините, шеф, — сказала я, и на меня навалилась такая глыба… Я вдохнула поглубже, и тонкая ткань порвалась.
     Я опять как с цепи сорвалась. Нет чтоб стоять спокойненько, ни во что не вмешиваться, как я обычно делаю. Во все я лезла, за всех неправедно обиженных заступалась — в троллейбусе, в магазине, в метро… Благодаря чему контролер в троллейбусе объяснила мне, кто я такая, потому что женщины, которые живут честным трудом на честно заработанные этим трудом деньги, не расхаживают в таких платьях средь бела дня. В магазине продавец вспомнила, что сыр — только полкило в руки (но только в мои руки — полкило, и до и после — кто сколько хотел, столько и брал). В метро…
     Я подумала… А так ли уж глупо, что я подумала?
     Не раздеваясь, я набрала телефон Д.
   — Милый, прости, я люблю тебя, — сказала я, стало нечем дышать…
     Ночью я аккуратно зашила лопнувший шов. Я отдала платье своей племяннице. Она выше и полней, но мне казалось, что для платья это не имеет значения. Она примерила. Вроде не на меня, а на нее шили. Через две недели она его вернула.
   — Может, маме подойдет или подружке, — сказала я, не особо, впрочем, надеясь.
   — Я предлагала, — ответила она. — Никому не подходит.

     Я уладила и с Д., и с шефом, на днях я съезжаю — прощай, коммуналка и «Оптима» по ночам; здравствуй, нормальная жизнь.
     Пора упаковывать чемоданы. Вещей мало. Правда, одежды прибавилось. Она модна, элегантна, практична, удобна. Хоть мне и не говорят, на кого я в ней похожа, эмэнэс не знакомит меня с творчеством Фицджеральда, у мужчин нет неотложных дел в нашей комнате и мне не предлагают плюнуть на дела. А вообще-то такие комплименты от первых встречных даже и оскорбительны. И зачем быть на кого-то похожей. Надо иметь свое лицо. Я — это я.
     Я выхожу замуж.
     Почти все уложено. Я одна, чего мне бояться, надену напоследок. Все мне его возвращают, такое красивое, легкое; а никому оно не нужно.
     Как в нем легко, какая я все-таки в нем красивая. Неужели я — такая, буду женой Д., у которого такая физиономия. Стоит ли этого моя диссертация, еще неизвестно, буду ли я ее дописывать. А ребенок — ведь мне не хочется рожать — от него, надо — от кого любишь (хотя бы думаешь, что любишь или можешь вообразить; ну, хотя бы немножко нравится, но не от кого же попало). Что это будет за жизнь…
     В коридоре звонит телефон. Это Д. Он купил икру, шампанское, надо попробовать — как они. «Подходи, — говорит он. — У меня новая кассета, посмотрим, посидим, выпьем, закусим, обсудим — сколько человек, что еще нужно, прикинем цифры».
     Он говорит, я слушаю, стучит в висках. Что мне делать? Я открываю рот, сказать — мне надоело: одно и то же, изо дня в день, не хочу, не звони мне больше.
     Я говорю: «Выхожу, милый», и на меня наваливается столько, что я знаю — мне уже не подняться…

                <…>

     А платье, конечно, было… Второго такого не было.