Самоволка

Самоволка

                Повесть

 





                Пятница
   
                1
     – А ну бры-ы-сь!
     Черная  кошка резко метнулась  вправо, юркнула в пыльный палисадник  и  замерла там.  Вслед  ей сверху  тихо  прошелестело:               
      – Вот  тебе, накося – выкуси.
    Собравшись в комочек и пригнув голову к земле, кошка следила за человеком, перешедшим ей дорогу. Тот, немного прихрамывая, подошел к воротам и остановился.
     Егору хотелось войти  незаметно. Он  тихонько  приоткрыл  ворота,  придерживая  железную  щеколду,  чтоб  не  брякнула,  и,  просунув  голову,  оглядел  свой  двор. Во  дворе никого  не было. В дальнем  углу в хлевушке с открытой настежь дверью стояла корова  Зорька.  Лениво  пережёвывая  траву, она повернула  голову  в  его  сторону и  коротко  утробно  промычала. В её  влажных  больших  глазах  читалось полное безразличие  к хозяину, но, чуть  вытянув  шею, Зорька,  видимо,  решила  повторить  своё  приветствие. Егор  приложил  палец  к  губам и   укоряюще  покачал головой.  Корова,  согласившись  с  ним,  шумно  вздохнула  и  отвернулась. Он вошёл,  осторожно  прикрыв  ворота, петли  предательски  взвизгнули. Шёпотом  ругнул  сам  себя,  ведь  давно  уже  собирался  их смазать,  да  всё  времени  не  хватало. Пробраться  на  цыпочках  –  выражение  не  для  него. Вместо  правой  ноги  у  Егора  протез,  но  он  уже  привык  с  годами  не  обращать  внимания  на  неутихающую  боль  в  култышке  чуть  повыше  колена, ходил, немного  прихрамывая,  и  не  жаловался  никому.
     Тихо – значит,  Нюра  в  доме,  а  может,  и  того  лучше – ушла  к  соседке.  Жили  они  втроём: Егор,  Нюра  и   младший  сын  Максим. Максим  закончил  школу  и  теперь  готовился к  экзаменам в  институт.  Старшая  дочь  Катя с  мужем  и  детьми  жила  отдельно, работала  врачом  в их  Киреевской  больнице. Средний,  Петька,  учился  в институте,  проживал  в  городе,  а  этим  летом  завербовался  в  стройотряд.
     Егору  надо было незаметно  вырыть  из  огуречника  припрятанную  там бутылку  водки  и  вернуться  к  Мишке. Он  уже  направился  к  калитке, ведущей  в  огород,  но  тут  за  спиной  звякнуло  ведро. Быстро  обернувшись,  он  увидел  перед  собой  жену.  Та,  опустив  перед  собой   ведро,  стояла, упираясь  руками  в  бока,  и  внимательно  смотрела  на  него.
     –  Что  это  ты  крадёшься,  как  котяра? Что  опять  удумал?
     – Ничего  я  не  крадусь. Зашёл – тебя  не  видно,  думаю,  не  в  огороде  ли,  посмотреть  хотел.  Чего  уж  ты,  Аннушка,  сразу…
     –  Ах,  Аннушка?! – брови  жены  угрожающе  сдвинулись,  губы,  и  без  того  тонкие,  стали  похожи  на  лезвие  ножа.
     –  Всё  Нюркой  была,  а  нынче  опять Аннушка?! Где  успел  приложиться? Я  ж  тебя,  чёрт  колченогий,  насквозь  знаю. Я  ж  за  версту  чую,  что  ты  идёшь,  ботиночком  своим  поскрипываешь. Все люди давно с работы пришли, а этого всё  где-то черт носит. Давай,  иди в  дом.
     Егор  старался  направить  переговоры  в  мирное  русло,  повернулся  к  крыльцу,  достал  из  кармана  пачку «Беломора»,  не  спеша  прикурил.
     – Нюр,  ты  того,  не  кипятись.  Мне  к  Мишке  Батохину  зайти  надо  на  десять   минут,  а  потом  как  штык – домой.
     –  Знаю  я  твой  штык,  загужуете  с  Мишкой  до  ночи, две  глотки  лужёные.  Ребёнком  бы  лучше  занялся, –  не  унималась  жена.
     –  Мне  что, по  девкам  с  ним  ходить?  Парень  школу уже закончил,  – Егору  даже  смешно  стало.
     –  Да,  по  девкам-то  ты  большой  специалист.  Всё! Гулянки  отменяются.
     Нюра  была  настроена  решительно,  при  этом   вид  её  был  комичным: пятидесятилетняя  женщина  в  коротком до  колен крепдешиновом  платье  ещё  из  девичьего  сундука,  так  и  не  изношенном  в  молодости  из-за  излишней  бережливости,  в  глубоких  калошах  и  платке  с  выбившимися  прядями  волос.  Высокого  роста,  заметно  выше  Егора,  она  имела плоскую  грудь  и  внушительных  размеров  бёдра,  что  делало  её  похожей  на  грушу. Яркие  карие  глаза,  как  и  лицо,  были живыми  и  очень  подвижными. Когда Нюра  говорила, то  по её  мимике и  глухой  догадывался, о чем  идет речь.
     Егор  попытался  приобнять  жену,  чтобы  успокоить:  время  уходило,  а  Мишка  ждал  его  с  обещанной  бутылкой.
     –  Аннушка,  послушай  меня  спокойно.  Батохину  дали  машину  как  инвалиду войны,  я  схожу,  поздравлю его  и  вернусь.  Обещаю  –  не  напьюсь. Я  зачем  пришёл-то:  вынеси  мне  парадный  пиджак  с  наградами,  чтоб  солидней  было.
     Нюрку  словно  ужалили.  Вскинув  руки,  она  перешла  на  крик:
     –  А  ты  чему  радуешься,  тебе-то  что  дали?!  Он  ногу  на  войне  потерял,  а   машину – Мишке.  Поздравлять  ещё  собрался,  герой  хренов!  Скоро  вон  голым  задом сверкать  начнешь! Вот  дурак так  дура-а-к… –  тут она резко  осеклась,  увидев,  как  багровеет  лицо  мужа.
     –  Цыть,  баба! – Егор  тоже  перешёл  на  крик. –  Ты  войну  не  трожь!  Что  ты  понимаешь  своими  бабьими  мозгами?! 
     Он  резко  повернулся  к  дому.  За  стёклами  веранды  увидел  встревоженное  лицо   Максима. 
     –  Чего  нахохлился,  как  воробей?  Всё  нормально,  у  папки  праздник  нынче. –  Егор  подозвал  сына рукой: –  Максимка,  а  принеси  ты  мне  пиджак  с  медалями.
      –  Пап,  не  ходил  бы  никуда,  мамка  ругаться  будет,  плакать, –  в  голосе сына  звучало  и  сочувствие  к  отцу, и  жалость  к  матери.
     –  Что  ты,  мамку  нашу  не  знаешь?  Покричит  и  перестанет.  Ты  сам-то  не  гуляй  до  ночи,  а  я  скоро  приду.
     Егор  натянул  пиджак, увешанный  военными  наградами,  и  сразу  как-то  приосанился.  Среднего  роста,  коренастый,  он  выглядел  старше  своих  пятидесяти  восьми лет   потому,  что  рано  поседел.  Да  и  на  лице жизнь  оставила  свои  следы, хотя  даже  глубокие  морщины,  прорезавшие  щёки  и  высокий  лоб,  не  портили  его  добродушного  выражения. Рукава  пиджака  были  чуть-чуть коротки,  но  всё равно  выглядел  он  в  нём  молодцевато.
     Уже  не  скрываясь,  Егор решительно  направился в  огород. Нюра перестала бросать курам  пшено и на цыпочках подбежала к забору. Пестрые несушки, деловито клевавшие золотистые зёрна около её ног, с кудахтаньем вспорхнули в разные стороны и тут же последовали за хозяйкой. Прильнув к щели между досками, она пыталась разглядеть, что там делает муж. Пока  приноравливалась, калитка распахнулась так резко и широко, что Нюре  пришлось отскочить, чтобы не задело. Пола  пиджака  у  Егора вызывающе  топорщилась.  Он  выставил  ладонь  вперёд,  предупреждая  все  вопросы жены:
     –  Не  сметь  ничего  мне  говорить,  не  наводи  на  грех,  Нюра!  Лучше  молчи.
     Нюра  и  сама  поняла,  что  спорить  с  ним  уже  бесполезно,  но  и  промолчать  не  могла.  Она  отступила  на  безопасное  расстояние и,  как  только  Егор  взялся  за ручку  ворот,  заголосила  тоненько,  по-бабьи,  сначала  тихо,  потом  всё  громче:
     –  Ирод  ты  окаянны-ы-й!  Да  за  что  же  мне  такое  горе  достал-о-о-сь?!  Да  чем  же  я  Бога-то  прогневил-а-а?  Когда  ты  напьёшься-то  этой водкой  проклятой?  Люди  добры-я-я… –  при  этом  она  машинально  продолжала  разбрасывать  пшено  перед  стайкой  суетливых  кур,  вытирая  льющиеся  из  глаз  слёзы   тыльной  стороной  ладони.
     Максим  махнул  рукой  и  ушёл  в  избу: он  знал,  что  любое  его  слово  только  подольёт  масла  в  огонь,  ещё  и  ему  достанется. 
     Егор  был  зол,  он  спешил  и  оттого  чаще  запинался  протезом  за  неровности  тропинки,  что ещё  больше злило его. Как  не  было  в  их  поселке Киреево  нормальных  тротуаров,  так,  видно,  и  не  будет.  В  лучшем  случае  бросит  кто  две  дощечки  через  самую  большую  лужу.  Бормоча   проклятия  жене,  чей  голос   догонял  его  нарастающими  завываниями,  он  уже  точно  решил  сегодня  выпить  крепко.  Не  за  машину  и  не  за  санатории  лишился  он  ноги  на  войне.  Такая это  была  мужская  работа:  страшная,  тяжёлая,  но  необходимая.  Не  понимать  этого  может  только  глупая  баба… Хотя  в  чём-то  она  права:  страна,  за которую  они  умирали,  могла   бы  быть  милостивее   к  своим  защитникам. Глотку надрывали, поднимая в атаку: «За Сталина!»,  а  тот  в 49-м  году  взял да  отменил  денежное  вознаграждение  за  боевые  медали.    Рублики-то те, ой, как многим  помогали  выживать.  День  Победы   праздновать  стали  совсем  недавно,  что  уж  говорить… Так  оно, но  слушать  это  всё  равно  обидно. Вот ведь какая баба, сколько мути в душе  подняла!
     Запылённая  придорожная  трава,  лопухи  и  злая крапива,  растущие  вдоль  заборов,  устали  от  июльской  жары  и  давно  уже  ждали  дождя.  Они,  как  бездомные  собаки,  завистливо  поглядывали  в  щели  оград  на  своих  сородичей, ухоженных  и   щедро политых  заботливыми  руками  хозяев. На  усадьбах  соседей  кипела  работа:  кто-то ворошил  привезенное  с  лугов  сено,  кто-то  полол  гряды.  Все  уважительно  раскланивались  с  проходившим  мимо  них  Егором.
     Батохин  жил   в проулке  через  пять  домов  от  него. Они были  не  то  что друзьями,  но  приятельствовали,  случалось,  распивали  вместе  бутылочку.  Встретившись  однажды на  каком-то  собрании ветеранов  войны в  майские  праздники,  почувствовали особое  друг  к  другу  расположение. Не  с  каждым  так  случится.
     Посреди  широкого  двора Батохиных стоял  новый  «Запорожец»  кофейного  цвета. В  народе  он  звался «инвалидкой»,  тем  не  менее,  это  была  вещь!  В  селе,  где  владельцев  мотоциклов  можно сосчитать  по  пальцам,  автомобиль  был, несомненно,   роскошью.  Мишка, уже полупьяненький,  сидел  за  рулём. Движением  головы откидывая со лба вихрастую  вьющуюся  прядь, он  старался  придать  лицу  значительность. Его жена   Валентина,  под  стать  мужу  сухощавая,  небольшого  роста,  ходила  вокруг  дорогого  подарка и  никак  не  могла  поверить,  что такое счастье свалилось именно  на  них..
     –  Егор? Али  забыл  чего? –  Валентина  подозрительно  посмотрела  на  оттопыренную  полу  его  пиджака.
     – При  параде,  гляньте  на  него!  Так  вроде  уж  обмыли  машину-то?
     Мишка  бросил  на  жену  сердитый  взгляд:
     –  Валюха,  не  встревай.  Мы  тут  с Дмитричем  покумекать  ещё  должны,  осмотреть  всё  как  есть.  Машина – это  ж  тебе  не  телега:  запряг  и  гони.
     Валентина  поджала  губы,  но  уходить  не  собиралась:
     –  Это  не  Нюрка  ли  голосит,  отсель  слыхать?  Чем  раздраконил  бабу,  Егор  Дмитрич?
     –  Да  со  мной  просилась,  а  я  не  взял. Вишь –  обиделась,  – Егор  дурашливо  махнул  рукой. – Миш,  открывай  движок,  посмотрим.
     Близко  склонив  друг  к  другу  головы,  они  для  отвода  глаз  потыкали  пальцами  в  движок,  затем  деловито  закрыли  багажник  и   уселись  в  машину.
     –  Валентина,  открывай  ворота! – Мишка  даже  нетерпеливо  побибикал.
     –  Сейчас,  бегу  –  лоб  расшибу, – Валентина  встала  перед  машиной,  раскинув  руки.  – Никуда  я  вас  не  отпущу. Вы  ж  пьяные,  мужики,   чего  придумали?!
     Мишка   вылез  из-за  руля  и  сам  пошёл  открывать  ворота:
     –  Талант  не  пропьёшь! Валюш, ты  ж  меня  знаешь,  я  и  пьяный  вожу  лучше  трезвого.   Автомобиль  обкатывать  надо,  до  конца  улицы  доедем  и  обратно. Держи  створку.
     Валентина  растерянно  уцепилась  за  створку  открытых  ворот, только  и  успела  вслед  беглецам  крикнуть:
     –  Что  ж  вы  творите-то,  мужики?!  Миша,  чтоб  через  пять  минут  дома  был…

               




                2

     Горячая  пыль  клубами  завивалась  за гарцующим  «Запорожцем». Гуси  и  куры  с  возмущением  разбегались  в  стороны,  чтобы  не  угодить  под  колёса.  Михаил  то  увеличивал  скорость,  то  сбавлял  её,  возбуждённо  смеясь  и  подмигивая  Егору.  Они  давно  уже  выехали  из  своего поселка  и  неслись  по  дороге  в  сторону  соседней    Лебедёвки.  У  Егора  захватило  дух.  Сам  он  не  умел  водить  машину и  побаивался  быстрой  езды.  Другое  дело  Батохин:  он  и  на  войне  был  танкистом,  и  потом  работал  на  тракторе,  несмотря  на  покалеченную  в  1944-м  году  ногу,  которая  после  многих  операций  стала  заметно  короче другой.
     –  Стой! Куда гонишь-то? – Егор  положил  руку  на  плечо  Михаила.
     Движок  замолк,  медленно  оседала  поднятая колесами  пыль.  Опустив  стёкла,  мужчины  несколько  секунд  посидели  молча.  Машина  стояла  на  узкой  просёлочной  дороге почти  посередине  пшеничного  поля,  полукругом  обрамленного  ельником. Высокие ели словно строгие молчаливые стражники стояли прямо, темной зеленью хвои подчеркивая желтизну золотистых колосьев. В полном  безветрии  поле  казалось  огромным  пушистым  ковром.  От  земли  шло  тепло,  а  в  воздухе  уже ощущалась  вечерняя  прохлада.
     –  Чего ждем,  Дмитрич?  Наливай! –  Михаил  энергично потирал  ладони.   У них  не  было  стаканов и  закуски,  пришлось  пить  прямо  из  горлышка.  Крякнув  и  передёрнув  плечами,  Егор   протянул  другу  руку:
     –  Поздравляю  ещё  раз,  пусть  не  глохнет  на  дороге!
     Михаил  положил руки на  руль  и  упёрся  в  них  подбородком.  Глядя  перед  собой  в  лобовое  стекло, он  тихо  произнёс:
     –  Ты  знаешь, Егорка,  чему  я  больше  рад,  чем  этой  машине? Видел бы  ты,  как  сын  на  меня  посмотрел!  Не  знаю,  как  тебе  объяснить.  Не  шибко  я грамотный,  не чета  тебе.  Вот  как-то  уважительно посмотрел,  что   батькины  заслуги  признали…
     –  Да, машина – это уже не пустые слова.  Не  то,  что   пионеры  тебе  на  собраниях хлопают…
     – Что  ты   этим  пионерам  расскажешь?  Что  они  могут  понять  про  войну? – Михаил  пристукнул  по  рулю: – Какой  идёт  сладкий  запах,  когда горит  человеческое  тело?!  Знаешь,  сколько  ребят  сгорело  заживо?!  Хороших  ребят...  Э-эх! Давай  ещё  по  глотку.
     Они  выпили.  В  воздухе    столбиками  вилась  мошкара,  значит,  завтра  опять  будет  жаркий  день. Надоедливо  звенящие  комары  становились  невыносимы. Михаил,  поморщившись,  прихлопнул  очередного  пискуна:
     –  А  ты  слышал,  что  кусаются  только  комарихи?
     – Так  это  ж  вечное  предназначение  баб  –  пить  человеческую  кровь. – Егор  оглянулся  назад: –  Вот  сейчас  вернёмся   домой  и  начнётся… Не  знаю,  как  твоя,  а  моя  Нюрка   точно всю  кровь   из  меня  выпьет.
     Батохин  решительно  взялся  за  руль:
     –  Два  героя  войны!  Ты  вон  при  полном  параде.  Да  на  новой  машине!  Глотаем  водку  из  горла  без  закуски.  Да  ни  в  жисть  не  дадим  бабам  испортить  праздник!  А  давай  рванём,  к …м-м, – Михаил  махал  перед  лицом  Егора  указательным  пальцем, – м-м…
     – К  Кольке! – одновременно  выдохнули  они.
     – Колька  Митрошин!  Как  же  мы  про  него  сразу  не  вспомнили?  Знаешь,  как  он  обрадуется.
    Егор  задраил  окно и  уселся  поудобнее:
     – Вперёд,  экипаж  машины  боевой. Нюрка  как  раз  к  утру  поостынет,  наверно…
     –  А  моя  разогреется…, – вздохнул  Михаил  и  нажал  на  газ.
     «Запорожец»  лихо  промчался  по  притихшей  Лебедёвке  и  свернул  в  сторону  Грузлёво.
     Было около  девяти  часов  вечера.  К этому  времени взрослое  население  деревни,  завершив  дела  по  хозяйству, укладывалось  спать,  чтобы  встать  с  восходом  солнца.  Коси коса пока  роса! Для  неутомимой  молодёжи,  днём  работавшей  наравне  со  взрослыми,  начиналась  ночная  жизнь.  Искупавшись  в  реке  или умывшись  колодезной  водой,  принарядившись,  они  парочками  и  стайками  тянулись  к  колхозному  клубу.  А там  - музыка, танцы, явные и тайные симпатии, волнение сердец… Глубокой ночью   веселье  затихает, и лишь  влюблённые  пары  провожаются  до  первых  петухов.Кто не был молодым?               
    Две  девчонки  в  светлых  платьицах,  проходившие  мимо  дома  Митрошиных,  звонко  взвизгнули  и  отскочили  в  сторону,  когда  прямо  перед  ними  затормозил  автомобиль.    Егор,  опустив  стекло,  поманил  их  рукой:
     –  Барышни,  не  желаете  ли  прокатиться  с  ветерком?  Не  бойтесь,  мы  ребята  смирные.
     Девушки  весело  переглянулись  и  прыснули  от  смеха:
     –  А  вы  сами-то  не  боитесь,  дедушки?  До  смерти  ведь  зацелуем! – громко  хохоча,  девчонки  взялись за  руки  и  побежали  к  клубу.
     –  Что,  дедушка,  получил  отлуп? – хихикнул  Михаил.
     Егор,  кряхтя,  выбирался  из  машины:
     –  Да-а,  бедовые  девки. Стучи  давай.
     После  настойчивого  стука  звякнул  засов, и  ворота  приоткрылись.  В  образовавшуюся  щель  на  них  смотрела  высокая   худая  старуха  с  тёмным  морщинистым  лицом.
     – Кого  ещё  лешак  принёс?  Люди  уж  спать  ложатся. –  ворчливо  произнесла  она,  подслеповато  вглядываясь  в  лица   непрошеных  гостей.
     –  Ты  прости  нас,  мамаша,  а  не  тут  ли  живёт  Герой Советского  Союза  Николай  Митрошин?
     –  Колька?  Мой  сын. Тут,  тут он  живёт. Только  он  не  герой. Али    герой? –  старуха  растерялась,  засуетилась,  открыла  ворота,  махнув  в  сторону  дома.  Мелко  и  часто  крестясь, она  семенила вслед  за  мужиками  к  крыльцу и  тихо  приговаривала: «Да  как  же  это,  как  же  это…».
     Егор  деланно  официальным  голосом  изобразил  крайнее  возмущение:
     –  Как  же так,  граждане?! Вы  что здесь  радио  не  слушаете,  программу  «Время»  не  смотрите?!  Правительство  не  спит,  указы  издаёт,  а  они  даже  новости  не  слушают. Человека  найти  не  могут,  чтобы  награду,  понимаешь  ли,  вручить!
     –  Ищут  пожарные,  ищет  милиция,  –  поддержал   Михаил.
     – Чего  уж  с  милицией-то,  мы  не  скрываемся.  Колька!  Да  где  ты?! –   уже  нетерпеливо  крикнула  она. – Неужто  правда?  Лико,  что  мужики-то  бают! Столько  лет  уж  прошло,  откуда  это  взялось-то?!   
     Николай,  высокий  жилистый мужчина  в  широких  сатиновых  трусах,  сапогах  на  голую  ногу   и   накинутой  наспех  рубахе,  левый  рукав  которой  был  пуст,  уже  сам  вышел  на  крыльцо. Пряча  в  усах  улыбку,  он  протянул  широченную  ладонь  навстречу  гостям:
     –  Ты,  мать,  давай  на  стол  что-нибудь  собери,  разберёмся.
     Егор,  обнимая  Николая,   не  унимался:
     –  Ну,  ты  посмотри  на  него,  чем  не  герой?  Артиллерия  у  нас –  бог  войны, а  сын  ваш,  мамаша,  руку  потерял,  а  снаряд  дослал  и  выстрелил.  Настоящий  герой!
     –  Так  это  что?  Смешочки,  что  ли,  строите? – старуха уже  почувствовала  подвох и  метнула  сердитый  взгляд  на  пришедших.
     –  Тьфу  на  вас!  Грех  вам  изгаляться  над  старухой,  орясины!
     Мужчины  сердечно  обнялись,  похлопывая  друг  друга  по  плечам  и  спине.    Вышли за ворота осматривать автомобиль Михаила, загнали его  во двор.  Посмолили   на  крылечке  и  вошли  в  избу.  Михаил,  проходя  в  комнату,  примирительно  сказал:
     –  Да,  не  сердитесь   вы  на  нас,  мамаша.  Я  вот  свои  медали  со  психу  в 49-м   в  нужнике  утопил,  одне   корочки от них  остались,  а  нынче  государство  мне  машину  отвалило. Вишь, как?  В  семьдесят  шестом  году  только  опомнились.  Как  теперь  говорят, –  никто  не забыт  и  ничто  не забыто.
     –  Вот  и  я  о  том  же, –  поддержал  Егор. – Может,  нашего  Николая  ещё  в  Москву  вызовут,  в  Кремль,  понимаешь  ли.
     Мать  Николая  собрала  на  стол закуску: малосольные огурцы, маринованные  грибы, остатки жареной  картошки,  консервную банку кильки  в  томате,   поставила  перед  мужиками  бутылку,  заткнутую  пробкой  из  газетной бумаги,  и  встала  у  печи. Она сложила  руки  под  фартуком,  неодобрительно  поглядывая  на  нежданных  гостей.  Мужчины, перейдя на  обсуждение достоинств и  недостатков   «Запорожца»,    рассаживались  за  столом. 
     Жена  хозяина,  как  оказалось,  уехала на три дня в  город  к  детям,  оставив  хозяйствовать  мужа  и  свекровь.  В  небольшой  горенке  было  чисто  и  уютно:  на  окнах  цвела  алая герань,  над  кроватью  висел  коврик  с  пятнистыми  оленями,  в  углу  на  тумбочке,  покрытой  вышитой  салфеткой,  стоял  черно-белый  телевизор  «Заря».  Неожиданно ожили висящие в простенке ходики: из  окошечка  выскочила  кукушка с отбитым клювиком и  прокуковала  десять  раз. Старуха  подошла  к  часам  и  подтянула  цепь с  опустившимися  гирями  повыше.  Она  явно  старалась  обратить  внимание  гостей  на  то,  что  время  для  застолий  позднее.  Михаил  подвинул  к  столу  ещё  одну  табуретку:
     –  Присаживайтесь,  мамаша,  с нами.  У меня  сегодня  праздник,  машину  обмываем.
     – Мамаша!  Какая  я  вам  мамаша?!  Агафья Ильинична  я. – Старуха,  обиженная  розыгрышем  и  тем,  что  так  легко  поддалась  ему,  опять  встала  у  печи,  всем  видом  давая  понять,  что  намерена  дождаться  конца  этой  нечаянной  встречи.
     –  Про  Москву  ещё  они  мне   будут  рассказывать, – ворчала  она. –  Сами-то,  поди,  Кремль  только  по  телевизеру  и  видели.  Я  восемнадцать  вот  таких-то  лбов  выносила  и  родила,  а  в  живых  только  двое  осталось. Мама-а-ша!
     Николай обнял  мать  за  плечи  и  всё-таки  усадил  за  стол:
     –  Ты  чего,  мать,  распыхтелась,  как  самовар?  Ну  пошутили  мужики,  плохого  ничего  не  сказали.  Радуйся,  что  герой  твой  жив  остался.  Угости  гостей своей  фирменной    самогоночкой,  а  тебе  нальём  ихней  «Столичной».      
     Самогонка  и  в  самом  деле  была  фирменной,  градусов  семьдесят,  не  меньше. Очищенная  и  настоянная  на  травах,  пилась она  легко,  и  уже  после  первой  стопки  у  Егора  с  Михаилом  наступило  такое  умиротворение  в  душе,  что  не  хотелось  думать ни об  обратной  дороге,  ни  о  тех,  кто   ждёт  их  дома.  Чего  греха  таить,  гнали  самогоночку  в  деревнях  всегда,  а  уж  у  вдов  и  стариков  она   была  первой  валютой  при  расчете  с  могутными  мужиками,  которые  и  огороды  вспашут,  и  крышу  залатают,  и  порося  по  осени  заколют. Сама  Агафья  Ильинична,  чопорно  выпив  рюмочку,  тоже  подобрела,  подкладывала  гостям  грибочков,  малосольных  огурчиков  и  уже  не  ворчала.
     –  Ну,  Агафья  Ильинична,  мастерица!  Первая – соколом,  вторая  – босиком  по  душе.  ;  У  Егора  глаза  посоловели.
     –  Мать  у  меня  героическая,  даром,  что  на  войне  не  была.  Расскажи  мужикам,  как  ты  в  Москву  пешком  ходила, –  Николай  поднял  кверху  указательный  палец,  –  до  самого  Калинина  дошла!
     –  Ну,  что  пешком,  так  то  уже  деревенские  навыдумывали,  куды  ж  до  Москвы-то  пешком!  А  несколько  сот  вёрст  намотала  на  лапти, –  Агафья  Ильинична  слабо  махнула  морщинистой  рукой  с  узловатыми  пальцами. – Куды  ж  было  деваться,  мужа  надо  было  спасать,  детишек… Демид,  Колькин  вон  отец,  хорошим  был,  работящим,  меня  николи  не обижал. Царствие  ему  небесное,  не  к  ночи  будь  помянут, – старушка быстро  перекрестилась,  подняв  глаза  к   иконам.
     –  Давно  ить  это  было,  до  войны  ещё,  в  году  тридцать  шастом…


                3

     Выдали  Агафью  замуж  рано,  шестнадцать  только-только  исполнилось.  Высокая,  немного  угловатая,  жилистая  и  крепкая,  она  была  старшей  из  дочерей  в  большой  отцовской  семье.  Сватовство  было  лестное.  Демид  Митрошин –  парень  из  крепкой  семьи,  известной  своей  набожностью  и  трудолюбием.  Агафья  поплакала  ночью  в  свою  подушку,  попробовала  поговорить  с  матушкой,  чтоб  не  отдавал  её  тятенька:  уж  больно  страшно  было.  Жених  меньше  её  ростом,  неулыбчивый, лицо  в  оспинках, на  игрища  не  ходит.  Мать  велела  глупости  из  головы  выбросить  и  радоваться:  с  лица  воду  не  пить,  стерпится – слюбится…
     Сваты  по  рукам  ударили,  и на  Покров окрутили  их. Увёз  Демид  Агафью  в  свой  дом. Большой  был  дом,  просторный.  Двор,  крышей  крытый,  и  тут  же  своя  шерстобитка  располагалась.
      Что  ни  год -  семья  прибавлялась.  Всех  детей  рожала  Агафья  дома,  муж  сам  принимал  роды.  Достанет  ребёнка,  выдернет  из  мешка  клочок  шерсти,  поплюёт  на  пальцы,  свивая  тоненькую  верёвочку,  перевяжет  пуповину  и  отрежет,  не  моргнув  глазом.  Потом  в  протопленной  баньке   вымоет,  завернет  в  чистую  холстину  и  положит  Агафье  на  грудь.  Отдыхай,  скажет,  корми  ребёнка и  имя  назовёт.  Только  больше  трёх  дней  отдыхать  не  давал: «Вставай,  в  поле  пора,  чего  долго-то  разлёживаться.  Под  лежачий  камень  и  вода  не  течёт».     Вот  и  водились  старшие  дети  с  младшими. Где  не  доглядят, где  болезни  привяжутся,  где  надорвутся  от  непосильной   работы,  а  только  прибрал   Господь   рождённых  ею  детей  в  два  раза  больше,  чем  оставил.  Да  и  с  этими  она  лиха  хватила,  пока  выросли. Петенька сильно  в  детстве  болел  да  потом,  упавши,  спину  повредил,  горбатеньким  стал. Старший,  Афоня,  в  город  подался  ещё  до  того,  как  колхозы  стали  в  деревнях  организовывать.  Степанида –  помощница  в  доме, Максим, Николай  и  Васенька  подрастали  лесенкой.  Неплохим  мужем  стал  Демид,  работы  не  боялся,  людей  не чурался.  Только  вот  прижимист  был  и  скуповат,  а,  может,  оттого  и  не  бедствовали,  шерстобитку   держали, хозяйство  вели.  Агафья  втихаря  детишек  баловала то  сметанкой,  то  маслицем,  а  то и сахарком.  Как  могла,  укрывала  от  скорого   мужнина  гнева.  Про  любовь  не  говорили,  а  только  жаркими  ночами  прощала  Агафья  мужу  и  угрюмость  его,  и  немногословность.  Видела,  как  старается  он,  чтобы  семья  жила  в  достатке.  Демид  принимал  решения,  и  она  им  покорялась,  уверовав в  его  мудрость  и  житейскую  хватку.
     В  колхоз  Демид  вступать  отказался.  Смотрел,  как  собирают  бригадиры  колхозников  на  работы,  а  потом  проставляют  им  палочки-трудодни,    и  усмехался,  показывая  на  сыновей,  помогавших  ему  на  шерстобитке:
     –  У  меня  свой  колхоз, сыновья спины  ломают  не  за  палочки,  кусок  хлеба  всегда  на  столе.
     Через  год  в  их  дом  заявилась  делегация:  председатель  с  двумя  сельсоветчиками  и  уполномоченный  из  города  с  наганом  в  кожаной  кобуре.  Показали  какую-то  бумагу,  сказали,  что  началась  борьба  с  единоличниками  и  кулаками.  Демиду  завернули  назад  руки, усадили  в  повозку  и  повезли.  Шерстобитку  и  дом  объявили колхозной  собственностью,  а  Агафье  с  детьми  разрешили  жить  в  баньке,  стоявшей  в  задах  огорода.  Впервые тогда увидела  она  на  лице  мужа  беспомощную  растерянность.  Только  и  успел  крикнуть  ей:  «За  детьми  смотри…».  Поодаль,  не  приближаясь  к  их  двору,  молча  стояли  люди,  и  никто  не  вступился,  не проронил  сочувственного  слова.  Растрёпанная,  зарёванная  Агафья  кричала  что-то  председателю,  хваталась  за  полы  его  пиджака,  а  он,  отводя  в  сторону  глаза,  тихо  сказал: «Ты  это… Собери  вещи.  Что  наденешь – ваше,  остальное  конфисковывать  будем».  Сказал:  как  студёной  водой  из  ковша  окатил. Оцепенев  на  секунду,  она  повернулась  к  детям,  сбившимся  в  кучку  у  крыльца.   Раскинула  руки  им  навстречу,  будто  хотела  укрыть  их  всех  сразу,  и  пошла  в  избу. Быстро  и  сосредоточенно  Агафья  вытаскивала  вещи  из  сундуков,  приказав  детям  надевать  всё  на  себя.  Спрятала  за  пазуху  завязанный  узелочек  с  небольшими  сбережениями,  сняла  со  стены  икону,  которой  её  благословляла  мать.  Все  стали  похожи  на  бесформенные  кули,  натянув  на  себя    всё, что было покрепче , а сверху и зимнюю  одёжку.  У  сыновей  стояли  слёзы  на  глазах,  щёки  горели  от  стыда  и  обиды,  они  ни  за  что  не  хотели  выходить  из  дома  в  таком  нелепом  одеянии.  Лишь  под  грозный  окрик  матери  они  вышли  во  двор,  залитый  светом  ещё  по-летнему  игривого  солнца,   и,  понурив  головы  стали  спускаться  к  баньке.  Последней   шла  Агафья, держа  в  руках  узлы  со  скарбом.  Остановившись  около  сельсоветчиков,  она  зло  плюнула  им  под  ноги  и,  не  оборачиваясь,  последовала  за  детьми.
     Несколько  месяцев  Агафья  обивала  пороги  разных  начальников  и  начальничков, но  узнала немного. Муж  сидел  в  городской  тюрьме,  а  что  будет  с  ним  дальше,  никто  не  знал. У  детей  начались  проблемы  в  школе,  что  ни  день  –  драка. Она  не  спрашивала  их  ни  о  чём  и  не  ругала.  Сама  догадывалась,  почему  теперь  сыновья  стали  так  дружны  и  поодиночке  никуда  не  ходят. К  ней в  деревне  тоже  стали  относиться  по-другому:  кто-то  откровенно  злорадствовал,  кто-то  перешёптывался  за  спиной,  а  добрые  люди научали  не  опускать  рук,  искать  правду  повыше.  А  что?!  И  до  Москвы!  Чай,  не  чужой  муж-от на  нарах  загибается.
     Управившись  с  огородом  и  рассовав  выкопанную  картошку  по  родственникам,  собралась  Агафья  в  Москву.  В  лаптях,  с  котомками  через  плечо,  они  с  Матрёной,  такой  же  горемыкой,  отправились  в  путь. Вёрст  двести  с  гаком  отмахали  пешком,  пока  добрались  до  железной  дороги,  а  дальше   на  поездах  до  самой  столицы.   Это  уж  потом  в  деревне  сказки  сказывали,  как  Агафья  в  Москву  пешком  ходила…
     Москва  была  пугающе  огромна.  Столько  людей на  улицах  они  не  видели  в  деревне  даже  в прежние    престольные  праздники.  Всё  куда-то  спешили,  звенели  трамваи,  идущие  посередине  улиц. По  булыжным  мостовым  грохотали гружёные  повозки,  машины  пугали  резкими  гудками  клаксонов.  Дома  были  столь  высоки,  что  приходилось  запрокидывать  голову,  чтобы  смотреть  на  них. Верхние  этажи,  казалось,  нависают  над  головами  и  готовы  рухнуть  вниз,  произведя  ужасные  бедствия. Матрена тыкала пальцем вверх, прицокивая  языком:
   - Эка  страсть! Да как они  туды забираются-то? По  головам, что ли,  ходят?
Агафья одёргивала  свою товарку, рассудительно отвечая тоном бывалого человека:
   ; А ты на подлавку как лазиешь?  Лестницу, поди, подставляют.
   ; Сравняла тоже. Попробуй потаскай туда воды да дров.
   ; Так баре же строили. Что  им  про  это  думать-то было, чай, вёдра  не  та;скивали.
   ;  Тесно;, тесно;  в  городе  живут. Друг  на  дружку  лезут…
    Испуганные и растерянные женщины,  взявшись  за  руки,  метались  по  улицам  столицы  из  стороны  в  сторону,  боясь  потеряться  и  быть  сбитыми   с  ног.  Но,  говорят,  язык  до  Киева  доведёт.  В  конце  концов,  оказались  они  в  приёмной  Михаила  Ивановича  Калинина,  всесоюзного  старосты.  Им  не  надо  было притворяться, разыгрывать  драму: горькая  обида  комом  стояла  в  горле,  слёзы  сами  лились  по  сморщенным  щекам.
     – В  чём  она  –  правда?! –  спрашивала  Агафья. ;  Мужья  в  тюрьме,  жён  с  детьми  выгнали  на  улицу.  А  вина  одна,  что  работали,  не  жалея ни  себя,  ни  семьи, старались  детей накормить, одеть,  что  плохо  работать  не  умели.    
     Она  говорила  много,  сбивчиво,  боясь,  что  её  остановят  и  не  поймут. Матрёна  только  утирала  слёзы  и  сморкалась  в  большой  платок,  постукивая   заскорузлым  пальцем  по  зелёному  сукну  стола  и  повторяя:   –  Эдак,  эдак, – или, – вот- вот! 
     Калинин  слушал  молча,  не  перебивая,  лишь  покашливал,  прикрывая  рот  ладонью. Сухощавый,  небольшого  роста, одет  он  был просто:   тёмный  костюм,  лоснящийся  по швам,  строгий  галстук.  Ёжик  седых  волос, клинышек  бородки,  а  за   круглыми стёклами  очков  внимательный  с  прищуром  взгляд  умных и  усталых  глаз.  Он расспросил  их  о  жизни  на  селе,  о детях,  школе,  об  урожаях.  Говорил   негромко,  но  так,  что  сразу  наступало  успокоение.
     – Езжайте  домой  к  детям, –  сказал  он  на  прощанье, –  советская  власть  во  всём  разберётся!   
     Демида  и  мужа  Матрёны  выпустили  из  тюрьмы  через  полгода.  Дом  вернули,  а  шерстобитку  оставили  в  колхозе. Демид  так  и  работал  на  ней,  только  уже  за  общие  трудодни.   Стал  он  ещё  более  скуп  и  ворчлив.  Тяжело  переживая  разорение  своего  хозяйства, не  мог  спокойно  смотреть,  как  нерадивые  колхозники  не  жалеют  ни  скотину,  ни  имущество,  ставшее  теперь  общим. Как  спор  какой  в деревне затеется, так  кто-нибудь  да  назовёт  его  «кулаком  недобитым»  и  про  тюрьму  напомнят, будто  дёгтем  вымазан.  Досталось  от  того  черного  дёгтя  и  детям:  сначала  в  школе,  потом  в  армии.  А  через  пять  лет  война  началась. 
     Афоня,  так  рвавшийся  служить,  обивавший  пороги  военкоматов,  доказывая,  что  отца  оправдали  и  тот  уже  не  враг  народа,  ушёл  в  армию  в 39-ом  году.  В 42-ом  прислал  письмо, приветы  передавал  родным  и  соседям.  Писал, что под Смоленском  идут  тяжёлые  бои,  что  сердечно  любит  всех  и  ждёт  встречи,  а  потом  пропал.  Может,  и  было  какое  известие  о  нём,  да  не  матери  с  отцом  послано.  В   самом начале войны  забрали  Максимку.  Тот  до  фронта  не  успел  доехать,  разбомбило  их  эшелон,  пришла  в  их  дом  первая  «похоронка».  Через год мобилизовали  Колю  и  Васеньку,  а  Степаниду  забрали  на  строительство  железной   дороги.  Остался  с  родителями  только  немощный  Петя.  Шесть месяцев не прошло, как  Агафью  известили,  что их  дочь   умерла  от  скоротечной  чахотки:  захоронена  на  месте  строительства,  и  номер могилки  указали.  Николая  ранило  в  конце  43-го  года,  домой  вернулся  из  госпиталя  незадолго  до  Победы,  без  руки.  Васенька  всё  фотографии  слал,  улыбался  на  карточке,  пилотка  лихо  заломлена.  Убили  его  при  освобождении  Польши.   
   Муж  Демид  всё  ждал,  что  хоть  Афоня  вернётся,  подаст  весточку.  Сам  он  ещё после  ареста   как-то  сломался,  уже  не был  тем  жёстким  уверенным  хозяином,  который  управляет  жизнью.  С  каждой потерей  детей  становился  всё  молчаливее  и  как будто  ниже  ростом.  Начал  болеть,  а  в  55-м  умер. Агафья  помнит  его  последний  вздох.  Как позвал    к своей постели,  взял  её руку,  чуть  заметно  сжал,  сил  уж,  видно,  не  было, сказал: « Прости  за  всё,  ухожу  я…»  И  отлетела  душа.


                4

     Агафья  Ильинична  промокнула  влажные  глаза  кончиком  повязанного  на  голову  платка,  пальцы  её  рук  заметно  дрожали.  Нахлынувшие  воспоминания  унесли  её  в  далёкое  прошлое,  где,  как  наяву,  увидела  родные  лица. Она  и  не  сразу  заметила,  что  Михаил,  сложив  руки  на  столе  и  уткнувшись  в  них  лицом,  уже  похрапывал,  а  Егор  с  Николаем,  подперев головы  руками,  смотрели  на  неё  остановившимся  взглядом  мутных  глаз.
     – Э-э,  как  вас  разморило-то,  сынки.  Давай-ко,  Коленька,  постелю  гостям  приготовим, – забеспокоилась  старушка.
     Отяжелевших  от  обильного  угощенья  и  усталости  гостей  с  трудом  уложили  прямо  на  полу  на  разостланные  полушубки.  Дотащить  их  до  кровати  у  Николая  с  матерью  не  хватило  сил.  Глубокой  ночью  дом  Митрошиных  затих,  лишь  Егор  что-то  тревожно  вскрикивал  во  сне.   На  раскрытых  окнах  чуть  колыхались  тюлевые  занавески,  из  палисадника  в  комнату  заглядывали  круглые  жёлтые  шары  цветов.  В  небе  висела  луна, сияющая,  как  масляный  блин. Волна ночной  прохлады  опускалась  на  разгорячённые  лица  спящих  на  полу  мужчин. Откуда-то  издалека  доносились  звуки  музыки. «Там, где клён  шумит над  речной  волно-о-й...»   –  лилась  из  чьего-то  транзистора  песня,  приглушённая  расстоянием.
               



 

















                Суббота



 
               

                1

     Нюра  проснулась,  открыла  глаза  и  прислушалась.  В  доме  тихо, в  окне  сияет  полная луна,  освещая  комнату  голубоватым  светом. Шорох  за  перегородкой  заставил  её  встать.  Отогнув  занавеску,  Нюра  заметила,  что  сын  быстро  натянул  на  себя  одеяло.
     –  Опять ночь гуляешь, утром не добудиться?! Максим,  с тобой  говорю  али  с  кем?  Я,  что  ли,  в  институт-то  буду  готовиться? – Нюра  присела  на  край  постели  сына.
     –  Попробуй, –  буркнул  из-под  одеяла  Максим.
     –  Поогрызайся  еще с  матерью! – Нюра,  помолчав,  вздохнула.
     –  Отца   дома  нет. Не  видел, гуляют,  поди,  у  Батохиных?
     –  Я  другой  стороной  шёл, не видел, – Максим  повернулся  к  стене лицом.
     –  Мам, иди спать.  Куда он  денется,  придёт.
     –  Я  вот  поговорю  ещё  с  Валькой,  как  чужих  мужиков  приваживать. – Нюра,  переваливаясь  как  уточка,  подошла  к  окну,  молча  постояла, прислушиваясь  к  ночным  звукам.  Киреево  погрузилось  в  сон. Редкие  уличные  фонари  давно  погашены,  только  лунные  блики переливаются на  подрагивающих  листьях  сирени, растущей  в  палисаднике. Злость  на  загулявшего  мужа  и  тревога  гнали  сон,  но  до  утра  ещё  так  далеко, что она  решила  снова  прилечь.
    В  июле  светает  рано. Нюра  очнулась  от  забытья,  словно  и  не  спала. Во  дворе, натужно  вытянув шею,  кричал  петух,  ему  вторили  соседские.  Вовсе  не  беспокоясь  о  том,  что  могут  нарушить  чей-то  сладкий  предутренний  сон,  они  соревновались  в  исполнении  приветствия.  В  их  кукареканье  явно  слышалось: «С доб-рым  у-у-т-ро-ом!».
     Нюра  быстро  управилась  со  скотиной. Подоила  корову  и дала  ей тёплую  болтушку, нарубленной  зелени –  поросёнку,  пшена  –  курам, собаку  с  кошками  покормила, а  стрелки  часов  всё  еще  ленились,  едва  добрались  до  пяти. Наконец  Нюра  накинула  на  себя  кофту и  решительно  отправилась  к  Батохиным.  Она  знала,  что  если  не  вмешается  в  процесс  хотя  бы  сейчас,  то  праздник  души у  мужа  растянется  на  все  выходные.  Так бывало не раз, и   допустить этого она   не  могла. Ни  свежесть  утра,  ни  холодная  роса,  сбитая  её  крепкими  ногами  с  придорожной  травы,  не  могли  охладить    пыл  разозлённой  женщины. Нюра  даже  приготовила  слова,  которые  бросит  в  лицо  непутёвой соседке.  Шла  и  повторяла  их  про  себя, шевеля  губами  и  кивая  головой:
     «Что  ж  это  ты,  Валька,  творишь-то?  Глаза  твои  бесстыжие!  Работы  полон  рот,  а  вы  гулянки  затеваете?!  Чужого  мужика  от  дому  отваживаете?!». – Вот  так   прямо  и  скажу…
     Из  проулка,  где  жили  Батохины,  появилась  чья-то  фигура  в  сером  ватнике.  Сначала  у  Нюрки  мелькнуло,  что,  может,  это  её  Егор  спозаранок  домой  решил  вернуться,  но  потом  рассмотрела    женщину.  Навстречу  ей  шла  Валентина  Батохина.
     «Ну, видно, совесть заглодала, сейчас  я  ей  дам  шороху!» –  подумала  Нюра.
     Расстояние  между  женщинами   стремительно  сокращалось. Подойдя  совсем  близко,  они  упёрли  руки  в  бока  и  одновременно  выпалили  почти  одни  и  те  же  обвинения.  Оторопев,   уставились  в  лицо  друг  другу  и  через  мгновение  также  одновременно,  но  уже  чуть  тише,  произнесли:
     –  Ты  чё  орёшь-то,  скаженная?!
     В  глазах  у  обеих  появились  растерянность  и  испуг,  руки сами  опустились,  от  воинственности  не  осталось  и  следа. Нюра  заговорила  первой  с  ноткой  недоверия  в  голосе: 
     –   Так  что,  Егор  не  у  вас?
     –   А  я  думала,  у  тебя  они, – Валентина  зябко запахнула  полы  ватника.
     –  Так  мой  же  к  твоему  ушёл?
     –  Ну,  видела  я,  пришёл  с  бутылкой.
     –  И  куда ж  они  ушли?  Где  ночь-то  шлёндрали? –  в Нюре  вновь  закипала  злость, – Вот  заразы,  ироды  проклятые,  аспиды! 
     –  Да  кабы  ушли,  а  то  ведь  на  машине  уехали… выпимши.
     Нюра  обеими  руками  схватилась  за  голову:
     –  Пьяные  на машине?  Батюшки  святы!  Да,  поди,  уж  в  канаве где  неживые  лежат,  али  с  моста  где  сверзились?!
     Валентина  плачущим  голосом  вторила  ей:
     –  Машину,  поди-ко,  угробили-и.
     –  Смотрите  на  неё – богачка  какая.  Машина  у  неё, жалко  стало. Моли  Бога,  чтоб  сами  живы  остались. – Нюра  вся  подобралась  и,  сунув  руки  в  карманы  кофты,  решительно  скомандовала: –  В  милицию  надо  заявлять! Айда  к  Степанычу.


                2

     Когда-то посёлок Киреево был районным центром со всеми полагающимися при этом знаками почета и уважения. Потом началось укрупнение колхозов, создание  совхозов, и райцентр перенесли в другое большое село. Начальства в поселке поубавилось, но жизнь не остановилась.  В Киреево остались местные отделения разных важных учреждений и служб. Была даже  собственная  милиция  Правда,  в  одном  лице,  но с  мотоциклом,  пистолетом  и  КПЗ – камерой  предварительного  заключения. Лицом этим являлся  капитан Дырыгин.  К  сорока  годам  он имел  небольшую  плешку  на  круглой  крепкой  голове,  внушительных размеров  животик,  который  уже  мешал  передвижению  на  мотоцикле,  и  красивый  новый  дом  почти  в  центре  посёлка.  Занимался  он  в  основном  тем,  что  утихомиривал  пьяных дебоширов,  разбирал  ссоры  неуживчивых  соседей и следил за сохранностью государственного имущества.  Мужик  он  был  резковатый, но справедливый  и  не  вредный,  поэтому  пользовался  уважением   жителей  Киреево  и  близлежащих  деревень.  Как  дань  уважения  выстроился добротный  дом  с  просторной  банькой,  жена  щеголяла  в  разноцветных  кримпленовых  платьях, а  дочь – в  дефицитных  финских  сапожках. Деревенские между  собой судачили по  поводу  повышения  благосостояния  в  отдельно  взятой  семье,  но  понимали,  что большого  криминала  за  этим  не  стоит, и  что  любой  другой  на  этом  месте  позволил  бы  себе  гораздо  больше. Не  желая  всякий  раз  коверкать  замысловатое  имечко  милицейского  начальства, звали  его кто командиром, кто –  товарищем  капитаном,  а  чаще  всего  – просто  Степанычем.
     Степаныч  очень  не  любил,  когда  его  тревожили  дома,  хотя  и  в  своей  каморке  при КПЗ  он  тоже долго не засиживался.  Каморка  была  тесной,  душной,  он  быстро  начинал  обильно  потеть  и  терял  интерес  к  заполнению  многочисленных  отчетов  и  планов  работы.  Побеспокоить  его  дома  в  субботу  в  шесть  утра  было  равносильно  самоубийству. Все  это  знали, но  нужда – не мать  родна. Чтобы  отыскать своих  мужей, Нюра  с  Валей  были даже  согласны  услышать  в  свой  адрес знаменитый  отборный  мат  капитана,  который  не  раз  приводил  к  быстрому  примирению  обращавшихся  к  нему  истцов  и  ответчиков.
     Не  решаясь  стучать  в  ворота,  Нюра  прильнула  к  ним  лицом  и  руками,  пытаясь  найти  щёлочку,  чтобы  заглянуть  во  двор  Степаныча:  вдруг  тот  уже  проснулся  сам?  Валентина  с  той  же  целью  старалась  подпрыгнуть  повыше  и  разглядеть что-нибудь через  забор.  Движения  во  дворе  не  наблюдалось,  Позвякивала  цепь,  на  которой  сидела  собака,  и  слышалось её  глухое  рычание,  грозящее  перейти  в  громкий  лай.  В  доме  напротив  скрипнула  калитка.  Через  дорогу  к  ним  шла  Харитоновна –  древняя  маленькая  старушонка,  которую  в  поселке  прозвали  бессмертной. Она  и  сама  не  помнила  свой  возраст, и  не было  в  Киреево  ни  одного  свидетеля  её  молодости.  Многие  годы  пребывала  Харитоновна  в  одном и  том же  состоянии,  доказывая  своим  обликом,  что  постареть  более,  чем  это  случилось когда-то с  ней,  уже  невозможно.  Ввалившимся  беззубым  ртом  она вкрадчиво прошамкала:
     –  Чего  это  вы  тут,  девки,  ворота  чужие  оглаживаете? Давно  я  за  вами  смотрю! Али  порчу  на  Степаныча  наводите? Грех  это  большой.
     Нюра  развернулась  всем  корпусом  к  старухе:
     –  Ты  чего,  старая,  боронишь?! Вот  ведь  кому  не  спится.  Уйди  от  греха  подальше!
     Валя,   шмыгая  отсыревшим  носом,  раскачивалась  из  стороны  в  сторону:
     –  Бабушка,  дело  у  нас  к  нему.  Мужья  у  нас  пропали-и.
     – Убили?! – тихо  вскрикнула  старушка, резво  всплеснув  тоненькими  ручонками. – Я  помню,  было  эдак-то  в восемнадцатом  году. Ан  нет…в  шаснадцатом,  в  шаснадцатом  было!
     – Тьфу! Типун  тебе  на  язык,  старая! – Нюра  зло  погрозила  Харитоновне  пальцем  и  начала  барабанить  кулаком  по  воротам. 
     Степаныч в  майке  и  спортивных,  вытянутых  на  коленках  штанах,  позёвывая  и  почёсывая  свои  округлые  плечи,  вышел  к ним  минут  через  десять. Его  лицо  ещё хранило  следы  сна  и  не  предвещало  ничего  хорошего.
     –  Здорово,  гражданочки. Ну? Чего  с  утра  не  поделили?               
     Женщины, перебивая и отталкивая  друг  друга,  принялись  рассказывать  историю исчезновения  мужей. Каждой  казалось,  что  именно  она  может  всё  правильно  объяснить,  и  потому  рассказ  обрастал  ненужными  деталями  и  подробностями,  что  вконец  разъярило  капитана.
     –  Сто-о-п! Стоп,  я  сказал! Анна  Прокоповна,  ты  чего  кричишь,  как  милицейская  сирена? Полпоселка  подняла. Так! Если  я  правильно  понял, мужики  не  ночевали  дома, а я  сейчас  должен  привести  их  к  вам  в  кровать?  Так?! Вы  что, дурака  из  меня  решили  сделать?! – лицо  Степаныча  покраснело,  в  голосе  послышались  стальные  нотки. –  А ну  быстро  по  домам,  и  чтобы  я  вас  больше   тут  не  видел!
     Валентина  прижала  руки  к  груди и,  чуть  попятившись,  неуверенно  произнесла:
     –  Так  ить  пьяные…  на  машине.  Мало  ли…
     Дырыгин,  взявшийся  уже  за  ручку  ворот,  резко  повернулся:
     –  А  вот  это  серьёзная  заява!  За  это  и  привлечь  можно. Хотите,  чтобы  я  засадил  ваших  мужиков? Пишите  заявление.
     Женщины,  испуганно  переглядываясь,  отступали  к  дороге:
     – Да  не-е.. Ладно,  чего  уж  ты,  Степаныч…
   - Ой! Да ты не слушай нас! Наплели тут,  не знай чего…, - Нюра подхватила Валентину под руку и потащила  за собой.   
 Глядя  на  удаляющихся  женщин,  милиционер  развеселился  и,  уже  миролюбиво,  крикнул  им  вслед:
     –  Была  бы  авария,  мне  бы  уже  сто  раз  позвонили.  Обнимать  надо  крепче,  чтоб  мужья  по  ночам  не  убегали.  Слышь,  бабы!
     До  проулка  Батохиных  женщины  шли  молча,  на  перекрёстке  остановились.
     –  И  вправду,  Нюр,  что  мы  как  полоумные  побежали  мужиков  своих  закладывать?  Может,  они  дома  уже?  –  Валентина  попыталась  улыбнуться.
     – Может, –  устало  буркнула Нюра и, махнув рукой, пошла  домой.


                3

     Грузлёвские  петухи  известили  деревню  о  начале  нового  дня. Во  дворах застучали  подойниками  бабы,  закудахтали  куры,  где-то  слышалось  мычание  коровы,  недовольной  своей  нерасторопной  хозяйкой. Запустилось  колесо  нескончаемой  деревенской  работы.
     Агафья  Ильинична  подобрала  юбки  повыше,  чтоб  ненароком  не  наступить  на  раскинутые  руки  спящих  на  полу  гостей. Повязав  платок  и  прихватив  подойник,  она  вышла  в  сени,  тихонько  затворив  за  собою  дверь:  пусть  мужики  поспят –  не  буди  лихо,  пока  тихо. Николай,  устроившийся  ночевать  под  пологом  в  сенцах,  поднял  всклокоченную  голову,  но  мать  только  махнула  рукой:  спи,  мол,  сама  справлюсь. Виновато  улыбнувшись,  сын  снова  уткнулся  лицом  в  подушку.
     Вскоре  в  конце  улицы  показалось  стадо,  блеющее и  мычащее  на  все  голоса.  Из  каждого  дома  провожали  пастись  на  луга  кто  корову,  кто  овечек,  кто  коз,  приветствуя  пастухов,  чья  очередь пасти выпала  на  этот  день. Управившись  со  скотиной,  хозяйки  принялись  за  стряпню.  Агафья  Ильинична  подкопала  молодой  картошечки,  собрала  огурчиков  в  огороде. Приготовив завтрак на летней кухне, в дом заходить не стала, а  прилегла   на  широкую  скамью  в  предбаннике,  устав  от  утренней  суеты:  годы  давали себя  знать.
   В  избе  неожиданно  включилось  радио. Из  белого  динамика,  висящего  над  зеркалом,  вещали  о  новостях  дня.  Бодрыми  голосами дикторы  рассказывали  о  битвах  за  урожай, о  сверхплановом выпуске  стали, станков и  буквально  всего,  за  что  бы  ни  брался  рабочий  человек.  Перечень  достижений трудящихся  под  руководством  партии и  правительства,  а  также  лично  генерального  секретаря Брежнева  Леонида  Ильича  был  нескончаем.  Иначе  и быть  не  могло,  Советская  страна  вошла  в  стадию полностью  развитого  социализма. До коммунизма, обещанного Хрущевым к 1980-му году, рукой  подать.  Затем  зазвучали  горны  «Пионерской  зорьки».  Пионерам  Советского  Союза  тоже  было  чем  порадовать  партию,  правительство и  лично любимого генсека. Звонкие  детские  голоса  радостно  зачитывали  письма  девчонок  и  мальчишек  со  всех  уголков  необъятной  страны:  Эстонии,  Молдавии,  Узбекистана  и  Коми АССР.  Хор  мальчиков  окончательно  растревожил  сон. Егор  услышал  хриплый  голос  своего  друга,  который  решил  перепеть  пионеров:
     – В  ни-изенькой  светё-ёлке  о-огонёк  гори-ит, мо-о-лодая  пря-а-лка у  окна  сиди-ит. Молода  краси-и-ва, ру-усая  коса-а, наа-нана нана-на на-нана-на-на… – Секундная  заминка,  и  с  новой  силой: – В ни-изенькой  светё-ёлке…
     – Слова  бы  выучил: «прялка»! «Пряха» надо  петь, солист погорелого  театра.  – Егор  перевернулся  на  другой  бок  и  посмотрел  на  Михаила.  Тот  лежал  на  спине,  широко  раскинув  руки, и с  закрытыми  глазами  уже  в  который  раз  заводил  одну  и  ту  же  строчку.
     Помогая  друг  другу,  они  поднялись  и  убрали  с  пола  свою  постель. В  помятых  брюках  с  помятыми  лицами  выглядели  они  неважно.
     –  Ну  что,  вояки,  выспались?  Здоровье  не  поправить? – в  дверях  стоял  Николай. –  У  матери  уже  всё  готово.
     Пока  мужики  умывались  и  приводили  себя  в  порядок,  Агафья  быстро  накрыла  на  стол.. Поймав  мать за  руку,  Николай  подмигнул  гостям:
     – Мать, не жмись,  принеси  бутылочку.  Видишь, у  мужиков  головы  трещат?
     –  Да  я  что,  мне  не  жалко, – Агафья  опять  недовольно  поджала  губы,  доставая  из-под  фартука  бутылку. – Как  пьяные-то  поедут?  Жёны  дома,  поди,  потеряли?
     –  Наши  жёны –  ружья  заряжёны,  вот  кто  наши  жёны, – Егор  протянул  рюмку  через  стол,  чтобы  чокнуться.
     Михаил  даже  хохотнул, быстро  опрокидывая  в  рот  стопочку: 
     –  Эт-то  ты  точно  сказал. Особенно  сегодня… Будем!
     –  Да, и  особенно  моя.
     – Чего  скисли,  мужики?  Оставайтесь!  Моей  Лидухи  ещё  дня  два не  будет. – Коля  сам  воодушевился  от  собственного  предложения. – А  чего?  Раз  уж  сбежали  в  самоволку,  надо  оторваться  по  полной  программе!
     –  Самоволка?! Миш,  как  тебе  нравится? – Егор  разливал  по  второй.
     Михаил  неуверенно  наморщил лоб, помолчал  несколько  секунд, а  потом  махнул  рукой:
     – А-а, семь  бед  –  один ответ,  всё  равно  скандал  дома  будет,  а  в  самоволку  давно  не  хаживал.
     –  Ладно,  не  хаживал  он,  знаем  –  не  проболтаемся, – заулыбался  Егор.
     Михаил  удивлённо  уставился  на  друга:
     –  Ты  что,  про  баб  что  ли  намекаешь? Так  это  другое…
     Агафья  знаками  отозвала  сына  на  кухоньку.  Из-за  дощатой  перегородки  слышался  её  горячий  шёпот,  тон  был  явно  недовольный. Минут  через  пять   показался  Николай,  он  шёл,  обнимая  мать  за  плечи:
     –  Мать  тут  беспокоится,  что  мы  запируем,  а  во  дворе  сено  неубранным  останется. Ты  посмотри,  мама,  какие  орлы  ко  мне  приехали!  Мы  же    враз  это  сено  сметаем  на   сеновал,  и  самогонку  не  надо  чужим  мужикам  отдавать.  Верно  говорю,  ребята?
     – Хромой,  безногий  и  безрукий – бригада «ух»,  работает  за  двух! – Егор хлопнул  в  ладоши. – Я согласен.
     Михаил  мотнул  головой:
     – Конечно, поможем. Не сомневайтесь, мамаша, всё будет в лучшем  виде.
     Агафья   захлопотала,  выискивая  мужикам  подходящую  одёжку  для  работы,  и,  как  бы  извиняясь,  повторяла:
     –  Вот  и  хорошо,  ребятушки. Вот  и  хорошо. Пока вёдро-то  стоит,  надо  бы  управиться.  Не ровён  час –  дождь  зарядит,  испортится  сено-то.
     –  Мишаня,  как  говорят,  Бог  троицу  любит,  наливай  ещё  по  одной  и  за  дело!  Вечером  баньку  организуем,  посидим,  а  завтра  уж  думайте,  куда  вам  податься, – Николай,  как  командир,  лихо  опрокинул  в  рот  рюмку.
     Все  выпили, крякнули  от  удовольствия  и  потянулись  за  картошечкой.  Головной  боли  как  не  бывало.  Похрумкивая  зелёным  лучком,  Николай  посмотрел  на  гостей:
     –  Раз  уж  у вас,  мужики,  такой  автопробег  организовался,  заглянули  бы  вы  к  Никандрычу.  Видел  я  его  недавно, неважный  вид  у него.  Жена  недавно  померла,  совсем  поник  человек.
     Михаил  с  Егором  переглянулись и  кивнули  друг  другу.
     –  Вот  за  что  мы  тебя  уважаем,  Коля! Умеешь  ты  подвести  правильную  политическую  платформу  под  любое  дело.  Теперь  мы  уже  не  сбежавшие  подлецы- пропойцы,   а   тимуровский  отряд.
               
                4
    
     Работа  шла  споро.  Егор  сгребал  граблями  сено  в  валки,  Михаил  насаживал  валки  на  вилы  и  подавал  на  сеновал,  там  сено  принимал  Николай  и,  помогая  себе  ещё  и  ногами,   равномерно  раскладывал  его. Обыкновенно мужики  такую  работу  делают   играючи,  но    покалеченным  ветеранам  она  давалась  гораздо  труднее. Агафья,  жалея  их,  сама  предлагала  почаще  делать  перекуры.
     Усевшись  под  навесом  у  сарая,  Егор  с  наслаждением  вытянул  ногу  с  протезом  и  закурил. Николай   бросил  виноватый  взгляд на  Михаила:
     –  Припахал  я  вас  на  работу. В  гости,  называется,  приехали.  Что,  Егор,  болит  нога-то? Всё,  бросаем!  Сам  потом  с  Лидкой  доделаю  али  соседей  попрошу.
     Егор  остановил  его,  подняв  руку:
     –  Да  ты  что!  Добрую  половину  уж  сделали.  Кто ж   на  полпути  бросает? Да  и  не  нальёт  нам  мать  обещанного,  если  не  закончим. А  нога  что,  она  с  сорок  третьего  болит,  не  останавливается. Хорошо  тому  живётся,  у кого  одна  нога:  и  портяночка  не рвётся,  и  обувочка  цела! Так  вот!  Встали,  мужики!
     Широкий  двор  Митрошиных  быстро  освобождался  от  сена,  привезённого  с  лугов  и  накошенного  за  собственным  огородом. По разгорячённым  от  работы  лицам   струился  пот,  в  волосах  запутались  травинки. Ядрёный  холодный  квас из  погреба,  который  выносила  Агафья,  выпивался  с  удовольствием  залпом.
     –  Хорошее  сено,  клевера  много.  Твоя  корова  должна  сказать  нам  спасибо,  – Михаил  утирал  пот,  заливающий  глаза.
     –  А как же, а как же, – поддакивала  Агафья, – Варварушка – наша кормилица.
     –  Ну,  для  кого  Варварушка,  а  для  меня – вражина, – Николай, сидя на самом верху  приставной лестницы,  сплюнул  сквозь  зубы  вниз. –  Пришлось  мне  как-то  раз  доить  её.  Не  помню  уж,  какой  чёрт баб  из  дому  умыкнул.
     – Так  в  больницу  меня  Лида  увезла.  Не  помнит  он, – вставила  Агафья.
     – Ну,  может, и в  больницу. Я  ей  как  человеку  вымя  помыл,  протёр,  начал за  сиськи  дёргать.  Так  она  дождалась,  когда  полведра  наберётся,  и  давай  выкомыривать:  копытом  в  ведро,  мне  по  морде  хвостом… Так  хотел вдарить меж рогов  этой  вражине  –  пожалел.  Никто не любит  одноруких.
     – Пьяных  никто  не  любит.  Скажи  уж,  что  выпимши  был, чуть  Варварушку  не  изувечил, –   проворчала  Агафья.
     Егор  с  Михаилом  смеялись,  представив  эту  картину: –  И  то  хорошо,  что  тебя  уж  никогда  не  заставят   доить  коров.
     – Ох,  Колян, – хохотал  Михаил, – так это  ж  ты   Варвару  возбудил,  перестарался  с  сиськами- то.

                5

     Баня  была  по-настоящему  жаркой.  Все  трое  оказались  заядлыми  парильщиками.  Запах  свежих  берёзовых  веников,  заготовленных,  как  водится,  на  Троицу,  смешался  с  хлебным  духом  от  ковша  кваса,  выплеснутого  на  раскалённую  каменку.  Надевши   старые  шапки-ушанки  и  рукавицы,  мужики  приступили   к  священнодействиям. Егора,  снявшего,  наконец,  свой  протез,  бережно  усадили  на верхний  полок  и  вдвоём обхаживали  вениками.  Потом  Егор  хлестал  долговязого  Николая,  затем  место  на  полке  занял  Михаил. Обессилев,  они  выбирались  в  предбанник,  и,  немного  отдохнув,  снова  устремлялись  в  клубы  пара.
     – Яп-понский   городовой!  Вот  это  попарились,  уважил,  Николай. –  Егор  в  изнеможении  растянулся  на  широкой  скамье.  Дверь  в  предбанник  была  распахнута,  вечерняя  прохлада  приятно  освежала  разомлевшие  тела. Михаил  одобрительно  кивал: –  Как  говорится,  после  такого  и  умереть  не  страшно.
     – Ни  хрена!  Я  буду  жить  до  восьмидесяти  трёх, – Егор  погрозил  указательным  пальцем.
     – Что  число  такое  некруглое  выбрал, – Николай  подмигнул  Мише, –  или  цыганка  нагадала?
     –  Не  цыганка,  старик  один  ещё  на  фронте.
     –  Да  ты  что?!  И  ты  веришь  в  это?
     –  Пришлось  поверить,  братцы.
     –  Егор,  расскажи,  – Михаил  с  Колей  уселись напротив.
     – В  конце  42-го мы  уже  наступали  вовсю, и  дрались  за  одну  деревню.  Раздолбали  её  впрах  с  обеих  сторон,  дома  три  живых  осталось…
               
                6

     Солдаты  были  измотаны  боями.  Командиры  разместили  их   на  ночь в  двух из  трех  уцелевших  изб,  выставили  дозоры  и  сами  пошли  отдыхать.   Было  их  пятеро –  пятеро  неразлучных  друзей.  Все  почти  одного  возраста  –  двадцать  с  небольшим: ротный командир Егор Каморин, взводные Матька  Субботин,  Щедрин,  которого  все называли  не  иначе  как  Салтыков-Щедрин,  Ишмухамметов  и  Плаксин.  Матвей  Субботин – бывший  бригадир  трактористов  в  колхозе,  огромного  роста  добродушный  молчун.  Салтыков-Щедрин  любил  травить  байки.  Шустрый  татарин Ринат  Ишмухамметов  отчаянной  храбрости  был  парень,  по-русски  говорил  с  акцентом,  но  никогда  не  обижался  на  шуточки  друзей  по  этому  поводу.  Иван  Плаксин,  наоборот,  сдержан,  всегда  подтянут  и в нужный момент умел остудить пылкие головы.  Столько  они  всего  пережили  вместе,  выручали  и  спасали  друг  друга  не  раз,  а  в  какие  только  истории  не  попадали  вплоть  до  штрафбата!  Как-то с  озорства  ли,  спьяну  ли  выстрелили  в  бане  из  ракетницы,  а  она,  пробив  чуть  живую  крышу,  взвилась  в  ночное  небо.  Полк  за  считанные  минуты  занял  боевые  позиции,  командир  связь  обрывает,  никто  понять  ничего  не  может.  Егора  из  капитанов  в  рядовые  разжаловали  –  и  в  штрафной  батальон  в  своём  же  полку.  В  первом  же  бою  отличился  в  рукопашной,  был  ранен  и  возвращён  обратно.
     Дом  для  ночлега  выбрали поменьше –  для  пятерых  в  самый  раз.  Вошли  разгорячённые,  усталые.  В  хате  пусто,  лавка  да  стол  дощатый  в  углу,  чуть  разглядели в закутке за  печкой   старика.  Седые  длинные  волосы  свисали  со  лба,  такая  же седая  нечёсаная  борода  скрывала  пол-лица:  лесовик  да  и  только. Старик,  не  поднимая  головы,  вязал  сети,  и  как  будто  не  замечал  вошедших.
     – Батя,  пожрать  чего-нибудь  или  хоть  чаю  не  соорудишь?
     Старик  невозмутимо  продолжал  своё  занятие.  Понимал  ли  он,  что  творится  за  стенами  его  дома?
     – Батя,  ты  глухой  что  ли? – Субботин тронул  старика  за  плечо. 
     Тот,  не  поднимая  головы,  молча  махнул  в  сторону  печки  и  чугунка.  Матька  выругался  и  с  досадой  сплюнул  на  пол:
     – Давай,  мужики,  растопляй  печь,  я  за  водой.  Чаёк  сварганим.
     Вскипятили  в  чугунке  чай,  разлили  остатки  спирта.  Перед  стариком тоже поставили  стопку, хлеб  с  тушёнкой.  Егор  ещё  в  медсанбат  успел  смотаться  к  жене  Анюте.  Утром  встали  – и  к  своим  взводам.  В  дверях  их  остановил  голос  старика,  сидевшего,  как  и  вчера, в  той  же  позе  за  тем  же  занятием:
     – Стойте,  сынки!
     Голос  старика,  заросшего  до  глаз  пегой  бородой,   был  на  удивление  сочным,  идущим  как  будто  из  утробы. Все  пятеро  застыли  на месте.
     – Ты, –  дед  показал  на  Ишмухамметова, –  будешь  убит.  Тебя, –  ткнул  он в  сторону  Щедрина, –  убьют  свои  же. – Потом  его палец  уперся  в  Егора:  – А ты  лежать  будешь  на родине,  доживешь  до  восьмидесяти  трех. Вас, –  махнул  он  в  сторону  Субботина  и  Плаксина, – убьют.  Идите.
     Ошарашенные  неожиданным  предсказанием,  пятеро  молча  вышли  из  хаты  и   разошлись  в  разные  стороны.  Они  ни  разу потом  не  говорили  между  собой  об  этой  встрече,  видимо,  каждый  боялся   дразнить  судьбу.
     Ишмухамметова  убили  в  следующем  бою, когда  он  поднял  свой  взвод  в  атаку.  Взлетел,  словно  птица,  из  окопа,  крикнул: «Вперёд!» –  и упал навзничь. Фашистская  пуля   в  самое  сердце  вошла. 
     Через  месяц  Салтыкова-Щедрина  случайно  застрелил  часовой. Решил  взводный ночью  проверить  молодого  бойца  в  дозоре,  подкрался  и  заорал: «Хенде  хох!».  Тот  развернулся,  выстрелил  на  голос и  прямо  в  горло  Щедрину  попал.  Долго  разбирали  это  происшествие,  но  признали  действия  бойца  оправданными.
     А  весной  43-го и  от  Егора отвернулось  военное  счастье. Их  стрелковый  полк  пошёл  в  наступление.  Он  по команде  тоже  поднял  свою  роту  в  атаку: « За  Родину,  за  Сталина! Вперед,  бойцы,  едрит  вашу  мать!». И  дальше,  как  водится,  обязательный  в  таком  деле  набор  взбодряющих  слов.   Успели  пробежать  несколько  десятков  метров,  как  в  небе  показались  немецкие  «мессеры».  Взрывы,  крики, свист  пуль,  противный  нарастающий  визг  летящих  сверху  бомб,  и  вдруг  взрыв  прямо  перед  ним.    Очнулся  в  глубокой  воронке,  в  голове,  как  в чугунке,  гул  стоит,  правая  нога  по  колено  перерублена.  Стянул  с  себя  ремень,  перетянул  ногу  выше  раны и  пополз  наверх,  помогая  себе  штыком.  Выбрался  из воронки,  перекатился  на  несколько  метров,  и  тут  опять  взрыв  бомбы.  Осколком,  как  зазубренной  пилой,  резануло  по  левой  ноге.  Стиснув  зубы,  изо  всех  сил  стараясь  не  потерять  сознания, снял  с лежавшего  рядом  убитого  солдата  ремень  и  перетянул  левую  ногу.  Сколько  пролежал – не  помнит,  очнулся от  того,  что  кто-то  тащил  его  из  воронки. Анюта  с  Субботиным! Анюта  всхлипывает  и  причитает: «Потерпи,  миленький,  потерпи,  Егорушка!».  Матька  Субботин с  перевязанной головой  цедит  сквозь  зубы: «Не  дрейфь, Егор! Будем  жить!».   Подтащили  к  реке,  там  связывают  плоты  для  тяжелораненых.  Анюта  берет  его  лицо  двумя  руками  и  целует, целует.  Соленая  влага  попадает  в  глаза  и  рот: «Егорушка, ты только  не  умирай. Миленький  мой,  как  же  теперь?  Что  же  теперь  буде-е-т?!».  Анюта осталась  на  берегу,  а  Субботин,  рыча, поднял  и  понёс  его  на  руках  к  плоту. Там уж и места нет.  Уложил  с  краю, приткнул к   другим  раненым. Крики,  стоны, мат  в  семь  этажей,  шум  близкого  боя…  Матька  тихонько  ткнул  кулаком  в грудь: «Держись,  братан!».  Кто-то  оттолкнул шестами  плот к  середине  реки: «С  Богом!»   И  тут  снова  началась  бомбёжка.   Вода  вставала  огромными  фонтанами. Их  плот  перевернулся  от   взрыва, все  ушли  под  воду.  Какая-то  неведомая  сила    вытолкнула Егора наверх. Прямо перед глазами – расщепленное бревно, а из него скоба железная торчит. Егор ухватился  за неё из последних сил. В  глазах  темно,  и  колотит  всего от  потери  крови.  Оглянулся  назад  –  берег  дымится,  никого  не  видно.   Течением  несло  его,  пока  свои  не  выловили.   Чуть  руки  расцепили…
     Егор  плохо  помнил,  как  его  вытаскивали  из  воды,  куда-то  перевозили,  несли.  Отрывочные  видения,  как  вспышки: щупают  пульс,  открывают  веки,  боль,  темнота,  чьи-то  слова, кусок голубого неба,  грязные сапоги…. Очнулся  ночью  от  холода весь  сырой,  накрытый  чужой  шинелью. Понял,  что  лежит  на  земле.  Под  рукой  шуршала мелкая  галька,  пахло  гарью  и   пережженным  машинным  маслом.  Рядом  слышались  чьи-то стоны,  кто-то  орал  матом  в  безответную  ночную  мглу.  Наутро  смог  оглядеться  кругом. Он  лежал  в  длинной  веренице  раненых,  уложенных  вдоль  железнодорожной   насыпи.  Не  было  видно  ни  санитаров,  ни  солдат –  никого.  Мучила  жажда,  боль  в  ногах  была  нестерпимой. Сжимая зубы, он дотягивался до ремней на ногах, то ослаблял их, то туго затягивал. Терпение сменялось отчаянием, и он начинал орать во всю глотку до хрипоты. Кто-то через несколько человек от него сипло сказал: «Заткнись! Не будь бабой…»  Егору стало стыдно. Он лежал, кусая губы  вкровь,   и  клял  про  себя  старика,  набожившего  ему  долгую  жизнь.  Где  уж  тут  дожить  до  восьмидесяти  трёх?  Закопают,  как  собаку,  на  чужой  стороне. Над  ранеными  клубились  рои  мух. Раны свербило так, что хотелось раздирать их  руками.  Егор,  приподнявшись  на  локтях,  видел,  что там копошатся маленькие белые   червячки. От их вида к горлу подступала тошнота.  Лежащий  справа  от  него  русоволосый  парень  затих,  уставившись  в  лицо  Егора  удивлёнными  стеклянными  глазами. 
    К  вечеру  следующего  дня  послышались  звуки  идущего  по  рельсам  состава. Подогнали  санитарный  поезд. Раненых стали торопливо грузить в вагоны.   Первому же склонившемуся  над  ним  санитару Егор врезал в челюсть с такой ненавистью,  что  сам  потерял  сознание.
     Поезд  шёл  долго:  то  ремонтировались  покорёженные  бомбёжками  пути,  то  сгружали  умерших  в  пути  и  принимали  новых  раненых,  пропускали  составы,  идущие  на  фронт.  Ехали  в  Сибирь.  Врачи   колдовали над ногами  Егора, делали    перевязки,  но  сказать,  что  будет  с  ним  дальше,  не  могли.  Они  отводили  глаза  и  успокаивали  дежурными  фразами,  что  всё  будет  хорошо,  что  в  госпитале  хирурги  сделают  всё  необходимое.  Фашистский   снаряд  надвое  разорвал  жизнь  Егора.
     К  областному  городу,  от  которого  рукой  подать  до  родной  деревни,  санитарный  поезд  подходил  в  вечерних  сумерках. Ходячие  раненые  перечисляли  знакомые  названия   станций,  мелькавших  за окном.  Родные  места,  где-то  совсем  близко мать, сёстры, а Егора  везут  в  какую-то  Тьмутаракань. Обидно… 
     Вдруг  по  вагонам  раздалась  команда  готовиться  к  выгрузке.  Приказано  срочно  освободить  все  пути  для  эшелонов  с  оружием.  Предсказание  старика  сбывалось!

                7
     Николай  с  Михаилом  завороженно  слушали  рассказ.
     –  Ну,  ты,  Егорша,  даешь!  Значит,  ты  у  нас  заговорённый.
     –  Да  какой  я  заговорённый!  Только  перестал  я,  мужики,  смерти  бояться  с  тех  пор.  Хотя  жизнь-то,  может  быть,  пострашней  её,  проклятой. – Егор  махнул  рукой  и  отвернулся,  глубоко  затянувшись  папиросой.
     – Ну, а  дальше-то  что  было?  –  Михаилу  не терпелось  услышать  продолжение.
     – Дальше?  Провалялся  в  госпитале  больше  года.  Как  это,  не  мне  вам  рассказывать. Несколько  операций,  и  вот:  ни  два –  ни  полтора,  вернее,  осталось  полторы  ноги. Повезло,  хороший  хирург  попался.  Он  мне  тогда  сказал,  что  черви  спасли  мои  ноги,  питались  гноем  и  не  дали  развиться  гангрене. Чего  ведь,  мать  твою,  на  свете  не  бывает, а?
     – Погоди, а  с  Нюркой  ты  на  фронте,  что  ли,  сошёлся? – спросил  Николай.
     – Нет,  там  Анюта  была,  майор  медицинской  службы.
     Михаил  аж  руки  начал  потирать:
     – Вот  это  ещё  интереснее.  Непростой  ты  у  нас  мужик,  Дмитрич!
     –  А  кто  у  нас  простой?  Ты,  что  ли?  Над  всеми  жизнь-то  подековалась. Но  о  бабах  разговор отдельный  -  без  бутылки  не  разберёшься.
     Николай  встрепенулся:
     –  Так  что  мы  высиживаем  тут?  Мать  уж,  наверно,  на  стол  накрыла  давно,  заработанный  магарыч  выставила.
     Егору  вместо  костыля  приспособили  рогатину, и  все  трое направились  в  избу.  Агафья  Ильинична  успела  уже  и  корову  подоить,  и  всю  живность  накормить,  и  ужин  мужчинам  приготовить.  Уселись  за  стол  степенно,  угощались  не  торопясь.  Никто  их  не  останавливал,  не  оговаривал  каждую  рюмку.
     –  Егор,  а  с  теми  твоими  друзьями  на  фронте  что   потом  случилось,  выжили? – Николай  всё  ещё  думал о предсказании.
     –  В  госпиталь они  ещё  писали  мне.  Потом  Плаксин  погиб,  а  Матька  без  вести  пропал.  Мой  Петька  запрос  в  городе  делал –  молчок,  ничего.
     –  А  про  жену  фронтовую  обещал  рассказать, –  подмигнул  Михаил.
     –  Не  фронтовую,  а  настоящую, поженились  как  положено. –  Егор строго  глянул  на  соседа. –  Я  с  бабами  всегда  по-честному.  А  Анютка –  она  такая  была… как  огонёчек. В  госпиталь  ко  мне  приезжала,  на  шестом  месяце  уже  была… Ох,  не  рассказывал  я этого  никому, а  вам  расскажу.


                8
   
 Служить  в  армию  Егор  пошёл  в  1940-м  году  позже  своих  сверстников,  когда  ему  исполнилось  двадцать  два  года.  Служить  было  делом  чести,  лишиться  которого  могли  либо  больные,  о  которых  говорили «порченые»,  либо  люди  с  тёмным  прошлым.  Потому и оббивал  пороги  военкомата  и  райкома  комсомола,  пока  не  добился  своего.  Всюду,  куда  бы  он  ни  обращался,  задавали  один  и  тот  же  вопрос: расскажите, что с вашим  отцом? А отец Дмитрий  Каморин исчез,  исчез  из  собственного  дома  в  летнюю  ночь  36-го  года  навсегда.
     Дмитрий воевал на Первой  империалистической  войне  14-го  года,  «германской»,  как  называли  её  в  народе.  Там  попал  в  плен  и  домой  к  жене Татьяне и  двум  дочерям  вернулся  лишь  в  семнадцатом  году. Подлатал  дом,  выправил,  как  мог,  хозяйство  и  зажил  обычной  жизнью  крестьянина.  Татьяна  рожала  чуть  не  каждый  год:  сначала  появился  Егор,  потом  ещё  четыре  девки. Но  два  года,  проведённые  в  германском  плену,  не  прошли  для  Дмитрия  даром:  в хозяйстве  своём  он  придумывал  какие-то  чудные  приспособления:  желоба,  тележки,  даже  землю  вскапывал  каким-то  иным  манером.  А  уж  рассказывать  сказки  про  житьё  «ерманцев»  мог  без  устали.  Об  чём  бы  речь  меж  мужиками  ни зашла,  у  него  всегда  находилось  что  вспомнить  из  увиденного  на  чужбине.  Дороги  там  выложены  камнями,  идёшь  –  ног  не  замараешь,  бабы  там  в  белых  передниках  и  в чепцах  ходят,  ручку  в  ящике  повернёшь – огонь  горит, жарь,  пеки,  дров  не  надо,  а  в  другом  ящике  ручку  повернёшь  –  музыка  играет… Люди  верили  и  не  верили,  слушая  рассказы  Дмитрия:  уж  больно  это  на  сказку  походило,  а  он  горячился,  доказывал,  что  всё – чистая  правда.  С  годами  пыл  его  поостыл,  а  всё  ж,  нет-нет,  да  и  вставит   что-нибудь в разговор.  Так  в  последнюю  посиделку на  завалинке  у  соседа заметил  с  сожалением:  мол,  в  Германии-то  молоко  в  железных  флягах  держат,  потому  оно  долго  не  киснет,  а  у  нас  так  не  умеют…
     В  ту  ночь 36-го  года  Егор  вернулся  домой с  гулянья  уже  под  утро.  Хотел  тихонько  проскользнуть  к  старшим  сёстрам  на  сеновал,  чтоб  от  отца  взбучки  не  получить,  а  в  избе  вой  стоит.  Вошёл  и  остолбенел:  постель  родителей  разбросана, сёстры  ревут,  дёргают  мать  за  руки,  обнимают  её,  а  та  сидит  на  полу  в  разорванной  рубашке  с  синяком  под  глазом  и  молча  раскачивается  из  стороны  в  сторону.  Тася  с Лушкой,  спавшие  в  ту  ночь дома  на  полатях,  рассказали,  что  ночью  пришли  трое  дядек   в  чёрных  кожаных  куртках,  связали  отцу  руки  и  увели.  Сами  они  проснулись  от  крика  матери,  но  чужой  стукнул  её  по  голове,  и  мать  свалилась  без  сознания.  Шустрая  Лушка,  немного  обождав,  выбежала  на улицу,  но  успела  только  услышать  шум  мотора  за  околицей.
     Татьяна  так  до  конца  жизни и не  оправилась  от  пережитого  горя,  стала  тихой,  неразговорчивой,  беспомощной  и  равнодушной  ко  всему,  даже  к  боли. Выйдя  с  бабами  жать,  повредила  себе  руку серпом  и  даже  не  вскрикнула,  просто села  и  стала  смотреть,  как  из  глубокого  пореза  хлещет  кровь.  Хорошо, что жавшая  рядом  кума  успела  перевязать.  С  тех  пор  мать  на  работы  в  колхозе  не  ходила,  дома готовила  еду  и  часами  стояла  у  окна,  уставившись  невидящими  глазами  в  одну  точку.
     Чтобы  выжить,  работали  все.  Егора  председатель  поставил  учётчиком  и  присоветовал:  коль  хотят  остаться  живыми  и  невредимыми, ни  к  кому  не  лезть  с  расспросами  об  отце,  и  вообще  помалкивать –  отец-то   вон  не  умел  держать  язык  за  зубами…
     В  деревнях  взрослеют  рано:  к  двенадцати  ты  уже  настоящий  работник,  к  шестнадцати – почти  мужик.  Егор  был парнем  видным:  широкоплечий,  мускулистый,  светлые  волосы  и  голубые  глаза. На спор пальцами гвозди загибал. С  малолетства  чистюля, он одевался  всегда аккуратно.   Скромником  не  назовёшь,  но  и  охальником  не  был,  говорил  без  крика,  а  «осадить»  словом  мог,  да  и  не  только  словом.  Дома,  бывало,  под  строгим  взглядом  отца  молитву  творил  за  столом,  а  на  посиделках  озорно  выводил  свои  любимые  частушки: «Поп  монашенку  святую  завалил  под  образа…».  Любили  его  девки,  и  он  их  любил,  до  утра,  случалось,  хороводили.  Однажды  отец  зазнобушки  так  погнал  его  с  сеновала,  что  летел,  не  чуя  ног,  впотьмах  в  колодец  угодил.  Как  голову  не  сломал?  Вот  смеху-то  было,  когда  доставали. 
     В  армии  все  науки  схватывал  на  лету,  и  сметливости  было  не  занимать.  К  началу  войны  уже  взводом  командовал, а в  сорок  втором  – ротой. Командиром  был  хорошим,  солдат  жалел,  слушал  советы бывалых  «стариков».  Молодняк  учил  всему,  что  сам  успел  на  своей  шкуре  испытать. В  первых  боях  очень  пригодилась ему армейская подготовка.  Там  жестко  сортировали  воинов  на  способных  и  неспособных,  а,  может,  на  счастливых  и  обречённых.
   Бывало,  засыпал  в  объятиях  тридцатилетней  селянки  или  двадцатилетней  связистки,  но  это  так,  из  разряда «война всё  спишет».  Серьёзно  за  сердце  никто  не  зацепил,  да  и  не  до  сердечных переживаний  было.
               
               
                *      *      *   
    
    Тот  бой весной  42-го,  что  впоследствии   свёл  Егора  с  Анютой, случился в  небольшой  деревушке,  стоящей  на  холмах.  Стратегическую  высотку  было  приказано  взять  любой  ценой.
     На  пузе  проползли в  маскхалатах  не  одну  сотню  метров,  вжимаясь в   мёрзлую  землю  между  островками  ещё  не полностью  сошедшего  снега,  и  в  предрассветной  темноте  ворвались  с  разных  концов  в  деревню. Захватили  дзот,  который  держал  под  прицелом  большой  участок  пути  наступления,  перестреляли  всех,  кто  в  нём был. Часть  фашистов  бежала, но  преследовать  не  стали,  задача  была  выполнена. Так  чётко  и  быстро  сработали,  что  только  двоих  ранило.  Щедрин  из  дзота  орёт:
     – Едрит  твой  мать! Командир,  тут  шнапса  до  хренища!  –  и  вытаскивает две  больших  фляжки  с  вензелями.
     – По  сто  наркомовских,  командир,  за  удачный  бой,  а?
     Егор  махнул  рукой:
     – Давайте  быстро,  закрепиться  ещё  надо.
     Промёрзшие  и  взбудораженные  боем  бойцы,  радостно  гогоча,  тянули  свои  железные  кружки  к виночерпию. Пили  жадно,  не  веря  в  такую  удачу. Вдруг  крики:
     –  Немцы!  Немцы  идут!
     Такой  резвости  от  немцев  никто  не  ожидал.  Волоча  раненых  и  отстреливаясь,  скатились  к  подножию  холма. В  морозном  воздухе  слышалась отрывистая  немецкая  речь,  команды.  Егор  понимал,  что  фашисты  сейчас осмотрятся, почистят от  трупов  дзот  и  начнут  строчить из  пулемёта.  Шёпотом  по  цепочке  передал  приказ: по  команде  в  атаку. Рванули  вперёд  единым  духом,   через  полчаса  вышибли  фашистов  из  деревеньки. Те,  видимо,  тоже  приложились  к  фляжкам и  не  ждали  скорого отпора. Теперь  уж  выпили  по-хорошему,  обсуждая  детали  атаки.  Подсчитали  потери,  а  тут  опять  немцы… Только  сойдясь  в  четвёртый  раз  в  рукопашной,  наконец,  одолели  немчуру.  Обе  стороны  были  к  этому  времени  вдрызг  пьяны  и  без  патронов. Егор  на  всю  жизнь  запомнил  глаза  рыжеватого солдата,  Ганса  или  Фрица,  бросившегося  на  него  с  крыши  сарая  и  замершего  от  удара  штыком  в  живот. Ощущение  неожиданной  лёгкости,  с  которой  штык  вошёл  в  тело, боль  и  удивление,  отразившиеся  в  широко  открытых  глазах  фрица,  так  близко  оказавшихся  от  лица  Егора,  преследовали  его  долгие  годы. Немец  успел  вонзить  свой  штык  в  шею Каморина,  но лишь  вырвал  кусок  мяса.  Два тела  упали  в обнимку,  заливая  друг   друга  кровью.  Бойцы  на  себе  дотащили  Егора  до  госпиталя. 
     Госпиталь  располагался  в  здании   бывшей  сельской  школы.  Большая  классная  комната  с  наполовину  разбитыми  окнами,  заделанными  фанерой  и  мешками  с  песком,  была  заставлена  пятью  широкими  столами,  на  которых  одновременно  оперировали  нескольких  раненых.  Пахло  кровью  и  спиртом,  кто-то  кричал  благим  матом,  кто-то  мычал,  сжав  зубы.  Егора  оперировала  женщина.  Он  лежал  лицом  вниз и  слышал только её  приятно воркующий  голос:
   -  Потерпи, миленький. Ещё  немного  потерпи, дорогой…
   Егору  хотелось,  чтобы  она  говорила,  не  останавливаясь.  Вслушивался  в ласково произносимые  слова  и,  казалось,  что  боль  утихает.  Он  видел  перед  собой  её плоский живот, туго обтянутый  халатом  желтоватого цвета с бурыми  пятнами  крови. От него пахло  карболкой.  Докторшу   кто-то  позвал.
    -   Да, говори. Я  слушаю, - откликнулась она.
     – Анна  Григорьевна,  там  этот  приехал… ну…  вас  требует.
     -  У  меня  операция! -  ответ прозвучал  неожиданно  зло.    
   Действие наркоза закончилось  с  завершением операции. Докторша присела и заглянула  Егору в лицо:
     – Открываем  глаза, капитан!  Слышите  меня? О! У  нас  ещё  и  глазки  голубые?!  Везунчик  ты,  Каморин,  в  рубашке  родился, –  и  бросив  кому-то, – перевяжите  сами, – легко  поднялась  и  вышла  из  операционной.
     Егора  как  будто  ослепили  на  мгновение. Зеленые  глаза, конопушки на  белой  прозрачной  коже и  ещё  выбившаяся  из-под  платка золотистая прядка  волос.  Всё  это  отдельно  врезалось  в  сознание  и  не  складывалось  в  одно  целое.
     Над  ним склонились   две  сестрички. Нимало  не  озабоченные  тем,  что их  может  услышать  раненый, они  жарким  шёпотом  обсуждали  причину  ухода  зеленоглазой  докторши.  Тут же  Егору  стало  известно,  что  какой-то  бесстыжий, обладающий  опасной   властью  майор  слишком  настойчиво  добивается  расположения  Анюты. Так, видимо,  за  глаза  звалась  Анна  Григорьевна.  Почему-то  его  обрадовало,  что  сестрички  считали  майора  противным,  и  что сама  Анюта  явно  не  была  намерена  отвечать  взаимностью  этому  ухажёру.
     На  следующий  день  перевязку  Егору  делала  Анюта. Это  было  неожиданно.  Он  не  сразу  узнал  её,  только  по  звуку  голоса  и мелькнувшим  из-под  платка рыже-золотистым  волосам.  Наконец,  он  смог  разглядеть  её  всю.  Ростом,  пожалуй,  с  него,  ладная  фигурка, только  лицо  было  каким-то  потухшим,  уставшим. Горькие  морщинки  в  уголках  рта  выдавали  её  возраст.  Егору  показалось,  что  она  старше  его  года  на  три-четыре,  а,  может,  просто  измождена  работой.  Она  аккуратно  размочила  бинты,  чтобы  снять  их  максимально  безболезненно. Такая забота  приятно  удивило.  Уж  он-то  знал,  как  это  обыкновенно  делается  в  горячечной  госпитальной  спешке, когда антимонии  разводить  некогда.  Сестричка резко  срывает присохшую  кровавую  повязку,  быстро  обрабатывает  рану  и  перевязывает,  уже  глядя  на  следующего. 
     Анюта  что-то  спрашивала  про  самочувствие,  он односложно  отвечал  вдруг  охрипшим  отчего-то  голосом. В  голове  беспорядочно  мелькали  мысли,  на  языке  вертелись  слова,  которые  он  не мог  произнести  и  только  сглатывал  застрявший  в  горле  ком.  Егор  хотел  как-то  развеселить  Анюту,  но  с  возрастающим  удивлением  понимал,  что  не  знает,  как  это  сделать. Обычно  шутки  вырывались  у  него сами собой.  В  другое  время  в  перевязочной   уже  стоял  бы  хохот  и  повизгивание   смешливых сестричек,  а  тут  случился  самый  настоящий  ступор. Процедура  закончилась,  и  Каморин  вышел  в  коридор, кляня  себя  последними  словами.  Закрывая  за  собой  дверь,  он  успел  услышать  слова  Анюты,  обращённые  к  медсестре:
     – Симпатичный  капитан,  правда?  Молчаливый  такой.  Первый,  кто  не  сморозил  ни  одной  пошлости.
     У  Егора   резко  поднялось  настроение –  он  ей   понравился…  Как  хорошо,  что  не  ляпнул  ничего  такого!
     Теперь  он  думал  только  об  Анюте.  Выяснилось,  что  она  и в  самом  деле  старше  его  почти на  три  года,  имеет  звание  майор  медицинской  службы, вдова.  Муж,  тоже  военврач,  погиб  в  начале  войны  при  бомбёжке  эвакогоспиталя.  Они   учились в одном институте,   поженились  за  неделю  до  начала  войны,   детей нет. 
     Егор  маячил  по  коридору возле  операционной  и  перевязочной. Поглядывал на Анюту издалека, но заговорить не решался.   Когда  попадал  к  ней  на  перевязку,  то  это  походило  на  сладкую  муку.  Они почти не  разговаривали,  но  оба  чувствовали,  что  что-то  происходит: она задержала  ладонь  на  его  плече  дольше,  чем  это   было  необходимо,  он,  придерживая  бинт  на  груди,  наткнулся  на  её  пальцы    и  не  сразу  отпустил  их…
    Через  неделю-полторы  его  пребывания  в  госпитале  к  раненым  наведалась  фронтовая  бригада  артистов  из  трёх  человек. Молодая  женщина  в  кудряшках и с  накрашенными  губами  пела,  ей  подыгрывал  баянист,  а  пожилой плешивый  дядечка  читал  стихи. Кровати  и  топчаны  в  палате немного  сдвинули,  чтобы  освободить  место  для  выступления.  Кто-то  уселся  на  широкие  подоконники, кто-то  на  кровати:  народу  набилось  много. Егор  зашел  почти  последним,  встал  недалеко  от  двери  и  начал  выискивать  глазами  Анюту.  Её  не  было. Тут  в  двери  ввалилось  ещё  несколько  легкораненых  с  жидкими  букетиками  первых  жёлтых  цветов,  нащипанных  с  проталинок  госпитального  двора.  Они  непременно  хотели   протиснуться  вперёд  к  артистам,  вернее, –  к  артистке  и  настырно  работали  локтями.  Остальные  неуклюже  пятились  и  шикали  на  них. Кто-то рукой в гипсе проехался  по забинтованной шее  Егора,  у  него  аж   в  глазах  от  боли  потемнело.  За  спиной  послышался  знакомый  приглушённый  голос:
     – Евсеев, Усков,  вы   куда  ломитесь?  Здоровья  много?  Завтра  выпишу!
     Анюта  стояла  прямо  позади  него, и он  всей  спиной  ощутил  её  тело. Стало  жарко,  кровь  бросилась  в  лицо, а затем горячей волной вниз. Теперь  он  был  даже  рад  тому,  что  стоит  здесь,  спрессованный  со  всех  сторон. Егор повёл  плечами  и  вдруг  почувствовал, что их ладони сомкнулись –  его  словно  током  пробило. Так  они  и  стояли,  устремив  глаза  на  выступающих,  не  видя  и  не  слыша  их,  как  будто   не  существовало  никого,  даже  их  самих – только  пульсирующие  сцепленные  пальцы.
     В  проёме двери  призывно  махала  руками  санитарка,  по  цепочке   прошелестело: «Анна  Григорьевна,  на  выход».  Анюта  шёпотом  чертыхнулась, чуть сжав  его  ладонь,  осторожно  высвободила  руку  и  начала  протискиваться  к  двери. У  Егора  словно  вату  из  ушей  вынули:  сквозь  покряхтывания,  покашливания,  сдержанные  стоны  набившихся  в  палату  людей  он  услышал  пение. У  певицы оказался  довольно  приятный  тёплый  голос.  Она  пела  романс,  и  слова  его  так  подходили   к  состоянию,  которое  испытывал  Егор  в  эти  минуты,  что  в  голове   мелькнуло: «Будто  про  нас.  Красиво!»:
                Пусть  эта  глубь  бездонная,
                Пусть  эта  даль  туманная
                Сегодня  нитью  тонкою
                Связала  нас  сама-а-а.
                Твои  глаза-а   зелё-ё-ные…
     Он  не  мог  дождаться,  когда  вернётся  Анюта, Нетерпеливо  посматривал  на  дверь,  но  её   всё  не  было.  Когда  слово  предоставили  чтецу,  Егор  заворочал  плечами  и выбрался  из  палаты,    приговаривая: –  Ой,  братцы,  что-то  мне  плохо.  Пропустите,  пропустите…
     Он  обошёл  весь  госпиталь и, не  найдя Аню, вышел  во  двор. Покурил  на  крыльце, как  в  первый  раз рассматривая жёлтые  первоцветы на  проталинах, затем двинулся  вокруг  деревянного  одноэтажного  здания.  В  одной  нательной  рубахе  и  тапочках  на  босу  ногу  было  зябко. Огибая  торец  госпиталя,  он  услышал  высокий  мужской  голос.  Мужчина что-то запальчиво говорил,  временами  срываясь на крик фальцетом:
   – Что  ты  из  себя  девочку-то  строишь?!  Решила  за  нос  меня  водить?  Не  выйдет! Не  выйдет –  поняла?  Я  такую  весёлую  жизнь  тебе  могу  устроить,  пожалеешь,  что  на  свет  родилась.  Поняла?!
     Заглянув  за  угол,  Егор   увидел стоящего  к  нему  спиной  мужчину  в офицерском  кителе.  За  ним,  вжавшись  в  угол,  стояла  Анюта.  Опустив  глаза,  она  упрямо  сжимала  губы,  а  майор  навис  над  ней, упираясь  руками  в  стену  по обе стороны  от   её  лица.  На  земле  лежал  кулёк  из  коричневой  обёрточной  бумаги с  вывалившимися  плитками  шоколада  и консервными банками  тушёнки. Разглядев  в  петличках  офицера две  шпалы,  Егор  поёжился,  но решительно  вышел  вперёд:
     – Капитан  Каморин.  Разрешите  обратиться, товарищ  майор?
     Майор,  не  оборачиваясь,  махнул  рукой:
     –  После,  капитан,  после!
     Егор прищёлкнул  тапочками:
     – Разрешите  доложить,  товарищ  майор? Анна  Григорьевна  –  моя  невеста,  через  неделю  свадьба.  Рапорт  на  разрешение  отправлен сегодня  командиру  полка.
     Майор, не меняя позы,  опустил  голову. Затылок его  едва  не  касался  анютиной  щеки.  Потом  он медленной выпрямился    и,  уставившись  в  лицо  девушки,  хрипло  спросил:
     –  Кто  это?!
     Анюта  приподняла  плечи  и,  чуть  помедлив,  сказала:
     – Жених. – И  уже  с  вызовом: – Свадьба    у  нас  через  неделю!
     Офицер, оттолкнувшись от стены,  опустил  руки,  одёрнул  китель  и  повернулся  к  Каморину.  Был  он  на  полголовы  выше  Егора, лет  сорока, холёный, полнеющий.  Форменные  пуговицы с  явным  напряжением  морщили  добротную  ткань  на  животе,  а  подбородок  мешал  застёгиваться  по  уставу.  Сузив  глаза  и  покусывая  нижнюю  губу,  он  с  минуту  рассматривал  соперника:
     –  Как,  говоришь,  твоя  фамилия?  Каморин?  Ну-ну… Проверим! – Потом развернулся  и,  секунду  помедлив  над  кульком  с  продуктами,  зашагал  к  машине,  стоящей  на  дороге.
     Анюта  словно  приклеилась  к  почерневшей  от  влаги  бревенчатой  стене:
     –  Что  ты  тут  нагородил,  капитан?  Какая  свадьба? – Она  устало  вздохнула.
     – Ну,  про  свадьбу  это  я  с  перепугу  загнул,  а  рапорт  сегодня  же  отправлю, – Егор  взял  её  за  руку.  –  Выходи  за  меня.  Я  дышать  без  тебя  не  могу!
     Медленно  отделившись  от  стены, Аня  осторожно  руками  притянула  его  голову  к  себе  и  прильнула  к  губам… 
   Через  две  недели  их  расписали,  выдали  бумагу  с  полковой  печатью.  А  ещё  через  неделю  Егор  вернулся  в  полк. Они  не  могли  оторваться  друг  от  друга,  любовь  на  войне –  каждый  день  как  последний.  Каморин  в  бой  ходил,  будто  на  работу,  которую  надо  выполнить  и  вернуться  к  жене.  Вот только  видеться  им  приходилось  не  часто.   

 

               


     Где-то  через  полгода  или  чуть  больше  Анюта    забеременела. Егор  решил,  что  это  замечательно,  что  это  спасение  для  жены:  не  место  женщинам  в  кровавой  мясорубке. Наступил  какой-то  другой  период  в  их  отношениях:  они  строили планы,  нисколько  не  сомневаясь,  что  война  закончится  и  для  них  начнётся  новая  счастливая  жизнь. Егор  расписывал  красоты родных  мест,  преимущества  деревенской  жизни. Она, родившаяся  на  окраине  провинциального  городка,  выкладывала  перед  ним  перспективы  жизни  в  городе. Но  обсудить  всё  это  обстоятельно  не  хватало  времени:  шло  наступление,  свидания стали редкими и короткими.
   Последний  для  Егора  бой  весной  43-го  перевернул  все  их  планы. Тогда  Анюта  с  Матькой  Субботиным   вынесли  его, тяжелораненного,  из-под  бомбёжки  и  спустили  на  плоту  по  реке. Увиделись,  когда  Егор  уже  находился  в  госпитале  за  тысячу  километров  от  фронта.    
     Анюта  приехала  к  нему  в  госпиталь  с  санитарным  эшелоном  в  первый  же  месяц.  Округлившаяся,  похорошевшая,  видимо она  была из  тех  женщин,  кого  беременность  красит.  Живот  ещё  не  был  особенно  заметен,  но  Егор-то  знал,  что  под  её  сердцем  бьётся сердечко  их  ребёнка.  Её  усталые  глаза  были  подёрнуты  какой-то  едва  уловимой  дымкой  отчуждённости  или  отрешённости, а,  может,  это  только  казалось.  Он  старался  быть  весёлым и  всё  время  шутил,  не  выпуская  её  руку.  Аня  гладила его  лицо,  плечи,  улыбалась  сквозь  слезы,  которые  торопливо смахивала    свободной  рукой.  Они  попытались  говорить  о  будущем,  но  ничего  конкретно  не  решили.  Егор  просил,  чтобы  Анюта ехала  рожать  к  его матери,  она  отвечала, что  не  знает,  как  получится.  Глядя  на жену, Егор  терзался  чувством  вины, своей  беспомощности и зависимости.  Тревога  за  неё  и  любовь – всё  перемешалось  и  сводило  с  ума.  На  следующий  день  Анюта  уехала  на  фронт.  Егора  стали готовить  к  очередной  операции.
     Потом наступило молчание. Писем от  Анюты  не  было  два месяца.  Он  послал  запрос  в  полк  и  получил  официальный  ответ. Известие  на  казённом  бланке  было  коротким и  разящим  как  пуля: ваша  жена  майор  медицинской  службы  такая-то  была  командирована  для  сопровождения  капитана  такого-то с  ранением  в  голову,  в  расположение  части  не  вернулась,  на  данный  момент  считается  без  вести  пропавшей. 
     Сёстрички  из  медсанбата  написали  ему,  что  эшелон,  в  котором  ехала  Анюта,  попал  под  бомбёжку.  Егору  не  хватало  воздуха,  в  груди  саднило  и  жгло.  Ему  казалось,  что  он  снова  брошен  в  пучину  той  реки, по  которой  его  сплавляли,  только,  вынырнув,  он видел  перед  собой  не спасительную  скобу,  а  скользкий  высокий комель  бревна,  за  который  было  невозможно  уцепиться.  Он  остался  один: потерял  жену  и  еще  не  рождённого  ребёнка. И  другая  мысль  точила  мозг,  он  отгонял  её, как  мог:  а  вдруг  Анюта  просто  скрылась  от  него  с  этим  раненым  капитаном?  Кто  он  теперь? Безногий  инвалид?!  Невелика  радость  от  такого  мужа –  обузы  для  жизни.
     В  день  их  последнего  свидания  её  глаза  были  такими  печальными,  а  в  какой-то  момент  ему  показалось,  что  она  смотрит  на  него  чужими  глазами,  будто  со  стороны.  Нет,  этого  не  может  быть! Не  может  быть… Слишком  многое  их  связывало.  А  если  она  испугалась  жить  с  калекой  да  ещё  растить  малыша, –  пусть!  Пусть,  лишь  бы  была жива  и  здорова.  Она  знает,  где  его  найти,  а  он  не  станет  тревожить  её  розысками  и  выяснениями.  Лишь  бы  были  живы  и  здоровы…
     Анюта  так  и  не  нашлась,  и  никаких  новых  известий  о  ней  не  поступило.


                9
 
   Когда  Егор  закончил  рассказ,  в  комнате  стояла  тишина.  Слышно  было  только, как  какой-то  жучок кружился  вокруг  раскалённой,  засиженной  мухами,  лампочки,  висевшей  у  них  над  головами.  Четверть  самогонки,  выставленная  Агафьей  на  стол,  была  опорожнена  чуть  ли  не  наполовину.  У  Николая  по  щекам  текли  слёзы,  он  резким  пьяным  движением  размазывал их рукой  по  лицу.  Егор  отодвинув  рюмку,  взял  гранёный  стакан,  не  глядя  на  друзей,  налил  себе  чуть  не  до  края  и  залпом  выпил.  Михаил  потянулся  к  нему  через   стол, размахивая перед  лицом  указательным  пальцем:
     –  Н-н-ет,  Егорушка,  не  могла  она  тебя  предать! Она  погибла-а!  Погибла  она,  твоя  Анюта.  Я  баб,  знаешь,  как  чувствую? Знаешь?!
     –  Да  ладно  тебе, – Николай  толкнул  его  в  бок.
     –  А  что  ты  пихаешься?  Знаешь,  как  я  женился  на  моей  Валюшке  враз  и  навсегда?  Перед  самой  войной  дело  было.  Пошёл  на  вечорку  в  соседнюю  деревню.  Девки  все  отплясывают – кто  с  парнями,  кто  друг  с  другом, –  а  она одна  сидит  на  лавке  в  углу. Я  к  ней  подсел,  сам  осматриваюсь –  прицениваюсь,  значит.  Спрашиваю:  чего,  мол,  не  танцуешь?  А  она  мне:  не  приглашают. Пригласил,  приобнял,  и всё  как  на  мой  вкус:  росточку  небольшого,  ладненькая,  плотненькая.  Прижимаю  к  себе,  а   она  кулаки   мне  в  грудь  упёрла:  не  нравится,  говорит,  так танцевать. А  чего,  спрашиваю,  пришла  тогда? Мужа,  грит,  искать.  Какое  совпадение,  подыгрываю  ей,  я  тоже  жену  подыскиваю,  пойдёшь  за  меня?
     Тут  Михаил  сделал  паузу.  Повёл  вытянутой  рукой  вокруг,  приглашая  присутствующих  проникнуться  важностью  момента:
     –  А  она  мне,  мужики,  отвечает: хоть  на  край  света,  мол. В  глаза  мне  смотрит,  и  я  смотрю,  и  оторваться  не  могу  от  её  глаз.  Так  в  них  и  утонул. Как  телок  сделался –  хоть  режь,  хоть  так  ешь.  Через  два  дня  расписались.  И  ведь с  войны  меня  честно  дождалась,  и вы;ходила  меня,  и  детей  нарожала.  Столько  лет  –  душа  в  душу! Валюшка  моя,  зар-р-аза  такая!
     Он  немного  помолчал,  а  потом  громко  тоном  обвинителя  нарсуда  почти  прокричал:
     –  А  я грешный! Грешный! –  И  чуть  тише,  пьяно  икая: – Люблю  баб,  хорошие  они,  жалко  их…
     Михаил  неверными  руками  начал  разливать  по  рюмкам,  промахиваясь  и  проливая  мимо:
     –  Всё,  мужики,  по  последней   и  больше  не  пьём.  Завтра  утром  к  Валюшке.  Сколь  ниточке  ни  виться,  а  концу  быть,  бабка  моя  так  говорила.  Обниму  жену  и  любить  стану. Мы  ещё  могём! 
     Николай  с  Егором  сидели,  опустив  головы.  По  их  затуманенным  глазам  было  видно,  что  мысли  их  всё  ещё  витают  в  далёком  прошлом,  каждый  в  своём  из  общей войны.
     –  В  тёмном  ле-е-се,  в  тёмном  ле-е-се, в  тёмном  ле-е-се,  в тёмном ле-се, за  лесью…  –  затянул  Михаил  и, чуть погодя, отчаянно  перевирая, ещё  два  голоса: –  За  лесью-у…
     Потом  спели  про  бродягу  с  Байкала,  пряху  и  удалого Хазбулата,  было  хорошо. Угомонились  мужики  только  к  полуночи.  Агафья  тихонько  перекрестилась,  услышав их  дружный  храп: «Вот  и  слава  Богу!». 
               
               
                10
   
 У  Нюры  как  с  утра    день  не  заладился,  так  и  пошло вкривь  да  вкось. Работы  было  много,  но  ничего  не  делалось,  всё  валилось  из  рук.  Мысли   крутились  вокруг  Егора.  Ну  как  можно  быть  таким  безголовым - взять  и удрать  из  дома?  Какой  чёрт  столкнул  его  с  этим  Мишкой  Батохиным,  будь  он  неладен  со  своей  машиной!  Все  путние  мужики  по  домам  сидят,  хозяйством  занимаются,  а  этим  горя  нет,  пьянствуют  себе. Внутри  опять  закипала  злость  и  обида.  Словно  вулкан  бурлил  где-то  под  рёбрами,   тяжёлая  тёмная  волна  поднималась  вверх,  сжимая  сердце,  и  комом  вставала  в  горле. Отставив  лопату,  которой  начала  убирать  навоз  в  стайке  у  коровы,  Нюра  присела  на  перевёрнутое  ведро  и  зарыдала.  Обильные  слёзы  принесли  даже  какое-то  облегчение.  Она разглаживала  оборки  своего  крепдешинового  платья  в  мелкий  цветочек, наставленного  по  бокам  клиньями из  зелёного  ситца.  Почему-то  вспомнилось,  как  она  его  шила  ещё  в  девках,  а  потом  примеряла  перед  матерью,  царствие  ей  небесное. Мать  смотрела  на  неё,  отойдя  в  сторону  и  подперев  лицо  рукой,  приговорила  умильным  голосом: «Мне  глянется!  Баско!  Ты,  Нюр,  в  ём,  как  королева,  право  слово».
   Нюра  схватилась  обеими  руками  за  голову  и,  раскачиваясь  из  стороны  в  сторону,  громко,  во  весь  голос,  запричитала:
   –  Ой,  маменька!  Да  не  послушалась  я  тебя-я-я,  да  жила  бы  сейчас,  как  сыр  в  масле  каталася-я-я.  Теперь  горе  с  пьяницей  мыкаю-ю-ю.
    На  крыльцо с испуганным лицом  выскочил  Максим:
    –   Мам,  ты  чего?!  Что  опять  случилось?
   Слёзы  у  Нюры  моментально  высохли,  и  она,  не  снижая  высоты  набранного  звука,  перекинулась  на  сына:
   –  Случилось  вот!  Случилось  давно  уж.  Ро;стила  вас,  ро;стила,  а  навоз  убирать  некому.   Вожгайся  мать  одна!
   Максим  молча  положил  на  ступеньки  книгу,  надел  калоши  и  направился  к  хлевушке.  Нюра  смотрела,  как  легко  и  ловко  сын  нагружает  навоз   в  старенькую  оцинкованную  ванну,  в  которой,  кажется,  ещё  совсем  недавно  купала  она  и  его,  и  старших  детей.  Выпуклые  мышцы  на   его  обнажённой  спине  перекатывались,  загорелая  кожа  лоснилась  от  выступившего  пота. Она  невольно  залюбовалась  сыном. Как  же  он  был  похож  на  Егора  в  молодости!  И  лапищи  такие  же,  как  у  отца:  не  ладонь,  а  лопата.  Где  вот  он  сейчас?  «О  происшествиях  не  сообща-а-лось», - передразнила  она  про  себя капитана  Дырыгина. Поехали  через  речку  да  и  сверзились  с  моста.  Под  водой-то  кто  их  разглядит?  Лапищи  лапищами,  а  с  протезом  попробуй  выплыви,  да  ещё   пьяненький… Батохин  тот  ещё гонщик  хренов,  не  его  ли трактор  в  прошлом  году  из  их  Юрашки  вылавливали?  Тоже  мимо  стакана  не  проскочит,  пусть  Валька  не  хвалится.  И  что  это  пьяных  трактористов  к  этому  мосту  тянет?   И  ведь  чем  пьяней,  тем  меньше  увечий  на  них.  Иной  выберется  на  берег,  до  дому  доползёт,  а  утром  вспомнить  не  может,  куда  трактор  подевался.   Вот  хороший,  трезвый  мужик  упадёт  и  насмерть  разобьётся,  а  этим  хоть  бы  что.  Только  трезвые-то  вроде  и  не  падали,  чего  им   падать,  трезвым-то.  Да  эти  трактористы  здоровые  все,  как  бугаи,  а  Егор  не  молодой  уже,  раненый  весь…
   Нюру  захлестнула  волна  жалости,  на  глазах  опять  выступили  слёзы.
   Сын  волоком  вытащил  полную  ванну навоза  в  огород,  вернулся  и  снова  взялся  за  лопату.
   –  Ладно  уж!  Размахался  тут,  лишь  бы   не  учиться,  –  буркнула  Нюра уже  умиротворённым  голосом. –  Экзамены  на  носу,  иди  занимайся.
   Максим  поиграл  бровями,  изображая  удивление над  логикой  матери, и  молча  воткнул  лопату  в  землю.  Окатившись  ведром  воды  у  бани, он  подхватил  со  ступенек  книжку  и  скрылся  в  доме.
   Нюра  набросала  свежей  соломы  на  пол  стайки и, умывшись  колодезной  водой, немного  успокоилась. Закрыв  глаза  и  вытянув  ноги,  посидела  на  скамеечке  у  бани. Солнце  припекало  всё  жарче. Вспомнила,  что  ночь  почти  не  спала,  и  решила  полуденный  зной  переждать,  прикорнув  на  лежанке  в  прохладных  сенях. Утомлённая переживаниями  прошедших  суток,  она  старалась   отогнать   тревожные  мысли,  роившиеся  в  её  голове,  и  заснуть. Наконец,  ей  это  удалось.  Сон  растворил  её,  сделал  невесомой.  Утихла ломота  в  коленках,  и  даже  сладкая  слюнка  выкатилась  из  её  полуоткрытых  губ.  Она  снова  увидела  мать,  которая  вкрадчивым  голосом  говорила  ей:
   –   Нюра,  я  нашла  тебе  жениха.  Парень  видный,  и  семья  зажиточная.  Да  знаешь,  поди, – Яшка  Горемыкин. Баской  парень,  уважительный  такой…
   –   Маменька,  не  хочу  я  горе  мыкать.  Не  хочу  за  Яшку-у-у.  Не  хочу-у-у.
   А  мать  трясла  за  плечи  и  твердила:
   –  Яша  Горемыкин,  Го-ре-мы-кин... Слышь, Нюра!


                11
   
   Нюру  и  впрямь  трясли  за  плечо.  Она  спустила  ноги  с  лежанки,  села  и,  качая  головой,  никак  не  могла побороть  сон.  С  трудом    открыла  глаза  и  увидела  перед  собой  соседку  Дору.  Если  Нюре  в  этом  году  должно  было  исполниться  пятьдесят,  то  Доре  в  этот  же  день – пятьдесят  пять.  Они  жили  рядом,  дома  разделяла  часть  огорода  Камориных. 
   Дора горой возвышалась  над  Нюрой,  загораживая   свет  из  проёма  двери.  Рост  у  неё  был  около  метра семидесяти  пяти, в ширину  с  возрастом  она  приближалась  к  той  же  отметке.  Вообще-то  в  деревне  за  глаза  её  называли  Дурой –     то  ли  из-за  высокого роста,  то  ли  из-за  вычурного  непонятного  имени  Минодора.  А,  может,  из-за  давнишней  истории,  когда  в  пору  послевоенной  нехватки  практически  всего  необходимого  Доре  вздумалось  из  материной  плюшевой  жакетки  сшить   безрукавку,  а  потом  из  безрукавки  выкроить  берет.  Берет  не  удался  и  был  заброшен  далеко  на  полати, а  мать  Доры  жаловалась  каждому  встречному-поперечному,  чего  её  дура-то  умудрилась  натворить.
   –  Ладно  ли  с  тобой,  Нюра?  - соседка  уставилась  деланно-озабоченными глазами. –  Зову  во  дворе –  Нюра,  Нюра! Никто  не  откликается. В  сени  взошла  –   ты  мычишь,  руками  дёргаешь.  Али  спала?
   Нюра  окончательно  стряхнула  с  себя  сон:
   –  Да  проснулась  уж.  Чего  пришла?
   –  Так  за  солью,  как  на  грех  вся  кончилась. Хотела  ребятишек  в  магазин  послать,  так  не  спроворишь  никого.  На  Юрашку  купаться  убежали. Я  знаю,  ты  запасливая,  завтра  верну.
   –  Кто  ж  соль-то  возвращает?  Так  дам.  Проходи  в  избу.
   Пока  Нюра  на  кухне  насыпала  в  кулёчек  соли,  Дора  обошла  комнаты:
   –  Хорошо у  тебя.   Здравствуй,  Максимушка.  А  сам-то  где?
   –   А  кто  его  знает?  Запировал.
   –  А-а. Говорят,  вы  с  Валькой  в  милицию  бегали. Харитоновна  бабам  сказала,  что  убили  кого-то.  Я, конечно,  не  поверила.  Потом  слышу,  ты  воешь  во  дворе,  мало  ли,  думаю…
   Нюра  поняла,  что  в  дом  проник  разведчик.  Кровь  немедленно  прихлынула  к  лицу:
   –  Ты  за солью  пришла?  Бери  и  иди.  Всё  у  нас  нормально,  пропируется –  придёт.  Не  впервой,  сама  знаешь.
   –   Так  и я  говорю,  Дмитрич  –  мужчина  положительный.  Пьян  да  умён  –  два  угодья  в нём.
   –  Вот-вот.  Ступай! – Нюра  едва  ли  не  толкала  соседку  в  спину,  торопясь  закрыть  за  ней  дверь.
   Не  прошло  и  полчаса,  как  снова  звякнула  щеколда  на  воротах.
   –  Нюра,  ты дома? –  послышался  во  дворе  голос  соседки,  живущей  через  дорогу. Нюра  распахнула  окно  во  двор:
   –   Чего  хотела,  Ивановна?  Соли?  Кончилась  вся!  Ступай!
   Максим  фыркнул,  закрыв  лицо  книжкой.  Нюру  как  подстегнули:
   –  Что  смешного?!  Отец  пропал,  а  ему  смешно.  Ироды! Ро;;стишь  вас,  ро;стишь…
   У  неё  снова  засосало  под  ложечкой,   началась  маята.
   Под  вечер  к  воротам  подкатил  на  своём  мотоцикле  Степаныч,  Нюра  выбежала  встречать,  быстро    за  руку  затащила  его  во  двор  подальше  от  любопытных  глаз.  Капитан  был  бодр  и  весел.  Уверил  её,  что  Егор  будет  дома  максимум  через  два-три  часа,  это  уж  к  гадалке  не  ходи,  простая  логика.
   После  того,  как  ещё  двое  пришли  к  ней –  одна  за  солью,  другая  за  газетой  с  телепрограммой –  Нюра  закрыла  ворота  на  засов,  потом  подумала  и  обмотала  проволокой   калитку  из  огорода.  Она  вычистила  все  кастрюли  и  чугунки,  обиходила  скотину,  растопила  баню  и  приготовила  ужин.  К  семи  вечера  она  уже  не  знала,  чем  занять  свои  руки.  Совсем  обессиленная,  улеглась  на  свою  кровать  со  взбитой  периной  и  горой  разнокалиберных  подушек  в  вышитых  её  руками  наволочках. В  доме  было  тихо, слышалось только  шуршание  переворачиваемых  Максимом  страниц  и  его  глухое  бормотание. Невидящим  взглядом  она  уставилась  на  пятнистых  оленят,  резвящихся  на  гладком  коврике,  прибитом  у  кровати,  и  вновь  начала  перебирать  в  уме, куда бы мог  запропаститься  Егор. Может,  свернули  в  лес  по  нужде,  а  их  там уделали  кольями  какие-нибудь  забулдыги:  позарились  на машину.  Вот  ведь  эта  чёртова  машина!  В  деревне-то она за  час  бы  разыскала  его  и  показала,  где  раки  зимуют.  А  у  Мишки  этого,  поди,  в  каждой  деревне  полюбовница,  сидят  с  б…,  обнимаются  да  рюмочками  чокаются,  кобелины.  А  что?  Женился  же  Егор  четыре  раза.  Кабы  не  она,  так  ещё  неизвестно,  чем  бы  дело  кончилось, –  тот  ещё  котяра.  Нюра  повернулась  лицом  к  стене  и  уткнулась  в  подушку.  А,  может,  напился,  уткнулся  вот  так  же  в  подушку  и  задохнулся.  Мишка,  наверно,  не  знает,  как  труп  обратно  привезти… Нюра  села, несколько  минут  посидела,  упёршись  в  края  кровати,  и  снова  легла,  скрестив  руки  на  груди.  Максим,  отдёрнув  занавеску,  встал  в  проёме  двери:
   –   Мам,  ну  чего  ты изводишь себя?  Мычишь,  как  от  зубной  боли, я  даже  читать  не  могу. Прекрасно  знаешь,  что  ничего  с  отцом  не  случится, взрослый  мужик…  В  понедельник  на  работу,  значит,  скоро  появится.  Не  сегодня –  так  завтра.
   Нюра  закрыла  глаза,  из  уголков  выбегали  слезинки,  скатываясь  по  щеке  к  ушам,  шее,  на  пуховую  подушку.  Голос её  был  таким,  будто благословляла со  смертного  одра :
   –   Ты  иди,  сынок,  читай.  Читай,  ничего  не  случится.  Просто  загоните  мать  в  гроб  раньше  времени,  и  всем  станет  хорошо.  Можете тогда домой  не  приходить вовсе,  никто  уж  вам  слова  поперёк  не  скажет.
   –   Ну,  пошла  писать  губерния! -  Максим  махнул  рукой  и  пошёл  на  кухню.
   Шею  неприятно  холодила  промокшая  подушка,  Нюра  перевернула  её  на  другую  сторону.  Слова  сына  её  обидели,  она  была  уверена,  что  Максим  относится  к  проступку  Егора  так  же,  как  она.  А  как  же  иначе?!  Взрослый -не - взрослый,  а  должен  сидеть  дома,  чтоб  был  на  глазах,  тогда  она  спокойна.  Говорят  же,  все  вместе  –   и  душа  на  месте. Не  можешь,  не  делай,  только   веди  себя  нормально. Ну,  хоть  бы  уважил,  сказал  по-хорошему,  что  буду  там-то,  приду  во  столько-то.  Неужто  ж  она  бы  не  отпустила?  Нюра  подумала  и  честно  себе  призналась –  не  отпустила  бы. Поворочалась,  повздыхала. Нет! Вот  чем  по  чужим  полюбовницам  шляться,  так  приведи  ты  этого  же  друга  в  дом:  посидели,  выпили  и  разошлись.  Да  я  бы  сама  бутылку  выставила.  Представила  себе  эту  картинку  и  решила,  что  нет,  не  пустила  бы  разводить  в  доме  пьянку.  Что  это  ещё  такое!  Есть  праздники:  ноябрьские,  майские,  день  рождения,  наконец, вот  и  собрались,  выпили  культурно,  поели  и  разошлись  по  домам. Тьфу! Будет  она  ещё  этим  голову  себе  забивать,  на  ней  вон  весь  дом  держится,  везде  сама.  А  ему  что?  Никакой  заботушки,  живёт,  как  у  Христа  за  пазухой,  чёрт  колченогий.   
   В  ворота  кто-то  настойчиво  стучал.  Вот  он,  явился,  голубчик,  днём-то  не  с  руки  шары  свои бесстыжие  людям  казать!  Погоди-ко  у  меня… Нюру  будто  подбросили  на  кровати. Громко  топая пятками, она  метнулась  из  избы.  Отодвинув  стальной  засов,  широко  распахнула  ворота.  Перед  ней  стояла  Валентина  Батохина.  Нюра,  как  стайер, остановленный  в  начале  забега,  не  сразу  сообразила,  кто это. Шумно выдохнув,  она  облокотилась  одной  рукой  на  косяк:
   –  Приехали?
   Валентина  отрицательно  помотала  головой.  Вид  у  неё  был  –  краше  в  гроб  кладут. Со  слезливой  ноткой  в  голосе  проговорила:
   –  Я  подумала,  может,  к  тебе  вернулись.
   –   Может –  не  может. Заходи,  что  тут  спектакль  устраивать,  и  так  уж  полдеревни  лясы  точит, –  проворчала  Нюра. 
   –   И  не  говори!  Согрешила  я  сегодня  с  этими  бабами,  как  прорвало  их.  Кто  за  спичками  идёт,  кто  за  солью,  а  сами  так  и  шнырят  глазёнками, –  Валя  покорно  шла  за  хозяйкой  в  дом.
   На  ступеньках  крыльца  Нюра  вдруг  резко  развернулась:
   –  А  знаешь что, Валентина,  пойдём  ко  мне  в  баню,  потом  посидим,  покалякаем.  Стоит  натопленная,  а  одной  идти  не  хочется.
   Та  неуверенно  пожала  плечами:
   –  Да, я тоже  натопила.  Ждала, вдруг  приедет  никакой,  помыться  захочет…
   –  Щас!  Ещё  им  кофэ  в  постель. Сами  гулять  будем, –  в  Нюре  проснулась  энергия.     –   Пойдём,  чистое  бельё  тебе  дам.
  Намывшись  и  напарившись  вволю  с  перерывами  на  отдых  в  предбаннике,  увешанном  гирляндами  свежих  веников:  берёзовых,  дубовых,  с  вплетёнными  пучками  мяты  и  полыни,  они вдруг  почувствовали  себя  давними  подругами,    хотя  прежде лишь  здоровались,  встречаясь  в  магазине  или  на  улице.  С  раскрасневшимися  лицами  в  одних  ночных  рубахах  они  пили на кухне  чай  со  свежим  вареньем,  потели  и  отдувались. Расспросили  друг  друга  о  детях,  о  хозяйстве,  о  работе. Про мужей  не вспоминали,  чтобы  не  испортить установившееся  ощущение  душевного  покоя.  Нюра  вдруг  спохватилась,  всплеснув  руками:
   –  Что  это  мы  с  тобой  воду-то  гоняем?  Как  говорят  мужики,  чай -  не  водка,  много  не  выпьешь. Сейчас  сбегаю.
  Нюры  не  было  довольно  долго.  Вернувшись,  она  поставила  в  центр  стола  поллитровую  бутылку  водки.
   –  Дома  не  держу,  чтобы  Егор  не  нашёл.  Что  его  на  грех-то  наводить? Так  он  в  другом  месте  находит.
   Валентина  опустила  голову.  Нюра,  спохватившись,  махнула  рукой:
   –  Да  не  в  укор  тебе  говорю,  чего  уж  там. Свинья  грязи  найдёт.
   Они  выпили  по  рюмочке,  поморщились  и  закусили  малосольными  огурчиками.  Нюра,  подняв  глаза  в  угол  кухни,  где  на  маленькой  полочке  стояла  закопченая  иконка, задумчиво  сказала:
   –   А я  сегодня  во  сне  мать-покойницу  видела.  К  чему  это,  Валь,  не  знаешь?
   –   Если  звала  с  собой,  говорят,  плохо. Звала?
   –  Звать  не звала,  а  всё  мне  про  жениха  говорила,  ну,  про  мужа  моего,  то  есть,  про  бывшего.
   –   Да  ты  что!  Егор  у  тебя  второй?
   –   Егор  у  меня  второй,  а  я  у  него  аж  четвёртая.
   –   А  твой  бывший-то  не  покойничек? 
   –   Да  Бог  с  тобой!  Жив- здоров,  не  пьёт,  не  курит.
   –  Ну,  тогда  сон  хороший.  Надо  только  тебе мать  помянуть,  свечку  поставить.  А  чего  с  первым-то  разладилось?
   Нюра  облокотилась  на  стол,  уткнулась  подбородком  в  ладони:
   –   Не  знаю,  не  лежало  сердце  к  нему.  Ну,  хоть  убей…

                12
 
 Нюра была  своенравной.  Любимица  отца,  она  с детства  умела  добиваться  своего.  Как  бы  мать  хитроумно  ни  прятала  конфеты,  привезённые  отцом,  чтобы  выдавать  дочерям   понемножку,  Нюра  их  находила  всё равно.  Находила  и  таскала  потихоньку,  пока  мать  не  обнаруживала  пропажу. Но  и  наказание  её  не  слишком пугало,  в  следующий  раз  всё  повторялось  снова.  «Ну,  Нюшка, –  смеялся  отец, –  тебя  бы  в  разведку.  Да  не  бей  уж ты  её,  Александра,  я  еще  этих  конфеток  привезу».
   В  войну  Нюру  прямо  из  школы вместе с другими подростками увезли  в  город    работать  на  заводе.  Ей  только-только  исполнилось  четырнадцать.  Называлось  это  ФЗО – фабрично-заводское  обучение,  но  на  заводском   пропуске  было  написано,  что она  считается  мобилизованной  в  соответствии с  приказом  наркома  от  такого-то  числа за  номером…  На  фронте    ждали  оружие,  и  его  делали,  не  считаясь  с  ценой. Работали за станками по  двенадцать  часов в  сутки, без  выходных.  Кормили  скудно: пустая  баланда,  хлеб  по  норме. Кушать  и  спать  хотелось  всегда,  безумно.  Опоздавших  на  смену  на  двадцать  минут  ждало  суровое  наказание:  женщин  отправляли  на  лесоповал,  мужчин  –   на  фронт.  А  если  ты  потерял  карточки  на  хлеб,  то  ложись  и  помирай.  Хорошо,  мать  изредка  снабжала  Нюру  продуктами. 
   В  апреле  45-го  года  умер  отец,  а  в  августе  вернулась  с  фронта  старшая  сестра  Маруся.  Как  бы  сложилась  жизнь  Нюры,  неизвестно,  но  Маруся  решила  вернуть  её в  родную  деревню.  Нюра  не  возражала.  Она  скучала  по дому,  не  нравилась  ей  голодная  городская  жизнь,  строгие  порядки  на  заводе.  С  завода  не  отпускали  никого,  но  выложенные  перед  начальницей  отдела  кадров  трофейные    немецкие  часики  сделали  своё  дело.  Нюра  вернулась  домой.
   Была  она  трудолюбива  и  вынослива.  Так  уж  было  заведено  в  семье –  без  дела  никто  не  сидел.  Управились  со  скотиной –  в  доме  надо  прибрать, приготовили  ужин,  убрали  со  стола –  принялись шить,  вязать,  вышивать  приданое.  Всё   умела  Нюра: и работать,  и  веселиться.  Наряжаться  любила,  чтоб  на  вечёрке  щегольнуть  обновкой.
  Женихов  в  послевоенные  годы  поубавилось,  и  давно  уже  тревожилась  мать,  как  бы  её  дочерям  в  девках  не  засидеться.  А  раз  мать  что-то  задумала,  то  решение  принимала  быстрое  и  бесповоротное.  Всем  трём  дочерям  присмотрела  женихов, и  ни  одной   они не  пришлись по  душе. Тогда  началась  «психическая  атака»:  день за  днём  внушала  Александра  дочкам,  что  без  отца  хозяйство  рушится, что в  своём  доме  без  мужика  никак,  что   она  уже  силы  свои  поистратила и  за  всем  не  успеть. Грозила  и  умасливала,  что  одинокая  девушка –   мишень  для  людских  сплетен:  и  всякая  грязь  к  ней  пристаёт,  и  защиты  у  неё  нет. «Красоты  особой  Бог  вам  не  дал,  и  богатства  за  вами  немного,  позариться  не  на  что, –  нашёптывала  мать. –  Мужиков-то  война  повыбивала. Ой,  останетесь  одинокими,  горемычными…».  Дальше  лились  горькие  слёзы  вперемешку  с   угрозами.
   –  Чем  тебе,  Нюрка,  Яша-то  плох?  Семья  зажиточная,  работящая,  сам  какой баской  парень. Да  любая  рада  бы  была  пойти  за  него.
   – Мама,  вот  только  не он!  Ну,  не  глянется   он  мне.  Не  знаю,  почему. Ходит  за  мной,  как  телок  на  привязи. В  детстве-то  всё  золотушный  ходил,  соплями  швыркал,  бр-р-р.
   –  Дура  ты,  Нюрка! Для  жизни Яша  самый  подходящий,  не  время  рыться  в  женихах.  Потом  локти  будешь  кусать,  мать  вспоминаючи,  да  поздно  будет.
   –  Что  ж  ты  меня,  маменька,  из  дому-то  гонишь?! –  Нюра  выла  белугой.
  – Стерпится – слюбится,  все  так живут,  доченька.  Потом  спасибо  матери  ещё  скажешь.  Жди  сватов.
   –   Ну  как  я  с  ним  жить  буду? Сёстры  его  меня  поедом  съедят,  мама!
   –  Вот  что,  девонька! Если  супротив  матери  пойдёшь,  то  суму  тебе  в  руки  –  и  живи,  как  знаешь.  Мне  ещё  двоих  пристроить  надо!
   На  свадьбе  Нюра  сидела,  как  каменная,  ни  словечка  не проронила.  Яша  светился  от  счастья,  хоть  и  с  опаской  посматривал  на  отрешённое  лицо  молодой  жены.  Отстучали  дробью  каблуки,  смолкли  гармони  и  песни,  гости  разошлись  по  домам,  пожелав  молодым  скорого  прибавления. Убирая  со столов посуду,  Нюра медлила, хотела  оттянуть  тот  момент,  когда  она окажется  в  одной  постели  с  Яшей.  Под пристальными  взглядами  золовок всё же пошла  к  кровати,  отделённой  от  общей  комнаты  ситцевой  занавеской.  Сдерживая  себя,   старалась  терпеть  неумелые  ласки  мужа,  ненавидя  его  тянущиеся  к  ней  губы,  его горячие  руки,  жаркую  перину   и  пеструю  занавеску.
   Нюра  пыталась  найти  в  муже  что-то  привлекательное,  зацепиться душой  за  что-то.  Ей  нравилось  смотреть,  как  он  рубит  дрова.  Высокий,  поджарый,  Яша  точными  ударами топора умело  разбивал  толстые  тюльки. Оглядывался  на  жену и  весело подмигивал.  А  вечером  за  общим  столом,  когда  ехидные  золовки  начинали отпускать шуточки  по  поводу  её  маленькой  груди  или   толстой  задницы,  Яша  опускал  лицо  к  тарелке  и  молчал.  Он  ни  разу  не  осадил  своих  сестёр,  не  стукнул  кулаком  по столу.  Свекровка   и  та посмеивалась    шуткам  дочерей.  Нюра  чувствовала  себя  одинокой  и  беззащитной,  что  было  совсем  не  в  её  характере.  Как-то  заикнулась  об  отдельном  доме,  на  что  муж  ответил,  что  не  может  оставить  родителей  и  сестёр  без  помощи. Её  же ещё обвинил,  что   слишком  придирчива и горда:  со  временем  всё  притрётся  и  образуется  само  собой,  надо  немного  потерпеть.  Это  означало,  что   никогда  Нюре  не  бывать  в  этом  доме  хозяйкой.
   Прожили они совсем недолго.  Однажды  Нюра  вышла  из  дома  и  решила,  что  никогда больше в  него  не  вернётся. Так и  ушла в  чём  была.  В  дом  матери  возвращаться  было  бесполезно,  как  и  оставаться  в  деревне.  Нюра  поехала  в  Киреево,  устроилась   на  работу -  зарплата    сорок  пять  рублей,  жить  можно.  Для  жилья  сняла  угол  в  доме  знакомых.
               
                13
   
   –  Вот  так  оно  всё  и  повернулось, –  Нюра  горестно  вздохнула.  –   Говорила  мне  мать,  мол,  найдёшь  такого,  что  по  стенам   будешь  бегать.  Так и  вышло. Где  вот  он,  этот  ирод?  Места  себе  не  нахожу  второй  день.  Полезешь  тут  на  стенку.
   Валентина  кивала  головой,  соглашаясь  с  ней.  Выпили  ещё  по  рюмочке  и  даже  обнялись  на  прощанье. Обеим  стало  гораздо  легче  на  душе,  и  обе  были  уверены,  что  мужья  вернутся  с  минуты  на  минуту.



 














                Воскресенье


               



                1

   –  Закончили  приседания.  Начинаем  бег  на  месте.  Не  торопитесь,  следите  за  своим  дыханием.  Кому  трудно,  может  переходить  к  водным  процедурам, - приятный  мужской  голос  из  радиодинамика  приглашал  страну  начать  воскресное  утро  с  зарядки.
   Агафья  Ильинична  подхватилась с  постели.  Как  же  она  могла  проспать? Корова  не  доена,  в  стадо  её  теперь  самим  надо  гнать.  Батюшки  святы! Сон  сморил  уже  под  утро,  да  и  не  мудрено:  ночь  выдалась  беспокойная. Среди  ночи  начался  такой   шум,  что  Агафье  спросонок  показалось,  будто  в  дом  забрались  разбойники.  Дрожащими  руками  нащупала  выключатель  у  себя  в  закутке  за  печкой,  выбралась  осторожно  в  горенку,  а  там  война  идёт. Егор,  который с протезом,  в  атаку  бросается,  а  без  ноги-то  вскочить  не  может,  падает  -  да  головой  об  пол. Кулаки  сжаты,  глаза  вроде  открыты,  а  мутные,  кровью  налились,  смотреть  страшно. А  уж  мат  какой  забористый  стоит -  отродясь  такого  не  слыхивала.  Так  и  мёртвого  можно  поднять.  И  фамилии  чьи-то  выговаривает,  да  так  чётко,  громко: Ишмухамметов,  чёрт  узкоглазый,  орёт,  вперёд,  мол,  в  атаку.  Субботина  ещё  поминал.  Агафья  попыталась  утихомирить  Егора,  схватила  его  за  руку,  но  он  с  такой  силой  оттолкнул  её,  что  старуха  едва  не упала.  Пришлось  включить  свет  и  брызнуть  водой. Егор,  казалось,  совсем  осмысленно  посмотрел  на  неё  и  произнёс:
   –  Мать!  Всё  нормально.
   Он  захрапел,  и  Агафья  пошаркала    в  свой  закуток.  Но  едва   сон  смежил  ей  глаза,  как всё  повторилось  сначала,  и  так  –   раза  три. А  тут  ещё  второго,  который  хромой,  Михаила –  вырвало  сердешного,  пришлось  убирать.  Шубейка  старенькая,  Бог  с  ней,  а  половичёк жалко,  застирывать  придётся.
   Это  сколь  в  мужиков  влезает. Да  этой  самогонкой  можно  было  полдеревни  упоить!  И  Николай  не  отстаёт,  пьёт  с  имя.  Нет,  эдак  не  пойдёт,  ребятушки.  Какую  санаторию  открыли,  а? Без  жён  приехали  и  вторую  ночь  ночуют,  будто  дому  у  них  нет. Только  кто  ж  старуху-то  послушает?  Скорея  бы  Лидка  возвращалась,  сил  смотреть  на   это  боле  нет.
 
                2

   Михаил  сбился  со  счёта,  а  уродливая  маленькая  кукушка  всё  куковала  и  куковала,  настырно  выскакивая на  пружинке  из  своего  домика.  Вернее, она  как  дятел  долбила, казалось, по самой голове, готовой треснуть словно скорлупа ореха. В  нос  бил  отвратительный  кислый  запах.  Овчинка  полушубка  под  щекой была  сырой.  Открыв  тяжелые  веки,  Михаил  долго  вглядывался  в  лицо  Егора,  лежащего  рядом.  Мысли  были  вязкими,  тягучими.  Попытка  как-то  сосредоточиться  добавила  к  общему  гудению  головы болезненный  звон  колокольчиков.  Он  толкнул  в  плечо  спящего соседа:
   –   Его-о-р,  мы  где?
   –  Я  дома, –  прохрипел  тот,  не  открывая  глаз.
   – Дома  это  хорошо,  – Михаил  хотел  снова  заснуть,  но  головная  боль,  запах,  сырость  и  ещё  какое-то  беспокойство  мешали.
   –  Его-о-р,  а  я  где?
   –  Да  пошёл  ты!  Сам  разбирайся, –  недовольно  заворочался  Егор.
  Михаил  не  без  труда  сел  и  огляделся  кругом – обстановка  была  совершенно  незнакомой.  Минут  пять  ушло  на  осмысление  увиденного.
   –  Егор,  мы  не  дома.  Слышишь? –  он  настойчиво  тормошил  товарища.
   Открылась  дверь,  в  избу  вошёл  Николай.  Он  выглядел  гораздо  бодрее,  чем  его  гости:
   –  Проснулись?  Подъём!  Баня  ещё  тёплая,  не  хотите  ополоснуться?  Я  уже.
   –  Коля,  это  ты?!   Егор,  это  Коля!  Мы  у  Коли,  Егор!


                3

   Вода  в  бане  и  в  самом  деле  была   тёплой, можно  было ещё  раз  помыться.  Чтобы  окончательно  взбодрить  гостей,  Николай  принёс  два  ведра  колодезной  воды. Приведя  себя  в  относительный  порядок,  вылив  на  каждого,  прямо  с  макушки,   по  ведру  холодной  воды,  мужчины  в  предбаннике  неспешно  одевались.  Николай  помогал  матери  по  хозяйству.
   Егор  рассматривал  культю  ноги: тонкая  кожица на  ней  побагровела,  саднила  и  немного  кровоточила.  Михаил  сочувственно  покачал  головой:
   – Болит?  И  что,  всё  время  так?
   Егор  досадливо  поморщился:
   – Дома-то  я  протез  снимаю.  Там  у  меня  деревянная  нога-костыль  приспособлена,  а  вчера  мы,   вишь,  как  работой  увлеклись,  –  натруди-ил.
   – То-то  я  смотрю,  вся  простынь  в  пятнах  крови,  как  после  первой  брачной  ночи,  блин,  –  Михаил,  фыркая,  растирался  полотенцем.
   – Да  пошёл  ты,  знаешь,  куда?  Обрыгал  весь  дом,   не  вали  уж  с  больной  головы  на  здоровую.
   – Вот  тут  ты  прав,  голова  болит.  А  у  тебя,  значит,  здоровая?  Николай  рассказал,  как  ты  всю  ночь  в  атаку  ходил,  чуть  старушку  не  пришил.  За  Гитлера,  поди,  принял?
  – И  не  говори –  извиниться  надо.  Что-то  перестарались  мы  вчера,  голова  раскалывается.  Поправить  бы,  а?  Видел  мамашу?  Чернее  тучи  ходит.
   Егор  потянулся,  чтобы  расправить  рубаху  на  спине  Михаила,  и  присвистнул:
  – Яп-понский   городово-ой!  Как  это  я  в  бане  не  рассмотрел?  Да  ты  весь  перелицованный,  живого  места  нет. Горел?
   Спина,  руки  и  часть  груди  Михаила  были  в  шрамах  от давнишних  ожогов,  похожих  на  причудливые  розоватые  кляксы,  исчерченные  светлыми  рубчиками  швов.  Он  торопливо  одёрнул  рубаху:
   – Три  раза  горел,  с  тремя  экипажами,  –   и,  чуть  помедлив, –  ребята  погибли,  а  я  выжил.  Война  моя  закончилась  в  Польше.  В городах  у  них  улочки  узенькие,  развернуться  негде –  как  мыши  в  мышеловке. В Люблине  из  окна  шмальнули  с  гранатомёта,  танк  загорелся  –   я  через  люк,  а  тут  автоматная  очередь.  Ноги и перебило.
   Михаил  уже  помогал  Егору  пристёгивать  протез:
  – Эх,  Егорушка!  Я  столько  раз  должен  был  умереть,  а  всё  равно  выживал.  Как- нибудь  потом  расскажу.  Говорят,  при  рождении  меня  повитуха  выронила,  думали,  всё – кранты,  а  я  оклемался,  и  живу,  и  помирать  не  собираюсь.
 

                4

   Николай  с  матерью  поджидали  гостей   из  бани  во  дворе.  Солнце  стояло  в  зените. Полуденная  жара  действовала  даже  на назойливых  мух.  Они,  лениво  планируя,  садились  на  босые  ноги  Николая  и,  не  обращая  внимания  на  его  взбрыкивания,  улетали  только  тогда, когда  он    замахивался  кепкой.  Сосредоточенные  куры   бродили  по  широкому  двору, разгребая  лапками  проплешинки  земли,  и  внимательно  всматривались  в  свои  раскопки  то  одним  глазом,  то  другим.  Кошка,  побарахтавшись  в  песке,  улеглась  в  тенёк под  машиной  Михаила. Хороший  знак – скоро  быть  дождю.
   Агафья  Ильинична  сидела  на  скамейке  у  крыльца,  тень  от  крыши  в  это  время  дня  закрывала  её  от  солнечных  лучей. Вид  у  старушки  был  суровый  и  многозначительный: прямая  спина,  скрещённые  на  груди  руки,  губы  поджаты.  Она, отвернувшись  в  противоположную  сторону  от бани,  внимательно изучала устройство своих ворот. Николай  пересел  на  ступеньки  крыльца,  вытянув  длинные  ноги. Он  утирал  пот  с  лица  и  шеи  свободным  левым  рукавом  просторной  рубахи  и  посмеивался  в  усы,  наблюдая,  как  от  бани  бредут  к  ним  два страдальца.  Михаил  с  Егором  остановились  напротив  Агафьи  и,  приложив  руку  к  сердцу,  с  виноватым  видом  склонили  головы.
   –  Ма... –  начал  Михаил.
   Егор  толкнул  его,  грозя  указательным  пальцем:
   –   Агафья  Ильинична,  прости  нас,  засранцев,  за  ради  Христа!  Прости,  мать.  Мы  с  Николаем  как  братья,  значит, нам  ты  тоже  мать.  Так  не  дай  же  погибнуть  в  мирное  время  двум, – он  стрельнул  глазами  в  сторону  Николая  и  поправился, – трём  инвалидам  Отечественной  войны.  Налей  по  пятьдесят  грамм.  Пожалуйста.
   Михаил,  не  отнимая  руки  от  груди,  наклонился  ниже,  другой  рукой  нагнул  голову  Егора. Николай,  чуть  сдерживая  смех,  присоединился  к  ним:
   –   Налей  уж,  мать.  Куда  запрятала-то?  С  утра  ищу,  найти  не  могу.
   –  И  не  найдёшь,  раз  мать  убрала,  –   строгим  голосом  проговорила  Агафья,  но  было  уже  понятно,  что  воинственный  дух  её  сломлен. –  Я  что –  я  налью.  Так  у  вас  же  опять  начнётся  море  разливанное. Не  годится  эдак-то,  ребятушки.  В  гости  ходют  с  жёнами,  чтоб  догляд  был. Вы  хоть  обижайтесь  на  старуху,  хоть  нет,  а  пора  вам  домой  отправляться.  Как  пьяные-то  на  машине  поедете?
   Михаил,  почуяв  послабление,  воспрял:
   –  Почему  пьяные?!  Да  нам  сто  грамм  как  слону  дробина!  Это  сейчас  я  не  смогу  сосредоточиться  на  дороге,  а  похмелишь –  с  закрытыми  глазами  до  дому   доеду.  И  впрямь  загостились  мы  у  вас.
   –  Прояви  милосердие,  добрая  женщина,   –  не  отставал  Егор.
   –  Да  ну  вас,  лешаки,  –  проворчала  Агафья,  –  идите  уже  в  избу.
  В  горенке  был  накрыт  обед.  Старуха,  ворча и  покряхтывая,  вынесла  из  своего  закутка  четверть  с  недопитой  вчера  самогонкой,  которую  припрятала  с  утра  у  себя  за  горкой  взбитых  подушек.  Пятьюдесятью   граммами,  конечно,  не  обошлось.   Агафья,  зорко  следившая,  чтобы  пир  не  разгорелся  с  новой  силой,  пообещала  налить  в  гостинец  каждому  по  поллитре.  Наконец  гости  встали  из-за  стола.  Егор,  облачившись  в  свой  парадный  пиджак,  увешанный  наградами,  вновь  обрёл  осанку  и  солидность.
   Прощались  долго,  сердечно,  по  очереди    крепко  обнялись,  трижды  поцеловались.  У  Николая  даже  слеза  навернулась.
   –  Ты,  Миш,  как?  Доедешь?
   –  Долечу!  Тут  до  Киреево-то  рукой  подать.  Ничего,  сейчас  ветерком  обдует.
   –  А  до  Никандрыча-то  доскочите?  Недалече  тут.
   Михаил  с Егором  переглянулись:
   –  Ну,  на  полчасика  можно  и  заскочить,  а  потом  домой.  Спасибо  за  всё!
   –  Поехали!

                5

   Вчера  после  бани  и  двух  рюмок  водки,  выпитых  в компании  Валентины,  Нюра  на  удивление  быстро  заснула  и  проснулась  даже  чуть  позже  обычного. Вслушиваясь  в  радиоголоса,  она  старалась  определить,  сколько  же  сейчас  времени.  Радио  работало  круглосуточно  на  одном уровне громкости  и  составляло  привычный  фон  повседневной  жизни.  Последовательность  передач  была  почти  неизменной,  поэтому  каждый  в  доме,  благодаря  радио,  без  помощи  часов  мог  ориентироваться  во  времени. Нюра  редко  вслушивалась  в произносимые  тексты,  музыку  или  радиоспектакли,  ей  важен  был  этот  монотонный  фон,  означающий устойчивость  и  спокойствие  в  окружающем  её  мире. Она  знала,  как  звучит  тревога  или  беда.  Помнила   с   детства  сообщение  о  начале  войны,  смерти  любимого  отца  всех  народов  Сталина.  В  1961-м  году,  когда  по  радио  в  минутной  тишине  прозвучал  торжественный  голос: «Внимание!  Работают  все  радиостанции  Советского  Союза.  Передаётся  срочное  правительственное  сообщение…» – сердце её заколотилось  так,  что  готово  было  вырваться  из  груди:  неужто  опять  война? Тарелки,  которые  она  расставляла  на  кухонной  полке,  с  грохотом  посыпались  из  слабеющих  рук.  Оказалось,  что  в  космос  запустили  первого  в  мире  космонавта  Юрия  Гагарина. Нюра,  чуть  выдохнув, посмотрела  на  груду  разбившейся  посуды,  по-мужски  матюкнулась  и  с  досадой  бросила  на  пол  последнюю  оставшуюся  в  руках  тарелку.
   Передавали  новости:  сводки  с  полей  страны,  сведения  о  выполнении  и  перевыполнении планов пятилетки.  Куда  они  девают  эти  станки  и  машины,  думала  она,  –  только  не  в  наш  колхоз  и  не  в  соседний.  Пора  вставать,  готовить  завтрак,  скоро  проснётся  Максим.  Он  любит  по  воскресеньям  слушать  передачу  «С  добрым  утром»,  хохочет,  заливается,  а  по  ней – так   ничего  смешного  нет. Она  любила одна смотреть  по  старенькому «Рекорду»  фильмы  про  любовь – «Кубанские  казаки»  или  «Девчата», чтобы  посмеяться вволю  и  поплакать  и  чтоб  никто  её  не  одёргивал  в  этом.  Зато  концерты  и  новогодние «Голубые  огоньки»  предпочитала  смотреть  в  компании,  обсуждала  и  комментировала  выступления  артистов.  Особенно  доставалось  певичкам,  разодетым  в платья  с  низким  декольте.  Она, глядя  в  экран,  предлагала  им  выйти  на  утреннюю  дойку  или, надев сапоги,  пособирать  картошку  в  поле  под  проливным  дождём.  Но  телевизор  включался  редко,  некогда  его  было  смотреть.
   Усевшись  на  кровать,  она  зевнула,  привычно  перекрестив  рот,  и вдруг  спохватилась – Егор  не вернулся.


                6

   Благостное  настроение  вмиг  улетучилось,  как  не  бывало.  Тревога  стальным  обручем   сдавила  грудь,  сразу  заныли  коленки,  стрельнуло  в спину. Нюра,  пошарив  рукой,  достала  из-под  перины  выкрученный  наполовину  тюбик  мази  со  змеиным  ядом,  растёрла  колени.  Встала,  оделась,  вышла  во  двор.  Обиходив  скотину,  сварила  Максиму кашу –  ни  на  что  другое  заморачиваться  не  хотелось.  Всё  это  она  делала  автоматически,  её  мысли были  заняты  совсем  другим. В  голове  проносились  картинки  одна  ужаснее  другой. Дело  принимало  нешуточный  оборот. Объяснение  такому  долгому  отсутствию  Егора  могло  быть  только  одно: он  попал  в  беду. Нюра  представила  мужа лежащим  в  луже  крови  под  колесом  машины.  Его  запёкшиеся  губы  шепчут чуть слышно: «Нюра-а,  где  же ты-ы?».  А  она  в это  время  ходит  в  баню,  пьёт  водку,  нежится  на  перине,  с  милиционером  лясы точит. Какая  она  после  этого  жена! Как  она  потом  объяснит  детям,  почему  не  спасала  отца?!  У  Нюры  даже  руки  затряслись.
   В  сенях  послышались  шум  и  детские  голоса.  Пришли внуки,  Катины  детки.  Притихшая  изба  сразу  ожила.  Костик,  перешедший  в  этом  году  в  третий  класс,  тащил  за  руку  четырёхлетнюю  Маринку. Маринка,  едва  поздоровавшись  с бабушкой,  побежала  к  Максиму.  Там  началась  весёлая  возня,   смех с  повизгиванием.  Костя  забросал  Нюру  вопросами: где  она  вчера  была,  почему  ему  не  открыли  ворота,  где  дед,  когда  вернётся.  Впрочем,  вразумительных  ответов он не  дождался. С  дедом  Егором  они  дружили,  были  у  них  какие-то  общие  разговоры  и  даже  секреты.
   – Мама  сказала  оставить  Маринку  у  вас,  а  мне  разрешила  идти  купаться  с  мальчишками.  Слышишь,  бабушка? –  Костик  уже  стоял  на  пороге.
   Нюра  была  в  полном  замешательстве:  ей надо  было  бежать  к  Вале,  потом  брать  за  жабры  этого  неповоротливого  налима  Степаныча.  Если  отправить  детей  обратно,  Катерина  обидится,  опять  губы  надолго  надует.  Объясняться  с  ней  сейчас  не  хотелось,  сама  ещё  толком  ничего  не  знает.
   – Стой-ка,  миленький. Ты,  Костик,  сейчас  с  Мариночкой  идите  домой,  а  в  гости  завтра  придёте.  Мне  уходить  надо.
   Костя  насупился:
   – Завтра  же  понедельник,  вы   все  на  работу  уйдёте.
   Нюра  совала  в  карманы   внуков  конфеты  и  тихонько  подталкивала  к  выходу:
   –  Ну,  потом, потом   когда  придёте.  Максим  занимается,  мешать  ему  сейчас  нельзя.
   Маринка,  не  поняв  в  чём  дело,  упиралась,  обиженный  Костя  тащил  её  за  руку.  С  бабушкой  он  не  попрощался.
   –  Вот  ведь  какие  тугогубые  дети,  –  ворчала  про  себя  Нюра,  –  в  мать. Та  тоже  не  больно  ласковой  была.  Вроде и  кормила,  и  одевала, и  по  головке  гладила, как  своих, различий  не  делала  между  дочкой Егора  и  их  общими  сыновьями.  Мамой  звала,  а  близости  душевной  меж  ними  не  было.  Вот  и  Костик  бабушкой  зовёт,  а  не  бабой,  как  другие-то  внуки  своих  бабушек. Слово  не  плохое,  обыкновенное,  а  бабой  –  как-то  по-родственному,  теплее, так  уж  заведено.  А  зять,  Катин  муж,  так  и  вовсе  далёкая  родня.  Женя!  Вместе  они  учились  на  докторов,  вместе  сюда  приехали,  вместе  работают.  Сколь  говорила:  не  иди  за  него,  нет,  не  послушала.  Городской,  какой  из  него  муж:  ни  гвоздь вбить,  ни  землю  вскопать,  ни  украсть – ни  посторожить.  Зато  смешки  тёще  строить  умеет.  Хирург  он,  руки  у  него!  Ты  в  больнице  хирург,  а  в  хозяйстве  мужик  должен  быть. Одно  слово – Женя!  Женей-то  у  нас  одно  место  называют.

                7

   Валентина  открыла  сразу,  как  только  Нюра  стукнула  в  ворота.  Зарёванная,  глаза  припухли:
   –  Нюра-а-а,  что-то  неладное  с  ними.  Что  делать-то  станем?
   –  Валя,  надо  к  Степанычу. Возьмём  этого  жирного  борова  за  одно  место.  Милиция  называется! Наших  мужиков  убивают,  а  мы  сидим  сложа  руки.  Собирайся  давай.
   На  сборы ушло полчаса, пока  Валя привела  себя  в  порядок  и  оделась. Они  шли  сосредоточенно  и  лишь  изредка,  когда  кто-нибудь  попадался  навстречу,  не  сговариваясь,   поворачивались   друг  к  другу  и  начинали  разговор,  чтобы  никто  не  приставал  и  не  задавал  им  вопросов.  Время  близилось  к  обеду,  жара  загнала  всех  в прохладу  домов  или  на  луга  к  речке.  Голубое  небо,  ещё  недавно  совершенно  чистое,  было  расписано облаками,  похожими  на  причудливые  перья  гигантских  белых  птиц.  Верная  примета  –  к  перемене  погоды.  Пора  уж,  заждались  дождя.
   Нюра  подбирала  в  уме  верные  слова,  от  которых  Степаныч  уже  не  сможет  отмахнуться.  Валентина  едва  поспевала  за  ней,  приноравливаясь к  её  широкому  шагу.  Со  стороны  они  походили  на  мультяшную  пару  –  Вини-Пуха  и  Пятачка. Не  доходя  до  дома  капитана,  они остановились,  чтобы  перевести   дух  и   посовещаться в  последний  раз.
   –  Значит,  так  скажем,  –  Нюра  деловито  рубила  рукой  воздух. –  Двое  граждан  пропали,  нет  их три  дня!  Они – калеки,  инвалиды  войны,  попавшие  в  беду. Милиционер  как  представитель  народной  власти  должен  их  отыскать  и  оказать  помощь!
   Валентина  согласно  кивала  головой,  без  конца  вытирая  платочком  нос,  раскрасневшийся  от  долгих  слёз  и  непрерывного  теребления.  Нюра  набрала  в  лёгкие  побольше  воздуха  и  зашагала  к  дому  Степаныча,  бормоча  заготовленные  слова:
   –  Подумай,  если  бы  они  были  живы - здоровы,  так  разве  ж  в  это  время  не  приехали  бы  уже  домой?!  Завтра-то  всем  на  работу!
   Семеня  сзади,  Валентина  поддакивала  ей:
   – Верно,  да. Только  мой-то  на  три  дня  уволился,  а  вот  твой  на  должности  всё-таки…
   Нюра  остановилась  как  вкопанная:
   –  Как  это  уволился  на  три  дня?  Когда?
   Валя  от неожиданности  уткнулась в  мягкое  Нюрино  тело и   растерянно  протянула:
   –  В  пятницу  ещё-ё,  как  машину  пригнал…  Навес  для  неё  строить хоте-ел...
   У  Нюры  сузились  глаза,  а  губы  превратились  в  ниточку:
  –  И  ты  молчала?!   Значит,  уволился  на  три  дня.  Так  это  ж  они  заранее  сговорились!  Егор нарядился  в  свой  парадный  пиджак,  и  поехали  кататься  с  бабами.
   Валентина замотала  головой:
   –  Ну,  уж  ты  загнула,  Нюра.  Что  ещё  выдумала?  Мой  Миша  не  такой.
   Нюра  многозначительно  хмыкнула:
   –  Такой – не  такой,  а  ни  один  мужик  не  переступит.  Вот,  значит,  как.  Погулять  они  захотели,  а  мы  тут  навоз  вози!
   –  Нет,  Нюра,  что  зря  напраслину  возводить?  Старики ведь  уже, да  им  и гулять-то  нечем, –  Валя  добродушно  ухмыльнулась.
   –  Ох,  и  глупая  ты  баба,  Валентина!  Это  с  нами  им  гулять  нечем,  а  с  ушлыми  б…шками   у  них  и  брови  торчком!
   Повязка  сползла  с  глаз  Фемиды.  Чаши  на  весах  резко  наклонились  в  противоположную  сторону,  и  лезвие  меча  кровожадно  вспыхнуло.  Нюру  залихорадило:
   –  В  общем,  говорим  Степанычу,  чтоб  немедленно  ехал  их  искать!  Пьяные  на  машине  раскатывают!  Баб  чужих  катают,  и  никому  дела  нет.  Они же  людей  всех  передавят,  детишек  могут  покалечить!
   –  Машину  разбить! –  вставила  Валентина  вдруг  окрепшим  голосом.
   Нюра  досадливо  махнула  на  неё  рукой  и,  чуть  согнувшись  в  поясе,  направилась  к  дому  капитана.

                8

   Степаныч  был  дома  –  окна  распахнуты  настежь, за  белыми  тюлевыми  занавесками  слышались негромкие голоса.  Нюра  сильно  стукнула  кулаком  в  ворота  и,  не  дожидаясь  ответа,  ступила  во  двор.  Лай  собаки,  рванувшейся  на  цепи,  заставил  её  выскочить  обратно  на  улицу.
   Через  минуту,  благодушно  улыбаясь,  Степаныч  сам  вышел  к  ним. Полуголый,  в  одних  спортивных  штанах,  закатанных  до  колен,  почёсывая  свои  поросшие рыжеватым  пушком  плечи, он  встал  перед  женщинами,  широко  расставив  ноги.  Его  животик,  как  спелый  арбуз,  нависал  над  низкой  резинкой  спортивок. 
   –  Здрасте!  Чего   шумим,  гражданочки? –  он  коротко  хохотнул. – Неужто  не  вернулись  мужики?  Вот  д-дают!
   Смешок  капитана  просто  подстегнул  и  без  того  взвинченную  до  предела Нюру:
   –  Степаныч, ты  чему  радуешься?  Ты  кто  у  нас,  милиционер? Народ  защищать  поставлен  али  как?!  Мы  вчера  тебе  заявили,  что  пропали  два  гражданина  с  твоего  участка,  а  ты  похохатываешь!
   Валентина  стояла,  молитвенно  сложив  руки  на  груди,   не  смея  вставить слово.  А  Нюра,  чуть  наклонив  голову  и  глядя  мимо  лица  капитана  куда-то  вверх,  словно  считывала  текст  с  невидимой  никому  страницы. При  этом  она размахивала  указательным  пальцем  правой  руки,  согнутой  в  локте,  как  это  делает  учитель,  отчитывая   учеников. 
   – Пугает  он  нас!  Нечего  нас  пугать!  Мы старухи  пуганые да  перепуганные  уже. И  не  боимся  никого.  Я  и  следователю  скажу,  и  прокурору,  что  предупреждала,  когда передавят  у  тебя  народ  машиной  батохинской.  Пьяные  за  рулём  ездят,  а  ему  смешочки!
   Она  не  давала  Дырыгину  возможности  вставить  слово,  а  на  попытки  перебить  её  только  повышала  голос,  переходя  почти  на крик.
   –  Хороший-то  милиционер  должен  знать,  где  каждый  человек  находится,  и  чем  занимается,  и  что  он  только  подумал  сделать. А  этот  пузо  распустил,  как   баба  беременная,  и  ходит яйца  свои  почёсывает. Даже  не  говори  мне  ничего!  Вот  мой  сказ:  к  вечеру  мужьёв  не  найдёшь,  я  в  район  поеду,  я   все  ходы-выходы  найду!
   Нюра  резко  развернулась  спиной  к  капитану,  дёрнула  Валентину  за  руку  так,  что  та ойкнула,  и,  не  оборачиваясь,  зашагала  прочь.  У  Степаныча  только  что  пар  из  ушей  не  шёл.  Весь  багровый,  с  надутыми  щеками,  он  был  ошарашен  нахальностью  женщин. Он  уже  пожалел,  что  не  пригласил  их  войти  во  двор,  и  вся  эта сцена  происходила  на  глазах  у  соседей. Вытерев  рукой  потное  лицо,  Степаныч  сплюнул  себе  под  ноги,  растёр  плевок  и  со  злостью  крикнул  вслед  посетительницам:
   –  Эй,  Каморина!  Через  полчаса  письменное  заявление  в  участок  принесёте!
   –  Принесём,  принесём,  –  как  можно  любезней ответила  Валентина, оглядываясь  и виновато  кивая  головой. Она  с  трудом  сдерживала  Нюру,  дёрнувшуюся  было  назад,  чтобы  выяснить,  по  какому  праву  ей  кричат  «эй»  словно  колхозной  лошади.
   Через  полчаса Степаныч  в  синей  милицейской  рубахе  с  тёмными  пятнами  пота  под мышками  и  на  спине  уже  читал  заявление,  подписанное  Нюрой  и  Валентиной. В  нём  угловатым почерком  были  описаны  ужасные  кровавые  последствия  того,  что  могут  натворить  их  мужья,  разъезжая  за  рулём  в  пьяном  виде.  Валентине не  нравилась  такая  формулировка,  но  Нюра  не  обращала  внимания  на  её  возражения.  Степаныч  был  зол,  но  сдерживал  себя,  стараясь  держаться  официально:
   –  Заявление  ваше  принято. Поеду  искать,  а  вы  сушите  сухари:  преступников    будем  наказывать по всей  строгости  закона.
   Натянув  на  свою  круглую  голову  форменную  фуражку,  он  уселся  верхом  на  мотоцикл  и  газанул,  обдав  женщин  клубами  синеватого  дыма.  Те  потоптались  у  закрытой  двери  в  участок,  не  глядя  друг  другу  в  глаза,  и,  буркнув  что-то  неразборчивое,  разошлись  в  разные  стороны.

                9

   Степаныч   выжимал  ручку  газа  и  матерился  –  матерился  от  всей  души.  Ветер  в  лицо  срывал  с  его  губ  замысловатые  сочетания  гремучих  слов  и  смешивал  их  с  клубами  пыли  позади.  Досталось  назойливым  старухам,  испортившим  ему  выходной,  их  мужьям,  которые  не  по-умному  слиняли  из  дома,  предгрозовой  духоте  и  его  незавидной  работе. От  Киреево  до  Лебедёвки  километра  три,  дальше налево – Грузлево,  направо –  деревня  Сычи.  Где  искать  беглецов  –  неизвестно.  Не  в  город  же  махнули  старики! Хорошо  ещё,  что  машину не  спрячешь,  это вам  не  велосипед,  вещь  броская,  для  деревни – редкая,  замечательная  примета.
   По  Лебедёвке,  расположенной  прямо  вдоль  основной  дороги, капитан  ехал  медленно,  просматривая  дворы  направо  и  налево,  там,  где  заборы  были  повыше  –    приподнимался. В  конце  деревни  остановил  мужика,  везущего  на  телеге  воз  сена.  Тот  вспомнил,  что  вечером  в  пятницу по  деревне  проезжал  «Запорожец»  кофейного  цвета.  Соседи  говорили,  машина  вроде  батохинская,  а  обратно  не  видели,  может,  ночью  когда  проскочили.
   Проехав  ещё  километров  шесть,  Степаныч  остановился  у  поворота  в Сычи.  Перекурил,  решая,  заезжать  туда  или  нет. Из  перечисленных  истицами  кандидатур,  к  кому  могли  бы  завернуть  в  гости  их  мужья,  не  было  ни  одного  из  Сычей. Но  если  уж  прочёсывать  район,  так  по  порядку:  кто  знает,  что  у  них  на  уме  было?  Сычи  располагались  на  холмах,  улочки  расходились в  разные  стороны,  как  куриная  лапка. Пока  объехал  всё,  прошло  не  меньше  часа,  а  результата  никакого.
   Зато  повезло  в  Грузлёво.  Дальние  родственники  Камориных  показали  на  Николая  Митрошина, во  дворе  которого  второй  день  стоит  «Запорожец».  Мужики  ночью  горланят  песни,  гуляют,  видно,  так  хорошо,  что  Егор  не  удосужился  дойти  до  родственников,  ну,  хоть  бы  поздороваться.
   Степаныч  подкатил  к  дому  Митрошиных.  Слез  со  своего  стального  коня,  отряхнулся  от  пыли, огромным  носовым  платком  протёр  лицо,  шею  и  внутренность  милицейской  фуражки.  В  предвкушении  удачного  завершения  дела  он  не  торопился.  Прислонился  к  мотоциклу  и  с  наслаждением  закурил,  поглядывая  на  митрошинские  ворота.  Минут  через  пять  вышел  и  сам  хозяин.
   –  Здравия  желаю,  товарищ  капитан!
   –  Здорово,  Николай  Демидович!
   –  Ко мне  в  гости  или так  просто  остановился?
   –  Да  вот, сказали,  что  у  тебя  тут  слёт  ветеранов  проводится,  а  ни  жёны,  ни  власти  не  в  курсе.
   Николай  удивлённо  приподнял  брови:
   –  Ни  фига  себе!  Приехали  гости,  вроде  не  беглые  каторжники,  чтоб  с  милицией  искать.
   –  Так-то  оно  так,  только  заявление  от  гражданок  поступило,  что  гости  твои  пьяные  на  машине  разъезжают  и  представляют  общественную  опасность.  Вот  я  и  реагирую.
   Степаныч  выпрямился  и  натянул  на  лоб  фуражку:
   –  Пройдёмте  к  гостям,  разберёмся.
   Николай  весело  развёл  руки  в  сторону:
   –  А  разбираться-то  и  не  с кем!  Уехали  гости.  Да  я  сам  тебе  всё  расскажу:  приехали  в  пятницу  ночью,  легли  спать,  вчера  в баню  сходили,  мне  помогли  по  хозяйству,  потом выпили,  конечно,  сегодня  выспались  и  уехали  совершенно  трезвые.
   У  капитана,  кажется,  фуражка  приподнялась  на  ушах:
   – Во  двор  заглянуть  можно?
   Он  внимательно  осмотрел  двор  Митрошиных.   Машины  нет,  свежие  следы от  покрышек   ведут  за  ворота.
   – Давно  уехали?
   – Да  с  час,  наверно,  –  не  засекал.
   – Водку  пили,  только  честно?
   – Капитан,  какая  водка?!  Водки  не  было!
   Степаныч  с  досадой  сплюнул  на  дорогу,  прикидывая,  сколько  времени  он  провёл  в  Сычах   и  когда  мужики  могли  проскочить  мимо  него.
   –  Домой  поехали  или  ещё  куда?
   –  Домой,  домой! Рукой  помахали  –  и  к  жёнам,  домой.
   Хмуро  попрощавшись, Степаныч   завел  мотоцикл.  Клубы  дыма  и  пыли  скрыли  его  могучую  фигуру.
   Николай  проводил  милиционера  глазами,  зашёл  во  двор,  ворча  про  себя:
   –  Водка,  водка… Откуда  водка-то?
   
                10
 

    Торохов  Василий  Никандрович  или  Никандрыч,  как   чаще  всего его все звали,  жил  в  Пустоши,  небольшой  деревеньке километрах  в семи от  Грузлёво.  Был  он  лет  на  десять  старше  Егора.  Долгое  время  работал  лесничим  и  знал  почти  всех  в  округе,  кто  хоть  раз  занимался    заготовкой  дров  или  строительством.  Сам  бывший  фронтовик,  он  с  особой  симпатией  относился  к  тем,  кто  воевал:  делянки  выделял поудобнее,  а  когда  и  на  кубатуру  глаза  закрывал. Был  он  человеком душевным,  спокойным  и  рассудительным.  Так  сложилась  их  дружба.  И  даже  после  того,  как   Никандрыч  вышел  на  пенсию  и  отошёл  от  дел,  они,  пусть  не  часто,  но  встречались.
   Приехал  он  в  эти  края из  города  в  середине  пятидесятых,  когда  здоровье,  и  без  того  подорванное  на  войне,  дало  сильный  крен.  У  Василия  обнаружили  туберкулез,   похоже, от него заразилась  и жена  Клавдия.  Пришлось уйти с  металлургического  завода,  куда он  устроился  после  войны  подручным  сталевара.  Спасением для  них  могло  стать усиленное  питание  и  свежий  воздух.  Тогда  и  решил  Василий  Никандрович  перебраться  с  семьей в  деревню. Старшего  сына  к  этому  времени  отправили  в  казахстанские  степи  поднимать  целину.  Дочь  вышла  замуж  и уехала  с  мужем на его  родину  в  Белоруссию, а младший  Шурик,  родившийся  в  сорок  шестом, поехал с родителями.
   Клавдия, добрая,  работящая  женщина, на  новом  месте быстро  привыкла  к  деревенской  жизни. Жили  они  в  ладу  –  она всегда полагалась  на  мужа  и  во всем  соглашалась  с ним. Василий Никандрович и в молодости  был  видным  парнем,  а  в  зрелом  возрасте  стал не просто красив –  породист.  Это  отмечали  многие   женщины,  но он не  придавал  тому  особого  значения. Жене  не  изменял,  и  она  никогда  не  ревновала,  веря ему,  хоть  и  не  раз  слышала, что несправедливо, когда таким  простушкам,  как  она,  достаются  такие красавцы. 
   Переехав,   Василий   стал работать  лесником,  потом,  закончив  какие-то курсы,  – старшим  лесничим.
   Когда  выбирали  место,  где  пустить  корни,  долго  не  думали.  В  памяти Василия  давно,  с  довоенной  юности,  засела картинка, как они  втроем  с  отцом  и  дедом  Тороховым  ездили  на  охоту  к  приятелю  деда.  Приятель   тот  проживал  где-то  в  этих  краях,  а  на  охоту  повел  их  в  сторону  Пустоши.  Они  одну  ночь  даже  переночевали  в  этой  деревеньке.  Стояла она  на небольшой возвышенности,  расположенной  в  низине,  как  на  выпуклом  донышке   огромного  котла,  диаметр  которого  составляли  несколько  километров.  Вернее,  это  напоминало  даже  не  котел,  а  гигантский  ковш,  потому  что  вниз  к  деревне  спускалась  дорога  с  уклоном   градусов в сорок,  не  меньше.  Дорога  была  длинной,  глинистой,  с  крутыми  откосами  и  походила на  ручку  этого  огромного  ковша. На  пологих  склонах  –  стенках   «ковша» –  росли,  кажется,  все  породы  деревьев.  Группами,  рощицами,   вкраплениями,  вперемешку  с  глинисто-  песчаными  проплешинами  и полянами  там возвышались  стройные  золотистые  сосны,  стайки  берез,  осины,  ближе  к  деревне  –  рябины  и  черемухи.   Столетние  ели  выпустили перед собой,  словно   деток  на  прогулку,  елочки  поменьше.  В  начале  сентября  листва  окрасилась  в  осенние  цвета,  но  еще  достаточно  крепко  держалась  за  ветки.  Словно мониста  танцующей  девушки, мелко и часто посверкивали дрожащие  листья осин.
   Все  это  разноцветье  от  темно-зеленого,  золотисто-желтого  до  багряного  в  лучах  осеннего  солнца  охотники  увидели,  стоя  наверху,  в начале  спуска  в  деревню.  У  Василия  захватило  дух.  Мужчины    несколько  минут  постояли  молча,  оглядывая  открывшуюся  низину,  но  Вася  видел,  как взрослых  поразила  эта  красота.  Отец положил  свою  руку ему  на  плечо,  и  они стояли  так  –  богатыри,  оглядывающие  границы  вотчины. 
   Позже,  особенно  на  войне,  когда  он  думал  о  том,  что  ему  особо  дорого  на  свете,  в  памяти  неизменно всплывали  три  картины.  Это - жена,  провожающая его на  фронт, впечаталась  ему  в  грудь,  а  его  ноги  обвили  детские ручки дочери и сына. Потом – мать,  молодая,  задорно  хохочущая.  Они  сидят  возле дома на  ступеньках  нового,  еще  недостроенного  крыльца;  в  подоле  у  мамы  большой  круг  подсолнуха,  они  лузгают  семечки;  мать  свободной  рукой  обнимает  его,  треплет  волосы,  что-то  говорит  отцу,  который с  колечками   стружек  в  волосах  прямо  перед  ними на  самодельном  верстаке  стругает  рубанком    недостающие  нижние  ступеньки. Третья   –  Пустошь,  красивая деревенька  на  дне  нарядно  убранного  огромного  ковша…
   Жизнь  Никандрыча  в  Пустоши  была  обыкновенной  и  далеко  не  сказочной:  домашнее  хозяйство,  работа  в лесу,  стычки  с  браконьерами,  споры  с  высоким  начальством,  щедро  раздающим  лес  дружкам  и   родственникам... Всякое  бывало. Младший  сын  Шурик,  отучившись  в  грузлевской  школе  до  восьмого  класса,  уехал  в  город,  закончил  техникум  да там и  остался,  женившись  на однокурснице  Люсе.  Старший  Митька,  видимо,  прирос  к  далеким  степям,  политым  его  потом,  стал    каким-то  начальником.  Писал,  что  сильно  скучает  по  дому, по  настоящим   лесам,  но  на  родину  так  и  не вернулся.  Олька  в  Витебске  прижилась,  даже  «гхакать»  стала  немного.  Только  Шурик  с  Люсей  приезжали  к  родителям  часто,  оставляли  детишек  на  лето,  помогали  матери  с  огородом,  сажали  и  окучивали  картошку,  что-то  солили,  мариновали  вместе  с  Клавдией. Шура  с  отцом  подновляли  постройки,  занимались  пасекой.
   Съехались  все вместе  с  разных концов  Советского  Союза  два  месяца  назад  в  конце  мая.  Умерла  Клавдия.  Случилось  это  неожиданно  как  гром  среди  ясного  неба.
   Клавдия  никогда  ни  на  что  особенно  не  жаловалась,  всегда  была  улыбчива и  добродушна. Лечить  свои  и  мужнины  хвори  давно  научилась  сама,  по  больницам  не  ходила,  да  и  где  тут  больницы-то? Туберкулез  в  пятидесятых   Тороховы  победили  благодаря  ее  настойчивости.  Она  заставляла  жевать  толстые,  мясистые  листья  алоэ,  пить  настои  алоэ  на  меду. Это  рогатое,  колючее  растение  заполонило  все  подоконники  в  доме.  Клава  собирала  лечебные  травы:  заваривала  ароматные  чаи,  настаивала  растирания.  Начали  разводить  пчел.  О  смерти  они  никогда  не  говорили  да и  не  думали  о  ней. 
   В  мае  начались  обычные  хлопоты  с  посадкой  на  огороде,  мытьем   и  чисткой  дома,  подворья. Тот  день  был обычным как все  другие. В  полдень пошли  в  избу  отдохнуть.  Клавдия  попросила  мужа  заварить  свежего  чаю,  а  сама прилегла   и  заснула,  не  дождавшись.  Василий  будить  ее  не  стал.  Забеспокоился, когда  Клавдия  не  проснулась  и  к ужину.  Ни потрясыванье,  ни  похлопыванье,  ни  нашатырь не  помогали –  Клавдия  спала.  Пришли  на  помощь  соседки,  пощупали  чуть  теплые  руки,  поднесли  к  губам  зеркальце –  дыхание  было  слабым,  но было!  Послали  за фельдшерицей.  Седая,  сухонькая Полина  Ивановна,  пользовавшая  жителей  близлежащих  деревень, сделала  укол,  но  и  он  не  помог.  Начала расспрашивать  Василия,  кто,  когда  и  чем  болел,  тут-то  он  и вспомнил,  что  Клавина  мать  перед  смертью  будто  во  сне месяц  пролежала .
   –  Будем  надеяться  на  лучшее, –  сказала  Полина  Ивановна, отводя  глаза. – Если  что,  сразу  за  мной  посылайте. 
   И,  обернувшись  в дверях,  тихо  добавила:
   –  Детям  сообщите  поскорей…
   В  течение  трех  дней  вся  семья  была  в  сборе.
   На  пятый  день  вечером,  когда  заметно  усохшее  тело больной смазали  кипяченым  постным  маслом, переодели  в  чистое и  вновь  уселись  вокруг  ее  постели,  тихонько  переговариваясь,  она  открыла  глаза. Оля,  боясь  спугнуть,  взяла  мать  за  руку.  Клавдия  обвела  взглядом  семью,  ненадолго задерживаясь  на  каждом, едва заметно  улыбнулась,  медленно  опустила  веки,  вздохнула  и  умерла. Из  уголков  закрытых  глаз  выкатилось  по  слезе...
   Похоронили  Клавдию  на  кладбище  за  деревней.  На  Василия  страшно  было  смотреть.  Плечи  опустились,  будто  ему  крылья  вырвали,  и  весь  он  сник,  похудел: пять  дней  ничего  не  ел.  Перед похоронами  чуть  уговорили  его  сбрить  трехдневную  щетину.   Переехать  ни  к  кому  из  детей   Никандрыч  не  захотел,  сказал,  как  отрезал: с  Клавой  останусь.  Справив  поминки  на  девятый  день,  дети   с  тяжелым  сердцем разъехались  по  домам .
   Шурик  с  Люсей  приезжали  к  отцу  чуть  не  каждую  неделю,  если  работа  позволяла.  Настояли  показаться  хорошему  врачу  в  городе.  Василий,  безразлично  молчавший,  наконец  согласился  дня  на  три  оставить  холмик  на  кладбище,  где    бывал  каждый  день.


                11

 
   Машина  остановилась  у  спуска  в  Пустошь.  Сначала, кряхтя, выбрался Егор,  за  ним  вышел  и  Михаил.  Наверное,  редкий человек  не  задерживался  в  этом  месте  хотя  бы  на  минуту,  чтобы  полюбоваться  природным  чудом  –  лесистой чашей  с  деревней  посередине.  Краешек  неба  справа потемнел,  предвещая  скорую  грозу.  Дорога  вниз  была  ровной  и  твердой,  но  все  знали,  что  это  только  до  первого  хорошего  дождя.  Глина  быстро раскисала,  и  уж  тогда  было  небезопасно  двигаться  по  ней  на  любом  транспорте,   кроме  лошади и  трактора.
   Михаил  по-хозяйски  обошел  свой  «Запорожец»,  постукивая  носком  ботинка  по  колесам:
   –   Дождь  пойдет –  не  выберемся.
   –  Да ладно  тебе. Зайдем,  покалякаем  минут  пять –  и  обратно,  –  Егор  затоптал  окурок. –  Поехали.
   У  ворот аккуратного  домика  Тороховых  трижды   посигналили – никто  даже  окна  не  распахнул.  Еще  один  длинный  гудок  –  молчание.
   –  Спит  как  сурок!  Яп-понский  городовой!  День  на  дворе,  а  он  дрыхнет. –  Егор  не  так  представлял  себе  встречу:  –  Ладно,  пойдем  в избу.
   Нарочито  шумя  и  громко  разговаривая,  друзья  взошли  в  сени  и  широко  распахнули  входную  дверь.  Бодрое  приветствие,  готовое  сорваться  с  губ,  комом  застряло  в  горле.  Десятка  два человек,  сидящих  по  обе  стороны  длинного  накрытого  стола,  молча  смотрели  на  них  кто  с  недоумением,  кто  с  осуждением.  Переступив  порог,  друзья  растерянно  пробормотали  «здрасьте»  и  остановились. На  зеркала в доме  были  накинуты  простыни, пахло  ладаном.   Лица мужчин были хмуры, женщины  вытирали слезы.  В  голове  Егора  мелькнуло:  сороковой  по  Клавдии,  да вроде    поздновато. Он  все  искал  глазами  Никандрыча  и  не  мог  найти.  Шурик,  сидевший  у  окна  во  главе  стола,  вскочил  и  протиснулся  к ним  между  тесно  сидящими  людьми:
   –   Дядя  Егор,  дядя  Миша,  приехали  все-таки.  Проходите,  садитесь!  А  мы  ждали- ждали  и  без  вас  похоронили…
   –   Кого?  Кого  похоронили?!
   –   Отца-а, –   удивленно  протянул  Шурик. –   Вам  что,  не  передали?!
   Егор  рухнул  на  стул,  кем-то  вовремя  подставленный,  медали  на  пиджаке  звякнули.  Он был  не  в  состоянии  принять  столь  неожиданную  новость.  Шурик объяснил,  что  вчера  он  вез  гроб  с  отцом  в  Пустошь и по дороге  встретил  женщину  из  Киреево     –   она  обещала  дойти  до  Камориных  и  все  рассказать.
   –   Значит,  не  сообщила!  –   огорчился  он.
   –  Да  нас  дома-то  с  пятницы  не  было...   –   пробормотал  Егор,  усиленно  роясь  в  карманах  в  поисках  носового  платка.
   Егор  с  Михаилом никак  не  могли  прийти  в  себя:   открывая дверь  в  горенку, они  как  будто с  лету  ударились лицом  о  каменную  стену.  Со  всех  сторон  к  ним  тянулись  руки, предлагая  кутью,  пироги,  кто-то налил  водки,  придвинул стаканы с  розовым   киселем.  Люся принесла  две  тарелки  горячей  лапши. Сказать,  что  им  надо  уезжать,  язык  не  поворачивался. 
 Они  залпом,  не чокаясь,  осушили  стопочки:  «Земля  пухом!». Женщина справа  от  Егора,  уважительно  поглядывая  на  его  награды,  шепотом  выкладывала  ему  подробности:  как  хорошо  дети  справили  девятый  день  Клаве,  как  Никандрыч  тосковал  по  жене,  потому что очень  уж  ее  любил,  как он  на  кладбище  каждый  божий  день  ходил,  как  к  сороковому  от  него  половина  только  осталась,  как  Шурик  увез  отца  в  город  и  в  больницу  определил,  а  тот  на  следующий  день  там  помер  –  что-то  в  сердце  оторвалось,  увела  его  Клава  за  собой…
   Выпив,  все  стали  разговорчивее.  Кто-то  вставал,  говорил  хорошие  слова,  кто-то  вспоминал  случаи,  пережитые  вместе  с  усопшим.   Стало  шумно  и   душно,  открыли   настежь  все   окна.
   На  улице  вдруг  резко  потемнело,  захлопали    створки  окон,   легкие занавески  взвились  к  потолку.  Темно-синее  небо  до  самой  земли  раскроила  огромная  рогатая  молния,  за ней,  чуть  погодя,  послышались мощные раскаты  грома. Крупные, редкие  капли  дождя  впечатывались  в  землю,  поднимая  маленькие  облачка    пыли,  но  уже  через  минуту  дождь  припустил  с  такой  силой,  что  превратился  в  сплошную  зыбкую  стену,  сквозь  которую  ничего  нельзя было  рассмотреть.  Гости  поднялись  со  своих  мест,  стали  поспешно  прощаться.  Все  извинялись  и  откланивались,  торопясь  к  своим  домам: закрывать  окна  и  двери,  стаскивать   с  веревок  сушившееся  белье.
   –  Свят-свят-свят, –  бормотали   старушки,  испуганно крестясь.
   Скоро  за  столом  их  осталось  четверо:  Шурик  с  женой  и  Егор  с  Михаилом. Люся  сидела,  устало  сложив  руки,  и  сокрушалась,  что  не  успела  никому  положить с  собой поминальных  пирогов. Потом  встала  и  начала  потихоньку  убирать  со  столов  грязную  посуду.  Шурик  пересел   напротив:
   –  Мужики,  останьтесь  ненадолго,  а?  Дождь  хоть  переждите.
   Егор  с  Мишей  невесело  усмехнулись:
  –  Шура,  считай,  что  уговорил.  Мы  ж  сюда  на  «Запоре»  приехали,  теперь  до  морковкиного   заговенья  гостить  будем. Э-эх,  наливай,  помянем  батю  твоего!
   Не  совсем  еще  отойдя  от  вчерашней  ночи,  пили  помаленьку, говорили,  склонив  к  друг  другу  головы,  о  Василии,  Клавдии,  о  будущем  их  дома.  Рассказали  мужики  и  о  том,  как  удрали  в  самоволку от  жен  чисто  по  стечению  обстоятельств.
   У  Шуры  время  от  времени   на  глазах закипали  слезы:
   –   Вот  как  получилось. Виноват  я.  Может,  не  надо  было батю  трогать,  оклемался  бы  постепенно  и  жил, а  я  его  в  больницу.  Мы  ж  думали,  туберкулез  опять  открылся,  а  он   помер  от  инфаркта.  От  туберкулеза,  наверно,  не  помирают…
   Егор  задумчиво  произнес:
   –   Сейчас   –   не  знаю,  а  раньше  умирали.  Лиза,  моя  жена,  умерла  от  туберкулеза.
   Михаил  вздернул  голову, удивленно  уставившись  на  друга:
   –  Ты  ж  говорил,  Анюта,  что  разбомбило там … санитарный  поезд?
   –  Это  первая была,  а  Лиза – вторая.  Я  с  ней  в  госпитале  познакомился.
   – Говорят  же,  в  тихом  омуте  черти  водятся! Ну,  Егор,  удивляешь ты меня  с  каждым  днем.  Расскажи.
   –  Вот  пристал!  Не  к  месту  это  сегодня…
  Шурик  взял  за  руку  проходящую  мимо  Люсю  и  усадил  ее  рядом  с  собой,  признательно  обняв  за  плечи:
   –  Про  любовь  всегда  к  месту.  Расскажи,  дядя  Егор.
   Гром  еще  порыкивал,  но  уже  скорее  для  острастки,  и  молнии больше  не  казались   зловещими.  Дождь  за  окном  поредел,  но  шел,  не  прекращаясь,  размеренно  и  монотонно  барабаня  по  крыше,  стеклам,  «Запорожцу»  цвета кофе у  ворот.  Казалось, он  одновременно  и  оплакивал  ушедших  в  мир  иной,  и  растворял  горечь  слез  оставшихся  на земле.
   – Ну, давай, Егор, рассказывай, – Михаил  подталкивал  его  локтем. –  Нюрка   все  равно  тебя  убьет,  когда  приедем,  так  что  исповедуйся,  сын  мой.
   Все  невесело  усмехнулись.  Егор  снял  свой   парадный  пиджак,  повесил  его  на  спинку  стула,  и,  навалившись  грудью  на  стол,  стал  рассказывать:
    –  Ранило  меня  весной  сорок  третьего.  В  одном  бою  располовинило   всего:  правую  ногу поперек, – он  постучал  по  протезу, –  левую  вдоль,  да  и  жизнь  всю  –  напополам!      
               
                12
   
   Егор  яростно  боролся  за  свою  жизнь.  Без  всякой  идейной  подоплеки,  анализа  и  самоанализа.  Им  двигал  мощный  инстинкт  самосохранения. Теряя  сознание,  он  сумел  перетянуть  себе  раны  на  ногах,  оглохнув  от  взрывов, он  выплыл  из  пучины,  которая  поглотила  всех  остальных,  плывущих  с  ним  на  плоту. В  загнивающих  ранах  копошились  черви, выматывая  душу свербящей  болью, а  холодная  земля,  на  которой  он  пролежал  двое  суток  без  воды  и  пищи,  вытягивала  из  него  последнее  тепло.  Но  он  не  умер,  дождался  спасительного  санитарного  поезда.  Позже,  когда  их  состав  гнали  в  Сибирь,  он  видел,  как  выносят  из  вагона  умерших  так  же,  как  после  боя  собирают  трупы – деловито, почти  безразлично,  без  всякого  благоговейного  трепета  перед  отлетевшей  душой.  Это  было  страшно,  грязно  и  отвратительно  –  он  не  хотел  превратиться  в  корм  для  червей,  уйти  в  землю.  Если  до  войны,  особенно  в детстве,  смерть  представлялась  ему  чем-то  величественным,  таинственным,  окруженным  священными  ритуалами,  то  теперь  она  стала  слишком  близкой  и  омерзительной. Егор  помнил,  как  пацаном  после очередной  отцовской    порки  за  излишнее  озорство  не  раз  представлял  себя  в  гробу  посреди церкви.  Как  он  лежит,  одетый  во  все  новое  и  чистое,  с  белой  бумажной  полоской  на  белом  же  лбу,  губы  сомкнуты,  в  руках  свечечка  и  крест,  а  над  ним  рыдает  и  бьется  головой  мать, а  отец   и  сестры  вспоминают  его  хорошие  дела.  Все плачут  и  жалеют  его, женщины  подпевают  батюшке  тонкими  голосами,  а  тот   красиво  басит  и  обмахивает  гроб  кадилом.  Смешно  вспоминать…  Он  хотел  жить!  Добить  фашистскую  нечисть  и  спокойно  смотреть  в  небо,  не  вжимая  голову  в  плечи.  Видеть,  как  сквозь  черную,  голую землю  проклевываются  семена,  как зеленые  ростки  неумолимо  тянутся  к  солнцу,  как  в  реке  играет  рыба,  ощущать  ладонью  упругую  девичью  грудь…
   Санитарный  поезд  по  чистой  военной  случайности  довез  Егора  до  родных  мест,  где  его  и  определили  в  госпиталь.  Тут он  окончательно  уверовал  в  правдивость  предсказания  старика,  набожившего  ему   дожить  до восьмидесяти  трех  лет. 
   Удача эта,  как  ни  странно,  переменила  его  настроение.  Он  будет  жить!  Но  как?! Сейчас  ему  двадцать  пять,  а   как  он будет  жить  до  глубокой  старости  без  ноги,  а,  может,  и  без  обеих  ног?!  Хотелось,  чтобы  прекратилась  боль,  пунктирами  прерывающая  сознание,  а  дальше… Будущее  было  неопределенным,  тревожным  и  безрадостным,  даже  мысли  об  Анюте  и    их  будущем  ребенке  не  смягчали  щемящую  тревогу.
   Как  разгружали  вагоны санитарного поезда,  как  везли  раненых  от  вокзала,  Егор  помнил  смутно. Очнулся  уже  в  госпитале.  Склонившееся  над  ним  симпатичное  девичье  лицо  показалось  очень  знакомым.
   – Здравствуйте,  Егор  Дмитриевич! Не  помните  меня? Я Лиза из Липовки, – девушка  смущенно  улыбалась,  а  Егор  как  завороженный   смотрел  на  ее пухлые  губы  и  огромные  серые  глаза.
   – Я  еще  когда  раненых  разгружали  вас  приметила.  Думала,  показалось,  а  потом  посмотрела  сопроводительные  документы и  точно – Каморин  Егор!  Земляк!  Редко  так  случается.  Здорово,  правда?!
   – Чистая  правда,  Лиза!  Только  что  ты  мне  «выкаешь»,  неужто  я  так постарел?  Мне  всего-то  двадцать  пять, –  Егор  попытался  улыбнуться.               
   – Ой,  совсем  не  старый, но  вот  волосы  седые  уже  есть, –  Лиза  совсем  засмущалась,  не зная  теперь,  как  обращаться  к  нему.  Егор  дурашливо  махнул  рукой:
   –  Да  ты  что,  это  они  просто   на  солнце  выгорели,  больно  уж  жаркая  нынче  весна.   Ты  здесь  работаешь?
   –  Угу.  Закончила  медицинское  училище,  и  вот  –  сюда  направили. Здесь  очень  хорошие  врачи  и  хирурги,  они   быстро  на  ноги  поставят. Ой! – Лизино  лицо  залилось  краской, взгляд  метнулся  к  обрубку  ноги,  она  даже  рот  ладошкой  прикрыла. – Ну,  то  есть  вылечат,  ну,  –  в  общем,  помогут. 
    Егора  уже  забавляло  смущение  девушки:
   – Да   не  извиняйся  ты,  все  нормально.  Лишь  бы  не  оттяпали  жизненно  важные  органы,  может,  еще  пригодятся,  я  ведь  долго  собираюсь  жить.
   Лиза  вскочила  с  края  его  кровати,  быстро  поправляя  туго  повязанную  косынку и  белый  халат:
   –  Мне  пора   идти.  Я,  – она замялась  на  секунду, но  все-таки  выговорила, –  к  тебе еще  приду, –  и  быстрым  шагом  вышла  из  палаты.    
   Сосед  справа  тихонько  присвистнул:
   –  Ну,  едрена-матрена,  ты,  парень,  молоток!  Только  глаза  успел  открыть,  а  уже  ухажорочкой  обзавелся.  Она  все  сидела  над  тобой,  ждала,  когда  очухаешься, –  он  гоготнул  и,  морщась,  покачал  перебинтованную  руку.         
   –  Никакая  она  не  ухажорочка,  землячка  из  соседнего  села,  –  огрызнулся  Егор. –  В  армию  уходил,  всех  девок  в  округе  знал,  а  эту  не  приметил.  Смотри,  какая  красавица,  сам бы  не  признал  ни  за  что.  Интересная  девка.
   Он  смотрел  на  дверь,  за  которой  скрылась  Лиза,  а  думал  об  Анюте.  Анюта  была  в положении,  ждала  ребенка  от  него.  Что  с  ней,  где  она,  Егор  не  знал. 
   Хирург  в  халате,  забрызганном  кровью,   долго качал  головой,  рассматривая  воспаленными  красными  глазами ноги  Егора. Мял  и  колол  их  иглой,  поглядывая  на  реакцию:
     –  Ну,  что  ж,  герой,  э-э... 
     – Да  какой  я  герой?    «Герой  кверху  дырой...», –   Егор  волновался. –  Воевал, конечно,  честно,  как  надо. Но и вы  тоже  сделайте  честно,  как  надо!  Хоть  одну-то  ногу  сохраните,  доктор...  Не  обрубком  же  мне  век  доживать!  –  Голос  предательски  задрожал:  – Время  уходит,  а  никто  толком  ничего  не  делает. Два  дня  после  боя  валялись  на  земле  как  падаль,  никто к  нам  не  подходил. –  Егор  судорожно  сглотнул: –  Кругом  мухи, кровь,  у  меня  черви  в  ранах  завелись!  Я  первому  же  санитару  по  морде   врезал,  жалко,  других  не  смог  достать…
   –   Ну-ну,  молодой  человек,  не  горячись  так.  Врачи  –  не  машины,  к  сожалению,  сам  видишь,  сколько  раненых  поступает.  Сделаем  все,  что  возможно,  но  запасись  терпением:  уйдет  не  месяц  и  не  два, –  хирург  сжал  Егору  руку.
   Егор  в  отчаянии  откинулся  на  подушку:
   –  Да   все  я  знаю!  У  меня  жена  на  фронте  осталась  –   майор  медицинской  службы.  Видел  я  эту  вашу  кашу... Никак  мне  без  ног-то  нельзя!  –   Он  резко  повернул  голову  к  стене.   Хирург  ободряюще  похлопал  Егора  по  плечу:
   –  Все  будет  хорошо.  А черви,  как  это ни  парадоксально,  спасли  тебя.  Можно  сказать,  питались  гноем  твоих  ран  и  не  дали  развиться  гангрене.
   Лиза  заходила  к Егору  каждый день,  как  только  заканчивалось  ее  дежурство.  Помогала  ему  писать  письма,  подкармливала  чем-нибудь  вкусненьким,  а  главное  – слушала.  Она  так   внимательно  слушала    и  сопереживала,  что  даже непроизвольно шевелила  губами  вслед  за  Егором,  повторяя про  себя его  слова.  Ему  нравилось  наблюдать,  как  меняется  выражение  ее  приветливого  лица,  когда  он  что-нибудь  рассказывал.  Она то сдвигала  брови,  то глаза  делались  испуганными,  улыбка  сменялась  сомнением  –  ведь  Егор  любил  розыгрыши. 
   Как  только  он  оказался  в  госпитале,  с  первых  дней    Лиза  поддерживала  его,  как  могла. Когда  после  очередной  операции   открывал  глаза,  отходя  от  наркоза,   первое,   что   он  видел,  были  ее  вспыхивающие  радостью  глаза.
   –  Ну,  вот  и  хорошо.  Все  хорошо  теперь  будет, –   тихонько  приговаривала  она. 
   В  тот  день,  когда  к  нему  приехала  Анюта,  Лиза  впервые не  появилась  в  его  палате  ни  разу.  Не  было  ее  и  в  последующие  две  недели.  То  есть  она  была,  мелькала  в  дверях,  он  слышал  ее  голос  в  больничном коридоре,  но  к  нему  девушка  не  подходила.  Честно  говоря,  он  мало  думал  о  ней,  хоть и  чувствовал  легкую  обиду.  Все  тот  же  назойливый  сосед  полушутя  обронил,  показывая  на  Лизу  глазами:
   –   Ревну-у-ет...
   Егор  спорить  не  стал,  но  подумал,  глядя  на  сестричку  издалека:
   –   Вот  это  да-а.  Похоже.
   Раны  заживали  плохо,  образовывались  свищи,  и  снова  надо было  чистить  и  подравнивать   остатки  его  конечностей.  Едва  ли  не  каждую  ночь  видел  один  и  тот  же  сон:  вот  он  поднимает  батальон  в  атаку,  вот  пружинисто  отталкивается  ногами  от  бруствера  и  бежит,  чуть   пригибаясь  от  свистящих  пуль.  Потом  в  груди  начинает  расти    темная,  вязкая  тревога,  будто  он  забыл  что-то    очень  важное.  Ноги!  У  него  нет   одной  ноги,  он теперь не  может  бежать.  Оглядываясь  кругом,  видит  дымящийся  от  взрывов  берег  реки,  на  котором  стоят  заплаканная  Анюта  и  Матька.  Вдруг   сверху  обрушивается  столб  ледяной  воды,  он  начинает  захлебываться...   
    Просыпался  в  холодном  поту.
    Одна  за  другой  операции, очумелое состояние после наркоза и бесконечная боль.  Но горше  всего  было  известие  о  без вести  пропавшей  жене.  Однажды  в  минуту  отчаяния  Егор  сказал  Лизе,  что  зря,  наверно,  мучает  себя  и  других,   цепляясь  за  жизнь,  – лучше  было  бы  погибнуть  тогда,  под  Торопцом.  В  голосе  Лизы  неожиданно  появилась  твердость:
   –  Ты  что?!  Грех  так  думать! Ты  из  какого  села?  Из  Архангельского.  Знаешь,  как  всегда  про  вас  говорили?  Архангельские  –   гордые,  гордые  и  сильные.  Суждено  было  тебе  выжить,  значит,  так  надо.
   А  потом, уже  помягче,   сказала,  что  не  стоит  терзать  душу  сомнениями  про  Анюту:  любящая  жена,  будь  она  жива,  никогда  бы  не  оставила  мужа,  и   она,  Лиза,    тоже  так  бы  не  сделала   никогда. 
   –   Да  тебе-то почем   знать?  Слова  это  все,  а  жить   не  один  день.
  –   Говорю,  значит,  знаю!  Когда  любишь, тогда  хоть  без  рук,  хоть  без  ног,  лишь  бы  живой  был.  А  если  еще  дети  есть  от  него…
   –  Ладно,  когда  про  мужа –  понятно.  А  вот  ты   калеку полюбить  смогла  бы? Меня,  например?
   –  Да  ну  тебя! –   Лиза  вся  вспыхнула  и  убежала.
   Егор  не  был  новичком  в  сердечных  играх –  Лиза  была  к  нему  неравнодушна. Только какой  он  теперь,  к черту,  жених,  это  раньше,  как  говорится,  от  девчат  отбою  не  было. Впрочем,  и  сейчас,  когда  он  начал уже  прохаживаться   на  костылях  по  госпитальным  коридорам,  на  него  засматривались  молоденькие  и  даже   немолоденькие  медсестры,  оборачиваясь  ему  вслед  и  шушукаясь  между  собой. Только  было  трудно  разобрать,  что вызывало  их  интерес:  инвалидность  или  мужская  привлекательность, а, может,  просто  жалость. Светло-русые волосы,  кроткие  голубые  глаза, играющие  буграми  мышцы рук  и спины… Он  видел  на  перевязках,  как   заливаются  краской  колдующие    над  его  ногами сестрички,  смущенно отводя  взгляды  от  его  мужского  достоинства,  безотчетно  на  них  реагирующего. 
   В  госпитале  он  встретил  еще  одну  землячку  – Марию  Назарову из  соседней  деревни  Киреево.  Это  была  женщина  немного  старше  его, вдова  с  двумя  детьми. Когда  он  попадал  к  ней  на перевязку,  то  явственно  ощущал ее неудовлетворенное  желание.  Это  легко  читалось  в  ее  взгляде, в  том, как  она  наклонялась  перед  ним,  едва  не  задевая  его  своей  грудью,  как  медленно проводила  ладонью  по  его  шее…  Чего  греха  таить, –   он  жадно  обнимал  ее,  а  она  томно  закрывала  глаза  и  больно впивалась  в губы,  воровато  оглядываясь  на  дверь  перевязочной.  Но  вскоре  перевязки  ему  стала  делать  только  Лиза.  Он  и  представить  себе  не  мог,  чего  ей  стоило  добиться  такого  разрешения.   
   Запали  Егору  в  душу  Лизины  слова,  и  волновали, и  мучили. Хотелось  ласки  и  любви,  да  товар  больно  хорош,  не  по  купцу: в  хозяйстве  он  не  помощник,  в  колхозе   –  не  работник,  только  что  с  цифрами  ловко  управляется. Надо  учиться  ходить  на  костылях,  надо  жить  дальше:  жизнь-то,  видно,  будет  долгой.  Шли  дни,  тянулись  недели. Среди  моря  боли  своей  и  чужой,  среди тоскливых  больничных  будней  каждый  приход  Лизы становился  для  Егора  необходимостью,  светлым  событием.
   – Лизавета,  у  тебя  такие  горячие  руки   –  ты  просто  прожигаешь мне  кожу. Так  и  до  греха  можно  довести.
    – Если  не  нравится,  могу  других  санитарок  позвать.  Мария,  например. Она  ну   о-очень  неровно  к  тебе  дышит.
   – Вот   придумала!  У  меня  тогда  еще  и  сердце  заболит.
   – Ты  все  смеешься  надо  мной,  Егор,  это  мое  сердце  по  тебе  болит.
   – Тогда  давай  серьезно. Выходи  за  меня,  я  без  тебя  не  могу!  Только  вот я  какой,  весь  перед  тобой.
   – Я  уж  думала,  не  позовешь…
    Расписались они  в  день,  когда  Егора  из  госпиталя  выписали. 

 
               

    Война полыхала  уже  за  пределами  России,  наши  освобождали  территорию  Европы.  Егор  тоже  воевал – с  болью,  с  отчаяньем за  любовь,  за  свою  семью.
   Жить  решили  в  городе,  купили половину  домика  возле  базарной  площади.  Город  испытывал  Егора,  Егор  пытался  понять  город,  но  дружбы  не  получалось.  Многолюдный,  голодный и  каменный, город был  чужим,  жестким  и  вороватым.  Армия  не  санаторий   –   война  не  тещины  блины:  смерть  ходит  рядом.  Но  накормить  тебя  обязаны,  и  одеть,  и  обуть. Четыре  года  службы  Егора  не  занимали  мысли  о  довольствии, надо  было  просто  прижать  интенданта  и  потребовать  все,  что   положено  бойцу.  Теперь  каждый  день  приходилось  думать  о  куске  хлеба  для  семьи  и  экономить,  растягивать.  К  этому  надо  было  привыкнуть.
   На  назначенную  ему  пенсию  невозможно  было  прожить  и  одному,  а  они  ждали  ребенка.  Егор  готов  был  носить  на  руках  эту  нежную  и  отважную  маленькую  женщину.  Решили  сдать  угол  квартирантам.  В  тесноте  да  не  в  обиде.  Деньги  пришлись  бы  кстати,  и  хозяйство  было   бы  не  страшно  оставлять  без  присмотра,  уезжая  в  деревню  к  родителям.  Дом  выходил  на  базарную  площадь,  и  это не  сулило  спокойной  жизни.  Много  тут  толклось  всякого  люда:  кто  торговал, кто  покупал,  кто  около  вертелся  с  лихим  глазом.  Вскоре  нашлась  приличная  семейная  пара,  которая  просилась  на  постой,  сторговались   об  оплате  и  стали  жить  под  одной  крышей. 
   Как-то  раз  на  праздники  поехали  Егор  с  Лизой    родителей  навестить, ну,  и  за  харчами,   конечно:  как  водится,  с  пустыми  руками  не  отпустят. Погостили,  похвастались  родным  радостной  новостью про  ребеночка   –  и  обратно  домой. А  дома   –  пустые  стены.  Ниточки  не  оставили  их  постояльцы,  все  подчистую  вывезли.  Лиза  только  охнула,  обессилено  опустив  полные  кошелки  на  пол,  а  Егор  весь  побелел  от  злости  и так  ударил  кулаком  в  косяк,  что,  казалось,  вышибет  его  прочь.  Скорее  прохрипел,  чем  сказал:
   – Мы  здесь  жить  не  будем... Увольняйся,  Лиза,  домой  возвращаемся!
   Обосноваться  решили  в  Киреево.  Киреево  –   поселок  большой,  работу  найти  легче  и  для  Егора,  и  для Лизы.  Переехали,  стали  строиться. Дом  возводили  всем  миром,  как  на  селе  принято. Деревня – не  город,  здесь  каждый  пятый  родня,  и  люди  как  на  ладони.  Сына  знают  и  по  отцу,  и  по  деду,  недобрые  дела  будут  за  тобой  хвостом  тянуться  десятками  лет,  но  и  хорошее   не  забудется. Дверь  на  прутик  замкнута,  значит,  дома  нет  никого. И  в  мыслях  ни  у  кого  не  возникнет  желания  в  избу  без  хозяев  войти.  Деревня!
   Победный  45-й  год  стал  для  них  самым  счастливым. Во;первых,  закончилась Великая Отечественная,  во;вторых,  родилась дочь  Катенька,  Екатерина  Егоровна  Каморина    –  маленький  теплый  комочек,  согревающий  душу. В;третьих,  у  Егора  и  Лизы  наконец;то  появился  собственный  дом.  Пусть  и  всего-то   –   стены  под  крышей,  но  он  уже  стоял,  их  дом,  их  крепость,  а доводить  его  до  ума время  было:  жизнь  только  начиналась.
   В июле  1948-го  года  Лиза  умерла  от  скоротечного  туберкулеза.


                13               
 
    Шум  дождя  превратился  в  чуть  слышный  равномерный  шелест:  где-то  наверху  авралом  выполняли  план  по  среднемесячным  осадкам.  Люся в  унисон  дождю  хлюпала  носом:
   –  Дядя  Егор,  а  где  дочка-то  ваша  теперь?
   – Да  ты  что,  Люся?!  Дочке  сейчас  столько,  сколько  тебе.  Работает  врачом  в  нашей  больнице,  два  шпингалета  у  них  растут,  как  у  вас  же,  – Костька  с  Маринкой.  Костька  мой  лучший  друг,  понимает  деда  с  полуслова. 
   Михаил  повертел  головой,  снимая  напряжение,  с  которым  он  завороженно  слушал  Егора:
    – Ты  прости  меня,  Егор!  Я  все  думаю,  сколько  же  человек  может  вынести  несчастий?  Было  ли  на  земле   хоть  одно   поколение,  которое  не  знало  войны?  Может,  мы  должны  были  искупить   грехи,  чтобы  дальше  людям  жилось  счастливо,  а?
   Егор  горько  усмехнулся:
    –  А,  может,  лучше  про  прялку  споешь,  философ   хренов? 
    – Нет,  петь  сегодня  не  полагается,  и  ты  зря  на  меня  ругаешься. Ты  же  бухгалтер,  или   кто  ты  там?  Должен  быть  тихим,  спокойным  и  благодарным  мне,  что  дал  тебе   исповедаться,  излить  душу.
   – Да  пошел  ты,  разбередил   мне  душу,  вот  это  точно.  Я  за  всю  жизнь  столько  о  себе  никому  не  рассказал, как  за  эти  два  дня, старый  ты  лис.  Наливай,  помянем  всех!
   Молча  выпили. Михаил  не  унимался:
   – Вот  сколько  лет  мы  с  тобой  знакомы,  Егор,  и  сидели-выпивали вместе,  а  по  душам  поговорить  времени  не  хватало. А  теперь,  оказывается,  вон  ты  какой  у  нас  герой:  три  жены  у  тебя  было.  Как  это  называется...  М-м-м,  – Миша  ввинчивал  указательный  палец  в  воздух.  –  Ну,  как  его?
   – Синяя  Борода,   – подсказал  Шурик.
   – Какая  еще  борода?  Падишах  –  вот!
   Егор   сидел,  уставясь  глазами  в  стол,  и  перекатывал   хлебные  крошки  по  цветистой     клеенке:
   –  Четыре.  Четыре  жены  у  меня  было,  но  больше  не  пытай.
   Михаил  откинулся  на  спинку  стула,   картинно  всплеснул  руками,  но, взглянув  на  сгорбившегося  Егора,  прикрыл  рот  ладошкой.
   Люся  пошла  на  кухоньку  перемывать  посуду. Мужики  потянулись  за  сигаретами,  выбираясь  из-за  стола.  Михаил протянул  пачку  «Беломора»  Шурику,  но  тот  покачал  головой.
   – Что  крутишь  головой,  али  такие  не  глянутся?
   – Я  вовсе  не  курю. Куда  вы  собрались?  Смолите  здесь,  окна  откроем.
   Он  распахнул  настежь  окна  на  улицу,  в  комнату повеяло  влажной  свежестью.  Шура,  отдернув  занавески,  уселся  на  подоконник  и  печально  сказал:
   – Батя  нам  курить  не  разрешал  и  сам  не  курил.  Легкие  у  него  слабые  были…
   – Легкие-то  у  него  потом  слабыми  стали,  –  выдохнув  в  окно  струю  сизого  дыма,  откликнулся Михаил,   –   а  курить  Никандрыч  на  войне  бросил,  рассказывал  он  как-то  мне  эту  историю.
   – Что  за  история,  дядь  Миш?
   – Таких  историй,  Шура,  на  войне  по  сто  на  день  случалось. Подмочил  твой  батя  где-то  свой  кисет  и  присел    к  товарищу  на  бревнышко  попросить  сухого табачку  на  козью  ножку.  А  тот чего-то  завыкобенивался,  мол,  свое  надо  иметь. Ну,  Никандрыч,  конечно  дело,  обиделся  и  отошел  подальше,  а  тот  ему  вслед  еще  приговаривает:  мол,  не  умеешь  курево  сухим  держать – бросай  курить.   В  это  время  случайный  снаряд  откуда  ни  возьмись –  да  в  это  бревнышко, да  в  товарища!  Рука  его  с  зажатым  кисетом  к  ногам  твоего бати  упала.  Так,  сказывал,  навек  и  отворотило.
   – Оно  и  к  лучшему,  –   поддержал  Егор.  –  Когда  сидишь  в  окопе  али  в  засаде,  а  курить  нельзя,  вот  уж  муки-то  терпишь  адские.
   Шура  высунул  руку  в  окно  и  умылся  пригоршней  дождевой  воды,  явно  скрывая  выступившие  слезы.  Егор  подал  знак  Михаилу,  чтоб  тот  как-то  отвлек  парня  разговорами.  Михаил  кашлянул  и  деловитым  голосом  спросил:
   – Шура,  а  нам  ведь  как-то  выезжать  надо:  самоволка  закончилась.
   – Выезжать?  –   Шура  растирал мокрое  лицо  руками.
  – Честно  говорю   –   единственного  тракториста,  сам  лично  угостил  сегодня  до  положения  лёжа: могилу  он  копал.  Завтра  утром  что-нибудь  придумаем,  а  сегодня  сам  видишь,  – Шура  показал  рукой  на  струи  дождя  за  окном.   –  Переночуете  у  нас.
   – Да-а-а,  незадача.  Что  скажешь,  Егор?
   – А  чего  Егор-то?  Ты  ж  водила.  Я  тебя  предупреждал,  что  в  дождь  не  выедем,   –  Егор  выглянул  в  окно,  осмотрев  низкие  облака.
   – Ранний  гость  –  до  обеда,  а  поздний  –  до  утречка. Знать,   так  Никандрыч  захотел,  чтоб  помянули  его  здесь.
               
                14
   
    Степаныч возвращался  домой  и  щедро материл  двух  женщин,  которые   своим  неслыханным  нахальством  и  куриной   бестолковой  суетливостью  сбили  его  с  панталыку. А  он  тоже  хорош,  повелся  на  бабью  истерику:  в  законный  выходной,   в  жару, в  духоту  разъезжает  по  округе,  как  последний  олух,  ищет  загулявших   инвалидов.  Сейчас  он  приедет  и  прочистит  им  мозги   –   и  этим  курицам,  и  их  мужьям,  которые развели  дома  анархию. У  них  уши  в  трубочку  завернутся.  Милицию  за  три  километра  обходить  будут.
   У  поворота  к  Сычам  он  притормозил,  подумал  немного  и  свернул. Решил  сторговать  сена  для  тещиной  козы,  а  то  уже  всю   плешь ему  проели. Корову  они  не  держали,  соседи  сами,  чисто  из  уважения, приносили  каждый  день  трехлитровый  бидон   парного молока. Но  теща  свято  верила  в  целительность  козьего  молока  и  ни за  что  не  хотела  расставаться  с  бодливой  Манькой,  заботы  о  которой  ложились  опять;таки  на  его  плечи.  Вообще;то,  с  тещей  они  ладили,  она  хорошо  готовила,   занималась и  огородом  и  домом  –   не  то  что  дочь  ее   Зинаида,  а  уж  тем  более  внучка  Татьяна. 
   Зина  работала  завхозом  в  детском  саду.  Работа  вроде  не  пыльная  в  смысле  физического труда,  но,  тем  не  менее,  почему-то  изматывавшая  ее  до  полного  изнеможения.  С  годами  она  из  тоненькой  улыбчивой  девчонки  с  длинной  толстой  косой превратилась  в  рыхлую  тетку  с  вечной  головной  болью,  изжогой  и  крутыми  завитушками  химической  завивки  вместо  давно  обрезанной  косы.  Начался  этот  процесс  превращения,  наверно,  со  времени  родов. Роды  были  тяжелыми,  Танюшка  родилась  слабенькой,  и  он,  тогда  еще  зеленый  сержантик,  метался  между  домом  и  работой  без  сна  и  отдыха.
    Переезд  к  ним  Зининых  родителей  показался  ему   спасением.  Теща  взяла  на  себя  все   хлопоты  по  хозяйству,  тесть  был  немногословен  и  незаметен,  постепенно  все  уладилось  и  пришло  в  норму. Тогда  он  и  почувствовал  все  неудобства  и всю  тесноту  их  жилища.  Зинаиду  стало  раздражать  поскрипывание  их  кровати,  отделенной  тонкой  перегородкой  от  общей  комнаты,  где  спали  родители  и  дочка.  Чуть  ли  не  всякий  раз,  когда  он  намеревался  исполнить  супружеский  долг,  ему  раздраженным  шепотом  объясняли,  что  может  услышать  мама,  потом  –   что  может  услышать Таня.  Когда  обстоятельства  складывались  благоприятно,  то  оказывалось,  что  у  Зинаиды  от  головной  боли  и  усталости  просто  раскалывается  черепная  коробка.  Он  незаметно  для  себя  стал  больше  времени  отдавать  работе,  стал  расти  в  званиях  и  весе.               
     Как-то  тихо  умер  тесть  несмотря  на  то,  что  ежедневно  выпивал  по  литру  козьего  молока. Вскоре  перебрались  в новый  просторный  дом,  где  у   каждого  была  отдельная  комнатка.  Вместо  старой  супружеской  кровати  Зинаида  купила  в  новый  дом  две  односпалки,  убеждая  его  в  том,  что  теперь  они  будут  высыпаться  гораздо  лучше. Оказывается,  его  храп  и  сильно  потеющее  тело  не  давали  ей  спать  целыми  ночами. Других  детей  в  семье  Степаныча  так  и  не  появилось.  Дочь  Татьяна,  с  рождения  оберегаемая  всеми  от  всего,  выросла  в  дебелую  девицу  со  средними  оценками  в  школьном  аттестате  и   высокими  требованиями  к  жизни.  Второй  год  она  пыталась  поступить  в  институт, бродила по  дому  с  учебником  в руках, отлынивая  от  домашних  обязанностей,  но  пока  безрезультатно. 
    Сторговавшись  недорого  и  быстро,  Дырыгин договорился,  что  сено  хозяин  привезет  ему  завтра  сам.  Удовлетворенный  хоть  каким-то  полезным  для  себя результатом  поездки,  он  немного  успокоился  и  снова  выехал  на  основную  дорогу.  Прочищать  мозги старикам  ему  уже  расхотелось,  завтра  сами  придут  к  нему  извиняться.  С  другой  стороны  –    жена  не  знает,  что   ему  известна   развязка  этой  истории.  А  ведь  он  мог  и  не  найти  инвалидов  и  сейчас  искать  их  по  другим  деревням. Обдумав  ситуацию  за  несколько  минут  и  решив,  что  он  вполне  заслужил  сегодня  праздник  для  души,  Степаныч  резко  развернул  мотоцикл  и  направился  в  сторону  Тугарей.  В  деревне  Тугари  жила  Инга.
   С  Ингой  Степаныч  познакомился  два года  назад,  когда  у  нее  утонул  муж,  а  он  расследовал  обстоятельства    его  смерти.  Инга  была  странной  –   странной  во  всем.  И  поразила  его  с  первых  минут,  как  только  он  ее  увидел.  Длинные  черные,  отливающие  блеском  волосы  небрежно  заплетены  в  косу,  смуглая  кожа,  высокие,  чуть  выдающиеся  скулы  на  округлом  лице, карие, почти  шоколадного  цвета,  глаза,  длинные  изогнутые  ресницы  и  взгляд прямой,  спокойный  –  такой,  что  самому  впору  отвести  глаза. Небольшого  роста,  худенькая,  с  острыми  грудками,  наверно,  не  знавшими,  что  такое  лифчик  и  вызывающе торчащими  под  ветхой  мужской  рубашкой, она  была  похожа  на  подростка.  Но,  как  выяснилось  при  составлении  протокола,  лет  ей  было  тридцать. У  нее  было  трое детей  –    совершенно  разных,  не  похожих  друг  на  друга  мальчишек  от пяти  до одиннадцати  лет. 
     На  ее  ногах и  запястьях  он  увидел  свежие  синяки  и  попросил  показать  руки  целиком. Инга,  ничуть  не  смущаясь,  быстрым  движением стянула  с  себя  рубаху. На ее  предплечьях  тоже  были  видны  синяки,  похожие  на  отпечатки  пятерни,  а  он  не  мог  оторвать  глаз  от  нахальных    коричневатых  сосков,  уставившихся  на  него. Жар  охватил  все  его  тело.   Почувствовав,  что  начинает  краснеть,  и  злясь  на  себя за  это,  Степаныч  грубо  приказал  ей   одеться. 
     Она вела  себя  спокойно,  скорее,  даже  равнодушно,  никаких  эмоций  по  поводу  гибели  мужа не  проявляла,  на  вопросы  отвечала  односложно,  и  стала для  капитана  первой  подозреваемой.  Но  соседи  отвергали  подозрения  Дырыгина,  говорили,  что  ни разу  не  слышали  ссор  и  не видели  потасовок  в  этой  семье.  То  же  самое  утверждала  мать  Инги,  живущая  на  соседней  улице.  Детей он  допрашивать  не  стал. Инга  объяснила  наличие  синяков  неосторожностью  в  играх  с  детьми.  В  заключении  патологоанатома  значилось,  что  смерть  мужчины  наступила  в  результате  перелома  основания  черепа  при неудачном  нырянии  в  водоем.  Степаныч  приехал  на  похороны,  потом сам  привез   решение  суда, через  несколько  дней,  сам  от себя  не  ожидая,  –   личные  вещи  погибшего.  Тогда ; то  у  них  все  и  завертелось.          
     Приехал  он  под  вечер.  Инга,  скупо  роняя   слова,  пригласила в дом поужинать,  немного  погодя отправила  детей  к  матери.  Они  сидели  на  кухне  и  пили  чай.  В  доме  было  почти  стерильно  чисто,  и  он  удивился  про  себя,  как  можно  поддерживать  такой  порядок с  тремя  сорванцами.  Говорить  было  особенно  не  о  чем,  он  бормотал,  потея,  что-то  о  ходе следствия,  пытался  рассказывать  случаи  из  практики,  она  молча  слушала,  опустив  глаза  и  делая  мелкие глотки  из  пиалы,  –  уставшая  и  трогательная.  Стемнело,  когда  она  вышла  его  проводить,  но  мотоцикл  глох  и  не  желал  заводиться.  Тогда  она  молча  взяла  его  за  руку  и  повела  в  дом. Заведя   в закуток,  где  стояла  большая  кровать,  она  одним  движением  сдернула  покрывало, легко  выскользнула  из  платья  и  встала  перед  ним  совсем  нагая.    Коричневые соски  вздернутых  грудок упирались  ему  в  живот,  а  она  быстро  расстегивала   пуговицы  его  милицейской рубашки. Доски под матрасом удивленно скрипнули от тяжести его тела, это  было  последнее,  что  он  успел  отметить  про  себя.  Молодая  женщина  распустила  волосы  и  накрыла  его  их  черной  волной… 
    Инга  была  горячей,  неутомимой  и  изобретательной,  Степаныч,  к  собственному  удивлению,  обнаружил  в  себе  неиссякаемые  резервы. Ночь  пролетела  как  пять  минут,  рассвет  удивил  обоих. В  четыре  утра  Инга  сказала,  что  ему  надо  уезжать.  Он  быстро  оделся,  с  пол-оборота  завел  мотоцикл  и  уехал.  Они  начали  встречаться.  Не  слишком  часто,  как  получалось:  капитан  дорожил  своей  репутацией. 
     Дом  Инги  был  счастливо  расположен  на  отшибе  от  деревни  на  высоком  берегу  реки,  но  конспирация  по  прибытии  и  убытии  составляла  часть  будоражившего  кровь  приключения.  Степаныч   «полюбил»  рыбалку.  Купив  по  пути  рыбы  у  настоящих  рыбаков,  в  гремящем  дождевике  и  болотных  сапогах  он  приезжал  к  ней  на  сутки. Инга  ничего  не  требовала  и  всегда  была  ему  рада.  Он  не  собирался  оставлять  семью,  но  и  без   Инги  уже  не  мог  представить  своей  жизни.  Они  не  говорили  о  чувствах,  о  любви,  но  им  было  хорошо,  во  всяком  случае,  ему. Он  подкидывал  ей  то  пятерку,  то десятку,  а  когда  выдавали  квартальную  премию,  не  жалел  и  четвертак.  Она  молча  убирала  деньги  в  шкаф,  не  выказывая  никаких  эмоций.  Смеялась  над  его  вычурным  именем  Аристарх,  говорила,  что  оно  не  человеческое,  спрашивала,  как  мама  звала  его  в  детстве.  Как  и  жена,  называла  его   по  фамилии:  Дырыгин,  только у  нее  это  звучало  гораздо  ласковее,  с  насмешливым  перекатом. Позже  выяснилось,  что  злополучные  синяки  на  ее  теле  были  все-таки  следствием  мужниных  побоев,  которые  она   сносила  молча  и  безропотно,  понимала – ревнует.  Странная  она  была. Ее  молчаливость  бесила  капитана,  но  и  притягивала,  и  через два  года  Инга  оставалась  для  него  загадкой. 
   Жена  Зинаида  ворчала  по  поводу  его  длительных  командировок,  но  у  нее  не  возникало  и  тени  сомнения  в  его  моральных  устоях. Жизнь  Дырыгина  делилась на  две  части:  неторопливая  и  монотонная  в  семейном доме  и  кипучая,  страстная  на  высоком  берегу  Тугарки.
   Капитан  выжимал  ручку  газа,  улыбка  блуждала  по  его  лицу.  Он  уже  был   благодарен  крикливой  Анне  Прокоповне,  которая  пусть в  недопустимо  нахальной  форме,  но  подкинула-таки ему  крепкое  алиби  на  сегодняшний  вечер. Перспектива  дороги  упиралась  в  темно-синюю  тучу,  воздух  был  наэлектризован, и  это  совпадало  с  состоянием  Степаныча.

 
                15
    
    Со  стороны  Грузлёво  в  небе  играли  зарницы – оттуда  надвигалась гроза.  Прошло  уже  несколько  часов,  как  Степаныч  уехал  на  поиски  Егора,  а  вестей  все  не  было.  Подождав  еще  немного,  нервно  переходя  от  одного  окна  к  другому,  Нюра  решилась  снова  пойти  к  милиционеру. За  Валентиной  заходить  не  стала,  пошла  одна.
     На  стук  из  ворот  вышла  Зинаида. В  приоткрытую дверную  щель  она недовольно  оглядела  Нюру  с  ног  до  головы  и лениво  буркнула,  не  дожидаясь  вопроса:
     – Нет  его.  Не  приехал  еще.
    Дверь  захлопнулась  и  тут  же  открылась  вновь.  Высунув  голову  в  накрученных   бигуди  и  взяв  на  два  тона  выше,  Зина  начала  выговаривать  Нюре,  стоявшей  все  в  той  же  виноватой  позе:
     – Совесть-то  есть  у  вас?!  Мужика  дома  не  вижу.  Выходной  день,  а  он  мотается  туда-сюда.  У  вас  что  ни  день  –  не  понос,  так  золотуха.  Они  как  люди отдыхают,  а  милиционеру  что?  Он  не  человек,  у  него  семьи  нет!
     Ворота  захлопнулись,  во  дворе  гавкнула  собака. Нюра  поспешила  прочь.  Втянув  голову  в плечи  и  опустив  глаза,  она  хотела  стать  невидимой.
     – Кор-р-рова...  Ни  здрассьте  –  ни  насрать.  Облаяла  как  собака! –  Зло  выговаривала  она  про  себя  ответные  слова  Зинаиде,  пришедшие в  голову  задним  числом. – Тебе  бы  так-то  отдыхать,  как  мне!
    Крупная  дождевая  капля  упала  на  лоб и  скатилась  по  переносице,  вторая,  третья,  четвёртая…  Послышался  нарастающий  шум  приближающегося  ливня,    сверкнула  молния,  и  прямо  над  головой  небо  словно  треснуло,  оглушив  раскатами  грома.   Нюра  прибавила  шаг  и  почти  бегом  припустила  к  Катиному  двору.
    – Мама?! Ты  откуда  мокрая  вся?! –  Катерина  стягивала  с  ее  плеч  влажную  от  дождя  кофту.
    Маринка,  подбежав  к  бабушке,  запустила  ручку   ей   в карман и,  не  найдя  там  обычного  гостинца,  надула  губки.  Нюра  погладила  внучку  по головке:
    – Не  принесла  сегодня  бабушка  ничего,  не  собиралась  к  вам,  дождь  загнал.  Завтра  гостинчик  принесу  нето.               
    – Не  хочу  завтра,  хочу  сейчас,  – захныкала  Маринка,  отталкивая  ее  руку.
     С  дивана  приподнялся  зять,  читавший  с  Костиком  книгу:
    –  Здрассьте.  Марина,  иди  ко  мне,  не  приставай  к  людям.
    –  Здрассьте.  Все  лежите?  –  Нюра  сухо  кивнула  зятю.
    – Ну  мама! Чего  ты?  Женя  с  дежурства  пришел,  – Катя  с  недовольным  видом  потянула  мать  на  кухню.   – Чаю  налить?
    – Ничего  мне  не  надо  наливать,  – Нюра  обиженно  поджала  губы. –  Отца  три  дня  дома  нет,  а  они  лежат,  отдыхают,  и  дела  никому  нет.
    Нюра  говорила,  а  сама  между  делом  оглядывала  кухню,  удовлетворенно  отмечая,  что  кругом  порядок:  печка  аккуратно  побелена,  на  окнах голубенькие  занавески,  посуда  расставлена  по  полкам.  Катерина  включила  электроплитку,  спираль  которой  стала  алой,  и  поставила  чайник: 
     – Ну  мама!  Чего  ты  опять  придумываешь,  что  с  отцом?
     – Пропа-а-ал,  проп-а-ал  твой  оте-е-ц,  –  с  неожиданной  силой,  подвывая,  заголосила  Нюра.
    Из-за  занавески  показалось лицо  Жени.  Стоя  за  спиной  тещи,  он  крутанул  пальцем  у  виска,  показывая  на  Нюру.  Катя  махнула  на  него  рукой,  – мол,  сами  разберемся.   
    – Ну  мама!  Нормально  говори,  что  случилось?
    Нюра  так  же  мгновенно  прекратила  плач  и  перешла  в  наступление:
    – Что  ты  заладила – «ну  мама,  ну  мама»?! С  кем  говорить-то? Один  обормот  лежит    книжки  почитывает,  над  матерью  подсмеивается,  эта  заладила  одно  свое  «ну  мама»,  а  этот, – она  махнула  рукой  в  сторону  комнаты, –   вовсе  ни  Богу  свечка,  ни  черту  кочерга!  Что  случилось...  Отец  пропал,  вот  что  случилось!
   Катя  едва  добилась,  чтобы  мать рассказала  по  порядку  все,  что  произошло,  начиная  с  вечера  пятницы.  Она  внимательно  слушала,  пододвигая  к  Нюре  между  делом  сахарницу,  вазочку  с  вареньем,  чуть  приподнимая  ладошку,  останавливала  слезливые  материны  причитания.  Светлые  Катины  бровки  реагировали  на  перипетии  рассказа,  а  губы  чуть  заметно  шевелились,  повторяя  про  себя  услышанные  слова:  Егор  всегда  говорил,  что  это  у  нее  от  Лизы.  Сама  Катерина  Лизу  не  помнила,  ей  не  было и  трех  лет,  когда  мама  умерла,  но  все  говорили,  что  они  очень  похожи: овал  лица,  фигурка  и  даже,  как  ни  странно,  некоторые  привычки. От  отца  Кате  достались  голубые   глаза,  светлые  волосы  и,  наверно,  характер. Катерина  знала  себе  цену,  но  не  любила  быть  на  виду,  спокойно,  по-доброму  сглаживала  все  острые  углы  и  гасила  опасные  искры.  Правда,  в  пиковых  ситуациях  могла  сказать  так  остро  и  дерзко,  что  это  ошеломляло оппонентов.  Действовало  даже  не  столько  то,  что;  она  сказала,  а  то,  что  сказала  это  она  –  такая  на  вид  мягкая,  пушистая  и  непритязательная.
    – Ну,  и  к  чему  ты  развила  такую  кипучую  деятельность? –  Катя  мелкими  движениями  собирала  на столе  крошки  рассыпавшегося  печенья. –   Вот  приедут  Дырыгин  с  отцом,  тебе  же  еще  и  попадет  от  каждого.  Правильно  в  милиции  сказали:  происшествий  нет.  Из  любой  больницы  нам  бы  с  Женей   уже позвонили.  За  рулем  не  отец,  он,  может,  ждет,  когда  Батохин   протрезвеет.  И  приедут.
    Нюра  оторопело  смотрела  на  Катю,  она  никак  не  ожидала,  что  и  здесь  не  найдет  союзника:
    –  Ой-е-ей,  как  она  все  разложила!  Правильно  говорят: чужую  беду  руками  разведу.  Вот  твой  бы,  –  Нюра  снова  кивнула  в  сторону  комнаты, –   пропал  бы  на  три-то  дня,  я  бы  посмотрела,  как  ты  забегала  бы.
    Она  наклонилась  к  Кате  всем  корпусом   и  шепотом  заговорщика,  почти  не  разнимая  губ,  проговорила:
   – С  бабами  они!  Не  понимаешь  что  ли?  Батохин-то  известный  ходок.
    – Ну  мама! Ладно,  Батохин.  А  отец-то  свечку  что  ли  держит?  Или  тоже… –  Катя,  чтобы  не  рассмеяться,  прикрыла  губы  ладошкой. –   Что  ты,  ей  богу,  на  стариков  наговариваешь?      
  –  Э-э,  что   ты  в  этом   понимаешь! – Нюра  прихлебнула  горячий  чай  и  поморщилась. Катя  вдруг  спохватилась:
   –   Постой-ка,  вчера  женщина  заходила,  просила  передать,  что  Василий Торохов   умер,  похороны  сегодня.  У  тебя  ворота  заперты  были,  она  к  нам  пришла.  Может,  отец  там?
   За  спиной  Нюры  снова  колыхнулась  занавеска,  Женя,  беззвучно  смеясь,  делал  большие  глаза  и  крутил  пальцем  у  виска.  Катерина  уже  сердито  посмотрела  на  него:
     –  Же-ень,  перестань.
   Нюра,  не  оборачиваясь,  будто  видела  всё  затылком, произнесла   тоненьким  ехидным  голосом:
    – Что,  милый  зятек,  козьи  морды  теще  строишь?  Спать  тебе,  поди-ко,  мешаю?  Ну,  спите,  отдыха-а-йте,  –    она  встала  из-за  стола и  даже  чуть  поклонилась  Кате.
    –  Спаси-и-бо.  Попо-о-тчевали,  не  вы-ы-гнали  глупую  старуху,  умным  сове-е-том  помогли   матери-и,  –   все  это  она  говорила,  уже  натягивая на  себя  еще  не просохшую  кофту  и  пытаясь  попасть  ногой  в  калоши.
    –  Отдыхайте,  милые  дети!  –  Нюра  с каменным лицом  перешагнула  через  порог  и  увесисто  хлопнула  дверью.
   Катя  и  Женя  переглянулись,  одновременно  пожав  плечами,  потом Катерина  схватила  зонт  и  выбежала  за  матерью. Нюра  стояла  на  крыльце,  вытирая  злые  слезы  и  брызги  от  дождя.  Выхватив  из  рук  Кати  зонт,  она  нервно  попыталась  раскрыть  это  хваленое,  сложенное  в  три  раза  японское  чудо:
    – Ро;стишь  их,  ро;стишь!  Тащишь  и  сырым  и  вареным   –    нет,  хоть  масло  на  голову  лей,  все  равно  мать  –   никто!
    Наконец  зонтик  раскрылся.  Подняв  его  высоко  над  собой,  она  бросила  Кате, не  повернув  головы:
    –  Больничный  завтра  на  отца  оформишь  и  мне  принесешь.  Поняла?!
    –  Ну  мама!..   –  начала  Катерина.
    – Попробуй  только  не  сделай! – Нюра  вышла  на  улицу,  нарочно  не  закрыв  за  собой  ворота.
   Тридцатилетняя  женщина  вдруг  почувствовала  себя  ребенком,  беззащитным  и  зависимым. Постояв  на  крыльце  несколько  секунд,  она  вздохнула,  пробежала  под  дождем  к  воротам  и,  плотно  задвинув  засов,  вернулась  в  дом. 


                16
   
   Нюра  обиделась. Дождь  хлестал  ее по  спине,  она  шла,  не  разбирая  дороги,  черпая  калошами  из  разлившихся  пузырящихся  луж.  Хлипкий  зонтик,  который  она  держала  слишком  высоко,  сносило  ветром  то  вперед,  то  назад,  он  не столько  защищал  ее,  сколько  растрачивал  последние  душевные  силы.  Обида  на  Катерину  точила  сердце.  Она  шла,  мысленно  изливая  душу  кому-то  невидимому,  кто,  безусловно,  был  на  ее  стороне,  а  главное – слушал, не  перебивая. Ну,  как  тут  не  обидеться?  Хорошая  бы  дочь  сидела  да  поддакивала,  как-то  сочувствовала бы несчастной    матери,  а  эта  все  отца  выгораживает.  Видно,  чужая  кровь  и  есть  чужая,  а  по  душам  Нюре  и  поговорить-то  не  с кем.  А уж  она  ли  не старалась,  относилась  к  ней,  как  к  родной  дочери? 
    Нюра  силилась припомнить  Катю  маленькой,  но  в  голову  лезли  какие-то  глупости,  их  перебранки,  когда  девочка  чем-то  выводила  ее  из  себя. Кате  было,  наверно,  лет  шесть,  когда  однажды  ее  послали  мести  двор.  Петька уже  тогда  родился,  малой  совсем  был,  орал,  не  переставая,  а  помощница   как провалилась. Нюра  выскочила  на  крыльцо  и  увидела,  что  двор  подметен,  а  в  центре  его  Катя  выложила  из  куриного  помета  огромный  правильной  формы  квадрат  и,  высунув  от  сосредоточенности  язык,  уже  заканчивает  выкладывать  диагонали.  Ну,  ясное  дело,  шлепнула  пару  раз по  заднице:  это  эсколь  времени  на  срамоту  такую  потратить  –  куриные  какашки  щепочкой  собирать  и  раскладывать,  ладно  бы  в  куклы  играла!  Вспомнила,  как  они  вместе  шили  куколку  из  тряпочек,  Кате  понравилось.  А  еще,  как в  первый  класс  пошли,  вспомнила. Нюра  сама  тогда  ей  коски  заплела  с  бантиками,  в  белый  фартук  одела  и  за  руку  повела  в  школу,  а  все  встречные  качали  головами,  прицокивая,  и  спрашивали  с  улыбкой:
    –  Что,  Нюра,  дочку  в  первый  класс  ведешь?  Какая  басенькая  девочка-то,  наря-я-дная!
    – А что,  мы  хуже  других, что ли? –   всякий  раз  горделиво  отвечала  Нюра.
    Вспомнила,  как  первый  раз  увидела  Катю  в  доме  Егора,  той  тогда  лет  пять  было.  Белые  кудряшки  на  висках,  глазищи  огромные  голубые,  сама  тощая,  как  скелетина,  и  пугливая.  Все руку  ее  отталкивала,  конфету  брать  не  хотела  и  жалась  к  золовкиному  подолу.  А золовка  Лукерья  гладила  девочку  по  головке  и  приговаривала,  обращаясь  то  ли  к  Нюре,  то  ли  к  Кате:
   –  Привы-ыкнется,  привы-ыкнется.  Все  хорошо  будет,  привы-ыкнется, –  а  у  самой  слезы  капают,  будто  девочку  на  съедение  отдают.
   Вообще-то  с  Катей  хлопот особых  не  было   –   заберется  с  книжкой  куда-нибудь  в  уголок,  и  не  слышно  ее,  и  не  видно,  с братиками  маленькими  водилась,  помогала,  это  да,  ничего  не  скажешь.  И  в  школе  ее хвалили,  и  в  институт  сама  поступила,  врачом  стала…
   А  хорошо  это  она  сообразила  про  больничный-то.  Каким  и  когда  вернется  Егор,  неизвестно  еще,  ясно,  что  с  работой завтра  будут  проблемы,  а  тут больничный  лист,  нате  вам.  Нюра,  конечно  же,  и  сама  могла  бы  замять  ненужные  разговоры,  но  на  каждый  роток  не  накинешь  платок. Егор был  начальником  отделения  Госстраха,  где  она  работала  агентом,  ее  начальником,  ну,  и  еще  совмещал  работу  с  председательством  в  разных  обществах  и  советах.  Уважали  его,  получал  хорошо,  да еще  пенсия.  Если  бы  пил  поменьше,  то  жили  бы  как  кум  королю  и  сват  министру.  А  так  ведь  только  болезней  и  накопил  немеряно.  Хотя,  положа  руку  на  сердце,  и  накопления  и запасы  у  Нюры  были.  А  как  без  запаса  жить-то?  Не  в ее  это  характере. В  кладовке,  на  по;длавке,  по  чуланам  стояли  коробки  с  тушенкой,  спичками,  солью  и  сахаром.  Да  у  нее  стратегический  запас  поболе,  чем  в  действующей  армии  и  гражданской  обороне,  вместе  взятых!  Она ворчит  и  пугает  Егора скорой  нищетой,  чтоб  не  расслаблялся  и  не  злоупотреблял.  Да  и  народ  кругом  завистливый,  скорее  пьяницу-забулдыгу  пожалеют,  чем  крепкого  хозяина. А  она  и  Кате  на  дом  добавила,  и  Петьке  в  город  посылает,  Максима  скоро  учить  опять же  надо…   Запас  карман  не  тянет!  С   малолетства  запомнила,   что  такое  голод,  когда  никто  заплесневелой  корочки  не  подаст,  на  собственной  шкуре  испытала. Потому  и  слово  себе  дала,  что  у  нее  будет  все,  что  ее  дети  голодать  не  станут.  Слава  Богу,  до  смерти  всего  хватит. А  Торохов;то  Василий  помер!
    Она  поднялась  на  крыльцо  своего  дома,  встряхивая  зонтик, скинула  промокшие  галоши. Вошла  в  избу,  сбросила  отяжелевшую  от  дождя  кофту.  Не  отвечая  на  вопрошающий  взгляд  сына,  прошла  в  свою  комнатку  и  переоделась  в  сухое. Заварила  крепкого  чаю  с  малиной,  немного  подумала  и  достала,  пошарив  в  кухонном  столе,  вчерашнюю  бутылку  водки,  плеснула  с  глоток  прямо  в  чай.  Горячее  тепло  мгновенно  разлилось  по груди,  мысли перестали  нестись  галопом,  отпустила  боль  в  затылке.
    –   Мам,  открой  шифоньер,  брюки  надо, –  Максим  стоял  в  проеме  двери,  скрестив  руки  на  груди. –  Что  ты  все  закрываешь,  воров  боишься?
    Нюра  тяжело  поднялась  из;за  стола  и,  запустив  глубоко  в  печурку  руку,  достала  увесистую  связку  ключей:
    –  Воро;ов. Да  вы хуже  воров.  Зачем  тебе  брюки?  Изгваздаешь  только,  вон  какой  дождина  хлещет.
    –   До  Вовки  добегу,  учебник  нужен.   
   – Рассказывай  мне  тут,  «до  Во-о-вки»!  До  Вовки;то  и  в домашнем  мог  бы   добежать,  –   Нюра,  устало  ворча,  открыла  шкаф  и  уселась на  диван,  наблюдая,  как  сын  одевается.  Тот  натянул  брюки  от  выпускного  костюма, свежую  рубашку,   долго  и  очень  близко  разглядывал  в  зеркале  свое  лицо,  поворачивая  его,  то  вправо,  то  влево.  Она  вздохнула,  исподволь  любуясь  сыном  как  собственным  произведением.  Значит,  к  Ирке  Коркиной  собрался. Ну,  пущай,  девка  хорошая,  мать  в  столовой  работает.
    – Максим,  поздно  вернешься  –   меня  не  буди, –  помолчала  и добавила, –  отец  придет  – пусть  тоже  не  будит,  выспаться  сегодня  хочу.
   Посидев  в  одиночестве,  Нюра  пошла  доить  корову  и  кормить  скотину.  Потом  вяло,  безо всякого  желания  чего-то  поела  сама, не  замечая  вкуса еды.  Нудно  шел  дождь,  не  пуская  выйти  во  двор,  делать по  дому  ничего  не  хотелось.  Она  прилегла  в  надежде  заснуть,  но  сон  не  шел  как нарочно.  Мысли  роились  в  голове,  путались,  возникая  ниоткуда.  О  чем  же  она  думала   раньше,  пока  этот  ирод  не  лишил  ее  покоя?  Наверно,  о  том,  что  приготовить  на  ужин,  о  стирке,  корове,  о  Максиме.  За  эти  два  дня  все  всколыхнулось,  вспомнилось  то,  о  чем  и  думать  давно  забыла. 
    Торохов  умер!  Вот  так  дела…  Нестарый ведь  еще  был,  крепкий  такой.  Быстро  его  Клава  за  собой  увела.  Царствие  им  небесное,  не  к  ночи  буде  помянуты.   Говорят,  если  в  доме  два  покойника  сразу,  то  и  третьему  быть.  Вот  мужики!  Не  могут  они  без  баб  прожить,  а  бабы  без  них  живут  –   не  пускаются  в  пьянку,  под  забором  не  валяются.  А  почему?  Да  потому,  что  все  на  них  держится  всегда.  Мужики  что? Барствуют  на  всем  готовеньком,  к  трудностям  не  готовы,  о  детях  голова  не  болит. Хороших  Бог  прибирает,  а  этот  аспид  запиться  никак  не  может,  чтоб  он  издох,  пожить  бы  на  спокое…
    –  Что  это  я  бороню-то, дур-ра... – Нюра  спохватилась,  присела  на кровати  и,  отыскав  глазами  иконку,  висевшую  в  уголке  спальни,  прочитала  «Отче  наш».
    –  Господи,  прости  меня  грешную, –  шептала  она,  широко  крестясь.
   Снова  легла,  зябко  передернув  плечами,  укрылась  одеялом. Представила,  что  вот  так  одна  будет  проводить  ночи  в  их  постели.  Никто  уж  не  будет  тискать  ее  за  грудь,  пусть  небольшую  и  потерявшую  форму  от  долгого  кормления  сыночков,  но  еще  крепкую.  Откинув  одеяло,  она  пощупала себя.  В  доме  вот  так  же  будет  пусто  и  тихо,  никто  не  обнимет  ее  сильными  руками  в  минуты  нежности,  не  рассмешит  шуточками  и  присказками.  Что  уж  она,  право  слово, набросилась  на  Егора?  Знала  ведь,  за  кого  шла…
               
                17

     Нюре  только-только  исполнился  двадцать  один  год,  когда  она,  сбежав  от  нелюбимого  мужа,   приехала  в  Киреево.  Сняла  угол  в  доме  у  Макарьихи,  дальней  родственницы  матери, устроилась  счетоводом  в  контору. В  первое   время  наслаждалась  свободой  и независимостью,  но  вскоре  поняла,  что  находится  в  довольно  двусмысленном  положении. Давние  и  новые  подруги  не  особенно  охотно  приглашали  ее  в  свои  семейные  дома,  а  ходить  на  вечерки  с  теми,  кто  был  еще  не  замужем,  было  не совсем  ловко:  все-таки  уже  не  девочка.  Одним  словом, – разведенка. На  деревне  всегда  существовал  свой  негласный  этикет  и  свой  табель  о  рангах.
   Работу  свою  Нюра  делала  добросовестно  и  аккуратно,  схватывала  все  на  лету,  претензий  ни  от  кого  не  слышала. Она умела  находить  общий  язык  со  всеми  и   быстро сдружилась  с  сослуживцами.  На  праздничных  вечеринках  отбивала  дробь  каблуками  в  кругу  наравне  с другими,  могла  подтянуть  песню,  а  уж  рассказчицей  была  и вовсе  отменной. Вечерами  шила  или  вышивала,  помогала  Макарьихе  по  хозяйству,  терпя  ее  нравоучения  и  советы. Любила  наводить  чистоту  в  доме.  Задумает  уборку  и  –  как  ветер: скатает  домотканые  половички,  выхлопает  их  во  дворе,  ведро  воды,  тряпка  с  дресвой,  юбку  заткнула  повыше  и  давай  выскабливать  половицы.  Потом  на  влажный  еще  пол  настелет  чистого  тканья,  сядет, вся  взмыленная,  и  любуется  наведенным  в  доме  порядком. Макарьиха  стоит  у  притолоки,  подпирая одной  рукой  щеку,  и  вполголоса  выговаривает:
    –  Чего  уж  кажинный  божий  день  пол-от  скоблить,  какая  уж  больно  грязь-то  у  нас,  да так  ить  сгноишь  мне  скоро  дом-от, подполье  мне  зальешь, Нюша.
    С  наступлением  холодов  принесет  Нюра  в  избу  охапку  дров  из  сарая,  а  Макарьиха тут  как  тут:
    – Нюшенька,  неужто  замерзла?  Эстоль  принесла,  на  неделю  хватит,  так  ведь  и  дров-то  не  напасешься.  Хозяйка  свою  печку  знает,  а  печка – хозяйку.
   Наденут они на  себя  старенькие  телогрейки  да  обрезанные  валенки  и  пьют  вприкуску  горячий  чай  из  самовара  для  «сугреву».
     Егору  Дмитриевичу  Каморину  в  то  время  было  лет  тридцать,  работал  он  в  той  же  конторе,  что  и  Нюра,  старшим  счетоводом.  Всегда  чисто  одет,  на  руках  поверх  рубашки черные  сатиновые  нарукавники  с  резинками,  чтобы  локти  и  манжеты  не  пачкать  чернилами.  Он  на  удивление ловко  щелкал  деревянными  костяшками, накрывая огромной  ладонью чуть  ли  не  половину  счет:  прибавил,  вычел,  скинул – засмотреться  можно  было.  Говорили,  что  ни  один  ревизор  в  его  балансах  никогда  не  находил    ни  одной  ошибки,  все  было  тютелька  в  тютельку. А  сколько  знал  всяких  прибауток  и  присказок!  Всех  женщин  рассмешит  и  всем  комплиментов  отвесит.  Нюре  он  сразу  понравился просто как  человек,  женатых  она  не  рассматривала  для  серьезных  отношений.
    Дом  Макарьихи  стоял  позади  дома  Камориных  –  огород  в  огород.  Нюра  с  весны  работала  на грядках  бок-о-бок  с  Лизой,  женой  Егора:  сажали  картошку, огурцы,  по-соседски здоровались,  перебрасывались словами. Лиза  была  приятной,  тихой,  но  уж  больно  тощей  и  слабенькой.  Немного  поковырявшись  в  земле,  уходила  в  дом  отдыхать.  Это  было  не  в  Нюрином  характере,  она,  задумав  что-то  сделать,  заканчивала  намеченное,  чего  бы  это  ей  ни  стоило. Иногда  в  огород  выходил  Егор. Наблюдая, как  женщины  в  наклон  полют  грядки,  шутил, что  скоро их  по  задницам   отличать  научится.  Жизнь  соседей  протекала  мирно,  по  двору Камориных бегала  маленькая  дочка.  Иногда  в  вечерней  тишине  Нюра  слышала  их негромкий  смех  и  вздыхала  о  своем  неудавшемся  замужестве. А  в  июле  Лиза  умерла  от  чахотки.
   Нюра  одна  из  первых  узнала  о  смерти  соседки.  Громкий  плач,  надрывающий  душу,  слышался  со  стороны  двора  Камориных.  Выйдя  в  свой  огород,  она  увидела  сквозь  прутья  редкого  плетня  нескольких  женщин  в  темных  платьях  и  платках,  снующих  по соседскому  двору. Пожилая  женщина, припав  грудью  к  стене  сарая,  рыдала  навзрыд.
    На  похороны  пришли  все  соседи,  Макарьиха  взяла  с  собой  и  Нюру. Та  не  сразу  узнала  Егора  среди  родственников, сидящих  у  Лизиного  гроба. За  каких-то  два  дня  он  сник,   сгорбился,  даже,  казалось,  стал  меньше  ростом.  На  потемневшем,  похудевшем  лице  появились  две  глубокие  морщины,  разрезавшие  щеки  от  уголков  глаз  до  подбородка.
    На  работе,  особенно  после  выходного,  Егор  все  чаще  стал  появляться  с  похмелья.  Был  молчалив,  замкнут.  Его рубашки  были  плохо  отглажены,  а  брюки  помяты,  только  хромовые  сапоги  –  что  на  протезе,  что  на  уцелевшей  ноге  –  были  неизменно  начищены  до  блеска. Женщины жалели  его,  наперебой  угощали  в  обед  домашней  стряпней  и  не  знали,  как  себя  вести:  то  ли  выражать  сочувствие,  то ли  молчать, то  ли  попытаться  как-то  взбодрить.
   Нюра  из  огорода часто наблюдала,  как  Егор  часами  сидит  на  чурбаке  среди  своего  двора,  застывший  словно  изваяние,  или  бродит  неприкаянно,    берет  в  руки  какие-то  инструменты  и  тут  же  отставляет  их  в  сторону.  Макарьиха  несколько  раз  заставала  ее   за  таким  подглядыванием:
    –  Что  ты,  Нюша,  опять  воззрилась  на  него?  Несчастливый  он  да  и  старый   для  тебя.  Чего  зря  пялиться?  Замуж  тебе  надо,  девка,  деток  рожать  пора.  Стои-и-т,  смо-о-трит,  будто  другой  работы  у  нее  нет...  В  другом  месте  парней  ищи! 
    – Что,  уж  и  посмотреть  нельзя?  Свои  глаза,  не  купленные.  Жалко  так  мне  его…
    А  осенью  всех  ошарашила  неожиданная  новость:  Егор  женился.
   Разговоров  у  баб  в  конторе  было  много.  Мнения  разделились,  создав  несколько  лагерей:  кто-то  одобрял  такой  исход  событий,  кто-то  осуждал  Егора,  не  вдовевшего  и  положенного  года,  кто-то  перемывал  косточки   новоиспеченной  молодушке.  Ею  оказалась  Мария  Назарова,  работавшая  в  Сбербанке.  Вдова  с  двумя  детьми  на  руках, она  была  старше  Егора  на  несколько  лет.  Нюра   возмущалась  настырной  расторопностью  этой  женщины  и  называла  ее  про  себя  захватчицей.  Почему-то  где-то  глубоко  внутри  ныла  обида  то  ли  за  Лизу,  то  ли  за  себя. Сталкиваясь  с Марией  в  проулке,  Нюра  демонстративно  отворачивалась  и  не  здоровалась. 
    Так  закончилась  осень,  наступила  зима.  В канун  Нового  года  конторские  решили  вскладчину  организовать  праздничный  стол. Натащили  из  дома  солений,  варений,  квашеной  капустки  с  постным  маслом, отварной  картошки,  наливки  и  даже  бражки –     все  собственного  изготовления:  стол  ломился  от  яств.  Нюра,  зная,  что  встречать  новогоднюю  ночь  ей  придется  одной  в  компании  Макарьихи,  веселилась  на  этом  празднике  от  души.  Она  была  в  обновке  –  вымулила  у  старшей  сестры ее трофейное  немецкое  платье,  которое  той  было  мало,  но  хранилось  как  ценная  вещь.  Платье и  в  самом  деле  было  необыкновенной  красоты:  шелковое,  по  черному  полю  яркие  цветы,  модные  плечики  и  крылышки,  юбка  «солнышком»,  а  простроченный  лиф  – с  низким  вырезом.  Женщины  охали  и ахали,  рассматривая  Нюрин  наряд,  на котором  цветы  от  узкой талии  расходились  вверх  и  вниз  к  подолу  расширяющимися  клиньями  без  всяких  швов,  словно цветы  были  нарисованы  на  уже  готовом  платье.   Она  чувствовала  себя  королевой,  выдавая  в  новых  туфлях  такую  дробь,  отплясывая такую  чечетку,  что  уставший   гармонист  взмолился.  Всем  было  весело,  плясуны  передвигались  по  кругу,  задорно  выкрикивая  частушки.  Нюра  знала  их  великое  множество,  ее  частушки  были  самыми  озорными  и  солеными.  Сослуживцы  покатывались  от  смеха,  даже  чуть  захмелевший  Егор  встал  перед  ней,  попеременно  закидывая  руки  за  голову:
    –  Яп-понский  городовой!  Да  где  же  ты,  Аннушка,  раньше-то  была?  Да  где  мои-то  глаза   были?!  Э-эх!
   Нюра,  плавно  поводя одной  рукой  в  сторону,  другой  по-цыгански  размахивала   перед  ним  широким  подолом,  пристукивала  каблучками  и  озорно  выпевала:   
                Не  смотрите  на  меня,
                Глазки  поломаете,
                Да я  не  с  вашего  села,
                Да  вы  меня  не  знаете!
    По  домам  расходились  в  десятом  часу  вечера, шумно  прощались. По  улицам  то  тут,  то  там  кто-то,  еще  не  напевшись,  заводил:  «Ой,  мороз-моро-оз,  мороз, не-е  морозь  меня-я-я…».  Егор  и  Нюра  шли  под  руку, он  травил  байки,  она  смеялась.  У  ворот  Егора  стали  раскланиваться,  и  Нюра  нарочно  громко  хохотала:  пусть  захватчица   немного  позлится.
   Зима выдалась  снежная.  Снег то шел то крупными  хлопьями,   то   сыпался будто  манная  крупа,  нахлобучивая  новые  белые  шапки  на  старые  осевшие  сугробы,  заметая проложенные тропинки.  Ребятишки  с  веселым  визгом  играли  в  снежки,  катались  на  деревянных  салазках  с  ледяных  горок.  Морозная  свежесть  подкрашивала  их  и  без  того  румяные  щеки  до  свекольного  цвета,  заплатанные  на  пятках    валенки      намертво смерзались  со  штанами.  Матери  не  могли  докричаться  пацанят,  чтобы  загнать  их  в  избы,  и  только  с  наступлением   темноты  те,  кое-как  обмахнув  с  себя  снег  вениками, вваливались  в  натопленный  дом  и  закидывали  на  жаркую  печь свои варежки,  штаны  и  чуни,  сплошь  покрытые  примерзшими  к  ним  ледышками.  Утро  в  каждом  доме  начиналось   с  лопат:  огребали  снег  во  дворах,  прочищали  дорожки  от  ворот  к  большой  дороге.
     На  исходе зимы,  в   марте,   Егор  снова  овдовел.
    В конторе  опять  шушукались  по  углам,  горестно  качая  головами,  а  Егор  ходил  чернее  тучи.  Теперь от  него  попахивало  перегаром  не только  по  понедельникам.  Если  раньше  при  любых  обстоятельствах  он  приходил  на  работу  гладко  выбритым,  то  теперь  мог  явиться  даже  с  трехдневной  щетиной  на  щеках.  Каждый  день  кто-то  из  баб  приносил  свежие  новости  про  жизнь  Егора: детей  Марии  забрали  к  себе  ее  родители,  а  дочку Егора  Катю  увезли  его  сестры.  Так  шли  дни,  недели.
   – Что-то Егор  Дмитриевич  сегодня  повеселей  вроде,  шутит  весь  день,  наверно,  отходит  уже  от  похорон.
    – С  похмелья  он  сегодня,  это  точно.  Я  мимо  проходила,  унюхала  запашок.
    – Ой,  бабы,  за  год  вторую  жену  похоронил  –   прямо  черный  вдовец  какой-то.
    – И  не  говори!  Вот  уж  не  везет  мужику!
    – Жалко  его,  бабы!
    – Как  не  жалко,  опять  один  с  дитем  остался. 
    – Ой,  жалельщицы,  сходите –  пожалейте.  Видели,  какие  у  него  лапищи-то?  Небось, как схватит  да  прижмет,  так  и  ойкнуть  не  успеешь. Все  смотрю,  не  сломается  ли  карандаш  в  руках,  так  ведь  аккуратно  циферки  выводит…
    – Да,  мужик  он  интересный,  балагур.  Один  не  останется,  вот  увидите.
    – Нюра, а ты  чего  молчишь?  По  соседству  же  квартируешь,  не  видела,  новой-то  бабы  на  его  дворе  не  появилось,  а?
    – Чо  ботаете-то,  язык  без  костей!  Что  я,  за  его  двором  присматриваю,  что  ли?
    –  А  чего?  Зашла  бы  по-соседски,  помогла  бы  вдовцу домовничать.  Сколько  можно  чужие  углы  снимать? 
   –  А  вот  интересно,  как  он  с  бабами  с  одной-то  ногой  управляется?  Эх,  сама  бы  проверила,  да  помереть  боюсь.
   –  Мужика  ты  своего  боишься.
   –   Эт-то  да. Была  бы  свободной,  как  Нюра,  ушами  бы  не  хлопала.
  –  Да  что  вы  на  девку-то  навалились? Она  еще  парня  себе  найдет  здорового,  не  инвалида.
    –  Не  скажи...  Такой  инвалид,  может,  двух  здоровых  стоит.
   Случай  подвернулся неожиданно:  встретилась Нюре  по пути  из  магазина Таисия,  сестра  Егора,  разговорились. Предложила  Нюра  свою  помощь  по  хозяйству,  все  равно,  мол,   вечерами   свободна.
   –  Ой,  милая моя,  как  хорошо!  Не  ближний  свет  мне  сюда  из  Архангельского ходить,  дома  мать и  семья,  и  тут  не бросишь. Мы  Катеньку  Егору  привезли,  он  няньку  нанял,  все  хоть  родная  душа  рядом  да забота,  а  то  ведь  совсем  голову  можно  потерять,  – обрадовалась Тася.
    На  другой  же  день  Нюра  с  Тасей  взялись  чистить  хлев,  выгнав  корову  во  двор.  Нюра работала споро,  будто  кто  подстегивал  ее.  Таисия  уж  взморилась  вся,  отдышаться  не  может,  а  той  все  нипочем,  знай,  выкидывает  лопатой  навоз  на  огород.
    –  А  что,  Егор  Дмитрич,  посажу  тебе  огурчиков,  на  навозе-то  враз   взойдут,  и  себе  сколь  возьму  потом? –   разгоряченная  работой  Нюра  озорно  смотрела  на  хозяина. Егор  сидел  на  крылечке,  засыпая махорку  в  большую  «козью  ножку». Закурил,  весело  поглядывая  на  работу    женщин.
    –  Да  засаживай  хоть  весь  огород  огурцами  да  картошкой,  коль  охота  есть.  Чем  расплачиваться-то  только  буду  за  наемный  труд?
    Нюра  оперлась  на  лопату,  вытирая  тыльной  стороной  ладони  пот  с  лица:
   –  Не  бойся,  хозяин,  дорого  не  возьму.
   – Таисия,  а  Аннушка-то  тебя  обскакала,  вишь,  как  трактор  работает –  первого  места  тебе  нынче  не  видать.
  – Молчи  уж,  пока делаем,  награждатель. Истопи  лучше  баньку,  видишь,  изгваздались  как.
    Последние  остатки  снега  еще  белели  по  углам   широкого  двора.  Корова  лениво  бродила  по  подворью,  тычась  мордой  в  пустое  ведро,  подбирая  клочки  упавшего  на  землю  сена,  и  втягивала  широкими  влажными  ноздрями непривычные,  волнующие  запахи.   На  березке  у  ворот  набухли  почки,  готовые  с первым  настоящим  теплом  выбросить  пахучие,  липкие,  нежно-зеленые  листочки.   Весна  несла  новые  хлопоты   и  радость  обновления  жизни.
    Нюра  все  чаще  стала  приходить  в  дом Егора.  Он  смотрел,  как  ловко  и  быстро  она  управляется  с  любой  работой. Подоткнув  подол  платья,  широко  расставив  босые  ноги,  Нюра   мыла  пол,  дресвой  добела  шлифуя   широкие половицы.  Потом  шла  доить  корову.  Привычными  ласковыми  движениями  обмывала  тепленькой  водичкой  коровьи  соски,  что-то  тихонько  приговаривая,  цедила  молоко.  Корова  оглядывала  новую хозяйку  большим  карим  оком,  одобряя  все  ее   действия,  и  покорно,  не  озорничая,  позволяла  освободить  вымя  от  нагулянного  за  день  молока. По  воскресным  дням  Нюра  приходила  рано,  ставила  тесто,  растапливала  русскую  печь  и  баловала  Егора  с Катей  пышными  горячими  пирогами – стряпуха  она  была  отменная.
    На  работе  бабы  перемигивались,  приставая  к  Нюре с  расспросами,  а та  только  отмахивалась,  отвечая,  что  прирабатывает  себе  на  прокорм. Но  проходили неделя за  неделей,  и  на  окнах дома   Камориных   закрасовались  белоснежные  накрахмаленные  подшторники  с  искусно  выстроченными  узорами.  А  уж  когда рано  утром  проводить  корову  в  стадо  вышла  сама  Нюра,  сомнений  у  соседей  не  осталось  –   в  доме  появилась  новая  хозяйка.
    В  середине  лета Егор  и Нюра  расписались.  Обмакнув  в  чернильницу  тоненькое  перышко  ученической  ручки,  Нюра  твердым  почерком  вывела  в  книге  регистрации  брака   свою  новую  фамилию  -  Каморина.
    Свадьбу  делать  не  стали.

               
                18
   
     А  интересное  это  дело  –   раскрывать  историю  названий  рек,  городов,  деревень,  потому  что  почти  всегда в  их  основе  лежит  красивая легенда  или  судьба  какой-нибудь  незаурядной  личности. Но  люди,  у  которых  эти  названия  на  слуху  с  ранних  лет,  чаще  всего  принимают  их  как  данность  и  редко  над  ними  задумываются.  Почему  Пу;стошь  так  назвали?  Этот  вопрос,  как  пить  дать,  задавал  себе  каждый,  кто  случайно  набредал  на  эту  деревеньку  или  отыскивал  ее,  ориентируясь  только  на  название   –  наверняка  он  ожидал  увидеть  перед  собой  унылое  запустение.  Зато  при   виде  ее  у  него  должно  было  обязательно  вырываться  слово «чудо»  или   «диво»,  которые  сами  просились  на язык.  Может быть,  Пу;стошь  была  Пу;стынью,  и  первым   здесь  поселился  беглый  монах  или  отшельник,  а,  может,  нарочно  так    назвали,  чтобы  лихой  народ  обходил   стороной,  не  зарился.  Если  кто  из  стариков  и  знал  правду,  то  интересоваться  и  спрашивать  было  некому, –  а  чего  спрашивать-то,  зря  лясы  точить.   
    Во  всяком  случае,  в  этот  день  Пустошь  оправдывала  свое  название:  на  улице  не  было  видно  ни  души,  даже собаки  попрятались.  Пуста  была  и  чуть  проглядывающая  сквозь  кисею  дождя  уходящая  вверх  глинистая  дорога. И  думать  нечего подняться  по  ней  сегодня,  а,  может  быть,  и  завтра  тоже.  Утешало,  что  тракторист  где-то  рядом,  отсыпается  в  одном  из  соседних  домов.
    Мужчины  уже  изрядно захмелели,  но  упорно  сидели  за  столом  не  потому,  что  их  манила  неиссякаемая  выпивка,  а  уж  больно  душевный  шел  разговор  под  эту  выпивку  с  сытными  пирогами.    Грело  и  то,  что,  по  крайней  мере,  до  утра  торопиться  им  было  некуда.
    –  Мужики,  вы  в  пчелах  что-нибудь  понимаете? – Шурик  посмотрел  на  гостей.  –  Я, конечно,  отцу  помогал:  над  ульями  дымарил,  когда  он  их  проверял,  медогонку  загружал,  рои  даже,  помню,  ловил,  а  как  с  ними  вообще  –  не  знаю.  Жалко,  если  пропадут.  Может,  возьмете  как память  об  отце,  а?   
    Михаил  развел  руками:
    –   Я  пас. Никогда  этим  не  занимался,  хоть  мед  люблю.
    Егор  усмехнулся   и  вытянул из кармана  «беломорину»:
    –  Да,  Мишаня,  нам  с  тобой  пчелы  противопоказаны,  они  трезвый  образ  жизни  уважают.
    Он  подошел  к  окну  и  закурил:
    –  Вот  шурин  мой,  Ходырев  Николай,  в  этом  деле  профессор,  с  малолетства занимался ими.  К  ульям  идет  только  в  белом  халате,  часами  может  про  них  рассказывать. Ты  что!  У  пчел  как  в  армии   железная  дисциплина:  сержанты,  старшины  –   кто  в  разведке,  кто на  работе,  кто  в  няньках.   Только  все  с  бабским  уклоном,  матриархат,  в  общем.  Матка  главная,  она  детей  рожает,  а  мужик-трутень  ее  оплодотворяет. Пчелы  его  кормят,  поят,  а  потом,  когда  всего  изнахратят,  все  соки  из  мужика  выжмут, под  ручки из  летка выводят,  крылышки  ему  обрывают  и  вниз  башкой   выбрасывают.
    Михаил  недоверчиво  покрутил  головой:
    –  Давай,  заливай  нам. Как  это  они  отрывают,  откусывают,  что  ли?
    –  Да  хрен  его  знает  как!  Только  все  как  у  людей.  Понимаешь?
    Шурик  уронил  голову  в  скрещенные  на  столе  руки,  плечи  его заходили ходуном  от  сдерживаемых  рыданий.  Егор  замахал  рукой,  показывая  Мише  знаками,  чтоб  тот   его   как-то  успокоил. Тот  неловко  приобнял  парня  за  плечи:
    – Ну-ну, Шурик,  ты  уж  не  клеви  себя  так.  Держись,  ты  же  мужик,  сам  дважды  отец.
    –  Дядь  Миш,  понимаешь,  все  было  так  хорошо,  надежно,  и  вдруг – ни  матери,  ни  отца  сразу.  Никого  не  осталось!
    Егор снова сел за стол напротив Шурика и Миши:
    –  Да, горе не спрашивает… С  другой  стороны, разное оно  на вкус,  горе-то. Ты вот знал своих родителей, жил с ними рядом, можешь представить, что бы сказали  отец с матерью, если  совет нужен, а Мишка вон  и вовсе своих никогда не видел. Сколь тебе, Миш, тогда было?
    –  Чуть больше года.
    –  Вот  видишь? Так что, Шурик, помни о них всегда и крепись.
   Помянули, не чокаясь, помолчали несколько секунд. Егор, видимо,  что-то прикинув в уме, удивленно спросил:
    –  Постой, Миша, а  как  ты  выжил  годовалый ; то?! Бабки с дедками?
    Михаил  выпрямился, потянулся, запустив обе пятерни в свою седеющую шевелюру:
    –  Ох,  люди  добрые! Я  уж  и  сам  не  знаю,  как,  и  что,  и откуда я. Всю  жизнь  в  анкетах писал «Батохин Михаил Тимофеевич, крестьянский сын,  сирота,  родителей  не  помню». А тут свалилось  на  меня  такое  известие,  что  переварить  никак  не  могу.
    Егор  погрозил  другу пальцем:
     –  Вот  и  рассказывай  теперь,  из  меня  так  всю  душу  вытряс.
    –  Рассказать-то  расскажу,  конечно,  только сам  все  знаю с  чужих  слов. Два года  назад умерла моя крестная,  кока Марья,  которая нас  растила, а перед  смертью  выдала  мне  альбом  с  фотографиями  –  старый такой,  потертый  весь.  Где  она  его хранила,  Бог  знает,  и  фотки  выцвели  уже, а  только  получается,  что вовсе  я  не  крестьянский  сын…

                19

   Семья  Батохиных  жила в большой деревне,  что  стояла  на  Каме. Тимофей держал лавку, жена Полина  занималась детьми, хозяйством, иногда  помогала  мужу  торговать. Дом  был  большой,  просторный,  на  втором этаже  располагались  жилые  комнаты,  на  первом – лавка. За  скотным двором, где содержались лошади, коровы  и  прочая  живность,  смотрели  работники,  которых  нанимал  хозяин. Жили  в мире и в ладу. Тимофей  был  хозяином  строгим, но справедливым,  жалованье  работникам  платил хорошее,  понимал,  что  сытый  работает  лучше  голодного.
   Часто бывая на больших  ярмарках в Мамадыше  и Казани, Тимофей  привозил домашним  помимо гостинцев  еще  и  новости со всех  концов России.  Где-то в  далеком  Санкт-Петербурге  происходили народные волнения, покушения на высокопоставленных господ, а  в  их  деревне, слава Богу, все было спокойно. Семья  каждые  два  года  прирастала.  В 1908 году  случилось горе,  друг  за другом заболели  дети,  все  пятеро,  даже  грудная Ниночка  стала  квелой от  неспадающего  жара  и  рвоты. Привезенный  Тимофеем  доктор, осмотрев  детей, порекомендовал  не  давать им больше  плохих  конфет и всем  промыть  желудки. Доктор  взял  деньги,  откланялся, и  Тимофей сам  повез  его  до  переправы.  Вернувшись,  застал  жену  в рыданиях:  умерли  младшие  дети Денис  и Ниночка. Днем  два маленьких  гроба  опустили  в  еще  холодную  апрельскую  землю,  а  вечером пришлось сколачивать  еще  две  домовины:  умерли  два  сына  постарше. Скарлатина  унесла  жизни  четверых детей. Одиннадцатилетний  Иван провалялся  в  бреду  и  горячке  на  печи  и  чудом  выжил.
    Долго  не  могли  оправиться от  горя  Тимофей  и  Полина,  но через  год  дал  им  Бог  в  утешение дочь Галину, потом Устинью,  потом  Лидочку.  Лидочка  родилась  уродцем: большая  голова,  горбик,  а  из  безжалостно  скомканного  в  узелок  тельца –  тоненькие  ручки  и  ножки  с  огромными  стопами. Детей  не обделяли  лаской, все были  дружны  и  внимательны  друг  к  другу. Лидочку  носили  на  руках,  баловали,  и  она была  едва ли  не  самым  жизнерадостным  ребенком  в  семье.   В 16-м году родился  долгожданный  сын  Михаил.
   Началась война с Германией, мужиков  стали  забирать  в армию, солдаткам  помогали  всем  селом. Как-то  по  осени  Тимофей сказал  Полине  по  секрету,  что  надо  готовиться  к  тяжелым испытаниям: есть  верные  слухи,  что  в  столице  мятеж, царь,  вроде,  от  престола  отрекся,  смуту  наводят какие-то  большевики. Полина  успокаивала  его:  мол,  им  нечего  бояться,  никого  они  не  обижали,  а  даже  наоборот,  помогали  бедным  хлебом,  работу  давали,  жалованье  исправно  платили,  работников  за один  стол  с  собой  сажали. Батохин  разуверять  жену  не  стал, но  скрытно  вырыл  в  подполье  тайник,  куда  от  греха  подальше  сложил  прикопленные  золотые  червонцы,  важные  бумаги  и  ценные  вещи. И,  как  оказалось,  сделал  это  не  зря. 
    Настали  смутные  времена. В  деревне  появились  пришлые  люди. Были  они  при  оружии, собирали  мужиков  победнее,  говорили  про  землю,  сместили  деревенского  старосту  и создали  комитет  бедноты. Те,  что  побогаче,  тоже  стали  собираться  по  домам  для  разговоров, боясь  ни  за  грош  лишиться  нажитого. Появились  вооруженные  отряды  каких-то  людей,  которые  вихрем  налетали  на  деревню,  выгребали  зерно, забирали  лошадей. Власть  менялась  шумно,  со  стрельбой  и  кровью,  народ  же  не  понимал,  кто  и  за  что  их  агитирует.  Работать  на  земле  стало  некому.
   Лавку  Тимофей не  закрыл,  но  товара  стал  возить  поменьше,  боясь  разбоя. Потихоньку распродал лошадей  и  коров,  оставив по  одной  голове,  чтобы  не  голодать. Летом 18-го отправился за товаром в Казань, обещал вернуться недели через две. Без  него  в деревню ворвался конный отряд, каких в ту пору было много. Белые это были или красные, никто уже не различал, всем надо было одного и того же и безоговорочно: хлеба, овса, лошадей и пополнения своих рядов новыми бойцами.  Войдя в дом Батохиных, вооруженные люди обшарили чуланы, не церемонясь, взяли все, что им приглянулось, и, несмотря на слезы и причитания Полины, увели  с собой старшего сына Ивана,  которому   в ту пору  исполнился  двадцать один год.
   Не прошло и трех  дней, как другой отряд вступил в деревню. Услышав стрельбу, Полина закрыла ставни и двери на засовы, собрала детей в задней комнате за лавкой. В дверную щель она увидела, как к их двору огородами бежит сломя голову Оленька, невеста Ивана. Полина окликнула ее.
   – Тетя Поля, бегите скорее, прячьтесь! – горячо зашептала девушка, приникнув губами к щели. – Сейчас к вам придут. Во всех дворах, откуда  третьего дня мужиков забрали, стреляют людей!
    Полина со всех  ног  побежала с детьми до баньки. Семилетняя Галинка держала перепуганную Лидочку. Поля сунула в руки Усти маленького Мишу, оторвав его ручонки от ворота своего  платья, и захлопнула дверь. Едва  женщина  успела затолкать детей в темный предбанник, как ее  окликнули. По тропинке к ней спускались трое вооруженных мужчин, лица их были темными, запыленными. Полина не могла рассмотреть их черты, но   чувствовала исходящую от них  звериную опасность. Она прислонилась спиной к двери предбанника  и раскинула руки, вцепившись пальцами в шершавые доски как птица, защищающая своих птенцов.
   – Эй, баба, где твой сын? – Шедший впереди мужик щелкнул предохранителем нагана.
   Полина смотрела на его грязные пальцы, цепко обхватившие рукоятку пистолета, и уже не могла оторвать от  них  взгляда. Мысли  путались в голове, и  она не сразу поняла вопрос:
    –  Какой сын? А-а… нет его.
    – В белогвардейскую банду ушел?  Говори, курва бандитская!
    – Н-не знаю я, пришли такие  же и увели под ружьем. Меня не спрашивали… 
   Мужчине явно не понравились ее  слова, он подошел ближе. Теперь их разделяло всего два шага. Полина испуганно вжала голову в плечи, но рук не опустила. Глаза мужчины наливались кровью, как будто у него начиналось удушье, вырвавшийся крик и впрямь  походил на  звериный рык:
   – Что, купчиха, не по ндраву тебе советская власть?!  Не напились еще, живоглоты,  крестьянской кровушки?!
    Двое других скинули с плеч винтовки и передернули затворы. Первый, не оглядываясь, поднял левую руку, останавливая их, правой  дулом нагана уперся в грудь Полины. Внутри у нее все похолодело, она с ужасом представила, как  трепещут от страха сердечки детей за дверью: «Неужто  и  их?.. Что эти изверги с ними сделают?...». Пуля оборвала ее мысли. Стрелявший медленно опустил руку с наганом и сквозь зубы выдавил:
    – Сука белогвардейская!
   Он смотрел, как  тело женщины оседает, скользя спиной по двери и оставляя на ней кровавый след. Со двора кто-то крикнул, трое мужчин оглянулись и торопливо пошли обратно к дому. Замыкающий, засовывая  наган в кобуру, болтающуюся сбоку на ремне, оглянулся  еще раз и выругался. На груди Полины расплывалось алое пятно, распустившиеся волосы занавесили широко открытые остекленевшие глаза. За дверью бани  глухо  заплакал Мишенька,  которому сестра закрывала  рот  ладошкой.
   Тимофей Батохин, охваченный странной  тревогой, гнал свою груженую повозку домой. Ему оставалось одолеть метров триста  по лесу, чтобы выехать на полевую дорогу, ведущую к деревне, но  тут показался встречный возница. Мужик, безжалостно настегивающий лошадь,  прокричал  ему,  не останавливаясь:
     – Поворачивай, Тимофей! В деревне  стреляют, твою жену тоже шлепнули-и.
    У Тимофея затряслись руки, он лихорадочно повернул повозку в  сторону леса... 
   В деревне он так и не появился. Причину, наверно,  знали в деревенском  комитете бедноты, который через два дня без объяснений занял  дом  Батохиных. Вещи растащили по избам, тайник не нашли, да никто его и не искал  – знали о нем только Тимофей  и Полина.
    Сирот Батохиных все жалели, подкармливали, но жить к себе никто не брал: ни соседи, ни родственники, ни даже далекая родная бабушка, прежде наезжавшая   дважды в год к ним  в гости. Время лихое, самим бы выжить, а тут еще четыре рта мал мала меньше  –  обуза, одним словом. Взяла  детей их крестная Марья,  – кока  Марья, как ее  звали в семье,  – она приходилась младшей сестрой матери Полины. В молодости слыла она первой красавицей, сватались к ней многие, но получали отказ.  Сердце  лежало к тому,  о ком родители даже думать запретили: ни чина, ни звания. В девятнадцать лет, устав от ворчания тетушек, что скоро в перестарках сидеть будет, и, не добившись смягчения родительской  воли, вышла замуж. Мужем Марьи стал молодой священник  Василий. Был он  семнадцатым по счету из тех,  кто просил  ее руки, и  самым некрасивым из них, но оказался человеком добрым, совестливым и образованным. Вскоре  мужа возвели в сан, стал он батюшкой Василием, а Марья – матушкой.  Жили они хорошо, но детишек Бог  не дал.
   Батюшка Василий  был истинным  служителем  веры, не мог он оставаться безучастным, видя  чужое  горе. К тому времени, когда в их доме появились четверо детей Полины, там  уже  воспитывались  трое  сирот, привезенных Василием  под  опеку  жены. Марья, во  всем согласная с мужем, приняла  детей безропотно,  изливая на них  всю  свою  нерастраченную  любовь.
   Новая власть попов  не жаловала,  и  для церкви  тоже  настали  тяжелые  времена.  Прихожане  шепотом  передавали  слухи о  том,  что  где-то  рушат  храмы  и  монастыри,  служителей  изгоняют   и  даже  убивают, но  в их  стороне  до  такого  богохульства  еще  не  дошло.
    Года два жили большой дружной семьей, Марья, как  могла, отогревала детские сердца, пытаясь приглушить ужасные  воспоминания детей  о гибели  матери. Девочки  жались к ней, каждой  хотелось подольше удержать  ее  руку, а маленький Миша и  вовсе считал Марью  с  Василием своими  родителями. Беда пришла откуда  не  ждали. Василий  соборовал больного оспой, заразился  и  умер.
    Новоприбывший  батюшка  церемониться  с Марьей не  стал, выдал небольшую сумму денег и  проводил  ее с  детьми  со  двора, осенив  на  прощанье  широким  крестом.  Купили небольшой домик и ютились, как  мышки в норке. Кормились с  огорода и подаяниями  добрых  людей, сладкий  кусочек делили на восемь частей. Если  болели, так все  разом.  Марья была женщиной  образованной,  заботясь  о будущем  детей, решила  переехать в Елабугу. Там  она  определила  детей  на  учебу,  а  чтобы  не  тянулась  за  ними «худая» по  тем  временам слава  поповичей  или  купцов,  научила  всех  говорить  про  себя:  мол,  крестьянские  дети,  сироты,  не  помнящие  родства.  Так  и  выжили.

 


                20

   Михаил был по-настоящему  взволнован, Егор  впервые видел  его  таким. Костяшки узловатых  пальцев,  крепко  сжатых  в  кулаки, побелели  от  напряжения. Рассказывая, Михаил  приподнимал  кулаки  над  столом  и снова осторожно, без  стука  опускал :
    – Не  знаю, как  вам  и сказать,  что  я  почувствовал,  когда  все  это  услышал. Будто  обухом  по  голове  хватили. Растерялся, ничего  толком у  крестной  не  расспросил, да и  она совсем  плоха  уже  была, тормошить   жалко  стало…
    Егор  не знал,  как  утешить  друга, махнул  рукой:
    – А  ты  не  думай! Может,  в  бреду  наговорила  тебе  нетунайну, а  ты  мучаешься.
    – А  фотографии?! Она  же альбом мне отдала, показала моих братьев и сестер, которые раньше померли. Сидят как херувимчики в белых  рубашечках, девочка вся  в  кружевах. Себя  показала, бабушку с дедом. Сказала, мол, бабушкин муж имел  чин, равный  генеральскому.  Все  в платьях, какие  раньше  дворяне  носили, а дед с седой бородой  в  сюртуке  с  петличками.
   – Во-о-т! Не зря, видно,  мне  казалось:  как  увижу  тебя  на  тракторе,  особенно с  похмелья, так думаю – яп-понский городовой, до чего же похож  на  дворянина  в  карете! –  Егор  засмеялся.
   Михаил  шутку не  поддержал, посмотрев  на  Егора  с таким  страданием  в  глазах, что  тому  стало  даже  неловко:
    – Тебе  смешно, а мне  нет. Как  вам  объяснить? Будто  выпал  я  из  саней  на  дорогу, а  сани умчались дальше. И  попал я не  в  свою  колею, а в чужую. Ну, как бы  не  свою  жизнь  прожил…  Понимаете?!
   Шурик старался держаться  бодро, но  явно  уступал  старикам  в  питие. Он  бы  и  прилег  уже, но считал  долгом хозяина  не  оставлять  гостей  одних  за  столом. Печально  кивая  головой, он  проговорил  чуть  заплетающимся  языком:
    – Дядь  Миш,  я  тебя  понимаю.
    Миша  обрадовался поддержке:
   – Вот! А  в  той  колее жизнь  тоже  вся  расписана  наперед,  но по  другим  правилам. Как там  говорят: назвался  груздем – полезай  в кузов. У  нас  в  школе  учился  сын  дьякона,  так  все  его  шпыняли  почем  зря, а  я  заступался  за  него,  бывало. Кока  Марья  хвалила  меня  за  это  –  поцелует  в  макушку  и  плачет. Теперь  я  понял,  почему. А  в  армии я  сам  над  одним  еврейчиком  издевался, проходу  ему  не  давал…
    – Ну, заборонил  ерунду.  Еврейчик-то  причем  тут?  –  удивился  Егор.
    – Как  ты  не  поймешь? Я -  чернявый, мог  бы  и  евреем  так же  оказаться, и  тоже  бы  другая  жизнь  у  меня  была.
   – Развел  ты,  брат,  философию  на  пустом  месте.  Спасибо  надо  крестной  твоей  сказать, что  живой  остался,  что  не  сгнил  где-нибудь  на  лесоповале, жил,  как  все. Вот  и  все! А  лучше  забудь  и  не  трепись об  этом,  сам  знаешь…
    Михаил  обиделся:
    – Да  ну  вас,  советчики  хреновы. С сестрой  поговорил,  так  она  тоже  не  понимает. Чего, мол,  теперь  копаться,  жизнь  прожита, не  переделаешь.
   Он  задумался на  какое-то  время, чуть  сдвинув  брови,  будто  пытался  ухватить ускользающую  от  него  мысль, потом обреченно  махнул  рукой:
    – Мд-а-а. Давай  спать  тогда  уж  ляжем, уморили всех  разговорами. Где  хозяйка-то  наша?
   – Тут  я,  – торопливо  вытирая  слезы  на  щеках, из-за  занавески вышла  Люся.  Смущенно улыбнулась и  спросила:
   –  Дядь  Миш, а брат  ваш  живой? Ну  тот,  из-за  которого маму  расстреляли?
   –  Иван?  Крестная  рассказывала,  что  он  тогда  быстро от  бандитов  к  красным  ушел. Воевал  с  год,  наверно, а  потом  его  подстрелили.  Часовым  стоял  где-то,  его  и  убили. Я  теперь  один  наследник  фамилии.
    У  Люси  опять  закапали  слезы. Егор,  выбираясь  из-за  стола, ласково похлопал  ее  по  плечу:
   – Ну  вот,  мало  вам  было  своего  горя,  так  мы  еще  и  чужого  добавили. Дворяне  они  такие,  из  кого  хочешь  слезу  выжмут. Да,  Миш?
    Михаил  только махнул  на  него  рукой:
   – Шурик, завтра  рано  надо  встать, слышишь?  Этому,  – Миша  кивнул  в  сторону  Егора, – на  работу  надо  успеть.
    – Вста-ане-е-м,  –  широко зевнув,  заверил  Шурик.
  Люся  быстро убрала  со  стола  остатки поминального  обеда, неожиданно перешедшего  в поздний ужин, постелила  всем  и  выключила  свет. В  открытые  окна  вплывала ночная свежесть,  убаюкивающе  шелестел дождь,  и  вскоре  в  доме уже слышалось  похрапывание  на  все  лады. Обняв  спящего мужа,  Люся вдруг почувствовала к  нему  как  к  большому  ребенку материнскую  жалость  и  нежность. Разговор  мужчин  сегодня  за  столом  потряс  ее.  Оказывается,  они  тоже  все чувствуют,  переживают,  только  говорить  об  этом не  любят,  стесняются.  Думала  ли она  еще  в  полдень,  когда  эти два  старика  переступили порог,  что  вечером  будет  плакать  от  сострадания  к  их  нелегким  судьбам? Как  хорошо,  что  они  с  Шуриком  родились  в  мирное  время. А  их  дети  вообще  будут  самыми  счастливыми  на  свете!  Она осторожно  погладила плечо  мужа, еще  теснее  прижалась к  нему  и  будто  провалилась  в  сон.
               



 
               







      


                Понедельник




 
               
                1

   – А  что,  Анна  Прокоповна,  Егора  Дмитрича  не  будет  сегодня? – елейным,  вкрадчивым  голосом  спросила  Татьяна.  Она  прижимала  к груди кипу  папок  с  бумагами,  делая  вид,  что спросила  просто  так, проходя  мимо.  Нюра  перебирала  лежащие  на  столе  документы и  никак  не  могла  прочесть  их, буквы  и  цифры  сливались.  Не  поднимая  головы  и стараясь  говорить  беззаботно, ответила:
   –  Да,  что-то  сердце  у  него  прихватило,  и  давление  тоже… В  район  поехал.
   – А  что,  дочка-то  вылечить  не  может? – Татьяна  явно  не  собиралась  отходить  от Нюриного  стола.
  – Обследование  у  него, может,  в  город  еще  отправят, в  госпиталь, – Нюра  поочередно  открывала  ящики  стола, делая  вид,  что ищет  что-то.
   – А  кто-то  рассказывал,  что  они,  вроде,  с  Батохиным  на  новой  машине  укатили? – допытывалась  Татьяна.
   У  Нюры  лопнуло  терпение. Хлопнув  ящиком  стола,  она, наконец,  подняла  глаза:
   – Ты  чего  ко  мне  привязалась?!  Кто  рассказывал,  у  того  и  спрашивай. Больничный  тебе  показать?
   – Ты чего,  Нюра? Я  ж  просто  так  спросила,  по  дружбе.
   – Ты  давай,  подруга,  иди.  Видишь,  работы  у  меня  сколько?!
   Нюра  достала  деревянные  счеты  и  занялась  отчетом.  Ловкими,  привычными  движениями  пальцев  она  щелкала  костяшками,  занося  цифры  в  «амбарную»  книгу.  Счетную  машинку  под  названием  «Феликс»  она  не  признавала.  Пусть  девчонки  или Татьяна  крутят  ручку  этой  железной  вжикалки. Пока  они  ее  крутят,  она  уже  десять  раз  на  счетах прикинет. В сберкассе  девки на электрической  машинке  считают,  тыкают  пальчиками  в  кнопки,  а  Верка  так  карандашиком  те кнопочки нажимает.  И  все  равно  ошибаются. Через  десять  минут  Нюра  поняла, что  складывает  совсем  не  те  цифры, и принялась  ожесточенно  стирать  резинкой  написанное. Сделав  дырку  на  странице, в  сердцах  захлопнула  книгу. 
   Вывела  ее  Татьяна  из  себя –  ходит,  хвостом  крутит  чисто  лиса. Платье  кримпленовое  где-то  отхватила,  городскую  из  себя  строит.  Что  ты,  в  городе она пожила!  Нюра  тоже  в  городе  жила.  Почитай,  всю  войну  на  заводе  проработала,  а  ничего  кроме  станков  и  железных  болванок  не  видела,  думала,  руки  ниже  коленок  отвиснут  от  такой-то работы.  Татьяна  в  то  время,  поди,  только  букварь  открыла. Городская  она! У  всех  картошка чищеная  и  нечищеная,  а  у этой  «в  мунди-и-и-ре».  Майнез  какой-то  в  городе  попробовала,  теперь – «жить  без  него  не  могу-у»...  А  мы  живем  без  майнезов.  Кусок  мяса  отварим  да  едим  и,  слава  Богу, не  померли  пока.  А  у  Татьяны  муж худой,  как  глиста,   майнезом,  поди,  одним  кормит.
   Щербатые  двойные  рамы  окон с  облупившейся  краской  были  приоткрыты, в  запыленное  стекло  бились  мухи. Тут  же  висели  коричневые  липкие  ленты,  сплошь покрытые тельцами их  павших  товарищей.  На  полках  шкафов  развал  бумаг, угол    старого  стола  расщелился,  будто  его  собаки  погрызли,  на  полу  между  тесно  расставленными  столами  – дорожки, вышарканные  ногами  до  занозистого  дерева. Убогое  убранство  кабинета,  казавшегося  всегда  обыкновенным,  привычным,  сегодня  раздражало Нюру  своей  неприглядностью. 
   Нюре  не  хотелось  никого  ни видеть, ни слышать.  Разговаривать  тоже  не  хотелось,  и  она  лихорадочно  придумывала,  куда  бы  ей  пойти  «по  делу».  Раз  Татьяна  ходит,  «нюхается»,  значит,  разговоры  уже пошли.  Надо сбегать  к  Катерине  за «бюллетнем» и  к  участковому, потом домой  заскочить.  Вдруг  Егор  уже  там?


                2

     Егор  с  трудом  открыл  глаза.  Перед  ним  на  стуле  сидел  Шурик,  вид  у  него  был  виноватый. В  руках  он  вертел пузатый  голубой  будильник.  Увидев,  что  Егор  проснулся, Шурик  молча  повернул  к  нему  циферблат. Нахохлился,  приподняв  плечи, брови  сложились в  просительно-умоляющий  домик.  Стрелки  будильника  показывали  половину  девятого. С  минуту  Егор  осмысливал  эту  пантомиму,  жмурясь  от  яркого солнечного  света, заливающего  комнату. Потом  сел  на  кровати,  пригладил  руками всклокоченную  голову, ища  глазами  свой  протез.
  – Это  называется «утро доброе»? –   спросил  он  хриплым  со  сна  голосом  и  заторопился:  – Я  сейчас,  быстро. Что  там  с  машиной-то? Успеем! Начальство  не  опаздывает – начальство задерживается,  слышал  такое?
   – Дядь  Егор, –   протянул Шурик  голосом  ноющего  ребенка,  – ты  меня  извини. Я  и  будильник  не  завел,  и  сам  проспал.  Никогда  такого  не  было. Эти  три дня  всю  душу  из  меня  вынули. Прости,  а?
   – Да  что  ты  как  перед  девкой  извиняешься? Все  нормально. Тут  ходу  на полчаса.  Где  твой  тракторист,  пришел? А  Мишка  где?
   – Дядь  Егор, – снова  затянул  Шурик,  – тракториста  нет. Восьми  еще  не  было,  я  к  нему  побежал,  а  этот  передовик  уже  на  работу смотался  на  тракторе  своем. Ну  кто  бы  мог  подумать? Вчера  «мама»  не  мог  сказать,  а  сегодня   ни  свет - ни  заря… Витек  этот  прямо  двужильный  какой-то...
   Егор  молча  одевался. Шурик  помог ему пристегнуть  протез, подал  полотенце,  проводил  до  рукомойника  и  говорил,  и  говорил,  не зная,  как  оправдаться.
   – Дядь  Миша  уже  сходил  дорогу  проверил,  сказал,  что  не  поднимется.  Можно,  конечно, тебе  в  гору  пешком  подняться,  а  там  словим  кого-нибудь. Или  Витьку  подождем,  он  на  обед  домой  всегда  приезжает…
    Егор  подошел  к  окну,  вытирая полотенцем  руки, помолчал  немного:
    – Не  суетись,  Шура. Водка  есть?
    – Да-а, –  растерялся  Шурик.
    – Наливай.  Видно  Бог  дал  мне шанс опохмелиться,  голова  раскалывается.  Мишке  не  надо,  он  сегодня  за  рулем  будет.
    – Ага-а,  – послышался  с  порога  голос  Михаила,  – значит,  как  вывозить  кого  из  этой  дыры – так  Миша,  а  как  наливать – так  другим?! Это  ты  здорово  придумал,  а  еще  друг  называется.
   Люся  достала  из  холодного  погреба  вчерашние  пироги, разогрела   на плитке лапшу  с  курицей,  нарезала  свежих  огурчиков.   Из  погреба на  стол была доставлена  запотевшая  бутылка  водки.
    Миша,  потирая  руки,  уселся  первым:
   – Это  Никандрыч  захотел,  чтоб  мы  его  еще  помянули. Земля  ему  пухом! Душа,  говорят,  до  девятого  дня в  доме  находится  или  даже  до  сорокового,  не  помню. Так  что  за  тебя,  Никандрыч,  хороший  ты  человек!  –   Миша  приподнял  стопку  вверх  и  опрокинул  в  рот.
    Егор,  согласно  кивая,  сделал  то  же  самое:
    – Выпьем,  братцы,  выпьем  тут,  на  том  свете  не  дадут!
  Шурик  и  Люся  сидели  печальные,  опустив  глаза  в свои  тарелки,  пить  они  отказались.
   – Вы  меня,  мужики,  простите,  но  вчера  я  перебрал,  не  по  себе  мне  как-то. Я  ведь  к  ней  не  очень,  – Шурик  показал  на  стоящую  в  центре  стола  бутылку,   –  а  вы  пейте,  поминайте  отца.
   – Уважаю,  молодец, Шура!  Это  мы  с  дядей  Мишей  пропащие  люди,  нас уж  могила только  исправит. Как  начали  с  «наркомовских  сто  грамм»  на  фронте,  так  и  отступиться  не  можем. Изничтожаем  ее,  проклятую,  а  она  все  не  кончается,  вот  такие  мы  борцы. Да,  Миш?
   – Ты  давай,  борец,  закусывай!  Тебе  за  все  сегодня ответ  держать. Я  вот  как  в  воду  глядел,  уволился,  а  тебя,  поди,  там  милиция  с  собаками  ищет,  –  Михаил  с  удовольствием  хлебал  куриную  лапшу.
   Люся  виноватым  взглядом  смотрела  на  Егора:
   – Дядь  Егор,  вам  сильно  попадет?
   – Люсенька,  дружочек  ты  мой! Что  такое  «попадет» и  что  такое  «сильно»?  Это  ведь  как  посмотреть. Мне  давно  уже  так  сильно  попало,  что остальное – семечки  в  масштабе  мировой-то  революции.
    Сжимая  на  груди  ладошки,  Люся  жалостливо  спросила:
   – Может,  одежду  вашу  в  порядок  привести?  Я  быстро  все  отглажу, домой вернетесь  как  огурчик.  Давайте!
    Егор  усмехнулся:
    –  Ну,  ты придумала! Вот  ботинки  почистить  надо.  Как  в  армии  говорят:  сегодня  ты  не  почистил  сапоги –  завтра  Родину предашь,  это святое. А  если  я  в  наглаженных  брюках  домой  заявлюсь, так  сразу  скажут,  что у  бабы ночевал.  Уж  я  вас,  женщин,  знаю.
    Михаил  гоготнул:
   – Эт-то  точно. Знаешь,  Люся,  сколько  у  него  жен  было? – Он  стал  шутливо  загибать  пальцы  на  своей руке.   –  Постой-ка,  а  еще про  одну  ты  не  рассказал.
    Егор  помрачнел  и  махнул  рукой. Михаил  же,  напротив,  оживился:
    – Давай  рассказывай,  а  то  обратно  не  повезу. Или  она  от  тебя  сбежала?
    – Уехала.  На  санях…
    – Вот!  Я  так  и  думал –  хоть  одна  баба  щелкнула  тебе  по  носу. Или  шутишь? – глядя  на  реакцию  друга,  Михаил  немного  растерялся.
   Егор,  никого  не  дожидаясь, осушил  стоящую  перед  ним стопку, обхватил  огромными  пятернями  голову  и  глухо  ответил:
    – Какие  уж  тут  шутки.  Это,  знаешь,  как  в  незажившую  рану  кованым  сапогом  саданут…
               

                3

      После  смерти  Лизы Егор  как-то  враз  постарел,  осунулся.  Глубокие  морщины  прорезали  лоб  и  щеки.  Дом  опустел  и  стал  враждебно  холодным. Катю  забрали  к  себе сестры,  а  он  пил.  Пил  горькую,  чтоб  не  помнить  холодные  Лизины  руки,  пятаки  на  ее закрытых  навсегда  глазах.  Ну  как  же  так?!  Бомбы  дважды  не  попадают  в  одну  воронку – так  не  должно  быть!  Сердце  жгло  огнем, Егору  казалось,  что  внутри  него  все  обуглилось  и  почернело,  как  на  тех  пепелищах,  что  встречались  ему  на  дорогах  войны.  После очередной  рюмки  он  впадал  в  полубредовое  состояние,   перед  ним  всплывало  искаженное  яростью  лицо  Фрица  или  Ганса,  прыгающего  на  него  сверху,  и он  опять  шел  в  атаку…
     – Бог  в  помощь! Как  поживаешь, Егор Дмитриевич?!
     В  проеме  распахнутых  ворот  стояла  миловидная  женщина  в  строгом  костюме,  темная  коса  короной  лежала  вокруг  ее  головы.
     – О,  кто  пожаловал!  Заходи,  Мария  Александровна, – Егор  привстал  с  чурбака,  стоявшего  у  крыльца,  и  шагнул  навстречу  гостье:
     – Проходи  в  дом.  Я  вот  тут  тюкаю  помаленьку,  достраиваю,  как  могу. – Егор  обвел  рукой  широкий  двор,  по  которому  лениво  расхаживали  куры,  разгребая  землю и  выглядывая,  чем  бы  поживиться.
     – Молодец!  Как  живешь-то?
     – Ох,  Мария!  Хорошо живу,  только  никто  не  завидует. Лизу  недавно  схоронил,  знаешь,  поди?
     – Знаю,  как  не  знать…  Хорошая  была  девушка,  царствие  ей  небесное.  Мы  всем  госпиталем  радовались,  когда  у  вас  все  сладилось.  Ты  духом-то  не  падай. 
     Они  поднялись  по  недостроенному  крыльцу  в  избу, Егор  усадил  гостью  за  кухонный  стол,  сам  присел  рядом.
     – Некуда  уж  падать,  так  тяжело  мне,  прости,  –  Егор отвернулся,  закусив  губу,  но  быстро  справился  с  собой.
     – Сестры за  дочкой  присматривают,  с  огородом да  с  живностью  помогают  управляться.  Мне-то  одному  не  осилить…
     Мария  взъерошила  голову Егора,  кончики  пальцев  скользнули  по  шее,  ощутив  глубокий  шрам.
     – Егор,  ты  живой, а мой  вот там  остался навсегда,  и  этого  уже  не исправить. Все  еще  у  тебя  будет  хорошо!  Смотри,  сколько  баб  одиноких  кругом,  вдовых,  ты  только  себя  не  теряй.
      Долго  они  проговорили  на  кухне,  гоняя  пустой  чай – у Егора  не  густо  было  с  угощением.  Мария  рассказывала,  как после  расформирования  госпиталя,  где  они  виделись  в  последний  раз,  вернулась  на  родину  к  родителям,  как  трудно  ей  было  с  двумя  детьми  жить  в  городе,  как  устроилась  работать  в  Киреево. Наконец  она  встала,  прибрала  на  столе   и  засобиралась  домой.
     – Засиделась  у  тебя,  меня уж дома,  наверно,  потеряли.  Вот  ведь – зашла  на  минутку,  называется.  Ты  приходи  в  гости,  знаешь,  где  живем.  Чай, не  чужие   люди.
     Да, Егор  сразу  вспомнил  перевязочную  госпиталя,  глубокую  ложбинку  между  грудями,  пахнущую  одновременно  и  молоком,  и  лекарствами,  жаркие,  вороватые  поцелуи. Знакомы  они  были  еще  с  довоенных  лет,  встречались  то  тут,  то  там.  Мария  Назарова  была  старше Егора,  но  он  ее  помнил – видная  была  девка,  да  замуж  рано  выскочила. В  войну  овдовела,  осталась с двумя  детьми:  Славка  уже  большой  парнишка,  а  Милочка в  этом  году,  наверно,  во  второй  класс  пойдет.  Мария Александровна заведовала сберкассой,  и худого  слова  никто  про  нее  не  слыхивал. Вроде,  немного  они  поговорили,  а  что-то  в  сердце  отмякло,  потеплело,  будто с  родным  человеком  повидался.
     Несколько  дней  Егор  обдумывал  приглашение  Марии.  Это  в  городе  чей-то  приход может  остаться  незамеченным,  а  в  селе  все  примечается:  почему  ты  свернул  не  на  свою  улицу,  как  одет,  к  какому  дому  направился.  Даже  собаки    устроят  перекличку  по  всему  пути  твоего  следования.  Присовокупят люди  все  обстоятельства  и  мотивы,  выскажут  предположения  о  намерениях  и  вынесут  осуждение  или  одобрение.   
     В  воскресный  день,  когда  каждая уважающая  себя  хозяйка затевает  стряпню,  с  ночи  творя  тесто,  умяв  его  пышные  бока,  а  ко  времени,  как  проснется  вся  семья,  выставив  на  стол  пышные  шанежки,  пироги  и  ватрушки, Егор  отправился  в  гости  к  Марии Александровне.  Постучав для  приличия  в  ворота  стальным  кольцом,  приделанным  к  затвору, он  вошел  во  двор.  На  крыльцо  встречать  его  выбежала  Мария.
     –  Егор  Дмитриевич!  Вот  хорошо,  что  пришел.  Хороший  гость  всегда  к  столу  успеет.
     В  избе  было  тесновато,  но  уютно.  Пол  застлан  домоткаными  половиками,  в  углу  красовалась  кровать  с  горкой  пышно  взбитых  подушек  и  подушечек,  белоснежные  кружевные  подзоры  нарядно  выглядывали    из-под  края  вышитого  покрывала. Бревенчатую  стену  над кроватью  закрывал  ковер  «ручной  работы»,  сработанный  умельцами  молдаванами. Ходили  эти  художники  по  деревням и  малевали  маслом  на дерматине изображения  ковров  со  сказочными  пейзажами. Хоть  и  звали  их  шаромыжниками,  но  трудно  было  устоять перед  неописуемой  красотой: по  круглому  голубому  озеру с кувшинками плавает  парочка  белых  лебедей, на  переднем  плане лежит полногрудая  русалка, за  озером  ; белоснежный  дворец с колоннами  и  арками, и  все  это  утопает  в  изумрудной  зелени  кустов  и  деревьев.
    За  столом  сидела  вся  семья.  Немного  оторопевшая  от  неожиданного  визита  мать  Марии  суетилась,  усаживая  гостя  рядом  с  хозяином,  ставила   граненые  рюмки  на  низкой  точеной  ножке. Полилась  беседа.  Славка  с  Милой,  сидевшие  тут  же  за  столом  и  уминавшие  за  обе  щеки  румяные  шаньги,  переглядывались  между  собой,  шушукались  и  с  интересом  смотрели  на Егора.  Тот  видел,  как  старший  старался  незаметно  рассмотреть  его  ноги.
     – Дядь Егор,  а  правда  у  тебя  нога  деревянная? – Спросил  вдруг  Слава  и  засмущался,  покраснев.
     –  Нет,  милый,  деревянная  дома  осталась,  а  это  протез. – Егор  постучал  по  колену костяшками  пальцев.  Дома  у  него  и  вправду  стояла  деревянная  «нога» – подобие  самодельного  костыля  с  выемкой  для  култышки,  с  ней  он  передвигался  по  избе и  двору,  давая  отдых натруженной  культе.
     Мария  строго  посмотрела  на  сына и вскоре  отправила  детей  гулять  на  улицу. За  расспросами  и  разговорами  под  наливочку  с  пирогами  время  шло  незаметно. Был  уже  вечер,  когда  все тепло  попрощались.  Мария  положила Егору пирогов  в  гостинец  и  проводила  до  ворот,  приглашая  заходить  почаще. Перед  тем,  как  открыть  гостю  ворота, оглянулась  на  окна дома  и  быстро  поцеловала Егора в  губы. У  того  аж  дух  перехватило.
     Дня  через  три  Мария  зашла  к  Егору  сразу  после  работы.  Он  только  разложил  на  кухонном  столе  хлеб,  огурцы  с  огорода,  поставил  перед  собой  гранёный  стакан  и собирался  потянуть  за  жёлтый  язычок крышечку  с  водочной  бутылки,  как  услышал  её  голос:
    –  А  почему  гостей  никто  не  встречает?!   
Мария  оценивающим  взглядом  окинула  убранство  стола,  решительно  убрала  бутылку и  стала  выкладывать из  сумки на  стол  домашние  пирожки. Не  переставая  говорить,  поставила  на  керогаз  закопчённый  чайник,  отыскала  в  шкафчике  чашки, нарезала колечками  огурцы.  Егор  не  сопротивлялся,  он,  как  заворожённый,  следил  за  её  руками,  по-хозяйски  расставляющими  посуду  на  его  столе. Разогрев  на  сковородке  пирожки,  Мария  всё  подкладывала  и  подкладывала  их  на  тарелку  Егора,  наблюдая,  с  каким  удовольствием  он  ест.  Потом  подошла  к  нему,  развернула  к  себе  лицом  и  прижала  к  груди  его  голову:
   –  Егорушка,  миленький,  ты  не  пей,  водкой  горя  не  зальёшь.  Оба  мы  с  тобой  несчастные,  ты  пожалей  меня. Пожалей  глупую  бабу. Запал  ты  мне  в  душу,  сколько  времени  вытравить  не  могу,  о  тебе  думаю.
Ночь  была  жаркой.  Истосковавшаяся   по  мужской  ласке  Мария  была  неутомима,  тело  её  пылало,  распущенные  волосы  делали  её  похожей  на  русалку.
   – Ты  не  думай  ни  о  чём,  Егорушка,  пусть грех  на  мне  будет.  Лиза  нас  простит,  слышишь?  Пропадёшь  ты,  миленький,   без  меня,  и  я   без  тебя  пропаду.
   Смелость  и  бесстыдство  Марии  были  так  напористы  и  откровенны,  жаркий  шёпот  и  её  ласки  ошеломили  Егора. Он  после  недель  чёрной  тоски,  да  и  воздержания  последних  месяцев  Лизиного  недомогания, почувствовал,  как  растворяется  в  этом  порыве  страсти.   
   Через  две  недели  они  расписались.
   Перед  этим Егор  навестил  Лизиных  стариков,  повидался  со  своими  в  Архангельском.  Маленькая Катя,  как  уцепилась  за  шею  отца,  увидев  его  на  пороге,  так  и  не  слезала  с  его  рук  весь  вечер. Сёстры  только  слёзы  утирали,  глядя  на  них,  думая  про  себя, хватит  ли  у  Марии  сил  и  желания  обласкать  и  это  дитя
   Мария  с  детьми  перебралась  к Егору.  Потихоньку  все  привыкали  друг  к  другу. Славке  и  Милочке  нравилось  в  новом  просторном  доме,  они  охотно  играли  с  Катей,  которую Луша  всё  чаще и  подолгу  оставляла  с  новой  семьёй  Егора.  Егор  не  сравнивал  новую  жену  с  Лизой,  а  просто  отдался  ей  всем  своим  уставшим  изболевшимся  сердцем.  Когда  и  обмолвится,  назовёт  её Лизонькой,  Мария  не  оговаривала  его,  понимала  всё.  Он  видел,  как  старается Мария  вести  хозяйство, сколько  сил  тратит  на  детей,  на  него,  и  пытался  доставить  ей  больше  радости.  Сумел  подружиться  с  её  детьми.  Выпивал,  конечно,  но  меру  знал,  семья  всё-таки.
   Зима  пришла  снежная,  морозная. Слава  был  настоящим  помощником  по  дому,  огребал  снег  во  дворе,  носил  воду,  дрова  колоть  научился.  В  субботу  был  банный  день. Баньку  топили  под  руководством Егора  жарко,  чтоб  пропариться  до  седьмого  пота,  а  потом  все  в чистом  с  раскрасневшимися  лицами  садились  за  стол  пить  чай,  Егору  –  сто  грамм  наркомовских,  как  положено.
   Дети  помыты, читают  книжки  по  углам, Егор  с  наслаждением  вытянулся на  кровати  и  даже  вздремнул  немного,  поджидая  Марию,  устроившую  постирушку  в  бане.
   –  Слава, чего-то  матери  долго  нет.  Ты  бы  сходил  в  баню,  посмотрел,  может  воды  ей  принести  надо.
   –  Сейчас  схожу,  дядя  Егор.
   Егор  слышал,  как  Слава  встал,  что-то  набросил  на  себя  и  вышел  из  избы.  Не  прошло  и  минуты,  как  дверь  с  грохотом  распахнулась,  Слава  испуганным голосом  крикнул:
   – Дядь  Егор,  там  мама  на  полу  лежит  и  не  разговаривает! Что  делать?!
Громко  заплакала  Мила, Егор рванулся  с  кровати  и  упал  на  пол,  не  в  силах  дотянуться  до  костыля:
   – Слава,  беги  к  соседям,  попроси  запрячь  сани.  Скорей  беги,  я  сейчас  соберусь.
   Милочка  плакала  навзрыд,  одевалась  сама  и  помогала Егору.  На  обледенелых  ступеньках  крыльца Егор  споткнулся,  больно  упал,  но,  не  обращая  внимания  на  боль,  заковылял  к  бане. Там  на  полу  раздетая  лежала  Мария,  глаза  её  были  закрыты,  пульс  был  слабый,  но  прощупывался.  Принесли  тулуп,  одевать  её  времени  не  было,  закутали,  как  могли.  Егора  колотило,  он  побежал  к  соседям,  те  уже  искали  по  селу какую-нибудь повозку. Прошло  не  меньше  часа,  пока  Марию,  наконец-то,  уложили  в  сани  и  погнали  к  больнице. Егор держал  её  за  руку,  пытался  разговаривать,  прижимал  её  голову  к  своей  груди,  запутываясь  в  обледеневших  на холоде волосах. Он  почувствовал, когда  она  умерла,  но  не  хотел  верить.  Выбежавшему из  больницы   доктору  он надрывно орал: «Сделай  же  что-нибудь,  слышишь,  сдела-а-ай…»   Крик  из  его  груди  вырывался,  как  жар  из  горна,  весь  он  был  окутан  белыми  облачками  морозного  воздуха.  Белый  парок  шёл  от нервно  вздрагивающих  ноздрей  лошади,  от  машущего  руками  доктора  в   халате,  и  лишь  дыхания  Марии  видно  не  было. 
   Мария  умерла  от  инфаркта,  сердце  не  выдержало.  Прожили  они  вместе  чуть  больше  полугода.


                4

   Над  столом  повисла  тишина.  Люся  сидела, прижавшись  к  Шурику,  глаза  её  были  полны  слёз.  Она  что-то  хотела  спросить,  но  Шурик  толкнул  её  локтем,  и  она  промолчала. Михаил сконфуженно  крякнул,  молча  сжал  лежащую  на  столе руку  Егора:
   – Ничего  не  скажу… Давайте  помянем,  всех  помянем,  кто  ушёл  от  нас.
Он  разлил  водку  по  стопкам,  и  они  с  Егором  выпили. 
   – Спасибо,  хозяюшка. Пора  и  честь  знать.  Пойдём,  Шура,  тракториста  твоего  ловить,  а  то  опять,  не  ровён  час, уедет  без  нас.
   Мужчины  вышли  на  улицу. Умытые  дождём трава  и  листва  деревьев  сверкали  на  солнце  всеми  оттенками  зелёного.  Безукоризненная  голубизна  неба  заставляла  усомниться  в  том,  что  вчера  именно  оно пугало  всё  живое  вокруг  громами  и  молниями. Влажными  были  и  земля  и  сам  воздух.  Новенький  «Запорожец»,  с  утра тщательно  протёртый  Михаилом,    сверкал  как  игрушка. 
   Дом,  где  жил  тракторист, находился  в другом  конце  улицы. Витёк  ещё  не  приехал,  и  мужчины  устроились поджидать  его   на  лавочке у  ворот.  Двое  босоногих  мальчишек  выскочили  из  Витиного  двора  и, отбежав  немного  в  сторону,  остановились. Они  с  любопытством  рассматривали  сидящую  перед  их  домом троицу. Особый  интерес вызывал  Егор,  вернее  его  награды, поблёскивающие  на  солнце. Тот,  что  помладше,  засунув  палец  в  нос,  внимательно  рассматривал   медали, старший,  нетерпеливо  переминаясь  с  ноги  на  ногу,  вдруг  сорвался  и  с  гиканьем  побежал  по  улице.  Младший,  спохватившись,  бросился  его  догонять.  Минут  через  пять  к  Витиному  дому  неслась  целая  ватага  ребятишек  разного  возраста.
   – Егор, ты  чего  свой  иконостас дома  не  оставил?  Демаскируешь  нас  перед  противником,  сейчас тут  пионерский  сбор  будет, –  засмеялся  Михаил.
   Босоногая  компания  полукругом  выстроилась  напротив  мужчин. Ребятня  пихалась  локтями,  кто-то,  смущаясь,  прятался  за  спины,  кто-то,  наоборот,  протискивался  вперёд.  Старший  из  сыновей  Виктора  подошёл  поближе:
   – А  вы  моего  папку  ждёте?
   – Его  родимого.
   – А  вы  на  войне  воевали?
   – Воевали,  дружочек,  воевали.
   – А  можно медали  посмотреть?
   – Глядите,  что  ж  с  вами  сделаешь.
   Детвора  облепила  Егора,  как  мошкара,  каждому  хотелось  дотронуться  до  наград.  Перебивая  друг  друга,  они  сыпали  вопросами. Тот,  как  мог,  отвечал. Шурик  не  выдержал  первым,  он  встал,  громко  хлопнул  в  ладоши  и  зычно  прокричал:
   – А ну,  пацаны,  все  на  речку!  Затюкали  деда  совсем. Давай  быстро,  бегом!
   – Да мы  уже  были  там,  вода  больно  мутная  после  дождя, ; дети,  нехотя,  оторвались  от  Егора. Затем,  высоко  поднимая босыми  ногами пыль с  обсохших  обочин   дороги,  помчались  к  своей  любимой  поляне,  на ходу  делясь  впечатлениями.
   Егор,  кряхтя,  встал  со  скамейки,  распрямил  спину:
   – Вот  бесенята.  Мой  Костька  тоже  любит  перебирать  их, – он  хлопнул  себя  по  груди.
   – Тебя, Егор,  за  деньги  можно  показывать, всегда  на  бутылку  заработаешь, – подначил  Михаил.
   –  Ботало ты!  Чего  городишь-то?  За  деньги  показывать…
   – Ох,  Егор. Разные  бывают  герои-то. Я как-то  в  городе был  на  9-е  мая. Гулянья,  праздник,  у  Вечного  огня  делегация  цветы  возлагает. А  в  делегации  этой баба  одна,  до  того  знакомое  лицо,  а  вспомнить  не  могу. Хожу,  мучаюсь, потом  вспомнил – Ниночка  это. Стояли  мы как;то в  тылу,  полк  наш переформировывали,  а  Ниночка  связисткой  была  при  штабе,  ну  и  жила  с  начальником  этого  штаба. В  годах  уже  он  был, лысоватый, ревнивый ; жуть, а  она  молоденькая,  красивая. И  юбочка в обтяжечку  и  гимнастёрка  из  хорошего  сукна,  и  кудри  всегда  наверчены,  глаз  не  оторвать. Выйдет  из  землянки,  глазами  поведёт,  а  к  ней  уж мужики  подкатывают, каждому  хочется  с  ней  поговорить. Она  стоит,  пуговицу  на  груди  какого-нибудь  лейтенантика  вертит,  смеётся,  а  его,  немного  погодя,  раз  и  на  передовую. И  второго,  и  третьего.  Пока  поняли это,  многие  головы-то сложили,  обходить  стороной  её  стали.  А  теперь  вот  герой  войны  она,  с  пионерами  цветы  возлагает.
   Помолчали. Шурик  не  выдержал:
   ; Ну  и  стерва!
   ; Эх-х,  Шура, ты  там не  был. А  девок,  каких  на  войну  отправляли,  тоже, как  судить? Им  поганее  мужиков  там  было  в  сто  раз. Свояченица  моя,  Нюрина  сестра,  всю  войну  прошла, воевала не  хуже  любого бойца,  контужена. Похоронку  на  неё получили,  а  она  выжила.  Там  и  мужику;то   скурвиться – раз  плюнуть.  Грязное  это  дело – война, не  дай  Бог…, ; Егор  затянулся папироской  и  закашлялся. 
   ; Яп-понский  городовой! Где  твой  тракторист?!


                5

   Дырыгин  проснулся  от  звука  шаркающих  шагов. Тёща,  стараясь  особо  не  шуметь,  готовила  на  кухне завтрак. Звякнула  металлическая  дужка  ведра,  на  дверях  их  спальни  колыхнулись  занавески, значит,  вышла  на  двор  кормить  скотинку. Ценная  тёща. А  Зина  спит,  чуть  слышно  посвистывая. В  спальне  светло  от  яркого  солнечного  утра,  не  спасают  даже  плотно  задёрнутые  шторы. Огромная  пуховая  подушка  смешно приплюснула  Зинино  лицо:  пухлая  щека  прикрыла  один  глаз,  а полуоткрытые губы  сложились  в  кривую  восьмёрочку.  Сбившаяся  простыня  обнажила  её белую мясистую  ляжку,  ногу, с темным  загаром  от  колена  до  лодыжки,  руки  тоже были  загорелыми  лишь до  середины  предплечья.  А  Инга  вся,  как  шоколадка,  белыми  остались только  крепкие  ягодицы  и  полоска  внизу  живота. Нет,  об  Инге  сейчас  думать  не  надо. Дырыгин  откинулся  на  подушку,  стараясь растворить  жаркий  комок,  покатившийся  от  горла  вниз. Успокоившись, снова  стал  рассматривать безмятежное лицо  жены,  спящей на  соседней  кровати. Поймал  себя  на  мысли  о  том,  что  не  испытывает  к  этой  женщине  никаких  чувств:  ни  радости,  ни  раздражения,  ни  чисто  мужского  желания,  как  к  родственнице,  живущей в  одном  доме. Может  быть,  если  бы  она  внезапно  исчезла  куда-нибудь, он  бы заволновался  или  испугался  за  неё,  но  она  никуда  не  исчезала. Он  знал  каждый  её  жест,  он  мог  договорить  до  конца  начатую  ею  фразу. Их  связывало  множество  хлопот  и  забот,  хозяйственных  планов.  Дырыгин  вдруг  подумал,  что  если  Татьяна  всё-таки поступит  в  институт  и  уедет,  а  тёща,  не  дай  Бог,  конечно,  умрёт,  то  о  чём  они  станут  с женой  разговаривать,  оставшись  наедине?   Наверно,  к  тому  времени снова  сменится  мода,  и  его  будут  донимать,  чтобы он  заменил  их  сервант  коричневой  полировки   на  белый,  а  вместо  кримпленовых  платьев  достал  что ; нибудь  из  перьев…   
   На  лице  Зины  чуть заметно  задрожали  живчики,  сейчас  она проснётся, откроет  глаза,  зевнёт  и  спросит: «Поросёнку  дал?»  Капитан  поспешно спустил  с  кровати  ноги  и  потянулся  за  брюками. Тут  же  вспомнил,  что  вернулся  вчера  ночью  весь  сырой  и  забрызганный  грязью, наскоро  ополоснулся  в  бане  и  там  же  оставил  всю  одежду. Надо  попросить тёщу, чтобы  нашла  второй  комплект  формы. Дырыгин  зашлёпал  босыми  ногами  на  кухню.  Вслед  ему  послышалось  растянутое  долгим  зевком:
   ;  Поросёнку   да-а-а-л?
   Дырыгин  одевался,  а  в  мозгу копошился  какой-то  нудный  червячок,  продиравшийся  сквозь  пелену  полудрёмной  утренней  заторможенности. Да, вот  оно! Вчера  ночью,  когда  он ложился  спать,  жена  спросила: «Ну,  чего  там?» Он  ответил,  что  всё  нормально,  а  она,  укрываясь  простынёй,  засыпая,  буркнула: «Ну  и  ладно. А то  Нюра  Каморина  приходила,  злая   как  соба-а-ка-а…»
   Спрашивается,  что  такое  «нормально»,  что  такое «злая,  как  собака» и  что  он  сам  делал  до  полуночи? Неужели  эти  стервецы  всё  ещё  в  бегах? Степаныч  раздраженно выдернул  из  розетки  штепсель  радио, рекомендовавшего  ему  перейти  к  водным  процедурам.
   ; Щас,  будут  вам  пр-роцедур-ры,  и  обтир-рания  и  бег  на  месте!  ; шипел Степаныч,  нервно  перебирая обувь  у  двери.
   Тёща  держала  в  руках  кружку  с  чаем  для  зятя и  растерянно  смотрела на его  скорые  сборы,  недоумевая,  чем  могла  так  ему  досадить. Она  метнулась  к окну,  выходящему  во  двор,  и  стала  наблюдать,  как  Дырыгин,  страшно  матерясь, пытается  завести  мотоцикл.
   Мотоцикл  не  заводился. Он  был  весь  заляпан  грязью и,  кажется,  настаивал  на особом  к  себе  внимании.  Степаныч снова разделся  до  семейных  трусов,  принёс  ведро  воды  и  стал  отмывать  своё  транспортное  средство. Он  был  так  зол,  что  Зинаида, собравшаяся  на  работу,  проскользнула  мимо  него,  не  задавая  вопросов.
   До  своего  кабинета  капитан  добрался  часам  к  десяти,  телефон  на  его  столе  надрывался  от  звонков. Оказывается,  в  районе  ждут  отчёта,  который  он  ещё  и  не  начинал  писать. Чертыхнувшись,  он  вышел  на  крыльцо,  решая,  с  чего  начать. Потом  сел  на  мотоцикл  и  поехал  к  Батохиным. 


                6

   В  доме  Батохиных  полным  ходом  шла  генеральная  уборка. Валентина  решила  занять  себя  делом,  чтоб не терзаться  ожиданием  и  разными  мыслями. Со  вчерашнего  вечера начала  перетряхивать  ящики  комода,  перемывать  и  перетирать  парадную  посуду  в  горке,  пересматривать  бельё  в  шифоньере. Обессиленная  уснула  заполночь.  А с  утра  пришли  на  помощь  две  внучки,  посланные  сыном,  чтобы  не  оставалась  она  одна. Наташе  исполнилось  шестнадцать  лет,  а  Оле  -  четырнадцать.  Обе  приветливые,  рослые,  не  в  Батохинскую  породу,  девчонки  были  готовы  выполнить  любой  приказ  бабушки. Тут  уж  закипела  настоящая  работа. Во  дворе хлопали  коврики  и  половички, девчонки,  не  жалея  воды  мыли  окна  и  полы.
   Сын  Семён  спокойно  отнёсся  к  известию  о  пропаже  отца, посмеялся и сказал,  что  всё ерунда,  пусть  человек  порадуется  своей  удаче. Что-то  эти  смешки сына  и  Нюрины  намёки  не  нравились  Валентине. Второй  день душу  её  точил  червь  сомнения.  Если  бы  не  заполошная  Нюра,  она  бы  и  не  подумала связать  отсутствие  мужа  с  изменой  на  стороне. Давно  прошли  те  времена,  когда  она  беспокоилась  по  этому  поводу, внучек  уж  скоро  замуж  отдавать. По  молодости бывали  у  них  скандалы,  то  одна  соседка  слухами  поделится,  то  другая  нашепчет,  глаза  ей  откроет. Как;то  раз,  уложив  детей  спать, приступила  Валя  к  мужу  не  на  шутку. Не  хочу,  мол,  чтоб  имя  твоё трепали  по  деревне,  и  над  собой  насмешек  не  хочу.  Выбирай! Побожился  тогда  Миша  на  икону,  что  лучше  её  на  свете  нет,  и  что  худого  она  больше ничего  не  услышит.  Хоть  и  растерял  он  с  годами  свою  набожность,  но  перед  иконой  врать  бы  не стал,  поверила. Поверила  и  жила  спокойно,  не  испытывая мук  ревности, когда  в  страду  в  поле  ночевал,  или  в  МТС  уезжал на  два;три  дня,  когда  в  санаторий  ему  путёвка  выпадала.  А  вот  теперь  второй  день  перебирает  в  уме  все  его  отлучки,  да  прокручивает  заново Мишины  объяснения. Обидно, коли  так. Столько  вместе  пережито  и  горя  и  радости,  не  оторвать,  если  только  по  живому  резать. В  войну  ждала  с  двумя  малыми  ребятишками на  руках, сама  впроголодь,  чтоб  им  больше  досталось. Хорошо,  кока Марья  помогала,  за  детьми  приглядывала,  за  хозяйством,  а  Валя  в  колхозе  работала  день  и  ночь.  А  после  войны…Моталась с  Мишей  по  госпиталям, то  одна  операция,  то  другая, то  свищи,  то  воспаление  лёгких. В  колхозе  работы  невпроворот,  всех  кормить  надо.  А  тут  кока  Марья к  сёстрам  Мишиным  уехала  на  год, к  Галинке  с Лидой. Тяжело  было.  За  Семёном  тогда  не  углядели,  сильно  заикаться  стал,  кобель  его  соседский напугал. Как  Миша  переживал,  чуть  не  плакал.  Врачи  руками  разводили,  говорили  само  со  временем  пройдёт,  а  сын  разговаривать  не может,  сам  весь  в  слезах.  Нашла  тогда  она  бабку, наказала  та баньку  истопить, а  воды  в  неё  наносить  из  трёх  чужих  колодцев,  да  чтоб  молча,  чтоб  ни  с  кем  ни  слова  не  проронить. Вот  и ходила  Валя  с коромыслом  по  чужим  дворам. Губы  сжала,  вертит  ворот  у  колодца,  а  соседи  выспрашивают,  что  случилось,  почему  молчишь,  что  с  вашим  колодцем  стало,  еле  стерпела. Увела  бабка  Семёна  в  баньку,  мыла,  парила,  приговаривала  что-то,  и  всё  как  рукой  сняло. Сёма  бегает, смеётся,  а  они  с  Мишей  обнялись  и  плачут… Свадьбы  детям  сыграли,  внуки  пошли… Крёстну  Марью  похоронили,  Валиных  родителей… Ой, да  разве  всё упомнишь,  что в  жизни-то  с  ними  случалось… В  глаза  бы  только  ему    посмотреть, она  сразу  поймёт…
   Руки  делали  работу,  а  неотвязные  мысли  не оставляли  Валентину. Внучки  о  чём-то  стрекотали  меж  собой,  про  что-то  спрашивали  у  неё,  она  отвечала  невпопад.
   ; Ба-буш-ка! – кричала  с  крыльца  Оля,  сложив ладони  рупором, ; ты,  что  не  слышишь  меня? Наташа  говорит,  что  море  так  далеко, что  на  машине  не  доехать,  правда?
   ; Правда,  правда.
   ; И  что? Мы  к  морю  или  хотя  бы  в  Москву  на  машине  не  съездим?
   ; Съездим,  съездим.
   ;  Бабань,  ты  меня  не  слушаешь?!
   ; Что  ты  пристала  ко  мне,  как  маленькая? Какая  машина,  где  ты  её  видишь? Может,  и  нет  её  уж  вовсе…
   Оля,  обиженно  надув  губы, ушла  в  дом  помогать  сестре.  Валентина задумалась о машине, этом нежданном подарке, наделавшем  такой  переполох.  Какая  она  красивая,  блестящая.  Когда  вот  теперь  навес-от  будет сделан. А  и  пропади  она  пропадом,  на  что уж  больно она  им,  теперь-то. До  магазина  за  хлебом  ездить? В  райцентр  или  в  город  на  автобусе  дешевле,  разве  что  поклажу  какую дочерям отвезти.  Так  укра;дут  ещё!  Трясись  там  над  ней,  или  ночуй  тамот-ка. В  городе  ушлый  народ. Вон  молодым  в  радость  прокатиться. Раньше  бы  её  дали,  вот  это  да-а.
   Вздохнув, Валентина  отправилась наводить  порядок  в  кладовке.  Чего  там  только  не  было! Выбросить жалко, убрать  на  чердак – руки  не  доходят.  Из  глубины  старого  посудного  шкафа  она  вытянула запылившийся  чугунный  утюг. Какой же  он  тяжёлый!  А  как  она  ловко  махала  им,  раздувая  тлеющие  угольки,  горы  белья  переглаживала. Валя  пощёлкала зубастой  пастью  старинного  утюга и  отодвинула  его  поближе  к  чердачной  лестнице. Стала  перебирать  стопку  тарелок,  тоже  старинных,  фарфоровых,  с  коричневыми  сколами  и  трещинками.  На  белых  донышках  каждой ещё  чуть  видна  позолота  красивых  выпуклых  вензелей.  Это  от  коки  Марьи  осталось,  как  и резная  рюмочка  густого  синего  цвета.  Валентина  посмотрела  сквозь  рюмку  на  лампочку,  красиво,  хрустальная,  наверно. Сколько  же  видела  эта  посуда  на  своём  веку,  на  каких  столах  стояла… Э-эх.
   В  кладовку  заглянула  Наташа:
   ; Бабань,  там  милиционер  приехал,  у  ворот  наших  тарахтит.
   Валентина  заспешила  во  двор.  Торопливо  распахнула  ворота и,  забыв  поздороваться,  выпалила:
   ; Нашлись?!
  Секундная  заминка  и  разочарование  на  обоих  лицах.  Степаныч  со  злой  улыбкой с  размаху  хлопнул милицейской  фуражкой  по  колену:
   ; Да  что  же  это  такое,  а?! Вчера  на  каких;то  пять  минут  разминулись. С  пятницы они  у  Николая  Митрошина  в  Грузлёво  были,  вчера  в  обед  уехали.  Сказал,  что  домой,  уверенно  так  сказал. Куда  их  чёрт  опять  завернул?
   Валентина  стояла, устало  опустив  руки. В  голове  у  неё  вертелось  про  Николая  из  Грузлёво.  Так  это же  однорукий  Николай,  жена у него  Лида,  в  эту Троицу  на  кладбище  виделись. Какие  же  там  бабы?  Лида  женщина  серьёзная. Чего ж это она за  два  дня обормотов  наших  домой-то  не  выпроводила?
   Капитан обтёр платком шею  и  голову, глубоко натянул фуражку и  оседлал  мотоцикл. Крутой  дугой развернувшись  в  переулке,  он  снова  подъехал  к  Валентине  и  сквозь  стрекотание  двигателя  прокричал:
   ; Официально  заявляю,  гражданка  Батохина. Найду  ваших  мужиков,  мало  им  не  покажется!
   Милиционер  газанул, выпустив  сизое  облачко  дыма,  и  поехал  прочь. Валентина, выйдя  на  середину  дороги,  смотрела,  как  он  удаляется  и  вдруг,  подбоченясь,  громко  крикнула  вслед:
   ;  А  ты найди  сначала!
   Она  вошла  во  двор,  с  силой  захлопнув  за  собой  ворота, и ворчливо  повторяла:
   ;  Найдёт  он!  Испугалися  мы  больно. Как  же…


                7

    Заслышав  шум,  Михаил  поднял  вверх  указательный  палец и  торжественно  произнёс:
   ; О! К  нам  движется  рабочая  лошадка  марки  МТЗ – 50. Хочешь,  поспорим, ;  он  совал  Егору  свою  ладонь.
   ;  Да  убери  ты! Что  со  мной  спорить? Это  ты  у  нас  водила,  третий  день  до  дома  не  доедем  никак,  ;  отмахнулся тот.
   Из-за  угла  и  впрямь выехал  трактор  «Беларусь» в сопровождении ватаги  пацанов, которую  по  праву  возглавляли сыновья  Виктора. Михаил  горделиво  посмотрел  на  мужчин:
   ; Что  я  говорил! Талант,  брат,  не  пропьёшь.
   ; Обалдеть! – Шурик был  в  восторге, ;  дядя Миша,  а  автомобили,  мотоциклы  тоже  по  звуку  различишь?
   ; Шура,  о  чём  ты  говоришь?! Сто  из  ста. Всё  что  движется,  включая  женщин.
   Трактор  подъехал  к  дому. Молодой  высокий  мужчина в  распахнутой  рубашке  поверх  грязной  майки  спрыгнул  из  кабины на  землю и  вразвалочку  подошел  к  сидевшим  на  лавочке  гостям.
   ; Виктор, - представился  он, протянув  для  пожатия  локоть. Руки  его  были  чёрными  от  смазки.
   Шурик  вкратце объяснил   Виктору  ситуацию,  закончив  словами:
   ; Вить,  выручи,  это  друзья  моего  отца.
   ; М-да. Друзья это  святое, ; Виктор  в  замешательстве  провел рукой  по  щеке,  оставив  на  лице  ещё  несколько  чёрных  полос в дополнение  к  уже имеющимся. Потом,  поморщившись, сказал:
   ; Честно  говоря,  мужики, вот  чуть  до  обеда  дотянул. Вчера  у Шуры  так  наугощался,  не  помню,  как  заснул. С  утра  никто  рюмки не  налил,  жена  у  меня  в  этом  деле – зверь. Да,  и  трактаришко  надо  перебрать,  не  тянет ни  черта, наверно,  что-то  с  топливной  подачей.
   Михаил  в  это  время  ходил  вокруг  трактора,  рассматривая  его  с  видом  знатока:
   ; Да,  Витёк,  не  жалеешь  ты  своего  коня.  Что  ж  он  у  тебя  такой  замурзанный? Давай  я  топливную  трубку посмотрю,  тут  делов-то,  трубку продуть…
   Виктор  обиженно  посмотрел  на  него:
   ; Работа  у  нас такая,  некогда  жалеть. Я  уж  сам.  Как  говорят: трубку,  лошадь  и  жену ;  не  дам  никому.
   ; Миш,  чего   привязался, это  ты  ж  у  нас из  дв… , ; Егор  осёкся, ; из  чистоплотной  семьи. Налетели  на  человека,  умыться  не  даём.
   ; А  что  это  вы  насчёт  семьи,  у  меня,  что,  хуже?! – сдвинул  брови  Витя. ;  Зайдите  в  дом,  посмотрите…
   Шурик,  видя,  что  разговор  пошёл  не  туда,  решительно  вмешался:
   ; Да,  это  у  них  между  собой шуточки  такие, Вить. Я  сейчас  до  дому  слетаю  за  бутылкой.  Я  быстро.
   ; Если  что,  там  у  нас  в  машине  ещё  две есть, ; крикнул  вдогонку Михаил, - слышишь,  Шура.
   Вошли  во  двор.  Сыновья  притащили Виктору  воды,  мыло,  полотенце  и  убежали  в  дом  разогревать  обед. Раздевшись  по  пояс, Витя  стал намыливать руки и  лицо,  Михаил поливал  ему  из  ковша. Через  десять  минут его  было  не  узнать. Остатки  воды  из  ведра Михаил  вылил  Вите  на  спину,  и  тот,  фыркая,  тряс  головой  и  руками,  с  удовольствием  растираясь  полотенцем. Брызги  летели  во  все  стороны,  сыновья заливисто хохотали,  с  восхищением  глядя  на  отца.
   Прибежал  запыхавшийся  Шурик,  сконфуженно  выставил  две  бутылки: одна  с  недопитой  ими  водкой,  другая  с  самогонкой  Агафьи:
   ; Оказывается,  мои  запасы  кончились,  пришлось  вашу  доставать. Люська  вот  пирогов  ещё  положила.
   Обедать  решили  во  дворе. Мальчишки  заботливо накрывали  стол  под  навесом,  таскали  из  избы  сковородку  с  жареной  картошкой,  кастрюлю  с  супом,  тарелки, хлеб,  малосольные  огурцы. Наконец,  все  расселись. 
   ; Ну! – Виктор  даже  глаза зажмурил  от  удовольствия, поднеся  к  губам  рюмку, ; за  знакомство!
   Шурик  разлил  по второй:
   ; Давайте ещё  помянем  отца.  Дядь  Миш,  ты  как?
   ; А,  наливай! У  нас,  слава  Богу,  гаишников  на  дорогах  нет,  доедем,  как-нибудь.
   Третьей  рюмкой  ограничились. Поели,  поговорили, обсудили  план  эвакуации  гостей  из  Пустоши. Виктор, занялся починкой  трактора: покопался  в движке,  что-то  почистил, потом  отвернул  штуцера,  взяв  в  рот  трубку, хорошенько  продул  её. Трактор  завёлся  без  всяких  чиханий.  У  дома  Никандрыча  подцепили  тросом  «Запорожец».  Егор  и Михаил   попрощались  с Люсей,  ещё  раз  обнялись  с Шуриком  и  сели  в  машину. 
   Несмотря  на  то,  что  с  утра  светило  солнышко,  глинистая  дорога  всё  ещё   не  просохла.  Машину  мотало  и  Михаилу  приходилось усиленно  крутить  рулём,  чтобы  держаться  подальше  от  обочин и не  съехать  к  крутому  обрыву. К  концу  подъёма  он  весь  взмок  от  напряжения. Оказавшись  на  твёрдой  дороге,  остановились. «Запорожец» был  весь  заляпан  ошмётками  глины. Оттерев  лобовое  стекло,  решили  заехать к  Николаю  и  там  помыть  машину. С  благодарностью  пожали опять  таки  локоть  Виктора,  руки  и  лицо  его  снова  стали  чернее  грязи.


                8

   ; Батюшки  святы!  Да  откель  вас  опять  принесло-то? ; Агафья  Ильинична  всплеснула  руками, ; Вчерась  милиционер  приезжал,  про  вас спрашивал. Али,  набедокурили  чего?
   Егор  с  Михаилом  переглянулись.
   ; Накаркал,  ворон, ; процедил  сквозь  зубы Егор.
   ; Что ты,  мать! Нам  уж  не шаснадцать,  чтобы бедокурить. На  похоронах  задержались. Торохов  Василий  из  Пустоши,  друг  наш,  помер. А Николай – то  на  работе? – Михаил  осматривал  двор в  поисках  какого - нибудь  ведра.
   ; На  работе,  где  ж  ему  быть.  Все  люди  на  работе.
   ; Угу. Агафья  Ильинична,  а  не  дашь  ли  нам  ведро  и  тряпку  какую? Видишь,  машину  как  уделали?   На  такой  домой  стыдно  ехать.
   ; Стыд  не  дым,  глаза  не  ест. Стыдно  им  стало, ; проворчала старуха.
   Михаил  отмывал  автомобиль,  а  Егор  с  Агафьей  наблюдали  за  его  работой,  сидя  на  лавочке  у  ворот. Егор  с  разрешения  хозяйки  взял  из  сеней  ваксу  и  стал  наводить  блеск на  ботинках,  а  Агафья  наставляла  обоих  на  путь  истинный.  Постукивая  пальцем  по  своей  острой  коленке, она  рассказывала истории  своих  многочисленных  родственников  и знакомых, называя  их  по  именам, кто не  очень  уважал  своих  жён,  а  потом  попадал  в  беду  или заболевал,  и  только  верные жёны  становились единственной  им  помощью. Егор  кивал  в  нужных  местах, а  сам  обдумывал,  по  какому такому поводу  их  ищет  милиционер.  Может,  дома  что  случилось? Ну  не  эти  же  верные  жёны  заявили на  них,  хотя,  если Нюру  разозлить,  она  чёрт-те  что  может  придумать.  Беда,  а  не  баба.
   ; Мишь, хватит уже намывать  её,  доедем,  такая же  будет. Давай,  пора  уже  к  верным  жёнам.
   Николай  работал  кладовщиком  в ремонтной  мастерской.  Пришлось сделать  крюк,  чтобы заскочить  к  нему  и  прояснить обстановку. Тот  был  удивлён не  меньше  Агафьи,  когда  увидел  друзей на  пороге  своего  склада. Пересказал  им  беседу  с Дырыгиным. Оказывается,  что  милиционера  настрополили  на  поиски  Нюра  с  Валентиной.
   ; Уж  больно  ваш  капитан на пьянку напирал. Опасные вы на дороге или нет?
   ; А ты  что?
   ; Он  про  водку  спрашивал. Я  честно  сказал, что  водки  не  было.
   ; Молоток!
    Известие  о  том,  что  Никандрыча  похоронили,  просто  потрясло  Николая. Он  уговаривал  друзей  остаться  у  него до  завтра,  но потом согласился,  что  это  будет  уже  перебор.  Они попрощались,  пообещав  друг  другу  встречаться  чаще,  и  Егор  с  Мишей  сели  в  «Запорожец».
   Закончились  Грузлёвские  поля,  за  окнами  машины  мелькали кусты и  деревья.  Высоко  в небе  играло  солнышко,  прыгая  по  верхушкам  огромных  елей. Не  отрывая  взглядов от  ленты  дороги, Михаил  с  Егором  спорили  о  том, кому  из  жён  пришла  в  голову  идея  пойти  в  милицию,  и  имели  ли  они  на  это  право  по  всем  человеческим  законам.
   ; Мишь,  останови.  Давай  заедем  в  лесок,  что-то  меня  мутит.
   Вышли  из  машины,  Егор  осмотрелся  кругом:
   ; Ну, ты  нашёл,  где  остановиться! Что  ж  мы  тут  как  две  вошки  на  плешке  торчать  будем?
  ; Всё  тебе  не  ладно. Вон  туда  отойдём  подальше.  Пиджак-то   свой  сними,  куда  ты  в  ём.  По  нужде  со  звоном,  как  на  крестный  ход?
   ; Ой-ёй-ёй,  слушаюсь,  товарищ  дворянин.
   ; Ох,  и  язва  ты,  Егор.
   ; Сам  такой.
   ; Вот  и  Нюра  твоя..
   ; Это  ещё  неизвестно..
   Оставив  машину  на  обочине  дороги,  мужчины  направились  к  зарослям  ивняка.  На  ходу  расстёгивая  брюки,  они  продолжали  спор  о  правах  мужчин  и  женщин.


                9

   Дырыгин  потел  над  отчётом,  в  прямом  и  переносном  смысле. Он  ненавидел  эту  писанину: недельные  планы, месячные  планы, годовые, а потом  недельные  отчёты,  месячные… Перо  авторучки  цеплялось  за  бумагу, он встряхнул  ручку,  как  градусник, на  полу остались  чернильные  пятна. Чертыхнувшись,  бросил  на  пол  промокашку, помогая ногой,  растёр  чернила. Пошарив  в  ящике  стола,  отыскал  шариковую  ручку,  она  мазала,  но  писала.
   ; Так! Раскрытие  преступлений – пока Бог  миловал. Преступлений – 0, раскрытие тоже 0. Профилактика хищения  социалистической  собственности.  Пишем:  проверены  продмаг,  зернохранилище, ферма. Проверка хранения  огнестрельного  оружия -  7, отправлено в  ЛТП и ЛТО – ох,  с  удовольствием отправил  бы  этих  двоих инвалидов  на  принудительное  лечение,  ладно – 0. Профилактические  беседы  с  населением – 20, хотя,  что  это  я,  в  месяце  тридцать  дней,  народу  прорва,  подставим  палочку,  получается  красивая  четвёрка  с  загогулиной.
   Потом  вспомнил,  сколько  нервов  потратил только  на  Каморину  с  Батохиной,  и   сделал  ещё  одну  закорючку,  получилось 46.  Дальше,  работа  с  лицами,  прибывшими  из  мест  заключения,…
   Жара  и  духота  были  невыносимы.  Капитан  распахнул  окно  и  дверь,  чтобы  проветрить  кабинет, вышел  на  крыльцо. Основательно  промоченная  вчерашним  дождём  земля  теперь  отдавала  обратно  излишки  влаги. Мальчишки  со  смехом  и  визгом  катались  по  очереди  на  единственном  велосипеде.  Собаки,  набегавшись за  тем  же  велосипедом, расходились  по  тенистым  уголочкам  отдыхать.  Время  близилось  к обеду. Белый листочек  бумаги  выпорхнул  откуда-то  из-за  спины и,  кружась  в воздухе,  улёгся  к  ногам  Дырыгина. Тот,  охнув, бросился  в  кабинет. Сквозняк,  опрометчиво  устроенный  им,  проветрил  комнату,  но  сдул  со  стола  все  бумаги, документы  и  бланки.  Они  лежали  на  стульях,  на  полу,  под  столом.  Не  переставая материться,  Дырыгин  стал  собирать  и  сортировать их. Кряхтя,  залез  под  стол и  вдруг  услышал  за  спиной  знакомый  голос:
   ;  Бог  в  помощь!
   Капитан  резко  дёрнулся  и  больно  ударился  головой.  Потирая  затылок  и  пятясь  назад,  он  вылез на  коленях  из-под  стола. В  дверях  стояла  Нюра:
   ; Уборкой  занимаешься?  А  уборщицу,  поди,  искать  наших  мужиков  наладил?!   Или  в  прятки  играешь?
   ; Фу! Так  и  заикой  сделать  можно. В  дверь  стучать  никто  не  учил? ;  Степаныч  с  красным  от  напряжения  лицом  шумно  усаживался  за  стол.
   ; Тебя,  поди-ко,  испугаешь, ; Нюра  присела  на  стул  у  двери, ; Где  мужики?!  Зря  ты  не  поверил  мне.  Я  ведь  до  обкома  партии  дойду,  и  выше  дойду,  ты  меня  плохо  знаешь,  Степаныч.
   ; Угрозы и  запугивание  лица  при  исполнении  карается  законом,  чтоб  ты  знала,  Анна  Прокоповна, ;  капитан невозмутимо раскладывал  на  столе листы  своего отчёта.
   ; Лиц-а-а;,  ;  с  издёвкой  протянула Нюра,  хотела  что-то  добавить,  но  сдержалась. ; Где  мой  муж?!  Последний  раз  спрашиваю.
   Степаныч  начал  рассказывать,  как вчера объездил  все  деревни  в  округе,  пока  не  добрался  до  Митрошина  Николая,  у  кого  и  обитали беглецы  до  вчерашнего  обеда.  Время  своих  поисков,  как  и  перечень  деревень,  он  для  солидности  преувеличил. Рассказал,  как  буквально  по  пятам  ехал  за  ними, но  те  опять  куда-то  сгинули, то  есть,  не  сгинули,  конечно, а  завернули к кому-то.
   ; В Пустошь  заезжал? – рассказ  не  смягчил  Нюриного  настроения.
   Дырыгин  на  мгновение  задумался.  Ловушка  это  или  просто  так  спросила?  Решил,  правда  ;  лучше:
   ;  Не-е-ет,  а  что?
   ;  Торохов,  говорят,  умер.  Может,  туда  они  поехали?
   ;  Анна  Прокоповна,  я  туда  и  собираюсь.  Видишь,  отчёт  начальство  требует,  сейчас  допишу  и  поеду.
   Нюра  встала,  глядя  в  глаза  милиционеру,  и  вышла,  не  попрощавшись.
   ; Тьфу! – сплюнул  в  сердцах  Степаныч.  Повертел  головой,  сосредотачиваясь,  и  снова  принялся  за  отчёт. Бумажная  работа  закончилась  к  обеду. Аккуратно  сложив  исписанные  листы  в  планшет, он убрал  со  стола  всё  лишнее,  ещё  раз  осмотрев  комнату,  довольный  порядком  закрыл  дверь  на  ключ. Выйдя  на  крыльцо,  постоял  с  минуту  в  раздумье  и  поехал  домой  обедать.
   Тёща быстро накрыла  на  стол  и  села  рядом  со  Степанычем,  подкладывая  ему  хлеб,  салат. Подошла  Таня  в  ночной  рубашке  под  распахнутым  халатом,  в  руках  она  держала  учебник  истории,  как  знак собственной  неприкосновенности. Позже  всех  прибежала  с  работы  Зинаида.  Дырыгин  сразу  уткнулся  в  газету,  чтобы  никто  не  донимал  его  вопросами.  Пообедав,  пошёл  в  спальню  полежать  «пять  минуточек».   
   Выехал  он  через  час,  отдохнувший,  умиротворённый.  Сначала  решил  отвезти  отчёт  в  райцентр,  а  потом  заняться  розыском «злостных»  инвалидов.  Где-то  посередине  между  Лебедёвкой  и  развилкой  к  Грузлёво  Дырыгин  заметил  впереди  стоящий  на  обочине  автомобиль.  Расстояние  между  ними  сокращалось,  капитан  не  верил  своим  глазам,  он  даже  привстал,  вглядываясь  в  машину.  Это  был  «Запорожец»  Батохина.
   Резко  затормозив  перед  носом  автомобиля,  Дырыгин  заглушил  мотоцикл  и  огляделся  кругом.  В  машине  никого  не  было.  Пусто  было  и  вокруг.  Внезапная  звенящая  тишина  настораживала  и  немного  пугала,  где-то  под ложечкой  появилось  ощущение  холодка.  Нехотя  отпустив  ручку  газа,  капитан  слез  с  мотоцикла  и обошёл  автомобиль. На  нём  не  было  никаких  повреждений,  ни  вмятин,  ни  царапин.  Не  переставая  оглядываться,  Дырыгин  дёрнул  дверцу,  она  открылась.  В  салоне  тоже  всё  было  нормально,  на  переднем  сидении  лежал  пиджак,  на  заднем – бутылка, заткнутая  скруткой  из  газеты. Выдернул  затычку,  понюхал,  пахло  самогонкой.  Ликование  сменилось  тревогой.  Степаныч  одной  рукой  расстегнул  кобуру, а  другой   посигналил,  в  ответ  ни  звука. Сбросив  фуражку  в  люльку  мотоцикла,  вытирая  платком  проступивший  пот,  он  начал  изучать  следы  на  дороге.
               




               
 


                10

   ; Яп-понский  городовой! Мишь,  смотри, ;  надсадным  шёпотом  позвал  Егор  друга.
   ;  Нет,  это  не  японский,  это  наш, ;  Михаил  присел  рядом,  разглядывая  сквозь ветки  старой  ивы  Степаныча,  расхаживающего  вокруг  его  машины, ;  что  будем  делать?
   ;  Не  знаю.
   ;  Не  зна-аю, ;  передразнил  Михаил, ;  теряешь  марку,  пехота.
   Он  ненадолго  задумался,  морщась  от  звуков  сигналящего  «Запорожца»,  потом  азартно  зашептал:
   ;  Учись,  пока  я  жив.  Вызываю  огонь  на  себя. Только  ты  подыгрывай  мне,  не  тормози. В  общем, машину  нашу  угнали   около  Грузлёво  утром,  мы  её  ищем. Зашли  в  лес посмотреть,  немного  заблудились.  Понял?  Отползаем  подальше.
   Михаил повернулся  и,  как ящерица,  пополз  к  краю  поля,  жиденько  засеянного  овсом. Егор,  глубоко  вздохнул, шепотом отпустил  пару  матьков  разыгравшемуся  другу, и, завалившись  на  левый  бок,  последовал  за  ним.  Ползти  с  протезом  было  тяжело, локти зарывались  во  влажную  землю.  Метров  через  пять  остановились.  Из;за  ивы  и  высокой  травы не  было  видно  дорогу. Михаил  откатился  чуть  дальше  и  наблюдал  за  Дырыгиным,  когда тот  отвернулся  в  другую  сторону,  дал  знак вставать. Егор  с  трудом  поднялся.  Брюки  и  рубашки  обоих  были  перемазаны  землёй  и  зеленью  травы. С  ужасом  осмотрев  себя,  Егор  погрозил  Михаилу  кулаком,  а  тот  уже  кричал  во  всё  горло:
   ;  Егор,  Егор,  ты  посмотри! Посмотри,  Егор!  Это  же  наша  машина! Егор!
   ;  Ого-го-го, ; прокричал  в  ответ  Егор, ; вот  это  да-а!
   ;  Там  еще  Степаныч  наш!  Видишь,  Егор?
   ; Откуда  здесь  Степаныч,  ты  чего,  Миша?
   ; Ну  что,  я  Степаныча  не  знаю? Смотри  сам, ; Михаил, сильно  прихрамывая,  припустил  к  дороге. Егор  заметно  отставал  от  него,  культя  саднила  третий  день,  а  тут  ещё  эта  игра  «Зарница» с  ползанием  по-пластунски  по  пересечённой  местности.
Михаил,  добежав до  своего  «Запорожца», бросился  на  его  капот,  как  на  грудь  друга. Он  гладил  машину,  осматривал  со  всех  сторон,  заглянул  под  днище  и  под  капот.
   ;  Нашлась моя ласточка! Степаныч,  родной! – он  совершенно  натурально  чуть  не  плакал  от  радости, ;  Спасибо  тебе.  Как  ты  нашёл  её? Она  здесь  стояла?
   Милиционер  поспешно,  всё  никак  не  попадая, заталкивал  пистолет  обратно  в  кобуру. Он  был  совершенно  растерян,  как;то  всё  по ; театральному  получилось. С  другой  стороны,  два  старика  инвалида чуть  тащились  от  усталости  в  сырой  грязной  одежде,  а  у  Батохина на  глазах  блестели  натуральные  слёзы…
   Батохин  открыл  дверцу  машины,  заглянул  в  салон:
   ;  Егор,  твой  пиджак  цел,  ничего  не  тронуто.
   ; А медали  там  все,  не  оторваны?  Посмотри, ; спросил  Егор  взволнованным  голосом,  выбираясь  на  обочину  дороги.
   ; Целы,  целы,  радуйся! – крикнул Михаил. Потом  поднял  голову,  обращаясь  к Степанычу,  и приглушённым  голосом доверительно сказал:
   ; Егор  так  волновался,  что  награды  его  сперли,  он  же  их  кровью  и  потом, понимаешь?
   Степаныч  машинально  кивнул  в  ответ. Он  не  произнёс  ещё  ни  слова,  Батохин  говорил так  напористо  и  много, что  Дырыгин  лишь  заворожённо  смотрел  на  него.
   ; Садись,  Егорушка, ; Михаил  распахнул  перед  Камориным  переднюю  дверцу, - как  ты?  Может,  аптечку  у  капитана  попросить? Нога  как? Это  ж  сколько  мы  с  тобой  отмахали;то, а?
   ; Ох!  Не  надо,  Миш. Сейчас  отдышусь  немного. Всё  хорошо.  Всё  хорошо,  что  хорошо  кончается, ; Егор  пальцем  показал  Михаилу  на  бутылку  с  самогоном,  лежавшую  явно  не  там,  где её  оставляли.
   ; Что  это?! ;  вскрикнул  Батохин, ;  бутылка  какая-то.
   Он  взял  бутылку,  посмотрел  её  на  просвет, выдернул  пробку  и  помахал  ладонью  над  горлышком,  как  если  бы  нюхал  нашатырь.
   ; Спиртным  пахнет. Вот  воры-то  какие  нынче, покатались  и  бутылку  оставили.  Попробуй,  Егор.
   Тот  отмахнулся:
   ; Может,  там  отрава.  Сам  пробуй.
   ; Мне  нельзя,  я  за  рулём. И  почему  это  отраву  я должен  пробовать? Ладно,  брось  в  бардачок,  пусть  бабы  коленки  натирают.
   Степаныч  не  мог  объяснить,  что  именно  перестало  ему нравиться  в  этом  бурно  развивающемся  действии. Может,  то,  как жеманно  Батохин нюхал  самогонку,  или  то,  как  слишком  поспешно Каморин  убрал  бутылку  в  бардачок,  но  наваждение  проходило.
   ; Стоп!  Стоять! – Дырыгин  загнул  такую  руладу  отборных  матьков,  что  Михаил  замолчал  и  уважительно  покачал  головой.
   ; Видишь,  Егор,  есть  ещё  мастера  русского  слова. Учись.
   ; Хватит  трепаться,  мужики, ; рассвирепел милиционер, - мне  ваши  жёны  дырку  в  черепе  проели.  С  субботы  вас  ищу,  а  вы  тут комедию  ломаете! 
   ; Зря  ты на  нас  голос  поднимаешь, капитан, ; посуровел  Егор, ; вины  за  нами никакой нет. Ты же не сводня  какая, а представитель власти, так нечего баб  слушать. Мы сами  с  ними  разберёмся, это  дела  семейные.
   Степаныч  покраснел,  как  школьник,  старик  был  прав. Выходило  всё  довольно  глупо, но терять  лицо  он  не  привык.
   ; Вот  только  не  надо  меня  учить. Мне  ваши  семейные  дела  до  лампочки, но  имеется  заявление  двух гражданок об  управлении автомобилем  в  нетрезвом  состоянии. Тут  уж крыть  нечем,  Степаныч  со  злорадством  посматривал на  друзей.
   Михаил удивлённо  приподнял  плечи и  с недоумённой  миной  уставился  на  него:
   ; А  кто? Кто нетрезвым-то  управлял?
   ; Вы,  гражданин  Батохин, кто  же  ещё! Запашок-то от  вас – хоть  спичку  подноси, – Дырыгин  терял  терпение.
   ; Вот,  уже и  приговор  вынес. Почему – гражданин? Товарищ  я,  товарищ Батохин! Я  с  утра  свою  машину  ищу,  только  что  при  тебе  нашёл. Да,  с  утра  немного  выпили,  не  отказываюсь. Я  за  руль  садился? Нет!
   ;  Да  брось  ты  дурака  валять!
Михаил  возмущённо  повернулся  к  Егору:
   ; Скажи  ему,  Егор, я  машиной  управлял?!
   ; Утром  сегодня,  пока мы  в  магазин  не зашли,  управлял,  но  трезвый,  а  потом уже  ничем  не  управлял.  Разве  что,  по  нужде  когда  ходили,  но  не  рулём,  я  свидетель.
   Батохин подошёл  к  милиционеру  вплотную и,  отчаянно  жестикулируя,  начал  рассказывать, как  вчера  они  похоронили  в  Пустоши  своего  друга фронтовика. Как  утром  приехали в Грузлёво  к  Митрошину,  чтобы  вместе  помянуть  Никандрыча. Помыли «Запорожец»,  пошли  в  магазин  за  водкой,  а  когда  вернулись, автомобиль  исчез.  С  горя  выпили,  а  сердце-то  болит,  жалко  машину,  пошли  по  следам  искать. Немного  заблудились  в  лесу  и  вышли  прямо  на  Степаныча.
   ; Всё  тебе  рассказал,  как  на  духу, ; Михаил  приложил  руку  к  сердцу.
Дырыгин  слушал,  играя  желваками:
   ; Ладно,  вас не  переговоришь. Садись  в  машину,  провожу вас  до  Киреево.
   ; Ты  что,  капитан?!  Я  же  выпимши,  а ты  меня  за  руль  сажаешь. Не  знаю,  как  ты,  а  я  законы  уважаю.  Вот  посижу  тут  на  свежем  воздухе,  протрезвею,  тогда  и  домой  поеду.  Правильно  я  говорю,  Егор?
   Егор  охотно  поддакнул:
   ;  Закон  есть  закон,  святое  дело,  Миша.
Дырыгин  разозлился  окончательно:
   ; Садись,  сказал!  Доставлю  вас  домой,  как  обещал.
   Михаил,  заметив  едущий  к ним  навстречу  мотоцикл, вышел  на  середину  дороги  и  махнул  рукой.  Молодой  парнишка  сбавил  скорость  и  подкатил  к  ним. Вид  у  него  был  растерянный. Батохин  подошёл  к  мотоциклисту,  положил  руку  ему  на  плечо  и  заглянул  в лицо:
   ;  Знакомое  лицо,  ты  же из Тугарей,  парень? Точно,  я  там  почти  всех  знаю.
   ;  Не-ет,  я  в  Сычах  живу, ; замотал тот  головой, но  Михаил  его  не  слушал.
   ; Вот,  будешь  свидетелем. Товарищ  капитан  заставляет  меня пьяным садиться за  руль.
   Парнишка  вопросительно  посмотрел  на Дырыгина.  Тот  переменился  в  лице,  услышав  название  Тугари.  Милиционер пристально  взглянул  на  Батохина,  лихорадочно  соображая, случайно  или  нет  помянул  тот  эту  деревню. Неужели   что-то  знает  про  Ингу?  Вот  ведь  стервец!
   ; Езжай, парень, ;  Дырыгин  покрутил ладошкой  не  в  силах  подобрать  слова, ; езжай,  мы  тут  разберёмся.
   Батохин  держал  мотоциклиста  за  плечо и  нравоучительным  тоном втолковывал  ему  об  уважении  к  закону и  о  вреде  пьянства  за  рулём. Он оглянулся  на   Степаныча,  их взгляды  на долю  секунды встретились.
   ;  Ну,  ты-ы…! – Дырыгин  от  злости не  знал, что  сказать.
   ; Я  что-то  неправильно говорю? – Михаил  изобразил  на  лице  крайнее  недоумение, ; пьяный  за  рулём  это  очень  плохо. Правильно?
   ; Отпусти  парня, ; Степанычу  вдруг  всё  стало  безразлично. Он  вспомнил,  что  его  ждут  с  отчётом  в  райцентре,  чего  тут  терять  время  попусту.
Батохин  дружески  хлопнул  мотоциклиста  по  плечу:
   ; Ну,  давай, парень, ехай  по  своим  делам. В  Тугарях  привет  передавай.
   ; Я  в Сычах  живу, ;  крикнул  тот,  выжимая  ручку  газа.
   ; Там  тоже  передай, ; махнул рукой Батохин  вдогонку  парнишке.
   Дырыгин  завёл  свой  мотоцикл,  уселся  верхом и  спросил  скорее  для  проформы:
   ; Заявление  об  угоне будете  писать?
   ; Не-ет! – дружно  замотали головами  мужики, ; машина  нашлась,  слава Богу. Зачем  тебе  лишние  хлопоты?
Дырыгин  отвернулся,  фыркнул,  а  потом  строгим  голосом  сказал:
    ; Вечером  заеду к  вам,  проверю.
    ; А это ; пожалуйста, мы  гостям  всегда  рады, ; Батохин  даже дурашливо  поклонился. 
   Егор  выбрался  из  машины  и  встал  рядом  с  Батохиным.  Они  наблюдали  за  удаляющимся милиционером,  пока тот  окончательно  не  скрылся  из  вида. Михаил  облегчённо  вздохнул  и  победоносно  посмотрел  на друга:
   ; Ну,  как?!
   ; Да,  здорово  ты  придурялся.
   ; Придуря-я-лся.  Это  же  искусство!
   ; Артист,  артист.  Тебе  бы  в  клубе  выступать.
   ; В  клубе,  не  в  клубе,  а  «выступать»  приходилось. Жизнь всему  научит. Мы,  когда  в  школе  учились,  в  интернате  жили.  Нищета  была-а. Зимой  печи не  топят,  всё в инее,  хлеба нет, баланду  пустую  нальют – хлебай. У  сестёр  ноги  от  голода  пухли.  А  я маленький,  щуплый,  в  чём душа.  Пошлют  они  меня  к  тётеньке, как  потом  рассказали,  она  была  родной  сестрой  матушки  нашей. Жила  богато,  не  работала,  дома  сидела,  а  муж  её был  райкомовским  начальником. Дальше  порога  не  пускала.  Стою,  переминаюсь  у  дверей,  жалобным  голоском  хлеба  выпрашиваю, сестёр  жалко. Когда  прогонит,  а  когда  и  даст,  вот  радости  было. Э-эх,  жи-исть!
    Батохин  достал  из  бардачка  бутылку  и  огурец,  завалявшийся  там  с  вечера  пятницы. Он  отпил  из  горлышка  и  хрумкнул  огурцом,  протянул бутылку  Егору. Тот удивлённо  посмотрел  на  него:
   ; Ты  чего?  Не  боишься,  что  Степаныч  вернётся?
   ; Не  вернётся,  не  боись. Пей  да  перекурим, успокоиться  немного  надо.
   Они  молча  покурили, носками  ботинок  тщательно затушили  окурки и  сели  в машину.
   ; Ну,  что,  Егор, самоволка  закончилась? Домой,  или  ещё  куда  рванём? ; улыбаясь,  спросил  Михаил, ; мне  понравилось.    
   ; Давай  домой.  Для  первого  раза  достаточно, ; ответил  Егор,  потирая ногу.
   ; Домой,  так  домой, ; Батохин  по-хозяйски  положил  руки  на  руль,  поёрзал,  устраиваясь  поудобнее, ; поехали.

               
                11

      Подъехав  к своему  дому,  Михаил  трижды посигналил. Мгновенно  распахнулось  окно,  оттуда  высунулись две  девчонки  и  радостно  замахали  руками.
   ; Внучки,  ;  заулыбался  Михаил, ; это хорошо, это  вовремя.
   Створки  ворот  распахнулись,  машина  въехала  во  двор. Валентина с  обиженным  видом  стояла  у крыльца,  сложив  руки  на  груди.  Девчонки  открыли  двери автомобиля,  одновременно задавая  множество  вопросов и  деду  и  Егору. Они,  смеясь  и  толкаясь,  уселись  на  заднее  сидение  и  были  готовы  прямо  сейчас  же  ехать куда  угодно.
   Батохин  подошёл  к  жене,  обнял,  она  упрямо  отворачивала  лицо. Он,  просительно  растягивая  слова,  забубнил, пытаясь  заглянуть  ей  в  глаза:
   ; Валюша,  прости  подлеца, ну,  так  вот  получилось. Заехали  к Митрошину, потом к Никандрычу, а  там  похороны. Умер Торохов-то. Не  бросишь  ведь, так  вот  и  остались. Сегодня  от  милиции  ещё  отбивались.
   Валентина  виновато  опустила  голову,  потом  встрепенулась:
   ; Вас что,  били?! Вы,  почему  грязные-то  такие?
   ; Не  родился  ещё  человек,  кто  бы нас  побил. Да, Егор? Пойдёмте  в  избу,  устали  мы,  как  собаки. Сейчас  всё  расскажем. Заходи,  Егор.
   ; Не-ет,  пойду  я.  Провожай, ; Егор  застегнул  пиджак  на  все  пуговицы и  пытался  стряхнуть  с  брюк  подсохшую  грязь.
   Вышли  за  ворота. Егор,  немного смутившись,  сказал:
   ;  Я  там,  это,  прихватил  из  машины остатки. Выпью  и  спать,  пока  Нюры  нет.  С  пьяного  какой  спрос.
   ; Так,  может,  до  дому  проводить тебя?
   ; Не  надо. Я  к  дочери  ещё  зайду.  Знаешь… У  меня  такое  чувство,  что  я  дома  с  месяц  не  был.
Михаил  почесал  в  затылке:
   ; У  меня  тоже. Думал,  ты  посмеёшься  надо  мной. Наверно,  слишком  много  вспомнили  всего, до  самых  корешков  добрались… Ну,  давай,  брат. Ни  пуха,  ни  пера.
   ; К  чёрту, ; Егор  пожал  протянутую  руку  и,  сильно  прихрамывая, зашагал  по  переулку.

                12

       Всё  семейство  Катерины  было  дома. Маринка  с  Костиком бросились  обнимать  деда. Внучка сразу  же  залезла ему  в  карман  и  выудила  огрызок  огурца  с  прилипшими  к  нему  крошками  табака. Протянула  его  на  раскрытой  маленькой  ладошке.
   ;  Я  это  не  люблю, ; категорично  заявила  она, ; я  сегодня  наетая  уже.
   Катя  с  Женей  стояли  в  проёме  двери. Женя  улыбался и  за  спиной  жены приветствовал  тестя  высоко  поднятой  рукой  со  сжатым  кулаком. Катя  укоризненно  качала  головой:
   ;  Пап,  ты,  где  был?!  С  тобой  всё  в  порядке? – она  помогла  отцу  снять  левый  ботинок, ; Весь  в  грязи!  Что  было-то? Больно?
   ; Деда, это  чай?  Деда,  это чай?  Это  чай,  деда? – Маринка тормошила  Егора,  найдя  бутылку в  кармане  пиджака.
   ; Нет,  дружочек,  это  лекарство.
   ; Я  не  люблю  лекарство.
   ; Вот  и  уберём  его  подальше, ; Егор  снял  пиджак  и  повесил  его  на  вешалку.
   Катерина  приказала отцу  раздеться,  а  Жене  снять с него протез и  осмотреть  ногу.  Она  вышла  в  сени  чистить  брюки отца. Егора  усадили  на  диван,  зять  начал  осторожно  снимать  чехол,  надетый на  культю. Костя  с  трудом удерживал  сестру,  рвущуюся  помогать  папе. Тонкая розовая  кожица  культи была  стёрта  в кровь, Женя  присвистнул:
   ; Как  же  ты  ходишь-то?
   ; А-а,  терпимо, ; поморщился  Егор, ; бывало  и  хуже.
   ; Да,  свобода  дорого  стоит, ; подмигнул  зять, ; я  тоже  иногда  думаю,  а  не  сбежать  ли  дня  на  два  куда-нибудь.
Из  сеней  раздался  голос  Кати:
   ; Женя,  я  всё  слышу.  Согласна  установить  очередь,  чур,  я  первая.
   ; Ага,  нет  уж,  раскатала  губу, ; Женя  ловко  обработал  рану, смазал какой-то  мазью,  боль  немного  утихла.
   ; Как  пойдешь?  Может,  у  нас  останешься? Катька всё  равно  тебе  больничный  выписала,  матери  отдала, ; зять  сочувственно  смотрел  на  Егора, ;  хотя  тёща  рвёт  и  мечет.
   ;  Нет,  спасибо,  дойду  потихоньку.
Катерина,  не смотря  на  возражения  отца,  объявила,  что  не  отпустит  его, пока  он  не  поест  нормально  и  не  расскажет,  где  был. Чтобы  прекратить  спор,  она  просто  унесла  с  собой  на  кухню  протез.  Егор  так  и  остался  сидеть  на  диване  в чёрных  сатиновых  трусах  и  рубашке  с грязными  разводами  на  животе.
   ; Кать,  это  запрещённый  приём, ;  ему  совсем  не  хотелось  ничего  рассказывать.
   ; Ты  сам  меня  вынудил, папа,  это  последний  железный  аргумент, ; смеясь, крикнула  с  кухни  дочь.
   Пока  родители  хлопотали  на  кухне,  внуки  забрались  на  диван  к  деду. Маринка  с  любимой куклой  прижались к нему  слева, Костик  устроился  под  правой  рукой.
   ; Деда, ; жарким  шёпотом  заговорил  он  в  ухо  Егору, ;  ты,  где  так  долго  был?! Мне  надо  тебе  что-то  сказать.
   ; Говори, ; таким  же  шёпотом  ответил  тот.
   ; Дед, я  в  субботу Серёге ; толстому  врезал  по  скуле,  как  ты  учил, ; мальчик  заглянул  Егору  в  глаза,  чтобы  проверить   реакцию,  а  потом  снова  приник  к его  уху,    ; Серёга  упал,  а  я  ушёл. Я  не  убежал,  а  просто ушёл,  понимаешь? ;  он  снова  посмотрел  в  глаза  деду.
Егор  молча  кивал.
   ; Ты  бы  видел,  как  он  удивился и  даже  догонять  меня  не  стал.  У  него  глаза  были  по пятаку!
   ; Ну,  ты  молоток!  Только  не  перестарайся. Сильный  человек  очень  редко силу  применяет, ; Егор  широкой  ладонью одобрительно  погладил  внука  по  голове.
   ;  Я  знаю…
Маринка  слезла  на  пол,  принесла  кукольный  набор  Айболита  и  принялась  «лечить» деда. Она  дула  на  перебинтованную  культю,  прослушивала  её,  ставила  уколы.  От  неосторожного  её  движения  Егор  поморщился  и  замычал  сквозь  зубы, Маринка  испуганно  отдёрнула  ручки:
   ; Я  не  нарочно. Я  буду  тихонько  лечить.
   ; Маринка, ;  вскинулся  на  сестру  Костя, ; а,  ну  брысь  отсюда. Видишь,  деду  больно?!
   ; Ма-а-ма,  а  Костя  меня  обижае-ет, ;  захныкала  Маринка.
   ; Иди,  доченька,  ко  мне,  не  мешай  мужчинам  разговаривать, ;  позвала  её  Катя.
Костя  обнял  Егора  за  шею, прильнув  щекой  к  его  плечу:
   ; Деда,  а  хорошо,  что  тебя  не  убило  на  войне,  да?
   ; Я  сам  рад, ;  хмыкнул Егор.
   ; Я  тоже. А  если  бы  тебя  убило,  то  я  бы  не  узнал,  какой  у  меня  классный  дед.  Мы  бы  даже  не  были  с  тобой  знакомы,  представляешь?!
   ;  Эт-то  да! – у  Егора вдруг  побежали  мурашки  к  коленям,  и  защипало  глаза. Он  прижал  голову  внука  к  груди  и  поцеловал  в  макушку.
   ; Дед,  ты  плачешь?
   ; С  чего  ты  взял?
   ; Ты  бабушку Нюру  боишься,  да?  Она  очень  злится,  что  тебя  долго  не  было,  она  даже  с  мамой  поругалась.
   ; Нет,  не боюсь. А  бабушка  наша  злится  потому,  что  очень  устала,  её  жалеть  надо.
   ;  Я  жалею… А  хочешь,  я  с  тобой  пойду?
   ; Вот  ещё!  Я  же  с  тобой  к  Серёге ; толстому  не  ходил,  ты  сам  с  ним  разобрался,  и  я  сам.  Так?
   ; Так, ;  вздохнул  Костик.
   ; Эй,  мужички,  хватит  шептаться,  это  неприлично. Все  за  стол! – позвала Катерина, ;  Женя,  помоги  папе.
Зять  охотно  подставил  Егору плечо и   донёс  его  до  кухни. Катя  разливала  по тарелкам  свежий  борщ. Женя  поставил  перед  тестем  рюмку  разведённого  медицинского  спирта:
   ; Это  обезбаливающее  тебе.
Запах  свежего  борща  со  сметаной  возбуждал  аппетит. Егор  поднял  рюмку.  Маринка  с  Костиком с интересом  следили  за  его  рукой,  они  даже  рты  открыли,  и  Егору вдруг  стало  не  по  себе. Поставил  рюмку  обратно,  смущённо  кашлянул:
   ;  Спасибо,  Женя,  чего-то  не  хочется.
   ; И  правильно,  пора  прекращать  уже,  о  здоровье  подумать, ;  поддержала  Катя. - Поешь,  папа,  горяченького.   Всё  всухомятку,  наверно,  питался?
Несколько  секунд  был  слышен  только  стук  ложек,  борщ  у  Кати  всегда  отменный.
   ; Марин,  а  это  не  у  тебя  за  ушами  трещит? – засмеялся  Егор, ; Ты  же  наетая  была.
Маринка  замерла,  прислушиваясь:
   ;  Не-а, не  у  меня. Я  наетая  другим  была,  а  красным  супом  ещё  не  наетая.
Для  убедительности  она жестикулировала  растопыренной  ладошкой.
   ; Марина,  не  маши  руками. Костя, ; Катерина  посмотрела  на  сына, ;  поешь  и  сбегай, пожалуйста,  к  бабушке.  Скажи  ей,  что  дед у  нас,  что  папа  лечит  ему  ногу. 

 
                13

      Не  доходя  до  дома,  Егор  присел  на  соседских  брёвнах,  сложенных  вдоль  забора.  Достал  из  кармана  недопитую  бутылку  самогона. Посмотрел,  грамм  сто  пятьдесят,  как  раз  то,  что  надо. Он  огляделся,  на  улице  никого,  окна  в  домах  напротив  занавешены  шторками, скучны  и  безучастны. Егор  пил  прямо  из  горлышка,  не  останавливаясь,  струйки  пахучей  жидкости  стекали  из  уголков  рта  за  воротник.
   ; Бр-р-р, ; он  передёрнул  плечами,  приложив  ладонь  ко  рту. ;Да  кто  ж  это пьет  такую  заразу?!
   Пустую  бутылку  засунул  в  промежуток  между  брёвнами. Посидел  понуро, жалея  о  том,  что  слишком  много  съел  у дочери,  захмелеть  до  задуманной  кондиции  не  удастся.
   Мимо  него  наискосок  тротуара осторожно  шла  чёрная  кошка, направляясь  явно  к  воротам  его  дома. Была  она  средней  упитанности,  угольно  чёрная  шерсть её лоснилась. Повадками кошка напоминала  маленькую  пантеру. Чуть  пригнув  голову  и  поглядывая  на  Егора,  она была готова  к  прыжку  при  малейшей  опасности  с  его  стороны.
   ;  Настырная  ты  какая! ;  тихо  сказал он, ;  ну,  иди,  иди. Вот  ведь  суеверие. Думаешь,  там  мёдом  намазано?
Кошка  прошмыгнула  под  ворота, но  секунды  через  три  пулей  вылетела обратно  и широкими  летящими  бросками  перемахнула  через   дорогу. Она  уселась  на  обочине  и  стала  разглядывать  Егора. Он  тяжело  поднялся,  отряхнул брюки,  и,  глядя  на  кошку,  со  вздохом  проговорил:
   ;  Теперь  моя  очередь. Если  что,  встречаемся  здесь.
Егор  подошёл  к  воротам,  постучал  и  сам  открыл.
   ;  Калек  убогих  принимаете?
   Нюра  стояла  у  крыльца, в  туфлях, одетая  в  платье  «на  выход». Развернувшись  к  Егору, подбоченилась  и  зло  проговорила:
   ;  Яви-и-ился!  Убогий!  Три  дня  раскатывал  где-то  на  машинах,  как  молодой,  а  домой  припёрся  и  опять ;  убогий калека.  Ирод  ты!
    Егор  пошатнулся  и  начал  сползать  по  створке  ворот,  изображая  полную  невменяемость. Пальцами  он  судорожно  хватался  за  доски,  перекладинки  и  медленно  падал.  Нюра  бросилась  к  нему,  подхватила  под  плечи  и  надрывно  закричала:
   ; Господи!  Да  что  же  это  делается?  Максим,  где  ты?! Беги  сюда,  отцу  плохо.
   Вдвоём  они  кое - как  затащили  Егора  в  избу.  Нюра,  словно  обезумев,  бестолково  металась  по  комнате,  то  начинала  раздевать  мужа,  то  трясущимися  руками  искала  лекарство.  Наконец,  Максим  раздел  отца,  стянул  с  него  рубашку,  брюки  с  протезом. Каморин  лежал  на  кровати,  безвольно  раскинув  руки,  и  мычал. Нюра  накапала  в  чашку  с  водой  «Корвалол»,  приподняла  его  голову  и  поднесла   питьё к  губам.
   ;  Не-е   надо-о, ;  прохрипел  Егор.
   ; Так  он  же  пьянущий! Разит,  как  из  бочки,  паразит  такой, а..  Максим,  ты  посмотри,  он  же  пьяный  в  стельку, ; Нюра  хлопнула  чашку  об  пол.
   Егор  перевернулся  на  бок  лицом  к  стене  и  захрапел.


                14

   Егор  открыл  глаза.  Он  лежал,  не  шелохнувшись,  медленно  соображая,  где  он  и,  что  происходит. В  доме  было  тихо. Луна  за  окном  освещала  комнату  неверным  зыбким  светом.  Прямо  перед его  глазами  на  стене  знакомый  коврик,  тоненькие  ножки  пятнистого  оленёнка. Егор  затылком  ощутил  дыхание  Нюры. Она  тихонько  плакала. Плакала  не  для  кого-то,  а  просто  сама  по  себе. Её пальцы,  чуть  касаясь  кожи,  нежно  гладили  его  руку,  плечо,  глубокий  шрам  на  шее… Касания  были  прерывисты, наверно,  она  сама  стеснялась  своей  нежности.  Егор  хотел  позвать  её,  ласково  сказать – Аннушка, но  подумал,  что  его  хриплый  голос  нарушит  что-то  в  этой  тишине.  Он,  не  поворачиваясь, нащупал  рукой  её  пальцы  и   сжал  их.