Ушибленный

   Когда умерла Люба, Петр был нестарый, крепкий. Однако жениться во второй раз не стал. И Варвару Андреевну, тещу, не отпустил. Раньше Петр недолюбливал ее, терпел ради жены. После похорон Любы она несколько дней не выходила из дома, неслышно плакала. А потом засобиралась уходить, но Петр упросил ее остаться.
   - Я ведь тебя, ушибленного, все одно кажин день  пилить буду, - сказала Варвара Андреевна.
   - Ну что ж…
   И с той поры стал обращаться к Варваре Андреевне не иначе, как «мать». Он и зарплату ей отдавал, и она по-прежнему вела дом.
   Не с бухты-барахты Варвара Андреевна назвала зятя ушибленным. В автоколонне его давно так дразнят. Втихую. Но он об этом знает и не обижается, чувствуя грех за собой. Случалось, останавливал свой автофургон с прицепом где-нибудь у речки и сидел на берегу, любуясь на воду. Или, увидев косяк перелетной птицы, ставил машину на обочину и глядел в небо… А то пацанов наберет полный фургон и колесит с ними окрест села, забыв о деле. Иногда о подобных случаях кто-то докладывал начальству, оно устраивало ему разнос, и в колонне начинали поговаривать, что теперь Ушибленного ссадят с новенького трала на какую-нибудь «лайбу». Однако разносы эти оканчивались благополучно для Петра Коротаева, он по-прежнему водил свой тягач с двумя прицепами, доставляя грузы в разные города своей огромной страны.
   Недавно Петр ездил в столицу. Вернулся малость не в себе. Варвара Андреевна попыталась узнать, что там с ним приключилось.Но он отмолчался. Она махнула рукой, не преминув назвать его ушибленным. Он проводил ее долгим взглядом и ничего не сказал, а пощупав украдкой полу пиджака, где у него была заначка с хрустящей четвертной. Поднялся с маленькой табуретки, на которой покуривал у печки, нахлобучил шапку, снял с вешалки кожушок и вышел вон.
   Петр пошел в чайную.
   Чайная стоит на отшибе у развилки дорог. Посидеть в чайной интересно: приезжий люд всякую новость быстрее радио доносит. И винца можно выпить. А размягчив душу, поделиться наболевшим с добрым, сердечным человеком, если таковой окажется рядом.
   Петр открыл дверь – и в нос шибануло горячим мужским духом. За табачным дымом не было видно дальних столов. Он приглядел себе столик неподалеку от входа в  посудомойку. За тот столик, обычно, садились в дни зарплаты, когда в чайной яблоку негде упасть. Сегодня он стоял пустой, без скатерти, сиротливо прижавшись к стенке. «Самый раз по мне», - подумал Петр. Долго, грузно садился на стул, вдавив кулаки в столешницу. В особенном, грустном, гнетущем состоянии он  любил посидеть здесь. В задымленном помещении стоял гул хмельных голосов, устойчивый запах пива и табака; официантка Зиночка, - раскрасневшаяся от возбуждения,  пьяных взглядов,  крепких словечек, произносимых вполголоса, однако отчетливо слышимых, - сноровисто поспевала, казалось, ко всем сразу, откликаясь на просьбы звонким молодым голосом: «Сейчас, миленькие, сейчас, сейчас, мои хорошие!» И бежала к буфетной стойке, от стойки опять к столам уже с двумя подносами в руках, переполненными графинчиками, кружками с пивом, нехитрыми закусками.
   Пощупав привычно полу пиджака, Петр поманил кистью руки официантку.
   - Зиночка, ты мне графинчик нарисуй, золотце!
   - Который вам, Пятра Николаич? – отозвалась она, по-рязански нажимая на «я».
   - Голубой, золотце.
     Зиночка остановилась, удивленно вскинув глаза на Петра Николаевича.
   - Да ты не волнуйся, милая, пока спроворишь – ту знакомец какой-нито объявится.
   - Ох, попадет мне из-за вас! – Зиночка недовольно  покачала головой. Но просьбу выполнила – принесла голубой графин и скатерку на стол постелила – из уважения к Петру Николаевичу.
   В чайной подавали графинчики трех видов: белого стекла – на сто пятьдесят граммов, зеленого – на триста, и голубого – на пятьсот. Петр заказал по настроению.
   Он ездил в город дочку Наталью проведать. Наталья училась в институте на третьем курсе. Петр гордился ею, при случае старался ввернуть, что вот, мол, Наталья училкой будет. Это вам, дескать, не кот начхал. И соседских детей обещал в дочкин класс устроить, ибо не сомневался, что его дочка обязательно станет такой училкой, которые нарасхват.
   Любила и Наталья отца и во всякий его приезд старалась сделать ему что-нибудь приятное: то в кино сводит, то на концерт, то в театр. В этот приезд повела его в музей. Петру в музее понравилось. Он порадовался картинам, которые знал с детства: из хрестоматий, по репродукциям в «Огоньке». Долго стоял у «Мордвиновских дубов», «Лесной глуши», поговорил с «Миной Моисеевым», пожалел «Крестьянина в беде», ДИВЯСЬ МАСТЕРУ, СУМЕВШЕМУ ПЕРЕДАТЬ В СКУЛЬПТУРЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ГОРЕ.
   А ПОРАЗИЛА ЕГО МРАМОРНАЯ СКУЛЬПТУРА: ОБНАЖЕННАЯ ЖЕНЩИНА, СОГНУВ В КОЛЕНКЕ НОГУ, ПОПРАВЛЯЕТ САНДАЛИЮ. Поначалу    он не решился рассматривать ее: как никак женщина нагая, к тому же дочка рядом. Обошел стороной. А на другой день, проводив Наталью в институт, отправился в музей. Долго он стоял около скульптуры. И если бы его спросили, чем привлекла, он бы не сказал. Стоял и вспоминал время, когда они с Любой были молодыми, и как он, бывало, в бане обливал ее из ковша. Тело у нее было юное, удивительно притягательное. Можно было долго смотреть – не надоест, напротив, чем дольше смотришь, тем больше желания обнять, привлечь к себе. Он плескал на нее из ковша, задыхаясь от огня в груди. Люба исподволь взглядывала на него, лукаво смеялась.
   - Ты что, Коротаев, вроде как не в себе?
   У стола стоял Сан Саныч, диспетчер автоколонны.
   - Садись, Сан Саныч, - пригласил Петр.
   - Ну что ж, - только и сказал тот, усаживаясь за стол и потирая руки. Он слыл человеком интеллигентным, начитанным. Петру как раз хотелось поговорить с образованным, мягким человеком, понимающим чужую боль. 
   Поскольку добрую половину голубого графина Петр усидел один, то с появлением диспетчера он попросил Зиночку принести еще и зеленый.
   Сан Саныч размяк от выпитого, разговорился. А говорил он о трудностях своей неблагодарной профессии.
   - Диспетчер кругом виноват:  и в том, что грузы доставляют с опозданием, и часто обратные рейсы порожние, и перерасход горюче-смазочных материалов велик…
   Петр отрешенно смотрел мимо диспетчера, не слушал. Сан Саныч хотел, поблагодарив «за угощение», уйти, но тут Петр стал рассказывать о своей поездке к дочке, о посещении музея, о мраморной женщине. Он говорил трудно, прерывался и выжидал - вдруг Сан Санычу все это покажется смешным. Но Сан Саныч даже ни разу не улыбнулся, слушая историю с мраморной женщиной, а дослушав до конца, долго молчал. Потом положил свою мягкую ладошку на плечо Петра, сказал, переходя на «вы»:
   - Вам, Петр Николаевич, надо жениться. Вы молоды, здоровы. А природа, она свое требует…
   Домой Петр возвращался поздно. Шел, не разбирая дороги. Пьян он не был, хотя выпил предостаточно. А вот в мыслях засели слова диспетчера. «Может, правда, жениться, - размышлял он. – Скажем, на Зиночке. Она хоть и официантка, но баба самостоятельная. И в автоколонне есть подходящие женщины. Та же Анна Васильевна, нормировщица. Груди у нее высокие и бедра вон какие! И всегда с хорошим обхождением: Петр Николаевич да Петр Николаевич».
   Всякая одинокая женщина с охотою пошла бы за него. И в чужой стороне бабы проявляли к нему интерес. Взять опять же тот случай, когда он от дочери возвращался. На полпути к нему в купе подсела пригожая крестьянка с алюминиевым бидоном и плетеной кошелка. Ехала она всего две станции, но успела рассказать о своем богатом хозяйстве. «Вот вожу в город продукты на продажу». При это м она как бы кстати добавила, что кабы нашелся хороший человек, она бы приняла.
  - А что, разве у вас в деревне нет хороших мужиков? – спросил Петр.
   - Как же, есть. Только хорошие  - они все семейные… - И взглянула на него как-то по-особенному, тепло и ласково. – Вы вот вдовец, а не женитесь.
   - Женитьба не гоньба – всегда поспеть можно, - ответил на это Петр, отметив про себя. Что попутчица вроде ладная всем, но какая-то чудная…
   Так, размышляя об этих «чудных бабах», он незаметно добрел до своего дома. Теща встретила его словами: «Где ты блукал, варнак этакий», но ругаться не стала, а помогла раздеться, снять сапоги. Потом сходила на кухню и поставила перед ним чашку, укутанную полотенцами.
     -Тут вареники теплые…
   Петр от ужина отказался и пошел спать.
   Он долго лежал, глядя на серое пятно окна, вспоминал поездку к дочери, залы музея, где он встретился с миром искусства, который дотоле существовал как бы в другом мире, без которого он обходился, о котором ничего не знал, занятый своими повседневными делами. Да так разбередил душу! Снова мраморная женщина выплыла из мрака. Только глаза у нее были другие, глаза попутчицы с бидоном и кошелкой.
   - Чего ты в ней нашел, в каменной-то. Любить живых надо, а это все – наваждение. Ты вот ко мне приезжай: в лес будем ходить, по грибы, на речку.Ты отдохнешь, душа от смуты избавится – и эта каменная отстанет от  тебя. Приезжай!
   Петр сел в кровати, взъерошил волосы. «И правда, наваждение какое-то».
   Он поднялся, прошел к двери, нащупал выключатель – щелкнул им и, подождав, когда глаза привыкнут к свету, оглядел комнату. Увидел на шифоньере небольшой чемодан, он с ним всегда ездил, снял и приладил его на табурете. Щелкнув замками, открыл крышку. Необходимые в командировке вещи были на месте. Тут в комнату вошла Варвара Андреевна.
   - Никак в командировку собрался?
   Петр закрыл чемодан.
   -Я, Варвара Андреевна, потом в письме все тебе объясню. А теперь – поеду.
   - Чего  уж  там…
       Только ты, слышишь, не торопись, не прилепляйся к человеку, не узнавши его хорошенько.
   - Сердце подскажет, - с этими словами Петр вышел за порог.
    А Варвара Андреевна говорила ему в след:
   - Сердце – оно слепое. Тут башку надо иметь. А ты как есть Ушибленный.
    В билетной кассе он попросил место в купейном вагоне и обязательно верхнюю полку.
    - Есть и нижние свободные, - сказала билетерша, женщина средних лет приятной наружности и доброй улыбкой в глазах. В них угадывалось еще и желание подсказать, помочь ему устроиться удобнее. Не зря все просят нижнее место.
   - Нет, мне – верхнюю полку.
   Кассирша как бы с сожалением пожала плечами.
      - Ну… пожалуйста.
   Петр сел в проходящий поезд, устроился на своей полке головой к окну. Он знал, что уже не уснет в эту ночь, будет лежать с открытыми глазами, глядя в темень. И думать, вспоминать, как он жил, как живет теперь, и как будет жить дальше. Жить-то надо!  Однако чтобы как все: семья, дети,  заботы человеческие.  Тут один, как ни крути, ничего не сделаешь. Ведь не зря на земле не только люди, а и всё и вся парами да семьями живут.  Удивительное дело! Только когда жены не стало, он узнал, почувствовал, - через какую-то странно необыкновенную сердечную боль, смутное, гнетущее состояние души, будто она, душа, потеряла самою себя, - что утратил  самое главное в жизни – свою любовь, которая тихо и незаметно радовала его, наполняло смыслом все, что его окружало. «Что-то будет?» – тревожилось сердце. И колеса под полом вагона стучали: что-то будет, что-то будет.               
       Поезд подошел к станции «Жаворонки»  чуть свет. Петр взял чемодан и  глянул в окно, чтобы убедиться, что это та самая станция. И увидел ее. Она стояла, поджидая  тихо катящиеся вагоны – в одной руке плетеная кошелка, в другой небольшой алюминиевый бидон. Когда поезд подошел к перрону и открылась дверь  тамбура, она, двинувшись, было, к нему,  остановилась вдруг, опустила   на землю бидон с кошелкой, прижала руки к груди и прошептала громко: «Господи!».
   Петр, подойдя, опустил свой чемодан рядом с бидоном.
   - Стало быть, вот – приехал.
   Она сняла варежку, взяла его руку в свою, теплую и ласковую.
   -Я   о тебе помнила… Пойдем домой.
   Они пошли широкой деревенской улицей – она чуть впереди с бидоном,  как бы ведя его за собой, а он рядом, сбоку, с чемоданом и ее кошелкой в руках. Тут набежала темная лохматая туча и повалили крупные хлопья снега, преображая дома, дорогу, и их враз облепив с головы до ног. Оба подумали об одном – это добрая примета. И улыбнулись друг другу.