Бинокль

   Буров любил и умел работать. На заводе его не раз премировали, выдвигали в общественные организации. В душе он гордился этим, но заметной активности по общественной линии не проявлял, считал, что человек должен крепко знать свое дело и не хвататься за пятое и десятое. И когда однажды жена Клавдия стала упрекать его, говоря: «Зря ты отмахиваешься, когда тебя выдвигают. Твой однокашник Колька Самарин в начальство выбился». -  «Я не хочу в начальство, я свою работу с пацанов уважаю». Больше об этом Клавдия не говорила, хотя и завидовала Самариной. Колька у нее всегда в костюме с белой сорочкой и галстуком, и не приносит домой в конце каждой недели замасленных штанов. У Самарина и компания теперь другая. Та компания, с которой водится Буров, ей совсем не правится. Взять хоть Станищева, хоть Клычкова – непутевые и взбалмошные, одно горазды – выпить.
   Буров, Станищев и Клычков друзья не так, чтоб закадычные, но вместе работают, ходят на рыбалку и если дело или случай какой обмыть – всегда втроем. В день зарплаты Станищев и Клычков провожают Бурова домой. У него жена совсем не уважает пьяных, бунтует, шумит. Однако при посторонних Клавдия только шипит: «Опять зенки залили. Чтоб они, бессовестные, повылазили у вас».
   И надо же, говорили между собой Станищев и Клычков, возвращаясь от Бурова,  этакой стерве добрый мужик попался. Вот уж господь не ведает, с кем сводит.
     Буров любил выпить с друзьями. Особенно на рыбалке. Наварят ухи, повалятся животами вокруг казана, выпьют по стаканчику, похлебают юшки, покурят. Потом еще по одному – и пошли разговоры. Столько навспоминают! И из детства, и про любовь… Возвращаясь с рыбалки, непременно заглянут в магазин, возьмут бутылку крепкой – для доброго ужина.
   Выпивал Буров и с получки. Кто же не выпивает с получки? А уж на праздники сам бог пьет. Клычков говорит, что и после бани человек должен причаститься. Будто еще царь Петр Первый наказывал всякому солдату: «После бани, братец, исподнее продай, а водки выпей». И друзья выпивали по любому поводу. Но однажды… Станищев до сей поры не может этого понять и говорит, что Бурова баба околдавала.
   В тот день выдавали зарплату и, как всегда, за проходной Бурова  ждали друзья.
   - Пойдем в «Гамбринус», спрыснем получку.
   Когда-то Станищев прочитал рассказ под таким названием. Очень он ему понравился. С тех пор столовку на рынке, где всегда можно выпить, сколько душа просит, он называл «Гамбринусом»
   - Вот завели порядки, - весело говорил Клычков, - в ресторанах больше ста граммов не отпускать. Этакой порцией оскомину не собьешь, а по душам и вовсе не с чего поговорить.
   Тут Клычков по своему обыкновению хотел повести речь о пользе спиртного, но Буров сказал:
   - Я не пойду, - и повел плечами, освобождаясь от объятий друзей.
   Станищев с Клычковым от неожиданного отказа Бурова как бы растерялись и молчали, не зная, что сказать.
   - Как это? – первым пришел в себя Станищев.
   - Откалывается от нас, - сказал и Клычков.
   - Я от вас не отказываюсь, но пить не буду.
   Буров выдержал объяснение с товарищами и, оставшись один, тяжко вздохнул, будто нелегкую ношу с плеч сбросил. Не легкое дело – друзьям отказывать. Он сел в автобус, шедший в центр, и, сойдя на остановке «Спорттовары», направился в магазин.
   На покупку ушла добрая часть получки. Буров знал, что дома будет скандал, но сознание того, что он исполнил обещание, - купил сыну бинокль, - оттесняло все неприятности, они теперь казались незначительными и даже смешными. Он вспомнил, как на прошлой рыбалке Васька восхищенно смотрел на человека с биноклем, и сердце его забилось, растревоженное ревностью. «Что ж, - успокаивал он себя, - биноклями многие взрослые увлекаются, а тут – мальчишка. Для него это такое диво, что и представить себе невозможно. Теперь на рыбалке можно в бинокль рассматривать корабли и лодки, и даже, наверное, людей на палубах».
   Рыбалку Буров любил страстно. Всегда загодя готовился к ней, и накануне назначенного дня – обычно субботы – время проходило в хлопотах. Буров готовил снасть: проверял катушки спиннингов, Васькину и свою, чтоб вращались хорошо, подвязывал новые крючки к леске; они часто обрываются, как и грузила, потому что дно морского побережья, где они рыбалят,  каменистое. Один старый рыбак говорил по этому поводу: «Море, оно от каждого рыбака дань требует».
   Васька возился с червями: выбирал их из пластмассового ведерка, сортировал по какому-то одному ему известному признаку и раскладывал в две жестяные баночки, в крышках которых тонким гвоздиком были пробиты отверстия – червячки не вылезут и не задохнутся, добавлял свежей земли с огорода.
   Сборы эти сопровождались незлобивым ворчанием Клавдии. Опять уходите на рыбалку, говорила она, а дома дел – хоть пруд пруди. И начнет перечислять то, что надо бы сделать за выходные дни. Тут и невспаханный огород, и перекосившаяся дверь в сарае, и расшатавшийся лист шифера на крыше дома, который гремит нестерпимо в ветреную погоду, и перегоревший утюг: из-за чего она уже который раз  к соседке ходит гладить, стыд какой.Нет хозяина в доме. Добро, если был толк от рыбалки, а то ведь так – лишь бы с глаз долой. Буров молча слушает женины упреки, не оправдывается. Потом скажет: «Хорошо, никуда мы не пойдем». И молчит. И Клавдии тогда нечего сказать, и тихо станет в доме. Потом Васька спрашивает: «Червяков обратно в ведерко высыпать?» - «Зачем же обратно? – возражает Клавдия, - выбирал, выбирал и – обратно? Вы, пожалуйста, идите. Я вам тут вот поесть приготовила, уложила все в авоську. Зря, что ли, я готовила. Слышишь, Буров, вы идите». – «Что ж, пойдем», - скажет Буров и снова примется за снасти. А Клавдия переживает: зря скандалю. Пусть бы ходили на рыбалку, не жалко, если бы не пили там. Чего они в этом находят? Горечь да дурь. Это все Станищев с Клычковым выдумывают. Чтоб им ...
   Клавдия смотрит со стороны на мужа, сравнивает с тем Буровым, в которого влюбилась девчонкой. Она тогда работала стрелочницей. А он только со службы вернулся и ходил  военной форме. Бывало, под вечер идет к ней железнодорожной колеей, девчата толкают ее в бок: погляди, ухажер твой шпалы отсчитывает, снимай рабочую куртку, подновляй губы. А Буров, когда оставались вдвоем, говорил: «У тебя, Клавдия, губы – что алый цвет на заре, такие подкрашивать – только портить». Так и отвыкла от помады. Очень волновался, когда однажды завел речь о женитьбе. Пачку папирос испортил: закурит и бросит, новую папиросу достает. «Мы с тобой, Клавдия, хорошо будем жить. Работать я люблю. Сына родим, дом построим». Потом он долго грезил собственным домом; любой разговор сводил к строительству. И если случалось собеседник не поддерживал его затею, Буров терял к нему интерес. На этой почве они близко сошлись с дядей Клавдии Никитой Алексеевичем Драбиным, старинной закваски мастером по дереву. Драбин уважал самостоятельных молодых людей, у которых голова без сквозняка. Он похвалил зятя: «Молодец. Дело задумал». И стал всякие столярные инструменты давать, советовать, что как делать; где и что приобретать. Сам сделал чертеж дома с итальянским окном в спальне, высоким крыльцом и двухцветным залом; подсчитал, какого материала сколько потребуется и во что все это обойдется.
   «Мне бы такой дом, как у тебя,  Никита Алексеевич, - говорил Буров, - ладный, крепкий и все в нем на месте». «Э-Э, милый, - отвечал польщенный дядя, не скажи: гораздо лучше есть, Во у Задонского – под цинком – тыщу лет стоять будет!» - На кой он на тыщу лет, на такой мешок денег истратить надо, а у меня их             нет, у меня – ссуда». Буров вставал из-за стола и принимался измерять ширину и длину гостиной Драбиных. «Вот чудак-человек , - смеялся Никита Алексеевич, - ты спроси меня, я все размеры знаю». Клавдия думала, что дальше этих разговоров дело не пойдет – мало ли о чем любят поговорить мужики. Но Буров начал стройку горячо и не остывал, пока не вколотил последний гвоздь. Однако со временем Буров остыл к дому, к семейным делам и проблемам и начал выпивать. Она сильно не тревожилась: балуются мужики от безделья. Сам он так говорил: «Ты, жена, не думай, что твой муж пьяницей может стать. Я себя уважаю». Она и не сомневалась, привыкла верить ему и во всем полагаться на него. А Буров выпивал все чаще. К ней охладел, сына не замечает. И в постели чужой – отвернется к стенке и спит. А она всю ночь глаз не сомкнет, мучается – отчего он такой? Может, любовницу завел молодую. У них, молодых, мода нынче – женатых охмурять. Иной раз жаль Бурова, пошла бы навстречу, но увидит пьяного – горло перехватывает, душат горькие слезы: отчего ты губишь себя, родной, и ту великолепную жизнь, что мы вместе столько лет налаживали.       
    На той памятной рыбалке отец и сын были вдвоем, без Станищева и Клычкова, а все равно Буров зашел в магазин, взял бутылку вина. Привычка. Как пришли на место, Васька сразу принялся готовить спиннинги, насаживать червей. Буров решил позавтракать, стаканчик «пропустить». Есть у него складной пластмассовый граммов на сто пятьдесят. Расстелил на пески газету, выложил на нее свертки со снедью, бутылку поставил, рядом стаканчик. Эти приготовления даже настроение подняли: песню замурлыкал про артиллерию:  «Дальневосточная прицелом точная…» - он ведь в артиллерии служил. Но подошел рыболов, - прежде  Буров никогда его не видел тут. Спиннинг у него складной в чехле, куртка брезентовая, в сапогах, на животе, на ремешке, бинокль болтается. Васька увидел бинокль – и про снасти забыл. Буров, как водится, пригласил покушать. Тот поблагодарил, а от вина наотрез отказался. То ли печень у него, то ли сердце. А чтоб Бурову не мешать, подошел к Ваське, стал про все спрашивать: про рыбалку, про школу, про товарищей. Заметил Васькин любопытный взгляд, подал ему бинокль и стал объяснять, как им пользуются артиллеристы при стрельбе, вычисляют расстояние до цели, корректируют огонь. А Бурову, одному, и пить расхотелось и есть. Обидно ему стало: вроде он тут лишний. Лег на спину, заложил руки за голову, закрыл глаза. «Васька-то, Васька… ко мне он сроду как-то боком, а к этому со всей душой… Тут дело не только в бинокле. – Буров повернулся на живот, оперся подбородком на кулаки. – В чем же?» Снова сел, закурил, долго оглядывал море. Оно было неподвижным и лишь у самого берега вздыхало легким накатом. Слабая чуть приметная волна лениво накатывалась на отмель, обнимала гладкие валуны и исчезала со вздохом, подкатывала следующая – и снова легкий вздох.   
   Чужак все рассказывал что-то Ваське, сын смеялся, видно, дядька рассказывал занятно. Потом Васька взялся показывать, как надо забрасывать леску, чтоб далеко и без «бороды». Пришлый совсем не умеет забрасывать леску, - подумал Буров…
   Когда возвращались домой и Васька был грустным, Буров сказал: «Будет у тебя бинокль, сынок». Отец и раньше не скупился на обещания. Бывало, придет выпивши, обнимет сына и спрашивает: «Хочешь велосипед?» - «Хочу», - отвечает сын. «Куплю. И футбольный мяч куплю, и коньки с ботинками». Но ничего не покупал. Теперь отец был трезв, серьезен, даже суров. Васька поверил ему, обрадовался и всю дорогу говорил о том, какая это интересная вещь – бинокль. Буров смотрел на сынишку и все больше убеждался, что дело не только в бинокле, но в чем-то еще. «Однако бинокль я ему куплю».

   -Гляди-ка, мой Буров трезвый пришел! Зарплату, что ли, не получил? – И не дожидаясь ответа, Клавдия потянулась к лаковому чехлу с ремешком, перекинутым через плечо мужа, - что за штука?
    Буров нажал кнопку, откинул крышку. На Клавдию блеснули иссиня-черные окуляры.
   - Это еще зачем?
   - Ваське.
   - Батюшки! – Клавдия всплеснула руками, не то радуясь, не то огорчаясь. – Сколько же ты отвалил за него?
   Буров переступил с ноги на ногу, кашлянул в кулак.
   - Сто двадцать.
   - Ты что, спятил? Я разутая-раздетая, а ты в игрушку  всю зарплату вбухал! – Клавдия возбужденно стала размахивать руками, нервно задергалась, даже кулаком в косяк двери ударила, кажется, ударила сильно, и потом, остановившись перед ним и, продолжая возмущенно доказывать, какую глупость он совершил, какой и малый ребенок не сделает, все потирала зашибленную руку. – Надо же, сто двадцать! А ты подумал, на что целый месяц жить будешь, что есть-пить будешь, - она приблизилась к нему вплотную и заглянула ему в глаза. -      Вижу, не подумал. Ни о чем не подумал, и не хочешь ни о чем думать, живешь так – абы как. А я, значит, должна за все отдуваться…
   - Это полезная вещь… и для развития подростка очень подходящая. Ты бы видела, как сын к тому мужику льнул, там, на рыбалке.
   - К какому еще мужику? – насторожилась Клавдия.
   - Был там один, с биноклем, Васька от него не отходил.
   Буров вздохнул, вложил бинокль в чехол, погладил ладонью коричневый лак, как бы сожалея, что не сумел убедить жену оставить бинокль в доме.
   - Не серчай, слышь. Я его назад снесу.
   - Куда? – встрепенулась Клавдия.
   - Сдам в магазин.
     Клавдия от этого неожиданного решения мужа затихла вся и руки опустила, смотрела на него растерянно. Она вдруг представила себе, как сын, придя с улицы домой, узнает про бинокль, про то, что отец исполнил обещанное, да из-за ее ругани отнес покупку обратно в магазин. Как мальчик переживет это? Конечно же, расстроится вдрызг, разобидится, и останется та обида в сердце на всю жизнь.
   - Ты с ума сошел, или сердце мальчишке надорвать хочешь! – Она взяла из рук мужа чехол с биноклем, обтерла его полой халата и повесила на вешалку у кровати сына. Повернулась к Бурову и долго и пристально смотрела на него, и большие голубые глаза ее подернулись влагой.
- Я в старых сапогах и пальто не один сезон еще похожу. – Подошла к нему, положила ладони ему на грудь, склонила на грудь мужа и голову. И заплакала. Плакала тихо, неслышно, только по вздрагиванию плеч да по тому, как слезливо шмыгала носом, можно было догадаться , что плачет, и о чем плачет. У Бурова самого защипало глаза.  «Этот бинокль всех нас маленько расквасил, - подумалось Бурову. И он принялся гладить волосы жены, волнистые, теплые и приятные, они всегда нравились  ему. -  Однако все кончилось хорошо.  И потом будет хорошо, он это сердцем чует». 
   Буров подхватил жену на руки, чего не делал уже сто лет, и понес в спальню.
   - Дверь закрой на ключ, дурачок, - сказала Клавдия и крепко обхватила его за шею.