На завалинке

   Дело к вечеру. Солнце огрузло, покраснело, остывая, жмется к горе – вот-вот свалится за круглую вершину. Мягкие, податливые лучи его скользнули  по крышам изб, прошлись по верхушкам тополей и опрокинулись навзничь, упершись в посоловевшее небо.
   Дед Гридя вскинул к глазам ладонь, вприщур изучает закат. По цвету и яркости его он определяет погоду на завтра. Вот и сейчас, сопоставив цвета и то, как туман над речкой поднимался, как корова слюни пускала, когда давеча сноха поила ее из ведра, он объявил, завтра будет преотличная погода. Внук Петька, стоявший у него меж колен, никак  на это сообщение не отреагировал, продолжая теребить пуговицы дедовой кацавейки.
   - В этакое время в наших краях тишь да благодать. Потому как весна. Разве только в войну при немце люто было. Против изверга сама природа восставала. Она, природа, никому спуску не дает. Коли ты человек – она к тебе добром и лаской. А если ты нечисть – то она тебе так задницу припечет, что век потом не сядешь.
   Петька дергает Гридю за пуговицу.
   - Дед, а дед!
   - Чего тебе? – Гридя наклоняется, подставляя ухо.
   - Ты на войне был?
   - Был.
   - А с кем воевал?
    - С фашистами.
   - А фашисты – это кто?
   - Люди.
   - Какие они?
   - Обыкновенные. То есть, если снаружи. А внутри -  звери.
   - Звери-и, повторяет внук, не понимая, как люди могут быть зверями. – Звери-и, - и прислушивается к звукам страшного слова, которое вызывает в его воображении образы лесных жителей: лисиц, волков и медведей.
   - Изверги они, Петька. Как есть изверги.
   К дому Ивашевых, где на завалинке и расположились Гридя с Петькой, подходит Богдан, их сосед, старик лет восьмидесяти.
   - Здорово были! – говорит Богдан и начинает не торопясь устраиваться на завалинке. Он принес собой цветастую стеганную подстилку и теперь аккуратно прилаживает ее под зад.
   - Здоров будь и ты, Богдан, - отвечает Гридя. – Как живешь-можешь, хлеб-соль кушаешь?
    - Слава богу.
   Из дому вышла сноха Гриди – ладная,  румяная баба с крутыми бедрами и высокой грудью. Старый Ивашев обожал сноху за ее крестьянскую здоровую красоту и способность рожать крепких детей, и не менее отличительную  способность, рожая, делаться еще краше и здоровее. Часто говорил сыну Кириллу, который, к слову сказать, ничем особенным среди мужиков не отличался – и ростом невелик, и из себя прост: «Молодец,  Кирюха, эдакую бабу отхватил. Не баба – лебедь белая!» Кирилл при этом только в прокуренный ус улыбался.
   Петька, увидев мать, наладился к ней идти.
   - Иди, шут с тобой, - Гридя хлопнул его пониже спины и с неохотой разжал колени, отпуская от себя младшего внука.
   Богдан долго жевал пустым старческим ртом, собираясь что-то сказать.
   - Я говорю, - наконец произносит он, - счастливый ты, Гридя.
   Ивашев понял, о чем речь, согласно кивнул головой.
   - Не жалуюсь. Дай бог всякому старику так. И чтоб внуков полна изба, и чтоб снохи не обижали.  Однако и тебе грех жаловаться. Всяк знает про твои заслуги…
   Богдан прямит задубелую спину, приосанивается, приглаживает «буденовские» усы. Гридя задел слабую струну соседа: любил он порассказать про свою молодость.
   Закат потух. И хотя небо проглядывает еще бледным пятном, понизу поползли уже сумеречные тени, скрадывая плетни, палисадники, превращая кроны деревьев в темные охапки. Там и сям засветились окна. Где-то хлопнула калитка. Из конца в конец улицы прокатился ленивый лай собак. Потянуло дымом, парным молоком, свежеиспеченным хлебом.
   Богдан покряхтывал, покряхтывал да и заговорил:
   - Мне после строительства Магнитки сам Михаил Иванович Калинин орден вручал, раздумчиво и будто нехотя говорит он. – Прикалывает орден, а сам спрашивает, как, дескать, дальше буду работать. Я от волнения слова сказать не могу. Тогда Михаил Иванович вроде как с просьбой ко мне обратился: надо, говорит, поднажать, Богдан. Потом во время войны я снова в Кремле побывал. Награждали нас. Узнал меня Михаил Иванович. Воюешь, говорит, Богдан. Вот и ладно. Только ты уж там поднажми…
   Богдан уронил свою седую голову и как будто задремал.
   - А у меня орденов нет, - с сожалением вздыхает Гридя. – Меня они обходили, ордена, хоть к труду я всегда был охоч и воевал исправно. Зато Кирюха мой вон какой молодец: что ни жатва, то, почитай, новая награда.
   По противоположной стороне улицы идет мужик. Покачивается. Видно, пьян. Дошел до ворот, что напротив Ивашевых, остановился, раскорячившись, принялся ворота ощупывать. Найдя калитку, толкнул ее и ввалился во двор.
   - Фроськин хахаль,- добродушно сказал Гридя. – Разнесчастная она баба, - прибавил он,  жалеючи. – Сколько мужиков возле нее греется, а платят злом. Детей у нее четверо и все от разных отцов. Поживут мужики, отогреются и уходят. И ведь не знают, что Фроська  баба – золото.
   - Через то и страдает, - говорит Богдан. – Через доброту, значит, и доверчивость свою. Ей всякого человека по-матерински жалко, и всякому она верит, потому как не может иначе, ее природа такая. Обмани ее тыщу раз, она и в тыщу первый поверит. И не дай бог женщине веру в человека потерять, - тогда конец всему.
   Из дому опять вышла сноха Гриди.
   - Батяня, пойдем ужинать, - позвала она. Певуче звучал голос в сумерках.   
   - Я маленько погожу, - ответил свекор.
   Сноха, однако, не уходила.
   - Чиво тебе, милая? – спросил Гридя.
   - Иди, батяня, домой, просит та, - Петька не ест. Я, говорит, без деда есть не буду.
   - Ишь ты, генерал-адмирал. – ворчит Гридя добродушно. – Вот я сейчас приду, задам ему. – Гридя, кряхтя, поднялся с завалинки. – Ты уж извиняй, Богдан, пойду я. Петька без меня не ест.
   - Пора и мне, - засуетился Богдан.
   Гридя пошел к калитке, и было слышно, как он говорил: - Ну-ка, где он там, генерал-адмирал наш…