Левиафан - мы снова говорим на разных языках

"Сват Иван, как пить мы сядем,
Обязательно помянем..."

А.С.Пушкин


Андрей Звягинцев снял кино о России, и понеслось. Пересолил - недосолил! Предал Родину - вбил осиновый кол!
Как будто это им Лев Толстой, зеркало русской революции!
Если уж сравнивать Звягинцева "Левиафана", так с Гоголем "Ревизора".
Только Гоголь "Ревизора" бичует и смешит, а Звягинцев "Левиафана бичует и пугает. Пугает и бичует.
Это, может быть, первый случай остро-социального "Хичкока" в мировом кино. (Все одно пропадать, так хоть испугаться по настоящему). И все дело в том, что Звягинцев, как и Хичкок, как Ларс наш фон Триер, как Джармуш, - прежде всего, феномен жанра. Он умеет рассказывать всякие жестокие романсы, да так, что хочется зажмуриться.
А мужики и не знают. Или тема - не по нутру. Одно дело - простая добрая баба мужа богатого травит, не каждый день такое шоу смотришь "живьем", а другое дело, как они там наверху пьют нашу кровь. А нужны нам саспенсы такие? Мужики сомневаются.
Но это вовсе не значит, что фильмы Звягинцева - не явления кинематографа. С этим, впрочем, все согласны. Согласны, что нас всех окунули куда-то по самые Фаберже, а вот, куда именно, - идут споры.
Для кого-то это хула на нашу капиталистическую вертикаль и бездуховность, мать ее в гроб. Для других - Звягинцев - античный трагик, и не хватает в фильме только Хора и Вестника.
А у кого-то "Левиафан" просто оставляет радостное послевкусие. Для них - это еще один библейский голубь, после "Трудно быть Богом" и "Я хочу" - посмертных фильмов Германа и Балабанова.
Это радость от встречи с искусством, с живыми людьми на экране. (У Звягинцева нет героев, у него есть люди и нелюди).
Да, его люди - те еще люди. Они - рабы своих страстей, им поздно пить боржоми. Они сажают друга и усыновляют его осиротевшего сына. Потому, что ты же нам, как родной, а против папки - все улики. Они смеются там, где надо плакать, они прыгают со скалы, там где надо бы потерпеть. А, может, и не прыгают, ясности нет. Ясно только, что они настоящие. Большая редкость для нашего кино, для кино вообще.
В "Елена" Звягинцев больше пугал, это был больше кино-аттракцион, чистый саспенс с отравлением прямо у вас на кухне.
Звягинцев, впрочем, всегда добивается правдоподобия эстетическими средствами. Разве, что в "Левиафане" актеры заговорили слегка матом, но это они - от себя.
А так все волшебство достигается исключительно построением кадра: общими планами под репортаж, длинными планами под видеорегистратор, он мастерски "держит паузу", рассматривая детали, но детали нейтральные, какое-нибудь грязное лобовое стекло и дворники, которые забыли выключить. Словом, говорит со зрителем на киноязыке, созданным лучшими отечественными режиссерами, и который современные критикессы называют "фестивальным монтажом".
Всегда поражаюсь его находкам, его простым и точным решениям. В этом и проявляется талант кинорежиссера и филигранность мастера. Все остальное - сюжет, проблематика - не стоит выведенного яйца.
Как признался однажды великий Александр Володин: "Вот мне говорят, тут у вас такие характеры, тут такая проблематика, тут такие символы, тут такой конфликт хорошего с лучшим, а я всегда писал об одном - себе и о бабе, которую люблю".
Так и Звягинцев. Подобно Хичкоку, Триеру, Софоклу, для него - главное напугать. Рассказать страшную сказку.
Но никакой чернухи. Это - не его. Чернуха - это в реале спившийся Псков и Питер, это правоохранительный бизнес, который давно догнал наркотики и войну.
А Звягинцев - какая это чернуха? Это - театр. Театр жестокости в документальной стилистике.
Но той бездны распада, на которую способен человек, Звягинцев не боится. И не потому, что он Вестник, а потому, что правда - это его язык.
Даже на моей памяти много людей, которым можно было бы поставить при жизни бюст на родине, а потом жизнь давала трещину, и герои сгорали в запое.
Таков человек как он есть. То есть и таким человек бывает. И это логично. Масштаб личности подразумевает масштаб эмоций. И масштаб слабости, масштаб крайностей. А герой - это всегда масштаб. Да и среднестатистический человек - не дурилка картонная. Его делал Бог, да так, чтобы не заскучать.
При всей своей тяге к жанру, концепция человека у Звягинцева (а люди у него - только протагонисты) близка к Достоевскому "Записок из подполья". Такая же клевета на великого революционного писателя Чернышевского и сны Веры Павловны.
А вот его сатира - это даже не Гоголь. Все-таки Гоголь смеется, а Звягинцеву не до смеха. Как и Достоевскому "Бесов".
Как и Христу, когда говорит о гробах повапленных.
В сущности сатира в своем самом беспощадном виде - это священный жанр, она клеймит бесов. И "Левиафан" кишмя кишит этой публикой: безликие секьюрити и бандиты в спортивке, следователь-робот и судья-пономарь, уголовник на губернаторском троне и его подельники в сероватых и синих погонах.
Но, прежде, чем в финале показать дьяволицу в черной монашеской рясе - жирная точка всей этой истории, - Звягинцев любуется лицом молодой прихожанки, которая слушает местного первосвященника, и в ее лице отражается евангельский свет. Бог говорит даже через политика от церкви. Даже через папу, вышедшего из пиратов. Даже, когда он передергивает, как последний Антихрист. Даже через бесноватого, потому, что одержимость бесами - это испытание. Не только для одержимых.