Прадеда расстрелянного лик... гл. 3

  Семья перебралась к старшему сыну Григорию, жившему отдельно - его дом пока не тронули. Впроголодь прожили зиму. Перед Пасхой церковь была отпечатана, а ключи изъяты. Возмущенные сельчане собрались толпой, властям пришлось открыть церковь, но колокольный звон запретили. Домой к о.Михаилу пришли вооруженные люди с приказом:"Чтоб к четвергу здесь вашего духу не было, не уберетесь сами, увезем мы, только тогда не обижайтесь". Начались скитания по чужим углам. Гонимую семью никто не осмеливался принять на квартиру. Из жалости один верующий человек пустил нашу семью в пустую баню, где жили до тех пор, пока кое-как не разместились у добрых людей. Поселившись в доме своего знакомого, который переезжал в город, Гриша стал осваивать сапожное дело, а Ростислав ему помогал. На заработанные деньги покупали продукты и хлеб. После Пасхи на дверях церкви снова появилась печать. Прихожане решили послать делегацию в Москву, наивно думая, что там ничего не знают, и весь произвол творит местная власть. Но ехать никто не решался, и тогда вызвалась Мария Николаевна. "Давно я не была в Москве. Вид ее был ужасен. Везде стояли,как идолы, огромные, сделанные из фанеры макеты. Вид их был отвратителен. Особенно ужаснуло меня чудовище, поставленное на том месте, где стояла драгоценная для всякого русского человека, всеми любимая часовня Иверской Божией Матери. Икона эта почиталась всеми в Москве
как чудотворная, ее возили по домам, где были тяжелые
больные, слава о многочисленных исцелениях по молитве перед
ней гремела по всей России. Да, воистину
мерзость запустения поставили на месте святе! Иду по
Никольской улице, где была часовня великомученика
Пантелеимона, где я вымаливала жизнь матери своей и была
услышана. Часовни нет. Все
снесено, уничтожено. Мерзкие бесовские хари отовсюду глядели
на меня. Их лепили повсюду, где только возможно: на стенах
домов, на вагонах трамваев, на входах в кино. Двери увенчивали
рожей Мефистофеля с красными огненными глазами, а раскрытая
его пасть служила входом в кино, таким образом
получалось, что люди добровольно шли в пасть дьявола. Вместо
вывески на доме, где была столовая, был изображен выходящий
из пасти дьявола язык, и на нем написано:"Столовая". На бульварах и в скверах стояли длинные шесты, с вершины
которых спускались вырезанные из фанеры фигуры
попа с болтающимся крестом, буржуя и кулака. Вот как
разукрасилась столица, родная моя Москва, такая
богомольная, благочестивая..."
  Вернулась Мария Николаевна ничего не
добившись, разочарованная и подавленная. Во ВЦИКе ей
сказали:"Рассмотрим ваше прошение", - и подарили злобным
взглядом, взяв, конечно, на заметку хлопотавших и писавших об
открытии церкви. На "злейших врагов пролетариата" продолжали
сыпаться беды. Ночью приехали с обыском и забрали
о.Михаила. Он был обвинен в контрреволюционной деятельности
и по приговору Тройки ППОГУ по Уралу сослан в концлагерь на
реке Вишере на Северном Урале сроком на пять лет. "Скорбей и
горя перенес мой муж много, - пишет прабабушка, навестившая
о.Михаила в ссылке. - Бараки, где они спали, были сколочены из
досок, и волосы за ночь примерзали к стене. Посылали на
тяжелые работы, корчевать пни, на торфоразработки. Открывшееся
кровотечение спасло его от этих работ, и ему дали работу
счетовода. После ареста мужа я переехала к Грише, и стали
жить в великой тесноте, было нас восемь человек, избенка
маленькая... И это все бы ничего, Гриша стал уже взрослым
мужчиной, и Росте 17 лет. Оба работали, шили сапоги и чинили
все, что приносили. Обработали большой огород, посадили
картошки, огурцов и ухитрились даже засеять небольшой
кусочек земли просом. Но и это злило врагов.
 "Гришу забрали в так называемое тыловое ополчение, не
посмотрев даже на то, что его жена Фаля (Евфалия) ждала
второго ребенка. Весь груз по содержанию семьи пал на плечи
Ростислава. Он работал, не разгибая спины. - пишет
о.Владимир, которому было тогда 12 лет. - Я научился помогать
ему, делал дратву, свивал концы и заделывал туда
щетинку. Грустное лето подходило к концу. Мы спешили сделать
запасы и насушить ягод и грибов. От Гриши пришло письмо. Он
служил в тыловом ополчении, состоящем преимущественно из
детей священников, молодых диаконов, монахов и
раскулаченных. Там царили издевательства, побои, с ополченцев
нагло срывали нательные крестики, гоняли на земляные работы
по 12 часов в сутки. Люди страдали за
веру, некоторых, особенно упорных, насильно стригли и
отправляли в тюрьмы.
  Осень сменилась, как всегда, неожиданным приходом зимы. Дров
заготовлено было мало, ходили в лес за сучками и
валежником. Вскоре Росте пришла повестка явиться на сборный
пункт для отправки на лесоповал. За старшего из мужиков в
семье остался я". (12-летний мальчик!) В это время Фаля
разрешилась от бремени вторым младенцем. "С уходом старших
братьев наше положение ухудшилось... Питались мы в основном
просом и картошкой. Иногда мама получала за чтение по
покойникам конопляное масло или кусочек
сала. Коровку, спрятанную у Даниила Федоровича, мы держали у
себя. Но сена было мало, и кормили ее просяной
соломой, поэтому и молока она давала мало. Вышел приказ
провести мясозаготовки, и у людей со двора стали уводить
последних коровенок. Эта участь постигла и нас. Угнанных
дойных коров собрали в одном дворе, где они неистово
мычали. Женские сердца разрывались: с одной стороны голодные
дети, с другой - рев их кормилиц. Бабы сломали ворота, и коровы
галопом полетели домой. Пришла и наша Красуля. Не веря своим
глазам, мы спрятали ее и закрыли на замок в пустой
амбарушке. Пока был корм, мы держали ее в укрытии, а к
весне, когда она, кончив давать молоко, ждала
теленочка, отправили ее опять к Даниле Федоровичу".
  В феврале 1932 года приехали арестовывать Марию
Николаевну. "Было уже темно, - вспоминает она, - и я укладывала
спать детей, вдруг стук в двери... Входит милиционер:"Вот
предписание о вашем аресте". Поднялся плач, крик детей, ведь
Вадиньке было всего шесть лет. Он ухватился за меня, закричал
таким голосом, что он и сейчас звучит в ушах моих:"Не отдам
маму мою драгоценную! Папу взяли,теперь маму берете, не
отдам, не отдам! "Вцепился в меня, обнял за шею, и ни я не
могла оторвать его от себя, ни милиционер. Он стал его
уговаривать:"Вадинька, мама сейчас вернется, ее только
спросят, я приведу опять". Продолжает рассказ
о.Владимир:"Пока мама собиралась, мы с Фалей держали
Вадима, а он колотился в наших руках. Благословив нас, мама
покорно ушла. Дверь захлопнулась, и воцарилось полное
опустошение и в душе, и в доме - не прекращающиеся вопли и
плач Вадима, Фаля с малюткой на руках, Мишка вцепился в ее
юбку и я в оцепенении".