Вечные ценности в рассказах Василия Шукшина

Я «Войну и мир» не читал,               
толстая книжка, времени не было...
(В. Шукшин)

Никто, в современности ни трогает меня, не поражает гениальностью, как давеча дивил Достоевский, Гоголь, Толстой, Булгаков. Никто не трогает настолько, чтоб перевернуть сознание,  заставить переоценить, задуматься, увидеть жизнь по-новому, с другого ракурса посмотреть; нет, никто не потрясает душу. Читать ради удовольствия не люблю: время жаль. И вот смотрю на имена: Рубина, Пелевин, Прилепин, Санаев, Лимонов, Набоков, Чаянов, просматриваю одно за другим, и ничего, ничего.  Останавливаюсь на романе Стрижака «Мальчик». Красивая вещь, написано здорово, потрясающе, грустно, будоражит. Прекрасно описан город, огни манят, колоколенки, замерзший в синем снегу канал Грибоедова, серые темные широкие воды Фонтанки, темные липы на старинной, с покривившимися камнями набережной Мойки, переулки, лежащие в снегу и огнях фонарей, актриса...
Глаза ее бесконечные и переменчивые, эта девочка злюка волнует своими рассказами, и вот они с Сережей уже мчат в машине в зимней утренней темноте под заснеженными деревьями, под голубыми огнями и, наконец, Мальчик, откуда-то взявшийся таинственный Мальчик. И сюжет, и все в нем непросто в этом романе, но не то, не хочется об этом ни думать, ни говорить, ни писать. Хочется, чтоб просто это осталось во мне, как некое старое воспоминание, какой-то обрывок родного чувства. И опять имена, имена, и все не те, и не о том. И вот прихожу к тому, с чего начала. Не знаю ничего лучше. Хочу говорить о вечных непреходящих ценностях, о душе хочу говорить и о бесконечности. А что значит бесконечность? Где она? Как познать человеку бесконечное, мыслимо ли? Возможно она начинается там, где кончается жизнь, где кончаются страсти, будни, привязанности, развлечения, постоянная беготня от себя, от скуки, от смерти. Но вот она приходит и говорит: «Я есть». И не поспоришь уже тут с ней.
  Вспоминается рассказ Толстого «Смерть Ивана Ильича».  Стоит гроб. Лежит в центре, посередине комнаты мертвое тело и не вызывает никаких эмоций. Потому что нет в нем ни страстей, ни любви, ничто не волнуется в нем, и оно никого не волнует.
Но отойдем чуть подале от него и открывается перед нами жизнь человека, ее росток, и больно становится за человечество обреченное. Толстой смотрит на тело холодно, равнодушно, люди перешептываются о своем. Автор смотрит на тело, словно патологоанатом, но потом вдруг отходит от тела и чем дальше, тем глубже, и тем больнее.
Старик Шукшина предстает перед нами также бесцеремонно. Никому не жаль ни о его жизни, ни о его смерти. И старик смирен, он и сам не жалеет ни о чем. Мы не погружаемся так подробно в его жизнь, как в жизнь Ивана Ильича, но что-то здесь не так, что-то непонятное, неуловимое. Он сам себя будто бы схоронил уже. Душа его заматерела?
«Зимнее дело — хлопотно помирать-то»1 - переживает старик. Он говорит будто не о себе, будто не он помирает. Каждый считает своим долгом успокоить, сказать мол, не помрешь, не паникуй. Будто не знают люди, что смертен человек, но всегда так неудобно говорить об этом, неловко. Постыдна она для нас, смерть-то эта.
Но мужику Шукшина говорить об ней не стыдно, он переживает, что хоронить неудобно зимой. Что это означает? Это закоренелая материальщина или же сострадание к ближнему? Что руководит им? А может он, как маленький принц, идет бесстрашно и смело навстречу неизвестности?
Как часто Шукшин говорит с нами о смерти. Умирает церковь(Крепкий мужик), умирает Спирька (Сураз), умирает старик (Как помирал старик), умирает Никитич (Охота жить), умирает надежда на жизнь в Кольке (Нечаянный выстрел).
И как это сразу у него начинается: «нога была мертвая». Шукшин ничего не украшает, он стремится обнажить и срывает завесы без церемоний. Простая грубая голая правда жизни. Но правда ли, вот в чем вопрос. Он не плачется над уходящей жизнью, над земными ценностями.
Даже умирая, старику жалко для самого себя «курку». Но о себе ли  думает? О других думает. «И поисть не поем, а курку решим». 2Старик знает, что на  нем не кончается жизнь, после него остаются еще те, которым нужнее. Но не думается ему о Божьем, даже на пороге смерти не думается, так закоренел. Он думает про алименты, про «интернационал». Но кто собственно-то знает, о чем он думает? Он переживает за живущих и в этом забывает о себе, да и что о себе? Он думает о жизни, о той, которая еще в полном соку, он думает о близких. Но в каждом рассказе есть что-то о Нем, о Боге.
«Я позову Михеевну — пособорует?» - спрашивает Степана старуха.
«Пошли вы! … Шибко Он мне много добра исделал...».3
И тут же добавляет «Бог простит».
Страшное время безбожия, страшная эпоха жизни застала Шукшина, и эпоха эта слышится в каждом его рассказе, в каждом слове.
Люди в его рассказах с упреком взирают в небо.
«Господи, господи! Только и знаешь своего Господа! Одного ребенка не могла родить как следует... с двумя ногами! Я этому твоему Господу шею сейчас сверну. - Андрей снял с божницы икону Николая -угодника и трахнул ее об пол. - Вот ему! … Гад такой!». 4
Мурашки по коже. Сколько отчаяния, слез и горя у людей без Бога, и ничто их не утешает, тьма оглушает, гудит бездна, и дна не видать.
Колька влюбился, он молод, смышлен, но ходить не может. И эта безногость не дает ему жить, не дает любить. Эта безногость царила в самой эпохе того времени. Мы не находим практически ни одного счастливого человека.
  Все переполнены горем или безразличием, каждый отдан самому себе. И старику все равно жить или помирать, потому что и жизнь не в радость.
Оттого и Максим Яриков мечется, душа болит, жить не может. Тошно жить тем у кого душа есть. И бежит к попу, может тот верит. И как должно быть сладко только от одного этого слова «верую!»
Им уже все равно во что верить, они бешено пляшут с горя, с отчаяния, с пустоты, с того что глубина эта бесконечная не заливается ничем, не затыкается, не унимается, потому что нельзя заткнуть эту глубину бесконечную конечными вещами, только такое же бесконечное и может наполнить эту дыру.
Максиму скучно, невмоготу, ему больно с этой душой своей, с которой он не знает что делать и как сладить. Так устроен человек, что бежит всегда от себя. Душа его огорчается от мимолетного взгляда внутрь. Она только и думает, как избежать этого уединения, бросается на любое занятие, способное отвлечь ее. А цель какова? Самозабвение, желание скоротать время, не заметив его.
Французский философ Блез Паскаль писал в своей работе «Мысли»:  «Я часто приходил к тому заключению, что все несчастие людеи; происходит только от того, что они не умеют спокои;но сидеть в своеи; комнате». «Пусть испытают: оставят короля совершенно одного, без всякого удовлетворения его чувств, вне всякои; умственнои; заботы, без общества, чтобы он на свободе мог подумать о себе. И вы увидите, что король без развлечении; вполне жалкии; человек. Поэтому-то тщательно этого избегают, и в королевскои; свите всегда находится множество людеи;, на обязанности которых лежит доставлять государям после всякого дела забавы, так что незанятого времени у них никогда не остается». 5
Человек становится жалок, как только остается без дела. Когда никто не мешает задуматься о самом себе, к нему приходит скука и сводит его с ума.
И выходит, что человек искренне верит, что стремится к покою, а на деле ищет только забот. К тому приходит и Вольтеровский Кандид. Один турок как-то сказал ему: «У  меня всего  только двадцать  арпанов,  я их возделываю сам  с  моими детьми; работа  отгоняет от  нас  три великих  зла: скуку, порок и нужду». 6
Интересна также беседа Панглоса и Кандида с лучшим философом Турции:
« - Учитель, мы  пришли спросить у вас, для чего создано столь  странное животное, как человек?
- А тебе-то что до этого? - сказал дервиш. - Твое ли это дело?
- Но,  преподобный отец, -  сказал  Кандид, - на  земле ужасно много
зла.
-  Ну и  что же? -  сказал дервиш. - Какое имеет значение, царит на
земле  зло или добро?  Когда султан  посылает  корабль  в  Египет, разве  он заботится о том, хорошо или худо корабельным крысам?
- Что же нам делать? - спросил Панглос.
Молчать! - ответил дервиш». 7
Так перестанем болтать и будем «возделывать наш сад», приходит к конечному выводу Кандид.
«Так именно, вседневно, ежегодно,
Трудясь, борясь, опасностью шутя,
Пускай живут муж, старец и дитя». 8
Человеку нужно все время какое-нибудь дело. А вот отнимите у него страсть, забаву, занятие, им сразу овладеет скука, он  впадет в грусть и станет несчастным.  Как только человек остается один, им овладевают мрак, горесть, печаль, досада, отчаяние.
Но именно скука лечит нашу душу.
«Душа болит? Хорошо. Хорошо!  Ты  хоть  зашевелился,  ядрена мать!  А  то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным».9
Видимо, настоящее счастье ведомо лишь Богу и святым. Однако Максим Яриков порывается найти истину, и кажется, в правильном направлении двигается, идет к попу спросить может тот счастлив, но что он находит? Что можно было найти в то наше время коммунизма? Поп страдает и сам бы рад верить:
« - Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в Высшую силу, которая все это затеяла на земле. Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта — победит. Иначе — для чего все? А? Где такая сила? Есть она?
- Не знаю.
- Я тоже не знаю.
- Вот те раз! ...
- Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и осмыслить. В таком случае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это — океан. И стаканами нам его не вычерпать».10
Они понимают, что самое драгоценное в человеке - это его вера, но все отравлено внутри. И эта вера превращается в некую пьяную оргию, где в отчаянии пляшут три потерянные души.
«Верую, верую, верую в барсучье сало, в бычачий рог! Ве-ру-ю! В авиацию, в механизацию сельского хозяйства! Молись со мной! Эх, верую, верую! Ту-ды, ту-ды, ту-ды — раз! Верую, верую! М-па, м-па, м-па-два! Верую, верую!» 11
В отчаянии кричат они. Хотят верить, вот только веру отняли.
И как безумно жаль становится этих обреченных несчастных полулюдей.
Прав Паскаль, человек непременно должен быть посередине: нельзя ему уподобляться  животному, нельзя поверить в свое ничтожество, иначе он впадет в отчаяние, и также нельзя ему возгордиться, возомнив себя Богом.
Но в этой среде люди перестали чувствовать себя людьми, они превратились в машины, в руки коммунизма, бездушные руки, у которых вопреки всему душа болит, орет, требует веры, Бога, требует хоть какого-нибудь толкового объяснения, кроме механизации и научной революции.
«Представьте себе, - замечал Достоевский в одном из писем, - что нет Бога и бессмертия души (бессмертие души и Бог - это всё одно, одна и та же идея). Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем?». 12 
И людям незачем ни жить, ни делать добро. Им скучно и горько, они потерялись и не знают куда идти.
«Как можно быть счастливым, не зная, кто ты, откуда пришел, куда идешь, для чего существуешь?!» - спрашивает себя Дени Дидро в философской работе «Опыт о добродетели».
Но разве кто-то знает, куда идет? Вспомним к примеру Эзопа, который по случаю встретил судью на дороге.
« – Куда идешь? - спросил судья, – Не знаю, – ответил баснописец. Такой ответ показался судье подозрительным : - Отвести этого человека в тюрьму! - Но ведь я сказал сущую правду, – заверил Эзоп. – Откуда мне было знать, что я попаду в тюрьму. Рассмеявшись, судья отпустил его»13.
«От меня должно требовать того, чтобы я искал истину, но не того чтобы я ее нашел».14 Человек не знает направления своего пути, но важны его искания.
На склоне лет Дидро приходит к выводу, что если «законы хороши, то и нравы хороши».
Конечно, многое все-таки зависит именно от среды. Человек меняется с течением времени,  и важную роль в этом изменении и становлении играет среда, законодательство. 
Но каковы нравы в данной ситуации, когда в тридцатом году устраивается  дьявольская демонстрация, антирождество двадцатого века, отряды факельщиков, оркестр, антирелигиозные плакаты.
Иконы полыхают, религиозные книги огонь жрет, и все это сопровождается плясками ряженых попов и монахов: «За безбожную Москву, за безбожную колхозную деревню!»
И вот уже крест летит с храма Христа Спасителя вниз, застревает в арматуре купола. Вот и сам главный храм в развалинах.
Пришел крепкий мужик и разрушил церковь. Быть может никому не нужна была? Но она ведь души грела, сердца услаждала, оживляла деревню.
«Идешь бывало, ее уж видишь. И как ни пристанешь, а увидишь ее — вроде уж дома. Она сил прибавляла...»15
Но в наш «атомный век» хозяйствовали Шурыгины, а люди что? Смотрят боязливо, ничего сделать не могут. Шурыгин правит бал. Зачем? Из принципа уже просто, чтоб проучить их, чтоб знали, чтоб потом сказали о нем детишки «при нас церкву ломали, дядя Коля Шурыгин ее зацепил тросами...»
И самому -то ему уж гадко от себя, хотел-то ведь доброе дело сделать, а народ чего-то ломаться начал, а почем им церква-то, коль они в ней даже и не молились?
Остались от нее одни кирпичики, лежат теперь никому не нужные, и никто не тронет их. Разломать интересно, легко, задорно, только вот строить некому.
Заблудился народ, не знает куда плыть и где найти тот берег, на котором верят в справедливость Всемогущего?
Лев Николаевич находит этот берег, находит веру, которая приводит его к свету: «живи, отыскивая Бога, и тогда  не будет жизни без Бога. И сильнее чем когда-нибудь всё осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня».16
Но когда не видишь Творца, бесконечного неба, то и не находишь ничего.  Пустота, маленький «кусочек  неба,  в квадрате прыгает  светлая  точка...  Прыгает и  оставляет за собой  тусклый  следок, который  тут же  и  гаснет.  А точечка-светлячок все прыгает,  прыгает... То высоко  прыгнет, а то чуть вздрагивает, а то опять подскочит  и  следок  за собой  вытянет».17
Вот она и вся жизнь, в одном только маленьком следочке, да и тот потухает.
Жил человек, а зачем жил, для чего? Для какой такой цели? Что-то говорил, вот ведь только пару часов назад стоял, улыбался, все анекдот рассказать хотел, про ворону сказывал. Вот такой вот ведь анекдот получается: «Прыгала-прыгала  эта точечка и остановилась». Будто и не было человека. И опять Шукшин задается самым непростым вопросом, на который нет ответа:
«А зачем  все?»  Вон  уж  научились видеть, как сердце останавливается... А зачем все,  зачем! И никуда с этим не докричишься, никто не услышит. Жить уж,  не  оглядываться,  уходить  и  уходить вперед, сколько отмерено. Похоже, умирать-то - не страшно».18
Никуда ты с этим не докричишься. В этом беда. Так хочется докричаться и быть услышанным, так хочется, чтоб все было зачем-то, не просто так, а со смыслом, чтоб жить и по-настоящему.
Каждый рассказ Шукшина трогает, за живое берет, в каждом какая-то неожиданная мысль,  законченная картина, застывший фрагмент, в котором целая жизнь запечатлелась, такая живая, настоящая жизнь чувствуется.
Охота жить! Взгляд падает на эту чудную картину: тайгу смотришь, аж холод берет. А в избу зайдешь - тепло, поленья трещат. Чаем пахнет, травой.  Жаль Емельянова, живой он был, человечный, настоящий. Но без Бога - все нам естественный отбор.
И какой тут вывод сделаешь? Жаль старика, настоящий человек помер. Так ведь все человеки, и все помирают. А тут за доброе помер. За доброе ли? Хотел помочь парню, молодость его спасти, а не подумал, что эта молодость в себе несет, и сколько зла эта молодость еще сотворить другим может. Ведь  сам Бог послал ему этого Протокина. Как поступить тут? Сдать человека? Человека ли? Старик всех по себе судил, по доброте своей, привык в тайге с животными. Те порой человечнее. Сколько жизни в этом старике! Жить хочется, глядя на него, на его радость, на тепло его огонька, на его тайгу.  Настоящий мужик, хозяин белого царства.
И вот встретились люди. Парень и старик, молодость и старость, две противоположности. Одного тянет к народу, к суете, роскоши, к огням, словно бабочку на свет, только свет этот не живой, не истинный. Другой же познал жизнь, природу любит, жизнь малого знает, не бежит к суете, умеет жить с собой и хорошо ему. Но где-то ведь бродит его паренек, ругается  брошенный сын его, материт его. А вот в этом парне возьми и воплотись его преступление. Ведь что-то сделало этого парня мертвым, душа-то его как та самая точка светлая. Прыгала, оставляя за собой огонек, а потом возьми, да и погасни совсем, остановилось сердечко молодецое, и не важно, что оно молодое.
«Если бы я встретил где-нибудь вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил».19
Сказано — сделано. Убил Христа, убил добро к самому себе, в Никитиче и убил Христа своего.
Но ведь когда-то кто-то также и с молодцом нагрешил. Трусоват молодец, а старик смел, не боится ничего, под Богом живет. А парень что? Смерти не боится, а значит и жизнь его? Не боится оттого, что не верит ни во что, предан, обижен, сломлен. Бога ненавидит.
« За што? За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А он - добренький, терпеть учил. Паскуда!» - злобно огрызался парень, и так «нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый голос безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким прекрасным лицом».
Молод, красив, а душа старая, уродливая. Старик же напротив, стар, но душа молодая, живая.
Снова звучит упрек Богу, боль и обида, в вину ему ставят, что добра нет на свете, веры нет. Вспоминаются мысли Дени Дидро из его работы «Опыт о добродетели», где Дени рассуждал, что если простой случай смог создать некое абсолютное зло, то получается что творец не является причиной всего. Потому как в противном случае он предотвратил бы зло. Но если не предотвратил, значит либо он бессилен исправить зло, либо сам является злом и обладателем злой воли.
« - Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас терпеть? Терпите! А то не успеет помолиться и тут же штаны спускает - за бабу хляет, гадина. Я бы сейчас нового Христа выдумал: чтоб он по морде учил бить. Врешь? Получай, сука, погань!» - кричит злоба устами парня. И не видит, не знает, что сам свою судьбу строит, что сам же веры себя лишает, а с этой смертью старика и вовсе себя схоронил. Не старик там помер, душа парня там окончательно окочурилась, засохла вера его. Не видит себя, своих ошибок, все только на других смотрит, чтоб погань свою оправдать.
Еще одна пропащая душа. Такой же потерянный, рваный человек, как Спирька Расторгуев. Не видит Спирька ничего, никого, кроме себя. Все кажется ему, лучше всех он. Байрон, красавец. Отца не было у парня, брошен им был, не успев родиться. Вот оттуда начинают «ноги расти». Сирота. А коли не нужен отцу родному, так как поверить тогда, что другому кому нужен будет? Вот в итоге и выросло в нем понятие, что он на рубль дороже всех людей. Вот она крайность опять, к Богу прировнял себя, а оттуда, с небес, ой как больно-то падать бывает. Прав Паскаль — человеку свойственно серединное состояние, бежать ему надо крайностей, любая крайность человека убивает,
и нельзя ему ни приравнять себя к животным, иначе в отчаянии он окончательно опустится, ни равнять себя к ангелам, чтоб окончательно не возгордиться. Человек должен любить в себе добро и ненавидеть зло, страсти, пороки, чувственность. Нужно посередине быть, баланс держать, человеком быть.
Спиря не удержался, возвысил самого себя на вершину Божью, а там такие помощники не нужны. Оттуда быстро попросят, не потому что оттуда, а потому что никто тебе не даст Богом быть, никто не захочет лицом себя в грязь ронять. А он, что? Пошел молодец знакомиться к соседям, за шейку вздумалось подержать, потрогать замужнюю женщину, целовать ее захотел. Коли на низкое дело шел, так должен был понимать, ответственность нести за низость свою, понимать, что могут вытолкать и вытолкают непременно, а еще и по шее получить можно. «Ну так ему же все до фени». Эгоистичный ребенок, потерянный, все позабывал, маменькин любимчик.
Ай, грубо выставили молодчика, пинками спустили, больно ему, совестно. Не за то, что семью разрушить хотел, нет, он не знает понятия этого «семья», не видел такого. Стыдно-то, что он не с короной ушел на голове, что не он выставил, а его, как кота веником вымели за порог. Не ожидал, что на него сила найдется.
   «Ничего  не мог сделать с рукой: ее как приварили к загривку, и крепость руки была какая-то нечеловеческая, точно шатуном толкали сзади. Так проволокли Спирьку через комнату стариков... и ужас,  что  творилось  в  душе  Спирьки!.. Стыд, боль, злоба - все там перемешалось: душило». 20
А ведь молился-то как: «Господи, помоги!  Пусть  она  не брыкается! Мне  больше  пока  ничего  не  надо  -  поцелую,  и все. И поцеловал. И погладил  белое  нежное  горлышко...». 21
А потом позора перенести не мог, перед людьми стыдно за свою слабость, перед физкультурником, перед собой. Хотел было убить, не смог, Ирина Ивановна умолила, и растерялся Спирька, «как-то  ясно  вдруг  понял: если  сейчас  выстрелит,  то выстрел этот потом ни замолить, ни залить вином нельзя будет. Если бы она хоть не так выла!.. Сколько, однако, силы в ней!». 22
Бежал он к ним Сергея Юрьевича убивать, а мне все Сильвио вспоминался и вместе с ним вопрос: убьет — не убьет?
Не убил, душа в нем все-таки жалостливая, материнскую любовь сердце знало, женщин любил.  Но месть бушевала: «Он явился, как если бы рваный черный человек  из-за  дерева  с  топором вышагнул...  Стал  на  пороге. 
- Одно предупреждение, - деловито заговорил Спирька. - Что у нас тут
случилось -  никому ни звука. Старикам сами накажите. Я на время исчезаю с
горизонта, Сергей Юрьевич, я тебя, извини, все же уработаю». 23
Был уже некогда один такой молодец, с должком ходил аж целых шесть лет, также вот на первой дуэли не выстрелил.
Хотя, что собственно-то мешало? Не мог почувствовать себя Богом, как следует, всемогущим.
«Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства... Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. - Вам, кажется, теперь не до смерти, сказал я ему, вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать...;»24
Дождался Сильвио своего часа снова, через шесть лет вернулся, одной местью жил, хотел человека почувствовать в своих руках, Бога разыграть.  И не стал стрелять снова: «Не буду, - отвечал Сильвио, - я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести». 25
Он ушел франтом, молодцом. Доставил людям неприятность, будут помнить его теперь. Спирька тоже так хотел и все представлял, как вот он придет однажды  «спокойный, красивый, нарядный -  скажет: «Я  пришел платить». И что уж это будет за ситуация такая и кто такой будет Спирька, только учитель растеряется,  станет  жалким.  И  станет просить: «Спиридон,  я был глуп, я прошу прощения...» - «Ну, ну, - скажет Спирька вежливо, - не надо сразу в штаны класть.  Тут  же  женщина...  жена ваша, она должна уважать вас». 26
Ах какие сладкие фантазии! Все мы так фантазируем порой.
Вновь Шукшин смотрит в лицо смерти. Наблюдаем мы Спирю на кладбище, не может жить с позором, не может простить себя, и убить не может, ситуация для него безвыходная, душа задыхается. Вроде как раздвоился человек. И сам не поймет, что с ним происходит.
«В  чем  дело, Спиря? А? А-я-я-я-яй! Как же так? Побили мальчика? Побили... Больно, да? Хотел себе в лобик - пук!.. Ну и фраер!». 27
Не помогает.
«Надо что-то делать, надо что-нибудь сделать. Что-нибудь я сейчас сделаю! - решил он». 28
Мечется, и простить не может и убить не хватает сил, рвет его на части. Душа заспорила с инстинктом, человек проснулся в нем, а жить не может, не умеет жить по-человечески.
«Спирька в досаде хотел распалить себя,  помочь; ну,  ну - придет... «Здравствуйте!» Нет... Не выходит. Противно думать обо всем этом. Его вдруг поразило, и даже отказался так понимать себя: не было настоящей,  всепожирающей злобы учителя. Все эти видения; учитель висит головой вниз, или: учитель, бледный, жалкий ползает у него в ногах, - это так хотелось  Спирьке, чтоб они, эти картины, стали желанными, сладостными. Тогда бы можно, наверно,  и  успокоиться,  и  когда-нибудь  так  и  сделать: повесить учителя головой вниз. Ведь надо же желать чего-нибудь лютому врагу! Надо  же  хоть мысленно видеть его униженным, раздавленным. Надо! Но Спирька даже заерзал на сиденье; он понял, что не находит в себе зла к  учителю.  Ее бы  он  догадался  подумать и про всю свою жизнь, он тоже понял бы, вспомнил бы, что вообще никогда никому не желал зла. Но он так не подумал, а отчаянно сопротивлялся, вызывал в душе злобу.
     «Ну, фраер!.. тряпка, что ж ты? Тебя метелят, как тварь подзаборную,  а ты...  Ну!  Ведь  как били-то! Смеясь и играя... Возили. Топтали. Что же ты? Ведь над тобой смеяться будут. И первый будет смеяться учитель. Что  же  ты? Ведь ни одна же баба к себе не допустит такую слякоть». Злости не было. А как же теперь? На этот вопрос Спирька не знал, как ответить. И потом, в течение дня, он еще пытался понять: «Как теперь?» И не мог». 29
Жизнь ему вдруг опостылела, потеряла смысл. А был ли он, смысл? Может теперь он отчетливо понял, что неприкаянный он какой-то, без семьи, без дома.
«Временами он  даже испытывал  к  себе  мерзость.  Такого никогда не было с ним. В душе наступил покой, но какой-то мертвый покой, такой покой, когда  заблудившийся  человек до  конца понимает, что он заблудился, и садится на пенек. Не кричит больше, не ищет тропинку, садится и сидит, и все».30    
Опять раскрывается тема жизни, смерти, смысла бытия. И не находят этого смысла люди во зле. Не смог жить Спирька ради мести, да и кроме себя, никто ему не противен. А ведь душа есть у парня, дышит. Он старикам продукты носил, людям помочь хотел. Но рваная душа, больная, не живется ей без Хозяина и без смысла.
Все герои Шукшина думают о таких разностях перед смертью, и мы все время видим и застаем их в этот час смерти. И что этому не жилось? Молодой, красивый, здоровый, и полянка красивая вокруг, благодать! Птички поют, гармония, счастье, чего бы не жить? Безысходность. Сидит Спирька и думает, как валяются где-то его жарки, которые он Ирине Ивановне подарил, завяли. А «здесь  тоже есть цветочки. Вон они: синенькие, беленькие, желтенькие... Вон  саранка  цветет, вон  медуница...  А вон пучка белые шапки подняла вверх». 31
Сидит Спирька на пеньке, «растер в ладонях цветки,  погрузил  лицо  в  ладони  и   стал   жадно   вдыхать   прохладный, сыровато-терпкий,  болотный  запах  небогатого,  неяркого  местного  цветка. Закрыл ладонями лицо и так остался сидеть. Долго  сидел  неподвижно.  Может, думал, Может, плакал...» 32
Жаль парня, добрый парень, с размахом, а погиб. Во имя чего? Чего ради? Так глупо, по случаю. Разорвало парня, не смог перенести этого раздвоения, этой дисгармонии внутри.
Каждый герой Шукшина как бы все время застигнут врасплох. Каждый задается неразрешимым вопросом, и как-то по-своему живет с этим.
Егор Протоков в «Калине красной» тоже понимает, что у него одна только жизнь, он ей рад. Он радоваться умеет, стихи любит. А шофер-то и не поймет его, «чему радоваться-то?»
А какая любовь, нежность в Егоре к природе, к березкам, «матушка ты моя, невестушка...» - нежно гладит березку, с птичками говорит. Сколько глубины и богатства натуры в человеке Шукшина. И больно ему.
«Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть». 33
Поражает язык Шукшина. Каждая фраза — афоризм. Столько нежности, глубины, остроты в этом языке. Читаешь Шукшина и понимаешь, поистине богат наш «русский язык, - это клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками!»


Нам бы про душу не забыть.         
Нам бы немножко добрее быть…
Мы один раз, так уж случилось,   
         живем на земле...       
(Василий Шукшин)














Список используемой литературы:

1. Блез Паскаль. Мысли. М., 1892
2. Дени Дидро. Сочинения в двух томах. Изд. Мысль, М., 1986
3. Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Л., "Наука", 1989. Том 5.
4. Л.Н.Толстой. Исповедь. Том IV. Полное собр.соч. Типография Сытина, Москва, 1912
5. Василий Шукшин. Калина красная. Повести и Рассказы. М.: Эксмо, 2012
6. А.С. Пушкин. Собраний сочинений в десяти томах. Том третий. 1959
7. Эзоп / Басни; М.:Асто: Астрель, 2011
8. Вольтер. Кандид, или оптимизм. Вольтер. Избранные сочинения: М.: «Рипол Классик», 1997
9. В. И. Молчанов «Время и созние. Критика феноменальной философии»
10.  Гете. Фауст. Изд. Худ. Литература, М. 1969
11.  Дени Дидро. Сочинения в двух томах. Изд. Мысль, М., 1986