Вьюны

Из  цикла  «меня не покидает  ощущенье…»

Не  люблю  пыль. С детства. Не крахмальной  брезгливостью  домохозяйки, а чувством  необратимого  детского  горя. Когда  кажется, что самое страшное  уже  случилось, и ничто не изменится к лучшему. Потом дети забывают это горе. До следующего горя. И уже взрослыми, принимая озарения  памяти, как  подарок, мы понимаем, что жизнь нас учила всему. Давая маленькие горестные уроки, она вырабатывала в нас  иммунитет к настоящим взрослым испытаниям.

… Они лежали на дне ведра тёмно-зелёными матовыми полосками. Недвижимо. Только тонкие паутинки-усики колыхались у их голов. Они были из другого, донного, мира, и вода в ведре пахла их  родиной -  рекой, тиной и ряской.
Вьюнов принёс дед, купив их  возле  хлебной лавочки у незнакомых рыбаков. Пошёл дед за хлебом и водой. Пришёл с вьюнами.

- Гляди, Ленка, какие они маленькие, ещё расти и расти, а их - на уху, - сердился дед, -- налюбуешься, пойдём  выпускать.

Дома, в нашей городской квартире, стоял большой аквариум, и я часами могла наблюдать за чудесным беззвучным миром. Там игривые самочки гуппи ждали победителя в «листве» водорослей, а самцы обрывали друг другу хвосты и плавники за их рыбью любовь. Там томные вуалехвосты зависали  разноцветными «дирижаблями». Там  чёрный телескоп рассматривал меня, и я странно отражалась в его огромных глазах. И царствовал там мраморный гурами, время от времени выглядывая из маленького  каменного замка. Гурами лучше моего папы-аквариумиста знал, когда гуппишки будут давать потомство, и пару раз ему удалось полакомиться. Поэтому, как только у самочки разбухал животик, я пересаживала её в отдельную банку и ждала. День. Два. Три. И потом боялась не увидеть, как вырвутся «на волю» малюсенькие клубочки.  Это было завораживающе и сказочно: покинув материнское лоно, клубок распрямлялся мгновенно, и мир принимал полупрозрачное тельце гуппёныша. Я звала их по именам, и мне, глупышке, казалось, что они меня понимают. Может, и так. Теперь не знаю. Но это были мои – знакомые - рыбки.

В ведре колыхались незнакомые тени. Я опустила туда руку, и пальцы натолкнулись на  холодную упругость. Испуганно спросила у дедушки:»Это – змеи?», хотя ужей не боялась и носила их на шее, но «водных змей» ещё не видела никогда.

- Нет, рыбки, не бойся. Мы сейчас в банку их пересадим, -  дедушка принёс  трёхлитровую банку, налил туда воды из ведра и бережно, по одному, опустил вьюнов. Их было пятеро, каждый сантиметров по  восемь, но места на дне всё равно не хватило, и они улеглись друг на друга, недовольно шевеля усами.
 
Банку мы поставили на стол. Большой, ладный стол, над которым  плодовито гнулись яблоня и груша, а от всего двора его отделяла изгородь, обвитая виноградом, зелёные лапки которого прикрывали мои глаза от солнца. Мы с дедушкой сидели за столом, ели ароматные яблоки и смотрели на вьюнов. Потом к нам присоединилась Мурзя – здоровенная серая кошка с «египетскими»  глазами. Дедушка гладил её и объяснял, что это – не еда, а наши гости. Ласковое поглаживание  Мурзе нравилось, а «про еду», наверное, не очень. И, хотя она прикрыла свои удивительные глаза, всё равно из-под пушистых век  вспыхивали маленькие молнии.

Солнце уже не просвечивало белый налив, и тёмные косточки  не виднелись сквозь янтарную кожицу. Предвечерняя прохлада зашла в наш большой двор, и присела рядом с нами.

- Вечереет. Пойдём на реку, вьюнов отпускать. – Дедушка встал, надел летний картуз, и мы в сопровождении грациозной, но беспородной Белки вышли со двора. Эта удивительная собачка всегда улыбалась и радовалась всему, что её  окружало : мне, бабушке, дедушке, соседям, кошкам, стрекозам. Её улыбка превращалась в оскал только в одном случае: если крикливый краснохвостый петух  перелетал изгородь и что-то злобно верещал в её сторону.

Мы шли широкой улицей, с обеих сторон которой стояли дома и домики, окаймлённые  цветниками из георгин, чернобрывцев, вьюнков, ирисов и кустами смородины с клипсами-ягодами. И плыл над улицей сладкий и спокойный аромат маттиол, которые  открывали только к вечеру свою фиалковую нежность.
С дедушкой все уважительно здоровались, и он обязательно приподнимал в ответ картуз.
Его знали и любили: дед – потомственный столяр, и к нам с утра до вечера приходят люди заказывать окна и двери, столы и шкафы, и он целый день стоит у верстака и что-то напевает. Пахнет от него всегда стружками и деревом. Только однажды вместо привычного мотивчика я услышала крепкую брань, а какой-то дядя быстро-быстро  выскочил за калитку. Cпустя годы, когда некому уже было петь, и верстак растрескался от времени, я узнала, что дедушка никому не отказывал, но он не сделал ни одного гроба. А тогда помню он вышел из своего сарая-мастерской и попросил бабушку:» Налей, Верка». И , выпив гранённый стакан самогона, погладил меня по голове и сказал:» Надо служить жизни». Я, конечно, ничего не поняла, но жалела его грусть…

Мы шли, отбрасывая смешные  предвечерние тени. Мне уже надоело шлёпать по тёплой пыли и хотелось только поскорее добраться до реки  и  выпустить этих неинтересных рыб. Я решила схитрить:» Дедушка, дай я немного понесу банку. Тоже хочу рыбкам помочь». Дед протянул мне банку, я прижала её к животу и почувствовала  нагретое стекло. И начала делать шажки часто-часто, а потом и побежала. И передо мной уже виднелась река, когда споткнулась о камень и рухнула.

Я открыла глаза и увидела перед собой вьюнов. Они пытались плыть по толстой глади пыли, и только ещё больше тонули в ней. Пыль – на змеиных телах, пыль скомкала их плавники, залепила их усики. И они смотрели на меня тоскливо-пыльными глазами. Я плакала, глядя в их мутные глаза и повторяла:»Дедушка, они умирают. Умирают». Дед поднял меня, встряхнул и, не ругая, быстро собрал вьюнов в картуз. «Беги, Ленка, к реке. Тебе их спасать». Я бежала, я летела, я ничего не видела из-за слёз, я нашла реку по запаху – тина  и  ряска  рыбьей родины. Опустив картуз в воду, я купала вьюнов, отмывала от пыли и гладила распрямляющиеся плавники. Один за другим, все пятеро, уходили от меня на глубину, приветствуя свой мир упругими тёмными телами…