В мастерской

НИНА СТЕП - http://www.proza.ru/avtor/ninastep2012  - ВТОРОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПРОЖИТОМ" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ

(Короткий рассказ - воспоминание о мире искусников)

Семён Васильевич курсировал из угла в угол по мастерской, яростно гудел пылесосом, переставлял рамы, подрамники – гонял пыль, как он сам выражался по поводу такой деятельности. А гонять пыль – означало раздумье над будущей работой. А ещё это означало, что решение не пришло и надо было что-то делать. А если уж делать, так хоть полезное!

Раздался звонок в дверь. Сёма отставил банку со скипидаром, где отмокали кисти, вытер руки тряпкой и, кряхтя, пошёл открывать. На пороге стоял Женька – друг из далёкого детства. Из-за его спины выглядывали две свежие розовощёкие девичьи мордашки с длинными ресницами. За ними, в проёме высокой двери кружился редкими хлопьями снег. Пахло декабрём.

Семён отступил, приглашая войти, и вопросительно посмотрел на Женю.
- Это сотрудницы мои. Как узнали, что поеду к тебе, напросились на экскурсию. Можно?
- Входи уже! – проворчал Семён, улыбнувшись девчушкам и указывая им на вешалку. – Смотреть можно, трогать – не-эт! – напуская на себя театральную строгость, широким жестом пригласил спутниц в мастерскую. Он знал, что теперь полчасика можно не отвлекаться на них.

Женька достал из рюкзака старенькую паяльную лампу и пару мятых алюминиевых колпаков от автомобильных дисков.
- Вот! Как обещал. А это – пирожки с капустой от Наташки.
- Как там твои молодые? Ещё женаты?
- Тьфу, на тебя! Не накаркай! Ещё одного развода Наталья не переживёт. Ты же знаешь, как нам дочка далась.

Друзья вздохнули, взяли по пирожку, предложив остальные экскурсанткам. Сёма показал девушкам, где кухня, чайник и всё такое… Потом они склонились над огромным столом посреди мастерской, жуя пироги и разворачивая то ли эскизы, то ли чертежи, придавливая листы коваными заготовками.

- А, помнишь, как ты выдал однажды: «Мам, дай скорей пирогов! – друзья-говночисты приехали!»
- Помню, Сём, помню! Мне наше Новогиреево с яблоневыми садами, маленькими некрашеными домиками, покосившимися крылечками, гитарами по вечерам всё чаще стало сниться. Помню, как мы на нашем пруду гоняли шайбу, а по весне – катались на льдинах.
- А Наташка, вся в кудряшках, шла мимо с матерью в только что купленных туфельках. Потом она осталась посмотреть на нас, да и сиганула с берега на льдину. Край обломился, и туфелька нырнула в воду.
- А мы доставали её… Так ведь достали же! И даже не заболели потом.
- Хм, ещё бы! Нас тогда твоя мать - мокрых, дрожащих, словно цуцики, раздела догола, завернула в шерстяные одеяла, уложила штабелями на протопленную русскую печь и стала отпаивать горячими отварами с малиной. Так мы и проспали там, пока одежда сохла. Добрые были времена!..
- Люди были добрые в большинстве своём, хоть и всякое случалось. Но там вроде все всё понимали и все во всём участвовали.
- А помнишь: когда наступал вечер твоя мать выходила на крыльцо и хорошо поставленным голосом, начинала вас созывать: «Слава! Лена!, Женя!..» и, поскольку это всегда было по старшинству, то после «Слава!», вся детвора в округе дружно подхватывала: «Ле-на! Же-ня!» и под это многоголосье просто невозможно было где-то заплутать и не вернуться домой. – они рассмеялись.

Так за воспоминаниями из детства, друзья и закончили свой разбор в чертежах.
- А ты, что такой задумчивый сегодня? Случилось, что?
- Спор один есть. Знаешь картину норвежца Эдварда Мунка - «Крик»? – и Сёма показал репродукцию.
- Что за хрень?
- Не спеши!.. Последний раз её продали за сто двадцать миллионов зелёных. Считается, что она имеет очень сильное эмоциональное воздействие.
- Что до меня? – так, нет! – сказал Женя спокойно. – Разве, что после стакана?..
- Ну, так мы вчера с одним коллегой тут остаканились немножко, да и поспорили, кто более эмоциональную картину напишет за неделю. Ну, ладно, пойдём к твоим щебетуньям. Что-то они притихли.

Зайдя на кухню, друзья застали гостей за чаем. Одна из них тут же начала хлопотать с чашками, разливая им свежий чай. Пироги лежали нетронутыми. На блюдечках у девчонок покоились их недоеденные рабочие бутерброды с колбасой, кажется брауншвейгской, и окороком. Сёма спокойно вдыхал ароматы этих яств, хотя давно уже не ел мяса. Так давно, что это уходит своими корнями в детство.

Сидели пили вкусный свежезаваренный чай. Девчушки восхищались работами маститого художника, задавали всякие заумные вопросы. В общем были «молодцом!». У одной из них на красиво очерченных (настоящих) губах прилипли хлебные крошки. Мысль Семёна унеслась куда-то, а когда вернулась обнаружилось, что все гости обсуждают преимущество тамбовского окорока перед колбасой. И тут Сёму прожгло ещё не сформировавшееся, но уже стоящее за спиной и ждущее ухода гостей, решение.

Проинтуичив его состояние, Женя начал поспешно собираться: «Ну, скорей, девчата, а то в пробку попадём!». Сёма закрыл дверь за уходящими, надеясь, что вежливо попрощался. Позвонил жене, что «отключается от мира», когда вернётся – перезвонит. Благо Лена всё понимала – сама была творческим человеком. По пути закрыл на окнах жалюзи, отключил телефон и сел на то место, где пил чай. Сильными мастеровыми ладонями взял свой необъятный бокал, глотнул чая, но вкуса его уже не почувствовал.

Почему-то вспомнилось детство, когда в один странный день кто-то решил отрезать у сельчан по два метра земли от огородов. Люди повздыхали, покрутили у виска, но заборы перенесли. Пустыри эти сразу заросли сорняками, так и не принеся пользы никому. Сделать из них лужки для своей скотины не разрешили, а идея превратить это в совхозную пашню – была просто невыполнимая.

На следующие каникулы, в ещё один недобрый день, сельчане получили приказ сдать в совхозное стадо коров из частных хозяйств. Телёнка и другой домашней живности, кроме нескольких кур, у бабушки не было. И вот, со слезами на глазах, вся семья – бабушка, тётя, да он - собирались отводить в совхоз свою кормилицу, любимицу – Берёзку. Все плакали, и корова – тоже.

Вспомнилось, как он шёл рядом и видел слезящийся её глаз, опушённый длинными ресницами. Глаз, в котором была мольба: «Человек, спаси!» И он тоже плакал, потому, что спасти было не в его власти. Всем своим существом он чувствовал, что никогда уже ему не поцеловать этот мокрый нос, не прижаться к коровьей шее, почувствовав биение жизни под кожей и ощутив такой родной её запах! Никогда уже не оближет его шершавый коровий язык, после того, как он протянет ей кусок черного хлеба, густо посыпанного солью.

Возвращаясь, они ещё долго слышали горестное мычание своей Берёзки.  А она, кстати перестала в совхозном хозяйстве давать молоко, никого к себе не подпускала, и её отправили «на мясо», хотя корова была молочной породы. Бабушка после этого случая проболела до самой осени. В доме пахло сердечными каплями и стало как-то особенно тихо. Сено на зиму больше не заготавливали.

Очнувшись от воспоминаний, Семён Васильевич обнаружил, что его знобит. Ужасно хотелось спать. И он лёг тут же, на маленьком кухонном диване, лишь сняв клеёнчатый фартук и притушив свет. Последней мыслью было: «Не заболеть бы! Как-то мне нехорошо сегодня…»

Он шёл, облачённый в белые одежды, с толпой таких же людей по довольно широкой каменистой тропе. Справа поднималась высокая стена из жёлтого, выгоревшего песчаника, теряясь вдали в колебаниях перегретого воздуха, поднимавшегося от земли. Это был высокий холм, или гора, потому, что слева от тропы почва уходила вниз осыпью мелких камней. Иногда обрывалась уступами.

Там, далеко внизу, раскинулась безжизненная пустыня с редкими чахлыми кустарниками и каменными нагромождениями. Горячее солнце заливало всё. Ни малейшей тени! Никакого укрытия! И тишина – зловещая, нереальная, неземная. Люди вроде бы тяжело ступали рядом, но тоже – ни звука! Даже от камней под ногами.

Вдруг какое-то волнение прокатилось по толпе. Семён оглянулся. Его спутники прижимались к стене. Там, на дороге, сзади толпы что-то показалось. Кажется, что даже какой-то звук донёсся до слуха. Страх почему-то овладел всем телом. Звук нарастал. Теперь ясно слышался звон бубенцов, и топот тысячи копыт, словно перегоняли большое стадо.

И это действительно было оно! Впереди шла Берёзка – Семён её сразу узнал по обломанному правому рогу и тем же волооким глазам с длинными ресницами. Они плакали, как тогда.  Ужас сковал его так, что невозможно было двинуться с места, и оставалось только смотреть. Он судорожно вжался в камень стены, чувствуя его шершавость и обжигающий жар.

И Берёзка, и все остальные животные были без шкур! Кровь стекала с них на тропу, а они всё шли и шли. Их глаза были не просто обращены к путникам, они пронзали насквозь, они охватывали и обволакивали тебя всего. Они заливали отчаянием, болью, горем всё твоё существо. Ты становился частью их. Это с тебя содрали шкуру, это ты плачешь от невыносимой боли горькими слезами с мольбой: «Человек, помоги!». И только паралич, охвативший тебя, не даёт упасть.  И нет этому конца и края! А боль всё нарастает, а горе всё ширится…

Не иначе, как Ангел-хранитель вынес Сёму оттуда. Очнулся он, когда ночь ещё не кончилась, а рассвет ещё не начинался. Поднялся на ватных ногах, дрожащими неверными руками зажёг свечи, упал на колени перед потемневшей от времени иконой Спаса.

- Господи, прости-ии!!! – только и смог прокричать в этой безвременной тишине. Всё его большое и сильное тело сотрясалось от рыданий. Оно было ещё переполнено той болью и страданием. А он всё выл, словно хотел оплакать всю свою неумелую жизнь, рано ушедших родителей, бабушку, Берёзку, всё человечество.
Наверно это продолжалось долго, потому, что рубаха его была мокрой от слёз.

Потом достал новый холст и, закусив нижнюю губу, стал набрасывать рисунок. Всё получалось именно так, как он увидел. Время остановилось. Работал неутомимо, сосредоточенно, словно от этого зависела его жизнь. А, может и на самом деле – зависела. Краски ложились «а ла прима» уверенными пастозными мазками. Ничего не надо было переписывать – всё получалось.

Если бы кто увидел это действо, подумал бы наверно, что человек «не в себе». Но это только тот, кто не знает, как работают художники. А он отходил от мольберта, что-то бормотал, плакал, вытирал тряпкой для кистей слёзы, выдавливал на палитру краски, опять бормотал и снова плакал. По мере окончания работы над картиной Сёма успокаивался.
 
Движения его становились более размеренными. Он профессионально прищуривался, переустанавливал свет, и всё ходил и ходил вокруг мольберта, сжимая теперь в руках свою огромную чашку-лохань. На Нижней губе его сквозь отросшую щетину проступала посиневшая полоса. Ленка потом скажет: «Опять удила закусывал?». «А как же иначе?» - хмыкнет он.

Через три дня после той встречи в дверь настойчиво позвонили. Открывать не хотелось. Но из-за двери слышен был голос друга:
- Сём, ты живой? Это я – Женя! Можно к тебе?
И Семён Васильевич пошёл открывать.
- Ты перепугал нас всех! Там Ленка волнуется, оправдывался Женя, входя в мастерскую. – Ох! У тебя тут, словно у Левши!..

Друг, что-то говоря ещё, обогнул мольберт, чтобы увидеть картину. Увидел, покачнулся, его расширенные зрачки вопросительно успели взглянуть на Сёму, рукой он ухватился за его предплечье и побелевший сполз на пол.

К счастью, скорая приехала совсем быстро – почти мимо проезжали. Женя, беспомощный, бледный лежал на носилках в машине. Рядом был врач, и всё приговаривал: «Ничего-ничего, обойдётся! Вы просто переутомились.» Сёма, держа друга за руку, сокрушался тихонько: «Ах, я – медведь бестолковый!»


12.2014