Армянская интермедиада

24 апреля, Ереван, Армения

Город был тих и спокоен. Порой доносился детский смех и одиночные сигналы проезжающих автомобилей. Люди старались говорить мало, а если что-то и обсуждали, то негромко – не привлекая внимания. Молодой армянский студент Давид Миторян, обогнув площадь Франции, опустевшую от звуков, остановился у памятника Араму Хачатуряну и поздоровался. Нет, он не был безумен, разве что это легкое помешательство было от сильной любви к родине и настоящим героям, которые с детства вдохновляли его. Давид, невообразимо долго искавший работу и на днях бросивший эту, как он полагал, идиотскую затею, наконец решил всецело посвятить время себе и изучению чего-то действительно полезного для ума и души. Постояв пару минут, он продолжил шагать, переходя проспект Саят-Новы в сторону сквера имени Комитаса. Это было его излюбленное место, чтобы молча сидеть и собирать мысли в кучу, читать и иногда даже петь. Давиду нравилось наблюдать за реакцией прохожих, когда он резко затягивал нечто очень знакомое многим. Всегда находился хотя бы один, кто подпевал ему, и это означало, что еще жива память. «А это – самое главное», – думал он.
Вокруг застывшего образа величайшего гения расположились скамьи, одну из которых и выбрал для себя Давид. Присев, он посмотрел на опечаленное и усталое лицо увековеченного – отдыхающего Комитаса.
– Здравствуй и ты, Согомон-джан, – промолвил он, чем заставил улыбнуться сидящую на соседней лавочке старушку.
Весна уже полностью вступила в свои права, деньки становились все теплее, в сквере зеленела молодая трава, которая к маю обещала стать сочной. На деревьях колыхалась голодная до солнца листва. Все это навевало мысли о постоянной цикличности и начале новой жизни, особенно остро это ощущалось после буквально на днях наступившей Пасхи.
Сегодня был особый день, чтобы задуматься обо всем, что связано с жизнью и смертью. Ровно век прошел с тех пор, как изменилось тысячелетнее движение всех армян в мире. «Оно обрело глубочайший смысл и мотив», – твердил себе Давид. Он ждал, когда солнце начнет укрываться за окружающими Ереван вершинами и крышами домов, чтобы посетить одно особое место. То самое место, от чего так тихо стало в городе…

24 апреля, Стамбул, Турция
Над Босфором висели перьевые облака, а солнце медленно прохаживалось между ними. Стамбул в привычной для себя манере, с распростертыми объятьями, встречал весну, а с ней и туристов со всего мира, приехавших, дабы насладиться его тысячелетним шармом. Вторую жизнь этому городу подарили турки, наделив его чарующим обаянием Востока, в то же время сохранив и европейский характер. Стамбул не стал городом контрастов, напротив, он – символ гармонии, объединяющий, казалось бы, неслагаемое.
Меж двух храмов, действующим и памятным, в зеленеющем парке имени Султана Ахмеда встретились два ближайших друга и соратника – Озан и Онур. Оба учились на последнем курсе Стамбульского университета, на факультете политологии, и часто после утомительных занятий приходили сюда, чтобы порассуждать о прошлом и будущем любимой Турции. Этот парк был избран ими не случайно – именуя его Зеркалом истории, бурно обсуждая сотни тем, друзья часто глядели то на серо-лазурную мечеть Ахмедийе, то на бледно-румяную Святую Софию, которые застыли в лучах славы, словно вглядываясь друг в друга целую вечность.
В этот раз разговор затевался таинственный и болезненный, но оба понимали, что рано или поздно им, настоящим патриотам, нужно будет без тени страха перед собой расставить все точки над «и». За годы дружбы они научились отличать истинную храбрость от обычной дерзости, доверять друг другу и не испытывать нужды в оправданиях перед кем-либо.
Ни один из друзей не помнил, каким образом этот тревожный диалог обрел начало, как он уже подходил к своей кульминации. Онур, закуривая сигарету, бросал раздраженные взгляды на облака и пронизывающие их минареты:
– Знаешь, братец, мне все это надоело. Какая-то вечная игра в прятки, ну сколько можно? – Онур вопросительно посмотрел на собеседника.
Тот в ответ шмыгнул носом:
– Ты о чем? Только не говори, что мы кому-то что-то должны. Ты историю помнишь не хуже меня, война есть война, а время все расставило по своим местам. Каждый получил по заслугам, разве не так?
– Каждый? – Онур слегка повысил голос, но, оглянувшись по сторонам и увидев толпы гуляющих туристов, обуздал свой пыл и продолжил: – Озан, брат, ты прекрасно знаешь, кто я. За эту страну я готов отдать жизнь, потому что люблю ее, как родную мать. Но Турция не нуждается в горячих головах, это тебе не Аравия. Да, я устал – мне надоело каждый день слышать одно и то же: те – плохие, эти – хорошие. Политика – это пастушья собака, а мы – овцы. Знаю, что ты скажешь: есть принципы и наша идентичность. Только это здесь абсолютно ни при чем – я всегда останусь турком, даже на Марсе. Ты говоришь, что каждый получил по заслугам. Брат, ты не прав: мы оба знаем, что было убито очень много совершенно безобидных людей, верно? За какие такие грехи они свое получили?
После этой тирады Онур замолчал, позволив собеседнику парировать. Друзья давно привыкли к трудным разговорам и всегда достигали компромисса. В этом они видели возможность отточить свое ораторское мастерство и научиться подбирать нужные аргументы, выискивая слабые стороны оппонента. Так они учились, один за другим принимая вызов расколоть самую сложнейшую политическую задачу. В этот раз их ожидало испытание.
– Онур, остынь. Мы – политологи, давай рассуждать логически. Первое: под горячую руку попали абсолютно все, и каждый в равной степени понес ответственность за самое страшное преступление – саму войну. Она и есть злодеяние – слепая война. Любой, кто взял в руки оружие, понимает, что страдать от этого будут все.
В этот момент Онур стал размахивать руками и отрицательно качать головой, однако Озан указательным пальцем заставил друга молчать и продолжил:
– Второе: про горячие головы – согласен, мы ведь с тобой люди интеллигентные, но скажи, брат, в ком тогда нуждается Турция?
Туристы все прибывали, рядом послышалась немецкая речь. Все это навеяло Онуру воспоминания о недавней поездке в Германию. Загасив первую сигарету, он достал вторую и, закурив, снова стал разглядывать минареты Святой Софии. Через секунду дебаты продолжились:
– Я расскажу одну историю, тогда, надеюсь, многое прояснится. Сразу предупреждаю, речь пойдет даже не о признании каких-то международных терминов – мы к этому действительно не готовы и политически нам это не выгодно. Речь совсем о другом.
Снова пауза. Мимо проходил разносчик чая, и друзья решили побаловать себя горячим напитком. Озан тоже закурил и приготовился выслушать друга.
– Как ты знаешь, месяц назад я был в Мюнхене, ездил на конференцию, посвященную мировым геополитическим проблемам. После ее окончания мы с друзьями пошли в паб и там встретились с местными турками. Так вот, один уже нетрезвый немец, услышав турецкую речь, подошел ко мне и стал задавать всякие каверзные вопросы – о проблемах нашей миграции в Германию, о нашей истории и об армянах тоже.
– И ты, конечно же, напомнил ему, кто отстраивал Германию после войны... – вставил реплику Озан.
– Естественно. Но мы же выпили, сам понимаешь, поэтому мне и моим друзьям он стал казаться слишком навязчивым и пристрастным. Чем больше он говорил, тем сильнее я закипал от злости. В какой-то момент ему, видимо, показалось, что я стал грубить. Сделав замечание в стиле «не злоупотребляйте нашим гостеприимством», он намекнул на события начала XX века – мол, нам следует брать пример с них, а не прятаться сто лет. А все потому, что, как он полагал, только сильная нация, стиснув зубы и не пряча в страхе взгляд, может смело глядеть в прошлое и звонко протрубить: «Да, так было!». Тем самым она избавится от тяжкого бремени и сможет продолжить свой полет. В качестве идеала он, как ни странно, выбрал все ту же родную ему Германию, мужеству и величию которой завидуют сами же евреи.
– Видишь ли, брат, сильная нация еще должна быть способна прощать, – перебил собеседника Озан.
– Конечно. Но в тот момент я уже вышел из себя – не сдержался. Я ударил его, и завязалась драка. Всего не помню, но знаю, что приехала полиция и нас разняли. Пришлось заплатить немалый штраф, но местные ребята скинулись, считая это делом чести. Но знаешь, в самом конце я задался вопросом: почему я так поступил?
Онур наконец оторвался от созерцания облаков и тревожно глянул на собеседника. Озан же, напротив, спокойно протянул:
– Тебя, как патриота, этот разговор вывел из себя. Причина и следствие…
– Нет, брат. Я вдруг осознал, что мне попросту нечего ему ответить, – резко сказал Онур и вновь отвернулся, жадно глотнув остывающий чай.

24 апреля, Киев, Украина
По Бессарабской площади суетливо сновали люди, кто с телефоном руках, кто с газетой, что раздают возле входа в метро. Из окна кофейни за этим беспрерывным потоком рассеянно наблюдал армянин, допивающий свой крепкий кофе. Киевские яры ему роднее ереванских круч, а украинская мова – милозвучного «хаерену». Звали этого армянского хлопца Георгий, а напротив него расположился приятель – Беркер, уроженец славного Измира. Турецкий аспирант окончил университет имени Тараса Шевченко и решил задержаться в Киеве, дабы освоить науку поглубже. Оба смотрели в окно, стыдясь взглянуть друг другу в глаза.
Познакомились представители разных миров в коридорах все того же университета и сразу нашли общий язык. Их сблизило отождествление себя с Востоком и какая-то необъяснимая схожесть во взглядах на жизнь. Обсуждения щепетильных тем два странных товарища избегали, наслаждаясь взаимопониманием и совпадением вкусов. Больше всего их объединяла музыка, лишенная оценок или не испачканная ими, чистая, как вода, что способна спасать от жажды любого. Так и пили из одного колодца, восторгаясь звуками и обмениваясь впечатлениями, а все вокруг удивлялись этому диковинному союзу. Посылая всех к черту, друзей-сквернословов и язвительных родственников, Георгий и Беркер продолжали общий путь, молясь при этом разным богам и воспевая непохожие гимны.
Всему свое время, и настал час испытания их безмятежных отношений на прочность. Между ними, пронзая уютный столик у окна, выросла несокрушимая стена, способная устоять под мощными ударами аргументов и доводов, мольбы и уговоров. Этой стене уже сотня лет.
Георгий уже устал излагать свое видение, а Беркер – слушать и противостоять. Оба замолчали и стали глядеть на улицу. Каждый стремился примириться, но не ведал, как это сделать. Теплота дружбы еще согревала их сердца, но в головах уже поселилась стужа принципов и многолетних стереотипов. Вот оно – истинное смятение, когда некая сила, именуемая зовом предков или кипением крови, ведет отчаянное сражение со здравым смыслом. Сидит перед тобою друг, которого ты обязан ненавидеть, ибо так сказано, ибо так должно быть. Но сложно даже сыграть эту ненависть.
– Ты не можешь даже почтить моих близких? – Георгий резко повернулся, его покрасневшие от слез глаза излучали абсолютное непонимание и резкую неприязнь к несправедливости. – Невинные, безобидные, ни за что убитые…
Его губы задрожали. Вытирая лицо, он вновь отвернулся к окну. Беркер, грустно опустив голову, произнес:
– Как же все это неправильно.
А сам задумался: «Действительно, почему я не могу почтить память жертв. Не важно каких, попросту убитых… людей. Почему я не могу?». Он вспоминал жуткие фотографии и кадры кинохроники, которыми делился с ним Георгий. Измученные люди, женщины с детьми, и все – мертвы. Турок замотал головой и стал причитать: «Я не хочу, нет. Я ни в чем не виноват, это не моя ответственность, нет...».
– Так освободись же ты наконец! – стукнул кулаком по столу Георгий.
На сей раз его взор излучал решимость и искренний гнев. Уже сухие глаза – казалось, в них отражается весь спектр красок нанесенного оскорбления. Он готов убить, он готов умереть. Беркер сухо произнес, отворачиваясь от резкого взгляда собеседника:
– Пусть меня попросит об этом турок.
Они вновь замолчали, стараясь не проронить ни слова.

24 апреля, Ереван, Армения
Первые звонки Давиду стали поступать от его родственников из Гюмри, они передали просьбу троюродных братьев из Лос-Анджелеса – отнести лампаду в то самое особое место, подписав ее их именами и названием города. Потом с такой же просьбой к нему обратился родной дядя из Москвы, а за ним и сестра бабушки из Парижа. Телефон не умолкал, а Давид выслушивал всех и соглашался. Как можно отказать родственникам, тем более что они пробиваются к нему из такой дали? А какова просьба в сей значимый день? Нет, он не имел морального права отказать им всем, хоть и понимал, что задача усложняется и становится практически невыполнимой.
Покинув сквер имени Комитаса, Давид отправился в церковную лавку, что по совместительству исполняла роль магазина сувениров. В Ереване везде так – если уж продавать, то как можно больше и разнообразнее. Денег практически не осталось. В руке Давид крепко сжимал одну купюру невысокого достоинства, которой хватило бы на пару поминальных лампадок и на билет до Цицернакаберда. «Солнце заходит, пора собираться», – говорил себе Давид, отворяя дверь в магазин.
Торговец приподнял брови и пристально взглянул на гостя. Поздоровавшись, Давид стал методично перечислять просьбы своих дальних и близких родственников, намекая на скудость средств и необходимость во что бы то ни стало совершить необходимый ритуал. «Это дело чести!» – попытался он пробудить в торговце патриотические чувства, но тщетно. Повидавший виды владелец сувенирной лавки заявил студенту, что не верит в его рассказы о заграничных родственниках, иначе у него была бы необходимая сумма. «Что же они тебя просят и при этом не помогают, дружище?» – ухмылялся он. Из кармана потрепанных брюк донесся звонок, поэтому Давид не успел достойно ответить невеже. Он не скрывал усталости и смущения, глядя на моргающий телефон, ведь сейчас опять предстоит взять на себя некие ритуальные обязательства, а возможности для их исполнения иссякли. Торговец навострил уши, звонок был из Киева.

24 апреля, Стамбул, Турция
Сложно описать шок, который переживал Озан в эти самые минуты. Только что его ближайший друг, за годы ставший родным братом, посмел усомниться в чем-то непререкаемом и неприступном.
– Ну, брат, ты перегибаешь. То есть как это – нечего ответить? Что говорил наш великий отец Ататюрк? Тем бы и ответил ему, – размахивая указательным пальцем, причитал Озан.
Онур лишь улыбался ему в ответ, а вскоре и сам взял слово, чувствуя, что собеседник начал нервничать.
– Программная речь 1919-го – все верно, ну и что? Чем это мешает мне, турку, с девизом отца Ататюрка почтить любых жертв вне зависимости от виновных. Что я этим признаю, кому я сделаю плохо, если поставлю поминальную лампаду, например? – Онур допил чай и снова полез за сигаретой. – Ататюрк говорил то, что нужно было сказать. Когда у тебя за спиной стоит Иттихат, которого ты казнишь через пару лет, ты осторожен в словах. Когда страна меняется с каждым часом до неузнаваемости, в экономике бушует гиперинфляция, за окном враг точит кинжал, чтобы воткнуть его тебе в спину, а твой народ, измученный войной, страдает от голода – ты будешь сдержан, твои решения будут взвешенными.
– Ты про репарации что ли? – нахмурив брови и облокотившись на спинку скамьи, перебил его Озан.
– Не будь таким однобоким, смотри шире, брат. Ататюрк – величайший политик из тех, которых когда-либо видел наш мир. Он – турецкий Макиавелли, если хочешь знать. Наш великий отец говорил и делал так, как было нужно, особенно в такое смутное время. Я считаю, что решение некоторых проблем он оставил нам – будущим поколениям, потому что тогда это было второстепенным.
– Да как ты смеешь судить о том, что он оставил, а что нет? – Озан еле сдерживался, его лицо побагровело, а ладони задрожали от гнева.
Прохожие стали оборачиваться в сторону скамьи, на которой стремилась к финалу, возможно, самая сложная и горячая дискуссия современной турецкой молодежи. Онур резко отшвырнул недокуренную сигарету и схватил Озана за лицо обеими руками, приблизившись так, что, казалось, еще немного – и их носы столкнутся. Все для того, чтобы перейти на шепот, который будет громче оглушительного рева, яснее самой банальной истины. Озан не остался в долгу и тоже вцепился в руки собеседника. Друзья напряженно глядели друг другу в глаза. Онур внятно и твердо стал шептать:
– Да потому, что он сделал меня таким – свободным в помыслах, усидчивым в поиске. Он сделал меня таким – образованным, способным мыслить и анализировать. Как ты не понимаешь? Если бы не он, сидели бы мы сейчас с тобой на холодном полу и пили кофе, пачкая наши и без того грязные бороды! А благодаря ему мы можем сидеть на скамье, в костюмах, побритые, и рассуждать о политике.
Онур продолжал вглядываться в расширившиеся до предела зрачки оппонента, чувствуя, как слабеет его хватка.
– Как ты не понимаешь? Разве он учил нас быть такими жестокими? Разве он сам не признавал ошибок прошлого? Не благодаря ли их признанию он построил новую Турцию, которую мы с тобой любим? Отвечай мне! – стал он трясти голову Озана, перестав лишь после одобрительного кивка.
– Так скажи теперь мне, слепоглухой ты патриот: разве не есть высшее проявление благородства и силы духа – помолиться у могилы поверженного врага? А не есть ли еще большее его проявление – сделать то же самое у могилы его ни в чем не повинной семьи? Не все ли равно, как убиты они: выброшены из окон родного дома, истерзаны, как скот, задушены, утоплены… Не все ли равно, брат?
Одинокая слеза промчалась вниз по щеке Озана, оставляя взгляд ясным, но выдавая смуту в его голове. Онур убрал руки от лица друга и продолжил:
– Я считаю себя истинным патриотом Турции, потому что мои руки лишены кандалов прошлого, а моя голова не подчинена стереотипам. Я – турок, я свободный и счастливый. И сейчас я завершу этот разговор так, как подобает, – с этими словами он вытащил мобильный телефон и стал нервно набирать международный номер.
Озан сидел молча, глядя на взъерошенную голову Онура и пытаясь осознать, что сейчас произошло. Та единственная слеза, что имела неосторожность пролиться и давно испарилась, стала большой неожиданностью для него самого. Быть может, на это повлияла его буйная фантазия, выдававшая ему жуткие картины убийств, когда собеседник перечислял все их виды. Возможно, это была слеза радости от того, что столь близкий человек полностью открылся в таких знакомых ему взглядах, которые он сам стыдился раскрыть, словно ответ на такую искренность, как высшую степень доверия, которого он удостоился. Очень может быть, что та самая одинокая слеза – крик его совести, которая томится под семью замками в чулане подсознания. А еще вероятно, что это результат необъяснимого страха, который возник при такой грубой линии дебатов, которую избрал Онур. В любом случае, никто и никогда не узнает наверняка, что это было, ведь сам Озан не мог понять этого, продолжая молча смотреть, как его друг слушает длинные гудки в телефонной трубке.
– Беркер? Здравствуй, брат. У нас с Озаном есть к тебе одна очень необычная просьба. Помнишь, ты рассказывал нам о своем друге-армянине? Как его зовут? – наконец заговорил Онур.

24 апреля, Ереван, Армения
Солнце уже скрылось за вершинами окружающих Ереван холмов и скал, но его лучи еще пронизывали небеса теплыми тонами. К величественному монументу – Цицернакаберт, месту преклонения голов и колен миллионов сочувствующих, сострадающих и знающих, что такое истинная трагедия и скорбь, медленно шли Давид Миторян и его новый друг – владелец сувенирной лавки. Узнав, что два каких-то молодых турка из Стамбула попросили поставить лампаду в этом сакральном месте, старик решил участвовать в этом мероприятии лично.
Молодой армянский студент толкал впереди себя повозку, на которой мерцали полтора десятка лампадок. Все они были подписаны именами людей и названиями городов, откуда стремилась их воля: Париж, Лос-Анджелес, Киев, Москва, Буэнос-Айрес, Берлин, Барселона, Рим, Бейрут, Иерусалим, Дамаск… Но была среди них одна особая, самая крупная и самая красивая. Самая дорогая лампада, которую торговец приберегал для особого клиента, весила несколько килограммов и была украшена золотыми вставками в виде трубивших серафимов. Она была подписана так: «Стамбул, свободные Озан, Онур и Беркер».
Устанавливая ее отдельно, ближе всех к вечно полыхающему огню, дабы все могли рассмотреть, Давид не скрывал своего удивления, впрочем, как и многие стоящие подле него. Звуками листвы шепот толпы пронесся вдоль всего мемориала, отражаясь эхом от сереющих глыб вокруг костра. Все смотрели на единственную лампаду, которая словно пыталась мерцать в унисон с костром главным, а издали эти старания поддерживал Арарат, освободившийся от дневного тумана, открытый взорам под лучами закатного солнца…

25 апреля, Ереван, Армения
Для Давида начинался новый день, не такой, как вчера, но схожий с остальными в году. В кармане его брюк томилась все та же единственная некрупная купюра. Выпив чашечку черной, как абсолютная тьма, робусты, он отправился в банк. В животе урчало от голода, а кожа испытывала дискомфорт от изношенной одежды.
Ереван оживал, вдоль улиц теснились такси, пестрели яркие вывески кафе, дети спешили в школу, а взрослые метались из стороны в сторону, не зная куда себя деть, – обычный день для столицы Армении. Давид прошел пешком два квартала, обдумывая диалог о кредите со служащим банка, который был предметом его обожания.
Автоматические двери отворились, впуская безработного в будничную рутину и изгоняя всякие мысли о высоком – здесь говорят только о насущном.
– Давид, здравствуйте. Чем могу помочь? Вы хотели бы снять деньги? – трепетала менеджер, положив перед собой помятый паспорт студента и глядя в монитор компьютера.
– Что, простите? Это шутка? Я здесь по поводу переноса сроков выплаты кредита, – ответил Давид.
– Кредит уже погашен. На ваше имя вчера поступили деньги, и банк принял решение погасить вашу задолженность. Простите, но у вас уже пошла пеня со вчерашнего дня, поэтому я решила, скажем так, спасти вас от дополнительных процентов. Вы не против? – подмигнула менеджер.
– Подождите, я ничего не понимаю. Какие деньги? Откуда?
– Сумма внушительная, пришлось открыть временный депозитный счет. 15 тысяч американских долларов, отправители… – девушка стала методично перечислять добродетелей, а в памяти Давида одна за другой всплывали мерцающие лампадки…