“… Издревле, от высот сказано, “если хочешь стать новым человеком, вздохни о Неречённом. Во вздохе едином перенесись в края беспредельности”. …Во вздохе едином о Неречённом обновляется сознание. И там, где казался недосягаемый, непроходимый утёс, там неожиданно открываются зовущие дали. Но всё это должно быть добровольно. В этом понятии заключен закон величайший… Какой же светлый вздох о Неречённом может производить необъяснимое относительными формулами? Какой же перенос сознания в Неречённое сможет обратить материю в дух или, вернее сказать, одну степень состояния в другую. Где-то уже кончится воля, где-то погаснет желание, где-то не найдет слова приказ, и там обновит всё единый вздох о Нереченном… Читаются книжные слова о самом великом. Прекрасны эти слова, но там, где Слово, там самые лучшие слова требуют ещё чего-то, ещё большего – Неречённого…”
Н. Рерих
Глава I
1
Маленькая убогая деревушка, затерянная где-то на небольшом каменистом плоскогорье Тибета, с давних пор прижилась в этих поднебесных высях. Десятка два лачуг, сложенных из грубого неотёсанного камня, жались друг к другу, роднясь общими стенами. Встречая на своём пути горную гряду, сюда не заглядывали пронизывающие холодные ветры. Воздух в этих местах был не так тяжёл, как в низинах, где обитали олени, панды и вездесущие обезьяны, и не так редок, как на больших высотах, где встреча с козерогом, медведем и снежным барсом не предвещала ничего хорошего. Здесь, на травяных равнинах паслись дикие яки, газели, свивали гнезда черношеие журавли, влачили обывательскую жизнь сурки.
И люди приспособились жить на этой земле. Давным-давно пришли сюда предки их предков, да и остались навсегда. Когда это было, теперь даже старики не помнили. Лишь ремёсла, которым научили их пращуры, остались с ними навсегда. Из ячьих шкур делали люди одежду, возделывали скудную землю, взращивали на ней семена и верили в старинное сказание, что в те давние времена, когда океан Тетис уступил место земле, сюда по серебряной нити спустился с Небес первый царь Тибета – прародитель пёба .
Все в деревушке знали друг друга. Жили дружно. А как же иначе?! Коли беда, то одна на всех. И поплачут вместе и успокоят и помогут. А уж веселье случится, то словно небо над головой – безбрежное, чистое.
Совсем недавно отзвенел в деревне Шотон . Не один день лились над деревней в вольном воздухе любимые мелодии, и ноги отплясывали без устали задористые танцы предков. Долго будут помнить сельчане, как всей деревней ходили к отшельнику, как ставили кислое молоко перед входом в его пещеру, как сдабривали подношение песнями да танцами. Отзвенел праздник, и вновь погрузилась деревня в думы о завтрашнем дне. Так и жили они изо дня в день, из года в год, из века в век.
2
Каждую ночь, вот уже много ночей подряд, ему снился один и тот же сон. То была неведомая земля, совсем непохожая на землю его предков, на которой ему довелось родиться несколько лет назад, и на которой он сейчас жил. На той, призрачной земле его снов, не было ни привычных для него гор с заснеженными вершинами, ни озер в каменистых ущельях скал, ни рождающихся над горами смертоносных ветров, каждый год уносящих жизни его соплеменников. Каждый раз она, та земля, представала взору бескрайней степной равниной, где далеко-далеко земля и небо, подводя черту постижимости горизонта, сходились вместе. Что было за той чертой, он не ведал, но видел, что там рождалось солнце. Большое, оранжевое, оно восходило на небосвод, освещая своими горячими лучами город. В его стране солнце грело землю не так жарко. В его стране, в его родном Тибете не было таких диковинных городов. Тот, неведомый город его снов стоял на берегу большой реки, широкой и полноводной. Его окружала низкая каменная стена. Каждую ночь он словно ходил по улицам этого города, где люди жили совсем не так, как в его родной тибетской деревне. Бедняки в том городе рыли себе жилища в земле. Те, что чуть богаче, возводили лачуги, обмазывая их землей. Но, там же, он видел и богатые шатры, и словно парящие в небе золотые купола диковинной красоты каменных дворцов.
Всё в том городе было странным и незнакомым, и всякий раз, когда он пробуждался от сна, неведомая сила влекла его туда. Всякий раз он чувствовал, что настоящий его дом там, на той далекой земле. Это чувство не исчезало. Напротив, со временем оно только крепло, перерастая в уверенность. Позднее уверенность сменилась решимостью и одержимостью во что бы то ни стало дойти до той земли. Он нисколько не сомневался, что его земля в той стороне, где за священный Кайлас уходит закатное солнце.
Он пытался было рассказать отцу о своем, настойчиво повторяющемся сне, но отец никак не воспринял его душевных волнений. Отец и мать были слишком заняты своими делами, чтобы обращать внимание на его мысли. На Тибете дети взрослеют рано, но родители всё ещё считали его ребенком. От матери не ускользал ни единый его шаг, особенно после того, как год назад горный камнепад навсегда оставил в своих объятьях его старшего брата.
В тот злополучный день отец с братом отправились высоко в горы в ущелье Мрака. Этот узкий каменный мешок назвали так потому, что сюда никогда не проникало солнце, здесь не приживались ни растения, ни звери. Лишь леденящий жилы холод дышал на приходящих сюда и, звонким многоголосьем быстрых вод встречала здесь путников горная речка. Именно к ней и шли путники. На своём каменистом берегу река хранила особый сорт глины, который нужен был отцу для того, чтобы делать особенную посуду для праздников, семейных торжеств и подношений отшельникам. Он был единственным гончаром в деревне, и спрос на такую посуду имелся всегда. Потому и хотел отец умение своё передать старшему сыну. «А умение тогда придёт, - считал гончар, - когда с самых первых шагов постигнет человек все тонкости ремесла, когда поймёт, что глина, из которой сваяет он горшки да миски – живая, со своей душой». Когда камнепад обрушился на дно ущелья, старший сын гончара выбирал из каменистого берега драгоценную глину. Отец не успел опомниться, как тяжёлый поток обрушился на сына.
А младший, который остался теперь утехой родителям, наперекор всему, который раз, влекомый зовом сердца, покидал родительский кров. И всякий раз мать поднимала на поиски всю деревню, чтобы общими усилиями возвратить беглеца назад.
…Сегодня он проснулся очень рано. Вернее, в эту ночь он не спал вовсе, а лишь дождался, пока в хижине смолкнут суетливые шаги матери и, заглушая её сонное посапывание, наполнит ночную тишину размеренный храп отца.
Сборы были недолги. Едва дыша, чтобы не разбудить домочадцев, он оделся по-дорожному. Поверх штанов и куртки накинул чубу , подпоясался, не забыв положить за пазуху чашку для еды. Привязав на спину запас пищи и священную книгу, осторожно отворил дверь и вышел из дома.
Холодный, ещё ночной воздух бодрил тело. Бескрайнее небо раскрылось над ним огромным куполом, на котором яркие голубые звезды игриво перемигивались друг с другом, затеяв лишь им ведомую игру.
Безлунье прятало от него тропу. Тени, и те растворились во тьме, делая привычную дорогу неузнаваемой. Но он шёл вперед. Всюду за большими валунами то тут, то там, мерещились странные образы. Словно ожившие, они старались вселить в него ощущение опасности, но он знал – самая большая опасность на всех дорогах – страх. В его стране каждый ведал древнюю мудрость: “Не бойся, потому что нечего бояться, кроме самого страха”.
Но всё же он боялся. Боялся, что едва забрезжит рассвет, и его уход опять заметят. Боялся, что его найдут, и снова заставят вернуться назад. А его дом там за горами, на далекой незнакомой земле, где течет большая река. Туда, где его настоящий дом, во что бы то ни стало, он обязательно должен дойти. Должен…
3
Капризная большая туча зацепилась за вершину горы и никак не хотела покидать своего пристанища. Она висела над деревней низко-низко, скрывая туманом плотно прижавшиеся друг к другу жилища селян. Лучше бы пролилась холодным дождем, рассыпалась ледяным градом, отполыхала ослепительной молнией, отгремела оглушающим громом, чем вот так безразлично висеть все утро в ленивом бездействии. Под ногами камня не видно, не то, что тропы горной. Однако с раннего утра в деревне переполох. У гончара Юлгая опять пропал младший сын Марфата. Вечером был, а утром, глядь, нет его. Мать с ног сбилась. Хоть не внове для неё внезапные исчезновения сына, но всякий раз, как спохватывалась она о пропаже Марфаты, на душе становилось всё неспокойней. Не первый раз поднимает она на поиски всю деревню. Спасибо соседям, никто ни разу не отказал им с Юлгаем в помощи.
А началось всё год назад, когда под обвалом погиб их старший сын. Да, видно, беда не приходит одна. Младший Марфата вдруг стал твердить о каком-то доме, в который он должен уйти. Родители ещё от горя не оправились. Где уж тут обращать внимание на детские фантазии сына. Сколько их в каждой ребячьей голове. Вот и Марфата поговорил, потвердил, да и замолчал. А через некоторое время пропал. Тогда впервые вся деревня вышла на его поиски. С ног сбились. Все горные тропы прошли, во все доступные ущелья заглянули. Нашли-таки. Водворили беглеца восвояси. Вернули, а он все одно твердит: “Уйду”. С тех пор Марфата всё чаще стал тайком уходить из дома. Мать покоя лишилась. За каждым шагом сына стала следить, ночами сон потеряла, да и перед соседями совестно, что сын из дома бежит, словно чужой. Сельчанам тоже покоя нет, всякий раз всей деревней ищут упрямого беглеца.
Хоть и туманно с утра, так, что собственного носа не видно, но все с рассвета на ногах. Разбрелись по узким горным тропам. У пёба особое чутьё. Пёба с закрытыми глазами в кромешной тьме, в густом молоке осеннего тумана пройдет там, где иной и думать о том побоится. Время от времени перекликаются, пересвистываются. Эхо в горах далеко разносит голоса. Вот и тучу спугнули. Наконец-то снялась беременная дождем странница с остроконечного прикола и, полная, медленно, ленно, дабы не расплескать холодную влагу, поплыла прочь. А людям только того и надо. Ищут сына гончара Юлгая в каждой расщелине, за каждым валуном. Нет нигде мальчугана. Ноет сердце материнское: сколько опасностей в горах, сколько зверя всякого, и на горных тропах, и в небе. Коли гриф нацелит свой зоркий взор на хрупкую детскую фигурку, одиноко бредущую в диких горах, острые цепкие когти его тотчас оторвут от земли добычу, а мощный горбоносый клюв начнет единоличную трапезу хищной птицы. А если встретится на пути барс?! Ох!.. Страшно и подумать…
Не впервой искать селянам беглеца. Да только всякий раз несносный мальчишка иные тропы выбирает. Юлгай с женой сегодня держатся вместе. Очень уж трудная у них тропа, узкая-узкая. По одну руку – гора, по другую – бездна. Шаг… Из-под ноги Юлгая выскользнул и устремился в пропасть камень. Он увлек за собой другой, третий… Один за другим. Всё сильнее, всё громче… То ли гриф взлетел, то ли эхо потревожило скалу. Ожила скала, щедро посылая на людей лавину камней. Женщина вздрогнула. Их тропа – самое узкое и камнепадное место. Даже старожилы отказывались ходить тут, выбирая иные тропы.
Люди, беспомощно прижавшись к холодной каменной глыбе, стараясь не смотреть вниз, боялись пошевелиться. Еще несколько коротких шагов, и они окажутся на твердом плоскогорье. Но эти несколько шагов ещё надо преодолеть. Здесь коварная тропа резко уходила вверх, а взгляд невольно устремлялся вниз, в головокружительную бездну, которая, сделай путники хотя бы одно неловкое движение, словно арканом тянула в своё лоно слабые человеческие тела. Юлгай сделал шаг. Камни вновь градом посыпались вниз. Вдруг, возле большого валуна, некогда упавшего сюда, на плоскогорье с поднебесных горных вершин, он увидел что-то темное. Почудилось разве? Шаг… Да нет, не обознался, что-то лежит. Забыв об опасности, Юлгай с женой в миг перебрались на каменистую плоскогорную поляну. Около мокрого, выщербленного валуна, завернувшись в отцовскую чубу, спал Марфата. Он спал крепким безмятежным сном, каким может спать лишь ребенок на первом десятке своей земной жизни. Его не волновали ни грифы, ни камнепады, ни беспокойство родителей. Юлгай взял Марфату на руки. Мальчик открыл глаза и непонимающе посмотрел на отца.
Родители облегченно вздохнули. Юлгай трижды громко свистнул. Гулким эхом разлился свист гончара Юлгая, затекая в каждое ущелье, под каждый камень. Юлгай прислушался. Марфата окончательно оправился ото сна и теперь с сожалением смотрел на отца. Его снова нашли! Ну, как же он мог уснуть?! Теперь родители опять приведут его в деревню, а он так не хочет возвращаться в это бесполезное для него место.
До слуха Марфаты донёсся свист, потом ещё и ещё. Длинный посвист сменялся коротким, переходя вновь в длинный. Он доносился с разных сторон. Это отвечали на свист Юлгая те, кто вместе с ним искал Марфату. Язык свиста известен был пёба давно. Они использовали его всегда, когда нужно было переговариваться друг с другом, преодолевая большие расстояния. Язык работал безукоризненно. Теперь все знали – беглец нашёлся. Пора возвращаться в деревню.
Марфата был удручен и всю дорогу громко сопел, держа отца за руку. Юлгай, непомерно крепко сжимая руку сына, не отпускал его от себя ни на шаг. Юлгай думал, и его решение, зародившееся ни сегодня и не вдруг, сейчас становилось тверже камня. Он пообещал сам себе, что больше не допустит побегов Марфаты.
4
Весь обратный путь родители не проронили ни слова, хотя мысли в их головах камнепадом сыпались в бездну безысходности, вдребезги разбиваясь о твердое упрямство сына. Мать время от времени лишь тяжело вздыхала. Однако Марфата не замечал её вздохов. Он, хоть и сетовал на то, что его побег в очередной раз провалился, всё же не унывал. Когда переходили горную речку, кипящую на небольших каменистых порогах, Марфата загляделся на играющую в воде рыбу. Марфата остановился бы и погладил выступающие из воды рыбьи спинки, если бы отец не держал его так крепко за руку.
Он не отпустил ладонь сына и тогда, когда они вошли в дом. Сквозь отворённую дверь, разрезав скудное пространство, на земляной пол их небогатой лачуги пролился луч солнечного света. Неестественно озираясь, словно вкопанный, Юлгай застыл посреди жилища. Он словно пришел сюда впервые, словно не знал, зачем оказался здесь. Марфата непонимающе смотрел на отца снизу вверх. Постояв в такой нерешительности еще немного, рассеянно блуждая взором по стенам дома, Юлгай велел жене собрать вещи мальчика. Она вскинула на мужа глаза и тяжело вздохнула. Она не знала, что затеял муж, но согласна была на всё, лишь бы уберечь сына от беды.
Как только мешок с пожитками Марфаты был собран, Юлгай, увлекая за собой Марфату, вышел на улицу. После благополучных поисков деревня отдыхала, но в ней было неестественно тихо, словно вся она погрузилась в глубокие раздумья, заставляя умолкнуть и птицу в воздухе, и яка в стойле и ветер в небесах. Марфата плелся за отцом, понурив голову. Теперь он понял: что-то неладное задумал отец. Ни Юлгай, ни Марфата не замечали устремленных на них взглядов сельчан, не слышали за спиной сочувственных вздохов.
Вышли за деревню. Привыкший к узким каменистым тропам Тибета, Юлгай шел быстро, так что Марфата едва поспевал за ним. Он никак не мог понять, куда же вел его отец. Шли долго. Широкая тропа то истончалась, то пряталась в зарослях колючего кустарника, выныривая к солнцу, прямо перед головокружительной бездной, то исчезала вовсе. Тропа вилась все время вверх, уводя путников всё дальше от мирской суеты. Наконец, они вышли на большую плоскогорную поляну, до поры скрытую от посторонних глаз замысловатым ландшафтом. Их взору предстали массивные ворота, обрамляющие проход сквозь добротную каменную стену.
Юлгай постучал. Ждать пришлось долго, пока за воротами послышались еле уловимые шаги. В прорези маленького, распахнувшегося, словно открывшийся глаз, окна калитки показалась бритая голова. Голова вопрошающе глядела на путников.
-Мы хотим поговорить с ламой Чинробнобо, - Юлгай сбивчиво объяснил голове цель своего визита. Окно захлопнулось также неожиданно, как и отворилось, оставляя путников в долгом томительном ожидании, наедине с неведением. Неведение можно было расценить двояко: либо просящим надлежало терпеливо ждать, либо лама Чинробнобо отказывал им в аудиенции. Однако Юлгай был настроен решительно. Он почти уже занес руку, чтобы постучать снова, как калитка отворилась, и взору путников предстал молодой бритоголовый юноша в широком монашеском одеянии.
-Лама Чинробнобо ждет вас. Следуйте за мной, - негромко произнес он, приглашая Юлгая с Марфатой войти вглубь монастыря. То ли ветер подул, то ли юноша не рассчитал усилие, калитка, впустившая путников в монастырские владения, с шумом захлопнулась. Марфата вздрогнул. Ему представилось, что он оказался в неведомом замкнутом мире, откуда не было выхода. Он снова вспомнил о доме. Нет, не о своей деревенской лачуге, а о том далеком доме, куда так стремилась его душа. На сердце сделалось тоскливо и неуютно.
Миновали двор. Небольшая арка в каменной скальной стене вела в жилище монахов. Юноша повел их по узкому, нескончаемо длинному коридору, который заканчивался небольшой приземистой дверью.
Лама Чинробнобо ждал их. Он сидел на земляном полу, на плетеной из травы циновке, скрестив под собой ноги. Его взгляд, его движения выражали лишь спокойствие. Свет зажженного светильника создавал на каменных стенах замысловатые блики, оставляя право за сознанием наделять их одушевленностью образов.
Юлгай при виде настоящего ламы заметно разволновался. Он то и дело теребил в руке дорожный мешок Марфаты, крепко сжимая другой рукой маленькую ладонь сына. Подробно он рассказал Чинробнобо обо всём, что привело его в эти уединенные от мирской жизни места, о том, как погиб его старший сын, как младший стал уходить из дома. Гончар доверил ламе свои опасения, что всё это может закончиться весьма печально, и он, Юлгай, не видит иного выхода, как отдать сына на воспитание в монастырь.
Лама выслушал до конца взволнованный рассказ гончара. Его лицо не выражало ничего, кроме невозмутимого спокойствия. Напрасно Юлгай силился прочитать на нем ответ на свою просьбу. Молчание затягивалось, гнётом ложась на сердце Юлгая. Ощущение подавленности усугубляло крохотное пространство кельи. Рассчитанное на проживание в этих грубо отёсанных стенах одного монаха, оно позволяло двоим вошедшим лишь ютиться у входа. Низкий каменный потолок, довлея над людьми своей массивностью, казалось, опускался всё ниже и ниже. От этого хотелось ссутулиться и пригнуться к земле. Здесь на Юлгая давило всё: и полумрак, и стены, и молчание ламы.
-Я возьму твоего сына, - наконец произнес Чинробнобо. Невозмутимость, исходящая от него, казалось, заполнила всё пространство кельи, окутывая своей невесомостью Юлгая, но не Марфату. Намерение отца оставить его в монастыре больно кольнуло сердце. Он не хотел оставаться здесь, в этих стенах среди молчаливых монахов. Он не хотел становиться похожим на них в их бессмысленном отшельничестве от мира. Всё, что ему было нужно – это найти тот далекий дом, который ночь от ночи виделся ему во снах. А его хотели запереть здесь, с незнакомыми ему людьми. В глазах Марфаты выступили слезы. Он постарался высвободить из крепкой отцовской руки свою ладонь. Впервые за несколько часов утомительного пути ему это удалось.
-Подойди ко мне, Марфата, - так же монотонно спокойно произнес Чинробнобо, - пусть твой отец возвращается домой, а ты пока останешься здесь. Нам есть о чем поговорить. Я вижу, тебя привели сюда по принуждению, но, может быть, после нашей беседы ты изменишь свое отношение к происходящему, и к тебе придет желание остаться здесь. Если же ты не захочешь этого, неволить не стану. Через десять дней отец придет за тобой.
Марфата испуганно переводил взгляд то на отца, то на ламу, то на горящий светильник, то на закрытую дверь.
-Если тебе не понравится здесь, - Чинробнобо словно не замечал замешательства Марфаты, - ты уйдешь. Невольников в этих стенах нет.
Не смотря на то, что в монастырь его привел отец, Марфата всё же ждал от него поддержки. Он снова обернулся в сторону Юлгая, но в келье того уже не было.
Марфата остался наедине с сидящим перед ним ламой. Эта темная, вырубленная в скале келья, это дрожащее пламя догорающего светильника, этот облаченный в необычную для Марфаты одежду невозмутимый монах - все настораживало и пугало мальчишку. Ему захотелось быстрее уйти отсюда. Душное замкнутое пространство кельи, запах ячьего жира, его собственная непомерно большая тень, тень ламы, вдруг ожившие на стенах, давили на него непосильным грузом.
Их беседа затянулась. Но чем дольше они разговаривали, тем стремительнее покидало мальчика ощущение подавленности. Странно, но то, что Марфата не мог рассказать родителям, с которыми прожил всю свою долгую пятилетнюю жизнь, он без опасения доверил ламе Чинробнобо. С удивительной легкостью лама Чинробнобо проникал в самые сокровенные мысли Марфаты, и мальчугану казалось, что монах видел его насквозь. Он не стал смеяться над ним. Напротив, он проявил такое внимание, такой интерес, такую чуткость, каких Марфата не ожидал от постороннего человека. Теперь лама Чинробнобо не казался Марфате бесчувственным и безучастным ко всему монахом. Напротив, он смотрел на Марфату с теплотой и пониманием. Появившийся в глазах монаха блеск, непонятный Марфате, скрывал от него самоотверженную решимость помочь мальчику, словно за этим скрывалось что-то большее, глубоко личное, сокровенное. От невозмутимого бездействия ламы не осталось и следа. Невысокий, круглолицый, с гладко выбритой головой, он подошел к Марфате и обнял его за плечи:
-Мальчик мой. То, что ты рассказал мне, заслуживает серьезного внимания. Я не только не в праве отказать тебе в помощи, я обязан решить с тобой эту сложную задачу. Но пока мы оба в самом начале пути. Нам вместе предстоит многое обдумать, многое понять, прежде чем мы увидим главное – ту цель, возможно, начертанную тебе свыше, ради которой ты стремишься в дальние страны. Видишь, я говорю “мы”. Это значит, что я помогу тебе достичь всего, что ты хочешь, но для этого ты должен остаться здесь. Через десять дней твой отец придет за тобой, и тогда ты дашь нам ответ: вернешься назад в деревню к родителям, или вместе со мной в этих стенах будешь шаг за шагом продвигаться к цели.
Теперь Марфата доверчиво смотрел ламе в глаза. Здесь, в незнакомом ему монастыре, лама Чинробнобо говорил с ним на равных, словно видел перед собой не ребенка, а взрослого человека. С каждым словом, с каждой высказанной ламой мыслью Марфата всё больше и больше доверялся этому человеку.
Монастырь, в который привёл Марфату отец, расположился у подножья скалы. Позаимствовав у небольшой плоскогорной поляны часть земли, монахи отгородились от мирской суеты каменной стеной. В монастырском дворе текла совсем иная жизнь, словно и ветры сюда не проникали, и мысли не касались проблем о хлебе насущном. Скала, к которой примыкал двор, была изрезана проходами – коридорами, в глубине которых в маленьких скальных кельях жили монахи. Монастырь был небольшой. Вместе с ламой здесь жили не более десяти монахов, несколько мальчиков, отданных сюда на воспитание родителями, да старый отшельник, замурованной в уединенной пещере.
Марфату поселили в келье с двумя такими же мальчиками, непоседливыми и смешливыми. Порой, ради игры, они устраивали потасовки и тузили друг друга, пока кто-нибудь из старших не разнимал их. В отличие от Марфаты, они носили монашеские мантии, и каждый день посещали занятия. У Марфаты не было обязанностей, он просто созерцал, чем занимались его ровесники. Каждый день он виделся с ламой Чинробнобо, и каждый раз из уст Марфаты лился бурный поток новых и новых вопросов. Порой ответы ламы превращались в затяжные беседы, помогая Марфате смотреть по-иному даже на себя. Очень скоро он познакомился с другими обитателями монастыря. Дни его пребывания в этих стенах наполнились смыслом. Особенно ему нравилось приносить еду старому отшельнику. Еда состояла из воды и горсти сырых зёрен. Всё это он ставил в маленькую нишу с небольшим отверстием в стене и уходил. Когда он возвращался за посудой, миска была пуста, вода выпита. Значит, монах был жив. У Марфаты не оставалось ни одной свободной минуты, чтобы предаться скуке. Одно тяготило Марфату – он всё так же видел по ночам большую реку и город. Он ходил по той неведомой земле, по берегу реки. Ласковая теплая вода гладила ему ноги. Всё это казалось таким родным, и так манило к себе…
Десять дней пролетели быстро. С утра Марфата подкрепился тсампой и теперь беззаботно гулял по монастырскому двору. В самой глубине двора, недалеко от каменного забора приютился навес из ячьих шкур, под которым монахи летом сушили целебные травы. Аккуратно, былинка к былинке, развешивали монахи тонкие, на вид беспомощные пучки, которые в действительности имели власть над многими недугами. Всё лето, день ото дня, из беспомощных, лишенных питания травяных организмов, уходила влага, чтобы монахи могли убрать в закрома самое ценное – сухое снадобье. Сейчас, осенью, все травы были заготовлены, и навес пустовал. Зато рядом находилось небольшое строение, представлявшее собой внутри маленькую темную, без окон комнату. В этой комнате на прямоугольном каменном столе, в небольших кожаных мешочках, монахи хранили камни. Тут были и алмазы, и рубины, и изумруды. Монахи собирали их по всему свету, но не ради обогащения и наживы. В их руках камни способны были влиять на мысли, на здоровье и даже на судьбы людей. Марфате нравилось наблюдать за яркими, порой необычными цветами камней. Он открыл скрипучую дверь и вошёл внутрь. Мальчик рассматривал камни долго, словно изучал их характер. Вот катохитис. Лама Чинробнобо рассказывал Марфате, что если потереть руки одна об другую и коснуться камня – он прилипнет к руке. А вот похожий на уголь, чёрный-пречёрный антипатий. Марфата ещё не знал его предназначения. Интересно, есть ли такие камни в том далёком городе его снов?.. От раздумий Марфату отвлёк молодой монах. Он сбился с ног, разыскивая по поручению ламы непоседливого мальчишку. Чинробнобо ждал его.
С шумом распахнулась келейная дверь, ударяя деревянным торсом о толстую каменную стену. И Чинробнобо и Юлгай увидели сияющие глаза Марфаты, словно вихрь, влетевшего в келью ламы. Быстрый озорной взгляд мальчугана, брошенный на отца, рассмешил Чинробнобо.
-Ну, что, Марфата, - улыбнулся лама, тронув мальчика за плечо, - десять дней прошли. Твой отец сдержал слово. Он вернулся в назначенный срок. Теперь слово за тобой.
Марфата еще раз посмотрел на отца. Конечно же, он хотел домой, но лишь потому, что давно не видел мать. Ему хотелось забраться к ней на колени, прижаться к её теплой щеке, а потом сидеть и теребить её волосы, собранные в пучок. А потом… Марфата задумался. Что он будет делать потом? Смотреть, как отец лепит горшки, или постоянно чувствовать на себе оберегающий взгляд матери? Она будет ходить за ним по пятам, но при первом удобном случае он опять попытается уйти из дома, потому, что он должен найти тот далёкий город. А если Марфата остановится в монастыре, то лама Чинробнобо обещал помочь ему. Он обещал указать путь к его мечте. И потом, здесь так много интересного…
Марфата перевёл взгляд на ламу, потом снова на отца. Оба они стояли молча, на их лицах отразилась едва заметная улыбка, словно сговорившись, они одобряли любой выбор Марфаты.
-Я останусь в здесь, - в глазах Марфаты вспыхнули весёлые искорки. Юлгай вздохнул. Кто знает, был ли это вздох облегчения, или напротив, его сердце сжалось от предстоящей разлуки с сыном.
Как бы то ни было, они с женой оставались одни. Старшего сына призвал к себе Всевышний. Чтобы младшего не постигла та же участь, гончар привёл его сюда.
Юлгай и Марфата шли через монастырский двор к воротам. Отец, может быть, последний раз держал сына за руку. Лишь до калитки их жизнь – одно целое. Ещё несколько шагов, и черта монастырской стены навсегда разделит их судьбы. Юлгай взял сына на руки и прижал к груди. Прощались недолго. Скрипнула калитка под тяжёлой рукой гончара, открывая взору узкую каменистую тропу, которой через мгновение предстояло разделить единую жизнь отца и сына на несвязанные между собой судьбы.
5
Сегодня Марфата проснулся так же рано, как и его товарищи по келье. Вернее, его разбудил вошедший монах. Все десять дней Марфата спал столько, сколько желала его душа, вопреки всеобщему распорядку, согласно которому, просыпаясь, каждый приступал к своим обязанностям. Но сегодня всё для Марфаты было по-иному.
Монах положил перед Марфатой аккуратный сверток. Марфата развернул его. Это было новенькое монашеское облачение. Ему нравился этот удобный наряд. Порой, проходя мимо монахов, Марфата заглядывался на их одежду, втайне желая иметь такую же. Быстро, с удовольствием примерив одеяние, он вопросительно посмотрел на монаха, словно ожидал одобрения. Но тот, не замечая восторга мальчишки, усадил его перед собой и достал острую бритву. Через несколько мгновений голова Марфаты напоминала гладкий валун. Монах одобряющее подмигнул Марфате и вышел из кельи.
Марфата оглядел себя с ног до головы довольным оценивающим взглядом. Теперь его трудно было отличить от других обитателей монастыря. И ему это нравилось.
После общей трапезы, состоящей из неизменной тсампы, новые друзья Марфаты отправились на занятия. Учёба в монастыре занимала добрую половину дня. Привыкший к тому, что монастырские правила не распространялись на Марфату, он решил навестить старого монаха Тенчига. Чтобы ничто не нарушало покой старца, ему отвели скромную келейку, которая одиноко ютилась в глубине узкого, вырубленного в скале коридора. Монах был очень стар и почти не выходил из своей кельи. Его подслеповатые слезящиеся глаза с трудом смотрели на мир, а ноги неуверенно преодолевали каждый шаг. Когда-то Тенчиг исходил все потаенные горные тропы, и не было ему равных в знании множества целебных трав. Он бывал там, куда не каждый отваживался заглядывать. Он знал многие тайны горных троп. Он ведал, где растут редкие травы. Он смешивал разные травы, и невероятным образом сила их росла, исцеляя многие недуги. Марфату привели к Тенчигу воспитанники монастыря, которые жили вместе с ним в келье. Каждое утро они носили монаху тсампу и воду. Марфату поразил древний и дряхлый старик. Что-то неодолимо влекло его к нему, и он стал заглядывать к Тенчигу чаще. Сегодня Марфата попросил, чтобы ему дозволили отнести старому монаху еду. В его темной келье всегда стоял пряный запах неведомых Марфате трав. Отдав пищу, мальчик расположился напротив. Чем чаще он бывал у Тенчига, тем больше вопросов возникало в его голове. Беззубым ртом монах вкушал тсампу, а Марфата ждал, пока старец закончит трапезу.
В проеме отворившейся двери показалась, такая же, как у Марфаты, бритая голова мальчишки:
-Вот ты где, Марфата. Лама Чинробнобо ждет тебя.
Марфата перепоручил мальчишке взять у Тенчига посуду и отнести её на кухню, а сам, что было сил, пустился бежать по, теперь уже знакомому, узкому, с земляным полом коридору.
Сегодня лама Чинробнобо был серьёзнее обычного, хотя он так же улыбнулся Марфате, когда тот поприветствовал его, и так же потрепал его по гладковыбритой, почти блестящей голове. Он пригласил его сесть напротив. Он пристально смотрел Марфате в глаза, словно старался проникнуть в самые потаенные уголки души мальчика. Он что-то обдумывал. Марфата заметил, как едва дрогнули его брови, обозначив на переносице две глубокие складки.
Молчание было долгим. Оно настораживало Марфату, но он терпеливо ждал. Этому его учил лама Чинробнобо. Наконец, голос ламы разрушил гнетущую тишину и ожидание.
-Марфата, я позвал тебя для очень серьёзного разговора, - взгляд ламы ещё глубже устремился в душу Марфаты. На лице не было ни тени улыбки. Он сидел на полу, скрестив под собой ноги, невольно пряча их в складках мантии, - от нашего разговора будет зависеть многое в твоей жизни, - по обыкновению, лама говорил с Марфатой так, словно перед ним сидел взрослый, много повидавший за свою жизнь монах, - совсем недавно твой отец привёл тебя сюда. Он поведал мне о твоих многочисленных уходах из дома. По твоим словам, ты шёл на поиски своего настоящего дома. Я обещал помочь тебе, если ты останешься в монастыре. Ты принял моё условие. Теперь нам предстоит разобраться в истинности твоих устремлений.
Марфата слушал наставника с недоумением. Неужели Чинробнобо сомневался, неужели он не доверял ему?
-Нет, Марфата, - уловил мысль мальчика лама, - ты зря волнуешься. Мы оба должны понять в первую очередь то, является ли твое стремление отправиться в дальний нелёгкий путь порождением ещё несовершенного детского ума, или же это осознанное желание развитого духа, точно знающего свое предназначение. Да, именно так, и ты должен сам осознать это. В одночасье тебе не постичь свой дух, который, несомненно, намного старше твоего тела. Вот потому-то я и говорю с тобой не как с ребёнком, а как с личностью, имеющей гораздо больший жизненный опыт, чем хранит её память на этой земле. Многие на осознание своего духа тратят порой всю жизнь. Но мы с тобой не можем так долго ждать. Если это твой дух влечёт тебя в дальние страны, а он точно знает своё предназначение, мы должны торопиться, ибо твой дух зовёт тебя туда, где ты должен быть. Но тело твое ещё слабо, а ум несовершенен. Путь, начатый тобой сейчас, может завершиться печально. Чтобы этого не случилось, ты должен понять, что источник духа нельзя исчерпать. Но неисчерпаемым, неизносимым, не расточаемым, вечным, он станет лишь тогда, когда ты осознаешь свой дух. Это необходимо, поскольку осознанный дух сильнее любой земной силы, ибо он питает и поддерживает всё. Дух дает человеческому телу жизнь, но для этого ты должен постичь и непоколебимо знать его неистощаемость. На осознание своего духа я даю тебе, Марфата, два года, - лама становился всё серьёзней – при условии, что я всегда буду с тобой рядом. Два года – это очень короткий срок, и ты не сможешь бездумно растрачивать время, как это делают здесь некоторые твои сверстники, предаваясь праздным и бессмысленным забавам…
…Марфата возвращался от ламы унылый и разочарованный. Занятия ещё не закончились, и он в одиночестве предался раздумьям в своей келье. Слова ламы потрясли его. Два года – полжизни! Он должен зря потерять полжизни! Нет, он не мог так долго ждать! И зачем ему осознавать какой-то дух?! Лама обещал помочь ему, а вместо этого задерживает его в монастыре ещё на два года! А он поверил ему!..
Глава II
1
Высокие дубовые стены, объяв Боровицкий бугор, надежно защищали Москву от набегов непрошеных гостей. Не раз добрым словом вспомнили бояре Ивана Калиту, за то, что спрятал за деревянными укреплениями их терема, соборы да княжьи хоромы. Однако, как бы ни был просторен московский кремль, не мог он вместить в себя всех обитателей этих болотистых мест. Потому и разместились за стенами города небольшие посады. Там селились ремесленники и торговцы, возводя рядом с жильем необходимые для хозяйства постройки. Еще дальше, к северу от реки Неглинки, приютилось Загородье, здесь обитала городская беднота и крестьяне. Загородье – окраина Москвы. Через него во все стороны света много важных дорог проходило, всякого люда стекалось-растекалось видимо-невидимо. Татары, под которыми Московское княжество ходило уже не первую сотню лет, тоже через Загородье в Москву попадали.
Утро выдалось холодным. Параскева накинула на себя телогрейку и отправилась за водой. Загородье окутал густой туман, так что в десяти шагах вокруг ничего не было видно. Параскева рано похоронила родителей, и теперь жила со старой ворчливой бабкой и малолетним сынишкой в ветхой, покосившейся от времени избе. Загородские ее не жаловали, называли гулящей. Да и старуха все время попрекала, дескать, дитя в подоле принесла. Доброго слова Параскева не слышала. Днем трудилась по хозяйству, а ночами плакала в подушку. Среди загородских баб она отличалась красотой: стройная, статная – мужики на нее заглядывались. Но кому нужна такая? Не было и дня, чтобы кто-нибудь не бросал Параскеве в след обидного слова. Людская молва - что оплеуха, людские языки - что жала змеиные – больно язвят, ядовито. Вот и приходилось молодухе во всем на себя полагаться.
Много воды надобно сегодня Параскеве. Постирушку затеяла, да избу прибрать решила. Не одно коромысло должна она принести. В попутчицы ей вышла Евдокея. Сызмальства они с Параскевой знаются. Сейчас у Евдокеи своя семья, но подругу не забывает. Избы их почти по соседству стоят. Евдокея – не как все. Ей людская молва не указ. Косо на Параскеву не смотрит, напротив, чем может, пособляет безмужней молодухе.
-С кем Харитона-то оставила, - слегка покачивая коромыслом и бедрами, поинтересовалась Евдокея.
-Да с кем, с бабкой Аглаей, - отозвалась Параскева, - сама знаешь, какая на нее надежа.
-От твоего вестей нет?
-Нет, - с горечью в голосе мотнула головой Параскева.
Несколько лет назад, вот так же, шла она с полными ведрами воды. Остановил ее высокий темноволосый татарин, с виду – богатый господин, попросил воды напиться. Как увидела Параскева жгучие глаза татарина да брови вразлет – про все на свете забыла. Татарину, видно, она приглянулась. Захаживать к девице стал. Бабка Аглая выбор внучки не одобряла, но молчала – боялась навлечь на их дом гнев татарина. Загородские меж собой шушукались, но тоже открыто ничего не высказывали. А через год у Параскевы родился сын. Назвала она его Харитоном. Все думали, что татарин больше не появится, а он, напротив, стал не только приходить к Параскеве чаще, но и помогать ей. Параскева перестала нуждаться, и, казалось, была со своим татарином счастлива. А еще через год он уехал, и вот уже четвертую осень Параскева жила никому ненужной брошенкой.
Коромысло скрипело, словно жаловалось на непосильную ношу. Параскева поставила полные ведра на лавку и села отдохнуть. Харитон, завидев мать, сполз с рук бабки Аглаи и перебрался на колени Параскевы.
-Покорми мальца-то, - ворчливо наставляла молодуху бабка, - а то убежала, а дитя голодное.
Параскева не стала спорить. Она молча достала из печи чугунок с кашей и села кормить сына.
В дверь постучали.
-Открыто, - прошамкала беззубым ртом бабка Аглая.
В горницу вошла Евдокея. В руках у нее был огромный гусь.
-Вот, - Евдокея протянула Параскеве птицу, - мой вчера на охоту ходил, бери.
-Спасибо тебе, Евдокея, - приняла подарок Параскева, - не забываете вы меня. Только неловко мне как-то. У вас с Поликарпом Михей почти такой же, как и мой Харитоша, его, чай, тоже кормить нужно.
-Да не думай ты, бери, - рассмеялась Евдокея. Поликарп сам меня послал к тебе. Много он вчера подстрелил. Куда нам?
Параскева была благодарна подруге. Благодарна не только за то, что та делилась с ней куском хлеба. По старой дружбе они с Поликарпом помогали Параскеве всем, чем могли.
Сделав еще несколько ходок за водой, Параскева принялась щипать гуся. После утренней трапезы бабка Аглая отправилась дремать на печку. Харитон же крутился возле матери. Каким-то невеселым показался он сегодня Параскеве. Поиграл немного с мягким гусиным пухом, да и уснул здесь же, на полу, прямо у ног Параскевы.
Все дела переделала Параскева. Стало уже темнеть, а сын все спит. Запалила лучину. Дотронулась ладонью до лба мальца, а тот пылает, словно раскаленная сковородка. Параскева только руками всплеснула. Бросилась к бабке Аглае за советом, а та, знай одно, бормочет: «Все в божьей власти». Так и проплакала Параскева до рассвета у постели больного сына.
Утром дела не лучше. Без чувств лежит Харитон: губы синие, в лице – не кровинки. Спустилась с печки бабка Аглая.
-Отходит, - заглянув в люльку, прошамкала старуха и вышла из горницы.
Параскева опрометью бросилась к Евдокее. Как добежала, что говорила и как оказалась у постели сына - не помнит.
Поликарп вошел в избу Параскевы без стука. Вместе с ним на пороге появился солидный человек. По внешнему виду сразу понятно – не из бедных.
-Лечца Харитону твоему привел, - с порога бросил Поликарп.
Параскева не противилась. Помогла лечцу раздеться, поднесла воды – руки помыть. Пока врачеватель осматривал Харитона, стояла чуть поодаль, с замиранием сердца вслушивалась в каждое слово.
-Плохи дела, сударушка, - озабоченно взглянул на Параскеву лекарь, - простудился малец сильно. Если так оставить – до утра не дотянет.
-Вы уж не оставьте, - вступился Поликарп, - а мы в долгу не останемся. Как пожелаете с вами рассчитаться – натурой или деньгами?
-Как угодно, - лечец оказался непривередлив, - и, если не возражаете, я сегодня останусь у вас на ночь. Вот что, сударушка, - обратился лечец к Параскеве, - пока я готовлю снадобье, - протри-ка половицы можжевеловой хвоей.
Всю ночь лечец не отходил от Харитона: то поил его целебным отваром, то давал какой-то порошок. На рассвете жар у Харитона начал спадать. Он открыл глаза, и, увидев незнакомого человека, разревелся.
-Ну вот и хорошо, - улыбнулся лечец, глядя на ревущего Харитона, - остальное зависит от вас.
Едва солнце поднялось над окоемом, в избу завалился Поликарп. Два гуся, которых он держал в руках, быстро перекочевали в котомку к лечцу.
Целую седмицу Параскева не отходила от постели сына. Исправно давала все, что прописал лечец. Если бы не Евдокея и Поликарп, кто знает, как обернулось бы дело. Сами не богатого рода, а помогали Параскеве, чем могли. Вряд ли без их помощи смогла бы она расплатиться с лечцом за снадобье из оленьих рогов, которое вмиг прибавило Харитону сил. У Евдокеи на руках маленький Михей, но она успевала помочь подруге и воду принести и похлебку сварить.
Глядя на выздоравливающего Харитона, Параскева плакала от счастья. Ее чувство благодарности соседям было сейчас сродни поклонению. И чем легче становилось Харитону, тем больше понимала Параскева, скольким обязана она своей подруге и ее мужу.
2
Северные русские земли Мухаммад ад-Дину не в диковину. Несколько лет назад по поручению правящего хана Улуг Улуса впервые приехал молодой эмир в Московское княжество. Выросший в Великой Степи, где взгляд, словно пущенная стрела, летит, не встречая препятствий, от окоема до окоема, Мухаммад ад-Дин долго не мог привыкнуть к непроходимым чащобным лесам, холодному воздуху и короткому лету этих мест. Но когда пришла пора покидать московские земли, он не мог и предположить, чем отзовется в его сердце возвращение на родину. Несколько лет он пытался вычеркнуть из памяти время, проведенное на Руси, но всякий раз в мыслях возвращался туда вновь и вновь. Сейчас, преодолев три долгих года душевных переживаний, Мухаммад вновь отправился на Русь, только уже не по поручению хана, а по велению собственного сердца.
Преодолев реку Неглинную, дорожная арба Мухаммада въехала в Загородье. Сердце молодого татарина учащенно забилось. Сколько связано у него было с этими русскими местами! Сколько времени проводил он здесь когда-то!
С самого утра, не разгибая спины, Параскева трудилась на огороде. Рядом с ней крутились ее пятилетний Харитон и соседский Михей. Евдокея с Поликарпом отправились по делам в Заречье и попросили Параскеву присмотреть за сыном.
Харитон первым заметил запыленную арбу, которая подъехала к их избе. Из арбы вышел человек.
-Там какой-то дядя, - подбежал он к матери.
Теперь и Параскева заметила приближающегося к ним человека. В необычном для этих мест облике мужчины она узнала своего татарина. От неожиданности Параскева, словно онемела, но совладав с собой, наспех поправила выбившуюся из-под косынки непослушную прядь русых волос. Параскева не могла поверить своим глазам.
… Она поставила перед дорогим гостем все, что было в печи небогатого дома. Мухаммад едва притронулся к еде. Так и просидели они с Параскевой за разговорами до позднего вечера. Он слушал женщину и не отрывал взгляд от Харитона, она – рассказывала, как жили без него долгих три года, рассказала о недавней болезни сына, о том, как соседи помогли спасти его от смерти. Чем больше узнавал Мухаммад о жизни его русской семьи, тем угрюмее становился. Сам он был немногословен. Параскева слушала его обрывистые фразы и тихонько плакала.
Харитон поглядывал на Мухаммада с опаской. Он совсем не помнил отца, и, несмотря на все уговоры подойти к нему ближе, прятался за материнской юбкой. Несколько дней Харитон внимательно изучал нового человека, так неожиданно появившегося в их доме, но вскоре привык к Мухаммаду. Ему даже нравилось проводить с отцом время. Они вместе гуляли по Загородью, ходили за реку к большому оврагу, а оттуда, еще дальше, в лес.
Им было хорошо вместе. По Загородью пошла молва, что к Параскеве вернулся ее татарин. Не обращая внимания на любопытные взгляды слободчан, молодуха светилась от счастья. Она во всем старалась угодить суженому, а он все чаще смотрел на жену задумчивым взглядом и вздыхал. Понимала Параскева, что волновало Мухаммада, - не навек он приехал к ним с сыном, а повидаться. Ни о чем не спрашивала она татарина, - свое хрупкое счастье спугнуть боялась. Но сколько от судьбы не бегай, а все равно убежать не удастся.
Долго не решался Мухаммад начать разговор, но срок, что наметил он пробыть в Загородье, неминуемо близился к концу. В Улуг Улусе его ждала другая жизнь.
С утра Параскева затеяла печево, - старалась повкуснее накормить мужа. Она суетилась около большого дубового стола, раскатывая увесистой скалкой подоспевшее тесто.
-Параскева, послушай меня, - Мухаммад отвлек жену от стряпни, - я долго не решался начать с тобой этот разговор, но время не ждет, и мне пора возвращаться.
У Параскевы внутри словно что-то оборвалось:
-Но ты ведь не оставишь нас?
-Нет, не оставлю, - не очень уверенно произнес Мухаммад, - я не решался тебе сказать, - Мухаммад запнулся, - я приехал сюда…за сыном.
В горнице повисло тяжелое молчание. Только бабка Аглая кашлянула на печке, спугнув беззаботную песнь сверчка. Параскева не могла поверить услышанному. Она смотрела на Мухаммада, глотая нахлынувшие вдруг слезы, не в силах вымолвить ни слова. Никогда прежде ей не приходило в голову, что кто-то может разлучить ее с сыном, которого она взлелеяла почти одна, наперекор злой молве, который был ее единственной отрадой в жизни. В душе Параскева противилась решению Мухаммада, но как она, бедная крестьянка Русского улуса, могла противостоять воле татарского эмира, пусть даже тот был отцом ее ребенка.
Мухаммад убеждал Параскеву, что там, на его родине, в далекой Татарии их Харитон не будет нуждаться ни в чем. Он получит хорошее образование и манеры. Параскева и сама понимала, что она, безграмотная крестьянка, не сможет дать сыну столько, сколько Мухаммад, но сердце ее разрывалось между материнскими чувствами и здравым смыслом. Ее нежданная всеобъемлющая радость в одночасье сменилась таким же нежданным безутешным горем.
Параскева собирала вещи сына, то и дело вытирая платком глаза. Харитон крутился тут же. Ему сказали, что он поедет с отцом, и теперь мальчуган ждал того часа, когда сможет покататься в дорожной арбе. Но Харитон никак не мог понять, почему его мама все время плакала.
Параскева ждала и надеялась, что Мухаммад позовет ее с собой, но он молчал. Там, на татарской земле у него была своя жизнь, неизвестная Параскеве, в которой ей не было места.
Уезжали на рассвете. Еще с вечера в арбу сложили все необходимое: дорожные тюки Мухаммада, немногочисленные вещи Харитона, провиант. Параскева все время плакала и не отпускала сына от себя. Тот же, напротив, никак не хотел находиться возле матери и все время норовил перебраться в дорожную повозку.
Проводить путников в дальнюю дорогу пришли Евдокея с Поликарпом. Несмотря на раннее утро, Михей тоже увязался за родителями.
Прощание было долгим. Параскева тихо плакала в плечо Мухаммада. Михей совал Харитону в руки подарки; тот давно просил приятеля подарить ему большого засушенного жука-носорога и волчий клык. Михей берег эти драгоценности и даже в руки никому не давал, но в такую минуту для друга ему ничего не было жалко.
Время бежало неумолимо. Настал миг расставания. Параскева крепко обняла сына, потом, едва сдерживая рыдания, сняла с себя нательный крест и надела его на шею Харитона. Она еще долго вглядывалась вслед уходящей вдаль повозке и, осеняя крестом дорогу, шептала слова молитвы.
Глава III
1
Отсюда, с крыши его родительского дома, построенного из дерева и обожженной глины, стоявшего на некотором возвышении, открывался великолепный вид на долину реки Аму. Вдалеке, на зелёной равнине, сплошь изрезанной оросительными каналами и ручьями, расположился город Кеш. Обнесённый земляным валом, обрамлённый глубоким рвом, он выглядел величественно. Тяжёлые городские ворота охранялись от непрошеных нашествий чужаков подъёмными мостами. В долине колосилась пшеница, родил свои божественные ягоды виноград, пушистый хлопок подставлял солнцу белоснежные головки-коробочки, в листве плетущихся стеблей лиан зрели дыни, а путники укрывались от жаркого южного солнца под густыми кронами плодовых деревьев. Город Кеш окружало множество многолюдных селений, среди которых приютилось и местечко Ходжа - Ильгар, откуда был родом Тимур, сын благородного, но небогатого человека Амира Тарагая, барласского бека, зависимого от Казан-хана, двадцать первого хана Чагатайского Улуса.
Итак, Тимур, по обыкновению, коротал дни на излюбленной крыше отчего дома. В который раз созерцал он со своего наблюдательного пункта размеренность жизни окрестностей Кеша.
Оторвавшись от равнинной дали, взгляд Тимура устремился на дорогу, что вела многочисленных путников, каждый день идущих по ней кто конно, кто пеше, к Самарканду. Дядюшка Гафур, живший на окраине Ходжа - Ильгара, вел под уздцы молодого жеребца. “Наверно, купил, или обменял на рынке”, - невзначай подумал Тимур. Он засмотрелся на красивого грациозного коня и в следующее мгновение уже видел себя в полном боевом облачении верхом на этом резвом скакуне. Когда он вырастет, он соберёт большое войско. У него будут и пехота, и конница. Он построит осадные машины и научится метать григорианский огонь. Тимур представлял себе всадников в блестящих доспехах, восседающих на роскошных скакунах, покрытых тигровыми кожами. В руках у облачённых в блестящие шлемы и латы всадников тяжёлые палицы. “Такими будут мои телохранители”, - грезил Тимур.
Вдалеке послышалось протяжное взывание муэдзина. Оно доносилось с белокаменного минарета, самого высокого во всей долине реки Аму. Наступало время вечерней молитвы.
Небольшая, плоская с перилами крыша была для Тимура своеобразным убежищем, когда ему необходимо было скрыться от родительского глаза и немногочисленной домашней прислуги. Однако частенько его отец, мягкосердечный и благородный Тарагай, отыскивал его там и, усадив рядом с собой, беседовал о боге, войнах, лошадях, охоте. Но непоседливому и свободолюбивому Тимуру быстро надоедала излишняя опека отца, и он либо собирал вокруг себя таких же, как и он, мальчишек, либо, как сейчас, уединялся на излюбленной крыше.
Скрипнула калитка. Трое почтенных людей вошли во двор. Яркие шёлковые одежды, напомаженные заострённые бородки, всё выдавало в них людей знатных и благородных. Гостеприимный Тарагай пригласил их разделить с ним чаепитие. Гости расположились под сенью старой чинары. Теперь Тимур мог слышать доносящиеся до него разговоры уважаемых. Сначала читали Коран. Монотонно, почти непонятно и скучно. Потом завели разговор о бесконечных войнах и распрях, которые не стихали на этой земле уже много лет. Тимуру совсем не хотелось вникать в суть того, почему враждуют между собой эмиры, и чем динар лучше дирхема. Слушая беседы знатных людей, которые часто заглядывали в их дом, Тимур оживлялся лишь в тех случаях, когда речь заходила об оружии, охоте и лошадях…
-Тимур, где ты? – донёсся до мальчишки голос отца, - должно быть, опять сидишь на крыше? Спускайся. Поди сюда, с тобой хочет поговорить уважаемый Шемс ад-Дин.
Среди людей, посещавших дом Тарагая, были и духовные отцы, и шейхи. Одним из таких и являлся Шейх Шемс ад-Дин Кулаль. Он давно приметил в Тимуре некие искорки, из которых можно было разжечь большой огонь интереса этого ребёнка к исламу.
Нехотя Тимур слез с крыши и подошёл к гостям. Все они, собравшиеся здесь за пиалой зелёного чая, были людьми знатными и уважаемыми.
Пытливый взгляд Шемс ад-Дина заставил Тимура собраться с мыслями и выслушать всё, о чём говорил с ним имам. Тот же в очередной раз спрашивал мальчишку о стихах Корана, о том, как понимает он те или иные высказывания. Святое Писание давалось Тимуру тяжело, и он вынужден был заучивать наизусть целые главы. Однако сегодня духовный пастырь Тимура, каким считал себя сам Шемс ад-Дин, остался доволен своим подопечным.
Вечерний воздух наполнился голосами неутомимо поющих цикад. Одна за другой зажигались звёзды. Тарагай, как гостеприимный хозяин, вновь наполнил горячим чаем пиалы гостей. Сегодня, под затянувшуюся беседу, он был кстати. И только Тимуру велено было отправляться спать.
2
Ночью Тимуру снилось сражение. Он то видел себя на молодом грациозном жеребце (точь в точь таком, какого вёл вчера дядюшка Гафур) впереди большого-большого войска, то вдруг на его рыжей вихрастой голове красовалась корона победителя, перед ним склонялись колени, головы и знамёна побеждённых. Снились чужие города, а на башнях тех городов знамёна его племени…
Утренняя заря едва запалила горизонт, и небо ещё не освободилось от серой поволоки раннего рассветного утра. Тимур открыл глаза и сладко потянулся. Сон остался в растаявшей ночи, но впечатления от увиденного невольно вошли в новый день Тимура, поселяя в его душе грызущую сердце досаду.
Тимур позвал отца. Никто не ответил. Должно быть, Тарагай, пробудившись, ещё до рассвета, с первыми лучами утренней зари отправился в мечеть. Тарагай, хоть и считался вождём племени барласов, но его кроткий нрав и мягкое сердце всё чаще влекли его к общению с духовными отцами. В мечети он находил уединение и успокоение душе, а имамы, отыскивая в сердце Тарагая тонкие струнки, толковали ему, каждый на свой лад, законы шариата.
С раннего утра оставшись в одиночестве, Тимур вышел за калитку и, вдохнув сладкого вольного воздуха, направился на окраину Ходжа - Ильгара к дядюшке Гафуру. В селении просыпались рано. Хозяйство не любит лежебок. Кто поливал сад, кто гнал скотину на пастбище, а кто выпекал утренние лаваши и лепешки. Чалмоносцы – так называли барласы тех, кто был занят мирным трудом пастуха или земледельца, кто не принадлежал к военной касте барласов.
Тимур застал Гафура на конном дворе. В большом загоне сгрудились десятка два лошадей. Все они были как на подбор, словно выточены из благородного материала заправским мастером, искусно, умело, вдохнувшим в них жизнь. Их расчёсанные гривы и хвосты струились на прохладном утреннем ветру, словно шелковые ковыли. Тимур засмотрелся на этих подкупающих его сердце животных. Страсть к лошадям, скорее всего, родилась вместе с ним, и он мог часами наблюдать за грацией их движений.
Взгляд Тимура выкрал из общей картины созерцания грациозного молодого рысака. Да, это его вчера вёл дядюшка Гафур с вечернего рынка по дороге домой. Это его видел Тимур с крыши своего дома. Желание обладать этим животным превышало сейчас в Тимуре все остальные желания.
-Доброе утро, дядюшка Гафур, - поприветствовал Тимур соседа, но взгляд его сквозил мимо конюха и был устремлён на молодого коня, - дядюшка Гафур, я видел, ты вчера вёл с рынка рысака, дай испытать его в седле, - Тимур знал, ему, сыну Тарагая, ему, сыну вождя барласов, Гафур не откажет, потому и просил так уверенно, словно это была не просьба, а повеление к исполнению. В деревне давно привыкли к подобной манере сына Тарагая общаться с людьми, даже с теми, кто был старше его, либо выше по положению и сословию. Это не вызывало протест, напротив, лишь прибавляло Тимуру уважение.
-А справишься? – прищурился, улыбаясь, дядюшка Гафур.
-Я – сын вождя племени барласов. Я – воин, - серьёзно, без тени улыбки ответил конюху Тимур. Он вообще мало улыбался и был не по годам серьёзен.
Гафур знал страсть Тимура к лошадям, знал, что тот неплохо держится в седле, но опасался давать ему коня, норов которого ещё не проверил. А Тимур уже гладил понравившегося ему жеребца по жилистой упругой спине.
-Дай, дядюшка Гафур, - не унимался мальчуган, - что со мной будет? Ты ведь знаешь: Тимур – значит “железный’’! Или боишься за коня?!
Видя, как конь смиренно склонил голову к плечу Тимура, Гафур невольно улыбнулся.
-Ну, что ж, бери. Только круг по полю, и назад. - Конечно, он знал, что Тимур не послушает его, но опасения конюха постепенно рассеивались, как рассеивалось молоко утреннего тумана, обнажая взору бескрайнюю даль зеленой равнины.
Конь летел, едва касаясь земли, с каждым ударом копыт всё дальше отдаляя горизонт. Тимур крепко держал узду, обнимая ногами теплое тело рысака. Он чувствовал, как трудится каждый его мускул, как струится по жилам гнедого кровь.
Вольный ветер обвевал еще не окрепшее в жизни детское тело Тимура, наполняя грудь пьянящим вкусом свободы. Юный всадник опять представлял себя впереди войска, которым командовал он – Тимур. Он видел себя в воинских доспехах. Его пьянил блеск воображаемой кольчуги, ему мнилось, словно ветер трепал его шелковую полосатую накидку. Тимур - барлас. И он гордился этим. Барласы испокон веков занимались лишь военным ремеслом. Люди в шлемах – звали их другие жители долины…
…Упоённый чувством свободы, увлечённый выдуманным сражением, вечером Тимур собрал у себя во дворе мальчишек. Кто-то ровнялся с Тимуром годами, кто был старше его. Кто-то был таким же, как Тимур, сыном мелкого вельможи, а кто-то непомерно превосходил его в знатности. Но, каков бы ни был возраст его друзей, каково бы ни было их положение, все они, ещё дети, видели в Тимуре вожака, который оказывал на них огромное влияние. Он обращался с ними, как подобало обращаться господину со своими подданными. Они были его воинами на придуманных им войнах.
Сегодня, пока их отцы, за пиалой зелёного терпкого чая, предавались под старой чинарой скучным беседам о положении дел в Мавераннахре, в старом темном сарае дети вели свои разговоры, где главным по обыкновению был Тимур. Он только что рассказал товарищам, как утром захватил в плен неизвестное ему племя и земли этого племени объявил своими. Он жаждал свободы, и сейчас они вместе разрабатывали планы дальнейших походов.
Глаза Тимура горели, хотя от природы они были лишены блеска. Голос звенел:
-Моя бабушка имела дар отгадывания. Однажды она увидела во сне, что кому-то из её сыновей предстоит завоевать царства и покорить многие и многие народы. Она увидела, что он будет героем своего времени и своего народа, а последующие времена и народы запомнят его навсегда. Она увидела, что империи мира преклонят перед ним колена, и будут повиноваться ему, - Тимур окинул пристальным недетским взглядом заворожено слушающих его мальчишек, - Этот герой – я… - в голосе Тимура не было ни тени сомнения, - Да, время приближается. Да что говорить, оно уже пришло. Клянитесь же, клянитесь мне, что никогда не оставите меня!
Мальчишки глядели на Тимура с обожаемым восхищением. Они, эти молодые вельможи племени барласов, видели в нем вожака, видели в нём гения и невольно преклонялись перед этим ещё хрупким, не окрепшим ребёнком.
-Клянёмся, - единогласно услышал в ответ Тимур, - мы клянёмся тебе в нетленной верности на все предстоящие времена.
3
Так проходили дни Тимура в местечке Ходжа – Ильгар, близ Кеша, в долине реки Аму прекрасной страны Мавераннахр . Некогда эти земли были частью владений Чингисхана. Это было Великое монгольское государство, самое обширное и самое сильное из всех мировых империй. Однако звёздам суждено блуждать по небосводу. Счастливая звезда, сиявшая над Еке Монгол улусом более полувека, клонилась к закату, постепенно ослабляя своё покровительство над великой державой. Слабеющей империи уготовано было стать разделённой между потомками Чингисхана на четыре улуса. Правителем одного из улусов стал второй сын Чингисхана - Чагатай.
Именно здесь, в Чагатайском улусе, включавшим в себя Мавераннахр, Семиречье и Кашгарию, родился и жил Тимур бин Тарагай Бахадура. В безоблачных играх со сверстниками его пока не интересовали будни его страны. А между тем Мавераннахр проживал не самые лучшие времена. Его истязали нескончаемые неповиновения местных ханов и эмиров дому Чагатая. Мавераннахр то передавали под власть Улуг-Улуса, то вновь силой возвращали в Чагатайский улус. Словно пасынок, Мавераннахр мало интересовал чагатайских ханов, не желавших управлять им, жаждущих лишь наживы и доходов от сей богатой страны.
Жизнь местной знати проходила в многочисленных распрях и пирах. Но и это была еще далеко не испитая чаша трудностей, зелье которой каждодневно, вот уже более полувека вынужден был вкушать Мавераннахр. Глоток, и новая волна неурядиц накатывала на эти земли, разводя во взглядах на религию чагатайских ханов. Кто-то, как Чингисхан и Чагатай, хотел остаться язычниками. Но многие уже приняли ислам, населяя в благодатном Мавераннахре мусульманскую культуру.
Тогда-то и барласам приглянулось мусульманство, и избрали они для своих кочевий долину Кашка-Дарьи. Отец в задушевных беседах с Тимуром рассказывал ему о том времени, когда барласы ещё были идолопоклонниками и жили в горах, когда, обвеваемые вольными ветрами, совершали они набеги на горные поселения. Он рассказывал о засадах вдоль караванных путей, и о том, как барласы делили между собой добычу, а их глаза светились кровавым огнём, ведь барласы всегда были воинами. Тимур слушал отца с упоением, но Тарагай вздыхал:
-Мир не лучше, чем золотая ваза, полная скорпионов и змей. Я устал от него… - после этих слов, всегда следовала затяжная тягостная пауза. Вождь барласов всё чаще думал об уединении, и только семья удерживала его от этого шага.
Ох, уж этот мир – мир времени падения улуса Чагатая. Течение времени в нём определяло новые противоречия. Враждовали приверженцы кочевой жизни и те, кто желал оседлости. Враждовали джелаиры и барласы. Враждовали до тех пор, пока Чагатайский улус не раскололся на две половины - Мавераннахр и Моголистан. Но и тогда не познала спокойствия эта земля, ибо многочисленные ханы, желающие править ею, изнуряющими реформами лишь усугубляли положение дел. Богатый Мавераннахр раздирали, словно добычу, на куски неисчислимые малики и эмиры. В таком Мавераннахре и складывалось миропонимание Тимура.
4
Здесь неугомонная река, убыстряя течение бурных вод, огибала высокую скалу из белого известняка. Оторвавшись от каменистого берега, петляя между невысоких кустарников, вверх по скале бежала едва заметная тропа. Наблюдательный взор, приглядевшись, мог заметить, что тропа ныряла в узкий проем и исчезала там. Но зоркий глаз едва рассмотрел бы, что за проёмом таилась пещера – Святая святых Тимура и его нукеров . Здесь хранили они длинные тугие самодельные луки, стрелы. Сюда приносили подстреленных на охоте лисиц и перепёлок. В нескончаемых играх в сражения, в этих каменных стенах, вынашивал Тимур дерзкие планы завоеваний. Всех своих воинов он знал по именам. Карим, Абдулла, Шараф и Насир – четыре товарища, четыре друга, готовых пойти за своим вожаком в огонь и в воду. Все они сыны местных вельмож, более богатых и более знатных, чем он, Тимур. Если бы он не родился сыном вождя барласов, вряд ли возможна была эта дружба. Как и Тарагай, Тимур владел лишь необходимым для своего существования имуществом, и таким же малым количеством слуг. Но он был барлас, а барласы, испокон веков кочуя по своим землям, знали извечные истины жизни. Тимур часто слышал от отца: “Песок пустыни рассеивается лёгким дуновением ветерка, ещё легче развеивается человеческое достояние”. Тимур был воином, а значит, ничего зазорного и не было в том, коли отвоевать у соседа чалмоносца себе на пропитание пару-тройку овец или баранов. Что может быть свежее вольного ветра, быстрее пущенной стрелы, слаще оправданного разбоя?!
Мрак пещеры слабел перед светом горящего костра. Ветер не заглядывал в этот каменный подземный карман, а потому пламя горело ровно, спокойно, располагая Тимура к раздумьям. Годы его были ещё не многочисленны, но всё же они множились, а значит, освобождаясь от детской наивности, множились и мысли Тимура. Они - его мысли, ещё не обрели чувства полёта, и обитали здесь, в этой пещере, рядом с подготовленными к охоте луками и стрелами, около подстреленного оленя и дичи. Тимур грезил ястребиной охотой. Сейчас он витал в бездонной небесной синеве. Он представлял парящую в вышине роскошную пару грациозных хищных птиц. Тимуру виделось, как он, юный всадник, с руки отпускает птиц в небо, а они, расправив сильные крылья, плывут в густоте воздушной стихии, ловко высматривая обречённую добычу.
Раздумья всё глубже увлекали Тимура в тот полуреальный мир, оставляя рядом с товарищами лишь присутствие его телесного облика. Те, зная, что Тимура нелегко вернуть из окружения его грёз, беседовали между собой, посматривая за готовившейся на огне дичью.
Дичь уже зарумянилась аппетитной корочкой, дразня молодое мальчишеское обоняние соблазнительным ароматом. Сегодня их, воинов Тимура, было только трое. Насира отчего-то нигде не могли найти. Тимура, как вожака, это весьма раздражало, тем более что он наказал всем готовиться к предстоящей охоте. Он расценивал неповиновение Насира (который был старше Тимура на несколько лет), если не как личную обиду, то уж, во всяком случае, как собственную слабость организовать своих воинов. Однако этих мыслей он не выдавал никому. Они, его товарищи, должны были видеть в нём сильного, уверенного вожака.
Тимур разорвал руками жареную дичь и раздал каждому по куску. За входом в пещеру послышались чьи-то шаги. Тимур насторожился. Никто, кроме их неразлучной команды не знал этой тропы. И они никому не хотели раскрывать тайного их обиталища, позволяющего скрыться от нежелательных глаз.
Твердые уверенные шаги приближались. Тимур привстал. Друзья переглянулись. Недолгие мгновения неизвестности напряглись настороженностью. Шаги слышались уже рядом. Наконец, в каменном проёме показался…Насир. Все облегчённо вздохнули.
Тимур ещё сердился на Насира, но тот, не говоря ни слова, подошел к нему. Только теперь Тимур заметил, что на руке Насира сидела большая, накрытая кожаным мешком птица. Тимур пытливо посмотрел на Насира, потом осторожно снял с птицы мешок. О, он не мог поверить своим глазам! На руке товарища восседал молодой, ещё плохо оперившийся золотистый орёл.
-Где ты взял его?! – глаза Тимура загорелись огнём вожделения. Золотистый орёл! Эта птица была его заветной мечтой! Золотистый орёл, в отличие от ястреба, мог летать без пары. Его зоркость, его меткость и королевское величие делали эту птицу гордостью любого охотника, словно титул, повышая значимость любой семьи, любого рода.
-Не спрашивай меня, Тимур, где я приобрёл эту птицу, - уклонился от ответа Насир, - я – барлас, я – воин, а орёл – моя добыча. Я дарю его тебе. Он – твой.
Роскошная птица перекочевала на руку Тимура. Мощные острые когти впились в толстую кожаную перчатку, грозя продырявить грубо выделанную кожу. Рука Тимура чувствовала крепкие объятия лап орла. Тимуру передавалась сила этой птицы, вселяющая желание охотиться, желание воевать, желание побеждать.
- Насир, ты настоящий друг, - неотрывно, с восхищением глядя на орла, растягивал слова оторопевший от неожиданного подношения Тимур, - я прощаю тебе твоё отсутствие.
Всецело поглощённый подарком, Тимур не подозревал, какое сходство он имел сейчас с этой величественной птицей. Тот же, исполненный собственного достоинства, взгляд чёрных, смотрящих в самую суть, глаз, гордая осанка и неповторимая манера царственно держать голову, свойственная лишь хищникам, не имеющим себе равных.
- Я непременно должен показать его отцу, - завороженно глядя на молодого орла, прошептал Тимур неожиданно севшим от волнения голосом, - готовьтесь к предстоящей охоте, я скоро вернусь.
… За пиалой ароматного зелёного чая беседа лилась непринуждённо. Шейх Шемс ад-Дин Кулаль в сопровождении свиты прибыл к Тарагаю из Кеша. Не велик путь от города до Ходжа – Ильгара, но велика честь, какую оказывал своим визитом шейх Тарагаю. Тот же считал почтенного Шемс ад-Дина своим духовником, а потому доверял ему самые сокровенные мысли. Тарагай, хоть и был барлас, но его мягкое сердце и благородная душа отвергали воинственность, а потому ему хотелось спокойствия и праведности.
Сегодня он долго расспрашивал Шемс ад-Дина о том, что есть чистота и что есть порок. Мусульманский шейх толковал ему Коран, вплетая в свою непринуждённую речь непонятные для Тарагая слова. Он видел, как эмир воинственного племени барласов склонялся к мирному уединению. Ему льстило это и, с каждой новой беседой, Шемс ад-Дин старательно приближал Тарагая к обители правоверности.
Тимур нашёл их всё там же - под старой раскидистой чинарой. Гордо он поднёс отцу сидящую на неокрепшей пока руке тяжёлую птицу. Тарагай оценил подарок по достоинству. Ещё бы, такой орёл стоил очень дорого и мог высоко поднять престиж любой семьи.
-Знатная птица. Теперь любая охота для тебя будет удачной, - похвалил сына Тарагай, но самого его сейчас волновали совсем другие вопросы. Всё глубже и глубже уходил он в бездонную пучину религии, - ты, Тимур – мужчина, а у мужчины один путь, однако, сынок, не уклоняйся от пути, предначертанного Аллахом и пророком его Мухаммедом.
-Да будет мир над ним и его потомством, - чуть слышно вставил Шемс ад-Дин.
-Укрепляй себя пятью столпами ислама: верой, молитвой, постом, пожертвованием и хаджем, - продолжал отец, - и тогда любая охота, любое начинание твоё будет успешным.
-Держись за исламскую веру, она убережёт тебя, - продолжил духовник Тарагая. Он видел в Тимуре полную противоположность его отца. Он давно приметил в мальчишке не по годам растущие силу, твердость, напористость, пытливость и любознательность. Шемс ад-Дин видел в молодом Тимуре будущего имама.
Шейх Шемс ад-Дин Кулаль собрался уходить. Близилось время молитвы, а до Кеша было добрых полчаса езды. Он пригласил с собой и Тарагая. Тот часто посещал мечеть. Вождь барласов чувствовал себя там лучше, чем среди воинов своего племени. Он подолгу проводил в беседах с духовными учителями и старался приобщить к этим беседам и Тимура. Сейчас он предложил сыну поселить подаренного орла в амбаре и присоединиться к ним с Шемс ад-Дином. Оседлали коней.
В небольшом дворике городской мечети уже собрались имамы, сейиды, муэдзины. Перебирая в руках чётки, они сидели на небольших шерстяных ковриках, читали Коран и беседовали между собой. Завидев шейха и его приятелей, присутствующие с благородным почтением, слегка склоняя в поклоне головы, приветствовали вошедших.
Тарагай никогда не обременял Тимура разговорами взрослых, дабы не заронить в душу ребёнка неприязнь к долгим монотонным беседам. Он оставлял его в атмосфере богослужения наедине с собой. Тимур и сам не стремился утонуть в море народа, наводнявшего дом Аллаха. Он располагался на задворках, там, где прихожане снимали обувь. Он оставался в стороне ото всех, наблюдая за пришедшими. Здесь люди становились совсем не такими, как за стенами мечети. Сквозь всё их естество невидимым эфиром в атмосферу внутреннего дворика мечети просачивалось тщательно скрываемое, некое подобострастное трепетание перед высшей силой Аллаха. Все эти люди, держась друг перед другом с достоинством, соблюдая определённую дистанцию сословий, считали себя детьми Всевышнего.
Тимуру нравилась особая атмосфера мечети, и он, всякий раз приходя сюда, забывал о своих боевых планах, мирских сражениях, охоте. Он растворялся в размеренности времени, слушал Коран, размышлял о смысле земной жизни. Шемс ад-Дин наблюдал за ним. Тимур взрослел, и шейх старался завладеть его вниманием, дабы тот навсегда остался на службе у Аллаха. Однако втайне молодой Тимур не разделял планов Шемс ад-Дина, как не разделял и его стремления служить Аллаху, хотя молился он усердно, и молитва приносила ему наслаждение.
Сейчас он сидел в стороне ото всех и наблюдал. Его взгляд коснулся седобородого старца с тусклыми уставшими глазами. Это был шейх Заинуддин-Абубекер Тайбадский. Мудрый, справедливый он пользовался уважением не только у прихожан, но и у всей духовной знати. Его советы помогали многим. Его благословения вдохновляли. Среди духовных отцов, кому Тимур мог бы доверить сокровенные тайны своей души, был именно Заинуддин-Абубекер. Он учил Тимура быть беспристрастным и ко всем относиться одинаково. Он учил его строго сохранять заветы веры, подавать милостыню бедным. “В праведности – сила”, - наставлял Тимура Заинуддин.
5
Тимур лежал на крыше, на этой плоской с перилами крыше своего дома. Сегодня мысли его роились вокруг веры. В сознании то всплывали картины последнего посещения мечети, то вдруг Тимура охватывало мучительное чувство стыда, что всё своё свободное время он отдавал охоте, играм в сражения, что в общении с друзьями он забывал об общении с Аллахом. Тимур терзался тем, что духовник ждал от него непосильного. От этого становилось ещё мучительней, и лицо наполнялось нестерпимым жаром стыда. Сегодня, уединившись на крыше отчего дома, Тимур решил, да, он твёрдо решил всецело окунуться в религию. Нужны ли эти бессмысленные битвы в шахматы, эти игры в мяч?..
Теперь Тимур чаще проводил время в мечети, где слушал старейшин, учил наизусть стихи Корана, постигал мудрость, ниспосланную на землю Всевышним. Но всё же, когда он вновь оказывался на его родной крыше, он неизменно видел себя впереди большого войска – его войска, и в этом войске царили справедливость и благородство.
Всё чаше в стенах родительского дома Тимур проводил время в одиночестве. Он становился старше, и Тарагай стал позволять себе в течение нескольких дней пребывать в монастыре, где находил душе покой и умиротворение. Хотя порой и Тимур оставался вместе с отцом на ночлег в обители. Долгими вечерами он сидел чуть поодаль от мирно разговаривающих отца и шейха Шемс ад-Дина Кулаля. Он наблюдал за размеренностью жизни в богоугодных стенах. Иногда он подходил к беседующим и, чувствуя себя полноправным собеседником, вливался в разговор. Тимуру нравилась размеренная неспешная речь шейха, его увлекательное философствование о смысле земной жизни.
Но сегодня Тимур не решался приблизиться и на шаг к увлечённо беседующим отцу и его духовнику. Он по привычке сидел поодаль. Казалось, Тарагай и Шемс ад-Дин не замечали его. Тарагай сейчас походил больше на мальчишку, нежели на эмира барласов. Он внимал наставительному тону шейха, словно жаждущий знаний ученик внимает словам своего учителя.
Тимур наблюдал, как отец что-то с жаром объяснял Шемс ад-Дину, как тот одобрительно кивал головой. Они говорили довольно долго. В монотонном течении время для Тимура словно остановилось. Всё чаще в оживленный диалог Тарагая и Шемс ад-Дина закрадывались паузы. Они становились всё напряженнее, всё длиннее. Наконец, оба смолкли. Но в этом затянувшемся молчании читалось единство мыслей, какое возникает у людей при полном единении взглядов и решений.
Паузу прервал Тарагай. Повернувшись в сторону Тимура, а Тарагай знал излюбленное место сына, он подозвал его к себе еле уловимым жестом.
-Сын мой, ты уже взрослый, тебе исполнилось семнадцать, - торжественно и тихо произнёс Тарагай, когда Тимур присоединился к их с Шемс ад-Дином компании, - сегодня настал тот день, когда мне необходимо поведать тебе об очень важном решении, - он пристально посмотрел на сына, - это решение зрело долго, трудно, не скрою, уважаемый Шемс ад-Дин помог мне его принять. Сын, я вождь барласов, а это значит, что от семени предков – я воин. Но так уж случилось, что сердцем моим правит душа. Она диктует ему свои переживания. Моя душа страдает от тягот мирской суеты, ей хочется уединения. Для неё непомерно бремя, которое несёт она в земной жизни. Чтобы облегчить страдания моей души, я решил удалиться от мирских дел. Я оставляю племя и ухожу в частную жизнь. Я уже знаю, кому доверю возглавить барласов. Им станет известный тебе Хаджи Барлас. Да, у него мрачный характер и взрывной нрав, он подозрителен и жесток, но иного приемника моих дел я не нашёл. Тебе же, мой сын, я советую поступить на службу к эмиру Казгану.
Глава IV
1
Сегодня шёл дождь, проливной, холодный. Большая рваная туча, туго набитая сизым ватным туманом, принесла его со стороны священного Кайласа. Дожди большая редкость в высокогорьях Тибета, но Марфата любил дожди. Потому, когда первые капли окропили землю, он устроился под широким навесом, перед входом в монастырские владения. Там, в многочисленных скальных лабиринтах скрывались от лишних глаз монашеские кельи. За несколько лет, что провёл Марфата в стенах монастыря, он ориентировался в этих путаных переходах даже в темноте. Он уходил в глубину пещерных коридоров, где всё еще жил старый монах Тенчиг. Старец почти не передвигался. Его беззубый рот едва выговаривал слова. Но Марфату влекла к старику сила его духа, которая, просачиваясь сквозь телесную оболочку, заполняла собой всё пространство кельи. Соприкасаясь с неосязаемым миром бытия старого монаха, Марфата постигал и свой собственный неосязаемый мир. Он мог проводить здесь часы, но когда шёл дождь, его неукротимо влекло под навес. В это время, глядя, как небо дарит земле животворящую влагу, Марфата углублялся в себя. Сейчас он думал о тех первых днях, когда отец привёл его сюда. С тех пор прошло много лет. Нет, не два года, а значительно больше, но он ни разу не пожалел о своём приходе, и ни дня не забывал о причине своего пребывания здесь. Напротив, теперь, в своих повзрослевших снах, он не только постигал город своей мечты, он знал, каким путём надлежит ему добираться туда. Он шёл через Великую степь, через барханные пески, преодолевая и равнинные извилистые реки, и жаркую безбрежную пустыню. Но с пробуждением Марфата вновь находил себя в скальной келье, где пахло ячьим жиром и отсыревшей соломенной рогожей. Он был уже не пятилетним несмышлёным ребёнком, который не мог объяснить своей тяги к незнакомой земле. Теперь ему было почти пятнадцать, и он осмысленно понимал свои устремления. Все эти годы Лама Чинробнобо был рядом с ним. Он стал ему не только учителем. Марфата почитал его и любил, как родного отца. Лама многому научил юношу за эти годы. Марфата долго, не один год, трудился над осознанием своего духа. Это пришло не сразу, не вдруг. Он и по сей день не мог объяснить, как дух проявился в нём. Словно невидимые почки молодой весенней поросли, спавшей до срока, его дух не выдавал себя ничем, но с приходом поры пробуждения все изменилось в одночасье: почки лопнули, и дух, словно молодой лист, робкий, но от рождения надёлённый великой силою, явился миру. С этого мгновения Марфата ощутил в себе неисчерпаемый источник силы, который всегда присутствовал в нём, но был спрятан глубоко и надёжно. Вместе с этим к Марфате пришла и уверенность в том, чем он должен заниматься. Всякий раз, когда его одолевали сомнения, он шёл к Ламе, и всякий раз Лама Чинробнобо развеивал их…
… Дождь всё шёл и шёл. Глядя на упругие серебряные струи, что словно нити сшивали две стихии, Марфата вспомнил день, когда однажды учитель позвал его к себе. Он усадил ученика напротив себя и долго на него смотрел. Лама смотрел так, словно тот должен был понимать его без слов. Наконец, когда пауза стала для Марфаты почти невыносимой, Чинробнобо произнес: “Сегодня я углублялся в летопись Акаши. Надеюсь, ты помнишь, что Акаша – нечто, заполняющее пространство всех видимых и невидимых миров, это нечто, порождающее всё остальное. Надеюсь, ты помнишь, что летопись Акаши хранит всё, когда-либо происходящее во всех видимых или невидимых мирах, всё, что происходило, либо будет происходить с каждым из нас. Так вот, в летописи Акаши я проследил твой земной путь, - Лама вновь испытующе посмотрел на Марфату, - не всё могу тебе сейчас сказать, тому не пришло время, но пока поведаю одно, ты прав, что ищешь тот далёкий город. Он существует, и будущее твоё там. Но прежде, чем ты отправишься туда, тебе предстоит многому научиться”. И почему Марфата вспомнил сейчас эти слова учителя?
Кто-то обнял его за плечи. Марфата оглянулся. Позади него стоял Лама. Дождь почти закончился, и сквозь расползающуюся тучу протиснулся робкий солнечный луч.
-Я жду тебя, - Чинробнобо по-отечески потрепал Марфату по плечу, - а ты замечтался здесь. Пришла пора занятий. Мы не можем растрачивать время понапрасну.
Узнавая в Марфате не только прилежного, но и способного ученика, Лама научил его видеть людей, но видеть не тем, обычным для людей зрением, а иным, позволяющим зрить человека изнутри и не только телесно, осязаемо, но и тонко чувствовать его внутренний мир. Марфата был благодарен за это Ламе, поскольку эти навыки облегчали ему и взаимопонимание с учителем.
Кроме этого, Чинробнобо учил Марфату искусству врачевания. Часто они с рассветом уходили в горы. До заката, блуждая по горным тропам, отыскивали целебные травы.
-Настанет время, - говорил Чинробнобо Марфате, - и ты навсегда покинешь стены монастыря. Ты уйдешь в другую, неведомую тебе пока жизнь. Но ты должен быть готов к ней. Ведь ты сам выбрал её. И знания врачевания пригодятся тебе.
Там, в горах, Чинробнобо терпеливо рассказывал Марфате о целебных свойствах трав, о том, как сохранить их чудодейственную силу надолго. Марфата с учителем любили приходить к небольшому горному озеру. Его зеркальная гладь всегда была скрыта от глаз путников покрывалом, сотканным из водяной гречихи. Её розовые подводные соцветия, проглядывая сквозь хрустальную прозрачность воды, оживляли ажурный узор остролистного ковра. Марфата уже знал, что водяная гречиха с давних времён служила людям незаменимым средством при холере.
Лама открыл для Марфаты многие свойства целебных трав, но почему-то особое внимание учитель уделял травам, которые способны были излечивать холеру и чуму. Марфата не спрашивал его о том. Его пытливый ум жадно вбирал в себя всё, чему учил его Чинробнобо.
С детских лет Марфата тяготел душой к тому невзрачному скальному строению на задворках монастыря, где монахи хранили камни. Только теперь, спустя годы, он смог приходить сюда не ради праздного любопытства. Теперь Марфата приходил сюда с учителем, и тот, всякий раз открывал ему новые и новые тайны. Оказывается, камни - живые, и способны врачевать многие недуги. Марфата узнал, что при неумелом, или, напротив, умелом обращении с ними, камни способны разрушать и губить. Чинробнобо остерегал своего ученика от необдуманных поступков. Рассказывая юноше о дурных свойствах камней, он всякий раз призывал Марфату к благородству, дальновидности и мудрости.
Постепенно, год за годом, Марфата впитал в себя столько, что вполне владел лекарским ремеслом. Однако Чинробнобо неустанно повторял своему ученику, что земные навыки врачевания ничего не будут значить, если не коснётся их фибрами своими душа, если дух не вдохнёт в них силу, способную противостоять болезни, не заставит услышать музыку жизни и возродиться.
2
Ночью Марфате не спалось. Одолевали мысли. Неутомимыми пчёлами роились они вокруг его обострённого сознания. Влетая в голову, словно в улей, проносясь по закоулкам его ума, мысли стремительно улетали прочь, уступая место новым. Но что-то неизменно присутствовало в его сознании. Что-то, чему Марфата никак не находил объяснения. Это “что-то”, касаясь души, порождало уверенность и осознание истинности, но это “что-то” своей мощью не позволяло шальным мыслям касаться его. Это было непонятно. Это волновало Марфату. Едва дождавшись рассвета, Марфата пришёл в келью учителя.
Он застал Чинробнобо за трапезой. Лама неторопливо вкушал только что приготовленную тсампу. Рядом с ним на маленьком столике клубился горячий чай. Лама пригласил Марфату разделить с ним завтрак, но юноша отказался. От бессонной ночи глаза его воспалились и смотрели на наставника сквозь белесую пелену тумана.
Сбиваясь в словах, ибо Марфата не находил подходящих слов, он поведал ламе о пережитом ночью. Он обеспокоено смотрел на учителя. Марфата не заметил, что Чинробнобо давно отставил недоеденную тсампу и с интересом взирал на своего ученика. Выслушав сбивчивый рассказ юноши, Лама оживился. В уголках его мудрых глаз поселилась довольная улыбка.
-Ты делаешь успехи, мой мальчик, - лама встал и одобрительно обнял Марфату за плечи, - этой ночью ты постиг Неречённое…
Марфата непонимающе смотрел на Чинробнобо. Учитель поведал ему о многом, но об этом за все годы он не обмолвился ни словом. Но что такое – “Неречённое”?! Дабы превратиться в ответ, робкий, настороженный, ещё не знающий твёрдой опоры, вопрос в глазах Марфаты стремился вырваться наружу. Учитель заметил сейчас это новое, зарождающееся в его ученике состояние.
-Да, пришло время посвятить тебя и в это, - лама заговорил еле слышно, но твёрдо и уверенно, - я молчал потому, что к Неречённому трудно подобрать слова. Они и не нужны, пока ты сам не осознаешь Неречённое в себе. Ты, Марфата, научился мыслить. Я горжусь тобой. Ты мой самый способный ученик, но тебе ещё только предстоит освоить другое искусство. Вздохни о Неречённом, и ты станешь другим, новым человеком. Этот вздох перенесёт тебя в безмерность. Он обновит твоё сознание. Ты сможешь изменять события, которые многим будут казаться неизменяемыми. Но я открою тебе и величайший закон Мироздания: всё это должно быть добровольным. Никто не сможет побудить тебя, если ты сам будешь этому противиться. Неречённое, воспарив над словами, обратит материю в дух. Где будут бессмысленны стремления и побуждения, где исчерпает себя воля, там единый вздох о Неречённом позволит изменить ход событий. Это не мои слова. Это – мудрость и знания древних, пришедшие к нам из глубины столетий. Пока всё сказанное мной кажется тебе невозможным, но сегодня ты почувствовал, как Неречённое живёт в тебе, а значит, пришло время выпустить его наружу.
Марфата шёл от ламы, задумчиво глядя себе под ноги. Сколько лет наставник учил его думать, а теперь он предлагал Марфате отказаться от мыслей вовсе. Неречённое…
3
Сотканные из постоянных занятий, дополненные беседами с ламой, дни пролетали один за другим, словно стаи перелётных птиц. Оглядываясь на них, Марфата изумлялся тому, как много осталось позади: его родители, которых он не видел столько лет, первые открытия и череда нескончаемых снов, которые каждый раз возвращали его в незнакомый город, ради которого он пришёл в монастырь, и, наконец, он сам – тот маленький мальчик, лишь способный откликаться на зов своего непознанного духа. Теперь, спустя годы, возмужавший Марфата смотрел на мир по-иному. Он многому научился в монастыре. Он ощущал под собой земную твердь, ибо тело его было натренировано. Разум Марфаты пребывал в спокойствии, а дух его, осознанный, сильный – в гармонии с сознанием.
Оглядываясь назад, Марфата видел широкую бездонную пропасть между его прошлым и настоящим. Но, чем больше он задумывался над этим, тем явственнее ширилась эта пропасть. Чем больше Марфата узнавал, тем чаще ему казалось, что знания его не значительнее капли в безбрежном океане бытия.
Когда он делился своими переживаниями с Чинробнобо, тот лишь еле заметно улыбался в ответ. Это не успокаивало Марфату, и от этой обеспокоенности хотелось ощутить себя сильнее, хотелось постигать новое.
Сегодня опять Марфату одолевали сомнения. Ему казалось, что он ничтожно мал и беспомощен, и всё, чему он учился, чего он достиг, не стоит и горсти прелого овса.
Неразумно было обременять своими переживаниями учителя всякий раз. Марфата уединился в маленьком сарайчике, где хранились камни. Он любил бывать здесь. Он знал все свойства этих безмолвных обитателей земли. Ему нравилось разглядывать камни, держать их в руках, согревая своим теплом. Но сегодня Марфате нужен был коричневый агат. Да, именно коричневый! Ни зелёный, ни красный, а коричневый! Он лежал отдельно от других камней в маленьком кожаном мешочке, шитым ячьими жилами. Это Марфата положил его так, чтобы в нужный момент его было легко найти. Он не раз испытал на себе, как коричневый агат избавлял его от неуверенности, как после общения с камнем его умственные способности повышались, а сам он постепенно успокаивался. За этим занятием Чинробнобо и застал юношу.
-Я искал тебя повсюду, - с некоторой укоризной проговорил Лама. Он любил своего ученика, и не меньше, чем тот, нуждался в его обществе. Обычно в голосе ламы не было укоризненных ноток, но сегодня они звучали, и Марфата не ошибался, - я пришёл поговорить с тобой, друг мой. Я долго думал. За это время я не раз заглядывал в летопись Акаши и пришёл к выводу – время твое пришло. Годы, проведённые в монастыре, не пропали даром. Ты славно потрудился и теперь, с ценным багажом усвоенных знаний, ты должен идти туда, куда влечет тебя твой Дух.
Именно сейчас, когда Марфата ощущал себя ничтожно слабым, он не ожидал услышать от учителя этих слов. Их смысл не сразу дошёл до сознания юноши, но когда он всё-таки понял, о чём говорил ему Чинробнобо, им овладело смятение. Он всё ещё держал в руке коричневый агат, но тот не справлялся с нахлынувшими эмоциями Марфаты.
Словно раскат грома, словно горная лавина обрушились на Марфату слова наставника. Он так долго ждал этих слов. И вот сейчас он был к ним не готов, а лама Чинробнобо словно не замечал смятения своего выросшего ученика:
-Где бы ты ни был, какие бы испытания не возникали у тебя на пути, ты доложен помнить, что ты – Человек, - на слове человек учитель сделал акцент, - и создан Всевышним, как и все люди на этой планете, для великих дел в Вечности, а именно, быть помощником Творцу и управлять Мирами. Такое предназначения накладывает на человека большую ответственность, но вряд ли люди на Земле понимают это. Кто из них задумывался о смысле и предназначении земной жизни? Могу тебе сказать, что почти никто. И вот в такой мир ты должен будешь отправиться, когда покинешь стены монастыря. В том мире тебя будет окружать много зла и несправедливости. Прошу тебя, мой мальчик, не заразись этой очень опасной болезнью, не поддайся соблазнам, не дай твоему Духу пасть низко, ибо это может принести тебе погибель. Не трать силы на внешние напраслины. Смотри внутрь себя. После того, как ты много узнал и понял, ты просто обязан совершенствовать свое внутреннее «я». На твоем пути будут трудности и соблазны. Ты встретишься с ними уже скоро, но главная твоя цель в этом мире - не упасть, а, напротив, подняться в своем Духе. Запомни, Марфата, чем выше становится твой Дух, тем сильнее твоя связь с Творцом. Только возвышаясь духовно, ты сможешь обрести высокое СО-знание, иными словами, знание, дарованное Создателем, а значит, сможешь самостоятельно принимать правильные решения и делать верный выбор между Добром и Злом, - Чинробнобо сделал паузу, и, вздохнув, продолжил, - вот я и преподал тебе последний урок в стенах нашей тихой обители. Может быть, сказанное мной покажется тебе слишком простым, но там, на далекой земле, жизнь преподнесет тебе более серьезные уроки, а пока, - лама улыбнулся и коснулся плеча Марфаты, - собирайся, мой мальчик. Как только ты будешь готов отправиться в путь, я провожу тебя до Лхасы.
Глава V
1
Торговый караван отходил от западного рынка Лхасы. Раннее утро, едва разбудив город, умывало его росистой прохладой. Марфата не привык к базарной столичной суете. Его удручали торговцы, туда-сюда снующие с гружеными тележками, голоса зазывал, нараспев предлагающих пестроцветье товаров. Но больше всего он страдал от тяжелого густого воздуха, обычного для этих мест. Он впервые приехал в Лхасу, впервые спустился так низко с высокогорий Тибета. Его деревня, затерянная между ущелий где-то на головокружительной высоте, монастырь, в котором он провел многие годы, жили в чистом разреженном горном воздухе. Марфата привык дышать тем воздухом, а сейчас его лёгкие распирало изнутри. Это причиняло не просто неудобства, это причиняло Марфате боль. Его то и дело душил кашель. Казалось, что вся базарная пыль каким-то невероятным образом оседала в глубинах его организма.
-Со временем это пройдёт. Ты привыкнешь дышать низинным воздухом, - успокаивал Марфату Чинробнобо, видя, как мучается ученик. Но лама хорошо понимал, что страдания Марфаты только начались, что ему предстоит спускаться всё ниже и ниже, что воздух будет всё гуще и гуще, а город, куда столько лет зовет Марфату его дух, и вовсе расположен в великой низменности, которая низвержена в пропасть. Но этот путь Марфата избрал сам.
Караван, сотканный из множества навьюченных тюками верблюдов, мерно ступал по каменистой тибетской земле. Проводники и торговцы, погонщики и животные, всех соединил он в живой единый организм, направляющийся в богатую солнечную страну Мавераннахр. Там торговцы надеялись выгодно свершить сделки – купить, продать, обменять. Им уже грезился звон монет, которые по дирхему собирали они в динары , чтобы, проверив их вес с точностью до мискаля , с туго набитой мошной возвратиться восвояси. Марфата не разделял алчных интересов торговцев. Его не пленил завораживающий блеск серебряных и золотых монет, которых в Мавераннахре было с избытком. От Чинробнобо он знал, что торговцы едут в эту богатую страну чаще всего, чтобы монетой нажиться на монете. Отсутствие единой монеты позволяло заезжим купцам с молчащей совестью орудовать в Мавераннахре. На одних рынках они скупали высокопробные монеты и продавали их баснословно дорого там, где монеты не отличались качеством драгоценного металла. Этим торговцам Марфата был лишь попутчик. В Мавераннахр он шёл лишь за тем, чтобы сменить караван, и уже с новыми, но такими же алчными попутчиками, разделить вместе остаток пути.
Живя в высокогорном монастыре, погружённый в постоянные занятия над совершенствованием своего духа, Марфата всё же находил время, чтобы разговаривать с Чинробнобо о тех странах, куда ему надлежало отправиться. В беседах с наставником он понял, что Мавераннахр, эта прекрасная, всё ещё богатая страна находилась сейчас в состоянии совершенной раздробленности, что в ней было несколько крупных владений, которые, никому не подчиняясь, неустанно враждовали друг с другом. Он так же знал, что каждый год приносил Мавераннахру новые неурядицы, и положение в стране только ухудшалось. Он знал, что на дорогах Мавераннахра бродячие разбойники нередко грабили беззащитных торговцев, и некуда было деться от их кровожадности. Но всё же день за днём, шаг за шагом приближали его к этой стране.
2
Он был молод и силён. В его теле бурлила энергия, неиссякаемый источник которой он черпал с Небес. От рождения он был недюжинно крепок и вынослив. Со временем его высокий стан, широта в плечах и жилистая мускулатура атлета стали вызывать зависть сверстников. Старики, заглядываясь на него, вздыхали, вспоминая свою разудалую юность. Тимур же не замечал ни красоты своего тела, ни молодецкой силы, бурлящей в нём. Он смотрел на мир сухими без блеска глазами, карими, почти чёрными, взгляд которых перемещался медленно, ленно, а, устремившись на собеседника, прожигал его насквозь. С годами его гордый профиль стал напоминать профиль властелина, и если не властелина мира, то властителя многих людей, которые шли за ним безотчётно и безоглядно, как идёт стая волков за своим вожаком. Сила его притяжения была непостижима. И невозможно было сопротивляться, находясь в этих дьявольских путах одурманенного сознания. Тимур был справедлив с теми, кто шёл за ним. Он был благороден той мерой благородства, какая бывает присуща вожаку хищной стаи. Но Тимур был беден. И хлеб насущный он добывал себе в стремительных жестоких набегах и грабежах. Никому не было пощады в тех хладнокровных схватках: ни безоружным мирным жителям, ни отарам овец, безмятежно пасущимся на пастбищах, ни одиноко бредущим путникам, ни богатым торговым караванам. По добыче и делёж. Всё честно, всё по совести. А там, в складчину пир. И во главе пира Тимур – вожак! Но он не потомок Чингисхана, а значит, имя его не смеет стоять рядом с именами ханов и шейхов. Но люди идут за ним…
Караван ждали три дня. Давно донесли Тимуру, что в скором времени пройдёт он здесь. И вот всё тимурово войско прибывало в предвкушении лёгкой наживы. Тимур жаждал завоевания и подчинения. Его влек вкус насилия и вкус власти. Это вдохновляло его больше, чем звон награбленных монет, чем разудалое гулянье после головокружительного набега. Всё, что ему было нужно, это видеть себя победителем.
Укрылись за холмом в небольшой, но загущенной кустарником катальповой рощице. Подрагивая, даль струилась миражами. Множество глаз, утомлённых от пристального внимания в ожидании каравана, не сводило глаз от черты вечно недостижимого горизонта. Только ветер, только крик одинокого орла в вышине нарушали первозданную тишину.
Тимур загляделся на свободного гордого хищника. Он парил в небесах одинокой тенью, еле различимой точкой, чтобы сквозь разорванное в клочья мгновение обрушиться на несчастную жертву, повинную лишь в том, что она оказалась в поле его алчного зрения. Птица, тяжело, редко взмахивая крыльями, плыла в воздухе. Тень её, коснувшись горизонта, принимала всё более четкие очертания. “Возможно ли такое”, - подумал Тимур, но, тень, способная к перевоплощению, обернулась вдруг едва узнаваемым станом верблюда. Глаз Тимура ещё не решался назвать мираж явью, а безотказное чутьё подсказывало: “добыча близка”.
3
Длительный переход из Лхасы в Кеш близился к концу. Марфата устал от утомительных, длиною в световой день, переездов, устал от бесчисленных ночлегов в становищах кочевников. Он, привыкший к высокогорью, с трудом переносил подобное путешествие. Равнинный воздух казался липким и пыльным. Давило грудь. Но всё же эти неприятности не мешали Марфате любоваться невиданными ранее земными пейзажами, где совсем другие реки, другие деревья, другие люди. Они росли по-другому, жили по-другому, думали иначе. Марфата вглядывался в новые лица, вслушивался в неведомые ему языки. Всё это оседало в душе новым, едва начавшим формироваться взглядом. Этот путь, добрую половину которого он ещё не прошёл, был первым самостоятельным шагом на пути его новой жизни.
Всё чаще встречались пашни и виноградники. Он восхищался абрикосовыми деревьями и цветущими смоковницами. Он дивился неведомому миру, в котором так ярко светило солнце, где так бурно всё цвело и благоухало, взлелеянное тем воздухом, который был ему непривычен.
Вдали показались белые купола. Еле различимые, они почти сливались в общей картине созерцания. Сердце Марфаты забилось. Кеш, город, где ему надлежало сменить попутчиков и с новым караваном тронуться в путь. Он уже рисовал в сознании этот переход, в мыслях он торопил время и представлял, как будет въезжать в ворота города, как…
Мысли Марфаты прервал перестук конских копыт. Стремительно приближаясь, он доносился сзади, словно множество скакунов состязалось с ветром. Вот уже всадники окружили караван. Гружёные тяжёлыми тюками верблюды нерасторопно встали, послушные сильным рукам чужаков, взявшим их под уздцы. Погонщики, торговцы… Смятение и хаос охватили караван прежде, чем пришло осознание беды. Преодолев великое расстояние, дойдя почти до цели, быть разграбленными, раздавленными шайкой разбойников! Что могло быть хуже?!
Крик, гиканье и ругань – всё смешалось в пронзительный единый вопль расправы. Марфата от неожиданности опешил. Безоружный, не привыкший отвечать насилием на насилие, он, восседая между верблюжьих горбов, растерянно озирался по сторонам, стараясь сообразить, что же делать дальше.
Всё произошло, как во сне. Воздух для Марфаты вдруг сделался густым, словно древесная смола, и в этом дрожащем мареве летел на него жаждущий крови всадник. Вороной жилистый конь легко нёс его на себе. Длинная струящаяся грива густыми волнами касалась колен седока, сильного рыжеволосого юноши. В смятении мыслей Марфата отметил его недюжинную широту в плечах, его высокий рост. Глядя на несущегося, навстречу всадника, фибрами души он ощутил его огромную волю, словно в жерле вулкана клокочущую в нём жажду крови. Марфата почувствовал её привкус на губах. Стало жутко. Но каждый мускул словно затвердел в нём, и он, не отдавая себе отчёта, пристально смотрел на всадника. С каждым мигом расстояние между ними таяло. Видимо, этот короткий миг пребывал вне общего хода времени, ибо всё в нём замедлило свой ход. В этот миг Марфата осознал происходящее, так внезапно обрушившееся на него. Его ужаснувшийся дух всем своим естеством воспротивился кажущейся неизбежности, восстал, погрузив тело Марфаты в оцепенение, отразившись во взгляде всей своей нечеловеческой силой противостояния. Словно наваждение в сознание вплыл голос учителя: “Вздохни о Неречённом, и ты станешь другим, новым человеком. Этот вздох перенесёт тебя в безмерность. Он обновит твоё сознание. Ты сможешь изменять события, которые многим будут казаться неизменяемыми”.
Тимур заметил взгляд Марфаты. Он был устремлён прямо на него. С каждым мгновением сила его росла. Этот взгляд жёг, испепелял душу. Этот взгляд был сильнее Тимура. Захотелось остановиться, свернуть, но по инерции конь нёс его навстречу Марфате. И вот конь, подвластный неведомой силе, встал. Неречённое…Их взгляды встретились глаза в глаза, душа в душу. И словно сошлись в поединке, немом, жестоком. Марфата ощутил на себе тяжёлое дыхание всадника.
Тимур не мог совладать со взглядом Марфаты. Он проникал вглубь его естества, больно раня сердце, выжигая уверенность, иссушивая превосходство. Взгляд Марфаты обезоруживал. Тимур впервые почувствовал свою слабость.
Они смотрели друг на друга сквозь марево источаемых друг другом флюидов. Бурей неосязаемых эмоций сошлись они в немом поединке – горячая энергия Марфаты и холод Тимура, тонкой еле уловимой струйкой испаряющийся в небеса.
Рука Тимура взвилась вверх. То был знак его воинам. Конь, не привыкший отступать, сделал шаг назад. Но глаза Тимура неотрывно смотрели на Марфату.
-Довольно, назад! Не трогать караван, - дождём пролился над землёй зычный глас Тимура, - уходим, - но невозможно оторвать взгляд, пока этот взгляд сам не отпустит его. Этот взгляд Тимур запомнит навсегда. Взгляд, который сейчас был сильнее него, который заставил его отступить. Тимур был побеждён. В этот миг он сказал себе, что больше никогда не допустит собственной слабости.
Это мгновение, впитав в себя все произошедшее, вновь вернуло Марфату к реальности. Он увидел, как разбойники, повинуясь приказу вожака, отступили, и словно услышал облегченный вздох каждого, кто шёл с караваном в Кеш. Беда отступила. Густой, давящий грудь воздух редел. Марфата, впервые за многие дни пути, облегчённо вздохнул полной грудью.
4
Сегодня Тимур уединился от лишних глаз на излюбленной им крыше родного дома. Он лежал на спине, закинув руки за голову, устремив взгляд в небо. Мысли всецело овладели им, оттого взгляд, свободный от их контроля, вознёсся сквозь воздушную невесомость в далёкие заоблачные выси, не замечая на своём пути ни бирюзовой голубизны небесного свода, ни лёгких плывущих облаков, ни птиц.
Тимур пребывал в тяжёлых раздумьях, грузом отяжеливших сердце после вчерашнего неудачного набега на торговый караван. Он не мог простить себе той невиданной слабости, которую проявил неожиданно для самого себя. Что это было и почему случилось так, Тимур не понимал. Он отступил перед взглядом обычного путника, идущего с караваном в Кеш. Кем был этот путник? Его глаза Тимур не забудет никогда! Излучающие неведомую силу, они заставили Тимура безотчётно остановиться перед вожделенной добычей. Тимур не мог простить себе, что кому-то удалось безмолвно, не прилагая видимых усилий, обратить его силу в немощь. Он не мог допустить этого. Нереченное…
Впервые Тимур ушёл, оставив жертву нетронутой, чувствуя спиной, как она, безоружная, оторопевшая от неожиданности и безысходности, ничего не понимающая и не верящая в подобный исход, переводила дух. И, что-то оттуда, из-за спины, прокралось в самое сердце и поселилось в нём. Это “что-то” Тимур и принёс к себе на крышу. От этого “чего-то” он и пытался сейчас избавиться. Взгляд незнакомца преследовал его, касаясь сокровенных струн души, сокрытых, непостижимых, и Тимур начинал сожалеть об этом набеге, жалея ни в чём неповинных людей. Это чувство было незнакомым и неудобным. Тимур пытался избавиться от него, но оно возвращалось с новой силой. Это “что-то” острой занозой застряло в сердце Тимура. Сейчас он желал одного: встретиться с неведомым незнакомцем вновь. И через годы он не забудет этот взгляд. Он сделает всё, чтобы победить его!
Тимур искал оправдания в своей бедности, убеждая себя в необходимости совершаемых им набегов и грабежей, но это не помогало. Он старался найти ответ в нелёгком положении его родного Мавераннахра, где царила раздробленность и полное неподчинение дому Чагатая, где каждый называл себя султаном, разрывая страну на множество кусков. Чем он, Тимур, был хуже тех беков и ханов. Он грабил людей, пусть то были соседи или случайные путники. Да, грабил! Но он не грабил Мавераннахр! Это для него было свято! Он любил свою страну. Он хотел ей лучшей доли.
Сегодня, в этом вареве сомнений, угрызений совести, страстей, Тимур вдруг осознал, что жаждет своей стране благополучия. Так, может быть, стоит бесчисленные набеги, направленные на собственное благо, обратить во благо Мавераннахра? И что это за странное чувство овладело им? Всего лишь один взгляд…
5
Едва забрезжило рассветное солнце, Тимур оседлал коня. Его путь лежал в Кеш. После долгой мучительной ночи, состоящей из обрывков забытья и бессонных раздумий, связующим звеном которых был неотступно всплывающий в сознании взгляд незнакомого путника, Тимур решил обо всём поведать шейху Заинуддину. Ему одному были известны слабости Тимура, лишь ему он мог доверить душевные терзания.
Заинуддин встретил Тимура, как сына. Обняв за плечи, он усадил его перед собой. От его взгляда, тёплого, по-отечески доброго, и без объяснений не ускользнула обеспокоенность Тимура.
Тимур не решался говорить духовнику о вчерашних событиях. Он стыдился своей слабости. Он не понимал причины этой слабости. От того становилось нестерпимо унизительно, оттого дух его терял твердость. Тимур пытался разобраться в себе. Но во всём этом вареве душевных переживаний, сердце Тимура подсказывало ему, что пришло время направить силу свою во благо Мавераннахра. Сегодня он пришел к Заинуддину просить совета и благословения:
-В этом году султан Кран, сын Саура, причинил много вреда. Он жесток и безжалостен. Все жители Чагатайского улуса, богатые и бедные, знатные и безродные молят Аллаха, чтобы тот ниспослал смерть Крану, - Тимур говорил глухим уверенным голосом, но Заинуддин видел как нуждается он в поддержке и совете. Заинуддин видел, что в Тимуре зрели новые ростки его будущих деяний.
-Я хочу наказать Крана, - Тимур вскинул на Заинуддина ищущий поддержки взор, - я хочу собрать войско и идти против него. Я хочу видеть Мавераннахр сильным единым государством. Но в деле войны у меня так мало помощников. Моё сословие не столь знатно, чтобы люди шли лишь за моим именем. Я беден. Хотя я многим делал добро. Я надеюсь, это мне поможет. Что скажешь, почтенный Заинуддин? – Тимур испытующе смотрел на духовника.
Заинуддин знал недюжинный нрав Тимура, знал, как в неистовом набеге тот всё сметал на своем пути, как быстро и умело мог добыть нужные ему сведения, сплотить вокруг себя людей. Заинуддин знал, как шёл за Тимуром народ.
Старец молчал. Он обдумывал сказанное Тимуром, взвешивая на весах мудрости каждое его слово. Заинуддин никогда не говорил Тимуру о том, что, видя сильный характер этого юноши, не только он, многие заглядывали в Коран, гадая на его судьбу. Ответ был един: “Тимур наделён Божьей силой и Божьей волей”. Настал срок - и час пробил. Тимур сидел перед старцем, испрашивая благословения на задуманное им дело.
Заинуддин вздохнул. Тяжело опершись на колено, шейх встал и скрылся за низкой резной дверью, плотно прикрыв её за собой.
В эти недолгие минуты ожидания Тимур вновь испытал то чувство неуверенности и слабости духа, которое всё ещё не отпускало его после вчерашнего неудачного набега на иноземный караван. Он задумался, и взгляд незнакомца, поразивший его, вновь предстал перед глазами, застилая собой всё. Сейчас лишь Заинуддин способен был разрушить это влияние.
Вскоре, на облегчение Тимуру, его духовник вновь возник в проеме двери. Он держал в руках широкий, расшитый золотом пояс.
-Подойди ко мне, - подозвал он Тимура. Торжественно, словно это был ритуал посвящения, Заинуддин препоясал им Тимура. В следующее мгновение шейх достал шапку и плотно посадил её на голову юноши. Затем он снял с пальца коралловое кольцо и протянул Тимуру:
-Да сохранит тебя этот перстень, сын мой.
Тимур взял массивное тяжёлое кольцо. Бережно держа его в руках, внимательно разглядывая подарок, он заметил на внутренней стороне кольца надпись: “рости - расти”. “Если будешь справедлив, во всём встретишь удачу”, - перевел он смысл прочитанных слов. Тимур поднял взгляд на Заинуддина. Еле заметная улыбка сквозила на лице духовника.
-Благословляю тебя, Тимур, - Заинуддин сложил перед собой руки, - благословляю тебя во благо Мавераннахра. Если будешь справедлив, во всём встретишь удачу. Я буду молиться за тебя, сын мой.
Глава VI
1
Который день вьюжил лютень , пуржил, бросался в окна охапками рассыпчатого колкого снега, навевая на Иоанна мрачные думы.
Скорбел, всем сердцем скорбел Великий Князь по тысяцкому своему Алексею Хвосту, верному слуге и другу, с которым дышали они единым духом. И вот, словно длань отсекли, словно око выкололи. Вчера нашли Алексея убитым и изувеченным на площади. Ох уж эти вечные боярские склоки! Да только понимал Иоанн, не в склоках дело, а в том, что Алексей Петрович Хвост – Босоволков поплатился за рьяное раденье об освобождении Руси от власти татар! И он, Иоанн, хоть и не в полный голос, а поддерживал тысяцкого и, поперёк взглядов отца своего Ивана Калиты и старшего брата Симеона, всем сердцем стремился к миру с Литвой, противясь “рабскому подчинению татарам”. Не стало Хвоста, и словно твердь земную вышибли из-под ног Иоанна. Один он оставался в чаяниях своих.
“Да, тяжела ныне власть, - вздыхал князь, - беспорядки кругом, смутьяны. Трудна доля. Во все времена Москва покорностью славилась да любовью к государям своим. Почто ему, сыну Калиты, который умел властью распорядиться, который прочно держал всех и вся, так непросто дается княжение? Почто?! ”.
Массивная дубовая дверь, натужно кряхтя застывшими от мороза петлями что-то невнятно проворчав, тяжело отворилась, впуская в княжьи покои вместе с Андреем Троицким морозный ветреный дух.
Недобро поёжился Великий Князь. Едва взглянув на своего подданного, понял он, худые вести принёс ему Троицкий. Вот только с какой стороны подвоха ждать? Кто из князей готовит ему западню?
-Княже, - с порога обрушился на Иоанна Троицкий, - убит хан Джанибек… по пути из Тебриза в Сарай ал-Джедид, убит Тоглу-баем. Но, по всему, сын его, Бердибек, не последний в том деле человек. Слух идет, давно он жаждал смерти отца.
Ни для кого не было тайной, что последнее время хан Джанибек сильно болел, непроходящими хворями своими обнадёживая наследников скорым концом. Всё же Провидение открыло перед Джанибеком золотую карту, и он быстро пошёл на поправку. Но там, где милостива длань Всевышнего, коварна рука недруга.
Не ожидал Иоанн такого поворота в Улуг-Улусе. Давно был он наслышан о крутом и злом норове Бердибека. Властолюбивый и жестокий, теперь он по-иному заставил Иоанна посмотреть на будущее Московского Княжества.
-Это ещё не всё, княже, - Троицкий, теребя шапку, запинаясь от волнения, продолжал рушить на Иоанна одну весть за другой, - баскак Кошак требует от тебя немедленной с ним аудиенции.
2
Иоанн II, Великий Князь вассального московского княжества Улуг-Улуса, стоял, склонив голову в покорном поклоне пред восседающим перед ним баскаком Кошаком. На этот раз посол был короток в речах с московским князем. Иоанн уловил в интонации баскака изменившееся настроение. В голосе Кошака благожелательность и добродушие Джанибека сменились вдруг твёрдостью и алчностью Бердибека:
-Я должен сообщить тебе, - баскак несколько надменно смотрел на Иоанна, - что Султан Джалал ад-Дин Махмуд почил вечным сном. Отныне ханом провозглашён сын его, Султан Мухаммад .
Тому, что вместо тюркютских, привычных слуху имён правителей Улуг-Улуса Иоанн услышал витиеватые мусульманские имена, князь ничуть не удивился. Начиная с Узбек-хана, все золотоордынские ханы принимали ислам и, наряду с тюркютскими именами, носили имена мусульманские.
Как это часто бывает при осознании столь важных известий, мысли в голове Иоанна сменяли одна другую, не успев родиться: “Ханская власть при Узбеке была достаточно сильной. Тогда не только в татарах, и на Руси ощущали его единовластие, тогда росли новые города. Сарай ал-Джедид тому пример. Джанибек несколько ослабил эту власть. В Чагатайском улусе и Улусе Джучи султаном стал называться каждый потомок династии Чингизхана. Если это продолжится и при Бердибеке, настанут времена, когда не останется ни одного представителя ветви Джучидов, ведущих своё родство по прямой линии от Бату-хана. Тогда-то и начнётся в татарах настоящая замятня. Недалеко то время…”
Сомкнувшись в узкие щёлки, взор Кошака сделался вдруг подозрительным, словно баскак уловил княжеское настроение:
-Султан Мухаммад повелевает увеличить выхода. Он считает, что это не обременительно для тебя, если, конечно, ты… хочешь править княжеством. Если же нет… Наказание не замедлит себя ждать. Султан Мухаммад благороден, он не допустит несправедливости, но у Султана Мухаммада есть права. Хан, как глава царствующего рода и верховный сюзерен, имеет право распоряжаться всей территорией страны, всеми землями, принадлежащими улусам. Ему также принадлежит право убить и оставить в живых своего подчинённого, ибо он – верховный судья. Наконец, хану принадлежит право издавать законы, обязательные для всех его подчинённых, ведь это охраняет устройство и порядок государства. В интересах государства он совсем немного увеличил выхода. Скоро состоится Курултай в честь вступления Султана Мухаммада на ханский престол. К этому времени постарайся выполнить веленное. Тебе надлежит быть на Курултае, дабы засвидетельствовать своё почтение Хану.
Недоверие не покидало Кошака. Да, здесь, на русской земле он представлял власть хана, власть безграничную, карающую за любое неподчинение, но Кошак знал, что это была уже не та всемогущая власть, коей некогда держали татары Русь.
Ещё четверть века назад опустошительными набегами усмиряли они любое неповиновение. Сейчас же на Руси, пока шёпотом, пока на ухо соседу, начал поговаривать люд о несправедливости власти татар над Русью, о решимости скинуть с русских плеч монгольские путы.
Кошак исподволь чувствовал эти настроения и в князе Иоанне. Татарский баскак понимал, что разорительные былые набеги на русские княжества могут вернуться бумерангом на их земли, и нужно искать иные пути, дабы оставить в своей зависимости Русский Улус.
Не догадываясь об опасениях Кошака, Иоанн пришёл в отчаяние. Он слишком хорошо понимал, что новая дань разорит, погубит Отечество. Не укрыться! Не слукавить! Давно татарские численники изочли всех от мала до велика. На всех наложили выхода. И, коль Бердибек так круто повернул, даруги всё просчитают и не замедлят послать данщиков на Русь. Нужно было искать выход немедленно, сейчас.
3
Скрипя полозьями, к терему Иоанна Кроткого один за другим подъезжали запряжённые в “тройки” сани. Дабы не затягивать дело, порешили князья собраться вместе, единым разумением осмыслить, как не допустить обложение русских княжеств непомерной данью, не пустить по миру бояр, как уберечь казну от разора, не сгубить Отечество. Одну думу думают и муромцы, и рязанцы, и черниговцы, и тверичи.
Тяжёл дух в покоях княжьих. Тяжёл от всеобщего уныния, от дыхания непомерно взволнованного. Оттаяли в тепле бороды боярские, раскраснелись лица. В жарких спорах испарина проступила на лбах. И так загадывают князья и эдак, а всё без ответа дума остаётся. Одно лишь ясно: всем миром надлежит ехать в татары на поклон к Бердибеку. От этого, как от судьбы – не уйти, а уж выхода, скрипя казной, придется собирать. Тяжел дух в покоях княжьих. Тяжело в сердцах у бояр.
Алексий сегодня не многословен. Сидит среди всех, но словно нет его, словно со стороны наблюдает за сетованиями князей да бояр. Он, митрополит Киевский и всея Руси, родившись в Москве более полувека тому назад, всей душой любит эту землю, радеет за нее. В шестьдесят четыре года в нём бурлит родник неиссякаемой энергии. Твердость его характера сочетается с настойчивостью, деликатной, но неотступной. Благодаря уму и полученному образованию, Алексий имеет весомое влияние не только на церковников. Прислушиваясь к его мнению, все русские князья идут к нему за советом. Воспринимаемое как данность, слово Алексия звучит порой весомее, чем слово Великого Князя.
Иоанн заметил отстранённость митрополита от общих разговоров, которые говоренные-переговоренные, молотые, словно вода в ступе, не по первому кругу переливались из пустого в порожнее. Чувствовал Иоанн, имел Алексий особый взгляд на беду, которую Кошак обрушил на него. Давно держал митрополит в мудрой голове решение, как спасти Русь от татарской алчности, как не допустить разора и нищеты.
…Сквозь настежь распахнутую дверь полутёмное от ранних начинающихся сумерек помещение заполнил свежий морозный воздух, вытесняя наружу вместе с тяжёлым удушливым духом страсти, сомнения и уныние, только что царившие здесь.
Обезлюдели княжьи покои. Ни с чем разошлись бояре, оставив с глазу на глаз Великого Князя и митрополита. Не понимал Иоанн спокойствия Алексия. Русь стояла у края пропасти, а он, если не сумеет заплатить дань, - на шаг от смерти. Пока гадал да раздумывал Великий Князь о невозмутимости митрополита, всякое промелькнуло в голове: дескать, Алексий – церковный человек, а церковников никого писцы татарские не переписывали, стало быть, и данью он не обложен, чего волноваться. Да только сам потом устыдился своих мыслей.
Алексий, испив воды из тяжёлой глиняной кружки, подошёл к небольшому мутному окну, сквозь которое едва просматривались сумеречные окрестности двора с высоким деревянным забором.
-В горле пересохло, пока судились здесь да рядились, - негромко молвил митрополит, - одно тебе скажу, Иоанн Иоаннович, вместе с тобой и вместе с другими князьями в татары поеду. Буду просить милости Бердибека не повышать выхода.
И вновь устыдился Иоанн своих тёмных мыслей. Смелое решение брал на себя Алексий, настолько смелое, что и помыслить было трудно. Станет ли Бердибек, уже прозванный за хищность свою Тигром, снисходить до слов русского митрополита?!
-Видно, запамятовал Великий Князь, - с добродушной иронией упрекнул его Алексий, - а не далее, как летом, хан Джанибек посылал тебе письмо, в коем требовал, чтобы я немедля приехал в татары, исцелить его супругу Тайдулу, а коли не приеду, грозился полонить Русь. Хоть Джанибек и сложил уже голову от руки сына своего, Тайдула ещё очень хорошо помнит, как чудесно прозрела. На неё и надеюсь.
Вдруг всплыло в памяти Алексия и то, как собирался он в Орду, и то, как перед отъездом совершил молебен в Успенском соборе, как молил Господа и пресвятую Богородицу о помощи. Вспомнилось, как во время молитвы сама собой загорелась вдруг свеча у гроба святителя Петра, тогда-то и понял Алексий, что это сам Господь благословляет его и посылает добрый знак.
Татары тогда приняли русского митрополита как самого дорогого гостя. Когда препроводили его к ханше, она, умилившись, прослезилась и рассказала ему доверчиво, что видела вещий сон, будто бы пришёл к ней сам Святитель в архиерейском облачении, а с ним и тот, чей голос она слышит сейчас.
-Пусть всем, кто прибыл вместе с русским священником, приготовят такие же одежды, какие я видела во сне, - приказала Тайдула своим подданным.
Словно десница Божья управляла тогда Алексием. Он облачился в ризу, что принесли ему по приказу царицы. Из воска той свечи, что так чудесно возгорелась в Успенском соборе (он взял её с собой в Улуг-Улус), Алексий сделал новую свечу. Таинство исцеления осталось за закрытой дверью покоев царицы, в которых митрополит русский свершил святой молебен Богу, окропив глаза больной святой животворящей водой.
Счастье прозрения достойно оценит лишь тот, кто пребывал во мраке.
-Вот перстень, - митрополит протянул Иоанну правую руку. На среднем пальце красовался усыпанный драгоценными каменьями массивный перстень, - мне подарила его Тайдула в знак благодарности. Я возьму его с собой, на всякий случай, как напоминание.
Но не только непомерная дань, наложенная на Русь, не только отъезд в татары волновали сейчас Алексия. Все это было полбеды. Страшился Владыка взглядов князя на власть Улуг-Улуса над Русью. Беспокоило митрополита его негласное, невысказанное противление подчинению татарам. Однако Джанибек доверял Иоанну. В споре за великое княжение хан отдал предпочтение ему. Но Джанибек мёртв. А Бердибек, ох как коварен!
-Ещё вот о чём хочу поговорить с тобой, Иоанн Иоаннович, - решился на откровенность митрополит, - не время сейчас портить отношения с татарами. Повремени, князь. Андрея Босоволкова убили. Некому поддержать тебя в твоих думах. Да и не время.
Проведя бессонную ночь в мыслях об убитом тысяцком, Иоанн и сам начинал понимать, что самое безопасное сейчас для него во всём поддерживать татар, как некогда делали это брат его и отец. Однако тенью в сознание прокрадывался один и тот же вопрос: “Почему Русь ходит под татарами?”
Глава VII
1
Долгие дни пути оставили за спиной Марфаты и родной Тибет, с его исполинскими вершинами горных хребтов, и благодатный Мавераннахр, где в цветущих долинах ублажали глаз бесчисленные виноградники и пастбища. Долгие дни пути приблизили Марфату к другой земле, которая расстелилась до самого окоёма необъятной землистой рогожей, кое-где прикрытой сейчас островками снега. Редкие немногочисленные деревца, что встречались взору, беспомощно клонились на студёном ветру.
Караван ступал тяжело. От долгого монотонного пути устали не только люди. Верблюды, нёсшие на своих горбах увесистые тюки, то и дело останавливались, не желая двигаться дальше.
Марфата, привыкший к тибетским холодам, кутался в чубу. Стараясь не обращать внимания на пронизывающий холодный ветер, Марфата в мыслях удалился в те недавние дни, когда его караван вошёл в великий Сарай ал-Махруса . Ничего прекраснее Марфата не видел никогда в жизни. Даже на скудном зимнем солнце золотые купола дворцов и мечетей больно слепили глаза, отчего казалось, что город неподвластен ни холодам, ни времени. Раскинувшийся на ровной бескрайней земле Сарай покорил Марфату. У него кружилась голова от обилия людей, снующих по широким улицам города. Город был так велик, что караван Марфаты в желании своём добраться до нужного базара (а их здесь было великое множество), потратил более полудня пути. Их путь лежал через городские улицы и кварталы ремесленников, сплошь застроенные лавками ювелиров и резчиков по кости, кузнецов и гончаров. Взору Марфаты встречались печи, в которых мастера обжигали посуду, и убогие землянки, где селили бесправных рабов.
Утончённая столичная красота Сарая заставила Марфату забыть о тяжёлом воздухе низины, к которому он никак не мог привыкнуть. Изобилие товаров на рынках города – шёлк-сырец, атлас, русское полотно, специи, рабы, всё смешалось перед взором тибетца и, несмотря на зимний ветер, что бил в лицо ледяными иглами, всё время всплывало в сознании.
Сарай поразил Марфату. Ему так много рассказывал об этом городе Чинробнобо. Но слова оказались бессильны перед его величием.
Сюда со всего света стекались торговые караваны с несметным множеством товаров, чтобы продолжить свой путь дальше. Караван, с которым шёл Марфата, направлялся в Азак, где его, груженного специями и шёлком, уже ожидали генуэзские и венецианские торговцы.
Но Азак совсем не интересовал Марфату. Его долгое путешествие должно было закончиться раньше, вернее, совсем скоро, в Хаджи-Тархане, который прельщал людей богатством рынков и дворцов. Однако никто не задерживался на этой земле. Здесь, в этом городе великий торговый путь ветвился, разводя караваны в разные стороны света. Спешили все, кроме Марфаты, который собирался остаться на этой земле навсегда, но великая степь, раскинувшаяся перед ним, пока ещё скрывала от взгляда город его детских снов.
Взору путников открылась река. Раздольная, сильная, сейчас беспомощная, она была скована льдом. Утоптанная множеством человеческих и верблюжьих ног, к берегу тянулась широкая полоса караванного пути. Ранние морозы облегчили людям переправу, превратив водную гладь в ледовую твердь. Правый берег реки, пустынный, обрывистый, смотрел на путников угрюмо. Недружелюбно встречал он торговый караван, осторожно ступающий по замёрзшей реке. Марфата изумлялся этой диковинной земле, поражаясь великой дали, которая до самого окоёма открылась его взгляду без препятствий и преград.
Наконец, скользкий лёд под ногами Марфаты уступил место земле, промерзшей за недолгие, но сильные морозы. Караван поднялся на нагорный берег. Правая сторона реки была не столь покладиста. Вздыбливая свою твердь, она бугрилась, холмилась, словно старалась избавить взгляд путника от монотонности левобережья.
Усилившийся ветер остервенело буйствуя в безжизненной степи, выстуженной зимними холодами, злым, колючим дыханием обрушился на путников. Марфата, превозмогая усилия, всмотрелся в окружающую его окрестность. Вдоль унылого пустынного берега тянулась широкая тропа. Запорошенная снегом, смешанным с пылью и высохшей прошлогодней травой, она то почти исчезала из виду, то появлялась вновь. Эта подвластная земным стихиям тропа была частью великого торгового пути, соединяющего между собой многие города.
Взор Марфаты, пробежав вдаль по тропе, вдруг остановился у самого горизонта. Там его ровную черту разрывали обозначившиеся строения. Ещё далёкие, они уже зрились единым целым. Это был Хаджи-Тархан.
2
Вскоре Марфата смог разглядеть то, что скрывал от него окоем. По мере того, как караван приближался к городу, взору путников открывались многочисленные купола дворцов, мечетей и минаретов Хаджи-Тархана. Красуясь золотыми маковками, они создавали иллюзию множества солнц, сияющих на зимнем, сплошь затянутом облаками небе.
Караван вошёл в город и направился к западному рынку. Как показалось Марфате, Сарай своим столичным великолепием ничуть не умалял красоту Хаджи-Тархана. Золоченые своды его дворцов, замысловатые узоры мозаичных дворцовых стен, широкие улицы, всё говорило, посетившему город путнику о его не второстепенном значении.
Почти сразу Марфата заметил, что город раскинулся по обоим берегам Итили. Значимая часть Хаджи-Тархана, с его центральными кварталами и многочисленными базарами, находилась на правой стороне реки, левобережье было отдано немногочисленным городским строениям, которые легко просматривались с нагорного берега.
Караван предполагал пробыть в Хаджи-Тархане пару дней. И люди, и животные устали от долгого перехода, сопровождаемого крепкими морозами и пронизывающими ветрами. Кроме того, торговцы намеревались оптом сбыть некоторые товары, дабы облегчить непомерную кладь и выгодно набить мошну. Марфате же в эти суровые холода предстояло позаботиться о каком-нибудь мало-мальски подходящем ночлеге. Оставив своего верблюда на пригляд караванщика, он отправился наугад бродить по городу. Однако прежде чем окунуться в переплетенье многочисленных городских кварталов, Марфате нужно было пройти через весь базар, на который он прибыл вместе с караваном. Это оказалось не так просто. Западный базар Хаджи-Тархана раскинулся довольно широко и вольготно. Его суетная жизнь не затихала и не умолкала даже в эту студёную пору.
Марфата пробирался вдоль плотных рядов торговых лавок, пестрящих изобилием и разнообразием товаров. Шелка и посуда, специи и пушнина, звон монет и клинков, снующие мимо люди. Кто-то больно задел Марфату тяжёлым баулом. Нескончаемы торговые ряды. Богатые персидские ковры на сильном морозе похожи на хрупкие соломенные рогожи. Откуда-то доносится аромат восточных специй, их перебивает запах индийских благовоний. От всего этого кружится голова. Заинтересованному человеку и дня мало, чтобы обойти это торговое царство. Марфата, словно в лабиринте, не по первому разу плутает по базарным нескончаемым рядам. Один на другой похожи они друг на друга, как похожи меж собой торговые лавки, раскрасневшиеся на морозе лица людей. Хоть и с разных сторон пришли они сюда, все зрятся равно.
Кое-как выбрался Марфата из этой удушливой сутолоки на базарную площадь. Открытое пространство, избавляя от ощущения замкнутого круга, позволило Марфате вздохнуть чуть свободнее, но, как и торговые ряды, площадь была наводнена людом. Возгласы, голоса зазывал, казалось, стекались сюда со всей округи. Верблюды, лошади, рабы, погонщики, торговцы. Марфата терялся в круговерти лиц. Чтобы быстрее выбраться из этого омута базарных страстей, Марфата решил идти вдоль городской стены. Путь был немного длиннее, но здесь, по крайней мере, не так буйствовала всеобщая толчея. Однако, в затишье от пронизывающего ветра, здесь ютились городские нищие. Не заставив ждать себя, облаченные в ветхие лохмотья, со всех сторон потянулись к Марфате грязные заскорузлые руки.
Взгляд Марфаты упал на старика, безучастно сидящего на земле, на старой истрёпанной рогоже. Он беспомощно прислонился к стене, и, казалось, замерзал. Марфата подошёл к старику и остановился. Нищий медленно поднял на него глаза. Воспалённые и усталые, они казались пустыми. В них сквозил лишь зимний холод и обречённость. Рука убогого дрогнула и нерешительно потянулась к Марфате. Марфата протянул старику серебряную монету.
-Не подскажешь ли, милый человек, - обратился к старику Марфата, - где можно найти ночлег в этом, незнакомом мне городе? – Марфата протянул старику ещё одну монету. Марфата не понимал, чем убогий нищий привлёк его внимание, но ему показалось, что старик даст ему дельный совет.
-Добрый странник, я могу предложить тебе лишь разделить со мной мою землянку, - натужно проскрипел он в ответ, довольный щедрым подаянием, - я живу на окраине.
3
Минуя длинные роскошные кварталы знати и зажиточных горожан, старик вывел Марфату на окраину города. Сплошь застроенная глинобитными хибарами и многочисленными землянками, она, спускаясь с холма, тянулась вдоль берега реки длинной широкой полосой. Здесь не было кирпичных строений с дворцовыми сводами и золочёных куполов мечетей. Кварталы бедноты и рабов не были столь многолюдны и привлекательны, как центральные улицы Хаджи-Тархана. Лишь кое-где рядом с убогими жилищами ремесленников-рабов виднелись небольшие кузни с горнами да печи для обжига керамической посуды. Землянка старика приютилась у самой окраины города, ближе к реке. Оттого ветер здесь пронизывал насквозь и тело, и душу.
Низкая неглубокая землянка встретила Марфату недружелюбно. Её промёрзшее нутро разве что защищало от ветра, не давая надежды согреться. Старик запалил лучину, и скудное пламя осветило жилище. Земляные нары, с расстеленной на них старой дырявой рогожей, подобие низкого стола, сколоченного из неотёсанных трухлявых досок, на нём глиняная миска, да очаг – вот и всё нехитрое убранство бедняцкой халупы.
Марфата никогда не знал роскоши. В доме его родителей, а особенно в монастыре, ему приходилось испытывать неудобства. Чинробнобо научил его не бояться холода и спать на голой земле, завернувшись лишь в монашескую мантию, но убожество землянки заставило его сердце сжаться. Однако усталость после дальней дороги напоминала о себе всё настойчивее. Заметив, что Марфата едва держится на ногах, старик предложил ему своё ложе. Видя немощность старика, Марфата отказался. Как в былые времена, он лег на земляной пол около потухшего очага, завернулся в чубу и уснул. В его беспокойном сне ему виделись то бесконечные лабиринты базарных рядов, то учитель Чинробнобо, то доносился до слуха беспрестанный кашель старика. Холод, казавшийся вечером не таким коварным, теперь лихорадочным ознобом всё ближе подбирался к телу. Окончательно продрогнув, Марфата проснулся. Старик всё время кашлял. Было видно, что это доставляло ему мучения. Слушая старческое кряхтение, Марфата вспомнил свой долгий переход с караваном. Шаг за шагом, день за днём он шёл к своей мечте. Он дошёл до неё. Но пока этот город оставался мечтой, он казался Марфате необычным, сказочным. Теперь, проведя в нем первую ночь, Марфата видел этот город другим. Он начал понимать, что здесь также живут люди со своими повседневными заботами и нелёгкими судьбами. Некогда они казались Марфате нереальными, какими кажутся теперь далёкий Тибет, его родной монастырь и учитель Чинробнобо.
Охая и кряхтя, старик встал и развёл очаг. От отсыревших досок помещение наполнилось дымом, но от слабого пламени пошло тепло. Марфата сел и протянул руки к огню. Чтобы отогреть замёрзшую воду, старик поставил миску рядом с очагом. Он вытащил из-за пазухи краюху чёрного хлеба, разломил пополам и протянул Марфате:
-Поешь, мил человек, - натужно проскрипел старик. От тепла человеческого тела хлеб был тёплым. Марфата изрядно проголодался, и эта сморщенная краюха показалась ему необычайно вкусной, но всё же он ощутил горьковатый привкус травы и песок, хрустящий на зубах.
Вода в миске немного оттаяла. Её вполне хватило по глотку и Марфате и старику. Чтобы хоть немного согреть свои окоченевшие тела, они расположились около неуверенно горящего очага,
В тусклом свете огня Марфата разглядел лицо старца, по которому пролегли глубокие неизгладимые морщины. Покрасневшие веки его ввалившихся глаз выдавали болезненность. Исподволь разглядывая нищего, Марфата думал о том, что он не мог злоупотреблять радушием старика, который разделил с ним последний кусок хлеба. Он поблагодарил его за приют и решил, что пойдёт искать себе какую-нибудь каморку.
-Ты был добр ко мне, мил человек, - вздохнул старик, прощаясь с Марфатой, - мне никто и никогда не подавал таких больших денег. Если тебе не удастся подыскать подходящее жильё, возвращайся сюда. Моя землянка, хоть и убогая, но защищает от сильных ветров и холодов.
Весь день Марфата провёл в поисках жилья. С утра до вечера он бродил по городу, но ни в богатых кварталах, ни на улицах простых горожан он не нашёл подходящего жилья. Вернее, тех денег, что остались у него за душой, не хватало, чтобы оплатить даже маленькую лачугу. Он попробовал наняться на работу, но не каждый рисковал связываться с иноземцем. Если кто-то и решался взять его в работники, то за столь мизерную оплату, что он едва бы отрабатывал еду, которую предоставлял ему хозяин, всё больше втягиваясь в кабалу. Проведя в поисках целый день, Марфата, удручённый, вернулся в землянку старика. Ему показалось, старик обрадовался его возвращению. Марфата принёс пищу. Греясь у очага, они ели мягкий лаваш, запивая кумысом.
-Как зовут тебя, мил человек? – в глазах старика блеснули тёплые искорки, - откуда ты?
Марфата рассказал старику и о родной тибетской деревне, и о том, как отец привёл его в монастырь. Он рассказал ему про ламу Чинробнобо и про долгий переход из Лхасы в Хаджи-Тархан. Язык Марфата начал учить, еще живя в монастыре. За время своего долгого перехода из Лхасы в ханство кипчаков он немного исправил тибетский акцент, так что в общем говорил сносно и понятно.
Старик слушал Марфату с нескрываемым интересом. Он восхищался далёкими землями, про которые рассказывал ему Марфата, он дивился тому, что так далеко тоже живут люди, и эти люди такие же, как и здесь, в Хаджи-Тархане.
-Я ведь тоже не всегда был нищим, - тяжело вздохнул старик, - и не всегда был одинок. Пятнадцать лет тому назад у меня было ремесло, дом, жена и четверо детей – три сына и дочка. Но Всевышний послал нам суровое испытание. В 6851году от сотворения Мира , в Хаджи-Тархан пришла чёрная смерть и наслала на людей великий мор. Вымирали целые кварталы. Чёрная смерть не щадила ни бедных ни богатых. Беда пришла и в наш дом. В течение нескольких дней я потерял всю свою семью. Я не был одинок в своём горе, хотя в живых нас осталось так мало, что некому было хоронить умерших. Но я похоронил близких на кладбище. Я покажу тебе их могилы. Не знаю почему, но черная смерть не коснулась меня. Чтобы немного забыться от горя, я полностью окунулся в ремесло. Я был неплохим горшечником. Мою посуду раскупали не только горожане, но и заезжие купцы. Но, видно, беда не приходит одна. В один из дней, когда я обжигал посуду, загорелась печь. Дул сильный ветер, и пламя быстро перекинулось на моё жилище. Так я остался без крова. Я собрал уцелевшие от пожара утварь, посуду и принёс их сюда. На этом месте я вырыл землянку. Во мне ещё жила надежда, что, заработав денег, я построю себе небольшую хибарку. В один из злополучных дней я пошёл на базар продавать посуду. Лавки у меня не было, она сгорела вместе с моим жилищем. Я торговал с земли. Совсем рядом от себя я увидел, как богатый вельможа держит за руку какого-то нищего и кричит, что тот обокрал его господина. Вокруг них уже собиралась толпа. Все что-то кричали и требовали наказать виновного. Тот же извивался и божился, что он не виноват, что его оклеветали, вот… он, не раздумывая, показал на меня. В следующее мгновение он изловчился, высвободил руку из цепкой хватки вельможи и убежал. Меня же, ни в чём не повинного, схватили и повели к султану. Толпа требовала возмездия. Не слушая меня, султан приказал отрубить мне правую руку. Приговор тут же привели в исполнение на базарной площади, и я, обессилевший от боли, потерявший много крови, остался без семьи, без крова, без ремесла, без руки и без средств к существованию, - старик тяжело вздохнул.
Только сейчас заметил Марфата, что кисть правой руки Коддуса, так звали старика, обрублена. Марфата был потрясён. Сердце его сжалось при мысли о том, как много пережил за свою жизнь этот человек. Марфата вдруг вспомнил отца. Он тоже был гончаром. Марфата любил наблюдать, как вращается на круге будущий кувшин или миска. Он помнил умелые руки отца, и то, как мастерски из куска глины создавали они посуду.
Марфата перевёл взгляд на Коддуса, на его обрубленную руку. Ему стало нескончаемо жалко этого немощного старика, и он решил помочь ему непременно.
4
Ночами дядюшку Коддуса, так теперь называл старика Марфата, мучил кашель. Он овладевал стариком, как только тот ложился в постель, и не отпускал своих удушливых объятий до утра. Каждую ночь, забываясь на некоторое время, Коддус просыпался от внезапного взрывного приступа. Его тело содрогалось, сжимая грудь так, что старик не мог вздохнуть, и от этого мучительного ощущения беспомощности, зрачки его расширялись, синели губы.
Слушая, как мучается старик, Марфата засыпал лишь под утро. С каждым разом сердце его всё сильнее сжималось от жалости к немощи дядюшки Коддуса. С тех недавних пор, что Марфата поселился у него, они сблизились. Коддус рассказывал Марфате о своей прошлой жизни, о городе. Марфата в своих беседах знакомил старика с обычаями Тибета и его родного монастыря. Коддус воспринимал рассказы Марфаты как небылицы, в которые верил с трудом, но всё же слушал, удивлялся и ждал новых рассказов.
Морозы не отпускали, и Марфата предложил дядюшке Коддусу некоторое время не ходить на базарную площадь за подаянием. Однако сам Марфата каждый день бывал в городе. Присматриваясь к городскому быту, он замечал, как многообразен этот город, как многолики его жители. Перед его глазами проходили и византийцы и русские, и болгары и татары. Он бывал в кварталах, где селились армяне и персы, проходил мимо лавок евреев-менял. Каждый день он приносил в землянку свежий лаваш, а вечерами за кружкой кумыса рассказывал дядюшке Коддусу обо всём, что видел.
Сегодня недуг старика довёл Марфату до отчаяния. Он не спал всю ночь. Впадая в забытьё, тотчас просыпался от беспрестанного стариковского кашля. С воспалёнными от бессонной ночи глазами, Марфата удручённо встретил рассвет. Коддус почувствовал отстранённость своего постояльца, но не стал навязываться ему с разговорами.
Марфата устроился в дальнем углу землянки и молча перебирал те немногие пожитки, которые принёс в жилище Коддуса. Из вещевого мешка он достал два толстых свитка с какими-то записями. Коддус наблюдал за Марфатой. Он что-то долго искал в свитках, много раз разворачивая и сворачивая их. Наконец, ему встретилась нужная запись, и он углубился в её изучение. За это время Марфата несколько раз мельком взглянул на Коддуса, но не произнёс ни слова. Старик, понимая, что причиняет постояльцу неудобства, переживал его отстранённость, к тому же с Марфатой ему стало легче существовать в этой холодной неуютной землянке. В Марфате Коддус видел если не родственную, то просто живую душу, которая помогала выжить в эти суровые морозы, скрашивая его одиночество.
Тех дров, что Марфата принёс вчера в землянку, с лихвой хватило, чтобы Коддус развёл очаг. Экономя отсыревшие сучья, старик поддерживал скромный огонь, заботясь, чтобы света хватало и для Марфаты, который внимательно вчитывался в письмена, начертанные на свитках.
Казалось, Марфата не разделял стараний старика. Он отложил пергамент и снова стал рыться в дорожном мешке. Коддус молча наблюдал за ним, когда тот достал из мешка небольшую глиняную емкость с узким горлышком и кожаный мешочек размером с ладонь.
Смешав в миске немного жидкости из ёмкости и щепоть мрачно-зелёного порошка из мешочка, он протянул миску старику:
-Выпей, дядюшка Коддус.
Старик настороженно посмотрел на Марфату, но взял то, что предлагал ему постоялец.
-Выпей, - повторил Марфата и, видя, что Коддус опасается, пояснил, - это снадобье. Оно должно помочь тебе в твоей хвори. Лама Чинробнобо кое-чему научил меня. Не бойся. Я не причиню тебе зла.
Действительно, в эту ночь старик почти не кашлял, а через несколько дней, исправно принимая снадобье, которое каждое утро готовил ему Марфата, он лишь с содроганием вспоминал о недавних ночных приступах. Теперь Коддус испытывал к Марфате не просто благодарность, он дивился способностям и знаниям этого молодого человека.
-Я рад, что Господь послал мне тебя, - с влажными от умиления глазами благодарил Марфату старик, - признаться, я думал, ты не разумеешь грамоту, и уж никак не мог поверить, что тебе подвластно лекарское ремесло. Теперь, когда я знаю, что передо мной образованный человек, знающий толк в лекарском деле, я тоже хочу помочь тебе. В татарском квартале живёт аптекарь Зульхаким. Найди его и скажи, что это я прислал тебя к нему. Некогда мы были с ним в неплохих связях. Моя нищета развела нас, но он знает, я не посоветую ему худого. Я думаю, он возьмёт тебя работником на приемлемых условиях.
Утром Марфата отправился в город искать аптекаря Зульхакима. Татарский квартал располагался неподалёку от южного базара, куда стекались караваны, направляющиеся через Дербентский проход в Закавказье. Летом квартал был немноголюден. Татары-кочевники, живущие здесь, возвращались со своих родовых земель лишь к поздней осени. Зимой татарский квартал оживал, расцветая разноцветными куполами юрт. Образуя улицу, юрты стояли, прижавшись, друг к другу, всё ж оставляя между собой небольшой проход. Но не все жили в юртах. Были и такие, кто давно оставил летнее кочевье. Таким оседлым татарином и был аптекарь Зульхаким. Он выстроил себе небольшой дом, а рядом с домом пристроил аптеку, где и летом и зимой проводил дни напролёт. Чаще всего его можно было застать за аптекарским столом, с аптекарскими весами в руках, вечно развешивающего какие-то порошки. Вдоль стен на деревянных стеллажах красовались всевозможные баночки, кувшинчики, мешочки с травами. Аптекарь знал себе цену. Все его снадобья стоили недёшево, оттого городская беднота редко посещала его аптеку. Найти Зульхакима для Марфаты не составило труда. Здесь каждый знал его. К тому же большая вывеска аптеки была видна издалека.
Зульхаким вышел к Марфате в широких шароварах и рубашке, поверх которой на нём был надет безрукавный камзол. На ногах Зульхакима красовались кожаные ичиги, а на голове гордо восседала тюбетейка. Совсем недолго прожив в Хаджи-Тархане, Марфата всё же успел отметить, что татарские мужчины и женщины одевались здесь одинаково, только женщины поверх рубахи надевали ещё вышитый нагрудник и очень любили блестящие металлические украшения. Верхней одеждой и мужчинам, и женщинам служил казакин, а зимой бешмет. Однако в сильные морозы все носили шубы. Татарские мужчины поверх тюбетеек надевали меховые или войлочные шапки, а женщины в холода покрывали головы вышитыми бархатными колпаками и платками.
Зульхаким встретил Марфату радушно, однако, выслушав его просьбу, сразу стал серьёзен.
-Я сомневаюсь, юноша, что в столь раннем возрасте можно получить достаточные знания в лекарском деле, - растягивал слова аптекарь. Из-под прищура и без того узких глаз Зульхаким смотрел на Марфату недоверчиво, - однако, как ты говоришь, за тебя просит Коддус. Мы давно не виделись с ним, но он мой давний приятель. Ему я доверяю. Он всегда отличался правдивостью и благожелательностью, но я должен посмотреть, на что ты способен.
Марфата вздохнул облегчённо. Он был рад и мизерной оплате, которую назначил ему Зульхаким, и тому, что аптекарь предлагал ему только место начинающего ученика.
5
С тех пор, как Марфата поступил на службу к аптекарю Зульхакиму, в землянку Коддуса он стал приходить лишь переночевать. Он помнил о немощи старика, и всегда приносил для него еду. Однако их беседы за вечерним кумысом стали намного короче, но всё же не потеряли взаимного интереса. Марфата рассказывал старику о том, как работал у Зульхакима, как Зульхаким доверял ему лишь нехитрую работу, заключающую в себе мытьё посуды из-под всевозможных мазей и микстур, и совсем не интересовался его знаниями.
-Я согласен на всё, - смиренно вздыхал Марфата, - лишь бы Зульхаким платил мне.
Марфата мечтал скопить денег и обзавестись собственным жильём. На днях он продал верблюда. Если к тем динарам прибавить ещё заработанные у Зульхакима деньги, то можно было наскрести на скромное жилье.
-Тогда мы с тобой, дядюшка Коддус, переберёмся из этой землянки. Ты приютил меня в трудную минуту, так неужели я брошу тебя одного в твоей немощи.
В подобных разговорах с Марфатой в глазах Коддуса проступали слёзы. Неужели Судьба опять поворачивалась к нему лицом? Конечно же, он не откажется от помощи Марфаты.
Сегодня у Марфаты выдался свободный день. Мороз не ослабевал, но светило солнце. Ветер успокоился, а воздух мерцал инеем. Коддус давно хотел показать Марфате могилы своих близких, и вот сегодня природа благоволила его желаниям.
Марфата и старик вышли из землянки и, через квартал таких же, как Коддус бедняков, спустились с городского бугра к ерику. Извилистый, с берегами, поросшими прошлогодним камышом, сейчас соломенно-бурым и хрупким, ерик отделял городской бугор от другого бугра, который служил горожанам кладбищем. И здесь, в этом городе мёртвых, куда Марфата и Коддус перешли через скованный льдом ерик, обитатели его существовали по земным законам иерархии. У самого подножья бугра ютились многочисленные холмики земли, без ограждений и украшений. Без объяснений было ясно – это могилы бедняков. Холм земли, и больше ничего. Но Коддус вел Марфату мимо бедняцких могил дальше, на верх бугра. Теперь могильные холмы сменились деревянными склепами. Коддус замедлил шаг. Он искал глазами знакомую усыпальницу. Зимой, покрытые слоем белого снега, все они казались одинаковыми.
-Вот здесь, - наконец остановился около одного из деревянных склепов Коддус, - здесь я их и похоронил, - тяжело вздохнул он.
Марфата обвел взглядом бугор. Чуть выше, в центре бугра, деревянные склепы уступали место добротным кирпичным усыпальницам. Марфата догадался – там хоронили самых богатых.
Постояли. Помолчали. Здесь на бугре, на вольном просторе, давал о себе знать ветер. Забиваясь в щели деревянных усыпальниц, он стонал, посвистывал, подвывал. Марфата поёжился.
-Это души усопших кружат над нами, - прошептал Коддус, - слышишь их голоса…
Марфата удивлённо взглянул на старика, а Коддус, не замечая недоумения Марфаты, продолжал:
-Чтобы души не могли свободно приходить к живым и чинить им бесчинства, усопших хоронят подальше от города, через реку. Река мешает душам перебираться к живым. Этот ерик и разделяет город живых от города мёртвых.
“Странные всё же люди живут здесь, - думал Марфата, - берегут тела и боятся душ”.
Марфате вспомнился родной Тибет. На его каменистой земле нет кладбищ. Там тела усопших расчленяют и дают на съедение грифам, потому что тело считают лишь прахом, а душа - это Высшее Я, этот дух, который всего лишь использует тело для постижения уроков, уготованных ему на Земле. “Усвоив уроки, души уходят отсюда навсегда. Так стоит ли хранить тела и бояться душ?”
Весь обратный путь шли молча. Кладбищенскую тишину нарушал лишь хруст снега под ногами, здесь более глубокого, чем в городе, пение вновь усилившегося ветра да тяжёлое дыхание старика. Коддус, погруженный в воспоминания, оставил Марфату позади, и, казалось, совсем забыл о нём. Марфата тоже пребывал в своих мыслях. Он вспоминал ламу Чинробнобо, родителей, которых оставил в Тибете. Здесь на кладбищенском бугре он впервые осознал, как же все-таки они были далеки от него. Вряд ли когда-нибудь он увидит их снова. От ощущения невосполнимой потери сердце защемила тоска. Сейчас и Марфата и Коддус переживали одни и те же чувства. Один снег скрипел у них под ногами, один бугор раскинулся под ними, но шли они по этому снегу, по этому бугру, каждый находясь в своём, потерянном ими мире. Эти миры, захватив Марфату и Коддуса всецело, ещё долго удерживали их в одиночестве.
… Они сидели друг против друга и пили чай. Сваренный на скудном огне из прессованных толстых чайных веток и старых листьев, приправленный коровьим молоком. Местный чай напоминал Марфате тот, что варили в его родном Тибете, из которого готовили потом тсампу. Марфата положил в чай кусок бараньего жира. Расплываясь по поверхности желтыми кругами, вкус его отдалённо напоминал Марфате вкус ячьего жира, в излюбленной пёба тсампе.
Попивая чай, Марфата неотрывно смотрел на очаг. Пляшущие языки пламени завораживали, навевая воспоминания его жизни в Тибете. В двенадцатый лунный месяц, в канун Нового года, в монастыре устраивали танцевальное шествие, чтобы изгнать злых духов старого года. Марфате нравилось участвовать в этом празднестве, полном загадочности и тайны. Живя в монастыре, он всегда знал, что и в его родной деревне, в его родительском доме тоже исполняют этот ритуал, сжигая ночью пучки соломы, вынося на дорогу старый мусор, изгоняя злых духов, чтобы затем в первые три дня первого лунного месяца встретить самый большой праздник - Новый год. Обычно он начинался, когда зацветали персиковые деревья. И ничто не сравнится с праздничным угощением пёба, с его задорными танцами и шутками.
Марфата вздохнул и посмотрел на Коддуса. Словно в подтверждение своей убеждённости, что Тибет лучшее место на земле, он попросил старика рассказать ему про Хаджи-Тархан.
-Да что я могу сказать, - посетовал старик, - пожалуй, только то, что слышал от моих предков, да от людей. Говорят, очень давно эти земли принадлежали куманам, но татары отняли у куман их владения, поселились там и основали своё царство. А город, говорят, стоял в этих местах ещё до похода сюда хана Бату, и назывался - Аши-Тархан, что будто бы означает - “город большой, каменный”. Про Аши-Тархан ходят ещё и другие легенды, будто бы некий Аши, получив от своего хозяина свободу, со многими тарханами, что были у него, удалился к реке, на правой её стороне сделал окоп и назвал его Аши-Тархан. А ещё рассказывают, что поселился на этом месте благочестивый хаджа. Султан отдал ему это место в тархан, то есть беспошлинно. На этом месте возникла деревня, которая быстро выросла в город. Да что там, - вздохнул старик, - многое говорят, а кто прав, не разобрать. Говорят, двести лет назад город уже стоял. Возник, и всё тут. А когда?.. Какая разница! Не мог не возникнуть. Со всего света стекаются сюда пути, - подумав, добавил, – …и болезни.
И правда, чёрная смерть, что унесла жизни близких старика Коддуса, возникла в те страшные годы за Тибетом – на краю земли. Через Хорезм, Китай, Индию пробралась она и в Хаджи-Тархан, чтобы, алчно пожрав многие жизни, удалиться вдоль азиатского побережья Эгейского моря в Египет, в Сирию, а затем перекинуться на земли Святой Руси.
Марфата снова уловил в голосе старика горькие нотки. Ещё не стёрлись из памяти утреннее посещение кладбища и рассказ Коддуса о его семье. Опять молчание наполнило землянку. Только потрескивали сучья. Только пламя, возобладав над сыростью горящих поленьев, разгоралось всё сильнее, наполняя землянку теплом.
6
Теплом наполнялась душа Марфаты, когда он вновь и вновь, всё чаще возвращался мыслями во времена его детства, где ещё был жив брат, где всей деревней от души веселились на праздниках. И всякий раз задумывался над тем, когда впервые пришла к нему мысль покинуть родину ради чужой земли? Почему в желании своём он был так неотступен? Как монах, много лет проживший в монастыре, Марфата знал: ничего не происходит в этом мире случайно. Даже самая малая случайность выстраивается со временем в закономерность. Мог ли тогда он, малолетний ребёнок, постичь всю грандиозность его детской прихоти? Да и прихоти ли? Кто знает, может, останься Марфата жить на земле своих предков, он, как молодой росток, проросший не в той почве, не под тем небом, лишённый необходимого воздуха, зачах бы? Стало быть, его место здесь, под солнцем ханства кипчаков, в Хаджи-Тархане, в этом сплетении торговых путей, дорог, наречий, в этой летней резиденции ханов.
Марфата с детства чувствовал необходимость своего пребывания здесь, но он ещё не осознавал времени, в котором ему предстояло жить. А между тем Хаджи-Тархан, Сарай ал-Махруса и другие города Великого Улуса едва оправились от страшного разгула чёрной смерти. Нещадно, без разбора забирала она жизни младенцев и стариков, женщин и мужчин, косила скот и всё подвластное ей. Великий мор, шествуя по земле, уносил с собой несметное число жизней, а чудом уцелевшие люди не могли предать земле умерших, так много их было.
Марфата пришёл на землю Хаджи-Тархана уже после того, как хан Джанибек направился с войной в Азербайджан и разбил войска Мелика Ашрефа – правителя этой горной страны. Этот завоевательный поход Джанибека стал последним успехом Улуг-Улуса. Год, когда Марфата пришёл с караваном в Хаджи-Тархан, стал последним годом благополучия, спокойствия и сильной власти ханов этой могучей державы Чингизидов.
Хан Джанибек умер по пути из Тебриза в Сарай ал-Джедид. Узнав о смерти отца, сын его Бердибек (по мнению многих, повинный в этой смерти), вывел войска из Азербайджана и спешно направился в столицу. Уничтожив многих своих братьев, Бердибек взошёл на ханский престол, заронив в землю своего государства проросшие зёрна великого булгака .
Именно в таком государстве Джучидов предстояло жить Марфате, и трудности его, как и его успехи, только начинались.
Глава VIII
1
Дни, что проводил Марфата в работниках у Зульхакима, тянулись скучно и монотонно. Аптекарь не доверял ему ничего, кроме мытья посуды и уборки помещения. Много раз за день Марфата переставлял на полках баночки, коробочки, беспрестанно стирая с них кажущуюся Зульхакиму пыль. Марфата читал названия снадобий, трав и порошков. Он видел, как сочетал их друг с другом аптекарь, отмечая в уме, как бы это сделал он. Занимаясь мытьём посуды, Марфата вспоминал, чему его учил Чинробнобо. Многое, что прописывал Зульхаким приходящим к нему горожанам, Марфата приготовил бы иначе. Где-то изменил бы пропорции, где-то состав. Многих трав и порошков аптекарь Зульхаким не знал, их вообще не знали на этой земле, а для тибетских высокогорий эти снадобья были столь же обычны, как излюбленная пёба, ежедневная тсампа.
Марфата порой удивлялся тому, как можно было не знать тех или иных приёмов, от которых зависело скорое выздоровление больного. Несколько раз Марфата пытался открыть Зульхакиму некоторые рецепты тибетских снадобий, но аптекарь всякий раз либо делал вид, что не слышал, либо нескрываемо раздражался. Понимая своё незавидное положение, Марфата умолкал, вновь принимаясь за каждодневную рутину.
Сегодня Марфата пришёл в аптеку по обыкновению рано. Сделав все необходимые приготовления, он заканчивал наводить порядок на столе Зульхакима. Аптекарь любил, чтобы во время работы всё было у него под рукой: его любимые весы, которые он считал самыми точными, ряд необходимых ёмкостей с порошками, мешочков с травами. И всякий раз Марфата должен был расставлять это строго в одной и той же последовательности, как того желал Зульхаким.
В комнату вошла Айгуль, старшая дочь аптекаря. По обыкновению сдержанная, сейчас она была несколько взволнована. На её луноподобном лике цвёл румянец, а в глазах, глубоких, почти чёрных, сквозило беспокойство. За всю недолгую жизнь Марфаты Айгуль была первой девушкой, на которую он смотрел как-то иначе. Он и сам не мог объяснить, как, но Айгуль волновала его. Её гладкая мраморная кожа дышала весной, источая неповторимый еле уловимый аромат. И это влекло к ней Марфату ещё больше. В монастыре он научился владеть своими эмоциями, и Айгуль даже не догадывалась о его интересе к ней.
-У отца сильный жар. Сегодня он всю ночь метался в бреду. Дайте что-нибудь, что могло бы помочь ему, - обратилась к Марфате девушка. Она беспокоилась за отца, оттого голос её дрожал звонким колокольчиком.
Ещё вечером аптекарь был совершенно здоров, но ночью он проснулся от сильной головной боли. Сердце бешено колотилось в груди, а щёки пылали. Перепуганное семейство суетилось у постели больного, стараясь хоть чем-то ему помочь. Позвали лекаря. Тот пустил Зульхакиму кровь и послал за снадобьем.
Марфата знал, для снижения жара в теле аптекарь всегда делал одну и ту же микстуру. Этой микстурой он напоил полгорода и считал её панацеей. Среди множества аптекарских ёмкостей Марфата безошибочно нашёл ту, что просила Айгуль, и протянул девушке.
Сегодня аптека осталась на пригляде Марфаты. За целый день лишь несколько человек заглянули к нему. Марфата выдавал нужные снадобья, если знал наверняка, что нужно посетителю. Если он в чём-то сомневался, то на правах ученика, разводил руками.
Вот уже три дня аптекаря не отпускала болезнь. Он лежал в полузабытьи, иногда лишь ненадолго приходя в себя. Каждый день к нему являлся лекарь, всякий раз делая кровопускания. Но всё это не только не помогало Зульхакиму, напротив, ему становилось хуже. За снадобьем прибегала Айгуль. Сегодня, когда Марфата отмеривал очередную порцию микстуры, она вдруг разрыдалась:
-Ничто, никто не в силах ему помочь, - от бессилья её хрупкие плечики вздрагивали, - он не умрёт? Ведь он не умрёт, - она с отчаянной надеждой заглянула в глаза Марфаты.
-Можно, я посмотрю на него? – спросил он Айгуль. В её глазах возникло откровенное удивление, - можно, я посмотрю на него? – повторил Марфата.
Всхлипывая, Айгуль неуверенно кивнула головой и повела Марфату к отцу. Аптекарь пребывал в забытьи. Раскрасневшееся лицо оплыло, губы потрескались. Его лоб прикрывала влажная тряпица. Беспомощное тело грузно лежало во множестве одеял и подушек.
Марфата посмотрел на Зульхакима. Это был совсем не тот, вечно суетящийся здоровяк. Сейчас он вызывал жалость.
-Если позволит госпожа, - обратился Марфата к Айгуль, - я приготовлю больному другое снадобье. Живя в Тибете, я изучал медицину. У нас несколько иные средства. Кое-что я привёз с собой.
Уже после первого приёма того снадобья, что дал Марфата Зульхакиму, больному стало легче. С лица сошла багровость, а хрип, беспрестанно вырывавшийся из груди, сменился ровным дыханием. Жар постепенно спадал. Аптекарь уснул.
Айгуль смотрела на Марфату изумлённо. Теперь она не хотела отпускать его от постели отца. Все дни, пока Зульхаким был прикован к постели, Марфата находился около него. Уже третьи сутки он не выходил из аптеки. Мальчик-служка принёс из землянки Коддуса его мешок, где хранилось всё необходимое для снадобья, и толстый свиток с рецептами тибетского врачевания. Углубившись в записи, Марфата долго искал нужную запись. Найдя, размышлял, отвергал, искал вновь, пока, наконец, ему не встретился очень древний рецепт, доставшийся от старого монаха Тенчига. На счастье, в закромах своего дорожного мешка он нашёл всё необходимое для приготовления снадобья.
Зульхаким быстро шёл на поправку. Теперь Марфата не замечал, как летело время. Он разрывался между аптекарем и его заведением. Марфата видел, что знания, полученные им в монастыре, принесли пользу. Это радовало, и Марфата стал немного смелее. Он даже несколько раз предложил свои рецепты тем, кто приходил в аптеку за снадобьями.
Теперь Айгуль смотрела на Марфату с нескрываемым восторгом, и, только её отец оправился от тяжёлой болезни, с радостью сообщила ему о чудесном рецепте Марфаты.
-Он добрый, он обязательно поделится с тобой секретом своего снадобья, - верещала над ухом Зульхакима дочь, - ты будешь продавать это снадобье, и оно принесёт тебе успех.
Но Зульхаким словно не слышал. Напротив, как только Айгуль заводила разговор о работнике и его лекарских знаниях, лицо аптекаря багровело, а скулы начинали ходить желваками. Оставляя увещевания дочери без ответа, он лишь громко сопел и отворачивался. Очень скоро аптекарь вновь занялся своим лекарским ремеслом. Казалось, силы, потраченные им за время болезни, вернулись к нему с лихвой. Он с ещё большим усердием развешивал на весах порошки, готовил микстуры да высматривал вездесущую пыль на полках и стеллажах. Теперь для своей работы он использовал вдвое больше посуды, чем надобилось ему раньше, так что у Марфаты не оставалось ни единого свободного мгновения.
Казалось, аптекарь был загружен работой невпроворот до такой степени, что вообще перестал замечать работника, а если тот и попадался ему под руку, то всякий раз Зульхаким раздражался гневным окриком. Марфата не мог понять подобных перемен. Он не ждал благодарности, но озлобленности аптекаря он тоже не ожидал. Марфата беспрекословно выполнял всё, что требовал Зульхаким, стараясь ни в чём не перечить хозяину. Он боялся потерять даже такую работу, даже те мизерные крохи, что достались ему с невероятным трудом.
За вечерним чаем в землянке он рассказывал Коддусу о переменах в отношении к нему Зульхакима. Старик от удивления только разводил руками. Он не знал его таким. Прежде Зульхаким был доброжелателен со всеми и не завистлив. Неужели это недоброе чувство овладело им?
И Зульхаким, освободившись вечерами от лекарских дел, оставался один на один со своими мыслями. Он и впрямь не на шутку обеспокоился познаниями Марфаты. Столько лет он был единственным аптекарем в городе. К нему шли со всей округи. Ему верили. И вдруг объявился какой-то пришлый иноземец, который пытался учить его! Нет! Зульхаким не мог допустить этого. “Избавиться… Всеми правдами и неправдами избавиться от работника. Но как?! Прогнать, или… Нет! Нет! Самое лучшее сейчас оставить работника подле себя, загрузить работой и ни в коем случае не давать ему проявлять инициативу”, - так размышлял Зульхаким, и на сердце у него с каждым днём становилось всё мрачнее, тем более что за столь короткий срок уже не один посетитель спрашивал о Марфате, о чудодейственных снадобьях, которые он предлагал людям.
2
Раннее утро, как обычно, погрузило Зульхакима и его работника в заботы, приготовления и ожидание посетителей. Аптекарь придирчивым взглядом оценивал стеллажи и полки, на которые Марфата только что расставил все имеющиеся баночки, кувшинчики, мешочки. Сегодня Зульхакиму не понравилось, в каком порядке расположил Марфата его принадлежности. Его рука занеслась было над всем этим множеством аптекарских мелочей, но разум вовремя охладил пыл. С чем он останется, если одним махом повергнет всё это на пол?!
Скрипнула входная дверь, заставив Зульхакима унять свой гнев, и в следующий миг он уже превратился в услужливого улыбающегося добряка, готового прийти на помощь каждому, кто постучится к нему в дом.
На пороге стоял человек. Его длинный, расшитый золотыми нитями халат, застёгивающийся посередине на пуговицы из драгоценных камней, его кожаные темно-коричневые сапоги, отделанные по голенищу шёлковой тканью с золотой вышивкой, говорили о том, что в аптеку пожаловал весьма знатный и влиятельный вельможа.
Зульхаким мельком бросил взгляд на тугую кожаную мошну, что висела на поясе у вельможи. Блеск воображаемых в ней монет тотчас заставил аптекаря склониться в почтительном поклоне. Подобострастно кивая головой, он беспрестанно обнажал в улыбке поредевшие за жизнь зубы. Однако он уже успел жестом показать Марфате, чтобы тот удалился из комнаты.
Вельможа, окинув взором помещение, ответил на приветственные поклоны аптекаря еле заметным кивком головы.
-Чем могу служить господину? – Зульхаким заискивающе заглядывал в глаза посетителю.
Вельможа не спешил с ответом, а взгляд его скользил то по стенам с полками и стеллажами, то по столу, на котором стояли излюбленные весы аптекаря, то вдруг устремился на дверь, за которой несколько мгновений назад скрылся Марфата.
-Уважаемый, - растягивая слова, обратился вельможа к Зульхакиму, - меня привело к тебе одно интересное обстоятельство. Люди говорят, будто у тебя в работниках живёт некий иноземец, знающий чудодейственные секреты исцеления.
Зульхаким побелел от неожиданности. Его губы задрожали. Комок подступил к горлу. Сейчас он ненавидел Марфату за своеволие, которое тот проявил, предлагая горожанам свои рецепты. И зачем он взял его к себе в работники? Сейчас Зульхаким не мог простить себе этой оплошности.
-Людям свойственно ошибаться, - тихо ответил Зульхаким вельможе, - у меня действительно есть работник-ученик, но он пока ещё ровным счётом ничего не понимает в аптекарском деле.
-Я не сказал тебе, уважаемый, - не меняя интонации, продолжал вельможа, - я пришёл к тебе по просьбе моего господина эмира Харун ад- Дина. Он хочет видеть твоего работника. Он просил немедля доставить его во дворец.
Самообладание едва не покинуло Зульхакима. Из последних сил, собрав дух в единый комок, он ответил:
-К сожалению, сегодня я отпустил моего работника на отдых. Его здесь нет. Он живёт в землянке одного нищего, на окраине города, но где точно, мне неизвестно.
-А кто только что вышел отсюда? – прищурив глаза, вельможа указал на дверь, ведущую в жилище Зульхакима.
Аптекарь опустил глаза, но остался невозмутим.
-Если окажется, что ты скрываешь своего работника от эмира, если ты лжёшь, уважаемый, - возвысил голос вельможа, - тебе отрежут язык!
Зульхаким потерял дар речи. Пытаясь оправдаться, он лепетал что-то невнятное, пока затуманенный разум его всё же не возобладал над человеческими слабостями.
-Марфата, - позвал он работника.
3
Прежде, за своё недолгое пребывание в Хаджи-Тархане, Марфата лишь проходил мимо городских дворцов, не переставая дивиться величию сводов, дорисовывая в сознании их внутреннее убранство. Но возвышенные образы роскоши неизбежно сменялись убожеством землянки Коддуса. За вечерним чаем и разговорами о хлебе насущном, они таяли в пляшущих языках пламени очага.
Сегодня судьба нежданно-негаданно распахнула перед Марфатой двери дворца эмира Харун ад-Дина. Однако всё, что прежде воображал Марфата, беспомощно бледнело в цвете ярких красок того, что предстало его взору. Отшлифованный до блеска каменный пол, фрески с изображением пейзажей и соколиной охоты, высокие колонны, создающие величие пространства. Под сводами высокого воздушного купола, из множества окон которого сочилось во дворец небо, Марфате показалось, что он беспомощно мал. И только фонтан, стремящийся струями своих вод достичь купола, вернул Марфату к ощущению его реального роста.
Всё тот же вельможа, что пришёл утром в аптеку, распахнул перед Марфатой двери высокой просторной залы. Словно ниоткуда, на мозаичные стены залы, выложенные замысловатой паутиной орнамента, лился солнечный свет. Марфата поднял взор туда, где под сводом потолка, вплетясь в общее кружево орнамента, по кругу купола расположилось множество окон.
Харун ад-Дин едва ли был старше Марфаты, но природное достоинство эмира, унаследованное им от знатных предков, высокомерие, возводили его на недосягаемую высоту перед вошедшим. Несмотря на это, во взгляде, холодном, недоступном, сквозил интерес.
Марфата стоял перед эмиром, не поднимая глаз, ощущая всем свои естеством, как тот, молча разглядывал его. Наконец, эмир велел подданному удалиться.
Они беседовали долго. Эмир расспрашивал Марфату, откуда тот родом, как попал в Хаджи-Тархан, и правду ли говорят, что его рецепты столь чудодейственны, что им приписывают колдовскую силу?
Марфата искренне удивился словам Харун ад-Дина. За годы жизни в монастыре никому ни разу не пришло в голову подменять врачевание колдовством! Монахи издревле занимались медициной, передавая древние знания из поколения в поколение. Они изучали свойства целебных трав, знали, какое сильное влияние могут оказывать на человека камни и то, что люди употребляют в пищу. Марфата поражался, с какой быстротой облетела город молва о его снадобьях. Ему казалось странным, что на этой земле не знают того, что в Тибете считают обычным.
Марфата всё больше овладевал вниманием Харун ад-Дина. Постепенно, в неподдельном интересе эмира, с него слетела пелена надменности. Теперь перед Марфатой сидел ровесник, заинтересованный рассказом иноземца.
-Я хочу, чтобы ты остался во дворце, - Харун ад-Дин серьёзно посмотрел на Марфату, - ты интересен мне. Ты много знаешь. Каждый день мы будем беседовать с тобой, - помолчав, добавил, -… не только о твоём Тибете. Ты будешь моим врачевателем.
Марфата склонился в поклоне. Он видел, - судьба выстраивала путь его будущей жизни. Марфата знал - необходимость, которой дано произойти, случается легко и почти мгновенно. Он ещё не осознал этой необходимости, но о лучшей доле мечтать и не стоило. Оставалось только принять предложение султана как данность и не задумываться над тем, какое будущее скрывалось за этой необходимостью.
С тех пор, как Марфата поселился у старика, тот привязался к нему всей душой. Одиночество отступило, позволив Коддусу вновь радоваться жизни. Они беседовали вечерами у скромного очага, разделив на двоих и время и ужин. Старик радовался, что Небо послало ему Марфату. Однако теперь, из-за болезни Зульхакима, Марфата иногда оставался ночевать в аптеке. Вот и сейчас, не дождавшись постояльца, Коддус лёг спать, оставив на трухлявом подобии низкого стола ломоть лаваша и приправленный молоком чай. К утру кусок лаваша засох, но Марфаты всё не было. Он не пришёл ни к вечеру, ни к ночи. Коддус провёл в одиночестве несколько дней. Сначала спокойный, теперь он пребывал в замешательстве. Неужели Зульхаким совсем плох, и Марфата дежурит у его одра? Но он мог бы прислать служку, как это бывало днями раньше! Каждое утро, теряясь в догадках, Коддус разводил очаг и начинал в одиночестве новый день. Запасы пищи таяли на глазах, и Коддус уже подумывал о том, чтобы в надежде на подаяние вернуться к городской стене.
Сегодня старику не спалось. То ли тревога закралась в душу, терзая воспоминаниями, то ли чудилось что-то, навевая недобрые предчувствия. Едва дождавшись позднего зимнего рассвета, Коддус направился к дому аптекаря. В дверях его встретил служка. Настороженно разглядывая старика, он всё же пустил его в аптеку. Коддус увидел Зульхакима. Тот сидел за столом и что-то развешивал на старых аптекарских весах. С тех пор, как их пути разошлись, Зульхаким изрядно раздобрел и напоминал собой туго набитую мошну. Краем глаза, видя ветхость одежд, аптекарь не торопился обаять посетителя.
Коддус стоял у дверей, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу:
-Здравствуй, Зульхаким… Вот и свиделись, - раздался за спиной у аптекаря хриплый надтреснутый голос.
Зульхаким не узнал в убогом нищем своего прежнего приятеля. Его выцветшие глаза, прежде живые, с озорными искорками, сейчас смотрели на мир отрешённым потухшим взором.
-Ты не узнал меня, Зульхаким? Я – Коддус. Я пришёл к тебе узнать о твоём работнике, которого я дерзнул направить к тебе.
Зульхаким неприятно поморщился. Он никогда не испытывал особой благожелательности к Марфате, а после болезни, после чудесного исцеления от той коварной хвори, он и вовсе озлобился на работника. Зульхакиму также не хотелось видеть в стенах своей аптеки нищего оборванного старика, пусть даже тот был его прежним приятелем. Так и не пустив Коддуса дальше порога, он разразился громкими упрёками:
-Работника?! И ты называешь работником этого ленивого, неуклюжего увальня? Я столько потерпел убытков из-за его невнимательности! Мне не нужен такой работник!
Коддус, ничего не понимая, смотрел на пунцового от гнева Зульхакима. Тот же, делая шаг за шагом навстречу старику, всё явственнее теснил его к выходу.
Глава IX
1
Многие долгие вёрсты пути преодолели крытые княжеские сани, утрамбовывая широкими полозьями заснеженный путь. Однако лошади с трудом справлялись с глубокими наносами, которые навьюжил за ночь лютень. Белым-бело вокруг. Куда не кинь взор, на всем белый искристый покров, словно сама Богородица сняла с себя плат, да и покрыла им от ненужного глаза Святую Русь, которая еще стояла на коленях перед татарами, которая еще спала беспробудным сном, не зная своего Великого Предназначения.
Много проехали. Скоро уж и до татар доберутся. И чем ближе татарские земли, тем тяжелее и сумрачнее на душе у Иоанна, всё думу думает. Давно наслышаны на Руси о жестоком норове нового хана. Нешуточно решил он обложить данью русские княжества. Как убедить Бердибека не повышать выхода? Да только на руку то хану. Бедная Русь – слабая Русь.
Князь Иоанн тяжело вздохнул и перевёл взгляд на митрополита Алексия, сопровождавшего его в татары. Видит князь, не столь тягостно у Алексия на душе. И на том ладно. Привык князь доверять Владыке. Однако мысли княжьи впереди всего санного эскорта мчатся: как-то встретит их Бердибек, то в сторону уводят, заставляя думать о Руси, то оборачиваются назад и пристально вглядываются в прошлое. Сколько князей не вернулись из татар! Сколько сложили там головы! Все они на памяти с давних времён. Михаил Всеволодович Черниговский жестоко убит в татарской ставке по приезде своём. Замучен в татарах Роман Рязанский. Умерли там Борис Василькович, Александр Дмитриевич – сын Великого князя Владимирского Дмитрия Александровича, Федор Иванович Стародубский, князь Борис Дмитриевич. Казнены Александр Михайлович Тверской и сын его Федор Александрович. И Василий Константинович Рязанский в татарах убиен.
Тяжело на душе у князя. Потирает он перстом заиндевевшее оконце, отогревает человеческим теплом оконную прозрачность, дабы сквозь узкое окружье мысли княжьи устремляясь вдаль, смогли предугадать исход его похода в татары. Видит Алексий, как мыкает кручину князь, как не находя себе места, мечутся мысли его.
Всё утро ехали молча. Алексий не докучал Иоанну. Самому было о чём поразмыслить, однако видел, как переживает князь о предстоящем визите к Бердибеку.
-Владыка, - молвил Иоанн, отрывая взгляд от отогретого в окне кружочка, - если со мной в татарах что случится, ты уж не обессудь, проследи, чтоб всё по чести вышло. Я бумагу отписал, кому что завещано.
-Об этом не беспокойся, княже, - отозвался митрополит, - это малая задача, а мы с тобой за большим едем. Не пристало нам в домовинах на Русь возвращаться. Ты лучше о другом подумай. Знаю, не впервой говорю, но уж послушай ещё раз. Не выказывай на погляд своих настроений о несогласии подчинению татарам. Не время. Держись стороны отца своего Иоанна Даниловича да брата – князя Симеона Гордого.
Великий князь и сам понимал, что не время. Ещё до отъезда в ставку решил поступить так, как советовал ему Алексий и те немногие бояре, которых он искренне считал друзьями. И до того мысли его редкий раз вырывались наружу, так что не всякий догадывался о них, а теперь и вовсе держал их князь в узде.
Так уж повелось на Руси ещё со времён Ярослава II Всеволодовича: низко и подобострастно кланялись русские князья татарским ханам. Испокон веку заискивали и угождали, как могли, лишь бы жизнь сохранил хан, лишь бы ярлык пожаловал. Унижение – не смерть, пережить можно. Вот и переживали беспредельщину да унижение в татарских ставках, а приезжая домой, в русские княжества, от души вымещали накопленное на своих боярах. Те, в свою очередь, несли обиду собственным холопам. Так и катилась по Руси, как снежный ком, необходимость пресмыкаться перед теми, кто старше по чину. Катилась из страха, превращаясь в привычку, из привычки в образ жития.
2
Первая ночь, проведённая в татарской ставке, была для русских князей спокойной. После долгого утомительного пути все спали. Лишь Алексий пребывал в молитве. Сон не шёл к нему. Проворочавшись на неуютном ложе пару часов, он встал. О чём просил русский митрополит Всевышнего, оставалось лишь догадываться, хотя чаяния у всех были едины. Оставалось только ждать, когда Бердибек соизволит принять у себя Иоанна. Как же всё-таки убедить хана не повышать выхода?! Как уберечься от гнева его неминуемого?! Ведь ничем не гнушается хан! Отца в могилу свёл. Братьев одного за другим с белого света убирает. Что ему голова русского князя?! На ярлык много желающих. Остаётся одно: ниже поклоны, щедрее поминки , да на Господа уповать.
Оттого и не спалось ночью Алексию. Разговор с Богом вёл, а как забрезжил рассвет, засобирался: облачился в ризу, украсил безымянный перст дорогим перстнем.
-Куда ты, Владыка? – насторожился князь Иоанн.
-Хочу с Тайдулой свидеться, прежде чем Бердибек соизволит принять тебя, Иоанн Иоаннович, - отозвался Алексий. - Есть у меня о чём с ханшей потолковать.
-Негоже одному-то ходить, да и рано ещё, рассвет едва омолодил небо!
-Зимой рассветы поздние, день короток, можно не успеть. А Господь меня сохранит.
Митрополит Алексий ждал недолго. Вскоре прислужник пригласил русского священника в покои татарской царицы, отворив перед ним двери.
Радушие ханши теплом разлилось по покоям, стараясь затронуть сердце митрополита. Улыбка светилась на устах Тайдулы, как искрились на её расшитом золотом платье драгоценные каменья.
-Неужто это наяву, и я вижу перед собой моего исцелителя?! – Тайдула протянула руки к митрополиту, - я не поверила своим ушам, когда мой подданный сообщил мне, кто ждёт моей аудиенции! – Она усадила Алексия рядом с собой, приказав слугам принести угощения для дорогого гостя и оставить их наедине, - я вижу, мой избавитель в тех одеждах, что я подарила ему летом, после моего чудесного выздоровления!
Алексий лишь кивал головой, глядя восторженной Тайдуле в глаза.
-Что привело тебя ко мне? – царица искренне радовалась встрече с Алексием.
-Да вот, хотелось взглянуть на луноподобную хатун, самому убедиться, что матушка-царица в полном здравии.
Польщённая Тайдула предложила Алексию яства с её царского стола. Алексий потянулся к королевскому шербету с орехами, не без умысла выставляя напоказ руку, на которой красовался роскошный дорогой перстень. И вновь потешил душу. Поняла Тайдула - ценил Алексий её дары. И Алексий знал, чем затронуть сердце ханши.
-Я рада, что мои дары пришлись тебе по сердцу, - улыбнулась Тайдула, узнав в перстне, надетом на палец Алексия, свой подарок, - а землями как распорядился? – В память о своём исцелении татарская царица пожаловала русскому митрополиту землю в Московском кремле, где прежде располагался двор для татарских баскаков. Исцелённая от слепоты, несказанно щедра была царица.
-Матушка Тайдула, милости твоей вовек не забудем ни я, ни русичи,- Алексий, приложив руки к груди, склонился перед ханшой в почтительном поклоне, - замыслил я на том месте монастырь основать. В скором времени думаю первую церковь там поставить и освятить в честь чуда архистратига Михаила.
Тайдула смотрела на русского патриарха с интересом. Знала, о каком чуде молчал Алексий, догадывалась, что и за её исцеление благодарил Алексий Всевышнего, а о неведомом ей чуде, всё же поинтересовалась. И поведал ей тогда Алексий старинное предание, будто бы давным-давно в деревне Хони, что в Малой Азии, бил целебный ключ. Рядом с источником стояла церковь во имя Архангела Михаила. Решили язычники уничтожить православную церковь и святой источник. Во встречных течениях двух рек выкопали они ров, и, в желании затопить церковь и родник, направили на них воду. В той церкви служил пономарь Архип. В мольбах своих он обратился к Архангелу Михаилу. Тот, узрев несправедливость, ударом своего жезла о камень остановил поток, и ушла вода в скалы…
Визит у ханши затягивался, а митрополит ещё не сказал ей самого главного, ради чего пришёл он к ней сегодня, ради чего столько вёрст добирался до татарской ставки. Поймёт ли? Поддержит ли? Но всё же решился, в гостеприимных разговорах царицы улучил миг, вклинил нужное ему в беседу восторженной ханши. Участливо выслушала Тайдула Алексия: и о том, что на Руси не на шутку озабочены решением Бердибека повысить выхода, и о том, что непомерна высока та дать, которую он хочет наложить, и что для русских княжеств она означает верную гибель.
Призадумалась ханша, от этого на переносице обозначилась неглубокая чёрточка. Молчание царицы привело Алексия в замешательство. Что будет, если Тайдула откажется помочь ему? Митрополитом овладело сомнение
-Я сделаю всё, что в моих силах, - теперь уже серьёзная, без намёка на улыбку, ответила Тайдула.
Озвучивая мерность шагов, под ногами скрипел снег. Алексий шёл от ханши, одолеваемый раздумьями. Как следовало расценивать ему слова царицы? Может быть, вовсе и не стоило обнадёживаться расположением Тайдулы? Но дальнейшая судьба русских княжеств была сейчас отчасти и в её руках. Станет ли Бердибек прислушиваться к просьбам матери?
Алексию показалось, словно кто-то окликнул его. Такое бывает, кажется, что вдруг кто-то окликает тебя, но не голосом, не по имени. Словно кто-то зовёт тебя душой, и чувствуешь это незримо, неосязаемо, и слышишь, откуда идёт этот зов чьего-то сердца.
Алексий повернул голову. Он поймал на себе безмолвный пристальный взгляд. Он сразу узнал его. Этот взгляд принадлежал Семёну Нехворобину, московскому боярину, исчезнувшему с ещё несколькими боярами сразу после внезапной гибели Алексея Хвоста. С их исчезновением пало на бояр и подозрение в убийстве любимого фаворита Московского Князя.
Алексий остановился. Нехворобин сделал шаг навстречу митрополиту.
-Владыка! Вот и свиделись, - боярин склонился пред Алексием в почтительном поклоне, - знаю, о чём молва на Руси идёт, да только не мы это. А кто убил Хвоста, и нам неведомо. Боялись, что на нас подозрение падёт, вот и подались в Рязань, к князю Олегу. Сюда с ним приехали, - скорогов;рил, словно оправдывался боярин.
Взволновала Алексия нежданная встреча с Нехворобиным. Внимательно выслушал он рассказ беглого боярина. Не время было судиться да рядиться, тем более в татарской ставке.
Алексий посоветовал боярину, не мешкая, прийти на поклон к Великому Князю. Неужто не выслушает Иоанн Иоаннович своих опальных бояр, а там, глядишь, усмотрит их невиновность, да и простит. А по приходе и Великому Князю поведал о встрече, да и попенял, что не время сейчас счёты сводить. Хвоста не вернуть. Руси на ногах прочно стоять надо, а сила – в единстве.
3
Несколько дней прошли в бесплодном ожидании. Алексий видел, как нервничал Великий Князь, расценивая молчание Бердибека нежеланием принимать у себя русских князей. Князь Иоанн перебирал в голове все оплошности, какие мог невольно допустить, находясь в татарской ставке. Он просчитывал каждый шаг. Он принял у себя Семёна Нехворобина и тех беглых бояр, которых считал повинными в смерти Алексея Хвоста. В другое время туго бы им пришлось, но сейчас, по наставлениям Митрополита, он простил их.
У Алексия на душе тоже было неспокойно. Конечно, Тайдула замолвит слово перед Бердибеком, но кто знает, чем оно отзовётся в его сердце? Не вызовет ли это гнев хана? А может, молчание Бердибека – немой ответ русским на просьбу ханши?
В томительном ожидании время уподобилось тугой струне, которую, вытягивая, истончая, испытывали на прочность. Где тот миг, когда зазвучит она нужным голосом, или, не выдержав, разорвётся, лопнет, а вместе с ней лопнут и надежды? Но ничего не бывает вечным, хотя в вечность уходит всё. Наконец, и Бердибек соизволил принять у себя русских князей. Здесь уж не до распрей, не до ссор. Всем миром пошли на поклон к татарскому хану.
Выслушал Бердибек Иоанна обо всём, с чем пришёл к татарскому хану Великий Князь Русского Улуса, а как только тот завёл разговор о бедности русских княжеств, движением руки остановил его.
-Так вы говорите, - обратился Бердибек к князьям, - что спор у вас, кому какими землями владеть?
Чего греха таить, этот вопрос и впрямь волновал и Великого Князя Московского, и князя Рязанского. Их несогласия в сопредельных землях давно ждали разрешения, но сейчас важнее было другое, о чём Бердибек даже не позволял заикаться.
У Иоанна стучало в висках. Не мог он уехать из татарской ставки, не испросив ханской милости не повышать выхода, но и Лопасни тоже не хотел лишаться. Разве зря отец его и брат кровью и потом приобретали нынешние позиции Московского княжества?!
-Моё слово будет таким, - Бердибек окинул взглядом русских князей, - левобережье Рязанское отдаю Московскому княжеству, стало быть, тебе, Иван, а Коломну закрепляю за Рязанью.
Иоанн невольно вздрогнул, бросив взгляд на князя Олега. Тот же, ни единым жестом, ни единым мускулом не выказал досады, что земли его отошли Москве. Приклонив голову, он покорно стоял перед ханом.
В душе Великий Князь давно ощущал непрочность этих земель. Конечно, потеря Лопасни досадно легла на сердце, но не всё было так плохо. С приобретением Рязанских земель у него появился контроль над Муромом. А это многого стоило.
-Да, вот ещё, - словно невзначай бросил Бердибек, - моя величайшая милость безгранична, я не стану повышать выхода на Русь. Пусть всё останется по-прежнему.
Иоанн так долго ждал этих слов, а сейчас его сердце не верило в то, что они осознанно сошли с уст Бердибека. Господь услышал их мольбы. Стало быть не зря, всю ночь молился перед образами Алексий. Стало быть не зря нанёс он визит Тайдуле, не зря облачался в подаренные ею одежды. Ханша, помня доброе, сумела уговорить сына быть милостивым к русским князьям.
Глава X
1
С тех пор, как Марфата покинул аптекаря Зульхакима, он больше не появлялся в землянке Коддуса. Жизнь его круто изменилась. Теперь он жил во дворце Харун ад-Дина. Их первая встреча произвела такое впечатление на эмира, что тот ежедневно приглашал к себе Марфату, и они подолгу беседовали вместе. Дни для Марфаты теперь проходили, нет, пролетали, словно птицы, от рассветного горизонта до закатного окоёма, вновь возвращаясь к рассвету. С рассвета до заката он то проводил часы в беседах с эмиром, то врачевал знатных вельмож, которые, прослышав об иноземце, упрашивали Харун ад-Дина показать им Марфату. Интерес к нему возрастал. Эмира прельщали не только лекарские знания юноши, но и его острый ум, обширный кругозор. Будучи ровесниками, они беседовали о длинных караванных переходах из страны в страну, о звёздах, обо всём, что приходило на ум молодому эмиру. Но больше всего ему нравилось необычное мышление Марфаты. Здесь, в этих низовьях Итили, люди мыслили по-иному. Харун ад-Дину были в диковину необычные суждения Марфаты о жизни и её предназначении. Эмир пытался понять своего лекаря.
Несмотря на то, что Харун ад-Дин все сильнее привязывался к Марфате и знал о нем многое, сам он не допускал иноземца в свою жизнь. Марфата знал лишь то, что Харун ад-Дин был очень богат, а его покойный отец, некогда один из самых влиятельных эмиров Хаджи-Тархана, оставил ему знатное положение в обществе. Марфата знал, что Мухаммад ад-Дин, так звали отца Харуна ад-Дина, состоял в кровном родстве с правящими ханами Улуг Улуса, а значит, и он, и Харун ад-Дин имели честь быть Чингизидами – представителем славной династии великого Чингизхана. Мухаммад ад-Дин был в тесных добропорядочных отношениях с родственником по крови - Хаджи-Черкесом – сыном хана Джанибека от наложницы. После смерти Мухаммад ад-Дина эта связь сохранилась и с Харун ад-Дином.
Дни летели. Но в их плотной нескончаемой череде Марфата часто думал о дядюшке Коддусе, которому так и не сообщил о своём уходе от аптекаря. Груз вины тяготил сердце. Ведь старик отнёсся к нему, как к сыну – приютил в своей тесной сырой землянке. Это ему Марфата был обязан теперешним положением. Если бы Коддус не пристроил его учеником к аптекарю Зульхакиму, вряд ли сейчас он был приближённым эмира.
А между тем Коддус, потеряв всякую надежду увидеть своего постояльца, проводил дни в одиночестве. Нужда вновь заставила его вернуться к городской стене. Дни напролёт он вновь стоял с протянутой рукой, собирая жалкие крохи на кусок лаваша. Коддус чувствовал, что Марфата жив и здоров, что он просто ушёл от него. “Что ж, так бывает, - успокаивал себя Коддус, - люди не всегда оправдывают ожидания. Нельзя их за это судить”, - и, вздыхая, нерешительно протягивал руку прохожему торговцу. За всю свою нищенскую жизнь он так и не избавился от чувства стыда перед подающими ему милостыню.
Дела Марфаты шли неплохо. Он пользовался расположением эмира. Вместе с тем запасы тибетских трав, что привез он с собой в Хаджи-Тархан, таяли на глазах, а необходимость в них возрастала, потому как слух об иноземном лекаре распространился по городу быстро. Вся городская знать шла к нему за исцелением от недугов.
Три дня Марфата скитался по городским рынкам, в надежде отыскать человека, который бы отправился в Лхасу. Но всё было тщетно. На такой дальний переход отваживался не каждый. Тогда он стал искать человека, который бы согласился в каких-либо других азиатских странах купить необходимые ему травы, хотя он понимал, что многие травы, можно было найти лишь у него на родине.
Его взгляд скользнул вдоль городской стены и споткнулся. У стены стоял Коддус, по обыкновению стыдливо протягивая за подаянием руку. Расстояние между ними было большим. Старик не видел Марфату – он смотрел в другую сторону.
Словно вар плеснули на сердце Марфаты. Он тут же забыл о том, что привело его на городской рынок. Во всей этой торговой суете, во всём этом кишащем скоплении народа он видел лишь Коддуса. Сердце жгло огнём. Как он мог оставить беспомощного больного старика?! Как мог бросить на произвол и без того нелёгкой его судьбы?! Словно врастая в землю, Марфата остолбенел, но он так и не решился подойти к Коддусу.
За то недолгое время, что Марфата прожил во дворце, нельзя сказать, что он стал богат, но сумел скопить некоторые средства. Всё это время он лишь подумывал купить собственное жильё, но теперь, встретившись с Коддусом, больным нищим стариком, который в трудный момент Марфаты, прося у него милостыню, сам проявил милость, Марфата решил не откладывать задуманное. Ему было совестно перед стариком.
2
Юрта, которую приобрел Марфата, располагалась в татарском квартале, недалеко от аптеки Зульхакима. Хотя и осталось у Марфаты в душе неприятное чувство от дней, проведённых в работниках у аптекаря, он не придавал большого значения соседству с ним. Сейчас им двигало не столько желание иметь собственное жильё, сколько чувство вины перед оставленным в немощи стариком. Но даже временное жилье он не стал ставить в квартале для иноземцев, хотя, по устоям этих мест, должен был жить именно там.
Конечно, покупка юрты была не самым лучшим решением для постоянного жилья. В теплое время года в ней можно было безбедно жить, что зачастую и делали многие жители Хаджи-Тархана, но с наступлением холодов люди перебирались в дома, которые защищали их от сильных ветров и крепких морозов, нередких в этих местах.
Купленная юрта была большая и просторная. Сразу видно, приобрёл её человек высокого достатка. На этой земле Марфате приходилось всё начинать сызнова. Поэтому, покупая юрту, Марфата решил, что позаботится и о приобретении надежного дома.
Внутри он застелил юрту овечьими шкурами, утеплив стены шерстяными коврами. Он купил необходимый скарб: керамическую посуду, глиняные горшки и миски. Около очага поставил большой казан. В сердце повеяло домашним теплом, но без родной и близкой души уюта в этом жилище не было.
На следующий день Марфата отправился к городской стене. Он знал, что в это время Коддус будет там. По пути на городской рынок Марфата не один раз представил себе встречу с ним, подбирая, как казалось, нужные и важные слова. Ему было неловко за столь неоправданное исчезновение. Вот и знакомое место, где когда-то Марфата подал милостыню нищему старику.
… Их взгляды встретились. Марфата хотел было улыбнуться, но улыбка не получилась. Все слова, что Марфата берёг для Коддуса, застряли где-то глубоко-глубоко в горле, так и не оторвавшись от сердца.
В глазах Коддуса не было укора, не было и обиды. Человек, проживший большую трудную жизнь, он научился не судить людей за их поступки. Он так считал: каждый поступок, не соответствующий его желаниям и надеждам, – урок Всевышнего. Перед Коддусом стоял человек, который некогда подал ему щедрую милостыню. Он отблагодарил его, разделив с ним свою землянку, но человек ушёл, не сказав ни слова. Что ж, знать Всевышнему так было угодно!..
Марфата думал совсем иначе. Его терзало чувство вины перед добросердечным стариком.
-Дядюшка Коддус, пойдём домой, - от волнения лицо Марфаты покрылось пунцовыми пятнами, - я купил юрту. Тебя там так не хватает!
Коддус молча смотрел на Марфату, но глазах его вдруг блеснула слеза.
Марфата взял старика за руку:
-Пойдём, пойдём домой.
Прямо от городской стены они направились на окраину Хаджи-Тархана. Весь нехитрый скарб, что имел за душой Коддус, уместился в одном кожаном мешке. Теперь, глядя на убогую утварь, Марфата понимал, что всё это ненужный хлам. Но он не хотел лишний раз оскорблять чувства старика. Поэтому, покорно взяв мешок, остался дожидаться на улице, пока Коддус простится со своим земляным домом. Старик вышел из землянки, крепко прижимая к груди свёрток из грубой рогожи.
Они сидели друг напротив друга и пили душистый чай, приправленный молоком и бараньим жиром. Перед Коддусом стояла расписная керамическая миска, до краёв наполненная аппетитными кусками жареного мяса. Только что приготовленное, оно источало по юрте тонкий сытый аромат.
Темнело. Марфата зажёг светильник, и юрта осветилась жёлтым светом живого пламени. Сегодня, впервые за много дней, он коротал вечер в собственном жилище. Эмир, скрипя сердцем, на короткое время отпустил от себя своего любимого подданного, но только ради приобретения им собственного жилья.
Пламя бросало замысловатые тени то на ковровые стены юрты, то на лицо Коддуса. Блик, и что-то заблестело в глазах старика. Неужели это опять слёзы?
В этот вечер они говорили обо всём, лишь только об их недавнем расставании не проронили ни слова. Будто не было этих трудных для Коддуса дней, будто не было для Марфаты этих долгих, похожих на наваждение, на сон, дней забвения.
Мучаясь угрызениями совести, Марфата рассказывал Коддусу, как однажды попал во дворец к эмиру, как жил без него все это время.
Коддус внимательно слушал Марфату. Его глаза то высыхали, то от скупой слезы вновь начинали блестеть.
Опершись на колено единственной кистью, старик тяжело поднялся с мягкого пола юрты. В укромном месте, куда Марфата сложил принесённые из землянки пожитки, Коддус взял завёрнутый в рогожу свёрток, тот самый, что так бережно нёс от землянки до нового своего жилища.
-Мой мальчик, - Коддус смотрел на Марфату с отеческой заботой, - я благодарен тебе за всё, что ты для меня делаешь. Я искренне рад за тебя, и хочу хоть чем-то быть тебе полезным, - он развернул рогожу, обнажив два пожелтевших от времени пергамента, - это рукописи. Они достались мне от деда. В этих древних письменах - поэзия наших предков. Дед завещал мне хранить их и передать своим детям. Так уж распорядилась судьба: я остался один. Ты заменил мне сына. Возьми, - старик протянул Марфате свитки.
Марфата развернул пергамент. Он был исписан мелким каллиграфическим почерком. “О свойствах справедливости”, - прочитал по-чагатайски Марфата. Нескончаемый столбец витиеватой вязи. Развернув рукопись полностью, Марфата скользнул глазами вниз пергамента: “…Мудрое слово – успехов залог…”. Выхваченная из опуса строка, врезалась в сознание острой иглой. “…Мудрое слово – успехов залог…, - повторил Марфата, - как точно сказано! ” Он поднял взгляд на Коддуса, едва начиная сознавать, какую неоценимую услугу оказал ему старик.
3
-Господин Марфата, господин Марфата, - откуда-то из глубины ватной реальности донеслось до слуха погружённого в крепкий сон Марфаты. Он открыл глаза: “И кому он нужен в столь ранний час? – прислушался. Коддус тоже проснулся и настороженно приподнял голову.
-Господин Марфата, - голос доносился из-за войлочного выхода. Кто мог потревожить его в столь ранний час? Марфата пошел открывать. У входа стоял слуга Харун ад-Дина.
-Господин Марфата, эмир послал меня за Вами. Он хочет видеть Вас неотложно.
Оставив слугу за входом, Марфата стал спешно собираться во дворец. Коддус смотрел на него настороженно. Марфата перехватил этот взгляд:
-Мне нужно идти, дядюшка Коддус, - Марфата обнял старика за плечи, - я не знаю, когда вернусь, но ты ни о чем не беспокойся. Живи спокойно. Этот дом твой. Я никогда не оставлю тебя больше.
Утро едва забрезжило рассветом. Полутемные силуэты юрт, полупризрачные абрисы городских жилищ за длинной чередой заборов казались порождением нереальности. Прошли мимо аптеки Зульхакима. Марфата бросил взгляд на это небогатое строение, несколько необычное для татарского квартала. Вдруг вспомнилась Айгуль – нежная хрупкая девушка. “Айгуль. Должно быть, спит ещё…”, - подумал Марфата.
Невзирая на раннее утро, Харун ад-Дин был уже на ногах. В ожидании Марфаты он мерил шагами комнату. Эмир любил предаваться утренней неге, и оторвать его от этого могло лишь что-то очень важное.
Марфата терялся в догадках: что могло побудить его господина проснуться так рано?! Проходя по гулким лабиринтам дворца, Марфата перебирал в голове запасы снадобий и рецептов, предполагая, что заболел кто-то из многочисленных знакомых Харун ад-Дина.
-Наконец-то ты явился, - обрушился на него эмир,- Бердибек убит. Черкес-бек вызывает меня в Сарай. Ты поедешь со мной.
Известие о смерти Бердибека не заставило Марфату вздрогнуть от неожиданности, слишком уж напряжёнными были отношения правящего хана с братьями его по крови – Кульпой и Наврусом. После смерти их отца – хана Джанибека, до сей поры ходила наушная молва, что хан убит, и убит именно по указу Бердибека. С кончиной Джанибека отношения братьев серьезно осложнились, поэтому вполне возможно, что с белого света потеснил Бердибека именно Кульпа.
Черкес-бек служил у Бердибека походным эмиром. Их сплачивали давние деловые связи. Бердибек во многом полагался на Черкеса. Среди подданных Бердибека, во времена, когда тот еще не утвердился на ханском престоле, был и отец Харун ад-Дина – Мухаммад ад-Дин. Кроме того, что их отношения с Черкесом основывались на кровном родстве, они еще во многом доверяли друг другу и пользовались взаимной поддержкой.
Мухаммад ад-Дин жил в Сарае с рождения. Там у него был роскошный дворец, доставшийся еще от отца. Здесь жил и Харун ад-Дин. Здесь его учили этикету, законам дворцовой жизни и непреложным канонам государства Джучи. Когда Харун ад-Дин подрос, к нему приставили лучших преподавателей Сарая. Те втолковывали ему грамоту, учили каллиграфии, литературе, точным наукам. На земле Сарая он приобрел друзей и покровителей. Учился различать врагов и защищаться от них, скрыто или явно. Понемногу отец раскрывал Харун ад-Дину тонкости придворных взаимоотношений.
Подчиняясь далеко идущим планам своего господина, Мухаммад ад-Дин перебрался в Хаджи-Тархан. С собой он взял и сына. Черкес-бек во многом полагался на своего подданного. Он давно заглядывался на Хаджи-Тархан, и Мухаммад ад-Дин служил залогом его будущего успеха. Однако, человек предполагает, а Всевышний располагает. Однажды Мухаммад ад-Дин пришел домой вымокшим до нитки под проливным дождем. Через несколько дней он слег. Еще несколько дней он метался в бреду. Харун ад-Дин приглашал к нему лекаря, делал примочки, но Мухаммад слабел с каждым днем. Вскоре его не стало.
Похоронили Мухаммад ад-Дина на бугре хаджи-тарханского кладбища. Тогда Харун ад-Дин и решил перебраться в Хаджи-Тархан.
Когда скончался Мухаммад, Харун ад-Дин был уже достаточно взрослым, чтобы его воспринимали всерьез и считались с его мнением. После смерти Мухаммада ад-Дина Черкес-бек стал серьезнее присматриваться к молодому эмиру. В свою очередь Харун ад-Дин видел в Черкес-беке своего покровителя.
Кончина Бердибека очень взволновала Черкеса. Как и многие другие, он рассчитывал получить от власти правящего хана свою выгоду. Теперь его планы менялись. Ни с Наврузом, ни с Кульпой он не состоял ни в дружбе, ни в выгодных деловых связях, хотя их и связывали узы родства. Черкесу необходимо было укрепить свое положение. И самым верным решением было утвердиться в Хаджи-Тархане. Здесь на Харун ад-Дина он возлагал большие надежды.
Харун ад-Дин в сопровождении Марфаты, в закрытой дорожной арбе следовал в направлении Сарая. Колеса повозки оставляли за собой клубы глинистой пыли, которая скрывала в своей толще низкие стены уплывающего за горизонт Хаджи-Тархана.
Дорога петляла: она то вплотную подходила к Итили, и тогда с обрывистого берега было видно сильное речное течение, то огибала бугры, уводя путников в бескрайнюю степь, которая словно море, раскинулась от окоема до окоема. Откинув завесь скудного оконца, эмир наблюдал, как волнами этого бескрайнего моря волновались на ветру ковыли, прикрывая от мимолетного взора проплешины голубовато-серой полыни. Великая степь. Сейчас ее раздирали на части многочисленные ханы, эмиры и беки. Правобережье Итили принадлежало беклярибеку Мамаю, а левая ее часть сарайским ханам. В центре страстей находился Хаджи-Тархан. Сейчас он, как и сарайский престол, служил для всех «яблоком раздора».
Харун ад-Дин молчал почти полпути. Его порядком утомило немое созерцание окрестностей. Он оторвался от мизерного оконца крытой дорожной повозки и взглянул на Марфату.
-Как ты считаешь, что будет дальше, - спросил он своего подданного, и, не дожидаясь ответа, стал размышлять вслух, - если Бердибека убил Кульпа, в надежде взойти на ханский престол, то Навруз вряд ли успокоится. Он обязательно затеет заговор против Кульпы, а сделать это будет несложно. Сыновья Кульпы носят русские имена – Михаил и Иван, а посему, наверняка христиане. Я думаю, на этом Навруз и сыграет в дальнейшем. Их крещение сильно оскорбляет правоверных. Если Кульпа получит власть, он поставит под непременный удар своих сыновей и себя, а Навруз получит хороший шанс заиметь престол. Однако мне кажется, что это лишь начало, - Харун ад-Дин вздохнул и, вновь отвернувшись от Марфаты, уставился в оконце дорожной арбы.
Мимо проплывали земли Улуг-Улуса, который теперь стоял на пороге великой смуты. Что принесет она жителям государства Джучидов? Этого не знали ни Харун ад-Дин, ни Марфата. Этого еще не знал никто…
Глава XI
1
Вовсю торжествовали колокола. Их раскатистый восторг слышен был далеко за окрестностями Москвы. В гулкий сдержанный голос большого зазвонного кампана вливались подголоски младших колоколов. К ним, словно малые дети, игриво пристраивались праздничные колокольца, единым хоралом создавая звучание Божьего гласа.
Ещё издали услышал Алексий знакомые, ласкающие слух и душу звуки. Радостно на сердце у митрополита. И как не радоваться, коли получилось склонить Бердибека не повышать выхода, да не только склонить, но и на Русь вернуться живыми. А звон колоколов всё явственнее доносится сквозь воздушную даль до слуха путников. А мимо проплывают русские берёзы.
Глядит Алексий на Великого Князя, и у того на сердце благостно. Да и немудрено. Немыслимый груз сброшен с плеч князя. “Все-таки, быть Руси! – глядя на Иоанна, думал Алексий, - придёт время, сбросит она с себя иго татарское, словно тесную одёжу. Кто знает, хитростью ли силой? Но под татарами век Руси не ходить!” – это Алексий чувствовал всем своим существом.
Въехали в городские ворота. Взмыленные, уставшие от долгого пути кони, почуяв родные стены, втягивая ноздрями воздух, заржали, подбадриваемые кучером на облучке. В заливистый звон колоколов вплетался гомон толпы, которая выкатилась из своих жилищ навстречу митрополиту Алексию и Великому Князю Иоанну Иоанновичу.
Митрополит Алексий первым ступил на московскую землю. Как сладок воздух! Как необходима его душе русская земля! Нет, не зря он ездил на поклон к Тайдуле, не зря затрагивал тонкие сердечные струнки ханши. Великая радость опустилась на Москву. Навстречу Алексию спешил народ:
-Избавитель, - со всех сторон тянулись к митрополиту руки благодарных русичей, - отец наш, - бурлила ликующая толпа, и те из мирян, кто был ближе к Владыке, старались, хоть мельком, коснуться края его одежд. Навстречу Алексию и Иоанну Иоанновичу спешили бояре, спешило всё великокняжеское семейство.
Впереди всех княжич Дмитрий. Всего восемь лет сыну Великого Князя, а уж среди сверстников отличается он умом да смекалкой, храбростью да радением за Русь. Бежит княжич навстречу отцу да митрополиту. Подбежал, остановился… Отцу рад несказанно, а на Владыку по-иному смотрит. Помыслил мгновение, припал к длани его:
-Отче! - молвит восьмилетний княжич, - ты избавил нас от войны и верной гибели! Как нам благодарить тебя?!
Митрополит возвёл взор к небу. Закружилась голова, словно небесный поток увлек его за собой. Пелена умиления застелила глаза. Княжич Дмитрий! В свои столь юные годы, он уже говорил не от себя. Он говорил от имени народа. Как же любил он русский народ!
“Слава Престолу Божию, - подумал Алексий, - благословляю миг рождения сего младенца, ибо предвидит моя душа будущую славу его, будущие дела во имя Отечества”.
Но не только это радовало Владыку. Встреча его в татарах с Семёном Нехворобиным – ещё одна удача. В том темном убийстве Алексея Хвоста тяжко было искать виновных. Да и связано ли было бегство московских бояр с кончиной московского тысяцкого. Доподлинно никто не знает. Возможно, их бегству была причина, - очень уж враждовали Иоанн и Олег Рязанский. Но так или не так, воссоединение беглых бояр с Великим Князем произошло. И это тоже радовало Алексия.
2
Проснулся Иоанн Иоаннович словно от резкого толчка. Вздрогнул, сел на кровати. Супруга Александра разметала по подушке расплетенные струи русых волос, рядом спит, мирно посапывая. За окном ночь. Луна скудостью света своего освещает опочивальню князя, отбрасывая на стены длинные тени.
Иоанн вытер со лба проступившую испарину. Что это с ним? И подушка влажная от пота, и исподнее – хоть выжимай. Помнит только, пригрезились ему во сне покойные матушка с отцом. Возникли невзначай, будто из воздуха созданные. Полупризрачные с ног, чем ближе к лику, тем явственнее. Молчали. Отец – Иван Калита, стоял перед сыном, скрестив на груди руки. Матушка Елена, улыбаясь, манила его к себе. Помнит Иоанн, протянул он ей руку, и повела она его в белое молоко неизвестности. Отец рядом. И шли они куда-то вместе. И благостно так на душе было, покойно… Вот только неприятный неведомый толчок заставил его очнуться, да озноб пронизал до костей.
Ничего не понимая, сидел он на кровати в темной опочивальне, пытаясь сообразить, что было с ним. Какой-то детский страх навалился на него. Даже тени, и те заставили дрожь бежать по телу. Иоанн вытер с шеи холодную испарину: “Что так болит кожа, словно иголками её колют? – размышлял спросонья Иоанн, переворачивая влажную подушку, - что это батюшка с матушкой пришли ко мне? Может, опять татары против меня чего затевают, а может, от своих ожидать стоит? Только бы татары не устроили набега. Да такого вроде давно не случалось”.
Всё лежал, всё думал князь о сынах своих, о племяннике. Коснулся рукой волос Александры. Их мягкий струящийся шёлк немного успокоил его. Захотелось женского тепла. Склонился над безмятежно спящей супругой, залюбовался ею, но будить не стал. А у самого сердце опять не на месте: то о Руси думает, то мыслями в татарское логово подается. Далеко за горизонт памяти человеческой заглянул. Вспомнил давние рассказы отца своего и деда, как сильны были прежде татары, как безгранична была их власть, как бесчинствовали они на Руси, за малейшее неповиновение выжигая дотла города русские, как ни в чем не повинные гибли в татарских ставках русские князья. Да, не те сейчас татары, совсем не те! Распрями да смутой ослабили они своё великое ханство. А как ослабили, так и Русь голову поднимать стала.
Давно Иоанн держал в уме, что не должно русичам ходить под татарами, да Алексий строго-настрого запретил ему выказывать напоказ то мнение, и даже думать о том не велел. Однако как не думать, коли сам он, от пяток до кончиков волос самый что ни на есть русич – русский князь! А ночью непотребные мысли сами в голову просятся, да разрастись норовят до немыслимых размеров. И что это батюшка с матушкой навещали его?.. Что-то всё тело ломит, и в голове, пульсируя, нарастает боль, словно червяк мозги точит…
Наутро Иоанн пришёл к Алексию. Митрополит только пробудился, и ещё не приступал к утренней молитве. Его всклокоченной бороды ещё не коснулся гребень. Он предстал перед Иоанном по-келейному в черной рясе, без облачения. Всё как есть рассказал своему духовнику Иоанн об увиденном во сне.
-В голову не бери, княже, - успокоил Иоанна митрополит, - чему сбыться – не миновать, а коль и близятся какие перипетии, то - в татарах. Там ханы друг друга бьют: сын отца, брат брата. Чувствую, великая замятня грядет! А где замятня, там сила невелика… Слабеют татары.
Иоанн и сам понимал это, и просчитывал, какую пользу русские княжества могут извлечь из татарской замятни. Хватит русским князьям гнуть спину перед ханами. Коль те друг с другом договориться не могут, стало быть, русичам с руки их ссоры в свою выгоду повернуть. А как время покажет.
К полудню Иоанн почувствовал себя хуже. Тело ломило, голова разрывалась от боли. Было тяжело дышать. Он едва выдержал долгую беседу с боярами, которые сегодня со всех сторон докучали ему своими мелкими проблемами. Мысли в голове притупились. Даже отношения с татарами казались ему по-детски наивными.
Он помнил, как дошёл до опочивальни, как, раскинув руки, рухнул на кровать. Остальное будто во сне. Поплыл перед глазами бревенчатый свод потолка. Туман застелил глаза, растворяя в нереальности стены. Притупилась боль. Но шум в ушах, он всё нарастал… Как неприятно этот шум режет слух… Чья-то рука коснулась чела. Усилием воли Иоанн приподнял веки. Перед глазами слабый размытый лик Александры. И снова пелена, а в той пелене, где-то далеко-далеко матушка с отцом. Матушка манит его к себе, и так хочется к ней, как в детстве…
…Александра третьи сутки не отходит от мужа. Примочки на огненное чело кладёт. Мечется Иоанн в бреду: то матушку вспоминает, детей кличет. А то вскинет голову, безумными глазами обведет опочивальню, остановит взор на супруге. То ли видит, то ли нет, вновь срывается в пропасть забвения.
Алексий без устали молится о князе, денно и нощно взывает к Господу. Только наступает время, когда Господь мольбам земным не внемлет, кто бы ни стоял пред ним.
…Полугода не минуло с тех пор, как ликовал на площади люд, благодаря Алексия за спасение русских княжеств от непомерной дани, как под неуёмный восторг церковных колоколов встречал его народ из татарской ставки. И вот опять звонят колокола, только заливистые голоса их напоминают скорее надрывные причитания плакальщиц, а гулкий кампан, истязаемый билом, содрогается и по-мужски сдержанно вздыхает. И снова люд наводнил площадь. Только сейчас толпа не ликует, а скорбит. Кажется, и воздух скорбит вместе с ней, и птицы в небе, и облака. Сегодня не встречают, а провожают в последний путь Великого Князя Иоанна II.
Кроткий… Благочинное, но отнюдь не лестное для государя имя. Но так уж нарекла молва людская мягкосердного, а тем и слабого князя. Оттого досталось ему княжение трудное, с распрями да усобицами. Так, прокняжив шесть лет, в тридцать два года устав от жизни, покинул он сей мир. Неслышными голосами стенает над землёй людская скорбь. Незримой птицей парит в неосязаемости княжья душа. Совсем недолго оставаться ей среди тех, кто был дорог. Упорхнет в запредельные выси, оставив вдовствовать супругу Александру, лишив родительского плеча подрастающих сынов Дмитрия и Иоанна. Прочитана Великим Князем земная книга его жизни, усвоены уроки, возвращено в прах созданное из праха тело. Легкая, свободная, устремилась душа в вечность, оставив земному земные ценности.
В княжьих палатах собрались бояре. Не нарушая заведенного порядка, расселись, как при жизни Иоанна: кто по правую руку, кто по левую. Во главе княжеская чета: жена Александра с сыновьями. Только место Великого Князя пусто. Тяжела утрата, непомерна. Скорбит семья, скорбят бояре, скорбит земля русская.
Тишина властвует в палатах. Ни гомона, ни пересудов. Бояре меж собой переговариваются шёпотом, терпеливо ждут последнего волеизъявления Иоанна Кроткого.
К княжьему престолу вышел Алексий. Непомерно строг он ныне, сдержан. В руках у митрополита свиток – духовная Великого Князя. Обвел Владыка взором собрание, сломал печать. В ожидании затаили дыхание бояре.
“… отдаю супруге моей Александре волости и часть московских доходов. Дмитрию отдаю Можайск и Коломну с селами, Иоанну Звенигород и Рузу. За племянником моим Владимиром Андреевичем утверждаю удел отца его. За вдовствующею Княгинею Симеона и Андреевою, именем Иулианиею, данные им от супругов волости, с тем, чтобы после Иулиании наследовали сыновья Великого Князя и Владимир Андреевич, а после Марии один Димитрий…” – торжественно и монотонно Алексий перечислял наследование за усопшим ставшего ненужным ему имущества. Далее следовали немногочисленные драгоценности: золотая шпага, жемчужная серьга, стакан Цареградский, две золотых цепи, золотая сабля и шишак.
Великий Князь отказывал некоторую долю прибыли церквам, давал волю казначеям своим, сельским дьякам и купленным людям. Все ждали главного: кому, по примеру отца своего Ивана Калины, отпишет Великий Князь наследовать Московское Княжество, со всеми его землями. Но духовная приказывала Москву Дмитрию и Иоанну, а треть московских доходов шестилетнему племяннику Владимиру Андреевичу.
Алексий смолк. В воздухе повисла пауза. Престол Иоанн не завещал никому.
3
Еще издали разглядел Марфата на ровной линии окоема едва заметные очертания большого города. Сарай, с его столичной суетой, встретил путников лучами полуденного солнца. Еще никогда не доводилось Марфате бывать в столь значимом и столь красивом городе. Его удивляли широкие и длинные улицы с бесконечной чередой всевозможных строений.
На полном ходу лошади вынесли арбу на широкую площадь, вымощенную добротным дорожным кирпичом. Здесь проживала городская знать. По краям площади располагались высокие роскошные дворцы с резными куполами сводов и стенами, расписанными текстами из Корана витиеватой арабской вязью. Сюда на городскую площадь, изобилием лучей сходилось множество улиц. Те, что пошире были вымощены кирпичом и застроены богатыми особняками. Обитатели узких улочек жили победнее и довольствовались деревянными настилами вдоль домов.
Повозка, в которой находились Харун ад-Дин и Марфата, с грохотом прокатилась по мостовой, пересекла площадь и нырнула в одну из широких улиц. Улица была застроена такими же красивыми и богатыми дворцами, что видел Марфата на площади. Миновав квартал, путники вновь оказались на широкой площади. Повозка остановилась около высокого и роскошного дворца.
-Ну вот, мы и приехали, - выглянул в окно Харун ад-Дин, - это мой дом. Здесь мы и остановимся.
Как только эмир со своим подданным вошли во дворец, все в доме пришло в движение. Забегала и засуетилась многочисленная прислуга, приводя в движение застоявшийся без хозяина дома воздух.
Харун ад-Дин приказал отвести Марфату в его апартаменты, а сам, не теряя времени, отправился к Черкес-беку. Дворец Харун ад-Дина в Сарае немногим превосходил его хаджи-тарханский дом, но все же Марфата не переставал удивляться красоте его убранства и благоустроенности быта. Отделанные фресками стены, отшлифованные до зеркального блеска мраморные полы, отопительные и водопроводные каналы, умело спрятанные от лишних глаз, приводили Марфату в восторг. Погрузившись во все это великолепие, Марфата вдруг подумал, что наставник Чинробнобо, увидев своего воспитанника в такой роскоши, пришел бы в ужас, посчитав, что все его многочисленные труды пошли прахом.
В ожидании Харун ад-Дина Марфата вышел на улицу. В центре площади находился небольшой искусственный водоем, посреди которого из огромной мраморной чаши бил фонтан. Марфата подошел ближе. Сильные струи фонтана, устремляясь к небу, крупными каплями падали вниз. Марфата загляделся на искрящиеся брызги. Мысли роились в голове сонмом жужжащих пчел. Он вдруг вспомнил об оставленном им родительском крове, об отце, о матери и о Коддусе – немощном старике, который первый, сам испытывая нужду, протянул ему, иноземцу, руку помощи. Слушая монотонное журчание воды, Марфата вдруг вспомнил свой длинный и утомительный переход из Лхасы в Хаджи-Тархан. Теперь, оглядываясь назад, туда, где пятилетним мальчуганом настойчиво стремился уйти из дома, он знал наверняка: нереченное, вот что двигало им, вот что давало ему уверенность в завтрашнем дне. В нереченном таилась его судьба – единственная и неотвратимая. Он не искал легких путей, пути сами расстилались перед ним, направляя туда, где он должен был быть. Сейчас он находился подле своего господина в столице Улуг Улуса – Сарае ал-Джедиде. Впервые Марфата увидел этот город, когда пришел сюда с торговым караваном. Еще тогда он, иноземец-пеба был покорен его величием и красотой, длинными широкими улицами, его многочисленными богатыми базарами, невольничьими рынками и снующим туда-сюда людом. Переполненный народом, этот город оправдывал титул столицы могущественного ханства кипчаков.
Дворец Хаджи-Черкеса находился на центральной площади Сарая. В то время, когда Марфата, предоставленный сам себе, размышлял у фонтана о былой жизни, Харун ад-Дин вошел в покои эмира.
-Наконец-то ты приехал, - оживился Черкес-бек, - я послал за тобой два дня назад!
-Мой господин, - склонился в легком поклоне Харун ад-Дин, - я выехал, не мешкая, как только посыльный доставил мне приказ.
-Да, ты прав, - эмир встал навстречу своему младшему другу, - ожидание всегда томительно, а в нашем положении медлить никак нельзя. Мы живем в смутные времена. Наше государство слабеет на глазах, а ханский престол раздирают на части все, кто только может.
Несмотря на то, что Черкес-бека очень волновало, в чьих руках окажется верховная власть Улуг-Улуса, он вызвал к себе Харун ад-Дина не для того, чтобы гадать, кто овладеет Сарайским престолом. Будь то Кульпа, Навруз, или кто-то другой, сейчас для Черкес-бека было не столь важно. Как бы ни боролись за сарайский престол джучиды, реальная власть в Улуг Улусе принадлежала не им, а одному из старших монгольских эмиров по имени Мамай, который еще при царствовании Бердибека управлял всеми его делами. Он – Мамай – не джучид, стоял во главе рода джучидов на правах мужа дочери хана Бердибека – Ханум. Теперь, со смертью хана, когда право обладания троном наследовал малолетний сын Бердибека – Тохтамыш, Мамай тоже не терял времени, и тоже не желал упустить свой шанс в борьбе за власть. И здесь Черкес-бек должен был взвесить все «за» и «против». Со смертью Бердибека он, Черкес лишался не только покровительства. Смена правящего хана усиливала его конкуренцию с такими же, как и он, походными эмирами левого крыла – Айбеком и Урус-ханом. Еще при Бердибеке постоянные несогласия его эмиров заставляли их враждовать между собой. Теперь, когда их правитель пал от руки родного брата, каждый из них думал об укреплении своего положения. Все хорошо обдумав, Черкес-бек направил свой взор на предместья Хаджи-Тархана. Во-первых, это были одни из самых близких окрестностей Сарая. Во-вторых, в Хаджи-Тархане он мог получить куда более значимую поддержку среди городской знати, нежели, к примеру, на землях Хорезма.
-Я вызвал тебя к себе, - перешел к делу Черкес-бек, - чтобы ты на некоторое время остался здесь, в Сарае. Мне нужна полная осведомленность обо всем, что здесь будет происходить. Я же отправляюсь в Хаджи-Тархан. Это стоит сделать немедля, пока Урус и Айбек не опередили меня.
Черкес-бек доверял Харун ад-Дину. Это доверие зародилось, и не раз было проверено еще в те времена, когда жив был его отец Мухаммад. Сейчас Черкес-бек стремился овладеть предместьями Хаджи-Тархана, и во многом в этом предприятии он полагался на своего подданного.
4
Утро началось с того, что Харун ад-Дин пригласил Марфату разделить с ним бассейн с теплой бирюзово-прозрачной водой. Бассейн был сделан в полу одного из залов, стены которого были выложены небесно-лазурной изразцовой плиткой. Эмир называл этот зал голубым. Это было его любимое место отдыха, где, ведя размеренные беседы со своим подданным, он мог часами предаваться плотской неге.
Нет ничего приятнее, чем после пробуждения от ночного сна нежиться в теплой лазурной воде, благоухающей сандалом, когда еще не обретшее дневную уверенность тело пребывает в ленной истоме утреннего пробуждения. Именно в это время Харун ад-Дин любил неспешно размышлять обо всем понемногу. Именно эти часы казались ему наиболее приятными для задушевных бесед с Марфатой. Эмир любил устраивать для своего фаворита неожиданные испытания: то бросит в пламя жаркой полемики редкое кипчакское слово, то вдруг, наслаждаясь замешательством иноземца, заведет разговор о древних обычаях своих предков.
Сегодня Харун ад-Дина не интересовали ни премудрости родной речи, ни жизнь далеких праотцов. Нежась после ночного сна в бассейне своих апартаментов, эмир размышлял о том, что ждет его страну в разбушевавшихся интригах джучидского двора. Здесь в Сарае была видна вся обостренность кровожадной борьбы за трон. Неприкрытая вражда ханов, их внезапные загадочные смерти ослабляли веру в незыблемость Великого Улуса. Кульпа, Навруз, Хидыр, Тимур-Ходжа, Мамай… Кто одержит в этом разгоревшемся булгаке верх?
Предоставленный собственным мыслям, Харун ад-Дин нежил расслабленный торс в ласковой воде дворцового водоема. Сегодня эмир не доверял иноземцу своих мыслей. Марфата чувствовал это, и не мешал господину. Казалось, тот находился где-то далеко в заоблачных высях. Его взор был устремлен сквозь массивные стены дворца в далекую нереальность.
-Хочется возвышенного, - прервал молчание эмир, - почитай что-нибудь на память, - обратился Харун ад-Дин к Марфате.
Иноземец взглянул на своего господина и, словно извлекая из закромов памяти нужный опус, растягивая слова, начал декламировать:
-Что прямо, не криво – всё ладно на диво,
Всё ладное – прямо, прямое – правдиво.
Скосилось – глядишь, в кривизну перешло,
А где кривизна – там посеяно зло.
Прямое падёт, если вдруг окосело,
Но будет стоять, если прямо всецело.
Это были строки из древней поэмы «благодатного знания». Харун ад-Дин не ожидал, что иноземцу знакомы столь древние тексты.
-Откуда тебе известно это древнее сказание? – удивился эмир.
Марфата сделал вид, что не расслышал вопроса. Ему не хотелось раскрывать всех тайн своей осведомленности. Взгляд его был устремлен вдаль, словно, взирая сквозь стены, он постигал будущее джучидского двора. Марфата цитировал наизусть письмена, начертанные на свитке, переданном ему Коддусом.
-Для власти во всём справедливость основа,
И власть лишь во правде жива и здорова.
Об этом муж разума слово изрёк,
А мудрое слово – успехов залог.
Крепка только власть справедливости строгой,
Путь бека – идти справедливой дорогой.
Бек, правящий твёрдым, правдивым законом,
Желаемых благ получает премного!
“А мудрое слово – успехов залог”, - когда-то эти строки врезались Марфате в сознание, и он сразу осознал силу их внушения. Теперь он декламировал их своему господину.
-Ещё есть реченье, и мысли в нём верны,
Пойми его смысл - и спасёшься от скверны:
“Будь дальше от бека, пришедшего в гнев:
Унизят тебя и прогонят, презрев.
Во гневе все беки – свирепые львы:
Вошедшему к ним не сносить головы!”.
Пребывая во власти водной стихии, Марфата казался совершенно безмятежен. Харун ад-Дин тоже был внешне спокоен. Однако эмир откровенно удивлялся, как люди, разделенные веками, одинаковы были в своих страстях и побуждениях, как прозорливо древние описали разгоревшийся на земле кипчаков булгак.
5
Черкес-бек не терял времени. После разговора с Харун ад-Дином он спешно собрал людей и двинулся к Хаджи-Тархану. Малейшее промедление означало для него крушение всех планов. Черкес-бек понимал, что если сейчас он не сделает необходимый задел на будущее, то безвозвратно упустит свой шанс.
Путь от Сарая до Хаджи-Тархана недолог, но даже самые резвые и выносливые скакуны не смогут преодолеть его на одном дыхании. Весь световой день люди Черкес-бека находились в седле. Лошади хрипели и требовали отдыха. На привал остановились у реки. И хотя солнце было еще высоко над окоемом, решили заночевать здесь.
В первую очередь распрягли и напоили коней. Пока люди занимались приготовлениями к ночлегу, Черкес-бек сидел на берегу и любовался окрестным пейзажем. Много земель повидал эмир на своем веку, но низовье Итили всегда покоряло его сердце. Хаджи-Черкеса завораживал бескрайний простор этих мест, когда взгляд, пролетая со скоростью птицы от окоема до окоема, не встречал на своем пути никаких преград. Вот и сейчас, касаясь взором той таинственной черты, где Небеса снисходили до бренной Земли, Черкес-бек видел, как сливались воедино эти две стихии. Таинство их воссоединения всегда завораживало Черкеса. То, что происходило здесь, на Земле, он хорошо знал, но что таило в себе Небо – для Черкеса это было непостижимо.
Эмир устремил взор ввысь. Несмотря на то, что до заката оставалось лишь несколько часов, безоблачный небосвод лучился синевой.
«Какое синее сегодня небо! – подумал Черкес, - быть может, это добрый знак?! Ведь он – тюрра, а для тюрра с древних времен синий – священный цвет Неба. На Небе живет Тенгри – Бог Верхнего Мира. Ему подвластно всё: человек, животные, растения, камни. Испокон веков тюрра поклонялись Тенгри. Вся яса великого Чингисхана написана по его законам. В этих законах нет места ни лести, ни обману, ни лицемерию, ни гордости, - размышляя так, Черкес-бек отстраненно наблюдал за суетящимися вокруг костров людьми, - по законам Тенгри, все они были едины с природой». Черкес-бек, подчиняясь памяти предков, разделял убеждения Чингисхана, который, поклоняясь Тенгри, запрещал что-либо считать нечистым. Все в этом подлунном мире равны, и нет различия между чистым и нечистым, между растениями, животными и человеком, между христианами, мусульманами и тенгрианцами, а потому Чингисхан, подчиняясь законам тенгрианства, всем своим подданным гарантировал свободу совести и веры.
Сейчас Хаджи-Черкес как нельзя острее чувствовал свое единение с Тенгри. Эмиру казалось, что бог его предков укоряет его за предательство. Хотя он и не был причастен к тому, что некогда сын Чингисхана – хан Берке отрекся от Тенгри и принял ислам, а полвека назад хан Узбек узаконил чуждую тюркам религию на этих землях, все же чувство вины не покидало Черкеса.
То ли разгневался Тенгри, то ли отступился от неразумного рода-племени, людям на земле неведомо, да только с тех самых пор великая империя чингизидов начала слабеть. Законы Ясы больше не исполнялись новообращенными в мусульманство ханами. Сын поднимал руку на отца. Брат шел на брата. Хаджи-Черкес, как и многие другие тенгрианцы, стал заложником жестокого времени, где больше не было ни равенства, ни справедливости. Самодержавие Чингисхана его потомки разодрали в клочья. В горниле распрей разгорался большой булгак, в котором Хаджи-Черкес, как и многие другие, ему подобные, искал свое место под солнцем.
6
Не сразу, не вдруг, и не одним днем измеряется путь к власти. Всего полгода владел Кульпа царским троном, а время уже распорядилось по-своему. Не посчитался Наврузбек с голосом крови, занес острый меч над головой брата. И сыновьям его на горло не преминул наступить, да так, что склонили оба молодые головы. Под каждой ступней по голове, да опорой меч в горле Кульпы - прочно встал Наврузбек на ступени трона. Кажется, незыблем престол его, обагренный кровью родных. Да только жажда власти, словно наваждение, манит на ханский трон не только потомков Джучи, но и тех, кто не связан с Великим Чингисханом узами крови. Разгорается булгак, словно пламень, сдобренный маслом.
Беклярибек Мамай, и при Бердибеке заправлявший делами на правах зятя, теперь стремился к большему. Он не чингизид, и законного права на престол у него нет. Но он не одинок. В его руках военные ресурсы Кирама. Он в чести у генуэзцев. Хаджи-Черкес об этом знает, и не хочет упускать его из вида.
В то время, как Черкес-бек утвердился владетелем предместий Хаджи-Тархана, Кыйа-Мамай-бек, оставив столицу Великого Улуса, направился в Кирам . Многие годы престол Солхата – столицы Кирама, принадлежал Зейнеддину Рамазану. После напористого завоевания этих земель Мамай потеснил правителя Кирама с его насиженного гнезда. Не имея законного права на завоеванный престол, Мамай стал править через малолетнего сына хана Узбека – отрока Абдуллаха. Однако устремления Мамая не ограничивались возможностью обладать сыгнакским престолом. Мамаю, как и тем, кто за ним стоял, нужен был престол Улуг Улуса, а потому, собрав хорошо вооруженное и обученное войско, вместе с Абдуллахом Мамай двинулся на Сарай.
Молодой хан Тохтамыш, на правах законного приемника, наследовавшего сарайский престол, оказался в самом центре кипевших страстей. Беспрерывная борьба за власть, интриги и льющаяся кровь, одного за другим убирали с арены событий претендующих на звание правителя Великого Улуса. Мамай был силен. Тохтамыш вынужден был уйти из Сарая. Он перебрался во владения Урус-хана и поселился в городе Сыгнаке.
Мамай, вынашивая свои, далеко идущие планы, вышел из Сарая и направился в Кирам. Многие годы престол Солхата – столицы Кирама, занимал Зейнеддин Рамазан. Однако не привыкший к поражениям Мамай после напористого сражения потеснил правителя Кирама с его законного места. Не имея законного права на завоеванный престол, Мамай стал править в Солхате через ставленника. Ханом Кирама Мамай сделал одного из сыновей хана Узбека – отрока Абдуллаха. Казалось бы, успокоиться Мамаю, да царствовать от имени Абдуллаха. Так нет же. все действия беклярибека направлены лишь на то, чтобы скорее овладеть престолом Великого Улуса. Последнее время Мамай спал и видел себя царем Сарайским и Дешт-Кипчакским. Для того, чтобы не упустить шанс, и как можно быстрее осуществить свою мечту, Мамай вместе с Абдуллахом выступил на Сарай.
Огонь Великого булгака разгорался все жарче. Черкес-бек почти ежедневно получал от Харун ад-Дина известия, поэтому был хорошо осведомлен о всех событиях в Сарае.
Сегодня Харун ад-Дин направил Марфату в неспешную прогулку по городу. В неспокойные для всех времена, важно было знать, каким воздухом дышит столица Великого Улуса.
Самые свежие вести, бурля страстями, испокон веков стекались на рынки. Туда, на одно из средоточий сарайской торговли, и отправился Марфата. Базары столицы, что ульи пчелиные – жужжит народ, суетится. У каждого своя ноша иль поклажа, своя выгода. Тот продает, этот покупает. А между делом и ухо востро. То ли радость у кого, то ли беда – всё и всем на рынке ведомо. Сегодня в базарной суете поселилась тревога. Голос толпы сошел почти на шепот, но звучит уверенно. Шушукаются меж собой торговцы, переглядываются обыватели. И невозможно, попав сюда, не стать частью их бытия! Солнце едва поднялось над окоемом, а уж молва разнесла весть - снова убили хана. Которого по счету, за короткий срок? Не уверены горожане в завтрашнем дне, да и где взять уверенность, коли ханы, словно четки в руках Всевышнего – один за другим изменяют счет их недолгим правлениям.
Весь свет предстал на базаре Сарая ал-Джедида разнообразием лиц и одежд. Случайный взгляд Марфаты упал на горстку людей, неспешно пробирающихся сквозь толпу. Обросшие густыми бородами лица, долгополые, расшитые по подолу широкой каймой платья останавливали на себе взгляд. Угрюмы их взоры. Издалека заметно: чем-то нешуточно озабочены иноземцы.
Кого только не встретить в суете базаров великого Сарая. Каждого свои пути, свои дела приводят на землю кипчаков. Знакомые и незнакомые, вольно или невольно, все эти люди связаны между собой нитью событий. Словно марионетки в пьесе, играют они уготованные им роли, дабы потом слиться именами и поступками в единое слово – жизнь.
Иноземцы, которые приглянулись Марфате, были русскими князьями. Вместе с малолетним Дмитрием Московским прибыли они в Сарай, чтобы узнать, кто занял ханский стол после Бердибека, и кому новый хан пожалует ярлык на великое княжение вместо почившего Иоанна Кроткого.
Так уж вышло, что Великий Хан и Великий Князь покинули земной мир почти одновременно, оставив в полной растерянности русских князей. Лишь прибыв в татарскую ставку, узнали они, что Бердибека сменил на престоле брат его Кульпа. Но не довелось русским князьям выказать свое почтение новому хану. Повержен Кульпа братом своим Наврузом.
Что ж, лишь бы стол ханский не был пуст! Поклонились русские Наврузу, дабы подтвердил ярлыки и присудил великокняжеское правление Дмитрию Московскому. Ради этого и взяли с собой юного княжича в ставку. Да только Навруз рассудил иначе, и назначил великим князем Владимирским Дмитрия Суздальского. Московские бояре в негодовании.
Но события в татарах чередовались быстрее, чем дни сменяли ночи, не давая людям опомниться. Вскоре и Наврузбек оставил ханский трон, погибнув от руки джучида Хидыра, потомка Шибана. И снова московские бояре, вместе с Дмитрием Московским приникли к ногам нового хана. Но и тот не дал отроку ярлык.
Понурые и удрученные, с оставленными надеждами, возвращались русские бояре от ханского дворца через столичный рынок восвояси. Да видно, человек предполагает, а Бог располагает. Кто знает, что было бы с их жизнями, коли вовремя не унесли бы князья ноги с татарской земли. Не ведали они, что в страшной разгорающейся замятне вместе с Наврузом сложила голову и великая Хатун - княгиня Тайдула. Не догадывались московские князья, что, не вверяя ярлыка Дмитрию Московскому, Господь отводил их от бессмысленных посещений бесконечно сменяющихся на татарском престоле ханов, а может быть, и от верной смерти.
Вскоре и Хидыр пал от руки собственного сына Темира-Ходжи. Всего пять недель длилось царствие его. Уцелевшие от булгака потомки Узбека решили вернуть власть. Да только власти всегда мало для алчущих её. Кильдибек правил в Сарае, Абдулла в Кираме, Темир-Булат отхватил земли средней Итили. Некогда великое Ханство кипчаков, раздираемое ныне на клочки, необратимо слабело.
7
Коддус проводил дни в одиночестве. Только жизнь его отличалась от прежнего прозябания в землянке тем, что жил он теперь в теплой богатой юрте. Каждое утро к нему приходил человек и приносил еду. Марфата позаботился и о том, чтобы во время его отсутствия старик не нуждался ни в чем. Однако, несмотря на заботу Марфаты, его отсутствие тяготило Коддуса. Вкрадчиво, всё настойчивее немощь одолевала стариком. Коддус почти не выходил за пределы юрты. Иногда лишь посидит перед входом, раскланиваясь с идущими мимо, да словом с кем обмолвится. Так и проходили его дни.
С бывшим приятелем своим - аптекарем Зульхакимом, тоже виделся. Тот частенько мимо юрты проходить стал. Сначала всё голову отворачивал, а если и здоровался с Коддусом, то лишь скупо кивая головой. Потом будто оттаяло что-то в душе аптекаря: при встрече со стариком рот его вытягивался в натужную улыбку. Однако вскоре, проходя мимо юрты, Зульхаким стал останавливаться и, улыбаясь, справляться о здоровье старого знакомого. При этом взгляд его норовил проникнуть внутрь жилища.
Коддус заметил, как зачастил в пеших своих прогулках мимо его дома аптекарь, как всё подобострастнее становилась его улыбка, как, справляясь о здоровье старика, несколько раз присылал к нему Айгуль, чтобы та помогла по хозяйству. Сегодня, проходя мимо сидящего перед юртой Коддуса, Зульхаким остановился и склонился в почтенном поклоне:
-Утро доброе, Коддус. Как здоровье твое?
-Спасибо, Зульхаким. Аллах всемилостив. Пока двигаюсь, - отозвался старик.
-Да, постарели мы, - вздохнул аптекарь, переминаясь с ноги на ногу, - вот мы с тобой вроде старые знакомые, а по душам никогда не беседуем.
Коддус поднял глаза на Зульхакима. Ему вдруг вспомнился последний его приход в аптеку, когда искал он Марфату. Как аптекарь обрушился на него тогда! А как он оставил его в беде, когда Коддус потерял всё: и семью, и жилье, и ремесло, и руку. Неспроста теперь Зульхаким рассыпался в любезностях перед стариком. Нет, неспроста! Но в чем была его корысть?
-Пригласил бы в дом, что ли, - не унимался Зульхаким.
По законам гостеприимства, Коддус развел очаг и разлил по пиалам чай. Зульхаким хоть и называл себя старым приятелем Коддуса, но о прошлом разговор не затевал, а всё теперешних дней касался. И Марфату вдруг добрым словом поминать стал, дескать, вместо сына он Коддусу, вот как печется о старике! А сам всё глазами стреляет по убранству юрты.
-Добрая душа у твоего постояльца.
-Он мне не постоялец. Скорее, я у него живу, - возразил Коддус. Никак не мог он понять, куда клонил аптекарь.
Зульхаким словно не слышал:
-Молодой, кровь, поди, так и играет… Пора бы семьей обзавестись… Вот бы их с моей Айгуль…
Коддус вскинул на Зульхакима глаза. Тот, как ни в чем не бывало, продолжал расхваливать Марфату, но старик уже не слушал аптекаря. От затянувшейся беседы он утомился, и ему хотелось как можно скорее отделаться от непрошеного гостя. Ломило поясницу, и хотелось прилечь. Мысли всё время улетали к Марфате. Коддус слушал болтовню Зульхакима вполуха. Но слова старого татарина об Айгуль и Марфате всё ещё звучали в его сознании.
Глава XII
1
“Рости - расти” - “Если будешь справедлив, во всём встретишь удачу”. Эту мудрость повторял Тимур всякий раз, когда брал в руки коралловый перстень, подаренный ему духовником Заинуддином. Когда-то тот благословил им юношу на правое дело во благо Мавераннахра. Это была новая ступень, стоять на которой Тимуру ещё только предстояло учиться.
В долине реки Аму немногочисленные слуги Тимура пасли скудные отары овец и верблюдов, получая оплату за труды четвертью того, что можно было взять с этих животных – молоком и шерстью.
Он всё ещё пребывал в бедности. Лишь четверо нукеров, да верный служка Анвар, вот и вся его свита. Да и кто он такой – Тимур бин Тарагай Бахадура? Кто он, чтобы одним именем притягивать к себе людей? Он пылал жаждой сражений. Пытаясь выбраться из оков молчания, голос его сердца рвался наружу, воплощаясь в повелительных жестах, царственной осанке. Его сердце, сердце вожака, стучало громко, хладнокровно. Его гипнотический взгляд увлекал за собой безотчётно. Его манера держаться, повелевать словно арканом притягивала людей, сплачивая их вокруг него рабской верностью.
Тимур – барлас, а барлас – воин, с малолетства в седле. Чувствуют ноги стремя, чует конь седока. Пришпорит Тимур рысака, тот и несётся во весь опор. Пьяный вольным воздухом, бьющим в лицо, Тимур жаждет битвы. Жестокое сердце его алчет разбоя. И с ним верные друзья его детства, те, с кем когда-то таили они свои мальчишеские секреты в высокой скальной пещере.
Уже не в первый, не во второй и не в третий раз совершает Тимур свои набеги на соседей, на караваны проезжих купцов. Добыча! Кровью наливаются глаза Тимура, когда он предвкушает её. Одна овца, две… десять… А потом Пир! С каждым грабежом знатнее добыча, с каждым набегом многочисленнее войско. И вот уж триста душ, триста всадников готовы пойти за Тимуром и в пекло, и в бездну вод.
Но Тимур не Чингизид, и эта непринадлежность его к роду Чингисхана отнимает у него право на лидерство. Так гласят земные законы. А по законам Неба, ещё с рождения над Тимуром сияет его путеводная звезда. Она ведет его небесными путями, определяя пути земные.
Да, он не Чингизид, оттого вдвойне не простится ему, коли стрела его не поразит цель, конь утратит резвость, а сам он не будет ловок и твёрд. В состязаниях на право зваться сильнейшим сотни глаз испытующе смотрят на него, оттого и нет у Тимура права, не позволяет твердое сердце его умалить звание доблестного воина, вопреки желающим низвержения ему. И нельзя не заметить его, не выделить среди многих. Черный орёл, хищник, воспаривший над соплеменниками на недосягаемую высоту.
Эмир Казган. Когда-то он был эмиром одного из многочисленных ханов-Чингизидов. Служил в те времена, когда потомки Чингизхана ослабили власть над наследием великого предка. Казган воспользовался этим и восстал против своего хана, став правителем Самарканда.
Эмиру Казгану нужен Тимур. Как и Казган, этот храбрый юноша - не тюрра – в нем не струится кровь Чингизида. Но этот молодой целеустремленный барлас может повести за собой тысячу. Он отважен и честен, за ним идёт народ. Да, он беден, но в двадцать два года это нельзя считать недостатком. Главное, его уважают и чтут многие. А чтобы был Тимур ближе к Казгану, чтоб не умчался как вольный ветер от Созидателя Эмиров (так прозвали Казгана за его умение укрощать эмиров – потомков Чингизхана), тот отдал в жены ему одну из своих внучек – прекрасную Алджай.
Как и все женщины Мавераннахра, Алджай не знала паранджи и с раннего возраста привыкла к седлу. Теперь она сопровождала Тимура в его многочисленных походах и поездках. Он любовался ею, когда взмыленная под грациозным станом кобыла, несла её во весь опор. Словно степные ковыли, развевались на ветру конская грива и длинные волосы Алджай. Она была первой женщиной Тимура. Он любил её всем сердцем, большой чистой любовью, как только мог любить молодой барлас.
На земли Мавераннахра не первый год зарился потомок Чагатая - монгольский хан Тоглук-Тимур. Как и ханство кипчаков, ослабленное Великим булгаком, Мавераннахр безнадежно слабел. Его раздирали на куски враждующие между собой многочисленные беки и эмиры. И некому было защитить эту прекрасную страну от поработителя, ибо в раздоре – слабость.
Дойдя до Кеша, хан Тоглук не встретил в Мавераннахре никакого сопротивления. Тоглук-Тимур расположился между реками Сыр и Аму. Страшась его могущественной армии, многие владетельные вельможи подались на хорасанские земли. Вместе с ними спешно бежал и Хаджи-Барлас.
Тимур не чувствовал под собой твердой опоры. Сын вождя барласов, он все еще был среди тех незначительных владетелей земель, которые не имели должного влияния у соотечественников. Однако Тимур обладал способностью вести за собой людей. Он уже сплотил вокруг себя сотни барласов. Осторожность и хитрость заставляли его быть предусмотрительным. Он не затевал ни одного предприятия, не посоветовавшись с теми, кому доверял. Однако в каждом совете он слушал голос сердца. Теперь ему нужно было выбирать: бежать вместе с эмирами в Хорасан, или остаться. Сомнения тяготили Тимура. Единственным человеком, чье мнение могло сейчас развеять его нерешительность, был духовный отец – шейх Заинуддин. Сейчас Тимур искал у духовника совета и поддержки, и эти две благодати не заставили себя ждать. В своем спешном послании Заинуддин отвечал Тимуру словами Платона: «Как-то раз спросили халифа Али: “Если бы твердь небесная была луком, тетивой была бы земля, если бы козни были стрелами, имеющими целью детей Адама, а сам Всевышний был бы стрелком, то где несчастные смертные могли бы найти убежище?” “Возле самого Бога”, - отвечал Халиф. «Так и ты, возлюбленный мой Тимур, прибегни к самому себе и примкни к Тоглук-Тимурхану, так как он – Божья тень. Заставь его выронить из рук лук и стрелы».
Тимур отложил письмо и взял в руки Писание, в расчете найти там подтверждение словам духовника. Будучи набожным магометанином, Тимур часто обращался к Корану, чтобы отыскать в нем ответ на вопрос. В этот раз Коран открылся на главе об Иосифе. «Да будет Бог милостив к нему!» - прочитал Тимур строки священной книги. Его последние сомнения развеялись словно пепел по ветру. Лучше покориться монгольскому хану, а не враждовать с ним. И пусть эта покорность всего лишь иллюзия!
Тимур поступил на службу к Тоглук-Тимуру, но чтобы спасти свои земли от разорения, он пришел в армию Тоглука не с пустыми руками. Он принес с собой щедрые подарки.
Тимур – барлас, а хитрость барласа способна творить чудеса. Оставаясь покорным радетелем интересов Тоглука, Тимур сумел посеять между его воинами раздоры, а во владениях хана населить смуту. За спиной Тоглук-Тимура зрели один заговор за другим. Ни в чем не подозревая молодого барласа, хан покинул земли Мавераннахра, оставив править Трансоксанией своего неопытного сына Ильяза-Ходжу-Аглана. Напротив, покорность Тимура подкупила Тоглука. Уходя, он не только сделал его тюмен-баши – начальником десятитысячного тумена, но и доверил ему управление делами.
2
Изучение Корана с давних пор было одним из излюбленных занятий Тимура. Хотя суры священной книги давались ему нелегко, он не оставлял чтения до тех пор, пока не постигал смысла повествования. Преклонение перед исламом Тимур перенял от отца, который часто рассказывал ему о греховности мира и законах шариата, впадая в размышления о смысле бытия. Тарагай напутствовал сына никогда не уклоняться от пути, предначертанного Аллахом. Объясняя истинные ценности веры, Тарагай нередко наставлял Тимура, чтобы тот уважал сейидов, испрашивал благословения для дервишей. «Пусть укрепят тебя четыре столпа шариата – молитва, пост, паломничество и жалование милостыни. Держись за исламскую веру, она убережет тебя», - вспоминал Тимур наставления Тарагая.
Подолгу проводя время в мечети, слушая беседы отца с имамами и шейхами, Тимур внимал молитвам и мудрым словам старейшин. С каждым годом, с каждым днем и часом срастался молодой барлас с учением Магомета, становясь ревностным сторонником мусульманства.
Трудно было Тимуру находиться в армии Тоглук-хана. Почти все его воины поклонялись языческим богам. Трудно было Тимуру начальствовать над туменом, в котором воины – узбеки-язычники, своевольничали и не подчинялись своему тюмен-баши. На равнинах реки Аму люди Тоглук-багадура, совершая самовольные набеги на земли чагатайских вельмож, грабили мирных жителей-мусульман – соплеменников Тимура.
Тимур понимал, что не может выказывать своего недовольства, поскольку, пусть даже затаившись до времени, сам служит монгольскому хану. Однако набеги узбеков на его соотечественников приводили Тимура в ярость. Несмотря на предосторожность, он всякий раз сводил с ними счеты. Одинокий черный орел среди стаи воронья. Одинокий черный орел, претендующий на поживу.
Тимур никак не мог смириться с тем, что Тоглук-хан отдал власть Ильязу-Ходже. Червь досады все время точил его сердце, заставляя искать все новые пути утверждения. Но Тимур – командующий десятитысячным туменом, и вчера ему доложили, что его воины-узбеки схватили семьдесят его соплеменников-мусульман.
-Кто посмел без моего повеления заточить этих несчастных в оковы и бросить в темницу на съедение крысам, - сокрушался Тимур своему давнему другу Насиру. Тот служил ему верой и правдой еще с детства, когда поклялся в вечной преданности, - прикажи немедленно освободить несчастных, - неистовствовал Тимур.
Постоянные столкновения Тимура с узбеками, его запреты совершать набеги на жителей Трансоксании вызывали недовольство среди подчиненных ему воинов. Сначала роптание было едва слышным, разве что на ухо собеседнику. Потом шепот недовольства усилился. Узнав о том, что Тимур приказал освободить пленных мусульман, узбеки взбунтовались. Однако этот бунт походил скорее на тихое наушничество. Против Тимура исподволь плелись губительные сети. И Ильяз-Ходжа был на стороне возмущенных.
3
К Тимуру вошел Насир. Внешне он был совершенно спокоен, но по тому, как едва заметно дрожали кончики его пальцев и подергивались уголки губ, Тимур понял – его друг принес ему дурные вести.
-Вот, - Насир протянул Тимуру свиток, - перехватили случайно.
Тимур сорвал печать и развернул пергамент. Перед ним было письмо Тоглук-Тимура сыну. В нем монгольский хан выказывал возмущение по поводу дерзко развернутого Тимуром восстания. В письме монгольский хан повелевал Ильязу-Ходже умертвить своего тюмен-баши. Прочитав послание, Тимур отбросил его в сторону:
-Они сумели оговорить меня! Тоглук-багадур слишком доверчив. Он поверил клеветникам.
Сейчас Тимуру угрожала реальная опасность. Кольцо интриг смыкалось. Тимур всеми силами пытался приобрести доверие соотечественников, однако при таком обороте дела это становилось невозможным. Его жизнь висела на волоске. Но Тимур – барлас, и он не любил отступать.
-Они хотят меня убить, - глядя в пустоту, усмехнулся Тимур, - что ж, пусть попробуют…
Угроза, нависшая над Тимуром, заставила его задуматься о собственной безопасности. В его незавидном положении он вынужден был либо спасаться бегством, либо предпринять попытку восстановить свое влияние. Однако интриги, которые плел против него Ильяз-Ходжа, прочно овладели сознанием Тоглук-богадура. Поэтому из всего, что приходило на ум Тимуру, самым резонным было собрать силы и двинуться на узбеков. Тимур – барлас, и помощи ждать он может только от барласов. В результате Тимур не сомневался. Природная притягательность никогда не оставляла его в одиночестве. С тех пор, как Тимур в седле, многие, видя в нем вожака, присягали ему на верность.
Итак – клич брошен. Весть о том, что Тимур собирает собственное войско, разнеслась по Самарканду с быстротой летящей птицы. И почти тут же клятву верности принесли Тимуру двое влиятельных барласов – эмир Джаку-Барлас и Ику-Тимур. В скором времени под знаменем Тимура уже стояло доброе число молодых барласов.
С каждым днем ряды тимуровской рати росли. Тимур чувствовал в себе силы. Он знал, что при правильном расчете его намерения разбить язычников-узбеков принесут плоды. Однако прозорливым взором он все же приглядывался к вставшим на его сторону. Среди молодых, крепких, и таких же сильных, как он, барласов, ему приглянулся немногословный юноша. Он хорошо чувствовал стремя и знал цель. Ахмед-Барлас, как звали его товарищи, вызывал у Тимура невольное уважение. Он видел в нем ревностного, как и он сам, мусульманина, почитающего Коран и законы Шариата. Присматриваясь к Ахмеду, Тимур уже возымел на него виды. Чтобы сделать для себя более определенные выводы, Тимур решил проверить Ахмеда в предстоящей битве.
Однако человек предполагает, а Аллах располагает. В ту минуту, когда Тимур обдумывал свое желание приблизить к себе Ахмеда, тот находился у Ильяза-Ходжи. Правитель Трансоксании внимательно слушал, что тот, несмотря на то, что они были вдвоем, шептал ему вполголоса. Слушая осведомителя, Ильяз-Ходжа то и дело теребил подбородок.
-Время нападения уже назначено, - сообщил Ахмед правителю Трансоксании, - но Тимур держит его втайне от всех.
-Кто-нибудь видел, как ты вошел сюда? – не глядя на Ахмеда, спросил Ильяз-Ходжа.
-Никто. А мне Тимур доверяет.
Однако в Самарканде даже стены имели глаза и уши. Как просчитался Тимур, доверяя Ахмеду, так и Ахмед не подозревал, что его тайный донос раскрыт. Воочию столкнувшись с предательством, Тимур не доверял теперь ни одному человеку, присягнувшему ему в эти дни. В каждом своем союзнике он видел врага. Как казалось Тимуру, каждый, кто клялся ему в верности, мог в любой момент изменить свое мнение, начни только Тимур восстание против узбеков.
Не видя иного выхода, Тимур срочно покинул Самарканд. Вместе с любимой Алджай и шестью десятками проверенных воинов ночью он перешел Аму. До срока он решил укрыться в ущелье бадахшанских гор, чтобы переждать нависшую над ним опасность, а потом вновь двинуться на узбеков.
Тимур надеялся, что в Самарканде все же остались те, кто был на его стороне. Он решил ждать. Однако дни тянулись за днем в бесполезном томительном прозябании. Горный воздух звенел бездушной тишиной. Казалось, даже птицы не залетали сюда. Тимур прислушивался к безмолвию гор: не упадет ли где камень, не хрустнет ли ветка. Однако прошла целая неделя, но ничей след так и не нарушил спокойствия горного ущелья.
Надежды на пополнение таяли у Тимура с каждым днем. Начинать восстание против узбеков с малочисленной кучкой воинов было бессмысленно. Небезопасно было и оставаться в горах. К тому же, глядя на свою немногочисленную свиту, Тимур понимал – ему нужны новые союзники.
4
Хижина Эмира Холала спряталась в небольшом ущелье бадахшанских гор. К ней вела узкая каменистая тропа, приютившаяся вдоль крутого косогора. Густые заросли деревьев, наводя на путников холодок опасения, оберегали жилище пустынника от человеческого взгляда. Не всякий осмеливался заглянуть сюда.
Целую неделю Тимур потратил на бесплодные ожидания пополнения. Потеряв всякую надежду, он покинул свое укрытие и двинулся на Бадахшан. Однако Тимур не оставил затеи сразиться с узбеками. Напротив, упрямый нрав Тимура вел его в Бадахшан, чтобы склонить местных князей и эмиров на свою сторону. Тимуру нужны были преданные люди. Ему нужна была победа. Но пока у него было всего шестьдесят воинов. С ними и с любимой Алджай, они пробирались узкими горными путями.
Тимур знал тропу, которая вела к жилищу Эмира-Холала. Прежде этот благочестивый отшельник был в приятельских отношениях с отцом Тимура – Тарагаем. Еще мальчишкой Тимур слушал его рассказы о подвигах правоверных отшельников. Он учил его молитвам и помогал постигать суть Корана.
С тех пор, как Эмир-Холал добровольно обрек себя на затворничество, Тимур не видел его. Сейчас, по пути в Бадахшан, он решил проведать старого пустынника.
Эмир-Холал не сразу узнал сына своего давнего приятеля. С тех пор, как они не виделись с Тимуром, тот возмужал и заматерел, в то время, как Эмир-Холал заметно состарился. Его седовласая борода, обрамляющая нечеткий овал морщинистого лица, ниспадала на истрепанный халат редкими нечесаными прядями. Дряблые веки нависали на глаза, оттого взгляд его казался усталым.
Радушный хозяин пригласил Тимура разделить с ним ужин. Извинившись за скудное угощение, отшельник положил перед гостем разломленную на куски лепешку. Тимур доверял Эмиру-Холалу. За трапезой он рассказал старику о своих злоключениях.
Слушая Тимура, отшельник еле слышно вздыхал и теребил подбородок:
-Удача отвернулась от тебя, сын мой. Но поверь, это лишь на время. Наступит срок, и ты сможешь победить узбеков. А пока тебе нужно затаиться и переждать трудные времена. Отправляйся в Хоразмию. В том степном краю тебя вряд ли кто отыщет. Там ты сможешь все хорошо обдумать и набраться сил.
Ночь Эмир-Холал провел в молитве. Тимур тоже почти не сомкнул глаз. Он размышлял над словами старца. Ранним утром, лишь солнце обагрило горизонт, он приказал своим немногочисленным воинам седлать коней.
-Я решил последовать твоему совету, благочестивый Эмир-Холал, - прощался с отшельником Тимур, усмиряя поводьями коня, который под седоком в нетерпении бил копытом землю, - я пережду это время в степях Хоразмии. Если твой совет поможет мне победить узбеков и стать полноправным правителем Самарканда, я обещаю тебе годичный доход с этих земель.
-Да сохранит тебя Аллах, - Эмир-Холал вознес руки к небу.
…Тимур пришпорил коня. Пыль из-под копыт скрыла от взора путников жилище старого отшельника, но вслед им все еще звучала его молитва о победе Тимура над язычниками-узбеками.
С детства привыкший к конной езде, в седле Тимур чувствовал себя еще уверенней, чем на земле. Однако он удивлялся, с какой завидной легкостью преодолевала этот опасный переход Алджай, насколько терпеливо переносила она трудности. Любуясь, как правила кобылой его жена, Тимур забывал обо всем. Он любил эту женщину.
Чем дальше уходили они от жилища старого пустынника, тем ровнее становился ландшафт, тем дальше отодвигался окоем, позволяя взору созерцать окрестную даль.
Зоркий глаз Тимура уловил на ровной линии горизонта еле заметную черную точку. Дух воина заставил его насторожиться. Точка росла, и Тимур уже мог различить всадников. Небольшой отряд двигался прямо на тимурово войско.
Путники поравнялись. И настороженность Тимура рассеялась. Войско, которое он принял за неприятельское, вел брат его жены – эмир Хусейн. Так же как и Тимур, он был недоволен узбеками. Так же как и Тимур, он хотел свести с ними счеты. Тимур с облегчением вздохнул. Молитва Эмира-Холала дошла до Всевышнего. Он послал ему на пути верного союзника.
5
Как бы Тимур не скрывался от глаз Ильяза-Ходжи, чьих бы советов не прислушивался, правитель Трансоксании никогда не выпускал своего тюмен-баши из вида. Им руководило одно желание – избавиться от Тимура любыми путями. В то время, как Тимур с Хусейном кочевали по хорезмийским степям, Ильяз-Ходжа приказал Текель-Багадуру избавиться от ненавистного ему барласа.
Собрав войско, правитель Хорезма двинулся на Тимура. Его тысячная конница тоже предстала взору Тимура лишь небольшим темным пятном на степном горизонте. Однако вскоре она разлетелась по степи стаей черного воронья. Тысяча – против шестидесяти человек Тимура. Но Тимур – барлас, и люди его – отчаянные, опытные воины, умеющие держать ногу в стремени и саблю в руке.
Ржание коней и запах пота, звук прорезаемой плоти и стоны раненых. Лязг металла стремительно сокращал бездну числа конницы Текель-Багадура и всадников Тимура. Воздух замер. Ни дуновения ветра, ни шелеста травы. Лишь тяжелое дыхание оставшихся в живых: из тысячи Текель-Багадура всего пятьдесят, у Тимура, вместе с верной Алджай – семеро конных и трое пеших. Но Тимур – барлас, и он не остановится перед неприятелем до конца. Текель-Багадур это знает. Чтобы не рисковать собственной жизнью – лучше уйти.
А победителю Тимуру нет места ни под луной, ни под солнцем. Куда бы он ни пошел, всюду чувствует неусыпный взор Ильяза-Ходжи. Уже много дней скитается Тимур с оставшимися в живых, по туркестанской степи. Он, Алджай, Хусейн и семеро воинов.
Всех мучила жажда. Путники уже потеряли всякую надежду найти воду, как вдруг внезапно на их пути, словно мираж, возник колодец. День клонился к закату, и Тимур решил заночевать здесь.
Ночь была безлунная и темная. Звезды словно скрылись за гранью видимого небосвода. Кромешная мгла поглотила все вокруг. Спали прямо на земле. Сон настиг Тимура сразу. Сказались долгий переход и тяжелое сражение с Текель-Багадуром. Тимуру показалось, он едва смежил глаза. Но кто-то тряс его за плечо, стараясь всеми силами разбудить.
-Нас ограбили, - голос Хусейна заставил Тимура забыть про сон, - трое хорасанцев взяли лошадей и сбежали.
Судьба снова преподнесла Тимуру удар. Казалось, фортуна совсем отвернулась от барласа, оставив ему для существования скудные крохи. Их осталось всего семеро. И снова они вынуждены скитаться по степи, в надежде укрыться от всепроникающего взора Ильяза-Ходжи. Однако если не сам правитель Трансоксании, то его люди, стараясь ему угодить, вновь загнали Тимура в западню. На сей раз это была яма, кишащая насекомыми, в которую бросили несчастных. Стоит ли перечислять все мучения, которые вынесли они за шестьдесят два дня, проведенных в подземелье. Обилие прыгающих и кусающихся тварей приводило пленников в отчаяние. Тимур старался в уме составить план побега, однако мысли его путались от беспрестанно снующих по телу муравьев. Измученный бессонными ночами, Тимур, казалось, утратил способность принимать решения.
В одну из таких ночей Тимуру, как обычно, было не до сна. Он поднял голову. Сквозь деревянную решетку каземата светила яркая звезда. Внезапно звезду закрыла чья-то голова.
-Эй, внизу, - шепотом окликнула голова пленников. Тимур замер. Между тем деревянная решетка откинулась, и на дно ямы упала толстая скрученная веревка. Под покровом ночи пленники один за другим оказались на свободе.
-Идите за мной, - чуть слышно скомандовал незнакомец. Человек вывел их к небольшой хижине, где их ждали четверо конных. Еще восемь свободных лошадей были приготовлены для пленников и их освободителя. Тимур всегда верил в Провидение. Он знал, что его путеводная звезда воссияла над ним в момент его появления на свет. Она сияет над ним и сейчас, освещая земные пути. И действительно, ему снова улыбнулась удача. Их уже двенадцать. А на следующий день внезапно напавшие на них люди, узнав Тимура, примкнули к нему всем отрядом. Чем дальше двигался Тимур, тем больше людей присоединялось к нему. И вот в его войске уже двести человек. Тимур вновь почувствовал силу. В нем опять проснулось желание отомстить узбекам. Он грезил изгнанием Ильяза-Ходжи из Самарканда.
Недовольство правителем Трансоксании росло. По мере того, как Тимур приближался к Самарканду, готовя восстание, его войско ширилось с каждым днем. И вот уже не двести человек, а две тысячи насчитывали ряды преданных ему людей. Однако стоит ли вступать в борьбу с Ильязом-Ходжой, если армия его в десять раз многочисленнее. Тимур не хотел просчитаться еще раз. Он видел – его время еще не пришло. И нужно ждать, пока недовольство узбеками не пополнит ряды его воинов новыми людьми. А пока ему стоит удалиться от Самарканда как можно дальше. На это раз его выбор пал на Кандагар.
6
Горный Сеистан раздирали междоусобицы. Власть и богатство слепили глаза многочисленным бекам и жаждущим называться таковыми. Брат на брата, сын на отца: в этой мясорубке трудно было разобраться, на чьей стороне правда. Чем сильнее бурлит варево страстей, тем слабее воспринимает разум реальность, тем стремительнее, в нескончаемых стычках соплеменников, ищет он виновного.
Давно старался Халил Мухат, правитель Сеистана, обуздать бунтовщиков. Ни мирные уговоры, ни сила его войска не способны более останавливать вспыхнувший мятеж, который внезапно перерос в восстание против самого правителя Сеистана. Им потеряна уже большая часть его горных крепостей. Больше ждать нельзя. Халил Мухат искал союзников.
Много дней провел в седле Тимур вместе с братом Алджай, эмиром Хусейном, водя за собой свое войско. На многие земли ступали копыта их коней. Многие трофеи приобрели в выигранных ими битвах. Пока шли они по землям Кандагара, к ним присоединилась целая тысяча, пожелавших служить Тимуру. С помощью трехтысячной рати он овладел Кермиссаром.
Оба войска расположились на отдых в горной долине. До окончания зимы не было резона двигаться дальше, ибо глубокие снежные наносы мешали пути. В походном шатре Тимур с Хусейном предавались непринужденным беседам. Хусейн мечтал о власти. Тимуром правил вкус завоеваний. В шатер вошел человек и известил, что их хочет видеть сеистанский посол.
-Пусть войдет, - коротко бросил Хусейн, но насторожился.
В следующее мгновение перед Тимуром и Хусейном уже лежали богатые дары правителя Сеистана. Посол, склоняясь в поклоне, изъявлял волю своего господина. Халил Мухат обещал щедро вознаградить предводителя тюркских воинов, если они помогут вернуть его крепости, очистив их от бунтовщиков.
Тимур и Хусейн переглянулись. Предложение сеистанского правителя было заманчиво для обоих: Хусейн уже видел себя властителем этой горной местности, Тимуром двигало желание вновь ощутить себя в боевом седле, ногу в стремени, почувствовать бьющий в лицо вольный ветер, с солоноватым привкусом кровавой битвы.
Как только весеннее солнце растопило снег, войска Тимура и Хусейна присоединились к войску Халила Мухата. Острый ум, кипучая энергия молодых тюркских предводителей позволили быстро вернуть сеистанскому вождю его земли.
Тимур был доволен походом. Его не влекла жажда наживы. Всё, что ему было необходимо – это ощущать себя победителем. Однако в этом их мнения с Хусейном расходились. Часто вечерами, в боевом шатре они обсуждали их дневные похождения. Тимур сетовал на друга, что тот грабил отвоеванные селения и оставлял в них свои гарнизоны. Он знал, как недоверчивы и враждебны к чужеземцам горцы, и не стоило искушать судьбу более того, чем она этого дозволяла.
Спокойствие давно покинуло Сеистан. Местные жители, если и не привыкли к каждодневным стычкам и бойням, то, во всяком случае, мирились с неизбежностью бессмысленно льющейся крови. Однако мирились до тех пор, пока брат умирал от руки брата, а сабли в боях скрещивали соплеменники. Сейчас народ возроптал. “Но что сейчас на их землях делают татары?! – этот вопрос задавал вслух каждый сеистанец, - зачем пришли к ним чужаки?!”
Халил Мухат был доволен помощью, которую ему оказали Тимур и Хусейн. Эти молодые отважные иноземцы помогли ему вернуть былую власть и утраченные за время мятежа земли. Он обещал им щедрое вознаграждение. Что ж, они его заслужили! Но сейчас он держал в руках письмо, которое меняло всё.
“О, могучий Халил Мухат. Надо признать – ты одержал верх. Пусть с помощью чужестранцев, но ты победил в этой битве. И мы не держим на тебя зла. Ты позволил татарам захватить наши крепости. Они сделали это легко, и мы не в силах были им сопротивляться. Но подумай, если завтра так же легко они овладеют нашей страной…”. Пусть это послание было написано оставшимися в живых главарями бывших мятежников. Ещё вчера он жаждал их смерти. Но они были его соплеменниками, и сегодня они остерегали его от иноземной силы.
7
Ночь высветлила лишь звезды. Луна в эти колдовские часы созерцала иные красоты планеты, оставив сеистанские земли без своего поднебесного внимания. Воины Тимура и Хусейна отдыхали. Славный поход выдался им в эти дни. Каждый получил, что хотел: и взятые крепости, и богатые трофеи. Халил Мухат всё время находился рядом, обнадеживая союзников в своей искренности.
Сон властвовал над лагерем, здоровый молодецкий сон. Спали все. Только Тимуру отчего-то не спалось. Всё лежал, всё вслушивался в ночную тишину. Что-то померещилось. Будто ветка хрустнула. И снова всё стихло в немом безмолвии. Неожиданно до слуха Тимура донеслось короткое конское ржание. Барлас насторожился. Голоса усилились. Тимур почувствовал неладное. Выйдя из окружья шатра, совсем рядом он увидел всадников. В темноте ночи они были плохо различимы. «Сеистанцы», - промелькнула в голове Тимура шальная мысль, но он тут же опроверг догадки, – «не могут сеистанцы поднять на них руку».
Однако коварны горцы. Их внезапный набег на лагерь застал воинов врасплох. Спящие, безоружные, они оказались под натиском неведомой им силы.
-В стремя! – громко скомандовал Тимур, в мгновение ока оседлав молодого рысака. Времени на раздумья не было. Клинки сошлись в лязге металла. Зубовный скрежет, ржание коней, стоны изувеченных. Кто-то невидимый ловко взял под уздцы коня Тимура. Тяжелая петля, беззвучно упав на шею, лишила его равновесия. Удар! Ещё удар! У Тимура перехватило дыхание. Ещё и ещё, удары сыпались один за другим. Перед глазами поплыли белые круги… И не подняться. В слабеющем сознании взгляд его и душа рвались к небу.
В плывущем хороводе звёзд он различил всадника. В надменном воине, гордо высившимся над его поверженным телом, Тимур узнал Халила Мухата. Удар… Тупой, резкий… Нога… Что-то хрустнуло внутри… Его тело безропотно подчинилось сторонней силе. Резкая боль прошила заломленные кем-то руки Тимура. Кто-то жаждал лишить барласа жизни, безжалостно ломая ему кисти рук. Боль… Безжизненны пальцы… “Это конец… Это смерть…, - обрывки мыслей Тимура застилал туман забытья, - смерть, только она может быть сейчас во благо…”.
-Оставь его, - скомандовал Халил Мухат, - издох уж, поганый.
-Поделом ему, - сквозь забвенье донеслось до Тимура.
Халил Мухат не торопился покидать своего союзника. С высоты походного седла смотрел он на недвижного искалеченного барласа. Нога его перебита, глаза полуоткрыты, на губах запеклась кровь… “Издох поганый”, - снова донеслось до Тимура.
Халил Мухат пришпорил коня, но что-то шевельнулось в его сердце, повернул рысака к поверженному Тимуру. Натянул тетиву и, яростно, хищно скалясь, пустил стрелу в перебитую ногу Тимура. Осиным жалом впилась в тело боль, но лишь смерть сейчас во благо… Ни мускул не дрогнул на обезображенном лице молодого барласа, ни стон не вырвался из его едва приоткрытых уст. Пусть считают его мертвым. Только смерть сейчас во благо.
В воспаленном туманном сознании Тимура то всплывали движущиеся высоко над ним фигуры всадников, то наваждением доносились обрывки фраз и скрежет металла. Чье-то копыто задело живот. Нутро прорезала боль.
Вскоре голоса и шаги сеистанцев растворились в ночи. Всё стихло. Тимур лежал изувеченный, но живой, среди его мёртвых нукеров. Ночь, по праву очередности владевшая Землей, не обращала внимания на страдания Тимура. Лишь полнеющая оранжевая луна проявила любопытство. Лениво, с достоинством выплывала она из-за горизонта на усеянный звездной пылью небосвод посмотреть на поверженного барласа.
Сейчас Тимур не в силах любоваться божественным величием госпожи ночного неба. Он собрал все усилия и пополз. Куда? Как можно дальше от этого ужасного места. Каждая точка тела, каждый мускул, каждое сочленение нестерпимо кричали болью. Ногу жгло, словно внутрь плеснули варом, словно точил её скарабей. Тимур дотронулся до колена. Изувеченная рука наткнулась на вонзившуюся в ногу стрелу.
Пальцы не слушались. Они висели, словно у тряпичной куклы. Превозмогая боль, возобладав над телом, Тимур усилием воли сломал стрелу и вытащил её из безжизненной ноги.
…Он полз, обагряя густой кровью барласа сеистанскую землю. Как долго длился этот путь?.. Отуманенное сознание отказывалось соизмерять и время, и расстояние. То серебристые, то кроваво-пунцовые круги, застилая взор, плыли перед глазами. Сознание покинуло Тимура…
8
…В его небытие незримыми тенями внезапно вкрадывались ощущения. Видно смерть, почти овладев Тимуром, в самонадеянности своей слегка ослабила хватку на горле его сильного организма. Покрытое испариной чело барласа вдруг ощутило чьё-то еле уловимое прикосновение. Отяжелевшие веки Тимура дрогнули, и скрытый под ними лёд смерти растаял, проступив из-под коротких ресниц живой солёной влагой. Тимур ощутил эту влагу. В тот же момент он ощутил своё лицо, а чуть позже осознал себя в своём теле. И это тело, старательно разыскивая в его мозгу пути воссоединения, напоминало о себе тупой, далёкой болью. Тимур почувствовал эту боль везде, словно она была дана ему сейчас как средство возвращения из мира теней.
Резкая боль в правом бедре становилась все явственнее. Ее ощущение постепенно возвращало Тимура в бренный мир. Сделав усилие, Тимур приоткрыл веки. Глаза застилала кровавая поволока. Но всё же в этом тумане он различил склонившуюся над ним Алджай. Её руки, мягкие и лёгкие, касаясь чела Тимура, приносили ему облегчение, примиряя израненное тело с сознанием.
Прошло много дней, прежде чем к Тимуру вернулось ощущение жизни. Раны оказались очень серьезными, и долгое время он был прикован к постели. Алджай не отходила от него ни на шаг. Перебитые кисть, плечо и нога заживали медленно, обагряя беспрестанно сочившейся кровью застеленное ложе. Однако его сильный организм с каждым днем всё дальше отодвигал смерть. Он был рад, что снова видит рядом с собой Алджай, и что в ту роковую ночь, в том походе её не было рядом. Зато теперь она с ним: она и их маленький сын Джехангир. Они могут наслаждаться весной и их любовью друг к другу.
Он совсем не помнил, как попал сюда и где его войско. Уже когда разум Тимура обрёл остроту, Алджай рассказала ему, как обессилевшего, его случайно нашли возле чужого шатра нукеры. Они принесли его на руках сюда. От Алджай он узнал, что сеистанцев в ту ночь всё же разбили. Хусейн собрал свое войско и отправился на север, оставив друга в горах на попечение жены.
Тимур недоумевал. Сколько же времени провёл он в беспамятстве? Молодая трава вовсю зеленила землю, весна наливала силой каждый росток, а он, Тимур, в молодости своей был беспомощен и убог. Рука его заживала медленно, кроме того, она становилась всё меньше, двигалась всё неохотнее, пока совсем не повисла, словно жилы её иссушивал ветер, словно принадлежала она не молодому барласу, а схороненной в песках мумии.
Кое-как Тимур старался ковылять вокруг шатра, но некогда сильная нога не слушалась его, подкашиваясь при каждом шаге. В какой-то момент им овладело отчаяние. Хотелось рвать руками воздух, грызть землю. В беспомощности своей Тимур был одинок. Он – воин, и без седла, без стремени, без тугой тетивы ему не жить.
Войско Тимура стояло неподалёку от его шатра, в ожидании, когда предводитель снова сможет держать ногу в стремени. Но Тимур понимал, что навсегда утратил былую стать. Теперь и нога его стала ссыхаться, становясь ему неподвластной.
-Алджай, прикажи позвать ко мне пару нукеров, - окликнул он из шатра жену, играющую в тени виноградника с малолетним сыном.
Отец Тимура – барлас Тарагай знал кузнечное дело и неплохо владел наковальней и молотом. Свое умение он передал сыну. Сейчас Тимур решил вспомнить эти навыки. Взяв в помощники двух воинов, Тимур твердо решил: чтобы иметь твердую опору, чтобы держаться в седле, он должен заковать непокорную ногу в железо.
Как и в ту роковую ночь, каждый удар молота отзывался болью, но не телесной, которую можно было вынести, а душевной болью, которая, раздирая на куски сердце, принуждала Тимура затаить злобу на всё земное. Теперь каждый шаг отяжелевшей во сто крат ноги будил в Тимуре ярость. Но рядом были любимая жена и сын, оттого-то Тимур вынужден был гасить гнев глубоко в сердце.
Однако, оставаясь один на один с собой, он предавался горьким размышлениям о жестокости человеческого рода, о подлости и низменности чувств. “Я старался быть благородным и справедливым к союзникам, но познал предательство. Я стремился к честности, но встретился с изощренной хитростью, - в отчаянии сокрушался Тимур, - зачем мне все эти качества, если люди не способны оценить и ответить тем же, если в их сердцах лишь коварство и животное пресмыкание? В алчности своей, желая многого, они создают вокруг себя примитивный мир жестокости и насилия. Что ж, если они этого желают, они это получат!” Ещё никогда озлобленность Тимура не разрасталась до таких размеров. Ещё никогда не поселялась она в его сердце так глубоко и прочно, желая остаться там навсегда. Неречённое…
Как только зарубцевавшиеся раны позволили Тимуру передвигаться, закованный собственной рукой в железо, обреченный на вечную хромоту, он оседлал боевого коня. Теперь это был уже не тот Тимур. Прежний Тимур умер там, на сеистанской земле, в той роковой ночной битве с бывшими союзниками.
Теперь предводитель войска смотрел на мир жестоким прищуренным взором. Во взгляде его не было ни жалости, ни благородства. Лишь жажда завоеваний двигала перерождённым Тимуром. Всё та же притягательная сила вела за ним его воинов. Но не жажда мести, а необузданное хладнокровие и безжалостность читались теперь в его взгляде. Встречавшие его содрогались от устрашающего вида барласа. Непрестанный скрежет железа, ставшего частью его организма, холодил нутро. “Темир-Аксак”, - всё чаще слышалось у Тимура за спиной.
Темир-Аксак – железный хромец. Очень скоро под его пятой содрогнется мир, пронеся в веках нареченное людской молвой имя – Тамерлан. А пока Тимур всего лишь владелец богатого тумена. Вместе с братом своей любимой жены Алджай, Хусейном, они хоть и составляют крупную силу в Мавераннахре, но используют её в личных целях. Зёрна жестокости, зароненные в его душу во время Сеистанской расправы, лишь только прорастают задатками становления нового Тимура.
Пока ещё Тимур с Хусейном близки. И Тимур во многом полагается на Хусейна, внука хана Казгана. Это благодаря ему Тимур оставил службу у монгольского хана Тоглук-Тимура и стал самостоятельным правителем Кашка-Дарьинского вилайета. Пока все интересы и чаяния Тимура направлены на благо его Мавераннахра. И вместе с Хусейном объединяет Тимур силы свои против сына Тоглук-Хана – Ильяса-Ходжи.
Пока ещё Тимур не так силен, чтобы лишь именем своим приводить в трепет многие народы, и его восходящая звезда отмечает проигранные им сражения, как уроки, необходимые для будущих завоеваний. Это лишь самое начало Великого шествия Тимура по миру, которое так или иначе коснется и Руси, и Великого Ханства кипчаков и богатого Хаджи-Тархана.
Глава XIII
1
Прежняя жизнь в монастыре приучила Марфату пробуждаться с восходом солнца. Сколько лет уже он жил на земле кипчаков, а привычка осталась. Однако здесь на чужбине это выручало его, поскольку лишь в спокойные рассветные часы он мог побыть наедине с собой. Вот и сегодня, пока его господин пребывал в сладкой утренней дреме, Марфата предавался неспешным размышлениям. Он вспоминал родной Тибет, учителя Чинробнобо, спокойную монастырскую жизнь и невольно сравнивал всё это с тем, что имел сейчас. Настоящая жизнь Марфаты напоминала ему бурлящее варево страстей, клокочущее в горниле разгоревшегося булгака. И он оказался в общей массе этого варева по своей воле. Да, было о чем задуматься ему, осевшему в этих местах иноземцу.
Не успел Хидыр почувствовать на устах вкус ханской власти, как остановилось сердце его от руки сына Темира-Ходжи. Да и тот тоже совсем недолго просидел на престоле. Снова нашлись жаждущие власти – потомки хана Узбека. На куски раздирали они слабеющее ханство. Но никто из них не способен вести за собой ни войска, ни народ. Никто из них не в силах удержать власть. В Сарае неспокойно, очень неспокойно, и небезопасно. Монгольский темник Мамай исподволь метит на ханство. В отличие от законных потомков Джучи имеет ум острый и все задатки того, чтобы править. Но он не джучид, и ханский титул ему не носить. Однако Мамай мудр. В борьбе против Кельдибека помощником ему - джучид Абдулла. Ханский престол в его власти. Сам же он во власти Мамая. А Мамай с вожделением смотрит на столицу Улуг-Улуса. Но в Сарае утвердился Мурут, и не по зубам он Мамаю. Кипят страсти в Сарае, и все это хорошо известно Черкес-беку. Понимает он, не время идти на Сарай. Лучше – окружить себя верными и преданными подданными.
Время, проведенное в Сарае, навеяло на Харуна давние воспоминания детства. Ночами ему снился во сне отец. Он чувствовал его сильные руки, когда тот сажал его на резвого скакуна. Как наяву, он ощущал бьющий в лицо ветер, и то, как вдвоем с отцом неслись они по раздольной кипчакской степи. Чем сладостнее были сновидения, тем мучительнее пробуждения. Однако его воспоминания не ограничивались жизнью в Сарае. В своих мыслях он уносился и к другой, не менее дорогой его сердцу земле. Марфата видел: что-то терзало душу его господина, но не смел вторгаться в его тайны.
Скрип отворившейся двери заставил Марфату оторваться от его безмятежных раздумий. Харун ад-Дин вошёл в комнату и сел рядом со своим подданным, ещё пребывавшим в свободной от суеты утренней расслабленности.
-Не спится, - словно оправдывался эмир, - которую ночь всё какие-то мысли в голову идут, а сна нет…
Марфата поприветствовал своего господина и предложил ему утреннего чая. Харун ад-Дин отказался. Он словно что-то хотел сказать, но не решался. После некоторой паузы эмир произнес, как показалось Марфате, совсем не то, что лежало у него на сердце:
-Черкес-бек отзывает меня из Сарая. Сегодня же возвращаемся в Хаджи-Тархан.
2
Марфата откинул войлок родной юрты и вошел в душное, пропитанное застоявшимся воздухом помещение. В глубине жилища сидел Коддус. Марфата застал старика за трапезой. Склонившись над пиалой с рисом, он не сразу заметил своего бывшего постояльца.
Немалый срок отсутствовал Марфата в Хаджи-Тархане. За это время Коддус заметно постарел, даже несколько похудел и осунулся. Марфата заметил, как на лице старика углубились морщины, как ввалились его глаза.
После долгой разлуки они проговорили почти до вечера. Марфата рассказывал Коддусу о том, как жил в Сарае. Старик в свою очередь поведал о своём житье.
-Стар я стал, - вздыхал старик, - немощь совсем одолела. Тяжело стало одному. Иной раз и подняться не могу. Спасибо людям, которых ты ко мне приставил. Исправно носили мне по утрам еду. Но целый день я был один. Иной раз и по нужде подняться не было сил. Спасибо, аптекарь Зульхаким захаживал ко мне. Хоть и в обиде я на него, но всё живая душа.
“А этому что здесь надо”, - мельком подумал Марфата. Он хоть и не держал обиды на аптекаря, но видеть в своем доме его не хотел.
-По-отечески хочу попросить тебя, Марфата, - продолжал Коддус, - жениться тебе пора.
Марфата от неожиданности вскинул на старика глаза. Женитьба не входила сейчас в его планы. Напротив, в его теперешней жизни не было места семейному очагу. Он всё время пропадал во дворце у Харун ад-Дина и порой не знал, куда пошлёт его эмир в следующий момент. Однако Коддус словно не замечал недоумения Марфаты. Он рассказал ему, что Зульхаким хочет породниться с ним и отдать за Марфату свою единственную дочь.
При упоминании об Айгуль у Марфаты сладостно защемило сердце. Как давно он не видел эту хрупкую, похожую на весенний цветок, девушку. Он почти её забыл.
-Я стар, - продолжал старик, - ты почти не живешь дома. А жилищу нужна хозяйка. Да и мне, признаться, нужна помощь. - Хоть слова старика и застали Марфату врасплох, всё же он задумался. Айгуль нравилась ему. В душе Марфата не отрицал, что она вполне могла войти в его юрту законной женой. Однако он ничего не ответил Коддусу, оставив за собой право на раздумья.
3
А тем временем Зульхаким сидел за своим любимым аптекарским столом и развешивал порошки. После того, как Марфата ушёл от него, он взял себе в работники мальчика-подростка. Семья мальчика едва сводила концы с концами, поэтому он был рад и тем крохам, которые платил ему хозяин. От аптекарских дел, врачевания он был далек и ровным счётом ничего в них не понимал. Он не проявлял инициативу и делал только то, что ему поручалось. Зульхакиму это нравилось. Жизнь его протекала размеренно и спокойно, но с тех пор как он узнал, что его бывший работник Марфата стал приближенным одного из знатных эмиров, он нешуточно задумался о будущем счастье своей дочери. Пожалуй, лишь это мешало ему спокойно спать ночами.
Мысли аптекаря прервал звук бьющейся посуды за его спиной. Зульхаким вздрогнул.
-Что ты наделал, несносный мальчишка! - в следующий миг закричал он на работника, - Ты разбил, разбил!..
Работник съёжился, словно ожидал от хозяина куда более крепкого наказания. На крик отца прибежала Айгуль. Она увидела на полу разбитые черепки маленького глиняного кувшинчика. Зульхаким хранил в нём снадобье, которое втайне от Марфаты взял из его дорожного мешка, когда тот ещё работал на него. Это снадобье Зульхаким берёг, как зеницу ока. Оно в миг излечивало от болезней живота и принесло ему немалые барыши.
Айгуль перевела взгляд на отца. В этот миг оба подумали о Марфате. Каждый в мыслях держал своё. Но им обоим Марфата был нужен.
На следующее утро Зульхаким вновь отправился к юрте, где жил Коддус. Он ещё не знал о приезде Марфаты, поэтому, когда тот вышел ему навстречу, от неожиданности встал перед входом в жилище, как вкопанный.
-А, старый знакомый, - с нарочитой иронией протянул Марфата, - к нам в гости? Прямо с утра? - Зульхаким собрал всё своё самообладание и натужно улыбнулся:
-Да вот, пришел проведать соседа. А то он всё один да один.
На правах гостеприимного хозяина Марфата пригласил Зульхакима в дом. Беседы не получалось. Аптекарь заметно нервничал. Он не находил места рукам: то теребил редкую бородёнку, то край халата. Коддус предложил гостю чай, но тот отказался.
-Как поживает Айгуль? – нарушил затянувшуюся паузу Марфата. Зульхаким вскинул на него глаза:
-Она у меня девушка скромная, благовоспитанная, из дома не выходит. Заневестилась. Самое время в строгости держать.
Марфата улыбнулся, но ничего не ответил. Свои мысли были в голове. Наутро во дворце его будет ждать эмир. Как обычно, до обеда они проведут в беседе. Но прошло то время, когда эмира интересовали звёзды, философия, поэзия. Теперь все его мысли заняты интригами джучидского двора и борьбой за престол. Порой Марфату изрядно утомляли бесконечные рассуждения на эту тему, но все же он не замечал, что давно уже, как и Харун ад-Дин, варился в этом горниле. Ему хотелось домашнего тепла, скромного быта. И недавний разговор Коддуса об Айгуль понемногу начинал западать ему в душу.
Зульхаким исподволь изучал Марфату. Тот был холоден с ним, но не гнал. И это уже было аптекарю на руку.
4
Ночь Марфата провёл в родной юрте. С тех пор, как приехал он в Улуг-Улус, минул немалый срок. Всё это время он не только учился жить новой жизнью. Ему предстояло обрести дом. Не просто жилище, а именно дом, который стал бы для него не только укрытием от непогоды, а тем местом, где окружали бы его родные души. Он жил постояльцем и в землянке Коддуса, и в работниках у аптекаря, и во дворце – приближенным эмира. Но лишь сейчас, после возвращения из Сарая, он понял, что юрта, которую он поставил неподалёку от татарского квартала, и стала тем самым домом, где ему хотелось укрыться от суеты, где поселился и некогда приютивший его Коддус. К нему Марфата проникся сыновней теплотой и уже не представлял себе жизни без этого добродушного немощного старика.
Однако во дворце Марфату всегда ждал Харун ад-Дин. Марфата наперёд знал многие поручения, которыми нагружал своего подданного эмир. Сегодня господин пригласил Марфату в верхний сад. Харун ад-Дину нравилось находиться в этом маленьком оазисе, где били фонтаны, а узкие, выложенные обработанным камнем дорожки помогали отыскать затерянные в зелени деревьев беседки. Одним из любимых мест эмира был небольшой пруд. Под сенью плакучей ивы, у самой воды расположившись на маленькой зелёной лужайке, Харун ад-Дин часто любил наблюдать, как ведут в нем неспешную жизнь водные черепахи и плавают, блестя чешуёй на солнце, золотые рыбки.
-Я хочу кое-что рассказать тебе, - не отрывая взгляда от глади воды, обратился Харун ад-Дин к Марфате, - об этом никто не знает, кроме моего отца и Черкес-бека.
Марфата посмотрел на своего господина, но тот словно не замечал его:
-Много лет назад правящий хан послал моего отца на Русь. Отец вынужден был жить в Москве некоторое время. Так того требовали обстоятельства. Там он встретил девушку. Она была бедной сиротой и жила со старой бабкой на окраине города. Отец рассказывал мне, что он никого так сильно не любил, как её. Вскоре родился я. Харун ад-Дин – это мое татарское имя, а там, на Руси, при рождении меня назвали Харитоном.
Марфата поднял удивленный взор на своего господина. Кто бы мог подумать: оба они здесь чужеземцы, и оказались на земле кипчаков волею судьбы!
-Я едва начал ходить, когда отец пришёл к нам проститься. Он должен был возвращаться сюда. Его не было несколько лет. Все эти годы мы с матерью жили в бедности. Она никогда не рассказывала об отце, а я совсем его не помнил. Мне не было и пяти лет, когда отец приехал вновь. Я помню, как испугался его. Помню, они о чём-то долго беседовали с матерью. Помню, как она плакала, когда собирала мои вещи. Потом отец привёз меня сюда, и у меня началась совсем другая жизнь. Больше я не видел мою мать, - Харун ад-Дин поднял на Марфату взор.
Впервые Марфата видел в глазах эмира столько тепла и доброты. Как, оказывается, схожи были их судьбы. Марфата понимал, что творилось в душе его господина. Оба свободные, они были на крючке у судьбы. Она, разлучив с близкими, навеки приковала к ним сердца. Оттого и просьбу эмира Марфата воспринял как просьбу, а не как приказ господина. Харун ад-Дин просил его отправиться на Русь:
-Разыщи ее. Параскевой ее зовут. Привези сюда
И снова Марфата вспомнил родительский дом. Вспомнил мать, отца, учителя Чинробнобо. И так захотелось ему хоть краем глаза взглянуть на них.
Марфата задумался. Теперь его дом находился здесь в Хаджи-Тархане, и самым близким ему человеком был дядюшка Коддус – немощный однорукий старик. И он опять должен был оставить его одного. Теперь эмир посылал его на далекую, неведомую ему Русь. Кто знает, что ждёт его там? Как долго он пробудет в этом далёком северном крае? Как проживёт без него Коддус? Да, видно пришло время привести в юрту молодую хозяйку. Марфата вновь подумал об Айгуль.
5
Зульхаким весь светился довольной улыбкой, пытаясь угодить гостям. Вообще-то он не любил ранних визитеров, но сегодня случай выдался особый. Марфата и Коддус пришли к нему свататься. Ничего не подозревающая Айгуль сидела в своей комнате и вышивала серебряной гладью атласную подушку, когда аптекарь дал согласие на её брак с Марфатой. Конечно, как и полагалось отцу невесты, он выдержал затянувшуюся паузу, словно предложение застало его врасплох и он ещё не решил, как в этой ситуации распорядиться судьбой дочери. Однако в душе его не волновали ни различие вероисповеданий чужеземца и Айгуль, ни то, что в них текла кровь разных народов, ни желания дочери. Его рассудок застилало растущее благополучие Марфаты, его крепнущее положение в обществе, расположение к нему эмира.
Зульхаким уже видел Айгуль женой Марфаты, мысленно подсчитывая выгоду от её брака с чужестранцем, потому и обрадовался, когда жених попросил ускорить приготовления к свадьбе. Лишь после того, как всё было обговорено, аптекарь решил пригласить к нему дочь. Ничего не подозревающая Айгуль вошла в комнату и от неожиданности вздрогнула. Она не видела Марфату с тех самых пор, как он ушёл от них. Сколько ночей напролёт думала она о нём, сколько раз украдкой выходила на улицу, чтобы хоть одним глазком случайно увидеть их бывшего работника.
-Айгуль, - обратился к дочери аптекарь, - к нам в гости пожаловали старые друзья. Но они не просто зашли на чай. Марфата просит твоей руки.
Айгуль вскинула на отца жгучие глаза. Её удивлённый вопрошающий взгляд говорил лучше всяких слов. В смятении Айгуль перевела взор на Марфату. Их глаза встретились.
-Согласна ли ты стать женой этого почтенного господина? – указал на Марфату Зульхаким.
Айгуль опять перевела взгляд на отца. В её глазах заблестели слёзы.
-Ну вот, и славно, вот и славно, - потирая ладони, словно получив желаемое “да”, продолжал аптекарь, - со свадьбой затягивать не стоит.
… Их свадьба не отличалась пышностью, но каждый в Хаджи-Тархане знал, что Зульхаким выдаёт единственную дочь за чужеземца. Кто-то осуждал аптекаря, кто-то втайне был с ним согласен. Однако уже через несколько дней прекрасная Айгуль вошла в юрту Марфаты законной женой. В жилище сразу повеяло женским теплом. Робкая, стеснительная Айгуль, ещё в полной мере не чувствуя себя хозяйкой, уже старалась создать в этой богатой, некогда мужской юрте уют. Старик Коддус не мог нарадоваться невестке. Пока Марфата находился во дворце, они с Айгуль коротали время вдвоем. Она суетилась по хозяйству, он провожал её добрым взглядом, как провожают любимое дитя. Как только Айгуль появилась в их юрте, Коддус сразу обмяк, и, кажется, совсем расслабился. Каждое утро она подавала старику пиалу с молоком и свежий лаваш. Он брал из её маленьких девичьих рук еду и, казалось, теперь был спокоен за свою старость.
Марфата также относился к молодой жене с нескрываемой нежностью и всякий раз откладывал момент, когда должен был сказать ей о своём отъезде на Русь. Однако Харун ад-Дин торопил его, и сам назначил день отъезда. Времени оставалось всё меньше, вернее, его совсем не оставалось. По велению эмира, уже на следующий день Марфата должен был отправиться в путь, а Айгуль всё ещё прибывала в неведении.
Наутро Марфата проснулся раньше жены. Он приподнялся на локте и засмотрелся на неё. Айгуль спала беззаботным сном младенца, разметав по супружескому ложу охапку жестких густых волос. Марфата коснулся ладонью её лба. Она открыла глаза и улыбнулась. Он коснулся губами её щеки.
-Айгуль, милая Айгуль, - разбавляя слова поцелуями, начал мучительный разговор Марфата, - я должен уехать на некоторое время.
Айгуль подняла на мужа взгляд, полный непонимания и удивления.
-Не смотри на меня так, - Марфата нежно прикрыл ладонью глаза Айгуль, - эмир посылает меня на Русь. Вы с Коддусом некоторое время поживёте без меня. Он позаботится о тебе, а ты о нём.
Айгуль не ожидала, что тепло из ее семейного гнездышка вдруг выдует студеный ветер перемен. Марфата едет на Русь. Это значит, что она не увидит его очень долго. Она обеспокоенно посмотрела на мужа, но воспитанная по строгим законам мусульманства, лишь покорно кивнула головой.
Глава XIV
1
Широко раскинулась во все стороны Кипчакская степь. Полынная её гладь приводила Марфату в восторг, когда он видел вокруг себя бескрайние просторы невозделанной земли. В его родном Тибете каждый клочок ценился на вес золота. Здесь же она пребывала в первозданной своей нетронутости. Вместе с тем, проезжая вдоль реки, Марфата видел многочисленные пашни. Чуть дальше, вплоть до самого окоема, тянулись бескрайние пастбища, на которых паслись стада овец и верблюдов. Устремлённый вдаль взор не встречал на своем пути никаких препятствий. Лишь маленькое оконце дорожной повозки не давало Марфате в полной мере насладиться великолепием этой земли.
Коротая утомительное время долгого пути, Марфата предавался размышлениям. Он думал то об Айгуль – его хрупкой, нежной и совсем ещё юной жене, то о Коддусе, то мысли его уносились в родительский дом, и он вспоминал дни своего детства. С какой настойчивостью и стремлением он стремился тогда уйти из дома! За многие годы жизни на кипчакской земле Марфата ни разу не пожалел об этом. Здесь его сердце было спокойно, а значит, и дом его был здесь.
Скрип колёс, мерное покачивание арбы: вся эта монотонность постепенно растворяла мысли путника, погружая Марфату в колыбель невесомой дрёмы. Однако и в этом состоянии мысли кружились вокруг Марфаты незримым сонмом. Их замысловатые хитросплетения то уводили Марфату в ещё неизвестный ему северный край, то, нарисовав образ женщины, которую ему предстояло найти, возвращались к Харун ад-Дину и его окружению. Стремление кипчакской знати к превосходству было чуждо Марфате, но судьба уготовила ему близость к власть имущим. Жажда знатных вельмож обладать троном посеяла в ханстве кипчаков, затянувшийся на долгие годы булгак. Темник Мамай вёл нескончаемые войны за Сарай. Его противостояние с Мурутом разделило Ханство кипчаков на две части. Мамай взял власть в свои руки. Но в нём не было крови Чингизида, потому и правил он от имени Абдуллаха. Абдуллах же оказался неприступен для Харун ад-Дина. И теперь он искал покровителя.
В заоконную даль бескрайней степи стали врисовываться одинокие деревца. Вскоре пейзаж изменился. Он уже не был так прозрачен, как в низовьях реки. Теперь разглядеть окоем мешали не только створки дорожного оконца, но и проплывающие мимо рощицы. Солнечные блики пробирались сквозь тонкие стволы и паутину крон деревьев, которые бросали на дорогу свои тени. Перед взором Марфаты земля постепенно меняла свой облик.
2
Святая Русь встречала Марфату суровой пустынностью. Недавняя моровая язва, пришедшая из Бездежа, выкосила многие русские города. И теперь стояли они опустошённые, обессиленно глядя вслед иноземному путнику. Хоть и был Марфата силён во врачевании, но и он опасался коварной болезни. На ночлег становился не в городах, а близ крепостных стен, да в маленьких деревеньках. Там и народу меньше, и воздух чище. А воздух на Руси напоминал Марфате воздух его Тибета. Он был наполнен запахом трав, но и ещё чего-то, что Марфате было неведомо. Однако воздух на Руси был намного гуще горного. Он вязко втекал в лёгкие, заставляя дышать полной грудью. От этого прибавлялось сил, и хотелось жить.
Толмач Мухтар, которого Харун ад-Дин приставил к Марфате и как слугу, казалось, не разделял упоения своего господина. Выросшему в кипчакской степи Мухтару ближе был полынный привкус его жарких ветров. Всю дорогу он не выходил из повозки и кутался в дорожный плед.
Путники преодолели добрую часть расстояния. Всего три дня пути отделяли их от Москвы. Уже давно прозрачные пейзажи степей и лугов сменились густой непроглядностью лесов, через которые вьющейся бечевой тянулся дорожный тракт. И, Боже упаси, если в этих дремучих лесах странников настигала ночь. Здесь и зверья хищного, и люда разбойного – с лихвой.
Вечерело. Въехали в деревеньку. Махонькая, не более пяти дворов. Затерялась в лесу. Да только где люди, там и светло. Расступился лес. Разлилось озерцо, в спокойной глади которого ещё купались лучи закатного солнца. Ещё издали Марфата заприметил избушку. Небольшая, срубленная из толстых брёвен, она смотрела на путников убогим одиноким окном. Её почерневшая от времени, щелястая деревянная крыша едва ли могла защитить от дождя.
Дверь открыла маленькая сухонькая старушка. Увидев перед собой богатых иноземных вельмож, она растерялась. Но всё же опасливо вглядываясь в их лица, пустила на ночлег.
И снова Марфата вспомнил Тибет. Так же, как некогда в родительском доме, он ступил на земляной пол нищенского жилища. Для гостей хозяйка чуть раньше запалила лучину, которая осветила сумеречное пространство избы. Деревянные полати, стол и две скамьи, сколоченные из грубо отёсанных досок, затянутое бычьим пузырём единственное окно – вот и всё убранство деревенской избы.
Хозяйка пригласила путников повечерять:
-Уж не обессудьте, гости дорогие, чем богаты… - старушка выставила перед нежданными гостями угощение: по глиняной кружке молока и по ломтю черного деревенского хлеба, - Вижу - издалека вы. Куда путь держите?
Марфата, как мог, объяснил хозяйке, что привело его на чужбину. Старуха только головой покачала:
-Не вовремя вы затеяли своё путешествие. Ох, как не вовремя! Беда пришла на Русь. Косит люд моровая язва. Уж и Нижний Новгород, и Коломна обезлюдели. Слухи доползли, будто и в Переславле в день умирает до сотни народа. Ох, тяжко жить, - вздохнула старуха, - я ведь тоже раньше среди людей жила, да от чумы проклятой сбежали мы с мужиком моим в эту глухомань. Насмотрелась я на тех несчастных, кого хворь эта унесла, на глаза их безумные, когда ударяла она, словно ножом в сердце, или между плечами, когда огонь пылал внутри этих болезных. Не забыть мне вовек, как кровь текла у них горлом, как выступал сильный пот и начиналось колотьё. У иных распухали железы – на шее, под скулою, пазухою, или за лопатками. Исход был один: смерть неминучая. Не успевали хоронить отошедших. Едва ли десяток здоровых приходился на сотню хворых. Умирали быстро, но в мучениях тяжких. В одну могилу клали по семь, а то и восемь трупов. Многие дома опустели. Улицы опустынились…
Вскоре вечерние сумерки зажгли на небе звезды. Лучина, потрескивая, тлела робким красным пламенем. Тени плясали на бревенчатых стенах, словно вместе с людьми участвовали в беседе. Поужинали. Старуха убрала со стола и приготовила путникам лежанки.
Марфата долго ворочался на постеленной соломе. Ему то вспоминались Айгуль и дядюшка Коддус, то вдруг мысли его уносились в неведомую Москву. На чужой стороне, в неведомом граде, он, чужеземец, должен был отыскать незнакомую ему женщину. Сон не шёл. Марфата осторожно встал и вышел из избы.
Безлунная ночь бисером вызвездила небо. Звёзд было столько, что казалось, небосвод не в силах был удержать их. Еще чуть-чуть, и они дождём посыплются на землю.
Над головой Марфаты висел ромб Волопаса. Его величественный Арктур сиял сегодня особенно ярко. До этой гигантской звезды было так далеко! Однако Марфате казалось, что Арктур совсем рядом, стоит лишь дотянуться до него и коснуться рукой. Наверно, в том далёком мире тоже живут люди?! Какие они? Быть может там, далеко, кто-то тоже смотрит сейчас в небо, на неведомую звезду? И как называют там Солнце? Там, далеко, совсем другое небо, совсем другие звёзды!..
Скрипнула дверь. Марфата оглянулся. Из избы вышла хозяйка, и примостилась рядом с гостем на покосившемся от времени крыльце.
-Что, не спится, милок? – обратилась она к Марфате, но тот без Мухтара почти не понимал русской речи, оттого лишь улыбнулся ей в ответ.
-Ох, милок, - глядя куда-то в темноту, вздохнула она, - хоть вы скрасили моё одиночество. А то всё одна, да одна. Мужик мой этой весной помер, вон, могилка его под той сосной. Детей Бог нам с ним не дал. Так что словом мне не с кем перемолвиться. Ты вот всё, милок, на небо смотришь, - продолжала старуха, видно не мешало ей, что собеседник не понимает её, - а что за небом-то тем, одному Господу знаемо. Тут она, жизнь – на земле. Вот только как жить?! Стара я. Ни воды принести, ни дров наколоть. Вот оно озеро, вот он лес. Да жилы уже не те: руке лишь полведра под силу. А как застрянет топор в бревне, так и не вытянуть его. Спина-то не гнётся. Словно кол в неё всадили…
Не разбирая слов, понял Марфата – жалилась старуха на житьё-бытьё своё одинокое. Так и просидели они до первых петухов, каждый со своими думами.
3
До слуха Марфаты донёсся заливистый звон колоколов. Он услышал его ещё до того, как на горизонте стали различимы деревянные стены московского кремля. С каждым оборотом колёс они становились всё ближе. Вскоре Марфата уже мог различить крыши кремлёвских башен. Он дивился невиданным ранее постройкам, когда его кибитка въехала в городские ворота. Солнце стояло ещё высоко, и Марфата решил, не откладывая, заняться поисками Параскевы. По словам Харун ад-Дина, она была невысока собой, светлолица и голубоглаза. Устроившись на ночлег, они с Мухтаром отправились в Загородье. Вопреки остережениям старухи, в Москве было спокойно. Поселившаяся во многих русских городах чума ещё не дотянула сюда свои смертоносные щупальца.
Несмотря на невиданную для этих мест жару, на московских улицах было многолюдно. Однако не знающему язык иноземцу сложно было отыскать в этом скоплении людей одну, единственно нужную ему женщину. Мухтар обратился за помощью к какому-то пробегающему мимо мальчишке. Тот указал в сторону крепостной стены.
Найти Параскеву оказалось непросто. Почти в каждом доме их ожидало разочарование. Параскевы были, но не те. Кто-то безнадежно кивал головой при упоминании Харитона, кого-то настораживало татарское имя, кто-то просто захлопывал перед иноземцами двери. Тщетно проблуждав по московским улицам до вечерних сумерек, Марфата оставил поиски до утра.
Пробудившись с рассветом, они с Мухтаром вновь отправились в Загородье. Наконец, их внимание привлёк дом в конце улицы, на окраине посада. Дверь им открыла хрупкая женщина. Невыносимая жара заставила её предстать перед нежданными гостями с непокрытой головой. Они застали её за уборкой. Она скоблила ножом деревянный пол, оттого длинная юбка её была заткнута за пояс, обнажив округлые колени женщины. Волосы выбились из собранной на затылке русой косы и небрежно торчали во все стороны.
-Мы ищем Параскеву, - стоя в дверях, пояснил Мухтар женщине.
-Я – Параскева, - настороженно глядя на иноземцев, ответила хозяйка.
-Харитон… Вам ничего не говорит это имя? – продолжал Мухтар. Женщина вздрогнула.
-А имя эмира Харун ад-Дина? Вы что-нибудь слышали об этом господине?
-Кто Вы? – севшим от волнения голосом, еле слышно произнесла женщина.
Параскева пригласила гостей в дом – небольшое, но уютное жилище. По русскому обычаю она усадила их за стол. Поставив перед ними скромное угощение, на правах хозяйки дома - села напротив. По всему было видно, что жила она одна: без мужского плеча и близкой души.
Затеяли разговор не вдруг. Параскева заметно нервничала, и всё время теребила в руках льняной вышитый ручник. Марфата исподволь разглядывал женщину, стараясь отыскать в её облике схожие с эмиром черты.
-Я прибыл сюда из Хаджи-Тархана, - переводил слова Марфаты толмач, - меня послал мой господин – эмир Харун ад-Дин.
-Как он живёт? – не выдержала она.
Наконец-то поиски Марфаты увенчались успехом. Перед ним сидела мать его господина. Он долго рассказывал ей о жизни эмира. Она слушала жадно, беспрестанно поднося к повлажневшим глазам уголок ручника.
-Эмир повелел мне привезти Вас в Хаджи-Тархан, - женщина испуганно вскинула на Марфату взор, - … если, конечно, пожелаете…
4
Булгак и замятня – слова схожие. Если булгак в Улуг Улусе беспрестанно менял на троне ханов, то замятня на Руси тоже заставляла русских князей бороться за место под солнцем, вернее, за ярлык на Великое их княжение. Дмитрию Московскому с трудом удалось усмирить Дмитрия Суздальского, всем своим радением страждущего утвердиться на великокняжеском престоле, а вместе с ним усмирить и младших князей: Константина Ростовского, князя Ивана Федоровича Стародубского, да Дмитрия Галицкого. Изгнанные из своих владений, подались те князья к Дмитрию Суздальскому, чтобы вместе восстать против Дмитрия Московского. Однако Дмитрий Суздальский, уже дважды испробовав на себе силу московского князя, не решался в третий раз вступать в борьбу с Московским князем, хоть и получил от кипчакского хана ярлык на Владимирское княжение. Навсегда отказался он от Владимира в пользу Дмитрия Московского и помощи у него попросил, чтобы тот остерегал его от брата Бориса, завладевшего Нижним Новгородом. И руку к этому приложил митрополит Алексий. В обмен на русское серебро, в котором татары сильно нуждались, заполучил он от правящего хана ярлык на Великое княжение в пользу Дмитрия Московского. Этот ярлык давал право наследовать княжение московским князьям из династии Ивана Калиты. Тогда митрополит Алексий послал святого Сергия Радонежского мирить князей. В результате этой мировой Дмитрий Константинович сел в Нижнем, а сопротивляющийся Борис ушёл в Городец. Так, постепенно, Великий князь Дмитрий Иванович «всех князей приводил под свою власть», утвердившуюся теперь по всей Руси.
Именно в это время и приехал в Москву Марфата – подданный татарского эмира Харун ад-Дина, чьи корни по божьему Провидению были здесь – на Руси. И матерью его была простая русская женщина, сердце которой из-за разлуки с сыном многие годы разрывалось между её родиной и неведомой землей ненавистных на Руси татар.
Приезд Марфаты всколыхнул в Параскеве давние переживания. Долг радушной хозяйки заставил её держаться перед гостями сдержанно: вести приличествующие беседы. Она спрашивала о том, каким был их путь, где они остановились на постой, лишь вскользь справившись о здоровье эмира. И только когда Марфата с Мухтаром после радушной встречи отправились на постоялый двор, - разразилась громкими бабьими рыданиями. Чего было больше в этих слезах: горя или радости? Параскева, пожалуй, не знала и сама. Ей вдруг вспомнилась вся её жизнь: и то, как жила она девчонкой-сиротой со старой бабкой в бедности да нужде, и то, как приглянулась однажды татарскому эмиру, как родился у них сын. Вспомнилось с болью вычеркнутое из сердца прощание с возлюбленным, когда уезжал он к себе домой, оставив её с младенцем на руках, и взлелеянные в душе годы, что подарил им с сыном Господь – быть вместе. Вспомнила и тот день, когда вернулся к ней её татарский эмир. И радоваться бы тогда Параскеве, да увёз он в татары сына. Вскоре умерла старуха. Так и стала Параскева коротать век да нужду одна, без ласки да доброго слова. Если бы не соседи, которые в трудную минуту никогда не оставляли брошенку, кто знает, может, давно бы и по миру пошла, а может, и того пуще, со свету бы сгинула. Не чаяла, Параскева когда-нибудь снова увидеть сына. Но что-то затаилось в глубине души её. Неречённое…
Однако не думала она, что судьба поставит перед ней серьёзный выбор. И выбор этот будет между сыном и родиной. Который день терзалась душа её в раздумьях. За годы разлуки изболелось сердце материнское о сыне. Тоска неизбывная легла на душу камнем. Всю жизнь несла этот груз Параскева. А сейчас, когда обрела сына вновь – не легче ей. Здесь на Руси каждый закут - дом. А что ждет её на чужбине? Да не просто на чужбине – в татарах! Которую ночь не спит Параскева. А ночи душные. Да и дни невыносимо жаркие. Дождей не было с самой весны. Реки обмелели. Пересохли болота. Иссякли родники. Опустели колодцы. На Русь пришла великая засуха. Мечется Параскева по постели. Пот со лба вытирает, с глаз – слёзы. Не может решить – к какому берегу прибиться.
5
Церковь Всех Святых затерялась на отшибе Москвы – на Чертолье, месте глухом и диком. С утра дул сильный ураганный ветер, но это не умоляло удушающей жары, опустившейся на Русь. В церкви стоял запах ладана и человеческого пота. Совсем недавно закончилась обедня. После службы храм опустел. Дьячок Микитка ходил от иконы к иконе и подливал масла в лампады. Рядом с иконостасом у окна притулился стол. На днях сюда поставили икону Богородицы, принесённую в церковь какой-то прихожанкой. Икона была без оклада. Пока готовилось облачение к ней, её решили разместить на столе. Перед Богородицей, как и полагалось, поставили лампадку. Микитка подлил в лампадку масла, зажёг её и стал протирать Святой лик тряпицей. Ему показалось, что под тряпицей нимб Богородицы засиял, а сама она сделалась светлее. Микитка залюбовался образом и, чуть откинувшись назад, опёрся о стол рукой. Нечаянно он задел зажженную лампадку. Лампадка упала на пол, масло разлилось и загорелось на деревянном полу небольшим рваным пятном. Микитка ахнул и бросился тушить огонь. Но в этот миг в распахнутое окно ворвался порыв сильного жаркого ветра. Подхваченное пламя приземисто поползло по полу и затем, ощутив силу, взметнулось ввысь, - к иконостасу. Через несколько мгновений пол церкви занялся в огне. Микитка беспомощно попятился назад.
-Пожар, - еле выдавил он севшим от испуга голосом, - пожар, - заголосил он. На крик дьячка прибежали послушницы и отец Иоаким. Но пламя уже вовсю лизало иконостас.
Забили тревогу колокола, извещая город о пожаре во Всесвятской церкви. Кто-то бегал с ведрами воды, пытаясь унять разбушевавшееся пламя, кто-то крестился. Микитка же в оцепенении стоял и смотрел на полыхающий купол, что-то бормоча себе под нос.
Ветер неистово рвал пламя. Оно уже перекинулось на стоящий рядом с церковью дом батюшки Иоакима. С окрестных домов сбежался сюда народ, но, увидев, как полыхает Всесвятская церковь, как безжалостно огонь обрушился на дом священника, люди забеспокоились. Опасность нарастала тем больше, чем явственнее усиливался ветер. Кто-то взял Микитку за руку и потянул за собой. Беспрестанный звон колоколов утопал в воплях людей. Начался переполох. Пожар охватил уже всё Чертолье.
Марфата услышал крики. Вместе с тем, почувствовав запах гари, он выглянул в окно и ужаснулся. Совсем близко от постоялого двора вовсю полыхало пламя. Горизонт был затянут густым дымом.
-Мухтар! Что это?!
-Город горит! - крикнул в ответ толмач, - бежим!
Они выбежали на улицу и тут же оказались в общей суматохе всеобъемлющего пожара.
-Параскева! - вдруг вспомнил Марфата, - Параскева! Её надо найти, - но голос его утонул в общем гомоне толпы, - Бежим, - скомандовал он Мухтару, указывая рукой в сторону Загородья, которое тоже было уже поглощено непроглядным дымом.
-Параскева, Параскева, - кричал Марфата.
Вот он, дом Параскевы. Огонь уже лижет крышу! Но где же она?! Марфата с Мухтаром опрометью бросились внутрь занявшейся пламенем избы. Едкий дым не позволял открыть глаза, удушливым смрадом заползая в нос, в горло…
-Параскева!
В глубине жилища послышался слабый возглас. Марфата бросился на зов. Нащупав забившуюся в угол женщину, он выволок её наружу.
-Мухтар!..
Мухтар выскочил в тот момент, когда соломенная крыша рухнула. Марфата схватил за руку Параскеву, и все трое опрометью бросились прочь из горящего города.
Воздух был пропитан запахом гари. Сгорели Чертолье и посад, Загородье и Заречье. Сгорели деревянные церкви и каменные соборы, избы бедняков и терема знати. В страшном пожаре сгорел кремль и срубленные из вековых дубов кремлёвские стены. За два часа не стало Москвы. Пепелища строений, трупы людей и животных оставил после своего разгула Всесвятский пожар. Дотла сгорели крепостные стены, защищавшие город от набегов врага. Лишь ветер носил в воздухе серый пепел пожарища.
Едва уцелевшие от огня Марфата с Параскевой, да толмач Мухтар укрылись от стихии в длинном глубоком овраге, который раскинулся неподалеку от Загородья. Постепенно в овраг стали стекаться такие же, как и они, погорельцы. Вскоре овраг наполнился людьми.
Над землей витала скорбь. Параскева сидела, словно окаменевшая, лишь изредка смахивая с глаз навернувшиеся слезы. Все в этом овраге, не исключая Марфату и Мухтара, были в одинаковом положении. Ни у кого из них ровным счетом не осталось ничего.
6
Густой непроглядный дым заслонил полнеба. На землю наползала мгла. Черным вороньем кружился в воздухе поднятый ветром пепел. Людскую суматоху сменило скорбное безмолвие. Ни зверь не пробежит, ни птица голоса не подаст. Лишь редкие глухие стоны осознавших горе людей доносились из оврага. На всех одно лихо, одна беда. И эта беда свела их всех, обездоленных, но живых в одном овраге. И в этих неуверенных стонах, в этом монотонном подвывании слышались отчаяние и растерянность перед завтрашним днём. Поднятая в небо гарь поглотила солнце, и оно в безысходности своей так и ушло за горизонт, оставив людей ночевать под открытым небом.
Только что отполыхавший пожар оставил свою отметину и в душе Марфаты. Удрученный, он сидел на земле, обхватив колени руками, и думал. Думал обо всех тех людях, которые вместе с ним ночевали сейчас в этом вынужденном укрытии, о том, как беспомощен человек перед стихией, как сила двух стихий, слившихся воедино в страстном танце ветра и огня, оставляет на земле глубокие раны.
Сна не было. Марфата так и просидел всю ночь. Насколько позволяла тьма, он наблюдал за погорельцами. Кто-то забылся тяжелым сном, кто-то сидел в полном оцепенении. Неподалёку раздался плач младенца. Рядом с Марфатой устроилась Параскева. Трудно было сказать, спала она или нет. Тихая смиренная женщина, она принимала судьбу без надрывных стонов и причитаний.
Летние рассветы – ранние рассветы. Едва утро высветлило небо, сделав различимыми окрестности, люди стали всматриваться в руины выжженного города. За ночь ветер стих, и выпала роса. Однако над пожарищем всё ещё струился дым. Лишь к вечеру следующего дня дым рассеялся полностью и, голодные, оборванные люди отважились выйти из своего убежища, чтобы посмотреть на родные пепелища. То, что всего несколько дней назад было городом – сгорело дотла.
Марфате с Мухтаром незачем было возвращаться на постоялый двор. Издали было видно – от постоялого двора осталась лишь груда обугленных головней да пепел. Потому и отправились они в Загородье к месту, где некогда стояла изба Параскевы.
От жилища одинокой женщины, впрочем, как и от других загородских строений, осталось лишь пепелище. Увидев руины своего дома, Параскева лишь беспомощно всплеснула руками и заохала. Марфата с Мухтаром стояли поодаль. Они старались не мешать женщине. Параскева бродила среди обугленных, ещё теплых головней и искала хоть что-нибудь, что могло уцелеть в огне. Однако ей попадались лишь черепки глиняной посуды. Параскева молча, словно совершая ритуал, обошла пожарище.
Сгорело всё. Лишь в одном из углов Параскева заметила обгоревшую икону Богородицы. Потемневшая от огня, придавленная головнёй, она была еле различима. Параскева подняла икону с земли. Икона была старой и досталась ей от бабки, а той передала икону её бабка и говорила, что оберегает она от бед. Видно, вспомнила это сейчас Параскева, но лишь горько вздохнула и рукавом вытерла с Лика Богородицы пыль пожарища.
С тяжёлым сердцем все трое вернулись в овраг. По дороге никто не проронил ни слова. Параскева шла, опустив голову, крепко прижимая к груди икону. Марфата думал о том, что не было больше резона оставаться в Москве. Однако в страшном пожаре они с Мухтаром лишились и денег, и лошадей, и походного имущества. Теперь обратный путь в Хаджи-Тархан казался Марфате непреодолимым препятствием. Он думал о Параскеве – этой бедной женщине, которая в один миг лишилась крова и того немногого, что было у неё. Без помощников отстроить новую избу тяжело… Она сидела сейчас перед Марфатой, такая хрупкая, такая беспомощная, что у него сжалось сердце.
-Нам пора возвращаться домой, - перевёл слова Марфаты толмач, - город сгорел дотла. Ночевать негде. У тебя тоже не осталось ничего. Поехали с нами в Хаджи-Тархан.
Параскева подняла на Марфату взор и, слегка помедлив с ответом, безмолвно кивнула.
С рассветом три фигуры, выйдя из оврага на дорогу, удалялись прочь от сгоревшего города. Ни повозки, ни котомок за плечами. Лишь у сердца Параскевы, завернутая в скудную тряпицу, горсть её родной русской земли, а в руках уцелевшая при пожаре икона. Кто знает, вернётся ли она сюда снова? И что ждёт её на чужбине? Она покидала Русь ради сына, которого не видела многие годы. Параскева оглянулась. Она чувствовала, что навсегда оставляла землю, на которой родилась и выросла. На этой земле прошла вся её жизнь. Эта земля хранила могилы её предков.
Глава XV
1
Как бы не хотелось Марфате быстрее вернуться в Хаджи-Тархан, обратный путь домой с самого начала предполагал куда больше трудностей, чем путь на Русь. Лишенные всего, странники были беззащитны перед опасностями, которые таила от них русская земля. Татарские одежды привлекали к Марфате и его толмачу внимание. Вынужденные идти пешком, путники опасались не столько людей, встречающихся им на пути, сколько тишины густых чащобных лесов, где каждый куст, каждая еловая лапа могли скрывать коварство чьего-то злого сердца. Непроходимая глушь московских лесов служила логовом разбойникам, которых в этих местах было с лихвой. Опасно находиться здесь путнику. Попасть в разбойничьи капканы все равно, что пропасть, сгинуть. Понимали это Марфата с Мухтаром. Понимала это и Параскева. Да только делать нечего. А путь до Хаджи-Тархана не близок. Отошли всего ничего, а опасение за свою жизнь уже закралось в душу.
Шли молча. Лишь Параскева время от времени вздыхает. Марфата нет-нет, да и посмотрит исподволь на нее. Как никто другой понимает он, каково ей сейчас уходить с родной земли. Да только не об этом сейчас вздыхает Параскева:
-Нельзя нам в такой дальний путь пешими отправляться. Леса наши дремучие, всякого зверя, всякого люда встретить можно.
-Где же выход?– спросил ее Марфата. Мухтар перевел.
-Сказывают люди, - продолжала Параскева, - недалеко от наших мест татары живут. Так вот я думаю, может, к ним сейчас стоит податься? Своим-то не откажут. Может, повозку, какую дадут, да и съестного чего.
И как же раньше не пришло это Марфате на ум. Конечно, сейчас разумнее всего добраться до татар. Там они будут в безопасности. Там найдут и чистую одежду, и еду, и лошадей. Одно волнует Марфату – не знает точно Параскева, где татарский стан. Указывает лишь в сторону леса.
Хоть до татарского стана и ближе, чем до кипчакской степи, московских лесов путникам никак не миновать. Кто знает, сколько ночей им придется провести в этой лесной глуши. А ночлег в лесу дело непростое. Разумнее всего спать на деревьях. Но пожилой женщине не взгромоздиться даже на приземистый сук. Развести огонь, чтобы отгонять хищного зверя, тоже опасно. Зарево костра может приманить хищников куда более кровожадных, под человеческим обличьем которых скрывается темная душа. Оставалось лишь довериться Провидению и покорно принимать все его тяготы.
2
Параскева оказалась права. Миновав лес, путники вышли к татарскому стану. Их взору предстал большой луг, на котором разместилось несколько стоящих недалеко друг от друга шатров. Рядом с шатрами занимались своими делами люди.
Их заметили еще издали. В оборванных одеждах все трое походили на нищих. У Параскевы колотилось сердце. Еще никогда по собственной воле не приходила она в татарское логово. В ней боролись сразу и страх, и надежда одновременно. Она не знала, чего ей ждать сейчас от татар, но понимала, что ее будущая жизнь уже связана с ними.
К путникам подошли люди. Большие кривые ятаганы устрашающе висели у них на боку. Параскева, не понимая, слушала, как Марфата объяснял татарам, кто они, и зачем пожаловали в лагерь. Наконец их повели к широкой юрте. Она находилась в глубине стана и охранялась лучше других. Параскеве стало не по себе. Она шла, озираясь по сторонам. Слева от нее мужчина поил верблюдов. Немного поодаль женщина готовила в казане еду. Взору Параскевы предстала вихрастая светло-русая голова. Она принадлежала юноше и была заключена в тесные деревянные колодки. Их взгляды встретились. В обреченном взоре пленника Параскева узнала Михея, сына Евдокеи, пропавшего год назад. Однако ни единым жестом она не выразила удивления. Поэтому ни Марфата, ни Мухтар не заметили ее смятения.
В глубине юрты сидел человек. Трое вошедших стояли перед ним не гостями, а скорее пленниками. От него зависела сейчас их судьба. Марфате позволили говорить, и он объяснил, кто они и откуда идут. Человек обращался с путниками так, словно допрашивал их. Однако, услышав имя Харун ад-Дина, человек оживился.
-Так ты говоришь, твой господин эмир Харун ад-Дин из Хаджи-Тархана? – переспросил он Марфату. – Я знал одного Харун ад-Дина. Но почему я должен тебе верить?
Марфата снял с пальца перстень, который эмир подарил ему перед отъездом на Русь, и подал человеку. Тот, покрутив перстень в руках, увидел выбитое на нем имя его господина. Взгляд человека потеплел. Он вернул Марфате перстень и отпустил стражу.
Абдул-Халит оказался хлебосольным хозяином. Вскоре перед Марфатой и Мухтаром предстали всевозможные яства, которые под радушную беседу предлагались одно за другим. Параскеву усадили поодаль, но и перед ней поставили миску с жареным мясом и пиалу с чаем. Абдул-Халит все время косился в ее сторону, не зная, как ему с ней поступать. Хозяин долго расспрашивал Марфату о его господине, словно хотел удостовериться, правду ли тот ему говорит.
-Кто эта женщина? – кивнув в сторону Параскевы, спросил он Марфату.
Марфата уклонился от ответа, но дал понять татарину, что она не нищая прислуга, и ее надлежит почитать.
Выслушав собеседников, Абдул-Халит пообещал помочь им. Он позвал к себе человека и приказал снарядить путников в дорогу. Он пообещал им не только арбу и лошадей, но и свежую одежду, необходимый провиант и немного денег.
-Пока мои люди готовят все необходимое, в вашем распоряжении два шатра: один для ханумы, - он указал в стороны Параскевы, - другой полностью в вашем распоряжении. Отдохните день-другой перед трудной дорогой.
Путь действительно предстоял не только дальний, но и трудный. Абдул-Халит рассказал гостям о многочисленных грабежах на русских трактах, и о том, что хозяйничает здесь новгородская вольница. Марфата и сам знал о давних разбоях новгородцев. Он знал, что из-за этого Новгород поссорился с русским князем. Несколько лет назад новгородская вольница одолела город Жукотин. Вольничьи люди тогда разграбили и перебили много татар. Разгневанный хан велел русским князьям переловить разбойников и прислать к нему.
Абдул-Халит словно уловил мысли Марфаты:
-Новгородские разбойники многие здешние леса и реки под своим бдением держат. Даже русичи от них стонут. Русские князья просили хана найти на разбойников управу. Трое русских воевод бились с ними от Оби до моря, да в верховьях Оби. Не победил их и полк двинян. Говорят, новгородцы теперь на Итиль собираются с разбоями.
Параскева не вслушивалась в разговоры татар. Не понимая в них ни единого слова, она думала о своем. В сознании Параскевы все время всплывала вихрастая голова Михея, которого увидела она здесь на татарском подворье, закованного в колодки. Сколько горьких слез пролила его мать Евдокея, сколько искали его мужики загородские. Думали – медведь задрал, или волки растерзали. А он здесь, неподалеку, в татарском полоне. Сердце Параскевы разрывалось на части. Ее душа металась от непреодолимой ненависти к татарам до зубовной тоски по сыну.
Она обвела взглядом жилище. Устланный толстым войлоком пол. Богато драпированные шатровой тканью стены. Прямо перед собой Параскева увидела висящую на стене изогнутую саблю. Кованая рукоять и ножны ее были украшены драгоценными каменьями, которые обрамляла замысловатая вязь восточного узора. И эта сабля, и юрта, и еда, поставленная перед ней, все порождало в Параскеве протест. Она никак не могла победить в себе это противостояние любви и ненависти.
Весь следующий день, пока Марфата с Мухтаром готовились к дальней дороге, Параскева провела в небольшом шатре. Ожидание не тяготило ее. Мысли женщины то и дело возвращались к вихрастой голове Михея. Она не могла смириться с тем, что ее сосед, почти еще мальчишка, на своей земле полонен татарами. Она все думала, размышляла, но никак не могла представить среди татар своего Харитона.
Под вечер к Параскеве пришел Мухтар:
-Все готово. Завтра утром трогаемся в путь.
Параскева бросила на толмача испуганный взгляд, невольно качая головой в знак несогласия. Мухтар удивился. Что могло измениться за одну ночь?!
-Ты хочешь остаться? – непонимающе спросил Мухтар.
-Нет, - неуверенно протянула Параскева, снова качая головой.
-Так что же тогда?!
Параскева молчала. Она застыла перед Мухтаром, словно каменная. Сейчас она ненавидела и его. В недоумении Мухтар удалился.
Спустя некоторое время он вернулся вместе с Марфатой. Не вдруг смогла объяснить Параскева, что стало причиной ее попятной. Сбиваясь, путалась в словах так, что Мухтар с трудом переводил их смысл. Все же Марфата понял, что растревожил сердце Параскевы какой-то пленник, которого она случайно увидела здесь. Сейчас она с мольбой смотрела в глаза Марфате и просила освободить несчастного. Но что он мог обещать этой женщине, если сам находился в незавидном положении просящего милости. Марфата вздохнул и ничего не ответил Параскеве. Однако просьба этой женщины не могла оставить его безучастным. Ночью задул западный ветер. Небо заволокли темные свинцовые тучи, которые к утру вдруг разрешились проливным дождем. Сколько ждала этого дождя земля! Если бы чуть раньше! Глядишь, и Москву от огня уберегли бы. Да, видно, на все Божья воля: и на то, когда московским теремам гореть, и когда дождю поливать уставшую от засухи землю.
Рассветало. Марфата выглянул из шатра. За завесой дождя не было видно ничего вокруг, лишь частые косые нити прошивали землю. Отправляться в дорогу по такой распутице не имело резона.
Почти всю ночь Марфата не спал – думал о просьбе Параскевы. В короткие мгновения забытья ему то виделись всполохи недавнего пожара, то вновь перед глазами всплывал большой овраг, в котором ночевали они с Мухтаром, лишенные крыши над головой. И когда только закончится это путешествие?
В это хмурое раннее утро Марфата стоял в проеме шатра и вдыхал пьяный воздух запоздалого дождя. Когда ливень немного поутих, а упругие струи его заметно ослабели и поредели, Марфата заметил одинокую фигуру, спешащую к их с Мухтаром шатру. Это был слуга Абдул-Халита, который вчера собирал их в дорогу.
-Хозяин беспокоится, - заметив Марфату, еще издали крикнул слуга, - говорит, надо переждать непогоду.
-Спроси хозяина, могу ли я поговорить с ним с глазу на глаз? – Марфата словно не слушал татарина. Тот понимающе кивнул и удалился, но уже через некоторое время появился в шатре Марфаты вновь.
-Хозяин ждет тебя, - склонился он в легком поклоне.
Марфата думал всю ночь, как убедить татарина отдать ему пленника в деревянных колодках. Он сказал Абдул-Халиту, что нуждается в прислуге, поскольку несчастный, который был с ними раньше, сгорел в страшном пожаре. Однако татарин никак не хотел отдавать русоволосого.
-Намучаешься ты с ним, строптивый уж очень. За это и сидит закованный, - отмахнулся Абдул-Халит и добавил, - я и так многим пожертвовал.
-Все, что у меня осталось, это перстень моего господина, - быстро смекнул Марфата, к чему клонил татарин.
Абдул-Халит все еще сопротивлялся, но глаза его уже пожирали взглядом крупный яхонт в золотой оправе. Марфата снял перстень с руки и протянул татарину.
-Так и быть, - все еще медлил тот с ответом, - я отдам тебе мальчишку, но колодки сниму с него у тебя на глазах только перед тем, как тронетесь в путь. С того момента я за него не в ответе.
Ветер сменился вновь. Он окончательно просушил землю и разогнал тучи, явив во всей красе утреннее, еще не жаркое солнце. Арба, оставив за собой татарское подворье, выехала на дорожный тракт. В монотонный жалобный скрип деревянных колес вмешивалось лишь мерное посапывание Мухтара, который, как только тронулись в путь, продолжил свой утренний, по необходимости прерванный сон.
Марфата управлял лошадьми. Уставший от долгих мучений, Михей растирал запястья и щиколотки. Похудевший, изможденный, он недоверчиво посматривал на Параскеву. И хотя та уверила парня, что бояться ему нечего, все же он опасался её и этих людей.
-Я уезжаю к сыну, - как можно короче объяснила Параскева Михею суть происходящего, - Москва сгорела дотла. Твои погорели тоже. Мы все ночевали в одном овраге. Где они сейчас – не знаю. А тебя тогда долго искали. Думали, уже и в живых нет, - Параскева металась от одних событий к другим, стараясь как можно больше поведать своему бывшему соседу.
Взгляд Михея все больше мрачнел. За то время, что находился он в татарском плену, душа его очерствела. Сейчас он смотрел на Параскеву диким затравленным зверем.
-Мне надо уйти, - наконец выдавил он из себя. Параскева понимающе кивнула в ответ.
Они простились с Михеем на перепутье дорог, одна из которых вела Параскеву к ее сыну, другая, сквозь чащобные леса - к сгоревшей до головней Москве.
Глава XVI
1
Михей смотрел вслед уходящей повозке. Впервые за много дней он вдыхал вольный воздух полной грудью. Однако шрам, оставленный на душе татарским пленом, сдавливал сердце, не давая парню радоваться освобождению. Напротив, в нем появилась озлобленность, которая с каждым его вздохом разгоралась все сильнее. Не зная истинной причины, Михей и в московском пожаре винил татар. Сейчас ему хотелось быстрее добраться до дома и найти своих. Он еще не осознавал, что вместо жилища его ждала груда обугленных головней. Все, что он узнал от Параскевы, породило в его душе бурю. Он не мог принять, что Параскева, всегда тихая и сердобольная, вдруг оказалась среди татар. Он ее почти ненавидел, но потом в сознание закрадывалась мысль, что чудом своего освобождения он обязан ей. Если бы не Параскева, гнить бы ему в скором времени во сырой земле. А сейчас он шел домой в надежде отыскать мать и родных.
Обжегшись о молоко, дуть приходится и на воду. Сейчас Михей опасался и прямого безлюдного пути, и растущих вдоль дороги вековых сосен, и обманчивой тишины, полных невидимой опасности. Но и к этой опасности Михей теперь относился иначе. Его ненависть к татарам порождала в нем безудержное желание мстить. В неволе душа его очерствела, а тело, казалось, стало равнодушным к боли. Его конечности и шея еще чувствовали давящие объятия деревянных колодок. Растертые запястья уже не кровоточили, но покрылись шершавой коркой запекшейся крови.
За раздумьями Михей не заметил, как дошел до милой его сердцу земли. Теперь, по знакомым деревьям и буеракам, он узнавал родимое предмосковье. Еще один поворот, и он дома. Хотя Михей и готовил себя к жуткой картине выгоревшей дотла Москвы, но то, что он увидел, заставило его содрогнуться. Там, где прежде стоял город, обнесенный, привычной глазу деревянной стеной, теперь лежала выжженная земля, над которой довлело огромное пепелище.
Михей повернул в сторону бывшего Загородья. Чем ближе он подходил к слободе, тем бешенее колотилось его сердце. Не замечая ничего вокруг, среди общей беды он искал руины своего дома.
-Михей, что ли? – услышал он позади себя, - Михей! – окликнул его кто-то. Михей обернулся на пожарище, которое он только что миновал. На него смотрел Петруха, - а мы считали тебя пропавшим. Думали – медведь задрал, - пробираясь навстречу Михею, радостно воскликнул его бывший сосед, - Михей, - Петруха радостно трепал его по плечу, - где ты был?
Только теперь Михей стал замечать, что на него со всех сторон устремлены десятки любопытных взглядов людей, разбиравших завалы своих погоревших жилищ.
-А мои где? – не выдержал Михей, бросив взор в сторону своего дома, - уцелели?
-Все живы! А сейчас, должно быть, лес валят для новой избы. Ты-то где пропадал? - не унимался Петруха.
-У татар в полону, - бросил Михей и направился к родному пепелищу.
2
С тех пор, как Михей вернулся домой, его мать Евдокею словно подменили. Давно слободчане не видели ее такой. Ни кола, ни двора, нищета по карманам скребет, а она светится улыбкой, щебечет, словно молодица. На сына наглядеться не может. Не отходит от него. А Михей вроде бы и домой вернулся, а все какой-то смурной ходит, словно что-то тревожит его. То и дело лоб морщит. В глазах кручина заметная. Не радостно парню, будто гнет какой на душу лег. И так с расспросами к нему мать, и эдак. Михей лишь приобнимет ее, да отшутится, а то и просто отмахнется: “ некогда, мол, надо избу восстанавливать”.
А по слободе и впрямь молотки стучат, перекликаясь друг с другом гулким эхом. С каждым новым днем все выше стены новых изб и теремов вновь отстраивающейся Москвы. Большую беду принес пожар. Хоть и расчистили погорельцы руины своих домов, хоть и заложили начатки новых жилищ, а все одно, сиротливо глядится Боровицкий холм, лишенный теремов, соборов и привычных глазу деревянных стен, которые некогда защищали москвитян от недругов.
А Михею недруги мерещились теперь за каждым кустом. Очень хорошо помнил он тот день, когда в лес пошел капканы проверять, да сам в капкан вражий попался. Привели его татары в свое стойбище. Хотели, чтобы шею протягивал под них. А Михей сызмальства гордый. Перед своими голову никогда не гнул, а перед татарвой и подавно не стал. Много он за это претерпел и унижений, и побоев. Много шрамов приобрел в память о татарской неволе. За непокорство посадили его в колодки. Думал, что конец ему пришел. Уже часа своего ждал. Как вспомнит то время – смурной становится. Вроде вместе с братовьями избу ладит, а иной раз занесет молот над деревянным чопом, да так и застынет, задумавшись. Примечают это мужики. Да что говорить, когда и так все ясно. Лишь переглядываются. Торопятся мужики. До зимы надо отстроиться. Потому и стучат топоры с рассвета и до заката.
Петруха с Михеем прежде в товарищах ходили, и теперь иной раз вечера коротали вместе. Вот и сейчас после трудового дня натруженные спины их ныли. Хотелось тишины и покоя. От бабьей болтовни да суеты ушли они к оврагу. Развели костер и молча наблюдали, как его искры безнадежно гасли в темнеющем небе.
-Мать с отцом женить меня хотят, - нарушил молчание Петруха, - говорят, пора собственным гнездом обзаводиться.
-Ну, а ты что? – наблюдая за пляшущими языками пламени, поддержал разговор Михей.
-А я к этому делу еще не готовый, - вздохнул Петруха, - по мне, так рано еще бабу обузой на себя вешать.
-А как ослушаться родичей-то?
-Как? – вспылил вдруг Петруха, - уйду, как есть уйду! Не удержат!
-Куда же ты уйдешь? – Михей поднял взор на приятеля, - кругом лес.
-А вот в лес и уйду! – завелся Петруха, - а еще пуще, к новгородцам подамся, в вольницу! Примут! Буду с ними ходить, татар обдирать.
Михей задумался. Он и сам пошел бы татарам головы сечь да грабить за надругательства, которые довелось ему от них вытерпеть.
-А что, про вольницу ты серьезно? – переспросил он Петруху.
-Да уж куда серьезней, - бросил тот.
Слова Петрухи заставили Михея задуматься. С тех пор, как вернулся он из полона, злость его к татарам не утихала. Словно горячие угли, тлела она в душе Михея. И вот сейчас Петруха разворошил этот спящий костер страстей, заставив вновь разгореться лютую ненависть.
Если Петруха готов был бежать из дома от брачного хомута, то Михеем управляло чувство мести за свою поруганную душу. Он уже видел себя на вольничьих ушкуях, среди таких же, как он, русских мужиков, одержимых ненавистью к татарам. И в этом желании никто не мог его удержать. Придет время, и татары ответят ему сполна за все. Михей хотел в это верить.
Глава XVII
1
Говорят, люди привыкают ко всему. Вот и Айгуль постепенно привыкла к своей замужней жизни, которая взвалила на её хрупкие плечи разлуку с любимым и старого больного старика. Однако она покорно переносила все тяготы судьбы. Чтобы не давать тоске по Марфате завладеть душой, Айгуль ни на миг не оставляла себя без работы. Любое дело в её руках спорилось, оттого и некогда мужская юрта задышала теперь женским теплом. Дядюшка Коддус всё больше растворялся в ставшем ему уже привычном, домашнем уюте. Он с каждым днём заметно слабел, и поднимался с постели разве что по нужде. Хлопоты Айгуль по хозяйству всё же не могли заглушить в ней голоса сердца, что то и дело уводил её к той далёкой неведомой стороне, где был сейчас её суженый. Неизвестность тяготила Айгуль. Ей снились тревожные сны. Она старалась не пускать их глубоко в душу, но душа словно чувствовала неладное. К тому же под её сердцем билось ещё одно, готовящееся к земной жизни сердце. Айгуль переполняли удивительные чувства. Ей хотелось быть рядом с Марфатой.
Харун ад-Дин тоже беспокоился о своём подданном. До наступления холодов Марфата должен был вернуться в Хаджи-Тархан. Но осень уже ступила на кипчакскую землю, изредка поливая её холодными дождями, а от тибетца всё не было вестей.
Отсутствие Марфаты навевало на эмира непроходящую скуку, подчас повергая его в уныние. Харун ад-Дин проводил большую часть времени в одиноких раздумьях о бесконечных распрях между ханами, о собственном положении. Нескончаемые усобицы сменяли на троне правителя за правителем. Мамай начал войну с ханом Азизом за Cарай ал-Джедид. В ожидании Марфаты Харун ад-Дин то размышлял о положении дел в Улуг Улусе, то мыслями уносился на Русь, стараясь представить в сознании образ матери. Неизвестность беспокоила его. Он не знал, что с его подданным, почему так долго от него нет никаких вестей. И нашёл ли Марфата Параскеву? Эмир вспоминал руки матери, как она гладила его по вихрастой голове, и ее ласковую улыбку. Он помнил, как они ходили с ней в лес по ягоды, и ее тихую колыбельную перед сном...
2
Кипчакская степь расстелилась перед путниками бескрайним холстом, на котором незримый художник набросал портрет ранней южной осени. Чуть тронутая ночными холодами полынь, высохшая от знойного летнего солнца верблюжья колючка, приземистые деревья у встречающихся на пути речушек. Все это порождало в Параскеве неоднозначные чувства. Однообразие пейзажа тяготило ее. Она уже тосковала по исполинским соснам и елям оставленных ею московских лесов. С другой стороны, она была очарована красотой кипчакских закатов, когда большое пурпурное солнце медленно уплывало за идеально ровный окоем. Здесь ничего не мешало взгляду созерцать таинство воссоединения вечно разделенных земли и неба.
С приближением осени дни стали заметно короче, а ночи прохладнее. Не имея теплой одежды, Параскева зябко ежилась, трясясь в дорожной повозке. Уже почти стемнело. Устали и люди, и лошади. Но останавливаться на ночлег не было никакого резона. Вдалеке еле различимо виднелись стены Хаджи-Тархана. Долгое утомительное путешествие близилось к концу.
Управившись с домашними делами, накормив дядюшку Коддуса, Айгуль почти уже отошла ко сну. В рассеявшееся сознание вплывал образ Марфаты. Айгуль представляла, как она скажет ему об их будущем ребенке, как вместе они будут ждать его появления на свет.
Скрип деревянных колес остановившейся около жилища арбы заставил Айгуль встрепенуться. Не раздумывая, женщина бросилась к выходу. Сердце подсказывало: «Это Марфата»…
…Айгуль развела очаг. Как стосковалась она по сильному плечу суженого. Как много хотелось ей поведать Марфате. Еще больше охота было расспросить о том, что довелось ему испытать в долгом путешествии на Русь. Однако, не спрашивая ни о чем, она суетилась помогая путникам, уставшим в пути, очистить себя от дорожной пыли. Наскоро приготовив еду, она поставила перед проголодавшимися путниками полные миски снеди, исподволь поглядывая на незнакомую женщину.
Старый Коддус, который за время отсутствия названного сына заметно подряхлел, кряхтя, поднялся со своего стариковского ложа и подсел рядом. В отличие от Айгуль он, не скрывая любопытства, откровенно разглядывал Параскеву.
Едва держась на ногах от усталости, Марфата коротко рассказал жене и Коддусу об их путешествии на Русь: о пожаре, который оставил их в чем мать родила, о татарах, снарядивших погорельцев в дорогу, и о том, как добирались они до Хаджи-Тархана. О Параскеве Марфата не обмолвился ни словом, только велел Айгуль приготовить женщине постель.
Лишь забрезжил рассвет, Марфата с Параскевой отправились во дворец. Солнце еще не встало из-за горизонта. Хаджи-Тархан пребывал в серой густой дымке утреннего тумана. В столь ранний час улицы его были пусты. Параскева семенила за Марфатой. Они миновали татарские юрты, потом прошли кварталом ремесленников и оказались на широкой улице. Здесь располагались дома городской знати. Несмотря на густой туман Параскева разглядела величественные строения. Ее деревянная Москва, в сравнении с этими каменными исполинами казалась невзрачной и беззащитной. Они подошли к массивному, богато украшенному каменной резьбой зданию. Минуя центральные ворота, Марфата постучался в небольшую дверь, которая находилась чуть поодаль, но, теряясь среди массивных колонн, была почти незаметна.
Им открыл привратник. Увидев Марфату, привратник склонился в поклоне. Они долго шли по каким-то коридорам и каменным залам. Параскева чувствовала себя маленькой и убогой среди фонтанов и ярких фресок под высокими сводами этого роскошного жилища.
Сердце женщины бешено колотилось. Каждый шаг давался ей с трудом. Она ждала и одновременно боялась встречи с сыном. Параскева помнила его лишь пятилетним ребенком. Таким он являлся ей во снах, после которых она не могла сдержать слез и подолгу плакала. Всякий раз, под гнетом раздумий, Параскева рисовала в уме родной образ, но так и не могла представить своего ребенка повзрослевшим. Вот и сейчас, ступая по гулкому пространству бесчисленных залов, она готовила себя к новому, неведомому ей облику сына. Подступивший к горлу комок мешал Параскеве дышать. Ноги сделались ватными и наотрез отказывались подчиняться. Те короткие мгновения, что отделяли ее от долгожданной встречи, показались Параскеве вечностью.
Они остановились перед богатым резным входом. Марфата постучал. Чей-то голос за дверью разрешил им войти. Параскеву пронзил жгучий взгляд темно-каштановых глаз. Пронзил в самое сердце, проникая в потаенные уголки души. Комок, сдавивший ей горло, поднялся ещё выше, и просочился в уголки глаз каплями навернувшихся слез. На Параскеву смотрел молодой Мухаммад…
Здравым рассудком она понимала, что годы должны были состарить его тело, но душа металась между прежними воспоминаниями и тем, что видела она перед собой сейчас. Мысли путались, а сердце тянулось к нему. Параскева еле стояла на ногах от волнения. Но это был не Мухаммад! Это был их сын, - ее и Мухаммада! Как же он был похож на отца! Наконец-то она нашла своего Харитона. Нереченное…
Харун ад-Дин сделал еле уловимый жест Марфате, и тот удалился из покоев, плотно закрыв за собой дверь. Как никто иной он понимал чувства своего господина, столько лет жившего в разлуке с матерью. И снова перед ним пронеслась вся его жизнь, с тех самых пор, как пятилетним ребенком мечтал он уйти из дома. Марфата вспомнил и годы, проведенные в монастыре, и ламу Чинробнобо. Как много учитель вложил в Марфату! Как много дал своему ученику! Оправдал ли он труды и доверие своего любимого наставника, не растратил ли те знания, ту духовную силу, что получил в обители. Харун ад-Дин сделал из него своего советника. Для любого другого человека, тем более для иноземца, это было удачным поворотом судьбы, вершиной благосклонности Фортуны. Марфата понимал это, но он осознавал и то, что полученные им в монастыре навыки неукротимо слабели в условиях дворцовой жизни. Давно утихла и молва о его диковинном даре лекаря, врачующего самые тяжелые болезни. Он стал собственностью эмира. Он осел в Хаджи-Тархане, как простой обыватель. Это тяготило его. Однако Марфата ни разу не пожалел, что пришел сюда, в далекие от его родного горного Тибета места. Кроме того, он верил, что предначертанное ему еще впереди.
3
Постепенно жизнь Марфаты входила в привычное русло. Как и прежде, все дни он проводил на службе Харун ад-Дина. Только теперь эмир больше времени проводил с матерью. Он отвел ей часть покоев своего большого дворца и старался предупреждать все ее желания. Но время разлуки сделало свое дело. Харун ад-Дин испытывал непроходящее чувство вины перед матерью, по сути дела брошенной им – сыном на долгие годы. И сейчас он старался восполнить утраченное. Свои переживания он мог доверить лишь Марфате. К тому же за месяцы разлуки он стосковался по своему собеседнику. Так что дома Марфата почти не бывал.
Несмотря на внешнее спокойствие, Харун ад-Дин глубоко переживал воссоединение с матерью. Долгие годы разлуки привнесли в их взаимоотношения волнующую трогательность, скрытую от посторонних глаз, нежность двух любящих сердец. Молодой эмир, видя морщинистые руки и увядающее лицо Параскевы, с горечью осознавал, как безвозвратно ушло время.
Параскева в минуты общения с сыном вся светилась от счастья, но и в ней говорило чувство досады о годах разлуки. Теперь они были вместе. На склоне лет Параскева тяжело привыкала к новому месту ее жительства. Но эта чужая, враждебная каждому русскому земля крепко держала ее. В этих местах жил ее Харитон. Значит, здесь будет жить и она.
Параскева еще не знала, как много претерпела эта земля, как много крови пролилось на ней, как вожделенна была она для многочисленных эмиров и ханов, как раздирали ее на куски, жаждущие власти и трона. Параскева еще не знала местного языка. Ей непонятен был смысл слова «булгак». Она не знала, что уже десять лет монгольский темник Мамай скрыто царствовал на земле кипчаков. Долгое время в битве за Сарай он правил через слабых потомков Джучи. Для исполнения своих намерений Мамаю нужна была эта затянувшаяся на многие годы смута, которую он поддерживал любыми способами, сталкивая в соперничестве стоящих у власти ханов. В этом же вареве страстей находился и Черкес-бек, который правил сейчас в Хаджи-Тархане.
Глава XVIII
1
Раны Тимура постепенно заживали, но закованная в железо нога, повисшая, словно плеть рука, приводили молодого барласа в отчаяние. Сеистанская битва, которая сделала Тимура железным хромцом, оставила шрамы не только на его теле. Чудом вернувшись с того света, Тимур словно переродился. Прежде он старался быть справедливым и благородным. Теперь люди приходили в трепет лишь от одного его взгляда. Сердце его окаменело. В нем не было ни жалости, ни сострадания к ближнему. В его глазах читалась лишь жажда крови. Тем не менее, нечеловеческая сила влекла к нему людей. Всякий раз, когда Тимур оказывался наедине с Провидением, оно посылало ему новые силы. Оскудевшее войско его ширилось, полнясь новыми, преданными людьми.
Тимур чудом вернулся с того света, но возвращение его лежало сквозь тернии физической и душевной боли. Проницательный и расчетливый, в битве под Сеистаном он просчитался. В который раз, положившись на силу своей путеводной звезды, Тимур недооценил силу человеческого коварства. Но он – барлас, а барлас – воин. Убогость его человеческого тела, закованного в железо, сочеталась теперь с железной несгибаемой твердостью духа, которому были чужды снисходительность и великодушие.
Лишь только к Алджай он питал настоящую преданную любовь. Эта женщина была с ним рядом во всех его походах. Она была с ним рядом и в его долгом возвращении к жизни. После двух месяцев пребывания между Небом и землей, Тимур вновь ощутил в себе силу жизни. Вместе с этим к нему вновь вернулось желание свести счеты с узбеками.
После смерти Тоглук-хана, Ильяз-Ходжа вынужден был удалиться из Самарканда, но положение опального хана не устраивало его, и он готовил поход на Мавераннахр. Самарканд нужен был и Тимуру. Собрав людей, Тимур с Хусейном встретились с Ильязом-Ходжой между Чиназом и Ташкентом. Тимур все рассчитал и был уверен в победе. Но неожиданно в планы Тимура вмешалась природная стихия. Ничего не предвещавшее небо вдруг покрылось тучами, и на землю, словно гнев божий, обрушился ливень. В одночасье земная твердь превратилась в липкую грязь. В вязкой и скользкой жиже лошади, теряя устойчивость, падали. Сильные частые струи сбивали с ног лошадей, всадников – с коней. Ливень не прекращался несколько дней, словно узбекские шаманы, прибегнув к силе камня Йеддах, наслали на поле сражения вселенский потоп. Тимур никогда не терял присутствия духа, но разверзшиеся хляби небесные внесли полный беспорядок в ряды его конницы. Луки отсырели и были никчемны. Странно, но Тимуру казалось, что люди Ильяза-Ходжи готовились к вызову стихии. Их юрты были покрыты толстым войлоком, а вода стекала по канавам, которые по какому-то стечению обстоятельств были прорыты заранее. Тимур и Хусейн терпели поражение. Но Тимур сдаваться не привык. Несколько раз он перестраивал ряды своего фланга. Ему нужна была поддержка, и он ждал ее от Хусейна, который находился на противоположном краю поля битвы. Положение еще можно было спасти. Тимур посылал к нему людей с просьбой о принятии необходимых решений, но Хусейн, который все чаще противоречил Тимуру, отказался поддержать друга. Сражение было проиграно. Попытка овладеть Самаркандом осталась всего лишь попыткой.
Провидение опять повелевало Тимуру ждать. Во всем полагаясь на Всевышнего, он решил уйти из Кермиссира и поселиться в горах Балха. Но проигранная битва стала не единственным ударом судьбы. Аллах послал Тимуру еще одно испытание, пережить которое оказалось намного сложнее. Пока Тимур под непроглядными струями немыслимого ливня силился победить Ильяза-Ходжу, неожиданно от неведомой болезни умерла его любимая Алджай. Чтобы пережить горе, Тимур с головой ушел в военные заботы. Он просчитывал сложнейшие ситуации, которые могли ожидать его при встрече с противником. Отличный шахматист, для этой цели, он вдвое увеличил шахматное поле, играя в одиночестве по многу часов кряду.
Трещина в их отношениях с Хусейном росла. Смерть Алджай еще больше отдалила их друг от друга. Их противоречия становились все явственнее.
Небольшой отряд Тимура скитался по равнине в поисках укрытия. Несмотря на незавидное положение, за этот короткий срок к нему присоединилось еще пятнадцать человек.
Несколько дней, что стояли они в одном из горных ущелий, Тимур посвятил охоте. За этим занятием он забывал и об опасностях, которые таили горы, и об узбеках, и о закованной в железо ноге. Только беспомощно висящая рука да отсутствие двух пальцев на ней возвращали Тимура к реальности.
Охотились все. Рядом с походной палаткой Тимура выросла целая гора из подстреленной дичи и диких коз. Еще утром Тимур послал людей разведать окрестность. Он рассчитывал найти поблизости какое-нибудь строение, мало-мальски пригодное для хранения провизии, но уже сумерки накрыли ущелье, а люди все не возвращались. Во всем полагаясь на Аллаха, Тимур расценил это как дурной знак. Приказав никого не пускать в шатер, он предался молитве. Ночь прошла в чтении Корана и в мольбе об избавлении его от несчастий.
Всю ночь Тимур не сомкнул глаз. Он молил Аллаха о помощи. Он просил у Всемогущего сил в борьбе с Ильязом-Ходжой, преданных людей и верных решений. Тимур забылся сном только после предрассветной молитвы.
Его разбудил приглушенный голос, доносящийся из-за войлока походного шатра.
-Мой господин, - кто-то настойчиво звал Тимура, - мой господин.
Тимур вышел. Перед ним стоял один из тех людей, которых он послал искать подходящее место для хранения съестных припасов.
-Мой господин, - человек тяжело дышал, - мы прибыли только что, - пояснил он, - недалеко отсюда находится замок. Укреплен хорошо. Овладеть им будет трудно, но других строений поблизости нет.
Тимур вскинул на нарочного взор. Он не любил, когда ему говорили о предстоящих трудностях. Ведь он – барлас, а барлас – воин, и любые препятствия ему нипочем.
Поход назначили на рассвете следующего дня. Сильное укрепление замка нисколько не смущало Тимура. Он уже имел достаточное количество людей, чтобы справиться с обороной. Любое сопротивление еще больше подогревало в нем желание побеждать, придавая силы, которым трудно было сопротивляться. Покорился Тимуру и замок Аладжу, а вместе с ним и целый гарнизон из трехсот воинов перешел на его сторону.
2
Ильяз-Ходжа не оставлял надежды вновь овладеть Самаркандом. Эти же помыслы двигали Тимуром и Хусейном. Они все еще были вместе, но втайне друг от друга строили каждый свои, далеко идущие планы.
Самарканд, оставшийся без правителя, был беззащитен. Любой кочевник мог взять город голыми руками, поскольку никто из прежних правителей не позаботился о его безопасности. Самарканд не имел ни укреплений, ни стен. Продуваемый четырьмя ветрами, он был уязвим для любого алчного взгляда. Простой народ Самарканда питал к людям Ильяза-Ходжи открытую вражду. Уж слишком много причинили они. Ремесленники и лавочники Самарканда, крестьяне и землевладельцы его окрестностей готовы были пойти на виселицу, только не подчиниться ненавистным узбекам. Их так и прозвали - висельники, по-иному сербедары.
Однако не все в Самарканде поддерживали сербедаров. Имамы и шейхи, богатые торговцы оставались на стороне узбеков, хотя и среди них были те, кто тайно поддерживал висельников.
Пока Тимур набирался сил в балхских окрестностях, Ильяз-Ходжа, не теряя времени, двигался на Самарканд. Этот город стоял беззащитной сиротой, находясь в тревожном ожидании неизвестного для него будущего.
Весть о том, что войско Ильяза-Ходжи вот-вот достигнет города, собрала вокруг городской мечети несметное число самаркандских мусульман. Взволнованная толпа гудела. Маулан Задэ, ученик городского медресе, разделял мнение сербедаров, и сам называл себя таковым. Благодаря его порывистому нраву не скрывавшему своей ненависти к монгольским узбекам, он хорошо был известен в городе и пользовался среди простых горожан доброй славой. Маулан Задэ, впрочем, как и другие сербедары, не допускал мысли, что Самаркандом вновь овладеет Ильяз-Ходжа.
Пробраться сквозь живую взволнованную толпу было нелегко. Еще труднее было обратить эту толпу лицом к себе и завладеть ее вниманием.
-Слушайте меня, жители Самарканда, - голос студента утонул в вязкой живой массе, которая гудела роем бестолковых мух, - Слушайте меня, правоверные! Можете ли вы допустить, чтобы тот, кто обманывал вас, вновь стал вашим правителем?! – гул толпы постепенно стал стихать, - слушайте же меня, - хотите ли вы, чтобы тот, кто под видом хараджа, незаконно взимал с вас подати, снова стоял здесь у власти? Неужели вы снова поверите тому, кто однажды уже бросил вас на произвол судьбы?
Толпа затихла. Маулан Задэ почувствовал, как его слова острыми иглами разлетаясь над головами собравшихся, болью вонзились в каждое сердце:
-Если Ильяз-Ходжа овладеет Самаркандом, никто из вас не спасется. Ислам в опасности, - юноша сделал паузу и медленно обвел взором собравшихся, - так кто из вас готов защищать мусульманскую веру?
На площади воцарилось молчание. Десятки тысяч глаз были устремлены к стоящей на возвышении фигуре Маулана Задэ. Тишину разорвал одинокий голос. За ним другой, третий:
-Мы пойдем за тобой!
-Нельзя допустить сюда Ильяза-Ходжу!
-Ткачи встанут на защиту ислама!
-Пекари тоже поддержат тебя!
Маулан Задэ понял – простолюдины Самарканда на стороне сербедаров. Но, к его сожалению, он не услышал ни одного голоса городской знати.
3
Вскоре после этого люди Тимура доложили своему предводителю, что Самарканд готовится к обороне, а все улицы города перегорожены баррикадами. Тимура заинтересовала личность Маулана Задэ. Молодой вождь сербедаров мог быть ему очень полезен.
Армия Тимура была намного меньше армии Ильяза-Ходжи, и ненависть самаркандских мусульман к бывшему правителю их города была Тимуру только на руку.
Тимур подошел вплотную к Самарканду. Войско его полнилось с той же силой, с какой росла у людей Мавераннахра ненависть к узбекам. Сейчас он был уверен в себе.
Тимур молился. Как всегда, он просил у Аллаха мудрых решений и помощи. Тимур взял в руки Коран. К такому способу предсказаний Тимур прибегал часто. Он открыл Священное Писание наугад: «Сколько раз небольшие ополчения побеждали многочисленные, по изволению Божию!». Сердце Тимура учащенно забилось. Он уже предвкушал успех. Заручившись поддержкой Аллаха и сербедаров, Тимуру предстояло сделать решительный шаг…
…Самарканд затаился в ожидании неминуемой осады. Наутро многотысячное войско Ильяза-Ходжи подошло к городу. Как только копыта вражеских коней пересекли городскую черту, на них обрушился град стрел. Словно проклятие Небес, в плотные ряды неприятеля посыпались камни и палки. Ильяз-Ходжа не принял в расчет простых жителей Самарканда. Бывший правитель Трансоксании потерпел поражение. Самарканд не покорился ему.
Узнав о разгроме войска Ильяза-Ходжи, Тимур велел немедленно пригласить к нему лидеров сербедаров, в том числе и Маулана Задэ.
Тимур никогда и никому не раскрывал своих планов полностью. Сербедарам был оказан радушный прием. Тимур одобрял их действия, ставя во главу угла интересы ислама. Этот ход никогда не подводил его, безукоризненно склоняя к нему сердца людей. Сербедары поверили Тимуру.
Воодушевленные победой, они не скрывали ликования:
- Тимур, ты мыслишь так же, как и мы, и так же ненавидишь узбеков, поэтому мы отдаем тебе свои сердца.
-Я признателен за оказанную честь, - Тимур слегка улыбнулся, - но в этой победе большая заслуга Маулана Задэ. Он молод, но уже сейчас я вижу его ум. Поэтому о некоторых вещах мне бы хотелось поговорить с ним наедине.
Тимур предложил Маулану Задэ остаться, а всем остальным подождать его за пределами апартаментов.
-Юноша, - взгляд Тимура был тверд, но его речь располагала к разговору, - в борьбе с узбеками ты показал себя как грамотный руководитель, который может повести за собой народ. Я оценил в тебе эти качества и предлагаю дружбу. Вот тебе моя рука, - Тимур протянул Маулану Заде открытую ладонь. В воздухе повисла молчаливая пауза. Маулан Задэ не ожидал от Тимура такого почтения к себе. Медленно его ладонь легла на ладонь Тимура. Союз был заключен. Но Маулан Задэ не знал, что протянутая рука Тимура предназначалась лишь ему одному. Всех остальных сербедаров, пришедших к Тимуру, ждали не почести, а смерть. По приказу Тимура их схватили и казнили, как только они покинули его апартаменты.
Восемьдесят тысяч узбеков, которые держали оборону в крепостях Транс-Оксана, ничего не знали об отступлении своего предводителя. Тимуру это было на руку. Его природная расчетливость и предусмотрительность, его холодное сердце диктовали ему расклад дальнейших действий. Не в его планах было затягивать разгром узбеков, проводя дни в изнурительных осадах бесчисленных крепостей.
Пути Тимура и эмира Хусейна все чаще расходились. А со смертью Алджай их отношения свелись к нулю. Бывший шурин Тимура проявлял себя скорее как конкурент, нежели как родственник и друг. Стремление овладеть Самаркандом вновь сблизило их, однако внук эмира Казгана претендовал на первенство. Тимур не был Чингизидом. Это вынуждало его проявлять к Хусейну благосклонность. И сейчас они вместе обсуждали пути изгнания узбеков с трансоксанской земли.
-Я не могу полагаться только на силу моих людей, - делился с Хусейном Тимур, - думаю, я не просчитаюсь, если пошлю от имени Ильяза-Ходжи предписания комендантам всех крепостей Трансоксании освободить занятые ими укрепления. Мои же люди пойдут следом. Чтобы их ряды казались значительнее, я прикажу им растянуться по степи и намеренно поднять за собой клубы пыли. Это введет узбеков в заблуждения о многочисленности моего войска.
Хусейн кивнул головой в знак согласия…
…Мысли Тимура летели впереди его устремлений и деяний. В борьбе за родные земли Мавераннахра он не единожды оказывался в роли поверженного, но всякий раз, полагаясь на Аллаха, свою природную интуицию и настойчивость, выходил победителем из жизненных перипетий.
Ильяз-Ходжа бежал за реку Сыр. Сто тысяч его сторонников, живые или мертвые, но больше мертвые, находились теперь у ног Тимура. Упоенный победой, Тимур ликовал. Взгляд его был устремлен вдаль. Ничто не мешало взору – горизонт был чист.
-Вот там Самарканд, - властным жестом Тимур указал в сторону желанного им города, - смотрите, как вырисовываются на фоне голубого неба купола его мечетей, как сияют на солнце золотые главы минаретов!
-Возможно, Тимур, это мираж, - возразил ему Хусейн.
-Неужели, мой друг, ты не видишь, как во дворе мечети, что в центре города, муэдзин возносит молитву Небесам? Смотрите же! – Тимур обернулся и обвел удивленным взглядом всех, кто находился в тот момент рядом с ним.
-Тимур, возможно, яркое солнце вредит твоим глазам, или многие бессонные ночи дают о себе знать, но Самарканд не виден отсюда! – пытались втолковать Тимуру его приближенные.
-Раз вы не видите того, что так близко от вас, возможно, вам надо встать выше, - во взгляде Тимура появились гневные искры, а глаза налились кровью, - отрубите головы всем убитым узбекам. Из их черепов получится целая гора. Взойдя на ее вершину, нельзя не увидеть этот прекрасный город.
Тимур уже видел себя правителем Самарканда, но в реальности понимал, что не имеет на это права. Его родовые корни не были едины с корнями рода Чингисхана. Однако для жителей Мавераннахра он был идолом, обожествление которого возрастало с каждым днем. «Защитник магометан – наш защитник. В свое время этим Тимур навлек на себя гнев узбеков. Он не содрогнулся перед многочисленной армией Ильяза-Ходжи, прогнал его и освободил нас», - так рассуждали простолюдины. То же самое держали в уме шейхи, эмиры, влиятельные вельможи порабощенных Ильязом-Ходжой земель. Теперь проницательность Тимура подсказывала ему, что именно эти убеждения местных жителей помогут не только склонить их на свою сторону, но и усилить ненависть к узбекам.
4
Тимур и Хусейн во главе своего объединенного войска вошли в Самарканд. Казалось, оба ждали этого момента всю жизнь. Хотя Тимур наверняка знал, как встретят их жители этого города, все же его сердце учащенно билось от волнения. Медленно, с высоко поднятой головой, ступал его конь по центральной улице Самарканда. Совсем недавно о том же грезил Ильяз-Ходжа, но на этой же улице лицом к лицу он встретился лишь с гневом народной массы.
Тимур и Хусейн вошли в Самарканд как победители. Вдоль длинного городского квартала всюду их встречало ликование жителей. Этот город всегда привлекал внимание Тимура красотой куполов соборных мечетей, узором мозаичных стен его дворцов и неприхотливостью простых строений городской бедноты. Сначала безотчетно, будучи всего лишь молодым барласом, потом осознав свое желание, Тимур всегда хотел владеть этим городом. И вот теперь его мечта была близка к реальности. Нужно было лишь утвердиться на самаркандской земле. Хотя Тимур с Хусейном и шли еще рука об руку, деля на двоих победы и поражения, каждый из них давно мечтал о единовластном правлении. Хотя народное признание и уважение было на стороне Тимура, престол им суждено было делить на двоих. Невероятный магнетизм Тимура и непомерная жадность Хусейна сами собой расставили приоритеты в чаяниях самаркандцев.
Едва победу над Ильязом-Ходжой увенчал их триумфальный вход в столицу Мавераннахра, молва уже нарекла Тимура великим героем своего века. Тимур понимал – Всевышний дает ему шанс возвыситься над эмиром Хусейном и стать единодержавным правителем Самарканда, но он понимал и то, что Всевышний еще при рождении не соединил его кровным родством с Чингисханом, а значит, лишил его права носить титул хана. Пойти против воли Аллаха Тимур не решался. К тому же он хорошо понимал, что это вызовет новую волну розни, которую он никак сейчас не мог допустить. Настанет время, и Аллах пошлет ему единоличное правление – в этом Тимур был уверен, но пока его время не пришло.
Знатные эмиры, вельможи и шейхи, одетые в дорогие нарядные одежды, собрались в роскошном шатре, раскинутом за пределами города, на курултай, чтобы сказать свое слово в пользу того, кто в их глазах достоин был носить титул хана. Раскланиваясь друг перед другом, они вели неспешные беседы, обсуждали недавнюю победу над узбеками, словно главной их целью было показать великолепие своих нарядов. Тимур и Хусейн поддерживали общую атмосферу чопорности, и внешне были совершенно спокойны. Казалось, им было все равно, кто займет место номинального правителя.
После долгих толков и споров выбор пал на Кабулшаха-Аглана. Во времена бесчинств узбеков этот ревностный мусульманин не приспосабливался к власти Ильяза-Ходжи, как многие из самаркандской знати, а удалился из города. В посте и молитве о лучших временах Мавераннахра он вел уединенную жизнь странствующего дервиша.
Теперь Тимур и Хусейн через подставных ханов правили Самаркандом. Между тем пропасть между ними становилась все явственнее. Фактически, оба они были уравнены в правах, но от рождения Тимур был всего лишь сыном вождя племени барласов, а Хусейн – внуком Казгана – Созидателя эмиров, сыном правящего хана. Управляя армией, живя в роскошном дворце, Тимур уступал Хусейну в значимости его положения. С каждым днем жадность Хусейна росла, и со временем перешла все мыслимые границы. Утвержденный в правах выносить судебные вердикты, раздавать земли и пополнять казну, Хусейн бессовестно уличал приближенных Тимура в уклонении от уплаты налогов. Тимур негодовал, но не показывал, как больно ранит его несправедливость Хусейна. Жадность превосходящего эмира дошла до того, что он заставил барласов платить подушный налог якобы за те потери, которые люди Тимура принесли Хусейну во время последней битвы под проливным дождем. Терпение Тимура было на пределе. В том сражении его люди потеряли львиную долю нажитого имущества. Им было просто нечем платить ненасытному эмиру.
Тимур собрал все свое самообладание. Хусейну он отдал самое дорогое, что осталось у него в жизни – серьги и ожерелье любимой Алджай, которые были на ней в их первую брачную ночь. Тимур надеялся, в Хусейне проснется хоть капля человечности, но здесь он недооценил алчность своего бывшего шурина. Хусейн узнал драгоценности сестры, но ни единый мускул не дрогнул на его лице. Он принял дань без сожаления.
Этот поступок Тимура еще больше склонил к нему сердца его приближенных. Даже те, кто не был на стороне Тимура, теперь смотрели на него с почтением. Рядом с Хусейном, напротив, оставалось все меньше друзей и влиятельных вельмож. Он понимал, что теряет власть. Пропасть в отношениях Тимура и Хусейна росла. Если они и не были пока врагами, то понимали, что являются друг для друга серьезными соперниками.
Двуглавое правление Тимура и Хусейна еще больше показало различие в отношении к ним народа. Один за другим сторонники внука эмира Казгана переходили на сторону сына вождя барласов, который со временем вступления на самаркандский престол все чаще стал проявлять несгибаемую твердость и решимость в действиях. Нельзя было не заметить его безмерное великодушие к людям. Друзей и недругов поражало его бесстрашие и абсолютное безразличие к собственной безопасности. О его поступках слагали легенды. Железного Хромца почитали и боготворили. Хусейн, напротив, своим упрямством и недальновидностью разочаровывал в себе союзников. По его вине Самарканд вновь чуть не стал жертвой узбеков, которые потом, в течение нескольких лет, время от времени совершали набеги на эти земли. Хусейн навлек на себя еще больший гнев людей и приобрел новых врагов. Насколько росла слава Тимура, настолько окончательно был низвергнут авторитет Хусейна. Понимая свое невыгодное положение, Хусейн решил удалиться в принадлежащий ему Балх. Тимур видел, как укреплял его бывший союзник стены этого города, как завозил туда несметное количество оружия. Тимур понимал, что все действия Хусейна были направлены против него. Однако несмотря ни на что, публично он все еще называл его своим другом. Тимур пытался убедить Хусейна не укреплять войско, не возводить в городе оборонительных сооружений, но Хусейн словно не слышал своего бывшего соратника.
Не надеясь больше на благоразумие Хусейна, Тимур сделал решительный шаг: - он собрал войско и двинулся на Балх. Недолго этот укрепленный город сопротивлялся могучему войску Тимура, на сторону которого вставало все больше людей Хусейна.
Поверженный внук Казгана написал Тимуру письмо, в котором давал обещание покинуть Балх и удалиться в Мекку. По законам войны у поверженного эмира не оставалось права на жизнь, но Тимур вновь назвал его своим союзником, и заявил, что не потерпит смерти друга. Были те слова правдой, или под ним скрывался хорошо рассчитанный ход, знал лишь один Тимур.
Эмир Хусейн принял смерть от руки эмира Кайхусрау. Некогда Хусейн казнил его брата, и теперь, по законам кисаса , Кайхусрау возложил свой карающий меч на голову поверженного эмира. Свершился закон кровомщения. Исполнились законы войны. Хусейн был мертв.
5
Кончина Алджай грузом легла на сердце Тимура. Его еще незажившие раны давали о себе знать нестерпимой болью воспоминаний. Ко всему этому добавилась и гибель Хусейна. Думая о бывшем шурине, Тимур всякий раз вспоминал серьги своей жены, которые он вынужден был отдать Хусейну. И новая волна переживаний накрывала его. Еще острее вонзалась в сердце боль потери любимой женщины и дорогих ему вещей, связанных с первыми днями их совместной жизни. Когда горечь утраты становилась невыносимой, Тимур отправлялся на охоту.
…Заночевали у колодца. Одиноко свиристел сверчок. Безлунная ночь высветлила звезды. Их тусклый холодный свет, едва долетая до земли, таял, оставляя людей в кромешной мгле. Разводить костер не стали. Еще с сумерек увлеклись разговорами. Считали добычу, размышляли о недавнем походе, хвастались трофеями. Когда стемнело, искали появляющиеся на небе звезды.
-Как много звезд на безлунном небе! - заметил кто-то.
-Луна скоро взойдет, - откликнулся Тимур.
-Сегодня луны не будет.
-Пойдемте, я покажу вам скорый ее восход, - Тимур поднялся с земли и направился к колодцу.
Вода на дне колодца была едва различима, но присмотревшись, можно было разглядеть отражавшиеся в ней звезды.
-Смотрите, - Тимур жестом подозвал к колодцу собеседников, - вон там, в углу…, - к удивлению всех, в воде виднелся тонкий серпик нарождавшейся луны. В недоумении люди смотрели то на дно колодца, где явно видели восходящую на небосвод Селену, то на небо – темное и безлунное. Не обращая внимания на всеобщее удивление, Тимур, как ни в чем не бывало, отошел от колодца, и устроился на ночлег.
Предоставив людям дивиться чудесам, которые, не скрывая восхищения, называли его Творцом Луны, Тимур остался наедине со своими мыслями. Гибель Хусейна делала его единоличным правителем Самарканда. К этому времени слава Тимура охватила не только Самарканд, но все окрестности Мавераннахра. Тимуру не было равных. Даже старожилы не помнили, чтобы кто-то, кроме Чингисхана умел завоевывать победы и вести за собой людей. Но Тимур не был Чингизидом, и это осложняло многое. Несмотря на неисчислимых сторонников, многие противились его вступлению на мавераннахрский престол, считая недопустимым нарушение закона Великого Предка. Все это Тимур понимал, отдавая свою судьбу во власть Всевышнего. Вот и сейчас он загадал на звезде, которая сияла прямо над ним, суждено ли ему быть правителем Мавераннахра. Неожиданно звезда ярко вспыхнула, сильно пульсируя и мерцая. «Добрый знак!» - подумал Тимур, но подспудное волнение все же поселилось в его душе.
Курултай назначили на третий день молодого месяца. В Балх со всех окраин Мавераннахра съехались эмиры и шейхи, правители земель и богословские проповедники. Грандиозный красного шелка шатер охватил собой неимоверное по своим размерам пространство. В ожидании начала курултая здесь собрались те, кому совсем скоро предстояло решать судьбу государства, а вместе с тем и судьбу Тимура. Белые одежды духовенства смешались с яркими халатами мавераннахрской знати. Головы, увенчанные шитыми золотом чалмами, пухлые пальцы, украшенные перстнями с драгоценными каменьями, дорогая парча одежд и тонкий аромат благовоний- все смешалось в этом чопорном церемониале власти. Знакомые раскланивались, желая друг другу благоденствия. Те кому подобное было внове, стояли поодаль, исподволь разглядывая собравшихся.
Тимур – главная фигура курултая, сидел на самом почетном месте. Внешне он был спокоен. Ни единый мускул не выдавал его волнения. Сердце билось ровно, взор оставался невозмутимым. Мало кто из присутствующих на совете с первого взгляда узнавал в претенденте на престол Тимура. Привыкший к нехитрым условиям походной жизни, неприхотливому быту, простой и удобной одежде, сейчас Тимур предстал перед собравшимися в широкополом, расшитым золотой нитью шелковом халате. На голове у него высилась громоздкая войлочная шапка, напоминавшая длинный конический тюрбан, усыпанный жемчугом и драгоценными камнями. Макушку шапки венчал увесистый продолговатый рубин, сочетавшийся с большими и дорогими серьгами, которые по монгольскому обычаю надел Тимур на совет.
На середину шатра вышел глашатай и оповестил собравшихся об открытии курултая. Гомон, заполонивший пространство шатра, постепенно стал стихать. Совет знатнейших избирал Великого Хана.
Хотя ни у кого из присутствующих на совете не возникало и доли сомнения в предводительских достоинствах Тимура, все же мнения разделились, и далеко не все доводы были в его пользу. Собравшиеся выдвигали перед советом самые невероятные предложения. Первыми выступили против Тимура бадахшанские ханы:
-Не лучше ли разделить между собой земли и править самостоятельно?!
Абсурдность этих высказываний тут же опровергалась более здравомыслящими участниками курултая:
-Разделиться и отгородиться от соплеменников легко, но в одиночестве все мы станем легкой наживой!
Однако самыми серьезными противниками утверждения Тимура на престоле стали ханы родов Джалаира и Сельдуза., и в их руках были самые веские аргументы:
-Тимур не Чингизид! Он не имеет права носить титул хана! Это противоречит обычаю. Сто сорок лет со дня смерти Чингисхана и до сей поры никто не осмеливался преступить законы тюра. Вождем должен быть только потомок Чингисхана, а Тимур пусть будет его заместителем!
В одночасье курултай загудел роем растревоженных ос. Каждый видел свое мнение единственно верным и считал необходимым озвучить его перед собравшимися.
Тимур был невозмутим. Казалось, он оставался совершенно безразличен к тому, быть ему правителем Мавераннахра, или уйти в тень какого-нибудь мелкого князька, только потому, что в жилах того текла кровь чингизида. Тяжелый взгляд его сухих черных глаз оставался неподвижным. Напротив него в белоснежном облачении, в огромном тюрбане на голове, сидел шейх Заинуддин. Их взгляды встретились. Духовник Тимура видел, как накалялась атмосфера, как склонялись мнения не в пользу Тимура. Пожалуй, даже он не знал, что сидящий словно изваяние Тимур в момент жаркого накала страстей молил Всевышнего о помощи. Но только Заинуддин мог разглядеть в глазах своего подопечного едва уловимую просьбу о защите. В знак того, что слышит Тимура, он прикрыл веки. Заинуддин что-то шепнул на ухо сидящего рядом с ним священнослужителя. То был известный в Мавераннахре проповедник. Его так и прозвали – Отец Благословений. Тимур не сводил с них глаз. Выдержав нужную паузу, проповедник встал и заговорил именно в тот момент, когда на чашу весов вновь была возложена приверженность правящего хана к роду Чингисхана:
-Закон Мухаммеда не допустит, чтобы люди Пророка прислуживали неверным! Да, Чингисхан мечом завоевывал мусульманские народы! Сто сорок лет почитались его законы. Но пришло другое время. Меч Тимура не менее сильный, и заслуги его ничуть не меньше. Так почему же Тимур не может править так, как правил Чингисхан?! Я, потомок Мухаммеда, вижу в Тимуре достойного правителя Мавераннахра!
Проповедник говорил и говорил. Постепенно речь его, разлившись по всем закуткам огромного шатра, заставила умолкнуть разволновавшуюся толпу. Курултай, совсем недавно бурливший эмоциями, в смятении старался осмыслить суть сказанного. Никогда прежде законы Великого Чингисхана не нарушались так дерзко, но Повелитель Вселенной почти полтора столетия назад покинул свое место под солнцем. А если, и правда, Тимур достоин, чтобы ради него нарушились законы предков?
Курултай должен был что-то решить. Теперь все, кто был заинтересован в исходе собрания – духовенство, знать, военачальники, обособились и совещались между собой. Как выяснилось позже, почти каждый из собравшихся был готов преступить древний закон. Каждый имел на Тимура свои виды. Одни считали, что только Тимур может покончить с беспорядками на тюркской земле. Служители культа были уверены – только он может дать отпор северным монголам, пылающим ярой ненавистью к исламу, только он может защитить соплеменников от их бесконечных набегов. Однако решающее слово осталось за воинами – они никого, кроме Тимура, не хотели видеть своим предводителем.
Ночью Тимур спал плохо. Он был почти уверен в исходе курултая, но все же сердце его точил червь сомнения. Несмотря на то, что Заинуддин заверил своего подопечного, что сторонников у него значительно больше, чем противников, Тимур все равно испытывал неодолимое чувство неуверенности в завтрашнем дне.
Первым, кто разбудил Тимура ранним утром, был всё тот же Заинуддин. После беспокойной ночи Тимур не чувствовал себя отдохнувшим, но, судя по тому, как светился взгляд духовника, Тимур понял – все его опасения были пустыми.
Тимур выглянул за войлок юрты. Утреннее солнце едва взошло над землей, порождая длинные тени от всего, что встречалось на пути его вездесущих лучей.
Тимур окинул взором рассветную степь. Прямо перед входом в его юрту на коленях стояли люди. Вся многочисленная знать – шейхи, эмиры, султаны пришли к его жилищу выказать свою признательность избранному ими повелителю. Как только Тимур ступил за пределы юрты, присутствующие, не вставая с колен, поклонились ему. Тимура взяли под руки и препроводили к черному ханскому трону, который поставили здесь же перед юртой на расстеленном полотне кипенно белого войлока. Заинуддин все время был рядом. Сейчас он держал Коран:
-Правоверные, - воззвал к собравшимся духовный отец, - в моих руках Святое Писание. Поклянитесь же на Священной книге, что никого, кроме Тимура, не признаете верховным Ханом.
Заинуддин стал обходить собравшихся. Каждый из тех, кто пришел к Тимуру засвидетельствовать свою признательность и покорность, возложил на Коран руку. Отныне Тимур становился повелителем Мавераннахра, а это значило, что все, кто в это утро клялся ему в верности, признавали свою второстепенность перед ним и полную зависимость.
Тимур ждал этого мгновения долгие годы. И вот сейчас его мечта воплотилась в реальность. Но кроме неограниченной власти повелителя, он приобрел и обязательства перед теми, кто отдал ему свое сердце.
-Волей Аллаха Всемилостивого, ты, Тимур, должен оправдать доверие избравших тебя, - Заинуддин стоял напротив восседавшего на троне Тимура, - ты обязан завоевывать новые земли и усилить свою власть, а через тебя усилится и власть ислама.
Слова духовного наставника казались Тимуру воплощением гласа самого Аллаха, ведь если он не справится с этими обязанностями, те, кто сегодня стоял за него, имели полное право вновь собрать курултай и избрать более достойного хана. Это Тимур понимал. Но хотя высокий полет черного орла и вознес его до эмира, по крови он все равно оставался барласом, а барлас – воин. Воевать Тимур умел. Умел и завоевывать. Именно это и было уделом его будущего.
Глава XIX
1
Загородье мало-помалу возрождалось после недавнего пожара. Новые, еще пахнущие смолистой сосной срубы были почти отстроены. Тут и там стучали топоры. Кто-то уже крыл крышу, кто-то конопатил стены. Пережитая слободчанами недавняя беда постепенно растворилась в радости предвкушаемого новоселья.
Михей с отцом трудились вместе. До седьмого пота рубили лес, подгоняли под стены бревна, тесали полы. Пока отец ромодил крыльцо, Михей взялся мастерить нехитрую мебель. Стол, лавки, полати, матушке полки для чугунков и ковшей – в хозяйстве все сгодится.
Постепенно новая изба приобретала вид жилища. Евдокея радовалась нескрываемой бабьей радостью: то похваливала сына, глядя на новую лавку, то подходила к мужу, да и нет-нет, вставив советное словцо, любовалась, как тот ладил перильца у крыльца.
-Да уймись, ты, наконец, - не выдерживал Поликарп ее трескотни, - принеси лучше воды напиться.
Михей материнские умиления переносил молча. На ее советы лишь кивал головой. Но мысли были его далеки от дома. Давно уж решили они с Петрухой: помогут родичам отстроиться и подадутся к новгородцам в вольницу, тем более что родители Петрухи уже подыскали сыну невесту и думали сыграть свадьбу вместе с новосельем. Петрухе девица вроде и приглянулась, но до свадьбы дело доводить ни в какую не хотел – свобода дороже.
…Решили не прощаться, уйти из слободы с первыми петухами. Чтобы никто из родни не заподозрил об уходе, Михей встал задолго до рассвета. Шел до двери – боялся, чтобы никакой шорох не разбудил домочадцев. Однако мать, чуткая во сне, все равно подняла голову:
-Ты куда, в ночи-то?..
-По нужде. Спи…
Ежась от холода, Михей вышел за ворота и спустился к оврагу. Там его уже ждал Петруха.
-Никто не заметил? – спросил Петруха приятеля.
-Матушка…Я сказал надобно по нужде.
-Плохо. Надо торопиться, - Петруха закутался в зипун.
Утра в московских лесах зябкие, росные. До рассвета средь вековых сосен и елей, хоть глаз коли. Пока солнце над окоемом не взойдет, тьма непроглядная. Зверья в лесах много разного. Идти нужно с оглядкой. То валежник под ногой хрустнет, то ветка глаза застит. Идут все больше наугад. От росы одежда промокла, хоть выжимай, оттого и холод пробирает до костей. Наконец, сквозь густую чащобную непроглядь, стало просачиваться густое молоко рассвета.
Как долго шли Петруха с Михеем, они и сами не знали. От долгой ходьбы ныли ноги.
-Жрать охота, - бросил Петруха.
-Ты взял с собой что-нибудь? – спросил его Михей.
-Краюху хлеба, еще с вечера схоронил за пазухой…
-А я в поленнице припрятал картохи. Испечь надобно.
-Картоху пока оставим, а хлебом можно и сейчас перекусить.
Утро вовсю завоевывало землю. Кое-где солнечные лучи своим, по-осеннему холодным светом освещали лесную траву. Михей с Петрухой устроились на перекус на поваленной березе. Старое высохшее дерево было вывернуто с корнем. Почему упала старая береза, - невдомек. То ли корни не осилили тяжелое дерево, то ли земля под березой была слишком рыхлой…
Краюха хлеба казалась сейчас путникам вкуснее всяких лакомств. Это были их последние домашние харчи. Путь предстоял долгий. Этими непроходимыми лесами Петрухе с Михеем предстояло дойти до верховьев Волги. Именно там по слухам обитали новгородцы. Уже несколько лет новгородские русичи чинили татарам погромы. Несколько лет грабили они басурман, разоряли их жилища. Однако новгородские ушкуйники злодействовали и на русских землях. А всему-то виной вражда между московскими и тверскими князьями, которые никак не могли определиться, кому первее должен был достаться ханский ярлык на княжение – Дмитрию Московскому или Михаилу Тверскому. Новгородцы с тверскими князьями договор заключили: коли вынесут Михаилу ярлык на великое княжение – будет он княжить, коли нет – его наместникам предстоит уйти из Новгорода. Измены в том новгородцев не будет. Исход таков, что новгородцы признали Великим Князем Дмитрия Московского. Он-то и не пустил Михаила во Владимир и сам вынес себе из татар ярлык. Бесконечные споры князей, их борьба за княжий престол заставили многих недовольных объединиться в вольницу.
2
Смута в Улуг-Улусе значительно ослабила мощь государства Джучидов. Улуг-Улус уже не был так силен, как в прежние времена. По-иному смотрела на татар и Русь. Хотя русские князья все еще решали с монгольскими ханами споры между собой, все еще ездили в Сарай за ярлыками на Великое княжение, в их раболепских отношениях с татарами появилось самоуважение. Набеги татар на русские города становились все реже, да и те встречали отпор русской рати. Все чаще в своих похождениях татары терпели поражение.
Новгородские разбойники питали к татарам особую ненависть. Не первый год доставляли басурманам беспокойство. Было время, новгородская вольница взяла город Жукотин на реке Каме. Много там пограблено ею было татарского богатства. Много татар полегло в Жукотине от бесчинств новгородских разбойников. Молва о том дошла до Сарая. На ушкуях плавали новгородцы по Оби, и там воевали-бесчинствовали, но встретили отпор и были разбиты.
Ненависть к татарам горячила разбойничью кровь, заставляя с новгородских земель устремлять взоры на Волгу, берега которой изобиловали татарскими городами и поселениями. Ходила вольница по просторам русских земель, грабила, не подчиняясь никому. Не было на нее управы ни татарских ханов, ни русских князей. Некогда из-за похождений вольничьих Великий князь Дмитрий разорвал мир с Новгородом, упрекая новгородских бояр за беспричинные грабежи, исходящие от их людей. Но новгородский князь силы своей на вольницу тоже не имел.
Именно к этим людям и стремились примкнуть Михей с Петрухой. Вольная жизнь, месть татарам казались им первее всех наград на земле. Стоит ли говорить, сколько тягот претерпели они на пути к своей цели. Не раз сбивались с верного пути по бестропью русских дремучих лесов. Не раз плутали они целыми днями, пока выбирали верную дорогу. Где по ручью, где по ветвям деревьев определяли, куда нужно идти. Питались ягодами да грибами. Если удавалось поймать в силки птицу иль зверька какого – пировали от души. Иной раз приходилось заночевывать и на деревьях, чтобы ни волк, ни медведь не задрали. Обувку истоптали до дыр. Когда поняли: искать их не переискать, хорониться стали меньше, но все равно шли с оглядкой. Было дело, и в деревеньках на постой останавливались. За спрос денег не берут: где намеками, где обиняками узнавали нужное. Много времени на отдых не тратили. Не за тем от родных изб ушли.
То лесами, то вдоль речных берегов вышли Михей и Петруха к реке Мологе. И вновь наугад по берегу, может, где и покажется вольничий лагерь. Путники не ошиблись. Пробираясь наугад вдоль берега, сели передохнуть.
-Эй, кто такие?! – раздался вдруг чей-то строгий окрик. Михей оглянулся. На него смотрел нечесаный русобородый детина – косая сажень в плечах. Его серые глаза с прищуром настороженно изучали путников.
Петруха смекнул первым:
-Попутчиков ищем. Татарва ненавистная, как бельмо на глазу. Вот, сотоварищ, - Петруха кивнул на Михея, - почитай, всего несколько месяцев, как из ихнего полона сбег. За себя отомстить хочет… А я за него…
-Идите за мной, - русобородый мотнул головой.
Они подошли к землянке, густо поросшей лесным мохом. Издалека землянка совсем терялась из вида. Русобородый вошел внутрь, оставив Михея с Петрухой у входа. Ждать пришлось недолго. Совсем скоро из землянки показалась уже знакомая голова русобородого. Кивнув, он пригласил их спуститься внутрь. Человек, судя по всему главный среди разбойников, окинул вошедших суровым взглядом.
-Кто такие? – небрежно бросил он Петрухе с Михеем.
-Московские мы, - твердо ответил Михей.
-Это ты в полоне у басурман был? – кивком головы обратился главарь к Михею.
-Я, - отозвался тот.
-Так значит, к нам пожаловали, чтобы басурманам мстить?
-Оно так и есть, - поддержал Петруха.
-Ну, что ж, оставайтесь. Коли правду говорите, - люди нам завсегда нужны, коли лжете, - пеняйте на себя…
Михей с Петрухой успели вовремя. Через седмицу несколько ушкуев ушли вниз по Волге.
Глава XX
1
Постепенно Марфата оседал на кипчакской земле. Его уже никто не принимал за иноземца. Конечно, люди помнили, что несколько лет назад пришел он сюда с караваном верблюдов и остался здесь жить. С тех пор обзавелся Марфата семьей и жилищем. Он не нуждался в средствах и состоял на службе у знатного эмира. В общем, был в Хаджи-Тархане довольно уважаемым человеком. Совсем недавно отстроил Марфата, для них с Айгуль, добротный кирпичный дом. Во дворе, обнесенном забором, поставил баню, вырыл колодец, посадил сад. Причем жил Марфата почти рядом с дворцом своего господина, а не обособленно, как многие чужеземцы. Вместе с Марфатой жил и Коддус. Ему отвели просторную комнату. Марфата и Айгуль окружили его заботой. А что еще нужно немощному старику?
Несколько дней назад Айгуль родила ему сына Менгу. Теперь их семейная жизнь обрела смысл. Маленькое существо, совсем недавно появившееся на свет, скрепляло их союз прочнее всяких клятв верности. Склоняясь над спящим в люльке младенцем, Марфата с интересом искал в сыне свои черты. Глядя на жену, кормящую грудью их первенца, Марфата задумывался над смыслом жизни, над ее вечностью и бренностью. До сей поры он не предполагал, что стены родного дома могут так манить к себе, не выпуская из плена близких ему человеческих сердец. Однако служба отнимала у Марфаты большую часть жизни.
В затянувшийся булгак были вовлечены все. Уже несколько лет Черкес-бек правил в Хаджи-Тархане, но столичные интриги и кровопролития заставляли его всегда быть в курсе событий и иметь в Сарае надежные глаза и уши. Одним из немногих, кому Черкес-бек мог доверять, был Харун ад-Дин. Именно ему досталась эта нелегкая роль осведомлять правящего в Хаджи-Тархане эмира о том, что творится в столице Улуг-Улуса. С собой он почти всегда брал Марфату. Иноземный фаворит немало облегчал Харун ад-Дину нелегкую участь. В бесконечных мытарствах на благо правителя Хаджи-Тархана проходили дни Марфаты и его господина.
Любимым занятием Харун ад-Дина была охота. В недолгие времена отдыха, вместе со своей свитой, уходил он в степь. Вольный воздух, заставляя молодую кровь играть в жилах, опьянял свободой. Марфата был всегда рядом. Их манил охотничий азарт, который убирал из поля зрения всё лишнее, оставлял целью лишь несчастную душу животного, намеченную охотниками жертвой гона.
После долгой охоты эмир Харун ад-Дин любил отведать только что пойманной дичи. Его пристрастие к чревоугодию на свежем воздухе заставляло брать с собой лучших поваров. Он любил, вкушая предстоящую трапезу, вдыхать манящие, смешанные с запахом степного костра ароматы, а потом долгими зимними вечерами вспоминать о былых забавах.
Харун ад-Дин и сейчас отправился бы на охоту, но события в Сарае заставили его забыть о любимом занятии. От Марфаты ему только что стало известно о том, что под покровом ночи из столицы бежал хан Хасан, и теперь Сарай был беззащитен и досягаем для любого, кто умел держать оружие.
- Немедля отправляйся в Хаджи-Тархан и сообщи Черкес-беку о том, что здесь происходит, - приказал Харун Марфате. Нельзя было упускать ни единого мгновения.
Бегство хана Хасана открывало Черкес-беку путь к сарайскому престолу. Не успев отдохнуть с дороги и повидаться с семьей, на свежем скакуне, мчащемся во весь опор, словно степной ветер, Марфата по настоянию эмира возвращался в Сарай. Черкес-бек вызывал к себе Харун ад-Дина.
2
Дворец правителя Хаджи-Тархана находился в самом центре города. Его золоченый купол отливал на солнце яркими бликами. Стены дворца, украшенные многочисленными колоннами и арками, пестрили вязью арабских символов. Как и многие знатные мусульмане, Хаджи-Черкес приказал густо исписать внешние стены своего жилища молитвами из Корана, которые, по мнению каждого, не только украшали любое строение, но и защищали его от врагов.
Харун ад-Дин застал Черкес-бека за изучением Корана. Правитель Хаджи-Тархана знал многие суры Священного Писания наизусть, но смысл некоторых открывался ему лишь через внимательное их изучение.
Суры мекканских откровений Черкес-бек впитал с молоком матери. Существование единого Бога и будущее воскресение из мертвых, Страшный суд и человеческие пороки: все это эмир принимал, как неоспоримые истины. Но куда больше интересовали правителя Хаджи-Тархана откровения мединские, которые содержали великое множество культовых, юридических и нравственных наставлений. В этих текстах Писания можно было найти и прямое указание на будущие события, которым предстояло изменить человеческий мир. Изучению именно таких сур и посвящал Черкес-бек всё свободное время.
Сейчас в сурах Корана он искал ответ на происходящее ныне в столице Улуг-Улуса. После той вести, что принес ему Марфата, эмир не спал всю ночь. По крупицам искал он в Священных текстах ответы на вопросы, связанные с бегством Хасана. Его воспаленные и покрасневшие от долгого ночного чтения глаза просили отдыха, но Черкес-бек не мог позволить себе ни минуты сна.
-Благодарю тебя, Харун ад-Дин, за столь быстрое оповещение меня о бегстве хана Хасана. Нельзя терять ни мгновения, - Черкес-бек положил руку на священную книгу, - я намереваюсь собрать войско и немедленно двинуться на Сарай, а тебя оставляю поддерживать в Хаджи-Тархане спокойствие.
Уверенность эмиру придавали предсказания, смысл которых, в прочитанных ночью сурах, якобы открылся Черкес-беку. Он был убежден – слова Пророка указывали на его победу в борьбе за сарайский трон.
Харун ад-Дину оставалось лишь смиренно соглашаться. На него впервые легло бремя управления городом. Хаджи-Тархан – летняя резиденция ханов, многим вожделенным взорам не давала спокойно спать ночами. И главной задачей Харун ад-Дина было сохранить город для своего господина в целости и невредимости.
3
Вернувшись в Хаджи-Тархан, Харун ад-Дин в первую очередь решил проведать Параскеву. Его несколько месяцев не было в городе, и, как всякий сын, он беспокоился о здоровье престарелой матери.
После приезда на татарскую землю Параскева сильно изменилась. В душе она так и осталась тихой и неразговорчивой женщиной, но вряд ли теперь кто-то из ее соплеменников признал бы в ней прежнюю загородскую бабу. Здесь, на татарской земле, такой чужой и ненавистной прежде, она не нуждалась ни в чем: ела и спала досыта, работы, кроме рукоделия, не знала никакой. Ежедневное безделье угнетало ее, но несмотря ни на что, лицо женщины округлилось и порозовело, морщины разгладилась. Она тосковала по русскому сарафану, но, живя в татарах у знатного сына, вынуждена была носить дорогой парчовый халат и бокку . На ногах Параскевы, вместо русских лаптей, красовались теперь невысокие кожаные сапожки с загнутыми вверх носами. Голенища сапожек были оторочены парчой. Показываясь на людях, Параскева вынуждена была украшать руки серебряными перстнями и надевать тяжелые золотые серьги. Харун ад-Дин приставил к матери лучших учителей, чтобы те учили ее основам местного наречия. Однако язык давался Параскеве с трудом. Она жила затворницей и почти никуда не выходила. Несмотря на то благополучие, которое сменило ее нищенское существование в Загородье, возраст пожилой женщины давал о себе знать.
Харун ад-Дин застал мать в постели. Как сказала ему молодая служанка, женщина не вставала уже несколько дней. Сейчас она спала. Харун ад-Дин приник к ложу матери и поцеловал ей руку. Параскева открыла глаза.
-Я вернулся, матушка. Что с тобой? Ты больна? – по-русски спросил ее эмир.
- Что-то невмочь мне, Харитоша, все косточки ломит, - еле слышно отозвалась женщина и погладила сына по голове, - мочи нет. Хорошо, что ты приехал. А то померла бы и не увидела тебя… Стосковалась я…, - словно оправдывалась Параскева.
Харун ад-Дин приказал позвать лекаря. Тот внимательно осмотрел женщину, и, как показалось эмиру, облегченно вздохнул:
-Мой господин, дела обстоят не так плохо. Несчастную можно вылечить. Стоит попробовать местные чудодейственные грязи. Надеюсь, что несколько купаний поставят ее на ноги.
На следующее утро Харун повез больную мать к небольшому соленому озеру, которое находилось недалеко от города. Но даже это расстояние далось Параскеве с трудом. Каждая кочка на дороге отзывалась в ней нестерпимой болью. Она старалась не показывать своих страданий сыну, но от его любящего взгляда не скрылось ничего. Харун ад-Дин видел, как напряжено было ее тело, как едва вздрагивали брови при каждом содрогании дорожной арбы.
Еще издали заметила Параскева небольшую и спокойную водную гладь, затерявшуюся среди песков Великой Степи. Когда подъехали ближе, стал различим и озерный берег. Голый и пустынный, на нем не селились ни зверь, и ни птица. После московских лесов Параскева никак не могла привыкнуть к степным пейзажам. Она вышла из повозки, и, осторожно ступая по земле, подошла к озеру. Розовые воды озера настораживали женщину. Она опустила в водоем ладонь. Ладонь сделалась маслянистой и вскоре покрылась белым искристым налетом. Параскева заметила, что дно озера тоже белое и бугристое.
-Что это? – спросила она сына.
-Это соль. И вода в озере очень соленая. И на руке у тебя тоже соль, - Харун ад-Дин показал ей ладонь, которую она опускала в воду, - это озеро целебное. Его чудодейственная сила известна с давних пор. Сюда часто приезжают ханы и эмиры. Озеро возвращает людям здоровье. Вода в озере делает человеческую кожу мягкой и здоровой, а грязь - она находится на дне, только немного в стороне, вот там, - Харун ад-Дин указал на то место, где озеро делало изгиб, - но именно грязь исцеляет от множества болезней. Тебе стоит попробовать.
Они подошли ближе, и Параскева увидела, что в этом месте озеро было черным. Оно казалось Параскеве порождением темных сил. Женщина невольно содрогнулась. Она с ужасом представила себе, что ляжет в эту мерзкую черную жижу. Она вовсе не верила, что грязь поможет ей избавиться от хвори. А вдруг и правда, это лукавый расставляет свои черные сети?
-Зачем ты привез меня сюда, Харитоша? – в ее глазах царил испуг, - я не лягу в эту черную жижу!
Параскева никак не могла понять, почему ей непременно нужно делать это. Но Харун ад-Дин настаивал. Он приказал принести из повозки предусмотрительно захваченную с собой ширму. Оградив от лишних глаз место, где его мать должна была лечиться озерной грязью, Эмир приказал служанке помочь Параскеве раздеться.
Женщина уступила сыну с большой неохотой. Ей было трудно преодолеть страх неведомого, А вдруг и правда, эта чернота – порождение дьявола. Немного постояв, она сделала неуверенный шаг. Вода в озере оказалась теплой и приятной телу. Девушка-служанка поддерживала Параскеву под локоть, помогая добраться до грязевого дна озера. Преодолев боль и страх, Параскева опустилась в черную жижу. Сердце ее колотилось, но она не хотела огорчать сына.
4
На минарете муэдзин возносил хвалу Аллаху, призывая правоверных к вечерней молитве. Солнце почти скатилось за горизонт, но его вездесущие лучи еще освещали улицы Хаджи-Тархана, прокладывая от его многочисленных строений длинные тени. Закатной порой Хаджи-Тархан напоминал сказочный город, в котором дворцы-исполины знати, возвышаясь над скромными строениями бедноты, казались заколдованными карликами и великанами. Люди в этом сказочном городе напоминали насекомых, снующих туда-сюда по понятным лишь им законам. С высоты закатного солнца их жизнь казалась лишенной всякой рациональности и смысла. Ничтожные, они решали, каждый свои, жалкие проблемы: кто-то стремился к власти, кто-то видел цель в бесконечной алчной наживе, для кого-то усладой жизни было чревоугодие и сладострастие, иной на пути к достижению желаемой цели убирал с арены земной жизни человеческие души. С высоты небесного спокойствия, людские пороки, в лучах закатного солнца, приобретали четкие явственные очертания. Длинными тенями вечерних сумерек ложились они на землю. Страсти, суета, борьба за место под солнцем…
…Айгуль качала в люльке маленького Менгу. Она была счастлива тем тихим женским счастьем, которое суждено познать лишь половине человечества. Совсем недавно Айгуль и не надеялась быть рядом с Марфатой, теперь он принадлежал ей всецело. И объединяло их маленькое существо, едва появившееся на свет. В этом младенце был сейчас весь смысл жизни Айгуль. Она познала радость материнства, выносив в своем чреве, явив миру новую жизнь. Но ей еще предстояло эту жизнь взрастить, привить, как молодой поросли, задатки будущих достоинств: честности, благородства, великодушия, чтобы в вареве человеческих страстей это придавало ее чаду силу, чтобы смог ее Менгу, когда войдет в пору зрелости, быть выше человеческих пороков. Но, живя среди людей, трудно быть в стороне от происходящих событий. Как бы ни желала Айгуль, чтобы ее суженый всегда находился с ней рядом, как бы ни стремился Марфата чаще бывать дома, чужие интересы лишали их возможности быть вместе.
Харун ад-Дин понимал и чувствовал меру ответственности, которую Черкес-бек возложил на него, покидая Хаджи-Тархан. Ничто не могло укрыться от глаз обитателей Великой степи. Поход эмира Черкеса на Сарай не остался незамеченным для сидящих на престолах других городов. Каждая былинка Улуг-Улуса имела глаза и уши. Ни для кого не оставалось тайной то, что Черкес-бек овладел Сараем и занял сарайский трон. Для всех, с вожделением смотрящих на Хаджи-Тархан, было ясно – путь в этот город свободен.
Харун ад-Дин осознавал свое незавидное положение. Сейчас ему нужны были хорошие осведомители и сильная армия. Но большую часть войска эмир Черкес увел с собой в Сарай. Местные султаны тоже не противились испытать судьбу на возможность обладания хаджи-тарханским троном. Но люди Харун ад-Дина вовремя разоблачали эти мелкие заговоры.
Если Харун ад-Дин был во власти Черкес-бека, то Марфата всецело принадлежал Харун ад-Дину. Не успевая исполнять приказы своих повелителей, они получали все новые поручения. Несмотря ни на что, у них была одна цель – охранять Хаджи-Тархан от завистливых глаз.
Среди ночи Марфату разбудил стук. Кто-то настойчиво стучал металлической щеколдой в прочные деревянные ворота. Привратник пошел открывать. Обеспокоенная Айгуль с тревогой посмотрела на Марфату. Растревоженный ночной возней, заплакал Менгу. Айгуль взяла младенца на руки и прижала к груди.
-Господин Марфата, - раздался голос привратника за дверью, - господин Марфата.
Чтобы не беспокоить Айгуль и Менгу, Марфата вышел к привратнику.
-Там человек, - продолжал привратник заспанным голосом, - он говорит, что у него важное донесение, и настаивает на встрече.
-Проси, - коротко приказал Марфата.
Ночной гость оказался нарочным одного из подданных Харун ад-Дина, которого тот послал на дальние рубежи Улуг-Улуса, чтобы блюсти спокойствие Хаджи-Тархана. Человек еле держался на ногах от усталости, и Марфата предложил ему сесть.
-Господин Марфата, - прохрипел гонец, - прикажи принести воды. Человек пил много и жадно. Только после того, как он осушил два емких сосуда, он начал говорить:
-Я прибыл из Хорезмии, - человек все еще едва переводил дух, - Урус-хан собрал войско и идет на Хаджи-Тархан.
Весть, которую принес нарочный, не удивила Марфату. Город без правителя всегда притягивал алчные взоры. Поэтому после того, как Черкес-бек покинул Хаджи-Тархан, его безопасность очень волновала оставшихся в нем обитателей.
Марфата приказал привратнику проводить нарочного в гостевые покои, чтобы тот смог отдохнуть от долгого пути. Отдав необходимые распоряжения, Марфата тут же отправился к Харун ад-Дину. Эмир тоже не удивился известию, которое принес ему Марфата. Напротив, в его вздохе чувствовалось облегчение, избавление от неизвестности свершения неизбежных событий. Теперь, когда стало ясно, с какой стороны идет опасность, Харуну ад-Дину и Марфате было не до сна. Уже до восхода солнца нужно было оповестить Хаджи-Черкеса о готовящейся осаде. Оповестить и как можно быстрее разработать план обороны города.
Покои Харун ад-Дина утопали в мягком приглушенном свете одиноко горящего ночного светильника. Его скудное пламя отбрасывало густые темные тени на пурпур стенных ковров. До рассвета было еще слишком далеко. Харун ад-Дин велел принести крепкий зеленый чай. Без этого напитка бодрости им сейчас было не обойтись.
-Урус-хан силен. Голыми руками его не взять, - вслух размышлял эмир, задумчиво разглядывая висящую на стене саблю. В полумраке это грозное оружие приобретало еще более внушительный вид. Сабля досталась Харуну ад-Дину от отца. Острое, изогнутое лезвие клинка, кованая серебряная рукоять и инкрустированные драгоценными каменьями ножны вызывали восхищение у любого, знающего толк в оружии. Но с Урус-ханом одним оружием не сладить. Здесь нужна хитрость и военная мудрость. Однако предпринимать какие-либо шаги без ведома эмира Черкеса Харун ад-Дин не решался.
-Прикажи послать нарочного к Черкес-беку, - Харун перевел взгляд на Марфату.
-Нарочник уже в пути, мой господин, - успокоил эмира Марфата, - но медлить не стоит. Независимо от того, что прикажет Черкес-бек, у нас в запасе должен быть собственный план действий.
5
Который день у Параскевы на душе, как говорят на Руси, кошки скребут. Сама не понимает, что беспокоит ее. Вроде и хвори, благодаря чудодейственной силе озера, отступать стали, и кости почти не болят, а сердце ноет – мочи нет. Который день Харун ад-Дин не навещает мать. Понимает женщина – знатный человек ее сын, и занятый, но вряд ли догадывается она, какое бремя возложил на плечи ее Харитона Черкес-бек. Ни в чем нет нужды у Параскевы: живет в достатке, но сердце материнское жаждет сыновней заботы и внимания. Однако не только это печалит Параскеву. Что-то еще, подспудно, исподволь прокрадывается в сердце, и непонятной тревогой овладевает самыми потаенными уголками ее души. Никак не может найти объяснение Параскева своим волнениям. Утром ждала к себе сына – не дождалась. Уж сколько времени одно общение – татарки-служанки. На все расспросы лишь плечами пожимают молодые девушки да глуповато улыбаются. Может, Параскева не вполне понятно изъясняется с ними, а может, служанки просто не знают, что ответить матери их господина. Кроме Харитона и семьи Марфаты, куда привез Параскеву подданный ее сына, не было у русской женщины в Хаджи-Тархане знакомых. Не с кем ни душу отвести, ни словом перемолвиться. Вот и ходила порой Параскева к Айгуль понянчить маленького Менгу, да по-стариковски посидеть вместе с Коддусом в его юрте.
Айгуль, как обычно, приняла Параскеву радушно: усадила попить чаю, и сама присела рядом, держа на руках маленького Менгу. Параскева понемногу начала понимать местный говор, а чтобы нянчить младенца, женщинам много слов не надо. Параскева взяла на руки Менгу. Айгуль, обрадованная, что пришла подмога, закрутилась по хозяйству. Женские радости схожи – младенца понянчить, да чтоб милый рядом был. Пожалилась Параскева Айгуль, что редко видит сына, а коли и зайдет к ней Харитон, то лишь на короткий срок – справиться о здоровье. Видит женщина – многими заботами обременен ее сын. Айгуль вздыхает. И она не видит своего Марфату. Тот все чаще в разъездах. Знает женщина лишь то, что суженому ее часто приходится бывать в Сарае по наказам Харун ад-Дина, что выполняют они поручения эмира Черкеса, а какие это поручения, тоже не ведает. Не забывает Параскева и Коддуса. Посидит с Айгуль, понянчится с Менгу, да и к старику в юрту идет. А что нужно старому человеку? – внимания, и несколько участливых слов. Хоть не богат запас татарских слов у Параскевы, и Коддус по-русски ни звука не разумеет, а понимают друг друга.
Сегодня вспомнилось Параскеве Загородье. Рассказала она Коддусу про большой пожар, дотла спаливший всю Москву, про мор, который выкосил добрую часть ее населения. Вспомнила, как хоронила соседей – загородцев. Не переставала удивляться, как ее минула лихая година. Старик слушает, а сам свою семью вспоминает – жену, сыновей, которых тоже не пощадила моровая язва. Судачат старики. Хоть каждый о своей беде вздыхает, а вместе им вроде легче переживать боль минувшего лихолетья.
-Патьма, - так звал Параскеву Коддус, - просьба у меня к тебе есть. Слаб я уже. Неровен час, отойду во власть Аллаха. Хочу могилам родных детей да жены поклониться, посмотреть, всё ли там в порядке. Не покосились ли надгробия? Тянет меня туда. А ноги болят. Ходить совсем отказываются. Боюсь, один не дойду. Может, составишь мне компанию?
-Конечно, Коддус, - не колеблясь согласилась Параскева, - и сама посмотрю на могилы твоих близких.
…На следующий день Параскева пришла к Коддусу ни свет, ни заря. До кладбищенских бугров путь не близкий, а стариковские ноги, пока еще добредут до них – солнце уже высоко будет. Да и обратно возвращаться… Глядишь, только к вечеру управятся ходоки. Параскева еще ничего, а тихоходу Коддусу с его больными ногами подобные походы ой как тяжелы.
С трудом преодолела пожилая пара городские кварталы. Длинной чередой плотно прижавшихся друг к другу строений протянулся Хаджи-Тархан вдоль Итили. Обитатели его узких улиц, встречавшиеся Параскеве и Коддусу на пути, спешили каждый по своим делам. В утреннюю пору почти все они направлялись на городские базары, ибо в ранние часы эти оживленные места торговли особенно изобиловали товарами. Здесь можно было увидеть всё, чего желала душа: от мелкой глиняной утвари до рабов. Работорговля в Хаджи-Тархане считалась одним из самых доходных промыслов. Сюда свозили невольников со всего света, на любой взыскательный запрос и кошелек. Отсюда же и развозили богатые толстосумы этот живой товар многочисленными путями в разные уголки земли. Параскева не любила заглядывать на базарную площадь, где торговали людьми. Она и сама не могла объяснить, почему ей так было неприятно это место. Но путь их с Коддусом неминуемо лежал через городской рынок, и обойти площадь можно было лишь узким проходом торговых рядов вдоль базарной стены. Ничего не сказав Коддусу, Параскева свернула в проход, увлекая за собой старика. Теперь Коддусу пришлось испытать неприятные мгновения. Они шли мимо той самой стены, у которой он, нищий старик, просил милостыню у прохожих. А вот и то самое место. И рад бы Коддус миновать его как можно быстрее, да больные ноги передвигаются с трудом, усиливая его душевные волнения. Параскева, кажется, ничего не замечает. И это радует старика. Не стоит сейчас ворошить былое. А место у стены уже занято другим нищим. В рваных лохмотьях прислонился еще не старый человек к холодной кирпичной кладке и хмуро смотрит на мир. Заметив Коддуса с Параскевой, человек в надежде протянул перед ними просящую милостыни руку.
-Подай, ради Аллаха, мил человек, - молит нищий, заглядывая в глаза старику.
У Коддуса на глаза навернулись слезы. В его памяти вновь всплыли воспоминания недавнего прошлого. Он достал мошну и положил в шершавую ладонь нищего серебряный дирхем. Щедрое подношение обрадовало просящего. Зажав монету в руке, заглядывая в глаза Коддусу, он заискивающе благодарил старика. Изведавший, почем фунт лиха, Коддус разглядел за подобострастной улыбкой убогого страдания мученика, подобные тем, что совсем недавно испытывал сам. Чтобы как можно быстрее миновать это место, Коддус ускорил шаг. Но его стариковские ноги никак не хотели избавлять своего хозяина от тяжелого созерцания его прошлой жизни. К тому же им с Параскевой было никак не миновать и его старой заброшенной землянки на краю города. Это стало еще одним душевным испытанием для старика, который понемногу забывал горечь лишений. Чем ближе подходили они с Параскевой к землянке, тем тягостнее становилось на душе у Коддуса, но тем сильнее старика манило заглянуть внутрь его заброшенного жилища. Еще издали Коддус заметил, как время запорошило ветрами вход в его прежнее обиталище. Грустно было ему сознавать, что его убогий дом, как и он сам в былые годы, коротает старость в одиночестве. Сердце защемило. Они подошли ближе.
-Здесь я раньше жил, - указал на землянку Коддус.
Параскева удивленно посмотрела на старика. Она ничего не знала о его прежней жизни.
-Давай остановимся ненадолго и заглянем внутрь, - в глазах Коддуса сквозила просьба.
Сырость и тьма подстерегали их внизу. Узкое пространство землянки встретило вошедших равнодушным безмолвием. Пустота и холод господствовали тут. Глаза постепенно привыкли к темноте. Параскева разглядела заброшенную лежанку, потухший очаг в глубине этого крохотного пространства. Коддус глубоко и тяжело вздохнул.
-Мой старый дом так и не обрел новых жильцов, - с грустью промолвил он. И трудно было понять: сожалеет ли старик, что оставил свою хибару одинокой сиротой, или тоскует о далеких счастливых днях, когда вместе с ним были его домочадцы.
До кладбищенского бугра оставалось совсем ничего: спуститься к ерику и перебраться на другой берег – в мир мертвых. Лодочный перевоз служил людям переправой до тех пор, пока ерик не покрывала корка льда. Лодочник жил здесь же, рядом. За день желающих навестить усопших родственников и знакомых набиралось немного, но, несмотря на это, какая-никакая деньга у лодочника все же водилась. Где не сам, там сын-подросток помогал отцу в незатейливом приработке. Ерик не широкий. Пару раз махнет веслами лодочник – лодка носом уже в другой берег и уперлась.
Покосившаяся хижина приютилась почти у самого берега. Одинокой сиротой стояла она здесь не один год, подвластная и палящему солнцу, и суховеям, и зимней стуже. Возле хижины раскинулся небольшой огород из редкого кряжистого частокола. За частоколом – бедное подворье: пара ветхих амбаров, нужник и кое-какие посадки.
Параскева с Коддусом постучались в рассохшуюся щелястую дверь. Открыла им женщина средних лет. Волосы ее выбились из-под платка, а руки были испачканы в муке.
-Нам бы перебраться на кладбищенский бугор, - поведал женщине свои намерения Коддус. Женщина растерялась:
-Вот ведь незадача. Муж повел на базар овцу продавать, и сына с собой взял. А я вот по хозяйству. Ушли еще утром. Вот-вот должны вернуться, - женщина посмотрела на Коддуса. Его старческое тело, отвыкшее от столь дальних пеших походов, просило отдыха, - да вы пройдите в дом, - сжалилась над Коддусом женщина.
Хозяйка усадила Коддуса и Параскеву на грубо сколоченный топчан, а сама занялась оставленной на столе стряпней.
-Издалека идете? – не прекращая работы, поинтересовалась у нежданных гостей женщина.
-Мы живем в самом центре города, - проскрипел Коддус. Параскева еще не очень хорошо владела языком и старалась не вступать в разговоры с местными жителями. Однако понимала их речь она уже неплохо.
-Что говорят в городе о предстоящей осаде? – женщина продолжала разминать руками пласт теста. Ничего не понимая, Коддус и Параскева вскинули на хозяйку недоуменные взгляды.
-Какая осада? – удивленно переспросил женщину Коддус.
-Как, вы ничего не знаете? Урус-хан идет на Хаджи-Тархан! - Коддус и Параскева переглянулись. Женщина заметила их неподдельное удивление, - об этом весь город говорит. Черкес-бек захватил Сарай, и теперь Урус-хан идет на нас. Уж не знаю, чего и ждать от всего этого.
Дверь распахнулась, и в небольшое помещение бедняцкой хижины вошел мужчина.
-Людей надо перевезти, - обратилась к мужу женщина, - давно тебя дожидаются…
…Легкая лодчонка, подвластная сильным рукам гребца, скользила по водной глади, отделявшей друг от друга два мира. Каждый взмах весла удалял путников от мира живых, приближая их к владениям мертвых. Здесь царили покой и умиротворение. Лишь ветер трепал прибрежные камыши, завывая над замшелыми могильными надгробиями.
Параскева и Коддус ступили на кладбищенскую землю. Неразговорчивый лодочник, молчавший всю переправу, вдруг спросил путников:
-Вас подождать?
-Подожди уж, хозяин, окажи честь, - обрадовался Коддус, - мы люди старые, не докричимся.
На бугор поднимались молча. Коддус то и дело останавливался, чтобы перевести дух. Он тяжело дышал, и каждый шаг давался ему с трудом. Параскева тоже не нарушала молчания. Она беспокоилась о Харитоне. Еще и еще раз в ее сознании всплывали слова лодочницы. А если и вправду Урус-хан движется на Хаджи-Тархан? Что будет тогда с ними? Что будет тогда с ее Харитоном, ведь он так близок с Черкес-беком, а значит, встречи с хорезмийским ханом ему не избежать.
С тех пор как Параскева перебралась к сыну в татары, ее душа не успокоилась, а напротив, стала болеть за него еще сильнее. Во многое Харун ад-Дин не посвящал Параскеву, но материнское сердце чувствовало малейшие трудности сына. Чувствовало и сейчас. Пробираясь сквозь густо заселенные кладбищенские захоронения, Параскева старалась не пускать глубоко в сознание нехорошее предчувствие, но чем настойчивее она отгоняла от себя навязчивые мысли, тем беспокойнее становилось на душе.
За тот срок, что Параскева жила в Хаджи-Тархане, она впервые оказалась на городском кладбище. Как и весь ландшафт татарской земли, местное кладбище сильно отличалось от привычных Параскеве русских погостов, которые утопали в зелени раскидистых деревьев. Там, на Руси, почти над каждой могилой грустно спускали ветви к земле стройные березы. Могильные холмы были покрыты зеленым ковром шелковой сочной травы. Здесь, в татарах, лишь суховей гонял по кладбищенскому бугру клубы колкой суглинистой пыли. Его протяжное завывание отзывалось в душах пришедших сюда людей неизбывной тоской об ушедших близких.
-Вот и дошли, - нарушил молчание Коддус. Он тяжело вздохнул и коснулся заскорузлой рукой каменного надгробия, - здесь я похоронил всю свою семью.
Параскева посмотрела на старика. Она привыкла к его потухшему, безразличному взгляду, но сейчас этот взгляд заметно ожил. Коддус словно удалился в другой мир, а Параскева наблюдала за ним сквозь прозрачную преграду.
Коддус опустился на колени. Он гладил могильный камень и что-то бормотал себе под нос. Потом вдруг начинал кивать головой, словно слышал чей-то голос и соглашался с ним. Старик, не замечая Параскеву, то улыбался, то смахивал с влажных покрасневших глаз скупую слезу. Чтобы не мешать старику, она отошла от него и встала чуть поодаль. У нее вдруг нестерпимо защемило внутри: «А ведь где-то здесь лежит и мой Мухаммад». Воспоминания юных счастливых лет вновь нахлынули на пожилую женщину. Ей показалось, она на мгновение ощутила то прежнее светлое чувство невинной любви молодой русской крестьянки к красивому и богатому татарину. Как давно это было… Теперь многого уже нельзя вернуть. Нельзя вернуть и Мухаммада. Но если бы тогда в ее жизни не было Мухаммада, всё бы у нее пошло по-другому. Не будь той сильной всепобеждающей любви, не родись тогда у них сын, ни за что бы не променяла Параскева родину на земли ненавистных ей татар. Но живя в татарах, она нашла здесь радость воссоединения с сыном. Люди, с которыми она встретилась, приняли ее, как свою. Теперь татары не казались ей такими ненавистными. Она убедилась, что в тех рассказах, которые слышала на Руси, было много преувеличений. Здесь, в Хаджи-Тархане жили такие же люди. У них были те же заботы. Они так же страдали от набегов чужеземцев, так же опасались за свою жизнь и жизни своих близких. Так же, как на Руси, навещали они могилы тех, кто ушел от них навсегда.
Параскева вдруг ощутила, что тоже очень хочет поклониться праху своего мужа. Старик тем временем вышел из состояния оцепенения.
-Коддус, - обратилась к нему Параскева, - ты знаешь, где покоится прах Мухаммад ад-Дина. Ты можешь отвести меня туда.
-Это знают все, - откликнулся старик, - Мухаммад был большим человеком. Видишь, возвышается мавзолей? Это его усыпальница. На том конце кладбища похоронена вся городская знать.
Параскева посмотрела туда, куда указал ей Коддус. Она увидела массивный мавзолей правильных геометрических форм, стены которого были сориентированы строго по сторонам света. Стены мавзолея украшали вытянутые, конусообразные арки. Венчал эту торжественность скорбного сооружения большой купол. Мавзолей играл на солнце отблесками мелкой мозаики, которой были выложены стены и свод усыпальницы. Сердце у Параскевы забилось часто-часто, будто она вновь после долгой разлуки шла на встречу со своим возлюбленным.
Чем ближе подходила Параскева к усыпальнице Мухаммада ад-Дина, тем учащеннее становилось ее дыхание, тем больше дивилась она той мощи, той красоте и тем почестям, которые воздали живые праху ее Мухаммада. Небесно-голубая глазурь, покрывавшая свод купола, отливала на солнце перламутром. Затейливым рисунком легла мозаика и на стены мавзолея. Параскева заметила узорную дверь, а над дверью витиеватой вязью, от одного угла стены до другого, протянулась надпись. Читать Параскева еще не научилась, но догадалась, что там должно было быть написано имя эмира Мухаммад ад-Дина.
Забыв о Коддусе, Параскева некоторое время в нерешительности стояла перед входом в усыпальницу. Непонятное чувство боролось с ее желанием и не пускало войти внутрь. Наконец, она справилась с собой. Нарушив идиллию спокойствия потустороннего мира, в распахнутую дверь ворвался яркий пучок дневного света. Солнечный луч осветил белый мраморный пол. Параскева сделала шаг. Она словно переступила черту царства мертвых. Ее плечи обняла безжизненная прохлада, словно чье-то еле уловимое дыхание волновало воздух усыпальницы, словно рекой забвения струился он сквозь пространство гробницы.
Порыв ветра, и входная дверь с шумом захлопнулась. Параскева вздрогнула. Она оказалась в замкнутом пространстве наедине со смертью. Ей вдруг захотелось убежать отсюда. От испуга она невольно зажмурилась. Страх овладел Параскевой, и она не решалась вновь посмотреть на мир. Параскева ожидала оказаться в кромешной могильной тьме, но, пересилив себя и открыв глаза, она увидела, что усыпальница залита мягким приглушенным светом. Словно стены излучали сияние, словно солнечные лучи сочились сквозь высокий свод купола мавзолея. Преодолевая страх, Параскева осмотрелась по сторонам. По всему периметру внутреннего пространства усыпальницы, под самым ее сводом, в углублениях толстых стен виднелись узкие прямоугольные отверстия, закрытые резными мраморными пластинами. Отверстия, проделанные в пластинах, служили для того, чтобы в усыпальницу проникали свет и свежий воздух. Они были искусно выполнены в виде ажурной вязи орнамента, поэтому не сразу были заметны постороннему взору. Параскева подняла глаза под купол мавзолея. Она заметила, что дождь солнечного света, так поразивший ее, льется сквозь четыре проема в купольном своде. Она заметила и то, что проемы сделаны так, что литься сквозь них мог только солнечный свет. Внутреннее пространство мавзолея было надежно защищено от дождя и снега. Луч света падал на каменный саркофаг, который стоял у одной из стен.
Параскева подошла к гробнице, украшенной сложным замысловатым орнаментом. Она дотронулась до могильной плиты. На глаза навернулись слезы. «Как нелепо прошла жизнь, - подумала Параскева, - а ведь все могло быть совсем иначе». Почему Господь уготовил ей такую участь – полюбить татарина? Почему судьба распорядилась так, что большую часть жизни провела она в одиночестве, без мужского плеча и материнского счастья? Почему ей выпало то терять, то обретать утерянное, и плакать от безысходности над могилой любимого человека.
Параскева не знала, сколько времени провела она в усыпальнице. Она очнулась от осторожного прикосновения к ее плечу. Обернулась. Сзади стоял Коддус:
-Нам пора, Патьма.
…У ерика их ждал лодочник. Весь обратный путь Параскева думала о том, что ее земная жизнь очень напоминала жизнь в двух мирах. Мир русского Загородья, который покинула она ради сына, и теперешняя ее жизнь в Хаджи-Тархане – городе Великого Улуса татар, куда привела ее все та же материнская любовь к сыну. Какой из этих двух миров был для нее реальным, она и сама понять уже не могла.
6
Слухи расползлись по Хаджи-Тархану ядовитыми змеями, населяя в сердцах горожан опасение за себя и своих близких. Над городом повисла напряженная тишина, превратив воздух в незримую тяжелую субстанцию, которая поглощала и звуки, и спокойствие жителей. Простолюдины пребывали в томительном неведении, гадая, можно ли доверять слухам, и на всякий случай готовились к обороне собственных жилищ.
Между тем Харун ад-Дин собирал войско. Медлить было нельзя. Нарочный, вернувшийся с поручением от Черкес-бека, принес точный план действий, которым следовало руководствоваться в случае нападения Урус-хана на город.
Однако Харун ад-Дин думал несколько иначе. Тщательно проработав стратегию обороны Хаджи-Тархана, он все же надеялся на то, что не допустит неприятеля до стен города. Не одну ночь пришлось Харун ад-Дину ломать голову над нелегкой задачей. Не одну ночь перебирал он в голове всевозможные решения. Словно на шахматной доске рисовал он самые непредсказуемые ситуации его встречи с вражьей ратью. Харун ад-Дин понимал – Урус-хана проще взять хитростью. В жажде обладания новыми землями хорезмийский хан уже прошел полуостров Мангышлак, захватил Заяицкий Юрт и сейчас держал путь на стоящий без правителя Хаджи-Тархан.
С каждым днем напряжение в городе нарастало. Харун ад-Дин разделил войско на три части. Самая меньшая часть должна была оставаться в Хаджи-Тархане и держать оборону, в случае если Урус-хан вплотную подойдет к воротам города. Другую часть Харун ад-Дин отдал под предводительство Марфаты. На эту часть войска эмир возлагал самую большую ответственность. Под свое командование Харун ад-Дин взял львиную долю хаджи-тарханской рати, с которой отправился в степь. В чем состоял его план, было ведомо лишь ему и Марфате…
Ночи напролет проводили дозорные на сторожевых башнях. Ночи напролет не смыкали глаз, вглядываясь вдаль, туда, откуда двигалось войско хорезмийцев. От того, как быстро караульные заметят неприятельское войско, как быстро Марфата двинется навстречу вражьему полчищу, зависело будущее Хаджи-Тархана.
Находясь в томительном ожидании предстоящего боя, Марфата не раз прокручивал вспять события своей жизни, и всякий раз приходил к одному и тому же мнению: всё в его жизни было предопределено заранее. Словно он играл уготованную ему кем-то роль. И от того, как справится он с возложенной на него ответственностью, зависит будущее целого города. Каким-то иным, не человеческим зрением он видел исход этого сражения, будто когда-то уже проживал все это в какой-то другой жизни. Марфата был уверен, и эта уверенность придавала ему силы, что впереди у него более серьезные испытания, в сравнении с которыми предстоящая оборона города покажется лишь детской игрой.
На рассвете Марфату известили, что на город движется незнакомое войско. Тотчас был объявлен сбор, и дружина Марфаты вышла навстречу неприятелю. Под тяжелым шагом конников, облаченных в увесистые доспехи, вооруженных копьями и луками, содрогалась земля. Двигались молча, но быстро, настолько, насколько позволяла тяжеловесная военная амуниция. Сейчас главной задачей Марфаты было во всеоружии встретить врага как можно дальше от города. Только тогда разработанный Харун ад-Дином план мог принести успех.
С каждым шагом расстояние между войсками Черкес-бека и Урус-хана сокращалось. Уже различимы ряды ратников в массивных кольчугах. Начищенные до блеска шлемы, отливая на солнце, слепят глаза. Частокол копий, устремленных к небу, не дает разглядеть конечные шеренги. Но и без этого Марфата понимает – силы не на его стороне.
Еще миг, и оба войска сошлись в неравной схватке. Первые меткие попадания стрел, удары топоров развеяли над полем битвы запах теплой человеческой крови.
Едва богатырская сила развернулась в полную мощь, едва ратники ощутили вкус сражения, Марфата скомандовал своему войску отступать в степь. Видя, что неприятель спасается бегством, предводитель хорезмийской рати облегченно вздохнул: битву он выиграл легко. Оставался последний решающий удар терпящему поражение противнику. И хорезмийский эмир готов был к этому удару, тем более, что его дружина во многом превосходила дружину Хаджи-Черкеса.
Увлеченные предвкушением легкой победы, хорезмийцы не заметили, как Марфата со своей малой частью войска исподволь увлек их в степь. Там вдали от Хаджи-Тархана хорезмийцев ждал Харун ад-Дин. Напористый удар его полной сил многочисленной рати заставил войско Урус-хана спасаться бегством…
Харун ад-Дин ликовал. Он спас город от набега хорезмийцев и сохранил престол Черкес-беку. Его хитрость удалась. И теперь было уже не важно, что его действия не совпадали с тем планом, который предложил ему его господин.
7
Объединенное войско Харун ад-Дина и Марфаты возвращалось домой. Вот уже показались вдали крепостные стены. Вот стали различимы сторожевые башни. На душе у Марфаты было радостно. Он думал о том, что это была его первая, по-настоящему серьезная победа. Несмотря на близость и единство взглядов с Харун ад-Дином, ему еще не приходилось совершать столь масштабные операции по защите города, хотя Хаджи-Тархан всегда был лакомым куском для многочисленных ханов и эмиров.
Сам Черкес-бек тоже не сидел в городе. Его влекли оба Сарая, в которых он время от времени завоевывал ханский престол. Сейчас его жизнь проходила в бесконечном соперничестве с беклярибеком Мамаем за право обладания этими столичными городами Улуг-Улуса.
Хаджи-Тархан ничуть не уступал по красоте и значимости ни Сараю ал-Махруса, ни Сараю ал-Джедид, которые являлись образцом роскоши и развитой цивилизации. Марфата гордился тем, что судьба накрепко связала его с Хаджи-Тарханом. Нигде Марфата не видел такого количества и многообразия народа, съезжавшегося сюда со всех концов света. Караваны верблюдов и галер сухопутными и водными путями шли через этот город из Азии в Европу и обратно. Отсюда увозили множество товаров, производимых местными ремесленниками. Здесь чеканили серебряные дирхемы и медные пулы.
Впервые окунувшись в жизнь Хаджи-Тархана в совсем юном возрасте, Марфата был удивлен роскошному убранству городских строений. С годами его взор привык созерцать великолепие дворцовых стен, отделанных изящным восточным орнаментом под прозрачной чистотой глазури, мозаичные купола сводов, переливающиеся на солнце искрящимися бликами. Нигде больше не видел Марфата такого многообразия культур и религий. В самом центре города в добрососедстве существовали ислам и христианство, иудейство и католицизм. Здесь высились мечетные минареты, на звонницах церквей звонили колокола, шли службы в костелах и синагогах.
Но Марфата знал и другую жизнь города. За центральной его частью начинались кварталы ремесленников. Здесь не было такого великолепия красок и роскоши городского быта. Весь быт ремесленных кварталов был подчинен промыслу его обитателей, которые селились рядом друг с другом, согласно роду и племени. Квартал занимали евреи. У них всегда можно было приобрести ювелирные украшения. Те, кто желали купить ковры, шли в персидские кварталы. Лошадей разводили ногаи. Асы ловили рыбу. Татары выращивали овощи. В гончарных кварталах, где проживало много русских, стояли печи для обжига. Здесь можно было приобрести посуду на все случаи жизни, на любой вкус и достаток.
Марфата помнил, что особенно разрослись эти кварталы, когда Черкес-бек решил обнести город крепостной стеной и построить сторожевые башни. Тогда в Хаджи-Тархан хлынул поток ремесленников, желавших подзаработать на жизнь, а в квартале гончаров появилось много глиняных строений. Рядом с новым жильем ремесленников выросли обжиговые печи и мастерские для производства кирпича.
За ремесленными кварталами начинались районы городской бедноты. Именно здесь, среди плотно прижавшихся друг другу землянок и всевозможных отхожих ям, провел Марфата свои первые дни жизни в этом большом столичном городе. Именно здесь, на отшибе Хаджи-Тархана, нашел он в землянке Коддуса свое первое на чужой земле пристанище.
Марфата не знал, почему он сейчас думал об этом, но чувствовал, что любил этот город всей душой. Он пустил здесь корни, стал частью этой земли, и был теперь за нее в ответе.
8
Айгуль встретила Марфату на пороге, с маленьким Менгу на руках. Она прижалась к широкой груди мужа крепко-крепко, словно боялась вновь отпустить его от себя. Марфата взял на руки сына, обнял жену и посмотрел ей в глаза. Взор Айгуль был полон радости и гордости за суженого. От волнения на щеках светился молодой цветущий румянец. Но было в этом взоре что-то еще, какая-то еле уловимая грустинка.
-Что-то случилось? – Марфата ласково погладил Айгуль по волосам.
-Дядюшка Коддус совсем плох. С постели не встает уже который день. Не ест, от воды отказывается. Все ему что-то мерещится.
Усталость валила Марфату с ног. Напряжение последних дней давало о себе знать, но Марфата, не заходя на свою половину, отправился к старику.
Бренное тело Коддуса беспомощно утопало в мягком, заботливо устроенном руками Айгуль ложе. За тот короткий срок, что Марфаты не было дома, старик заметно похудел, высох. Его кожа истончилась, обнажив ввалившиеся русла вен.
Марфата присел рядом со стариком и взял его руку в свои ладони:
-Как дела, дядюшка Коддус? – полушепотом спросил старика Марфата. Коддус не отреагировал. Его ввалившиеся покрасневшие глаза были устремлены куда-то вверх. Он бормотал себе под нос что-то невнятное, совершенно не замечая Марфату. Марфата вздохнул. Старик метался по постели. Он то что-то смахивал с себя, то вдруг что-то сдувал, будто невесомые перья невидимых птиц падали ему на лицо. Его взгляд то рассеивался, и он, на несколько мгновений теряя сознания, закатывал глаза, то вдруг устремлял на Марфату совершенно осознанный взор.
-Ты узнаешь меня? – спросил Коддуса Марфата в одно из таких прояснений сознания.
-Да, Марфата, хорошо, что ты здесь, - от этих слов старика у Марфаты навернулись слезы, - я тебя огорчил? Не плачь, - чуть слышно прохрипел Коддус и снова сдул незримое перо. Его взгляд опять блуждал в пространстве, - смотри, Марфата, льется вода… - показывал Коддус на потолок, - убирай… огонь… сгорим… А ты зачем пришел сюда? – глядя перед собой, спрашивал кого-то Коддус, - уходи… я тебя не звал…, - и тут же протягивал кому-то руку.
-Ему осталось совсем немного, Айгуль, - тихо сказал жене Марфата, - может, даже несколько часов… , - Марфата вздохнул, - дядюшка Коддус уже не с нами. Он узнал меня лишь на мгновение, и опять впал в забытье.
Айгуль смахнула с глаз слезу. За то время, что вместе провели они под одной крышей, молодая женщина привязалась к добродушному старику всем сердцем. С ним они коротали долгие дни отсутствия Марфаты дома. Было время, когда Коддус рассказывал Айгуль о своей нелегкой жизни, о том, как в одночасье от страшной болезни потерял он своих близких, о том, как наговоры злых людей лишили его кисти руки. Айгуль дивилась, сколько испытаний выпало на долю этого человека. Сейчас, когда все земные тяготы были уже позади, он стоял на пороге иного мира, вернее, на грани двух миров, балансируя то в одну, то в другую сторону. Для Коддуса сейчас одинаково реальны были и Марфата, и Айгуль, и те, кого он так не хотел принимать, но кто пришел помочь ему в предстоящем нелегком пути из одной действительности в другую.
Коддус дышал часто-часто. Его губы запеклись и потрескались. Глаза сделались мутными и, не в силах удерживать взгляд, закатывались, обнажая остекленевшие белки. Силы оставляли старика. Он с хрипом вдохнул, хватая ртом воздух. Потом еще, и еще… На миг Коддус замер, словно приготовился к чему-то важному и решающему. Его тело слегка дернулось, и воздух вышел из груди старика. Это был последний выдох в его жизни. Коддус испустил дух. Марфата приложил ухо к груди Коддуса. Его сердце еще билось, но с каждым ударом все слабее и слабее, пока, наконец, не остановилось навсегда.
Марфата закрыл старику глаза. Это была его первая серьезная потеря на кипчакской земле. Он ничего не знал о своих родителях, которые остались на далеком от этих мест Тибете. Здесь, в Улуг-Улусе дядюшка Коддус заменил ему отца. Их многое связывало, и тем горестнее была потеря. Но, в отличие от тех дней, когда он только пришел в Хаджи-Тархан, он не был сейчас одинок. У него была семья – Айгуль и маленький Менгу. Ради них, ради земли, которая стала его второй родиной, ему предстояло еще много сделать.
9
Похоронили Коддуса на городском кладбище рядом с его близкими. Мулла вознес молитву Аллаху, отпуская душу старика за пределы земной реальности. Марфата стоял над могилой и думал о бренности и быстротечности жизни. Как и всякий смертный, он не сомневался, что Коддус достойно окончил свой земной путь и теперь находился на пороге иного бытия. Сколько лет они шли по жизни рука об руку. Теперь им предстояло самое страшное и трудное – переступить грань разлуки, постичь незримое и неведомое состояние неизбежности, ощутить безысходность и шок, чтобы потом идти уже разными путями, в разных мирах, с разными предназначениями. Коддус навсегда оставлял земной мир и уходил в вечность. Для Марфаты этот мир был неведом, как неведомы и предстоящие его старому приятелю пути, и то, существовали ли эти пути вообще. Сердце Марфаты разрывалось между тленным, отошедшим в землю прахом Коддуса, и подспудным чувством уверенности в нетленности его души.
Теперь время вело для Марфаты новый отсчет, быстротечный и неподвластный человеческой воле. Дни сменяли друг друга неуловимой чередой. В их суетности боль Марфаты притуплялась, но, несмотря на это, чувство потери не ослабевало, лишь волна каждодневных забот и служебных дел, кружа его в круговороте жизни, помогала переживать смерть старика.
Харун ад-Дин беспрестанно требовал присутствия Марфаты подле себя. Его поминутные размышления о том, что ждет их в ближайшем будущем, сейчас утомляли Марфату. Волнения эмира понять было нетрудно. Отсутствие Черкес-бека в Хаджи-Тархане делало город уязвимым, и давало повод другим, желавшим власти, испытать судьбу и не упустить шанс обладать этим заветным городом. Харун ад-Дин понимал, что находясь вдали от Хаджи-Тархана, Черкес-бек надеялся на то, что его верный эмир не допустит сюда неприятеля. Как и другие ханы, правитель Хаджи-Тархана желал видеть под своим правлением оба Сарая. Сейчас Черкес-бек сидел в Сарае ал-Джедиде, но на место сарайского правителя метил и хан Алибек. В отличие от Черкес-бека он очень пострадал от руки Урус-хана, который в своем походе через Заяицкий Юрт оставил Алибека без ханского престола. Находясь в незавидном положении, хан Алибек рано или поздно должен был предпринять какие-то ходы.
Харун ад-Дин держал с Черкес-беком хорошо налаженную связь. Ежедневно он отправлял хану гонцов с подробнейшими сообщениями о положении дел в Хаджи-Тархане. Из Сарая ал-Джедида шли от хана Черкеса наставления и указания. Хаджи-Черкес очень беспокоился о безопасности юго-восточных рубежей города. Ждать нового нападения со стороны Хорезма можно было в любой момент. Черкес-бек понимал, недавнее поражение Урус-хана ничуть не остудило пыл хорезмийского хана, напротив, это еще больше подстегнуло в нем желание обладать землями нижнего Итилья. В каждом своем послании Харун ад-Дину Черкес-бек настоятельно требовал усилить охрану города, установить дальние и ближние посты наблюдения, быть в курсе событий, происходящих в Хорезме. Черкес-бек приказывал эмиру сообщать ему о каждом шаге хорезмийского правителя. Он предполагал, и предположения его не были безосновательными, что Урус-хан недооценил его силу, а в осаде Хаджи-Тархана задействовал лишь малую часть войска. Черкес-бек предвидел, - если хан Урус предпримет новый поход на Хаджи-Тархан, то он подготовится основательно и не допустит прежних ошибок.
Опасения Черкес-бека оказались ненапрасными. Как он и предполагал, совсем скоро ему стало известно, что Урус-хан решил возобновить поход на Хаджи-Тархан. В срочном послании своему господину Харун ад-Дин сообщал хану Черкесу, что Урус-бек собрал основное войско, и под своим личным командованием ведет его в низовья Итиля.
Положение Черкес-бека было незавидным. Его непрочная власть в Сарай ал-Джедиде могла рухнуть в одночасье, как только он выйдет из этого города, поскольку хан Алибек, лишенный Урусом Заяицкого улуса, только и ждал подходящего момента, чтобы овладеть Сараем. Но и оставаться здесь Черкес тоже не мог - Хаджи-Тархан находился под угрозой завоевания. Положив на чаши весов две власти, Черкес-бек решил вернуться в свое улусное владение.
10
В честь возвращения хана Черкеса в Хаджи-Тархан, Харун ад-Дин приказал чеканить монету с именем своего правителя. Чтобы обеспечить серебряными дирхемами, медными пулами местное население и многочисленные караваны иноземных торговцев, работу вели и днем и ночью. Харун ад-Дин старался новой звонкой монетой лишний раз показать миру законное право своего господина не только на хаджи-тарханский престол, но и на все левобережье Нижнего Итиля.
Несмотря на то, что Хаджи-Черкес обладал обширными территориями, Великий булгак серьезно ослабил его могущество. Ему все труднее было удерживать власть верховного хана.
Сейчас вместе с Харун ад-Дином Черкес-бек просчитывал возможные шаги Урус-хана на пути к Хаджи-Тархану. Прежде в каждое возвращение в свое улусное владение Черкес-бек устраивал в ханских апартаментах пышные приемы для вельмож и городской знати. Утопающее в роскоши действо всегда пестрило разнообразием богатых нарядов придворных дам, изобилием яств и вин, подносимых на золотых подносах рабами, яркостью зрелищ. На подобных празднествах эмиры и султаны обсуждали дела государственной важности. Те, для кого военное дело не составляло особого интереса, узнавали здесь последние новости хаджи-тарханского двора. Домысливая, перефразируя увиденное и услышанное, хаджи-тарханская знать в недомолвках и намеках праздных разговоров порождала новые слухи, сплетая из них интриги, которые обсуждались в свете до нового ханского приема.
Свое нынешнее возвращение из Сарая ал-Джедида Черкес-бек решил не предавать широкой огласке. Повода для праздника не было. Сейчас он не выходил из своих ханских покоев. В собеседники к себе хан пригласил лишь Харун ад-Дина.
Чтобы снять накопившееся за последнее время напряжение от бессонных ночей и постоянное переживание за прочность своего положения, Черкес-бек закурил кальян. Ароматный дурман вдыхаемого курева расслаблял уставший от размышлений ум верховного правителя, погружая его в состояние легкой истомы.
-Урус-хан на полпути к городу, - втягивая через мундштук дым дорогого табака, чуть слышно произнес Черкес-бек.
-У нас еще есть время проработать план обороны, - видя подавленное состояние своего господина, ободрил его Харун ад-Дин.
-Да, но теперь шансов на успех у нас гораздо меньше, - пессимистично вздохнул Черкес-бек, - Урус-хан – сильный полководец. Если он решил сам предводительствовать своим войскам, то, уж поверь, он не отступится от своих намерений, - Черкес-бек затянулся снова, - прикажи отвести часть войск из обоих Сараев сюда. Одной хаджи-тарханской ратью нам не одолеть хорезмийцев, - обратился хан Черкес к Харун ад-Дину.
Их беседу прервал настойчивый стук в дверь. Покой своего господина осмелился нарушить дворецкий.
-Из Сарая ал-Джедида прибыл гонец.
-Проси, - нервно бросил Черкес. Судя по тому, что нарочник прибыл буквально вслед за ним, ждать хороших вестей хану не приходилось.
Предчувствие его не обмануло. В срочном донесении оставленный Черкесом в Сарае ал-Джедиде эмир сообщал правителю, что хан Алибек ночью захватил город и занял ханский престол. Эмир также сообщал, что изгнать Алибека из города нет никакой возможности, поскольку в неравном бою пало много сарайских ратников, а те, кто уцелел – спасались бегством.
Всердцах Черкес-бек швырнул прочитанный свиток на пол. Его положение усугублялось. Сейчас он не мог покинуть Хаджи-Тархан, ради того, чтобы выдворить из Сарая Алибека. Но пенять ему было не на кого. Хаджи-Черкес сам сделал такой выбор, наперед зная об исходе своего поступка. Хан Алибек долго стоял около города, ожидая лишь удачной минуты, чтобы войти в Сарай. И вот час пробил. Алибек все хорошо рассчитал и был уверен в прочности добытого им престола. Положение Черкес-бека, напротив, было незавидным.
Глава XXI
1
Утренний туман застилал густой молочной непроглядью крутые, щедро поросшие ивняком речные берега. Держать кормило в столь ранний час по уставному распорядку выпало Михею. Зябко ежась, он кутался в долгополый ергак , добытый им во время привала в одном из татарских селений. С тех пор, как они с Петрухой пришли в новгородскую вольницу, миновал не один год, но до сих пор Михей помнил тот самый первый день, когда привели их, совсем еще недорослей, к батьке Прокопу – главному над всеми вольничьими людьми. Принял тогда Прокоп их в свою дружину, хоть с недоверием, а принял. Помнит Михей, как долго расспрашивал его Прокоп про полон басурманский, про то, как в колодках сидел, как терпел унижения да лихо. А потом все приглядывался. Много дней прошло, прежде чем признали их дружинники за своих, а в походах за равных. Помнит Михей те первые свои походы на новгородчину, на Торжок по нешироким, немноговодным рекам верховьев Волги. Славно тогда разгулялась вольница. Много товаров пограбили вольничьи люди у тверских и торжковских купцов. Но только грабили. Помнил Михей наказ Прокопа: русичей только грабить, а у басурман ни голов не жалеть, ни городов. Помнит Михей, как ходили они на ушкуях Камою, как дважды спускались вниз по Волге – грабили Ярославль. Потом разор пустили на Вятку. Помнит, как взяли и хотели сжечь Булгар, да басурмане откупились, заплатив новгородцам триста рублей.
С тех пор много чего было, всего не упомнить. Сколько городов разграбил Михей вместе с новгородцами, сколько голов басурманских положил. На награбленное смотрел, как на законную добычу, пролитую татарскую кровь почитал за справедливую месть. Заматерел Михей. Его скулы и подбородок покрыла густая борода. Непослушные прежде русоволосые вихры спутанными прядями падали на лоб, чуть прикрывая тяжелый проницательный взгляд серых глаз.
Всматриваясь в редеющее молоко утреннего тумана, умело управляя потесью, Михей вел насад вниз по Волге. В этих местах волжские воды куда серьезнее, а берега шире, нежели у селигерских озер. Здесь фарватер нужно знать, как свои пять пальцев. Но Михей и в этом деле сноровку возымел. Где мель, где глубина, чувствовал по воде. Коли гладь серебрится мелкой рябью, течение спокойно – не след соваться – мелководье, а коли суводит, кипит река темными водами, знать, ямина там, и действовать надобно с умом. У Волги норов суровый, как и у вольницы новгородской.
Полуторатысячным войском, на семидесяти насадах во главе с Прокопием шли ушкуйники вниз по Волге к Костроме. Сколько береговых верст отмерили они в своих походах от города к городу. Поразгульничав в одном месте, грузили на ушкуи награбленное, делили, прятали по карманам, да рундукам , а потом, поддаваясь монотонному речному течению, предавались унынию и скуке. Однако не все помыслы новгородской вольницы были устремлены к насилию и грабежам. Во многих городах вели они торг, а покоренные земли присоединяли к своим – исконным.
Туман рассеивался. Теперь Михей мог обозреть весь волжский простор вплоть до самого окоема. Михей знал, там, за окоемом, Волга делала поворот, а оттуда до Костромы не более десяти верст.
Чья-то увесистая рука с бесцеремонной силой опустилась Михею на плечо. Кормщик обернулся. Сзади него потягивался заспанный Петруха. С тех пор, как покинули они с Михеем Загородье и подались в новгородскую вольницу, Петруха тоже сильно изменился: загрубел, раздался – косая сажень в плечах. Среди сотоварищей славился силой немереной.
-Где идем? – зевая, выдавил из себя Петруха.
-К костромскому повороту подходим, - коротко бросил Михей.
-Ого, - оживился Петруха, - Прокоп обещал устроить здесь знатную тешбу.
Там, где река делала поворот, русло ее расширялось, и взору путников открывался живописный вид на речную равнину. Отлогие берега, густо поросшие осокой, утопали в зелени прибрежных ракит. Их чащобные заросли готовы были принять всякого, кто желал укрыться от нежелательных посторонних взоров. Прокопий давно заприметил это место, и при необходимости всякий раз делал здесь привал. Поэтому, как только эскадра завернула за поворот, ушкуйники заметно оживились. Действительно, через некоторое время до каждого из семидесяти насадов с быстротой летящей птицы донесся приказ – чалиться в прибрежной роще.
2
Разбили лагерь. Вскоре воздух наполнился запахом кострищ и походной похлебки. В ожидании сытного обеда ушкуйники сидели небольшими группами на зеленой, еще влажной от росы траве. Все были в предвкушении скорой осады. Не впервой озоровали новгородцы на костромских землях. Знали здесь каждый куст и каждый закут. Совались сюда, как к свояку за пазуху: поозорничать, кулачищи почесать, товар кое-какой раздобыть-сбыть.
Михей с Петрухой отделились от сотоварищей и сели на небольшом береговом уступе около самой воды. Отлогое прибрежье реки песчаной гладью убегало под воду, которая, волнуясь на мелководье, ребрила его поверхность, прибивая к берегу стайки мальков-сеголеток. Петруха любил наблюдать за незатейливой игрой мелких рыбешек. Сейчас он отщипывал от ломтя хлеба крохи и бросал в воду, наблюдая за тем, как проворно рыбехи отвоевывали друг у друга добычу.
-Божьи твари… Совсем, как люди, - задумчиво протянул Петруха, - кто проворнее, тот кус поболее и хватает. Мы вот тоже по городам да весям блуждаем, да чужим промышляем. Берем, что плохо лежит. Силой не брезгуем, коли противится кто по добру отдать кровное…
-Ты чего это?! – опешил Михей, - какая муха тебя ужалила?! Засовестился, что ли?! – от изумления вытаращил он глаза на Петруху, - сколько лет уж, в вольнице-то?!
-Так-то оно так, а вот как подумаю иной раз, сколько безвинных душ от нашего разору пострадало, скольких мы в полон продали, страшно становится.
-Чего страшно? – не понял Михей.
-Ни «чего», а «кого», - пояснил Петруха, - перед Господом на том свете ответ держать придется. Как подумаю, сколькими грехами душу осквернил… А ну как их больше, грехов-то, чем добрых дел. Вот и матушку с отцом в неведении держу. Опять, поди, думают, что запропал где?..
-О-о-о…, - протянул Михей, - совсем ты, брат, расквасился. Что это на тебя нашло?
-Я ведь от родительской воли женить меня в вольницу подался, - не обращал внимания на друга Петруха, - не хотел обременять себя бабьим подолом, вольным воздухом дышать хотел. А на деле получилось, что своим русичам еще и зла принес… А душа-то разрывается, понимает грех содеянный…
-А ты смирись, - вполголоса посоветовал товарищу Михей, - да скажи себе: «Хотя я и песчинка земная, но и обо мне печется Господь, и да совершается надо мной воля Божия…».
Теперь пришла пора дивиться Петрухе. Сроду он не слыхивал от своего загородского земляка подобных речей, а тут голос Михея вдруг сделался совсем другим, незнакомым, мягче, что ли, словно у пастыря, напутствующего свою неразумную паству:
- Вот если ты скажешь это не умом, а сердцем, и действительно смело, как подобает истинному христианину, положишься на Господа, с твердым намерением безропотно подчиниться воле его, тогда рассеются перед тобой тучи и выглянет солнышко, и познаешь ты истинную радость от Господа. Тогда все покажется тебе ясным и прозрачным, и перестанешь ты мучиться, и легко станет на душе…
От таких слов земляка Петруху взяла оторопь. Он тут же забыл о своих душевных терзаниях и уставился на Михея – слишком уж не вязались тонкие задушевные речи с угловатым обликом силача-верзилы.
-Словам моим дивишься, - заметил смущение приятеля Михей, - а я ведь тоже, с тех пор как в вольницу подался и пожил этой жизнью, много дум передумал: и о походах наших, и о набегах, и бесчинствах. Ведь и мне не всё по нраву. Но раз уж мы тут, видно, Господу так угодно. Нам, ищущим спасения, при исполнении заповедей Божиих, которое привлекает к нам Божию благодать и освещает все наши деяния…
-Уж слишком мудрено ты говоришь, -отмахнулся Петруха, - оторопь берет.
Михей вздохнул. Задумчиво глядя на речное течение, он помолчал и добавил:
-Душу спасти – не лапоть сплести.
До Михея с Петрухой донесся монотонный звук рога, извещающий дружинников об общем сборе.
Ушкуйники собрались на большой поляне. Михей с Петрухой подошли в тот самый момент, когда Прокоп, взгромоздившись на старую поваленную березу, напутствовал бранников. В разбойных осадах Прокоп знал толк, вернее, нутром чувствовал, куда нужно повернуть, где выждать, чтобы в таком предприятии иметь успех. И сейчас он направлял помыслы своих людей в нужное русло: чьего плеча держаться, куда двигаться, какие ворота да стены наперед брать, чтобы одержать верх над костромичами, да взывал к сознательности:
-Коли возьмем город, грабить не грех, бесчинства чинить - тоже не бранно, в полон можно, а вот безвинно головы русичей класть не дозволяю – не басурмане, чай.
Заслышав, что вольничий Голова дозволяет всем всласть потешиться, ушкуйники оживились. Поляна наполнилась гулом одобрения. Михей с Петрухой тоже не остались в стороне от общего ликования. С удовольствием предвкушая знатную тешбу, они потирали руки. Их глаза светились хищной радостью, довольные улыбки напоминали звериный оскал. Они жаждали насилия, легкой наживы. И трудно было поверить, что всего полчаса назад эти люди, уповая на Бога, разглагольствовали о спасении души.
3
Не ожидал Прокоп, что его незваный визит к костромичам и намерение внезапно напасть на город обнаружатся так скоро. Видно, сильны были охранные рубежи – вовремя донесли надежные люди костромскому воеводе Плещееву, что движется на него новгородская вольница. Пока Прокоп готовился к осаде, Плещеев тоже не спал – собирал со всех городских окрестностей силу, дабы совладать с необузданными ушкуйниками. На всякий край держал в уме Прокоп, что Плещеев может выйти ему навстречь, но не думал, что рать его будет так велика. Огромным скопищем двигались костромичи на непрошеных гостей.
-Эх, ма!.. - воскликнул кто-то из новгородских, - сколь же их тут будет?!
И впрямь, было чему дивиться ушкуйникам. В то время, пока шли они вниз по Волге до Костромы, весть о том впереди них быстрокрылой птицей летела над лесами и полями, оврагами да буераками. И пока прокоповские ушкуи петляли волжскими поворотами, костромской воевода Плещеев прямиком пустился на сборы многочисленной рати. Немало сил положил он, не зря потрудился – пять тысяч душ собрал под свое начало. Едва стало известно, что новгородские ушкуйники прошли костромской поворот, Плещеев распорядился выступить навстречу бесчинщикам. Умом раскидывал так: чем дальше от города встретит он неприятеля, тем безопаснее будет для костромичей его встреча с новгородцами.
Завидев движущееся навстречу сонмище костромичей, Прокоп остановил ряды. Хоть и сладок был предводителю новгородской вольницы вкус пролитой противником кровушки, все же своей головой и головой своих бранников Прокоп рисковать не желал.
Думал Прокоп недолго. Не в его привычках было разглагольствовать, да и не до того было сейчас. Решил Прокоп разделить своих людей на два лагеря. Вперед пустил ертаул , в котором и народу поменьше, и сила послабее. Главную надежду вольничий Голова возлагал на ту часть его рати, которая до поры должна была находиться в засаде в костромских лесах.
-Только так мы сможем одержать верх над костромичами, - втолковывал дружинникам Прокоп.
В этом предприятии загородские друзья оказались в разных отрядах. Петрухе выпала доля быть в первых рядах ертаула и лицом к лицу встретиться с костромской ратью. Михей же вместе с другими ушкуйниками отправился в лес.
Умел Прокоп выбирать места для засады. Глаз на то у Головы новгородцев был остер. Только глянет на представший взору чащобник – сразу говорит, удачная или нет засада выйдет. Вот и сейчас для своих бранников присмотрел он осинник. На первый погляд – прозрачный, и солнце его до самой мелкой былинки обнажает лучами, и ветер гуляет меж деревьев – травы колышет, а Прокоп именно туда велел направляться своим людям. Велел и не ошибся. Среди трищетника, росянки и прочего многотравья ни одно зоркое око не узрит укрывшуюся в этом зеленом шатре новгородскую вольницу. Зато отсюда все окрестности костромских земель лежали у ушкуйников как на ладони. Сквозь осиновый чащобник наблюдали они за тем, как бьются с костромичами их сотоварищи.
Прокоп внимательно вглядывался вдаль., старался уловить каждое движение своих людей. Он должен был выйти из засады в самый необходимый момент.
Плещеевская рать и впрямь была сильна. Прокоп видел, как тяжко доводилось на поле брани его людям, как всеми силами старались они держать костромичей подальше от их города, поближе к засевшим в осиннике новгородцам.
Михей стоял неподалеку от Прокопа и не менее своего военачальника переживал за дружинников. Кроме того, в огромном копошащемся скопище людей, облаченных в тяжелые ратные доспехи, он пытался глазами отыскать Петруху. Что и говорить, сейчас его загородскому земляку было нелегко. Костромичи наступали, но, сами не подозревая об опасности, теснили непрошеных гостей к осиннику.
Прокоп потирал руки. Его люди, введя в заблуждение костромичей, вели их прямо в свое логово. Прокоп выжидал. Расстояние сокращалось медленно. Бранники бились не на живот, а на смерть. Костромичи отстаивали городские стены, ушкуйники, засидевшиеся на своих насадах, тешились молодецкой силой.
Михей, стоявший чуть поодаль Прокопа, представлял, как жарко было сейчас на ратном поле, как оседали ратники под увесистыми ударами палиц. Он и сам не прочь был померяться на кулачьях удалью с костромичами, но, как и все засевшие в осиннике, ждал распоряжений, то и дело, косясь на Прокопа. Вольничий Голова молчал, тем самым создавая напряжение среди ушкуйников. За сражением, которое шло совсем рядом оставшиеся дружинники наблюдали затаив дыхание. Сейчас ни единый человеческий голос не волновал воздух чащобника. Лишь птицы переговаривались меж собой неугомонным щебетом, да ветер колыхал кроны деревьев и высокорослые травы. Люди же вслушивались в звуки идущего совсем рядом сражения.
-Вперед, - неожиданно скомандовал Прокоп, нарушая тишину осинника, и тут же, сотни ног, топча траву, под хруст валежника, начали пробираться к границе чащобника, превращая в хаос первозданную гармонию леса.
Жаркое, очень жаркое выдалось сражение. Сначала пустили в ход стрелы. Подошли новгородцы поближе – и кулаки, и палицы, и мечи пошли в ход. Михей до забвения души бьется с костромичами. Налево и направо удары раздает. Жарко…
Совсем не ожидали костромичи такого поворота битвы. Хоть и много их в сражении с новгородцами, а видать, не так сильны ряды оказались: то ли недооценил Плещеев ушкуйников, то ли и впрямь вольничья засада застала костромичей врасплох. Наголову разбили новгородцы плещеевскую рать. Хоть и потеряли они несколько десятков живых душ, но значительно больше оставили на поле брани костромичей. Дорога в город была свободна.
4
Кострома встретила непрошеных гостей настороженно. Пустынная тишина, опустившаяся на город, отяжеляла слух. Ни единой живой души, лишь ветер гуляет по обезлюдившим улицам, царапаясь в наглухо затворенные ставни домов. Но не замечает Прокоп подспудного страха костромичей перед его устрашающим шагом, с вероломством завоевателя идет со своими людьми вперед. Смотрят на предводителя ушкуйники, ждут дозволения в полную меру насладиться правом победителей.
Остановился Прокоп, осмотрелся хищным взором по сторонам. В тишине каждый звук, каждый шорох отчетливее во стократ. Показалось Прокопу, будто щеколда звякнула, словно дверь скрипнула. Устремил проницательный взор в ту сторону. Небрежно кивнул головой в сторону чьего-то жилища. Ушкуйники только и ждали этого немого. Словно с цепи сорвались, с гомоном и тяжелым шумом рассыпались по закоулкам костромских улиц.
Михей с Петрухой держались друг друга. Вместе облюбовали добротный сруб и тяжелую тесовую дверь. Оба они испытывали сейчас то сладостное чувство непередаваемого восторга, которое, в предвкушении ожидаемой поживы, будоражит жилы каждого грабельщика .
И раз…, и два… Удар…,еще. Тяжелая дверь не поддается натужному напору Михея и Петрухи. И раз…, и два… Крепко противостоит изнутри прочный железный засов богатырским плечам ушкуйников. А за дверью тишина, словно и нет никого. И раз…, и два…, и еще… Дверь хрустнула и едва поддалась натиску, придавая грабельщикам сил и азарта. И еще…, и еще… Два молодецких плеча с налета высадили дверь. Изнутри послышался звон падающего засова. Дверь с грохотом упала на пол, а Михей с Петрухой ввалились внутрь сруба.
Внутри горницы под образами Спасителя и Богородицы на грубо сколоченной лавке сидели, тесно прижавшись друг к другу, щуплая старуха и молодая девица. Их полные ужаса глаза беспомощно смотрели на ворвавшихся. Ушкуйники встали, как вкопанные. Жажда потешиться на костромской земле бурлила в них через край, но, видя перед собой лишь старческую немощь и девичью беспомощность, оба остановились в нерешительности.
-Возьмите все, - проскрипела старуха, - только девку не трогайте.
При этих ее словах девица молча, не отрывая взгляда от непрошеных гостей, еще теснее прижалась к старухе. Ее испуганный взор, полный ненависти и укора, молил ушкуйников не приближаться. От этого взора у Петрухи что-то дрогнуло в груди. Он смотрел на женщин и понимал, что ничего не сможет им сделать, слишком уж укоризненны и притягательны были для него глаза незнакомой девицы. Нет, его влекло к ней не то неотвратимое животное чувство, в порыве всепобеждающего инстинкта желание обладать лишь ее невинной девичьей плотью. Петруха вдруг ощутил что-то другое, чего никогда до сего мгновения не ощущал. Его жертва манила его как-то по-иному, и он не мог понять как.
Михей рванулся было к сидящим под образами, но Петруха отстранил его рукой.
-Ты чего это? – не понял сотоварищ.
-Ничего, идем отсюда, - скомандовал Петруха, и, не отводя взгляда от глаз девицы, буквально выволок ничего не понимающего Михея из горницы.
На улице было шумно. Молодецкая удаль новгородской вольницы разгулялась по Костроме. Хлопали двери теремов и срубов, визжали бабы, брехали собаки. Разбойный азарт подзадоривал ушкуйников. Они тащили из жилищ костромичей все, что могли унести: кто ворохом кем-то нажитое добро, кто приглядел девку. Тащили, но помнили слова Прокопа: «Грабить, насильничать и полонить дозволено, но кровь не лить – не басурмане». Ушкуйникам с лихвой и того.
Разбойный дух сразу охватил вывалившихся на улицу Михея и Петруху, которые через мгновение тоже присоединились к общему разгулу. Туразили всех и вся: от визгливых девах до брехливых собак. К вечеру усталость дала о себе знать. Пресыщенные вседозволенностью, ушкуйники стекались к своему временному пристанищу. В стороне, в общей куче валялось награбленное: домашняя утварь, меха – все, что попалось под руку грабельщикам. Жемчуга, яхонты и прочие каменья да драгоценности были надежно спрятаны в долгополых карманах новгородцев. У вечерних костров довольные разгулом ушкуйники делились впечатлениями. До глубокой ночи всюду слышались их хмельные разговоры да резкий мужицкий смех.
На следующий день, когда тяжелое похмелье с трудом покинуло буйные головы, ушкуйники вновь вышли на промысел. Михей с Петрухой тоже не отставали от сотоварищей, помышляли, где бы поживиться. Опять прошли мимо того самого сруба, где девичий взгляд так зацепил Петруху. Не глядел он в ту сторону, однако боковым оком увидел, как какой-то верзила, из их же вольничьих, выволок ту самую девку на улицу. У Петрухи кровь подступила к лицу. Сам того не ожидая, он ринулся на верзилу.
-Ты че, - опешил тот,- не запретно же!
-Других не запретно, - схватил верзилу за грудки Петруха, - а эту – не тронь.
Ничего не понимая, верзила смотрел на Петруху оторопевшими глазами.
-Говорю тебе – не тронь, - полез на рожон Петруха, - и другим скажи тоже самое. Сродственница она мне, - соврал Петруха, - а старуха где?!
-Старуху в ледник спустил, - протянул верзила.
-Почто! – вошел в раж Петруха, - иди, вызволи сейчас же, да запомни: тронешь – шкуру спущу, и другим передай то же. Мои они, кровные!
Михей стоял рядом и непонимающе глазел на друга.
-Чего пялишься?! – Петруха окинул его гневным взглядом, - идем, дверь, что вышибли, на место приладим, - скомандовал он, схватив за руку девицу, Петруха поволок ее за собой в дом.
Михей пожал плечами, но поплелся за приятелем. Пока ставили дверь, да вызволяли из ледника старуху, девка жалась в углу и, со страхом глядя на непрошеных гостей, тихо плакала под образами.
-Как звать-то тебя? - словно невзначай спросил Петруха, забивая гвоздь в дверную петлю.
-Матрена, - еле слышно отозвалась девица.
…Кострома пришлась вольничьим по нраву. Беспомощная, оставшаяся без мужского плеча, она предстала перед ушкуйниками беззащитной слабостью жен, детей и стариков. Легкая пожива, ночные гульбища да утренние похмелья туманили грабельщикам разум. Ни один терем, ни одна изба не остались без внимания новгородской вольницы. С каждым разграбленным домом, с каждой поруганной девкой аппетиты вольницы росли. Ворохами тащили ушкуйники на насады добычу.
Прокопий на грабительский разгул своих людей смотрел, как на безвинные забавы. Пусть потешатся дружиннички, поразгонят застоявшуюся в жилах молодецкую кровь, а то засиделись на насадах. А как собьют оскомину, так и дальше можно путь держать.
Постепенно разбойничий азарт новгородцев стал утихать. Пресыщенные грабежами да гульбищами, ушкуйники лениво взирали на все то, что еще вчера казалось им лакомой добычей.
-Будя, - скомандовал новгородцам Прокоп, - побаловали и хватит. Почитай, целую седмицу озоруете. Вона сколько добра нахапали, - Прокоп указал на огромные кучи, - куда это все девать тепереча? Вот вам мой сказ: завтра к полудню уходим. С собой из награбленного берем лишь самое ценное. Остальное: что в Волгу, а что и пожечь. Полонянников разместить на насадах.
У Петрухи сердце оторвалось. Хоть и знал он, что долго не задержится вольница в Костроме, а все же не ожидал столь скорого ухода. Каждый день, под каким-либо мало-мальским предлогом, бывал он у Матрены, а главных слов ей так и не сказал. Не ее – сам себя боялся. Не понимал, как такое могло случиться, что ради тех укоризненных, полных страха и мольбы глаз, что увидел тогда под образами, вышибая дверь сруба, он готов был теперь пожертвовать всем, и главное, такой драгоценной для него свободой.
Пока ушкуйники предавались вечернему гульбищу, Петруха, дабы никто не заметил его отлучки, скрываясь от лишних глаз, направился к дому Матрены. Ноги сами несли его туда, но в тоже время каждый шаг давался ему с трудом, как в детстве, словно шел он не к бабе, а строгому отцу – держать ответ за проказы.
Матрена не удивилась гостю – примелькался за седмицу. Только передник сняла и волосы, вплетенные в тугую русую косу, пригладила. Старуха тоже больше не опасалась Петруху, сидела за столом, шамкала беззубым ртом хлебный мякиш: по первой не тронул, другим не позволил, дверь починил. Не пропащая душа – заблудшая. А у Петрухи сердце не на месте. Не знает, с чего начать.
-Матрена, - робко мялся он у дверей, словно не его тяжелый удар плеча снес с петель тесовую дверь, - я проститься. Завтра в полдень уходим мы. Вы простите меня за все… обе…
Девица стояла, потупив взор. Старуха перестала жевать мякиш и с укоризной посмотрела на Петруху:
-Эх, милок, Бог тебя простит, - проскрипела она, - главное – душу свою спаси. Что такое человек? Ничто, прах, тень. Вот отживешь свой век, и не станет тебя – скончаешься. Будешь лежать неподвижный, бездыханный, безмолвный. А Душа-то перед Богом ответ держать будет. Пока не поздно, Господа нужно в душе иметь, а значит, и поступки иметь благие. Ратуй о душе, пока светит для тебя солнце. За нерадение и жестокость сердца твоего там, - старуха многозначительно подняла костлявый указательный палец к небу, - уже не будет тебе ни надежды, ни утешения.
Петруха слушал заслуженную укоризну старухи и теребил в руках шапку.
-Как звать-то тебя, - устыжено глядя на старуху, спросил ее Петруха.
-Аграфена я, - отозвалась та.
-Тетка Аграфена, - Петруха поклонился старухе в пояс, - прости меня за все. Да только дай потолковать с Матреной.
Старуха удивленно взглянула на Матрену, затем на Петруху и, громко шаркая, удалилась в горницу.
-Матрена, - обратился к девице Петруха, - уходим мы завтра. Неужто ни слова мне не скажешь?
Девица подняла на Петруху недоуменный взор.
-По сердцу ты мне пришлась, ой, как по сердцу. За седмицу присушила так, что мочи нет, - выворачивал наизнанку душу Петруха, - собирайся, поехали со мной.
Матрена покачала головой:
-Много зла ты сделал. Ты и твои люди, - угрюмо ответила она, - нет тебе прощения, да и мне не будет, коли с тобой поеду.
-А коли вернусь, примешь? – не унимался Петруха.
Матрена молчала. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, сквозь Петруху, сквозь тяжелую тесовую дверь к разоренной и поруганной Костроме, находящейся сейчас в великой скорби.
Сильное волжское течение несло ушкуи вниз по реке, нисколько не заботясь о душевных страданиях Петрухи, который с трудом отрывал свое сердце от костромской земли. Он стоял на палубе насада и провожал взглядом медленно скрывающуюся за линией окоема, разрушенную Кострому. Оставленная разбойниками в разоре и унижении, она все еще стенала бесчестием жен и унижением стариков. Чем дальше отплывали ушкуи от Костромы, тем менее были различимы поднимающиеся вверх плотные дымовые столбы пожарищ и пепелищ. И хотя ушкуи были уже на большом расстоянии от пораженного города, Петрухе казалось, что он чувствует запах этой едкой гари, слышит причитания баб и проклятия стариков. Что-то мучительно ныло в груди, не давая покоя, терзало, наваливалось на сердце угрызением совести.
Чем дальше отплывали ушкуйники от Костромы, тем тягостнее становилось Петрухе. Что-то повернулось в его сознании. Пелена медленно, словно рассеивающийся туман, сползала с глаз. С болью всматривался он в береговую даль, за поглотивший город окоем. Перед глазами непрестанно всплывал сруб и девица Матрена. И почему Господь сподобил их с Михеем избрать именно ее избу? Для чего дал ей глаза, способные в одночасье испепелить в Петрухе все разбойные помыслы? Зачем вложил в уста тетки Аграфены такие речи?
Вскоре Кострома совсем скрылась из вида, превратив береговую даль в сплошную однообразную линию. «С глаз долой – из сердца вон». Петруха помнил эту народную поговорку, надеясь в душе, что она не обойдет и его. Но чем дальше уходил насад вниз по Волге, тем тягостнее становилось Петрухе.
На полном ходу насад резал носом речную гладь. Вода билась о борт, разлетаясь в стороны мириадами мелких брызг. Подобно ей металась в беспокойстве и душа Петрухи, билась о стенки плоти, желая выпорхнуть наружу и унестись на униженную им землю, но сильное течение, паветер и помыслы новгородской вольницы стремительно уносили ушкуи прочь от Костромы.
Отяжеленные награбленным добром и полоняниками, ушкуи шли к нижегородским землям. Пресыщенные недавним разгулом, ушкуйники лениво взирали на мир. Неслышно было ни ядреных острот, ни громкого гогота, ни брани.
Михей нашел на палубе укромный угол и рассматривал мелкую добычу, которую он предусмотрительно рассовал по карманам. Но самые драгоценные находки Михей хранил в старой кожаной мошне, которую всегда носил на шее. Сейчас он рассматривал большой синий яхонт , добытый им в каком-то богатом костромском тереме, и думал, как бы сподручней и выгодней его продать. Впереди был Нижний…
Глава XXII
1
Курултай в Балхе утвердил Тимура полноправным владетелем Мавераннахра. Впервые голос разума отдал верховную власть в руки нечингизида. Тимур – барлас, а барлас – воин, а потому, дальновидный ум подсказывал ему, что особое признание заслуг требовало и особого поведения его, как единовластного правителя.
Тимуру досталось слабое, раздробленное государство, состоящее из отдельных владений местных эмиров и султанов. Ему необходимо было восстановить былую мощь этой, некогда сильной державы, интересы которой уже диктовали свои условия.
Как правитель Мавераннахра, Тимур не мог больше оставаться в родном Кеше, где каждая улица, каждый дом, каждая виноградная лоза были дороги ему с детства. Здесь Тимур впервые сел на коня и ощутил себя воином. Здесь жили его друзья, которые первыми поверили в него и принесли присягу верности. Отсюда, из Кеша началось восхождение Тимура на Олимп власти.
Одинокий черный орел набирал высоту. Сейчас, подчиняясь интересам единодержавия, Тимур вынужден был перебраться в Самарканд. В Кеше он оставлял могилу своего отца и память о любимой Алджай. Покидая Кеш, Тимур хотел отдать колыбели своего детства дань должного уважения и оставить после себя цветущий оазис. Он приказал разбить в городе новые скверы с фонтанами и беседками, утопающие в зелени молодых деревьев террасы. Барлас по крови, Тимур построил на могиле отца новую усыпальницу. Ее золоченый купол был виден издалека. Тимур стер с лица земли глиняный дворец Алджай и решил возвести на его месте строение из белого кирпича, которое поражало бы любого величием форм и утонченностью линий. Здесь, в Кеше, Тимур оставлял свое сердце и душу. В Самарканд должен был ступить правитель твердой воли и непререкаемого авторитета.
Столица Мавераннахра встречала нового повелителя. Вход Тимура в Самарканд сопровождался восторженными возгласами толпы, наводнившей улицы города. Триумфальное шествие услаждало взор горожан пышностью и помпезностью действа. Тимур – центральная фигура этого шествия, восседал на гнедом жеребце с длинной, струящейся до земли гривой. Золотая упряжь, усеянная яхонтами и сапфирами, блестела на солнце, возбуждая воображение зевак. Сам наездник держался в седле с богоподобным достоинством. Его царственная осанка скрывала от посторонних взглядов изъяны изувеченного под Сеистаном тела. Закованную в железо ногу скрывали складки широкого шелкового халата. На голове Тимура высилась длинная конусная шляпа из кипенно-белого войлока, усыпанная жемчугом и драгоценными каменьями. На верхушке шляпы блистал крупный продолговатый рубин. Пальцы Тимура были украшены массивными золотыми перстнями, а в ушах, по монгольскому обычаю, красовались большие драгоценные серьги.
Толпа гудела. Простолюдины и народ побогаче, знатные вельможи и духовные отцы – все с одинаковым восторгом взирали на триумфальное шествие нового властелина Мавераннахра.
-Да здравствует победоносный завоеватель! - ликовала толпа.
-Властелин Счастья!
-Лев!
-Повелитель Вселенной!
Ни один мускул не дрогнул на лице Тимура, лишь едва заметная улыбка придавала его лицу человечность. Взор Правителя был устремлен в будущее.
2
Празднество по поводу вступления Тимура на мавераннахрский престол решили устроить посреди огромного луга. На берегу большой реки поставили множество шатров из красного шелка и длинные высокие навесы, построенные специально для того, чтобы заслонять солнце и пропускать воздух. В центре всех этих церемониальных сооружений возвышался огромный четырехугольный павильон с крупным сводчатым потолком, покоящимся на двенадцати расписанных лазурью и золотом столбах. С потолка вниз по столбам струились полотнища шелковой ткани, привязанные таким образом, что образовывали арки. Посреди павильона был расстелен огромный пурпурный ковер, отделанный вшитыми в него золотой нитью вставками из многоцветных тканей. Под сводом потолка красовалось самое богатое и помпезное изображение четырех орлов со сложенными крыльями. Снаружи павильона было устроено некое подобие крыльца, которое держали двенадцать столбов, а свод павильона был покрыт шелковой тканью в белую, черную и желтую полоску.
Приглашенные на пир гости собрались в павильоне задолго до появления Тимура. Каждый, от младших чинов и рангов до старших, соблюдал иерархию и знал свое место.
В павильоне было тихо, лишь изредка раздавались приглушенные голоса расположившихся вдоль войлочных стен многочисленных шейхов, эмиров и султанов, удостоенных чести разделить вместе с Тимуром торжество его вступления на престол.
Триумфатор предстал взору собравшихся в полдень. Блистая роскошью одежд, Тимур проследовал в глубину павильонного зала. Во время его торжественного дефиле на него лился дождь золотых и серебряных монет.
Как только правитель Мавераннахра поднялся на пьедестал и устроился на шелковом, расшитом золотом покрывале, началось еще одно шествие – в павильон стали вносить блюда с яствами. В первую очередь гостям подали много вареной, соленой, жареной баранины и конины. Мяса было так много, что его клали на очень большие, выделанные кожи с ручками и подтаскивали гостям. Лошадиным и овечьим окорокам, конским почкам и целым бараньим головам не было счета.
Кравчие в кожаных передниках и нарукавниках, стоя на коленях перед подстилками с кушаньями, разрезали мясо на куски и раскладывали в объемистые золотые, серебряные и фарфоровые миски. Весь этот церемониал проходил с помпезным достоинством. Когда все было готово, и яства поставили одно перед другим, пришли слуги с мисками бульона, бросили в них соль и разлили по блюдам как подливу. Потом они взяли тонкие хлебные лепешки, свернули вчетверо и положили поверх мяса. Теперь, когда все угощения были разложены, мирассы – приближенные Тимура, поставили перед ним угощение. Блюд было так много, а посуда в которых они лежали, была столь тяжела, что мирассы подносили гостям еду вдвоем или даже втроем.
Тимур окинул взором пространство павильона. Сотни глаз смотрели на него в ожидании, когда их новый повелитель начнет вкушать поставленное перед ним угощение. Но Тимур не спешил. Он приказал мирассам в знак уважения разнести гостям несколько блюд из тех, что стояли перед ним.
Церемониал вступления Тимура на престол не предполагал шумного веселья, а потому ели много, но тихо, несмотря на то, что вино лилось рекой, и никто из присутствующих не смел отказаться от его употребления или пить в малых количествах. На смену жареному мясу принесли мясо тушеное и клецки. Затем перед гостями поставили дыни, виноград, персики и гранаты с неочищенными зернами. В золотых и серебряных кувшинах подали кобылье молоко с сахаром.
Когда трапеза была закончена, началась церемония подношения. Перед постаментом, на котором восседал Тимур, пошли люди с подарками. Это были дары от приглашенных на пир. Несли кольчуги, булатные мечи и шлемы, несли соколов для охоты, седла, золотые уздечки, украшенные драгоценными камнями, вели коней, невольников и невольниц.
Пиршество продолжалось несколько дней. Самарканд увидел не только роскошь, которой окружил себя Тимур, но и невиданную щедрость нового повелителя Мавераннахра.
3
Тимур поселился во дворце с роскошным садом. Его строительство еще не было завершено, но для жилья уже была отделана добрая часть строения. Отшумевший пир с его изобилием и помпезностью нисколько не увлекал Тимура. Почести и роскошь, которыми он окружил себя с первых дней правления, являлись лишь необходимым атрибутом власти. Тимур – барлас, а барлас – воин, значит, он мог спать в седле и обходиться малым. Сейчас главной его целью было могущество Мавераннахра и благополучие Самарканда, который пока еще прибывал в руинах.
Середина шаабана – середина лета. Хорошо ранним утром сидеть у пруда под сенью молодой чинары и вдыхать чистый бодрящий воздух. Сыграть партию в шахматы Тимур пригласил Джехангира. Он испытывал к своему старшему сыну особые чувства. Джехангир напоминал ему Алджай. Тимур смотрел в глаза сыну и видел в них свою, безвременно ушедшую к праотцам жену.
Джехангир играл белыми. Тимур всегда уступал сыну право первого хода, но в разыгрываемых партиях учил его просчитывать ситуации реальных сражений. Осмысливая положение войск на клетчатой доске, отец и сын обсуждали и события реальной жизни.
-Самарканд красив, - делая ход конем, вздыхал Тимур, - но его дворцы разрушены и разорены, высокие налоги не позволяют развиваться ремеслам и торговле.
-Ты как всегда прав, отец, - поддержал Тимура Джехангир, - если ты хочешь видеть благоденствие этого города, необходимо приложить к этому усилия.
Сетуя на упадок Самарканда, Тимур уже наметил пути его восстановления. Он решил обнести город стеной, а на въезде в него поставить надежные ворота. Воображение Тимура рисовало ему широкие, мощеные булыжником улицы и дороги, фонтаны на площадях, сады и виноградники в предместьях города. Он мечтал возродить на этой земле производство шелка и фарфора, торговлю лошадьми и рабами. Тимур хотел сделать этот город привлекательным для иноземцев, которые, влекомые выгодной торговлей, останавливались бы на постой в его роскошных дворцах.
Предвкушая, как унылый декор полуразрушенных зданий сменит небесно-голубая лазурь гератской плитки, Тимур желал придать Самарканду цвет Вечного Синего Неба – цвет Тенгри – древнего божества тюрков. Поклонение Тенгри было для Тимура выше всех канонов, и, хотя он посещал мечеть, беседовал с мусульманскими духовниками и шейхами, считаясь ревнителем ислама, душа Тимура, или как называли ее тюрки – кут, втайне от всех оставалась верна Тенгри. Но чтобы достичь желаемого, сделать Мавераннахр мощной державой и двигаться дальше, в глазах подчиненных ему людей Тимур не смел отойти от чуждой ему религии. Он должен был внушить всем, что единственная его цель – распространение закона ислама и борьба с его противниками.
-Мат! – хладнокровно объявил Джехангир отцу, - Тимур поднял на сына глаза. Увлеченный раздумьями о благополучии Самарканда, он не заметил угрозы своему шахматному войску. Поражений он не терпел даже на клетчатом поле доски, даже от руки любимого сына. Из своего проигрыша он сделал вывод: любая игра требует полной отдачи. Он проиграл на клетчатой доске. В жизни может случиться также, если сейчас он не отнесется к ситуации с должным вниманием и в самом начале своей игры не продумает все возможные ходы.
-Ты славно играешь, Джехангир, - Тимур поблагодарил сына за интересную партию, - но я должен идти. Мне необходимо побыть одному.
Тимур уединился в небольшой комнате своих внушительных апартаментов. Здесь не было ничего лишнего, что могло бы отвлекать Тимура от раздумий. Стены украшал декор из тонкой бирюзы китайского шелка, в тон ему было задрапировано и ложе, на котором, утопая во множестве подушек и подушечек, любил возлежать Тимур, а в углу стоял золотой кальян, инкрустированный россыпью драгоценных камней.
Проигранная Джехангиру партия заставила Тимура собраться с мыслями. В его руках находилось большое государство, и он должен был уметь им управлять.
В дверь постучали. Тимур позволил войти. Подданный, приветствуя своего господина, подал ему свиток. Это было послание от его давнего друга и духовника – шейха Заинуддина из Кеша. Почтенный старец, пренебрегая здоровьем ради благополучия духовного сына, был с ним рядом на курултае в Балхе, но из-за недомогания не смог разделить с ним волнительные минуты торжественного восхождения на престол Мавераннахра.
Тимур сорвал печать и стал читать. Впервые его учитель и старший наставник обращался к нему, как к государственному мужу, со всеми подобающими почестями: «Хвала Аллаху, - писал Заинуддин, - подкрепляющему наше победоносное правление мощною своею силою, подъемлющему силу нашего достославного сана возвышением светильника его и возвеличением славы его, возвышающему столбы нашего великого царствования содействием высокому счастию его. Аллах славен над делом своим. Мы прославляем его за то, что он устранил поводы треволнения и привел дела наших подданных посредством нашего высочайшего правосудия из стесненного положения в отрадное. Мы свидетельствуем, что нет божества, кроме Аллаха единого, у которого нет товарища. Это свидетельство великие цари наследуют предок от предка, его передают у них предшественники потомкам. Мы свидетельствуем, что владыка наш Мухаммед, раб и посол его (Аллаха), наилучший из пророков, что он всеобъемлемностью своего призыва собрал различные народы и чистотою своей религии примирил царей арабских с богатырями Аджемскими – да будет благословен Аллах над ними и над его родичами и сподвижниками, которых он подружил между собою, установив взаимное братство и очистив груди их от скверны недоброжелательств, вследствие чего они осчастливлены были совершеннейшей дружбой и полнейшей верностью. Благодать этой славицы пусть развозят караваны, слова ее пусть напевают себе погонщики верблюдов, и благоухания ее пусть охватывают восточные и западные страны. Привет обильный!»…
Соблюдя необходимый этикет письма, далее Заинуддин поздравлял Тимура с законным вступлением на престол, желал благоденствия ему и процветания его стране. Тимур пробежал глазами славицу и поздравление, и перешел к главной части письма.
На правах духовного отца Заинуддин наставлял своего воспитанника в умении вести государственные дела. Он писал: «Тимур, - да храни его Бог, - должен помнить, что управление государством есть не что иное, как подобие управление Всевышнего. В этом управлении есть агенты, сотрудники, депутаты и стражи; каждый из них имеет свое ведомство и границы, которых никогда не преступает, и он соблюдает божественные законы. Следи беспрестанно за своими эмирами, агентами, слугами и начальниками, подчиненными тебе, чтобы каждый, не выходя из границ своей власти, был всегда готов к повиновению. Назначай для каждого класса народа справедливые границы, чтобы правота и разум господствовали в твоем государстве. Если ты пренебрежешь порядком в твоих делах и между твоими подданными, то возмущение и крамола не замедлят появиться. Ты должен каждому лицу и каждой вещи указать границы и место, какие они должны занять. Возвеличивай потомков нашего поклонения над всеми прочими подданными. Воздай им величайшее почтение, не считай расточительностью щедроты, которые ты им окажешь; тот не расточителен, кто дает во имя Бога. Твои подданные, разделенные на двенадцать классов, будут украшением и поддержкой твоего государства. Прощай…»
Тимур отложил послание. Он был благодарен Заинуддину за наставления и всегда прислушивался к словам своего учителя, но теперь он был правителем государства и, как учил его духовник, всему должен был определить свое место, а значит, свое место должен был знать и Заинуддин. Принимая советы старшего наставника, Тимур не был заинтересован в том, чтобы тот чувствовал свое влияние на него. С первых минут своего правления Тимур решил, что не допустит того, чтобы кто бы то ни было брал над ним верх. Его прежняя беспечность в делах отошла в небытие так же, как и его былая жизнь. Теперь он четко знал, что делать, и как поступать. Еще в Балхе Тимур избрал себе новых советников и наместников. Желал он того или нет, но сейчас к советам Заинуддина нельзя было не прислушаться. Навести порядок в государственных делах можно было, лишь держа все под личным контролем. Чтобы защитить Самарканд от нападений, Тимур решил построить цитадель и возвести городские стены. Прежде он осуждал своих предшественников за подобные действия, теперь сам вынужден был поступать так же.
Глава XXIII
1
Марфата почти не бывал дома. Бесконечные указания Харун ад-Дина отнимали у него все свободное время. Марфата понимал своего господина. Эмир Харун, как и он, являлся заложником великого булгака, все сильнее разгоравшегося на землях Улуг Улуса. Побежденный Черкес-беком Урус-хан не оставил попыток завоевать Хаджи-Тархан и в скором времени, собрав огромную рать, вновь пришел в низовья Итили.
Марфата помнил тот день, когда около года назад на горизонте показалось черное полчище хорезмийцев. Его устрашающий вид заставил содрогнуться всех, кто наблюдал это шествие. И хотя Черкес-бек ожидал повторного визита Урус-хана, хотя и встретил неприятеля во всеоружии, очень скоро ему стало ясно – быстро противника не одолеть. С тех пор вот уже несколько месяцев стоял Урус-хан у стен Хаджи-Тархана. Ежедневные осады отнимали у горожан все силы. Жены боялись за мужей, матери за детей, Черкес-бек за положение города. Его низкие стены с трудом удерживали натиск противника. Настойчивость Урус-хана подкреплялась его решимостью объединить под своей рукой разрозненное и слабеющее государство джучидов.
…Уже несколько дней Урус-хан не проявлял интереса к стенам Хаджи-Тархана. Разбитый неподалеку лагерь хорезмийцев, казалось, жил обычной походной жизнью. Ратники Урус-хана отдыхали. И хотя уже несколько ночей жители города спали спокойно, Черкес-бек понимал – это спокойствие обманчиво. Урус-хан не раздумывал, оставаться ему у стен сопротивляющегося города или уйти, он выжидал: выжидал, когда уставший от томительной неизвестности город сдаст позиции.
Гром грянул в полночь. В эту ночь Марфата остался на сторожевой башне. Он старался не спать, но томительное молчание Урус-хана притупляло бдительность. И все же дрема сразила Марфату, но уже через мгновение он очнулся от непонятного шума. Выглянув в бойницу, Марфата увидел, как по стенам карабкались люди. Марфата понял - войско Урус-хана начало штурм города.
-К обороне! - что есть мочи крикнул Марфата.
-К обороне! – почти одновременно донеслось с ближайшей сторожевой вышки.
В одночасье город пришел в движение. Люди суетились, словно оживший муравейник. Свистели стрелы, со стен на противника сыпались камни, лился вар, но Урус-хан просчитал все. Те минуты, которые он выиграл у спящего города, стали роковыми. Городские ворота поддались натиску вражьей силы, и вскоре хорезмийцы уже орудовали на улицах Хаджи-Тархана.
Едва солнце поднялось над горизонтом, Параскева отправилась к Айгуль. Здесь на кипчакской земле у нее не было никого, кто мог бы успокоить ее материнское сердце и рассказать о том, что произошло ночью. В эти рассветные часы в городе хозяйничали хорезмийцы, и ходить по улицам было небезопасно, но опасения за сына не позволяли пожилой женщине сидеть дома.
Как и Параскева, Айгуль тоже не спала всю ночь. Шум и суета, наводнившие город, ясно говорили о том, что произошло самое страшное, чего можно было ожидать от долгого томительного противостояния Урус-хана и Черкес-бека. Уже несколько ночей Марфата не ночевал дома, заставляя Айгуль волноваться. Теперь ее беспокойство усилилось еще больше.
Айгуль обрадовалась Параскеве, в надежде, что та принесла ей хоть какие-то известия от ее мужа. Женщина предложила матери эмира разделить с ней завтрак. По мусульманскому обычаю, как полагалось во всех зажиточных домах Хаджи-Тархана, Айгуль поднесла женщине гюль-обдан . Она подвела гостью к массивному мраморному умывальнику и предложила омыть руки розовой водой. Смешанная с дорогим розовым маслом, вода источала тонкий аромат цветов. Параскева все еще не переставала удивляться чудесам бытовых удобств в домах хаджитарханцев, и с интересом смотрела, как убегала из умывальника в канализационную трубу воду.
-Утекает куда-то в неизвестность, - улыбнулась она.
-К ангелам, - в тон ей вторила Айгуль, - и они помогут нам, ведь в каждой капле розового масла находятся по тысяче ангелов…
Айгуль приказала принести угощение. Скоро перед Параскевой уже стояли жареные куры, молодые голуби, куличи , халва, виноград и дыни. Прежде, когда она жила в нужде, о таком изобилии ей не приходилось даже мечтать. Сейчас она лишь ради приличия притронулась к еде. Параскеву волновало одно: что с ее сыном? Каждый шум, каждый крик, то и дело доносившийся с улицы, отзывался в сердцах женщин тревогой. Неизвестность пугала.
Марфата пришел домой лишь к полудню. От усталости он едва держался на ногах. Айгуль облегченно вздохнула и засуетилась. Отдав приказания прислуге, она принялась расспрашивать мужа о событиях минувшей ночи.
-Урус-хан в полночь начал штурм городских стен, - еле ворочая от усталости языком, рассказывал Марфата, - мы и глазом не успели моргнуть, как городские ворота были открыты.
-Что с Харитоном? – не выдержала Параскева.
-Харун ад-Дин сейчас у себя во дворце, - успокоил ее Марфата, - с ним все в порядке, а вот Черкес-бек убит.
Айгуль ахнула. Параскева вдруг засобиралась домой.
-Ходить по улицам сейчас небезопасно, - остановил ее Марфата.
-Ничего, я как-нибудь, - стала сопротивляться Параскева, - кому я нужна?
Пререкания Марфаты с матерью его господина прервал привратник. Он сообщил, что за Параскевой пришел человек от Харун ад-Дина. Эмир требовал, чтобы к нему немедленно явился и Марфата.
2
Едва Параскева с Марфатой появились на пороге, Харун ад-Дин обрушился на них лавиной нескончаемых упреков. Марфате досталось за то, что слишком долго заставил себя ждать. Он пенял на мать, что она в такое опасное утро отлучилась из дома, что беспокоилась о нем и искала поддержки в семье его подданного. Эмир рвал и метал. События минувшей ночи предрекали ему незавидное будущее, к которому он еще не был готов. Город был в руках Урус-хана. От его меча погиб и Хаджи-Черкес.
Харун ад-Дин все еще не мог поверить в эту смерть. Он переживал смерть бывшего походного эмира хана Бердибека как личное горе. С этим человеком его связывали давние и прочные отношения. Харун ад-Дин считал Черкес-бека своим старшим другом и наставником, который когда-то помог ему прочно встать на ноги. Он восхищался человеком, сумевшим за относительно короткий срок пройти путь от наместника окрестностей Хаджи-Тархана до верховного правителя Великого Улуса. Черкес-бек знал и взлеты, и глубокие провалы. Он сделал Хаджи-Тархан столицей этого некогда могучего государства джучидов.
Иногда Харун ад-Дин сетовал на своего старшего наставника за то, что его поручения отнимали у молодого эмира слишком много времени. Но теперь он понимал, что только так можно было достичь поставленных целей. Бесконечные распри и междоусобицы заставляли Хаджи-Черкеса искать защиты от непрошеных гостей. Его решимость обнести город крепостной стеной сказалась тогда на многом. В Хаджи-Тархане стали появляться мастерские по производству и обжигу кирпича. В городе выросли целые кварталы ремесленников. Его улицы, площади и базары стали многолюднее. В Хаджи-Тархане Черкес-бек принимал русских князей. Здесь он выдавал им ярлыки на великое княжение и решал споры. Но все это было уже в прошлом.
Что ожидало теперь этот большой, раскинувшийся по обоим берегам Итили торговый город, чьи монеты ходили в обращении не только в обоих Сараях, но и в Кираме , и в далеком Булгаре? Что ожидало Харун ад-Дина и его близких? Теперь, когда его мать была с ним рядом, он волновался и за нее. Минутой раньше он обрушился на Параскеву с упреками, теперь, глядя на эту тихую пожилую женщину, он мучился угрызениями совести.
Отдав Марфате указания, Харун ад-Дин предложил матери погулять с ним в зимнем саду. Параскева сопереживала сыну и беспокоилась за его будущее, но дороже всего для нее было то, что он сейчас находился рядом с ней.
Мысли Харун ад-Дина, напротив, были далеки от матери.
-Он был очень близок с отцом, - задумчиво произнес Харун ад-Дин, когда они с Параскевой уединились около бассейна с золотыми рыбками. Рыбки были в плену замкнутого водоема и так же, как сейчас эмир, были заложницами ситуации, - я многим обязан Черкес-беку. Теперь я словно потерял опору.
-Что ты думаешь делать? – участливо глядя на сына, спросила его Параскева.
-Пока не знаю…
-Может, поедем в Москву?
-О чем ты говоришь, матушка?! – воскликнул Харун, - здесь я дома! А там, кем я буду там?! Да и Русь уже не та, что была прежде. Хоть русские князья и ездят сюда за ярлыками, но былого подчинения ханам уже нет. А здесь?! Здесь я ко всему приложил руки и сердце.
Потеря старшего друга и господина заставляла Харун ад-Дина искать новые пути в жизни. Пока Хаджи-Тархан находился во власти Урус-хана. Но эмир понимал, - вряд ли Урус-хан останется здесь надолго. Ему нужна верховная власть, а значит, скоро он двинется на Сарай. Харун ад-Дин чувствовал, он был почти уверен, что со смертью Черкес-бека для Хаджи-Тархана наступали новые времена.
3
Постепенно волнения в осадном Хаджи-Тархане стали затихать. Ратники Урус-хана, вдоволь насладившись правами и вседозволенностью победителей, как и жители города, отдыхали от изнуряющей борьбы своих правителей. Жизнь горожан постепенно входила в привычную колею. На узких улочках судачили обыватели. Ремесленники вновь взялись за промыслы: горшечники крутили на гончарном круге податливую глину, курились обжиговые печи кирпичных мастерских, ювелиры гранили драгоценные камни, на многолюдных рынках торговцы наперебой расхваливали свой товар. Неспешно люди возвращались к привычному укладу, но вместе с тем в их жизни свежей струей ворвался ветер перемен.
С приходом в Хаджи-Тархан Урус-хана город стал многолюднее. Базары наводнили хорезмийские купцы, которые везли сюда иноземные товары и за сыгнакскую монету покупали приглянувшиеся изделия местных мастеров.
Харун ад-Дин, столько времени верой и правдой служивший Хаджи-Черкесу, глубоко переживал перемены. Монеты Урус-хана обжигали ему руки и сердце. Он помнил, как Хаджи-Черкес строил монетный двор, как в большом количестве чеканил монету. В те далекие времена он в очередной раз потерял право на престол Улуг Улуса, и чтобы не ослабить торговое благополучие города, должен был сохранить на монетах свое имя. Тогда Черкес-бек очень удивил всех невиданной смелостью. Вместо привычных глазу титулов «хан» или «султан», он напечатал на медных пулах: «эмир справедливый Черкес-бек». Теперь Харун ад-Дин стоял в стороне от всех дел.
Оставшись без покровителя, глубоко переживая смерть Черкес-бека, Харун ад-Дин решил на время уйти в тень и со стороны наблюдать за быстротечностью происходящих событий.
Спустя несколько месяцев Урус-хан, овладев верховной властью Улуг Улуса, ушел в Сарай. Здесь, в Хаджи-Тархане, он оставил лишь наместника, который в его отсутствие заправлял всеми делами.
Весна стояла в самом разгаре. Харун ад-Дин гулял по саду и наслаждался тонким ароматом распустившихся роз. Его идиллию нарушил привратник, известив своего господина о визите некоего богатого вельможи.
-Расспроси его, кто он, и по какому поводу пожаловал, - не торопился с гостеприимством эмир.
-Человек говорит, что его послал знатный вельможа, имя которого он сможет открыть только эмиру Харун ад-Дину.
Немного колеблясь, Харун ад-Дин все же согласился на аудиенцию. Как объяснил вошедший, его послал к эмиру султан Салчен. Это был почтенный вельможа из знатного рода Киятов, внук Исатая Кията и хана Джанибека. Султан Салчен доводился зятем хану Узбеку. Выслушав в свой адрес хвалебные славицы, Харун ад-Дин спросил посла о цели его визита.
-Султан Салчен не уполномочил меня озвучивать его намерения, он послал меня передать эмиру Харун ад-Дину, что просит аудиенции с ним.
-Я готов встретиться с султаном Салченом прямо сейчас, - улыбнулся эмир.
-Он ждет у входа, - оживился посол.
В воздухе витал дурман курительного зелья. Султан Салчен был откровенен с Харун ад-Дином. Он нуждался в его помощи. Салчену очень импонировали личные качества эмира. Он давно наблюдал за их с Черкес-беком взаимоотношениями, и теперь, когда верховную власть Хаджи-Тархана прибрал к рукам Урус-хан, он, Салчен, предлагал Харун ад-Дину союз.
-Вместе мы одолеем хорезмийца, - затянулся курительной смесью Салчен.
Харун ад-Дин не ожидал подобного предложения, но его помыслы полностью соответствовали устремлениям Салчена.
Как и предполагали союзники, в начале лета Урус-хан направился с войском в сторону столицы Великого Улуса с целью захватить верховную власть. В Хаджи-Тархане он оставил лишь незначительную часть рати и надежного, как он предполагал, ставленника.
Их план действий был хорошо продуман, поэтому, как только сложились благоприятные условия, Салчен захватил престол Хаджи-Тархана. В этой борьбе «титанов» Марфата был всего лишь пешкой. Он только выполнял поручения своего господина, которые вновь сыпались на него, как из рога изобилия.
Отношения Харун ад-Дина с Салченом только зарождались. Им много предстояло познать друг в друге, а от Марфаты требовалось всего лишь четкое и своевременное исполнение данных ему поручений. Впрочем, круг его обязанностей при новом правителе Хаджи-Тархана мало чем отличался от прежнего, да и жизнь горожан, за такой короткий срок переживших смену еще одного правителя, постепенно входила в привычное русло.
Глава XXIV
1
Сильное речное течение несло новгородские ушкуи вниз по Волге, так что гребцы, налегая на весла, не прилагали никаких усилий. Знатно побесчинствовали новгородцы в Костроме. От Нижнего Новгорода, куда сейчас держали они путь, их отделяли всего несколько десятков верст. Прокоп расположился на носу ушкуя и о чем-то размышлял. Смолянин подсел рядом. Много лет верховодили они ушкуйниками и понимали друг друга с полуслова.
-Долго ли задержимся в Нижнем? – спросил Прокопа Смолянин.
-Как Бог даст, - отозвался тот.
Смолянин и Прокоп были друзьями. Вместе собирали под свою руку вольничьих, вместе готовились к походам, вместе пользовались уважением среди ушкуйников. По указанию новгородских бояр не один год ходили они по Волге и ее притокам, знали эти места, как свои пять пальцев, в страхе держали стоящие по берегам города: русичей грабили, татар и басурман со свету сживали, коли не откупались те щедрым подношением, «зуб» имели на князей русских, да и татарских ханов не баловали, во всем свою выгоду имели, будь то товар или полон с рук сбыть, а потом «пуститься во все тяжкие» и оставить после себя разор, слезы да пепелища. В походы шли – заведомо готовились.
Что держали в головах новгородцы, действуя наперекор русским князьям, как раз в то самое время, когда Русь готова была скинуть с себя татарское бремя? О чем помышляли заправлявшие ушкуйниками новгородские бояре, когда вольничьими руками восстанавливали татарских ханов против русских князей? Прокоп и Смолянин о том вряд ли разумели? Исполняли прихоти новгородских бояр, да с каждого похода везли им добрую часть награбленной добычи.
Перед осадой Нижнего решили хорошо отдохнуть и набраться сил. Остановились на нагорном берегу в прибрежном леске, недалеко от которого начиналась песчаная коса. Причалили легко и быстро, благо, ушкуи для этого были хорошо приспособлены. Запалили костры. Заварили угрево. Пока одни кашеварили, другие готовили оружие к предстоящему нападению: осматривали луки и арбалеты, готовили болты .
Петруха с Михеем – «не разлей вода» - всегда рядом, подкрепились похлебкой и тоже за дело взялись. Михей принялся ремонтировать байран . Если бы не он, да не панцирь, которые защищали Михея от костромских копий, лежать ему сейчас во сырой землей. Петруха лениво крутил в руках арбалет. После похода на Кострому он сильно изменился. Прежде при одном лишь упоминании о предстоящей осаде у Петрухи загорались глаза. Теперь он стал замкнут и все чаще молчал. Петруха пытался разговорить друга, но тот был немногословен.
-Петруха, а вот скажи, что по-твоему такое «ушкуй»? – крутил в руках кольчугу Михей.
-Лодка, - буркнул себе под нос Петруха.
-А вот и не только, - снова тормошил Михей друга, - говорят, есть такие медведи заморские, их-то ушкуями и величают. Видел, на носу прокопьевского судна медвежья голова красуется. Неспроста это.
-Угу, - буркнул под нос Петруха.
Подвластные быстрому течению да попутному ветру, тяжело груженые награбленным добром, ушкуи подошли к Нижнему. Некогда Прокопу подолгу засиживаться в каждом городе. Недосуг ушкуйникам тратить на Нижний время и непрошенными гостями селиться по избам, как это было в Костроме. От набегов новгородской вольницы нет ни спасения, ни защиты. Все об этом знают и не противятся разбойничьей воле. Без сопротивления сдался и Нижний Новгород, но милосердия от ушкуйников не дождался – разграблен был. Не вняли ушкуйники ни слезам, ни мольбам – многих в полон увели. Еле-еле на ушкуи все добро погрузили. А как уходили, пустили в каждый дом «красного петуха», да так, что заполыхал Нижний, словно сухая щепка.
-Еще один город спалили, - сетовал Петруха, глядя с борта отплывающего ушкуя на полыхающий Нижний.
-Тебе-то что? - не понимал Михей.
-А то! - не унимался Петруха, - варвары мы, как есть варвары!
-Ну, варвары, и что? – равнодушничал Михей, - а ты, когда в вольницу подавался, думал тут белошвейкой стать? Поди, сходи к полоняникам, может, найдешь себе по душе какую-нибудь девку.
-Молчи, - огрызнулся Петруха, - уйду я…
-Опять уйду, - зевнул Михей, - ты уже уходил один раз, так реши – от бабьего хомута бегаешь, или за бабьей юбкой, - намекал на костромскую зазнобу друга Михей.
Слова товарища обжигали Петрухе нутро, но оставаться в вольнице становилось ему все тягостнее.
2
Тяжело шли ушкуи. Из Костромы и Нижнего столько награбленного добра везли новгородцы, столько полоняников, что страшно и подумать, но как бы ни грабили ушкуйники русичей, не бесчинствовали над ними, главной целью их походов были города татарские. В мыслях держали новгородские бояре опустошающими набегами ослабить силу татар. Но орудовала вольница не в ущерб себе, душу тешила так, что содрогались татары лишь при одном упоминании об ушкуйниках.
Награбленное в Костроме и Нижнем решено было продать в Булгаре. На многочисленные рынки этого столичного города со всех концов света съезжались иноземные торговцы. Здесь кипела бурная жизнь, и процветали ремесла.
О том, что Булгару грозит опасность, стало ясно, когда на горизонте показались незнакомые корабли. Такое скопище судов не было похоже на мирный торговый караван, поэтому, как только флотилия подошла ближе, в Булгаре не сомневались – в город пожаловала новгородская вольница. Длиной вереницей, не нарушая строя, двигались ушкуи нос в нос, корма в корму.
Не первый раз доводилось жителям Булгара встречать новгородских разбойников, не первый раз испытывали они на себе их непомерную жестокость и ненасытность.
Как только ушкуй Прокопа и Смолянина причалил к берегу, к нему подошли люди.
-Кто такие, - донеслось с борта.
-С миром к вам, - отвечали с берега, - дорогих гостей по чести надлежит встретить. Не соизволят ли уважаемые принять от жителей Булгара дары в честь прибытия на нашу землю?
-Пусть войдут, - скомандовал Прокоп.
Татары поднялись на борт ушкуя. Не впервой приходилось им встречаться с Прокопом и Смолянином, не впервой откупаться данью от алчных разбойников. Год назад, вот также, невзначай подошли новгородцы к Булгару. Девяносто ушкуев насчитали тогда татары, и с каждого ушкуя не меньше тридцати разбойников сошли на булгарскую землю. В то время вот так же на борту ушкуя решилась судьба Булгара. Откупились татары. Триста рублей получили тогда от них Прокоп и Смолянин.
Надеялись татары на милость непрошеных гостей и сейчас, любезны были с главарями ушкуйников, все улыбались, да славицы говорили, а потом, положили перед ними увесистый кожаный мешок, полный монет.
Прокоп повел бровью, искоса глянув на татар.
-Мы всегда рады гостям, - уловил в глазах Прокопа жадные искорки татарин, - всегда готовы отдать последнее, - татарин подвинул мешок с деньгами ближе к Прокопу, - но уж и вы помилуйте нас, не бесчинствуйте в городе.
Прокоп улыбнулся в густую бороду:
-Мы ж не варвары, какие. На берег сойдем мирно. Отдохнем день-другой, кое-какие товары на рынках продадим, да и уйдем по добру по здорову.
На разгрузку ушкуев ушел целый день. Еще столько же новгородцы потратили на то, чтобы выгодно сбыть на рынках Булгара награбленное в Костроме и Нижнем. Михей с Петрухой тоже в накладе не остались. Облегчили карманы, отяжелили кошелек – почти не торгуясь, выгодно продали добытое в верхних волжских городах.
Как и обещали Прокоп со Смолянином татарам, Булгар они не тронули ни грабежами, ни пожарами, ни насилием над его жителями. Да и сыты были по горло ушкуйники прежними похождениями. Несколько насадов еще стояли полные невольников.
Разбираться с полоняниками довелось Петрухе и Михею. В их обязанности входило развести живой товар по невольничьим рынкам, выгодно сбыть с рук, а вырученную сумму отдать Прокопу. Эти деньги причитались новгородским боярам и были для ушкуйников неприкосновенными.
Найти покупателей на живой товар – дело не сложное, но люди – не басурмане – свои же русские. Хоть и повинуются окрикам да угрозам, а иной раз так глянут исподлобья – оторопь берет.
Михей с Петрухой не пускают глубоко в душу укоризненные взгляды соплеменников, лишнее это в их деле. Скорее бы расквитаться. Солнце уже к закату клонится, а у них еще целый насад невольников.
-Поторапливайся, - крикнул Петруха сходящим на берег пленникам, связанным единой цепью. Внезапно он услышал непонятный шум и всплеск воды. Повернувшись, Петруха увидел, что со сходней в воду упала девица. Благо, дна у берега было по колено, и относительно длинная цепь не потянула за собой тех, кто был с ней в одной связке.
Петруха подошел к девице. Та, перепуганная и мокрая, обожгла его пронизывающим взглядом.
-Матрена?! - Петруха не верил своим глазам. Перед ним стояла та самая девица из Костромы, о которой он думал все то время, как покинул город. Ради нее он помышлял уйти из вольницы, воображал, как вернется к ней и вымолит прощения за всех ушкуйников. Его душа то и дело уносилась к Матрене в далекую Кострому, а она все это время находилась рядом, - Как ты здесь оказалась, - недоумевал Петруха…
С продажей полона управились лишь к вечеру. Торг свершили выгодный, сами в накладе не остались, а навар, чтобы никто не прознал, рассовали по карманам. К ушкуям возвращались налегке. Михей всю дорогу молчал. Петруха тоже не словоохотничал, крепко держал за руку Матрену. Та не сопротивлялась, плелась за парнем, лишь громко сопела себе под нос.
К Прокопу пришли вместе. Увидев Матрену, Прокоп удивился:
-Это что еще такое?
Выслушай, батька, - запинаясь, начал Петруха, - давно хочу тебе сказать, еще с Костромы, дозволь уйти из вольницы.
-Что значит уйти? Ты в своем уме? – недобро посмотрел на Петруху Прокоп, - что это за баба, я тебя спрашиваю?
-Это Матрена. Она из Костромы. Я просил ее не трогать, а они все равно ее в полон взяли. Позволь, батька, домой ее доставить, к бабке.
-Она тебе что, сродственница? – вникая в суть, спросил Петруху Прокоп.
-Сеструха, - соврал тот.
-Вот что, - почесал затылок Прокоп, - сеструху береги, как можешь. Подле себя держи, али как, но из вольницы я тебя не отпущу. У меня все люди наперечет. Вот закончим поход, тогда иди на все четыре стороны.
Матрена с опаской смотрела на Прокопа. Она и к Петрухе относилась с недоверием, но услышав, что тот назвал ее сестрой, немного успокоилась. Хрупкая ладонь Матрены теперь мирно покоилась в широкой пятерне Петрухи. Деваться девушке было некуда. Осталось лишь довериться судьбе.
3
Понемногу Харун ад-Дин и Салчен находили общий язык. Союз, который они заключили между собой, был им обоюдополезен. Для обоих благополучие Хаджи-Тархана было превыше всего. Всюду на дальних и ближних рубежах хан Салчен поставил осведомителей, которые ежедневно докладывали ему о положении дел в интересующих его окрестностях.
Тревожные вести пришли из Сарая ал-Джедида. На днях с верховьев Итили пожаловала сюда новгородская вольница. Не стал Урус-хан откупаться от ушкуйников, то ли зазорным считал русичам дань платить, то ли понадеялся на собственные силы. Так или иначе, Урус-хан просчитался. Не зря ходила устрашающая молва о силе и неумолимости ушкуйников. Без особых усилий взяли новгородцы столицу Улуг Улуса. Было чем поживиться в богатом городе. Золотое новолуние на главном дворце города туманило разбойникам взор. Тащили все, чем можно было поживиться. Не обошлось и без пролитой крови. На то добро от новгородских бояр еще загодя получили. Город дымился пепелищами. Слышались плач и причитания женщин. Жители оплакивали убитых и взятых в полон близких. Сарай пребывал в скорби.
Вестовой принес Салчен-беку сообщение, что, разграбив Сарай ал-Джедид, новгородцы двинулись дальше вниз по Итили, а значит, неминуемо в скором времени доберутся до Хаджи-Тархана. Салчен-бек приказал Харун ад-Дину собирать войско. Надеяться на то, что получится откупиться от ушкуйников щедрым подношением, он не стал, но решил, что не позволит разбойникам бесчинствовать в Сарае.
Весть о предстоящем набеге новгородской вольницы разнеслась по городу молниеносно. Напуганные горожане готовились к нашествию как могли: запасались необходимыми продуктами, укрепляли двери жилищ, ставили надежные засовы.
Марфата строго-настрого запретил Айгуль выходить из дома в том случае, если город займут ушкуйники, сам же вместе с Харун ад-Дином принялся готовиться к обороне. Работа кипела с утра до ночи. На городских стенах появились большие тяжелые арбалеты. Возле них высились горы боеприпасов и стрел. Оружейники и кузнецы трудились не покладая рук, ковали доспехи и мечи для ратников.
Подготовить войско к решающей битве – половина успеха. Это хан Салчен понимал хорошо. Другое дело – защитить город от бесчинства непрошеных гостей, и здесь уместны любые средства. Главное – не просчитаться. Без устали Салчен-бек перебирал в голове, как встретить ему новгородскую вольницу. В конце концов решил: все способы хороши.
Семьдесят ушкуев подошли к Хаджи-Тархану в полдень. Город встретил их невозмутимым спокойствием. Прокоп и Смолянин стояли на борту ушкуя. Пытаясь понять, чем дышит Хаджи-Тархан, главари вольницы не давали ушкуйникам команды сойти на берег.
Выжидал и хан Салчен. За его видимым спокойствием и миролюбием скрывалась решительная готовность в любую минуту дать отпор врагу. Тугие тетивы луков и арбалетов, заостренные мечи и сабли в руках воинов только и ждали команды к бою.
Не бездействовал и Харун ад-Дин. Как только новгородские ушкуи причалили к берегу, он и походный эмир Салчена султан Мурат отправились на встречу с непрошеными гостями. Умудренные опытом, в залог спокойствия они несли ушкуйникам щедрое подношение.
В это время Марфата, находясь на сторожевой башне, наблюдал за происходящим. Харун ад-Дин приказал ему не начинать бой первым, но судя по тому, что через некоторое время парламентеры покинули ушкуи, с новгородцами им удалось договориться. Но пока это были лишь его догадки. Чтобы не ослабить внимание, Марфата прибегнул к старому испытанному способу и принялся считать неприятеля по головам. На каждом ушкуе он насчитал около тридцати человек, а значит, две тысячи душ новгородцев уже ступили на землю Хаджи-Тархана. Марфата видел, что ушкуйники вели себя достаточно миролюбиво, и это еще раз подтверждало, что мзда Салчена принесла ожидаемую пользу.
Ушкуйники занялись разгрузкой судов. Видимо, для продажи на рынках они спустили на землю огромные тюки и напоминали скорее мирный торговый караван, нежели шайку разбойников.
Сбыть с рук живой товар вновь выпало на долю Михея и Петрухи. Видимо, их торговля понравилась Прокопу, очень уж выгодно свершили они торжище. Здесь, на невольничьем рынке Хаджи-Тархана, им предстояло продать полон, захваченный в обоих Сараях. Дело не хитрое, известное. Со всего света съезжаются на рынки Хаджи-Тархана торговцы. Запросов много, но и товаров не мало – на любой вкус. И торг здесь превыше всего. На это и уповали Михей с Петрухой. Ни единую живую душу не отдавали задарма.
Одно мешало Петрухе проворачивать дело – теперь всюду с ним рядом была Матрена. Он не отпускал ее ни на шаг, не мог ручаться за две тысячи своих соплеменников. Она не сопротивлялась и смотрела на него уже не так сурово. Петруха это видел, но, несмотря на это, все равно робел перед девицей
Выгодно продав полон, неразлучная троица направилась восвояси. Они ничем не отличались от многоликих обитателей Хаджи-Тархана, где можно было встретить всех, кого душе угодно, и даже русских, которые селились в ремесленном квартале горшечников и занимались гончарным промыслом. Поэтому никто из прохожих не признавал в Михее и Петрухе ненавистных ушкуйников, а идущая вместе с ними Матрена полностью развеивала все сомнения.
Миновав невольничий рынок, пройдя вдоль городской стены, где нищие просили подаяние, они свернули в узкую улочку и вскоре вышли на большую площадь. По тому, какие роскошные дворцы высились здесь, было понятно – здесь жила городская знать.
Внимание Михея привлекла пожилая женщина. Судя по одежде, она была знатного и богатого рода. Женщина тоже обернулась в сторону Михея. Их взгляды встретились. В этот момент в глазах женщины появилось все возрастающее удивление. Немного колеблясь, женщина подошла ближе.
-Михей?! Это ты?! – женщина перевела взгляд на Петруху, - Петруха?!
Теперь и парни застыли от удивления. В знатной даме они с трудом признали… Параскеву. Загородские слободчане, они встретились на татарской земле, и всех троих интересовал один и тот же вопрос: какие пути привели их в эти края? Но если Параскева готова была поведать все без утайки, то Михею с Петрухой никак не хотелось говорить правду. Судя по добродушной улыбке, неподдельной радости, Параскева не догадывалась об истиной цели их визита в Хаджи-Тархан.
-Как вы здесь оказались? – недоумевала женщина, бросив взгляд на Матрену.
-Пути господни неисповедимы, - невнятно промямлил Петруха. Михей рассказывал ему о днях его пребывания в татарском плену. Говорил о странном визите Параскевы к его прежнему хозяину, и о том, что она сыграла немаловажную роль в его вызволении из неволи. Но как совместить все это с ее пребыванием здесь, он пока не догадывался. А Параскева словно не видела замешательства ее загородских земляков.
-Может, зайдем ко мне, потолкуем. Я живу здесь, - Параскева показала на роскошный дворец с высокой резной дверью парадного входа, чем вызвала еще большее недоверие Петрухи. Но Параскева не замечала ничего, - Как там наши? Как мать? – пытала она Михея.
-Все по-прежнему, - немногословно ответил тот, словно вчера покинул Загородье.
В долгом походе новгородской вольницы с верховьев Волги до устья Итили многие города познали жестокость и алчность ушкуйников. В страхе держали они и русичей и татар. Любой данью старались народы откупиться от бесчинств разбойников.
Как замышляли новгородцы, Хаджи-Тархан должен был стать последним городом в их разбойном предприятии. Пресыщенные грабежами да щедрыми подношениями, Прокоп и Смолянин без аппетита приняли дань от хана Салчена, и теперь, как только управились с продажей полона, приказали вольничьим готовиться к осаде города.
Ночь Хаджи-Тархан провел без сна. Новгородцы осадили город и взяли его приступом. Новгородская вольница неуправляемой стихией наводнила городские кварталы, предавая разграблению все, что можно было грабить.
Утром хан Салчен принял решение вывести войско из города. Целый день беспомощный город стонал от жестокости ушкуйников. Городская знать, скрываясь за стенами своих надежных жилищ, хоть как-то была защищена от бесчинств разбойников. Люду попроще – ремесленникам, простым горожанам досталась незавидная участь. Пресыщенная вольница все громила на своем пути.
К вечеру изрядно уставшие от вседозволенного дебоша новгородцы, устроили гульбище. Застолье пошло с размахом. В разгул ушкуйники пустили все, чем поживились на рынках и в домах горожан. Хмель туманил разум. С каждой чепорухой пьяная оргия набирала силу.
Михей не отставал от собратьев, но что-то туго ему давалось гульбище. Все нутро крутило, да большая нужда не давала Михею в полной мере предаться веселью.
Петруха Матрену все возле себя держал, боялся за девку, но от крепкого зелья не отказывался. Пьяный угар все больше раззадоривал ушкуйников. Куролесили между собой разбойнички до тех пор, пока зеленый змей не одолевал прямо на месте, а просыпались – по новой начинали свои пьяные оргии.
Три дня и три ночи гуляют ушкуйники. Три дня и три ночи мается Михей животом. Позеленел и без зеленого змея. Зол на весь белый свет. А тут еще Матрена к нему жмется. От Петрухи защиты мало. С колен не поднимается. Уткнулся носом в лавку и мычит что-то. Да и не он один такой. Знатно гуляют ушкуйники, от души.
Три дня и три ночи жители города в страхе перед ушкуйниками не выходят из своих жилищ: кто-то оплакивает потерянное добро, кто-то близких, погибших от руки новгородцев. Три дня и три ночи стоит с войском в степи хан Салчен, выжидает, когда бесчинствующая в городе вольница совсем потеряет бдительность. К исходу четвертого дня в лагерь Салчена с донесением от Харун ад-Дина прибыл вестовой. Прочитав послание, Салчен-бек заметно оживился.
4
Ночь накрыла город темным покрывалом безлунного неба. Под покровом ночи войска Салчена, не встретив никакого сопротивления, вошли в город. Уставшие после разгульного дня ушкуйники спали тяжелым сном пьяного угара, лишь кое-где доносились невнятные возгласы неугомонных выпивох да зычный храп сраженных зеленым змеем новгородцев. Многие из них так и не узнали, что эта ночь была для них последней. Татарские мечи секли головы спящих.
Матрена почувствовала неладное, когда татары только приближались к лагерю. Она попыталась растормошить Петруху, но он бормотал что-то невнятное и только отмахивался от нее. Матрена разыскала Михея.
-Уходить надо, - пробиралась через спящих Матрена, - татары вошли в город.
Медлить было нельзя. Схватив в охапку ничего не соображающего Петруху, Михей поволок его за собой. Бойни миновали чудом. Под покровом ночи беглецы укрылись в узком темном проулке. Оставаться в городе было небезопасно. Петруха висел на плече Михея бесполезным грузом. С таким балластом далеко не уйти.
Уставшая от событий последних дней Параскева в эту ночь спала тяжелым беспокойным сном. Ее разбудила прислуга.
-Госпожа, Вас спрашивают…
Запахнув халат, Параскева подошла к парадному входу. Выглянув на улицу в маленькое смотровое оконце, она увидела перед собой голову Михея. Строго настрого запретив прислуге кому-либо рассказывать о ночных визитерах, Параскева провела их в маленькую комнату, скрытую за потайной дверью ее покоев. Михей коротко рассказал Параскеве о том, что с ними приключилось. Чем больше узнавала Параскева, тем серьезнее становился ее взгляд.
-Что же мне с вами делать? – размышляла женщина, - прислуга будет молчать, это я устрою, но если хоть одна живая душа узнает, что вы здесь, это плохо кончится.
Весь следующий день беглецы провели в доме Параскевы. Ничего не понимающий Петруха растерянно тер покрасневшие после разгульной ночи глаза. Параскева сказалась больной и велела никого к ней не пускать. Теперь у нее было время обо всем расспросить своих негаданных гостей. Она никак не могла понять, что заставило ее давних знакомых связаться с разбойниками. Она знала их с детства, помнила, как босоногими сорванцами бегали они по Загородью. Параскева никак не хотела представлять Михея и Петруху вместе с ушкуйниками, которые безбожничали на огромных просторах Итили и держали в страхе и русских, и татар. Она пыталась спрашивать их о Загородье, о людях. Но что могли рассказать ей два бродяги, так давно покинувшие отчий дом? Слушая Параскеву, и Матрена уже по-иному смотрела на парней. В ее взгляде стало больше доверия и теплоты.
Параскева удалилась. Вернулась она не скоро и тут же велела следовать за ней. По узким длинным коридорам они вышли на задний двор. Ночь уже накрыла землю. Глаза беглецов быстро привыкли к темноте, и они увидели арбу, запряженную двумя рысаками.
-Здесь все необходимое, - указала на арбу Параскева, - еда, питье, теплые вещи. А это,- Параскева вложила в ладони Михея кожаный мешочек, - немного денег. А сейчас прощайте, вам туда, - Параскева указала в сторону Итили, - держитесь реки, она доведет вас до дома.
-Прощай, Параскева, - Михей обнял женщину, - я никогда не забуду того, что ты для меня сделала. Не поминай лихом.
Утром по Хаджи-Тархану разнеслась радостная весть, – хан Салчен наголову разбил предавшихся разгулу ушкуйников. После напряженных дней и ночей в городе наконец-то наступило облегченное спокойствие, и хотя тела ушкуйников, навевая ужас, все еще лежали там, где их застало справедливое возмездие, горожане вздохнули свободно.
Харун ад-Дин приказал Марфате собственноручно осмотреть убитых новгородцев, пересчитать и выяснить, удалось ли ратникам Салчена расправиться с главарями вольницы.
Малоприятное занятие заняло у Марфаты полдня. Переступая через обездвиженные и окоченевшие тела, он вглядывался в их обезображенные лица и окровавленную одежду. Среди множества тел он силился найти тела предводителей новгородских ушкуйников.
Прокоп и Смолянин лежали бездыханные, около городской стены, друг возле друга. В груди Прокопа зияла огромная колотая рана. Чье-то копье пронзило его насквозь. В застывшем оскале отражалась гримаса боли. Та же участь постигла и Смолянина. Они больше никому не могли причинить зла. Две тысячи ушкуйников, столько времени бесчинствующих по городам и весям, навсегда упокоились в низовьях Итили.
Хаджи-Тархан представлял собой незавидное зрелище. Кварталы ремесленников были разорены, базары разграблены, обезображены городские площади, разрушены дома.
Харун ад-Дин пришел домой лишь к вечеру следующего дня. Поговорив немного с матерью, рассказав ей о событиях минувшей ночи, он, ничего не подозревая о том, что произошло в его доме, отправился в свои апартаменты. Параскева облегченно вздохнула. За это время Михей, Петруха и Матрена были уже далеко от Хаджи-Тархана.
Глава XXV
1
В неукротимом стремлении ослабить влияние Урус-хана Тимур несколько лет вел непримиримую войну с Хорезмом и ханами Джента. Сейчас он стоял со своим многочисленным войском в верховьях реки Чу, недалеко от местечка Кочкар.
Сквозь откинутый войлок полевого шатра сочился бодрящий воздух раннего утра. Размышляя о предстоящей битве, Тимур любовался видом раскинувшейся перед ним равнины, которая радовала взор в любое время года. С ранней весны и до поздней осени здесь паслись стада овец. Зима заботливо застилала равнину кипенно-белым покрывалом искрящегося на солнце снега. Умиротворение правителя Мавераннахра нарушил прибывший из Самарканда гонец.
-Мой повелитель, - склонился в почтительном поклоне корреспондент. Стараясь быстрее донести до своего повелителя важное известие, он еле держался на ногах от утомительного пути, - в Самарканд прибыл царевич Тохтамыш. Он просит Вашего покровительства.
Тимур оживился. Молодой чингизид, сын покойного хана Бердибека и прямой наследник сарайского престола искал у него покровительства и защиты от Урус-хана. Ранние годы, как, впрочем, и отрочество Тохтамыша, не были спокойными и безоблачными. Его сестра Ханум вышла замуж за одного из старших монгольских эмиров по имени Мамай, который еще при жизни Бердибека управлял всеми делами Великого Улуса, а после его смерти решил завладеть сарайским престолом. Хорошо продумав сложившуюся ситуацию, Мамай на время удалился в свои кирамские владения. Там он поставил вместо себя подставным ханом одного из сыновей хана Узбека – отрока Абдаллаха и с ним отправился войной на Сарай. Чувствуя, что жизнь висит на волоске, Тохтамыш вынужден был бежать из Сарая в Хорезм. С тех пор прошло много лет. Бесконечные притязания Урус-хана неоднократно заставляли молодого чингизида думать о побеге. За младостью лет Тохтамыша Урус-хан сохранял ему жизнь, но чем старше становился потомок Бердибека, тем невыносимее становилось отношение к нему Урус-хана. Тохтамыш неоднократно пытался бежать, но все его попытки заканчивались неудачами. Наконец, последний и отчаянный побег Тохтамыша привел его в Самарканд.
Тохтамыш был намного моложе Тимура и годился «железному хромцу» в сыновья. Весть, которую принес гонец, очень воодушевила и обрадовала Тимура:
-До моего прибытия в Самарканд окружите юношу заботой и вниманием, - отдал распоряжение Тимур, - окажите ему почести, достойные самого высокого гостя, и передайте, что я хочу его видеть.
Чингизид по крови, Тохтамыш, на правах наследника от отца к сыну, имел право претендовать на сарайский престол, но главное – он был кровным врагом Урус-хана. В хорезмийском предводителе Тимур видел сильного лидера и достойного себе противника. Могущественный Хорезм являлся для Тимура серьезным препятствием на пути к объединению разрозненных улусов в мощное государство ислама. Переход на сторону Тимура такого заклятого врага Урус-хана, как Тохтамыш, открывал перед правителем Мавераннахра большие перспективы.
Как только Тимур прибыл в Самарканд, он устроил Тохтамышу высокий прием в своей резиденции. Перед молодым чингизидом правитель Мавераннахра предстал в роскошном парадном одеянии. Он восседал на высоком пьедестале, покрытом дорогим пурпурным шелком в окружении эмиров, султанов и других приближенных к нему особ.
Дойдя до середины дворцовой залы, Тохтамыш остановился и склонился перед сидящим на троне, в почтительном поклоне. Тимур встал ему навстречу:
-Мне сказали, что ты просишь моего покровительства?
-Да, это так, - покорно ответил Тохтамыш.
-Юноша, - Тимур раскрыл объятия, - я, повелитель Мавераннахра, не только предлагаю тебе поддержку, но и отдаю свое сердце. Отныне я называю тебя сыном. Займи свое место, - Тимур указал на свободный постамент по правую от себя руку, - а в подтверждение сказанного прими от меня эти дары для тебя и твоей свиты.
Тимур хлопнул в ладоши. В одночасье наводнившие залу мирассы сложили перед сидящими на троне богатые дары. Вскоре у ног Тохтамыша легли знамена и оружие, золото и драгоценные камни. То, что нельзя было разместить под сводами дворца, проносили или проводили через всю залу для общего обозрения. Под уздцы вели лошадей и верблюдов, слуг и невольников. Кроме этого, Тимур одарил названного сына дружиной, многочисленными шатрами, военными палатками и всем, что необходимо влиятельному военачальнику. Но и это было еще не все. Щедрость Тимура не знала границ. Повелитель Мавераннахра прилюдно объявил, что дарит Тохтамышу города Отрар, Сауран и Сыгнак.
Тохтамыш не мог сдержать восхищения. Из вчерашнего беглеца он вмиг превратился в одного из самых влиятельных полководцев, и теперь перед молодым чингизидом открывались невероятные возможности, о которых еще вчера он мог только мечтать.
Конечно, такая поистине царская благосклонность Тимура к Тохтамышу была не столь бескорыстна и основывалась, прежде всего, на интересе Тимура к владениям Урус-хана, но, назвав Тохтамыша приемным сыном, Тимур вряд ли лукавил в своих чувствах. В юном Тохтамыше он видел отражение себя самого, - того самого молодого барласа, который вот так же, много лет назад, всеми силами старался занять свое место под солнцем. Тимур видел, что Тохтамыш шел той же тропой, которой некогда пробирался и он. Это порождало в душе Тимура неподдельное искреннее желание покровительствовать Тохтамышу, в надежде, что юный чингизид отплатит ему благодарной преданностью. А пока Тохтамышу предстояло отвоевать подаренные ему Тимуром города у их законного владетеля – хана Уруса.
Тимурбек, со свойственной ему прозорливостью, просчитал все до мелочей. Он снарядил для своего подопечного хорошо вооруженное войско и отправил его в поход на Сауран в то самое время, когда Урус-хан был далеко от Хорезма и находился в окрестностях Сарая. Однако столь благоприятные обстоятельства не способствовали успеху первого предприятия Тохтамыша. Разбитый на голову, он вернулся к Тимуру ни с чем. Вторая попытка захватить Сауран тоже не увенчалась успехом. Если бы не пристальное внимание и отеческая опека Тимура, вряд ли новоиспеченный полководец остался бы жив. Глядя на первые самостоятельные шаги Тохтамыша, Тимур понял – талантом полководца его подопечный не обладал. Мало того, Тохтамыш едва не погиб от метких стрел хорезмийцев.
Однако взлет Тохтамыша был так стремителен и высок, что не заметить его было невозможно. Тохтамыш имел многочисленное войско, достойное могущественного военачальника и безотказную поддержку правителя Мавераннахра. Его будущее виделось успешным и безоблачным. Эмиры Урус-хана один за другим склонялись на сторону новоявленного полководца, за которым стояла влиятельная фигура Тимура.
Железный хромец был всецело поглощен укреплением Мавераннахра, но для того, чтобы сделать это государство по-настоящему мощным, необходимо было присоединить к нему близлежащие земли. Сейчас взгляд Тимура был устремлен на Чагатайский Улус – на владения Урус-хана, но уже дважды планы Тимурбека рушились из-за поражений Тохтамыша.
Несмотря на посредственность этого вояки, Урус-хан открыто выражал недовольство подопечным Тимура, от руки которого погиб его сын. Правитель Хорезма направил Тимуру послание с требованием выдать ему Тохтамыша. В противном случае Урус-хан бросал правителю Мавераннахра вызов. Его ультиматум ставил Тимура перед выбором: либо тот должен был выдать Тохтамыша, либо выяснить отношения в бою. Место сражения Урус-хан предлагал Тимуру выбрать самому. Как истинный воин, Тимур предпочел битву. Что же касалось Тохтамыша, то Тимур заявил Урус-хану, что никогда не выдаст человека, который просил у него убежища.
2
Зима 776-го года выдалась не на шутку суровой. Сильные морозы сковали льдом реки, снегопады покрыли землю толстым слоем снега, завьюжили и запуржили ветра.
Брошенный Урус-ханом вызов был Тимуру только на руку, поэтому быстро снарядив войско, он двинулся в направлении Сыгнака. Рассчитывать на Тохтамыша не было никакого смысла, но и выпускать из рук необходимые земли правитель Мавераннахра тоже не собирался. От рождения Тимур – барлас, а барлас – воин, и кровь предков настойчиво повелевала ему: единожды ступив на тропу борьбы, не отступать до победного конца.
Весть о том, что Тимур двинулся на север, сначала привела Урус-хана в некоторое замешательство: слишком уж, как ему показалось, предводитель Мавераннахра спешил ответить на брошенный ему вызов. Но чем глубже оценивал он обстановку, тем сильнее его охватывало беспокойство. Двухсоттысячная армия Амира Тимура, беспрекословное подчинение и преданность воинов своему повелителю, его гибкий ум и прозорливость способны были сокрушить любого, даже самого сильного противника. Чтобы противостоять Тимуру, Урус-хан должен был в короткий срок многократно пополнить свою рать. Пока правитель Хорезма собирал войско, Тимурбек продвинулся вглубь его земель до Сыгнака.
Природа хмурилась зимней промозглой сыростью. Пасмурный небосвод уже несколько дней нависал над землей тяжелыми свинцовыми тучами, еще больше отягощая настроение Урус-хана. Сейчас за его спиной была столица Хорезма, а он лицом к лицу стоял перед исполинской неприятельской ратью Тимура.
Два огромных войска, вооруженные копьями и мечами, луками и топорами, ждали боевого клича к началу сражения. Над полем нависла тягостная тишина. Даже полотна знамен, и те, замерев от затишья, казалось, тоже ожидали начала битвы.
Внезапный порыв ветра ударил Урус-хану в лицо. Тяжелое свинцовое небо, сделавшись почти черным, вдруг обрушилось на землю великой снежной лавиной. Заржали кони. Ратники едва держались в седлах. Стройные ряды обоих войск пошатнулись. Мелкий колючий снег, приправленный сильным шквалистым ветром, нещадно хлестал и людей, и коней, не разбирая ни племен, ни регалий. Боевой клич к началу битвы, устремившийся было в воздух, захлебнулся в холодном проливном дожде, а первые же пущенные стрелы, пролетев несколько метров, безнадежно падали в расквасившуюся грязь. Копыта коней беспомощно вязли в чавкающем месиве земляной жижи. На расстоянии вытянутой сабли ничего не было видно. О дальнейшем продолжении битвы не могло быть и речи. Так и не начав поединка, противники разошлись по своим лагерям.
Снежная буря, смешанная с проливным дождем, лютовала несколько дней. Когда же обессилившая стихия угомонилась, на смену ей пришла лютая зимняя стужа. Сильный мороз не давал людям выйти из палаток. Пламя многочисленных костров, которые ратники жгли, не переставая, едва согревало закоченевшие суставы.
Урус-хану не здоровилось. Он сильно промок и простудился под зимним ледяным дождем, и теперь лежал в походном шатре, укутанный в невоенный халат и теплый шерстяной плед. Урус-хана бил озноб, а щеки пылали жаром. Военный лекарь поил его каким-то снадобьем, но оно помогало ненадолго. Урус-хан пытался заснуть. Утром снова должна было начаться битва.
Холода не отпускали землю всю зиму. Из-за сильных морозов ратники не могли держать в руках оружие, поэтому каждодневные короткие столкновения скорее напоминали случайные стычки, нежели целенаправленные боевые действия.
Тимура угнетала эта вялотекущая борьба. Запас продовольствия и кормов был на исходе. Тимуру пришлось вдвое урезать рацион своих воинов. Люди были истощены. Несла потери и конница. Бескормица унесла жизни пятнадцати тысяч боевых коней.
Со стихией спорить трудно и хотя, Тимур почти не выходил из полевого шатра, он был осведомлен о каждой мелочи в стане неприятеля. Знал он и о болезни Урус-хана. Уже не первый месяц хорезмийца мучил неуемный кашель. За это время он заметно сдал, и лекарь рекомендовал ему переселиться на зимние квартиры, но Урус-хан, надеясь на благосклонность погоды, все время откладывал. Между тем, ему становилось все хуже. Силы оставляли его и он вынужден был искать себе надежную замену. Выбор пал на его походного эмира Кара-Кисека.
Как только Урус-хан покинул военный лагерь, Тимур дал команду штурмовать противника. Атака самаркандцев была столь стремительной и напористой, что хорезмийцы вынуждены были спасаться бегством.
-Ягы качды! – вдруг раздался зычный голос Тимура.
-Ягы качды! – подхватили ратники.
Победа была у Тимура почти в руках, но лошади, ослабевшие от бескормицы последних месяцев, не могли долго преследовать противника. Не выдерживая стремительной погони, они падали без сил.
Тимур вынужден был отступить и удалиться в Самарканд. Он любил этот город всей душой. Он хотел видеть столицу Мавераннахра богатой и несравнимой по красоте ни с одним городом мира. Со всего света свозил он сюда свои военные трофеи, возводил дворцы и устраивал пиры. Но сейчас для пира не было ни малейшего повода. Пока столица Хорезма ему так и не покорилась. Этот неприятный факт не давал Тимуру покоя. Он не привык отступать, а значит, сменив тактику, не стоило затягивать предприятие.
Тимур оставался в Самарканде ровно столько, сколько требовали того сборы. Необходимо было заменить изможденную конницу на свежих рысаков, пригодных для любой погони, дать отдохнуть людям и запастись продовольствием. Через две недели, когда все было готово, Тимур вновь отправился в Хорезм.
Окрестности Джайранкамыша были Тимуру хорошо знакомы. Не раз, изучая местность перед предстоящими походами, бывал он здесь с небольшой горсткой нукеров. Теперь, как сообщили Тимуру корреспонденты, в этом краю стояло войско Кара-Кисека. Ничего неподозревающий походный эмир Урус-хана отдыхал со своей ратью после изнурительных сражений.
Тимур часто использовал в своих военных предприятиях прием неожиданного нападения на противника. Сработал он и в этот раз.
Стрелы тимуровой рати поражали цель еще до того, как противник оценивал опасность. Не успевший ничего понять Кара-Кисек был разбит наголову, а оставшееся войско Урус-хана захвачено в плен.
Триумфальный вход Тимура в Сауран остался для Урус-хана незамеченным. В окружении лучших лекарей столицы он метался в бреду в апартаментах своего дворца.
Несколько дней Самарканд праздновал победу. На пиру, по поводу взятия Саурана, присутствовал весь цвет самаркандской знати. Вино лилось рекой. Тостующие, наперебой сменяя друг друга, славили победителя. Здравицы в честь правителя Мавераннахра давали новый повод осушить объемистые бокалы.
По правую руку от Тимура, на возвышении, покрытом дорогими шелками, восседал Тохтамыш. После очередной славицы в честь Железного хромца Тимур встал и беспрекословным жестом руки потребовал внимания. В зале воцарилась тишина. Тысячи глаз устремились на своего повелителя.
-Я поднимаю этот бокал за своего названного сына Тохтамыша, - Тимур сделал паузу, - я, Тимур, слуга Аллаха, желаю ему здравствовать долгие годы и заявляю, что дарую ему город Сауран, и делаю его владетелем этой области. Также я провозглашаю его правителем Хорезма. - Зычный голос Тимура гулко резал пространство.
Тохтамыш восседал на атласных подушках, легко принимая от своего искреннего покровителя щедрые дары. Несмотря на молодость и царственную осанку, Тохтамыш терялся в сиянии личности Железного хромца. Высокий и широкоплечий Тимур, не взирая на увечность своего тела, затмевал Тохтамыша внутренней силой характера, не терпящего лжи и пустых действий. Его низкий голос, взгляд черных сухих глаз заставляли людей поддаваться невероятной гипнотической силе Тимура, способной безотчетно притягивать к себе сердца.
Отеческая благосклонность Тимура к молодому чингизиду открывала перед Тохтамышем новые широкие горизонты. Теперь он стал полноправным владетелем Хорезма. В честь Тохтамыша со всех концов тронной залы раздавались славицы и тосты. Недопитые за нового правителя Хорезма бокалы считались признаком неуважения к высокой персоне и карались на месте огромными штрафными кубками дорогого выдержанного вина, которые надлежало осушать до дна.
В это же самое время у постели Урус-хана собрались его самые близкие родственники. Ослабевший от неизлечимой простуды, правитель Хорезма пребывал без сознания. Его тяжелое дыхание, срываясь на надрывный хрип, все еще вздымало грудную клетку. Некогда на счету этого сильного лидера было много славных походов и завоеваний. Ему покорялись города и государства. Теперь его земные дела были завершены. По воле Аллаха он уступал свое место кровному врагу, за спиной которого стоял сильный и дальновидный Тимур. Но этого Урус-хан уже не знал. Отсчитывая последние мгновения жизни, он, напрягаясь изо всех сил, вобрал в себя воздух и… испустил дух…
3
Как не мечтал Тимур взять под свою власть Чагатайский Улус, как не возвеличивал Тохтамыша, не провозглашал его верховным правителем Хорезма, - столица этого государства по-прежнему оставалась вотчиной недавно почившего Урус-хана.
Один за другим, на правах наследования, вошли на хорезмийский престол его единокровные сыновья. Но человек предполагает, а Бог располагает. Процарствовав два месяца, старший сын Уруса – Токтакия нежданно-негаданно отправился на встречу с отцом. Покинув подлунный мир, он оставил младшему брату полную свободу единовластия. Тот же, имея пагубное пристрастие к пьяному разгулу, начал вести жизнь, недостойную имени своего отца. Несмотря на то, что Тимур-Мелик, так звали младшего сына Урус-хана, не имел ни малейшего интереса к делам государственным, он не оставил без внимания Тохтамыша. В скором времени без особых усилий младший сын Урус-хана выдворил самаркандского ставленника прочь из Саурана.
Поражения преследовали Тохтамыша нескончаемой чередой. Но Тимур, казалось, не замечал неудач своего нареченного сына, оправдывая все его промахи. И в этот раз Железный хромец вновь принял под свое отцовское крыло незадачливого вояку, не способного, как показала жизнь, сделать без своего сильного покровителя ни единого самостоятельного шага.
Между тем Тимур-Мелик, полноправный правитель Хорезма, почивал на лаврах. Он подобрал под стать себе эмиров, визирей, совсем забросил государственные дела, распустил войско и проводил дни в праздных увеселениях. То, что сейчас творилось в Сыгнаке, нисколько не способствовало укреплению державы, напротив, все принципы правления Урус-хана – дисциплина в свите, авторитет – все было серьезно подорвано. Бесконечные кутежи Тимур-Мелика, игнорирование им важных государственных дел показывали полную его несостоятельность как правителя страны.
Время отсчитывало свой срок, но работало оно не в пользу Тимура-Мелика. Привыкшие к ответственности и порядку, один за другим, в одиночку и целыми отрядами, бывшие подданные Урус-хана покидали своего нового правителя. Недолго думая, они переходили на сторону Тохтамыша.
Понимал ли до конца сам Тохтамыш, скольким он был обязан своему самаркандскому покровителю, принимал ли с должной долей признательности все благодеяния Тимура, оценивал ли по достоинству значимость всего происходящего с ним? Тимур же видел все намного дальше своего неудачливого ставленника. И сейчас было самое время еще раз попытать удачу и посадить Тохтамыша на хорезмийский престол. Только теперь, умудренный горьким опытом, правитель Мавераннахра не решался допустить своего невезучего подопечного к командованию войском. Теперь, отвоевать для Тохтамыша трон Тимур поручил своим лучшим эмирам. Самаркандские военачальники, обладая отменной выучкой и непревзойденными качествами сильных полководцев, в скором времени с честью выполнили поставленное перед ними задание. Наспех собранное войско хорезмийцев было разбито, сам же Тимур-Мелик взят в плен.
Тимур торжествовал. Хорезм находился в его руках, а сыгнакский престол занял его незадачливый ставленник, которому он отдал все завоеванные лавры и почести.
Глава XXVI
1
С утра лил проливной дождь. Хаджи-Тархан промок до последнего кирпича. Глиняные мазанки ремесленников, вобрав в себя влагу, уныло жались друг к другу красно-землистыми вымокшими стенами. Немощеные дороги бедняцких кварталов расквасились под сильными дождевыми струями чавкающей жижей. Жители Шахристана – центральной части Хаджи-Тархана находились в более выгодном положении. Каменная плитка, которой были выложены центральные площади и улицы, не позволяла превратить город в сплошное грязевое месиво, а добротные дома богачей надежно защищали своих хозяев от ненастья.
В такую погоду Марфата любил предаваться размышлениям. Сейчас он устроился на большом удобном ложе, застеленном мягкими атласными покрывалами. Утопая в груде пуховых подушек и подушечек, он наблюдал за тем, как Айгуль кормила грудью Баялунь. Малютка родилась всего несколько месяцев назад, но Марфата уже не представлял без нее жизни.
Залюбовавшись дочкой, Марфата вспомнил родину – маленькую убогую деревеньку его детства, вспомнил мать, отца – гончара Юлгая. Марфата закрыл глаза. Ему вдруг так захотелось хоть на мгновение перенестись на то единственное для него тибетское плоскогорье, где прошло его недолгое детство. Сейчас от тех мест Марфату отделяли тысячи фарсахов , и те редкие, короткие встречи с близкими ему людьми, которые помогали ему обрести душевный покой, вот уже много лет случались только во снах.
Несколько дней назад Марфате приснился отец. Он сидел за гончарным кругом и что-то мастерил из глины. Марфата хотел подойти к нему ближе, но отец сделал ему неодобрительный жест рукой и внезапно растворился, оставив крутиться на круге незаконченный горшок. Тогда Марфата не придал этому сну особого значения, но сейчас у него вдруг что-то защемило в груди. Перед глазами всплыл образ Коддуса и его последние минуты пребывания на Земле. О чем говорил Марфате его внутренний голос? Может, как и Коддус, его отец тоже покинул подлунный мир? Эти два человека были для Марфаты одинаково дороги: один – дал ему жизнь и заботился о нем, когда он был маленький; другой – заменил отца на чужбине. Марфата покинул родных ему людей, чтобы в другой и очень далекой от его родного Тибета части света назвать чужих родными и близкими.
В который раз Марфата задавал себе один и тот же вопрос: хотел бы он что-либо поменять в своей жизни? И всякий раз понимал: никогда и ни за что! Здесь в низовьях Итили его жизнь была наполнена смыслом. Он многое познал, окунулся в совершенно иной быт, другую культуру. Марфата овладел языком. Он восхищался местными поэтами. Его вдохновляли Саиф Сараи, Икудб, Хисан Катиб. Марфата пришел на землю Дешт-и-Кипчака простым иноземным караванщиком, но его путеводная звезда предрекла ему трудное и в то же время успешное будущее. Он добился положения в обществе, стал богат, и теперь его судьба всецело была связана с судьбой этих мест.
Великий булгак, который вовсю буйствовал на этих землях на протяжении вот уже многих лет, заметно ослабил мощь Улуг Улуса. О сарайском престоле мечтали многие иноземные ханы, которые вели бесконечную войну за обладание троном. При этом Хаджи-Тархан был постоянным «яблоком раздора» среди претендующих на верховную власть.
Но, несмотря на бесконечную череду одного за другим меняющихся правителей, истинная власть здесь все же принадлежала беклярибеку Мамаю.
После смерти Урус-хана этот умный и талантливый полководец нечингизидского рода прочно утвердился в Сарае и Хаджи-Тархане. Под его влиянием находилась огромная территория. Для Марфаты, который за свою жизнь в низовьях Итили перевидал на ханских престолах превеликое множество правителей, Мамай был весьма удобен. Великий темник состоял в кровном родстве с ханом Салченом, которому служил Харун ад-Дин. Имея какую-никакую помощь иноземцев, Мамай, не в ущерб себе, поддерживал Салчена на престоле Хаджи-Тархана.
В клокочущей пучине страстей бушующего булгака Марфата считал себя маленьким человеком. Волею судьбы он оказался рядом с влиятельным господином и теперь служил ему верой и правдой.
Дождь лил, как из ведра. Казалось, Всевышний, разверзнув хляби небесные, обрушил свой гнев на многострадальный Хаджи-Тархан. В дверь постучали. Прислуга пошла открывать. На пороге, вымокший до нитки, стоял нарочный Харун ад-Дина. Эмир безотлагательно, невзирая на непогоду, требовал к себе своего подданного. В послании, которое посыльный вручил Марфате, Харун ад-Дин сообщал, что несколько часов назад в покоях своего дворца скончался хан Салчен.
Это печальное и неожиданное известие нисколько не удивило Марфату. В нескончаемой череде многочисленных претендентов на трон все новые и новые персоны сменяли друг друга с периодичной закономерностью. В калейдоскопе лиц, титулов и кланов терялись различия между правителями истинными и их подставными марионетками.
Наскоро собравшись, Марфата приказал подать к подъезду повозку. Непогода нещадно хлестала город тяжелыми струями дождя. До дворца Харун ад-Дина рукой подать, но идти пешком в такое ненастье значило - вымокнуть до нитки.
Глядя в решетчатое окно повозки на проплывающие мимо помрачневшие от вселенского потопа здания, Марфата думал о своем господине. Хотя отношения эмира с ханом Салченом складывались довольно-таки гармонично, все же говорить о той душевной взаимосвязи, которая присутствовала между Харун ад-Дином и Черкес-беком, не приходилось. Кончина Салчена не была, да и не могла быть для Харун ад-Дина столь же невосполнимой утратой, какой была для него смерть бывшего походного эмира хана Бердибека.
Марфата знал, что потомка клана Киятов – хана Салчена оплакивали совсем другие люди. Беклярибек Мамай – представитель этого же рода, поддерживал хана Салчена во многом. Ни для кого в Улуг Улусе не было тайной, что только благодаря помощи Мамая Салчен дважды сохранял за собой титул правителя Хаджи-Тархана. Но этот союз был для Салчена и Мамая обоюдополезен. Дополняя друг друга, два этих человека держали город в своей власти. Теперь, как подсказывала Марфате логика событий, беклярибек вынужден был искать нового ставленника.
Все чаще и чаще с востока приходили тревожные вести, что хан Тохтамыш, завоевав по сути дела восточные и западные земли Улуг Улуса, устремил свой взор на низовья Итили.
Стремительный взлет Тохтамыша, его всевозрастающая популярность настораживали Мамая. Союз Тохтамыша с его сильным покровителем – правителем Самарканда, был для беклярибека весьма опасен. Слава о Тимуре, как о талантливом и дальновидном полководце давно разлетелась далеко за пределы Мавераннахра. Поставленную однажды цель Железный хромец достигал во что бы то ни стало, а значит, поход Тохтамыша в низовья Итили оставался лишь вопросом времени.
2
Небольшая крытая арба, запряженная парой каурых лошадей, натужно скрипя всем корпусом, мерила колесами раскинувшуюся от горизонта до горизонта Великую Степь. Вольный ветер, беспрепятственно гулявший по бескрайним степным просторам, трепал кожаную попону сплетенного из виноградных прутьев каркаса, который скрывал от лишних глаз и непогоды путника, преодолевающего неблизкое расстояние от Хаджи-Тархана до Кафы. Глядя сквозь небольшое решетчатое оконце на проплывающий мимо пейзаж, Мамай размышлял о предстоящей встрече с беком Джаркасом, которого он поставил вместо себя правителем Кирама. Джаркас всегда приходил на выручку Мамаю, и сейчас Великий темник надеялся найти у него поддержку.
К вечеру переправились через пролив. Переход немного утомил Мамая, и он решил заночевать в ближайшей гавани. Вместе с погонщиком, который правил его арбой, Мамай принялся искать ночлег. Почти у самого берега путники увидели церковь. Невысокая, из белого камня, церковь скорее настораживала Мамая, чем располагала войти в нее. Однако солнце уже почти опустилось за горизонт, и времени на поиски чего-то более подходящего уже не оставалось.
Тяжелая резная дверь скрипнула, и путники вошли в душное полутемное помещение. Мамая окутал тонкий аромат александрийского ладана. В глубине церкви на стене беклярибек разглядел изображение арабского воина с чалмой на голове. Воин был опоясан мечем, а в руке держал копье. Казалось, образ воина, подсвеченный еле уловимым пламенем лампады, вот-вот оживет и сойдет со стены своим живым воплощением.
Мамай разглядывал лик, не мешая тишине властвовать над пространством церкви. Неожиданно он услышал сзади себя отчетливые размеренные шаги. Гулким эхом шаги разносились по всему пространству церкви и умолкали, растворяясь где-то под ее сводом. Мамай повернул голову. Чуть поодаль него стоял монах в сером облачении.
-Это пророк Али, - пояснил монах, давая понять, что приветствует вошедших. - Вы ищите ночлег? Заночуйте здесь, и Всевышний не оставит Вас в трудную минуту.
Мамаю не спалось. Здесь он был в безопасности, но таким ли прочным оставалось его истинное положение? Столкновение с Тохтамышем было неизбежно. Поддерживаемый правителем Мавераннахра Тимурбеком, Тохтамыш имел большое, хорошо вооруженное войско и постоянно увеличивающееся число сторонников – умных и талантливых полководцев свиты Урус-хана. Мамай не мог похвастаться ни такой многочисленной ратью, ни таким количеством единомышленников. Самое успешное, что он мог предпринять, - это сколотить свое войско из числа наемников. Его союз с генуэзцами был непрочен и ненадежен, но Мамай надеялся, что все же сможет получить от итальянских поселенцев необходимую ему поддержку.
Итальянцы, среди которых были и венецианцы, и тосканцы, и генуэзцы, и флорентийцы, поселились на землях Кирама вскоре после смерти хана Бату. Заключив с вождями местных племен мирный договор, они начали вести здесь выгодную торговлю. Однако, осев среди местных жителей, итальянские поселенцы не были абсолютно свободными. Как и многие, они платили дань ханскому тудуну. И только генуэзцы Кафы имели здесь свое консульское представительство.
На рассвете Мамай вновь продолжил свое путешествие. Преодолев два дня пути, он добрался до Кафы. Его встретил непривычный слуху сарацина заливистый звон колоколов христианских храмов, которых здесь было в изобилии.
Кафа, через которую Мамай держал путь в Солхат, тянулась вдоль морского побережья, насколько хватало взора. Проезжая гавань, Мамай насчитал здесь около двух сотен больших и малых судов, среди которых на приколе стояли военные и торговые корабли. Сюда, на прекрасные кафийские базары со всего света съезжались негоцианты. Именно здесь генуэзцы вели успешную и процветающую торговлю.
Миновав Кафу, арба беклярибека Мамая выехала на пыльную каменистую дорогу. До летней резиденции Джаркаса было менее фарсаха пути, так что Мамай рассчитывал добраться до конечной цели своего путешествия еще до захода солнца.
Жилище Джаркаса с видом на море стояло особняком от городских кварталов Солхата. Разместившись на небольшом плоскогорье, дворец зихского князя утопал в листве дворцового сада. Чтобы сотворить этот зеленый оазис, где цвели миндаль, яблони и груши, а воздух благоухал ароматом желтых акаций, Джаркас приложил немало усилий. Тощие степные почвы Кафы могли дать живительную силу лишь полыни, ковылям да корявым карагачам. Сейчас взору Мамая предстал удивительный по красоте пейзаж.
Миновав длинную, идущую на подъем аллею из катальп и шиповника, арба остановилась у парадного входа, который венчала крутая мраморная лестница, ведущая в жилище наместного правителя этих земель.
Джаркас-бек принял своего властителя со всеми подобающими почестями. Понимая, что Мамая привело к нему весьма важное и безотлагательное дело, после церемониального угощения и славиц, Джаркас пригласил беклярибека в маленькую, обитую войлоком и бледно-голубым шелком комнату.
-Здесь нас никто не услышит, - принялся заправлять кальян Джаркас.
Мамай устроился на большом и полукруглом ложе, в груде удобных подушек и валиков.
-Мне нужна твоя помощь, - Мамай затянулся ароматной курительной смесью, - Тохтамыш собирается походом на мои земли. В его распоряжении большая сильная армия. Сам Тохтамыш не представляет серьезной опасности, но его поддерживает Тимур – правитель Мавераннахра. Я собрал наемное войско, но людей нужно содержать, им нужно платить. Я не располагаю такими средствами.
-Я готов тебе помочь, мой повелитель, - наместник Солхата всегда был сторонником Мамая, и в трудную минуту всегда приходил ему на выручку, - не лишним будет обратиться в Солдайское консульство; эта колония имеет неплохой доход от торговли на наших землях.
Уж к полудню следующего дня Мамай и Джаркас прибыли в Кафу. Узкой полосой вдоль южного побережья Румского моря тянулась Кампанья – одно из генуэзских владений Кафы. Здесь и находилось Солдайское консульство. За пределами консульства на полуострове селилось много других итальянских кланов, которые вступали друг с другом в бесконечные конфликты. Однако влияние Генуи было столь велико, что генуэзцы господствовали тут почти безраздельно.
Переговоры с генуэзцами затянулись. Джаркас был уверен, что ему не составит большого труда заручиться военной поддержкой вассальных колоний. Однако итальянцы не спешили простирать объятия татарам.
-Если поход Тохтамыша увенчается успехом, а в этом сомневаться почти не приходится, - пытался урезонить генуэзцев Джаркас, - нам всем грозит опасность. Нам необходима как финансовая поддержка, так и помощь в живой силе.
В воздухе повисла долгая утомительная пауза. Судя по тому, как генуэзцы переглядывались между собой, по их многозначительному молчанию Мамай понял, - надежда, которую он возлагал на эти вассальные племена, таяла с каждым мгновением. После некоторого молчания генуэзцы попросили у Джаркаса дать им время на размышление. Наутро они вновь встретились с татарами.
-Мы готовы оказать вам помощь, - обнадеживающе начали разговор генуэзцы, - но мы просим и вас пойти на встречные условия. Нам необходимы концессии для добычи мехов и торговли на севере Руси, а точнее, в Великом Устюге.
Мамай все еще надеялся на помощь генуэзцев, хотя условия были для него не вполне приемлемы:
-Хорошо, - согласился беклярибек, - я добьюсь от Москвы такого договора. Но мне необходима помощь и в живой силе.
Воздух вновь наполнился тишиной. Вопрос беклярибека генуэзцы оставили без ответа. Джаркас негодовал. Он старался держать себя в руках, но даже не очень наблюдательному человеку было заметно, как его лоб покрыла крупная испарина, а желваки на скулах заходили ходуном.
-Я настаиваю на немедленном сборе войска, - как можно выдержаннее приказал своим вассалам Джаркас, и снова генуэзцы проигнорировали требования солхатского наместника невозмутимым молчанием.
Некогда Мамай держал в беспрекословном повиновении многие подвластные ему племена. Времена изменились, и теперь беклярибеку приходилось надеяться на собственные силы. Намерения Тохтамыша завоевать Алтун Тахэт заставляли Мамая искать поддержку у иноземцев. Он еще надеялся на вассальные русские княжества, которые должны были поддерживать своего властителя, но с каждым годом Русь становилась все сильнее, и отношения с татарскими правителями были далеко не те, что во времена Чингисхана.
Сейчас нечингизид Мамай всеми силами старался удержать свое влияние, но за Тохтамышем стояла сильная фигура Тимурбека, и это очень сильно беспокоило Мамая.
3
Смерть Салчена заставила Харун ад-Дина задуматься и о своем месте под солнцем. Никогда прежде эмир не допускал мысли вступить в борьбу за верховную власть. Так уж повелось издавна, отношения его отца, Мухаммад ад-Дина с ханом Бердибеком и Хаджи-Черкесом были построены на доверии и взаимной поддержке. С отцовским воспитанием, живя на татарской земле, он впитал в себя старые устои времен Чингисхана. Долг чести не позволял Харун ад-Дину предать и хана Салчена. Сейчас мысль о возможной борьбе время от времени закрадывалась в сердце Харун ад-Дина, но он понимал, что для этого необходима поддержка и сильное окружение. Пока он не имел ни того, ни другого. К тому же Харун ад-Дин явно проигрывал таким титанам, как хан Тохтамыш и беклярибек Мамай. Первый держал в руках владения Урус-хана – земли Чагатайского Улуса, и, чтобы стать единодержавным правителем империи Джучидов, ему оставалось овладеть Золотым троном Сарая. Второй контролировал все земли низовий Итили и прибрежные пространства Румского моря.
Больше десяти лет на престоле Сарая сидел ставленник Мамая – внук хана Узбека Гияс ад-Дин Мухаммед Буляк. Теперь, после смерти хана Салчена беклярибек посадил его и на трон Хаджи-Тархана. Этот умный и отважный потомок хана Бату давно имел заслуженное признание среди влиятельной знати. Его уважали не только в Улуг Улусе, но и на Руси. Еще десять лет назад Мухаммеду Буляку присягали Михаил Тверской и Дмитрий Московский. Именно такая фигура и нужна была нечингизиду Мамаю, чтобы прочно держать в руках власть.
Харун ад-Дин, как и все, привыкший жить в бесконечных раздорах и конфликтах, нередко вспоминал свои юные годы, когда все в этом государстве было устойчивым и прочным. Несмотря на распри, беспрестанно льющуюся кровь и раздираемый на куски престол, как и всем в Державе Джучидов, Харун ад-Дину казалось, что смутное время, затянувшееся так надолго, все равно пройдет, что вся эта братоубийственная война когда-нибудь обязательно закончится, и на землях Улуг Улуса воцарится покой и справедливость.
Если бы не смута, никогда бы не удержал Мамай верховную власть. Не чингизид, любыми путями добивался он поставленных целей, вступая в сговор с иноземцами, повелевая действиями русских князей, сплетая интриги против законных потомков рода Чингисхана.
Сейчас Мамай правил от имени Мухаммеда Буляка. Ставленник беклярибека видел нечистоплотность своего верховного властителя и не раз открыто выражал недовольство его действиями. На стороне Мухаммед Буляка стояли многочисленные султаны и эмиры. Разделял мнение правителя Хаджи-Тархана и Харун ад-Дин.
Утро собрало под сводами главной городской мечети изрядное количество народа. Время шахады закончилось, и мусульмане, вознеся молитвы Аллаху, теперь искали общения друг с другом. Почтенные старцы и совсем юные магометане, султаны и сейиды, эмиры и шейхи, кто маленькими группками, кто солидными собраниями обсуждали последнюю новость минувшего дня: убит Мухаммед Буляк, и смерть он принял от своего главного покровителя – беклярибека Мамая.
Под сводами мечети витал дух негодования. Кто тихо – полушепотом, кто возмущенно, почти не сдерживая эмоций, почтенные мусульмане выражали свое недовольство случившимся. Мухаммед Буляк находился на троне Хаджи-Тархана совсем немного времени, но и он стал жертвой интриг Могучего темника.
Эмир Харун ад-Дин вместе с несколькими, с такими же, как и он, эмирами и шейхом Элчи ад-Дином расположились в дальнем углу мечети. Их беседа, как, впрочем, и все разговоры в храме Аллаха, сегодня сводились к убийству Мухаммед Буляка. И чем дольше люди сокрушались о гибели этого уважаемого всеми чингизида, тем больше росло недовольство беклярибеком Мамаем.
-Аллах всевидящ, - вознес к небу руки шейх Элчи, - терпение Всевышнего не безгранично. Рано или поздно кара небесная постигнет Мамая. Его руки в крови чингизида, и он должен получить заслуженное возмездие.
-Как могло случиться, что священная Яса Чингисхана больше не действует в государстве чингизидов? Ведь Яса запрещает под страхом смерти провозглашать кого-нибудь императором, если он не был предварительно избран князьями, ханами и другими знатными вельможами на общем курултае! Кто избирал Мамая? По какому праву недостойный называться ханом держит в руках все удила власти?!
Утро плавно перетекало в полдень, но люди, удрученные гибелью Мухаммед Буляка и возмущенные поступком беклярибека, все еще не покидали стен мечети. По которому кругу текли их разговоры, но чем дольше размышляли они о случившемся, чем сильнее сокрушались о потере храброго и умного предводителя, тем более шатким становилось положение Мамая.
Глава XXVII
1
Успехи Тохтамыша искренне радовали Тимура, и хотя во многом это были его заслуги, он намеренно приписывал их своему ставленнику. Территории, которые так нужны были Тохтамышу, интересовали Амира Тимура лишь косвенно. Все его внимание было направлено на Мавераннахр. Долгие годы Железный хромец укреплял могущество своей Державы, постепенно присоединяя к ней все новые и новые земли. Мощь его государства, основанного на законах шариата, росла с каждым днем. В отличие от Улуг Улуса, который в борьбе за власть раздирали на части многочисленные султаны и эмиры, в державе Тимура все стремились к объединению.
Главное, чего Тимур хотел для своей страны, - это спокойствия и благоденствия. В случае завоевания Тохтамышем Улуг Улуса Тимур получал безопасность для своих северных границ. Железный хромец был крайне заинтересован, чтобы его ставленник сел на престол Сарая, поэтому, не считаясь ни с чем, Тимур вновь обеспечил своего подопечного всем необходимым.
В распоряжение Тохтамыша Тимур вверил огромное сильное войско и конницу из племенных породистых рысаков. Хорошо обученные лучники, сложные луки которых на тысячу шагов легко поражали цель, в ближнем бою виртуозно владели арканами и крючьями. Рядом с Тохтамышем Тимур поставил лучших полководцев, способных быстро выправить любую неблагоприятную ситуацию. Все это огромное полчище теперь двигалось в направлении Сарая.
Чингизид, законный претендент на верховную власть Улуг Улуса шел, чтобы в бою с незаконным владетелем престола оспорить и утвердить свое право на Золотой трон.
Южная весна уже близилась к той поре, когда солнце, припекая землю, превращало зеленую от молодой и сочной травы степь в выжженную пустыню. Ранняя жара не щадила ни животных, ни людей. Всадники спешились с коней и наравне с пехотой, облаченные в доспехи, с луками и мечами, грузно мерили шагами пройденный путь.
Впереди проглядывала серебристая, мерцающая на солнце, словно рыбья чешуя, гладь воды. Тохтамыш объявил привал. Сильное течение Итили, еще не вошедшей после раннего половодья в свое русло, заставляло реку бурно нести свои воды к Кользумскому морю. У затопленных берегов течение становилось не столь стремительным. Здесь можно было не спеша искупать коней и набраться сил перед предстоящим сражением.
Тохтамыш тоже решил омыть с себя пот длительного перехода. Ледяная, еще не прогретая солнцем вода, напитанная талыми снегами верховьев реки, обжигала, заставляя молодую горячую кровь чингизида еще стремительней струиться по жилам. Тохтамыш, наслаждаясь речной прохладой, жадно пил из ладоней вкусную холодную воду. Это был последний привал его войска перед решающей битвой. Там, на линии горизонта, еле видимыми силуэтами, словно мираж, виднелся Сарай ал-Джедид.
2
Гибель Мухаммеда Буляка заставила Харун ад-Дина пересмотреть свое отношение к Мамаю. До сей поры он не исключал того, что сможет служить у Великого Темника, но последние события очень негативно отозвались в душе эмира. В его глазах беклярибек потерял всякий авторитет.
Прошло совсем немного времени, и Мамай уже нашел замену своему, казалось, незаменимому ставленнику. Совсем скоро на верховный престол должен был взойти молодой эмир Тулук-бек.
От суеты последних дней Харун ад-Дин очень устал. Ему хотелось тишины и уединения. Приказав прислуге сварить ему крепкий кофе и никого к нему не допускать, эмир закрылся в своем рабочем кабинете. Здесь, в небольшой комнате его личных апартаментов находилась богатая библиотека. Многие рукописи достались эмиру еще от отца. В его коллекции были работы астронома Кутб ад-Дина, математика Убейда Тебризи, историка Рашид-ад-Дина. Имея пристрастие к чтению, эмир постоянно пополнял эту кладовую знаний произведениями современных авторов. Его собрание включало в себя опусы ученых и поэтов, которые, каждый по-своему, описывали движения светил по небосводу, вращение земли вокруг солнца и шарообразность планеты. Пытливый ум Харун ад-Дина заставлял его брать в руки творения Низами, Хорезми. Сейчас эмир держал в руках поэму «Мухаббат-нама». Хорезми написал ее около тридцати лет назад, но и сейчас она была очень востребована в Улуг Улусе. Ее читали эмиры и шейхи, багадуры и нойоны. Построенная на вопросах и ответах, поэма прославляла простые человеческие ценности: любовь, преданность, справедливость.
Читая поэму, Харун ад-Дину было о чем задуматься. Как не хватало сейчас в его стране этих качеств. Подданные, забыв долг чести, предавали своих повелителей, повелители, поправ справедливость, ступая по головам соотечественников, всеми путями стремились взойти на вершину власти. Вопреки канонам и устоям, в государстве Темучина все чаще правили люди иной крови. Все это заставляло Харун ад-Дина переживать за будущее его государства. Разодранное руками бесчисленных эмиров на сотни улусов, его уже нельзя было считать единым целым.
Как ни стремился сегодня Харун ад-Дин к одиночеству, его покой нарушил настойчивый стук в дверь.
-Мой повелитель, - извинялся за вторжение слуга эмира, - господин Марфата безотлагательно требует Вашей аудиенции.
Марфата вошел, нет, ворвался в апартаменты Харун ад-Дина, и от покоя эмира не осталось следа. Казалось, взволнованность его подданного проникла во все уголки маленькой комнаты и теперь неприятно холодила душу.
-Мой господин, - склонился в легком поклоне Марфата, - безрадостная весть пришла из Сарая. Сарай ал-Джедид взят ханом Тохтамышем. Не нужно обладать большой прозорливостью, чтобы сказать, что следующими будут Сарай ал-Махруса и Хаджи-Тархан!
Харун ад-Дин вскинул на подданного взгляд и задумался. Молчание эмира показалось Марфате бесконечно долгим.
-Выпей со мной кофе, - эмир предложил подданному сесть, - в горячности да волнении мало толку, но стоит только немного поразмыслить, и победа Тохтамыша перестанет казаться столь страшной. Хан Тохтамыш прямой потомок Чингисхана, и если он завоюет Алтун Тахэт, то, возможно, смуте в государстве чингизидов скоро придет конец.
-Когда говоришь что-либо, говори осторожно, - словами поэта Низами предостерег своего господина Марфата, - всякая речь хороша в меру.
-Похвально, Марфата, - улыбнулся Харун ад-Дин, - ты отлично разбираешься в поэзии. Если мне не изменяет память, это поэма Низами «Хисроу и Ширин». А поучительные пословицы, которыми сейчас ты преподал мне урок осмотрительности, вставил в нее при переводе почтенный Кутып. Что же касается победы Тохтамыша в Сарае ал-Джедиде…Подобным образом думаю не только я. Все уважаемые багадуры придерживаются того же мнения. Нечингизиду Мамаю, который почти уже потерял авторитет в глазах вельмож и влиятельной знати, давно пора уступить трон более достойному претенденту.
Марфата был откровенно удивлен. Логика вещей побуждала его согласиться со своим господином, но реалии пока не укладывались в его голове. Он знал лишь одно, - Хаджи-Тархан опять стоял на пороге новых потрясений.
3
Рать Тохтамыша приближалась к городу. Низкие стены Хаджи-Тархана были уже хорошо различимы на фоне опаленной жарким солнцем степи, которую разрезала надвое глубокая и полноводная Итиль. Стены города, сползая по берегу к самой воде, не оставляли неприятелю ни единого шанса проникнуть за их пределы, однако решимость Тохтамыша, подкрепленная поддержкой и мудростью Тимура, диктовали совсем иную расстановку сил.
До Хаджи-Тархана оставались считанные сотни шагов. Многотысячное войско Тохтамыша наползало на город огромной предгрозовой тучей. Словно всполохи молнии, то тут, то там мерцали на солнце тяжелые доспехи, до кончиков человеческих волос и лошадиных грив защищавшие людей и животных от неприятельского удара. Словно сросшиеся друг с другом в единый организм воины и их боевые кони, словно кентавры, - продолжением себя в их руках тугие луки и стрелы.
Двигались полукольцом, чтобы враг не смог вырваться из подготовленной для него западни, чтобы вовремя сомкнуть кольцом ряды и не оставить противнику путей к отступлению. Шли грузно. В раскаленном от жары и ощущения скорой битвы воздухе раздавалось лишь редкое ржание коней, лязг кольчуг и тяжелое человеческое дыхание.
Несмотря на изматывающие осады городов, с непреодолимым напором следующие одна за другой, Мамай собрал для защиты Хаджи-Тархана неплохое войско. И выучка, и облачение его рати не многим уступало армии Тохтамыша. И те, и другие – степняки. И те, и другие держались в седле лучше, чем ходили по земле, а владели луком и стрелами куда искусней, чем мечом и саблей, из-за спины не глядя низвергали с небес летящую птицу.
Командовать войском Хаджи-Тархана выпало на долю нового правителя города. Молодой эмир Тулук-бек едва взошел на престол, когда хан Тохтамыш двинулся в Низовья Итили. Тулук-бек предполагал, что лобовая схватка лишь отвлечет и отнимет у противника силы, а основной удар будет нанесен из засады. За внешним спокойствием городских стен скрывалась настороженность и готовность защищаться до последнего брошенного булыжника, огромные скопища которых несметными запасами высились около многочисленных проемов стенных зубцов. Здесь же, на стенах, пламя разведенного огня лизало огромные днища железных чанов, до краев наполненных раскаленным клокочущим варом, а сотни неустанных взглядов неотрывно следили за надвигающейся на город грозовой тучей человеческих и конских тел.
Вражеская рать приближалась. У каждого воина Тохтамыша в походе несколько лошадей, несколько луков и колчанов с длинными стрелами, стальные наконечники которых закалены так, что на тысячу шагов способны пробить броню неприятельских доспехов.
Все меньше расстояние между бранниками, все ближе миг начала битвы. И вот ослабили лучники тугие тетивы. Ливнем обрушились на стан противника смертоносные иглы. Первым достигли цели срезни – стрелы с острыми, широкими, словно лопатки, наконечниками. Меткие лучники Тохтамыша виртуозно рассекали ими тетивы вражеских луков и подвязки доспехов, ловко проникая в не защищенную латами, уязвимую человеческую и конскую плоть.
После первой напористой атаки ряды хаджитарханцев заметно поредели, но люди Тохтамыша не ослабили напора схватки. Теперь в сторону города устремились поющие стрелы. Воздух наполнился неприятными звуками сливающихся в единую какафонию дребезжащих голосов. Пронзительный свист этих стрел, еще не достигших цели, сводил с ума, заставляя всех слышащих его содрогаться от ужаса. Когда поющая стрела настигала свою жертву, внимание противника было уже рассеяно и притуплено.
Несмотря на столь сильную психологическую атаку, мамаева рать прочно держалась в седле. Когда силы хаджитарханцев стали слабеть, по приказу Тулук-бека на помощь основному войску из укрытия выдвинулась резервная конница. В спину завоевателям полился дождь стрел. Неприятель пришел в замешательство и начал терпеть потери. Но как только в рядах Тохтамыша пришло осознание внезапной атаки, его воины сменили приемы боя. Тимуровская выучка позволяла им бить без промаха в любой ситуации. Натягивая тетиву у себя за спиной, ратники Тохтамыша безошибочно поражали цель.
Расстояние между бранниками сокращалось с каждым мгновением. В среднем бою воины Тохтамыша пустили в ход острые крючья. Брошенные в самую гущу сечи, они больно вонзались в намеченную плоть, цеплялись за доспехи. Виртуозно владея арканами, ратники Тохтамыша сбивали противника с коней и безжалостно волокли их в свой стан. Битва шла уже возле городских стен, откуда на головы подступающему неприятелю сыпался град булыжников, лился горячий вар. Когда закончились боеприпасы, ратники перешли в рукопашную. Мечи и сабли для степняков не так привычны в бою, как луки и стрелы, но и они потрудились в жаркой сече. Бранники наотмашь рвали тяжелыми мечами железные кольчуги, кровожадно секли головы, хладнокровно рубили плоть. Земля побагровела от крови и была усеяна мертвыми телами.
Вскоре поле боя представляло собой кровавое месиво тел, приправленное скрежетом железа, запахом пота и привкусом крови. Силы покидали оба лагеря. Но в тот момент, когда Тулук-беку показалось, что он сможет выправить исход баталии в свою пользу, откуда ни возьмись среди уставших ратников показалась свежая конница Тохтамыша. Она летела прямиком на ворота Хаджи-Тархана. В стане Тулук-бека послышался ропот. Внезапно сквозь шум и хаос в воздух просочился надрывный скрежет городских ворот. Под натиском живой массы ворота распахнулись, и все сметающая на своем пути лавина наводнила город.
Воздух мощеных улиц и площадей Хаджи-Тархана наполнился гулким цокотом конских копыт и криками людей. Мирные жители, скрываясь от непрошеных гостей, крепко-накрепко затворяли засовы собственных жилищ. Однако там, где железо противостояло силе вражеского натиска, на помощь захватчикам приходил огонь.
Те времена, когда аптекарь Зульхаким выдал единственную дочь Айгуль за своего бывшего подмастерья Марфату, давно канули в Лету. Забылось старому аптекарю, как недолюбливал он иноземца, как всеми силами старался от него избавиться, а потом, почувствовав выгоду, породнился. Прошли времена, когда похоронил он состарившуюся супругу, и теперь жил в полном одиночестве. Теперь его зять был в чести у знатного эмира, разбогател и не оставлял в нужде одряхлевшего тестя, который давно забросил аптекарское дело и занимался лишь тем, что сидел в своей комнате, в дальнем углу дома, закутавшись в теплое шерстяное одеяло, и предавался воспоминаниям. Годы давили на Зульхакима тяжелым грузом, оттого спина его сгорбилась, а ноги совсем отказывались передвигаться по земле.
Осада Хаджи-Тархана нисколько не волновала старого аптекаря. За свою долгую жизнь он пережил их немало. В борьбе за власть кто-нибудь да и нарушал покой жителей города. Было дело, участвовал в таких предприятиях и его зять. Но осады заканчивались, престол находил своего обладателя, и жизнь вновь возвращалась в прежнее русло. С высоты прожитых лет это все казалось Зульхакиму лишь суетой. Сейчас до слуха старика доносился уличный шум. Он слышал, как ржали кони, кричали люди, но не видел того, что происходило за пределами его жилища.
В Хаджи-Тархане воцарился хаос. Всюду валялись перевернутые арбы, зияли дырами распахнутых настежь дверей разграбленные лавки торговцев, горели ремесленные мастерские.
Топот конских копыт замедлил свой мерный перестук перед жилищем Зульхакима. Всадник в доспехах, с луком на плече, поднес горящую головню к входной двери. Долго ждать не пришлось. На радость всаднику сухие деревянные доски занялись пламенем очень быстро.
В доме почувствовали запах гари, когда огонь вовсю лизал входную дверь и створки окон, уже не оставляя шанса обитателям жилища выбраться наружу. Когда до Зульхакима докатились первые клубы едкого дыма, прислуга в отчаянии уже металась по дому в надежде укротить разбушевавшийся пожар теми немногими каплями воды, что были припасены в хозяйстве, не зная, спасать ли собственную жизнь или престарелого хозяина.
Дым все больше заполнял пространство комнаты, в которой находился Зульхаким. Аптекарь закашлялся.
-Эй, кто-нибудь, - шамкая беззубым ртом, пытался кричать старик, - горим.
В это время в дверной проем ворвался жаркий язык пламени, а вместе с ним новая порция удушливого дыма. Надрывно кашляя, старик силился встать. Из последних сил он звал на помощь хоть кого-нибудь, кто смог бы вывести его из горящего дома, но в ответ раздавался лишь жаркий треск горящего дерева. Зульхаким отчаянно хватал ртом наполненный едким дымом воздух, беспомощно нащупывая руками спасительную опору. Но все его усилия были тщетны. Объятые пламенем, стенные доски громко трещали, разбрасывая в горящее пространство мириады колючих искр, пока, наконец, не выдержав, обрушили на задыхающегося Зульхакима тяжелый потолок.
4
Прошло десять лет с тех пор, как триумфальный вход Тимура в Самарканд положил начало его безраздельному правлению в Мавераннахре. Тогда столица его будущей державы встретила своего нового властителя неказистыми силуэтами деревянных и глиняных построек, узкими улицами, убогостью и невзрачностью жизни. В те дни Тимур и не предполагал, что этот город станет для него самым любимым городом, благополучию и процветанию которого он посвятит многие сражения. В каких бы походах не участвовал Тимур, как бы далеко не был от Самарканда, он всегда возвращался туда вновь и вновь. Обозы сокровищ, военных трофеев, добытых в битвах – все свозил он в столицу своей державы. Ступая по Миру, Железный хромец восторгался искусством мастеров Багдада, Герата, Тебриза а потом, с отеческой заботой воссоздавал подобное у себя дома - в Самарканде.
За десять лет правления Тимура Самарканд расцвел. Его улицы стали шире. На просторных площадях заиграли струями фонтаны, а мостовые и фасады зданий окрасились в бирюзу гератской плитки. Теперь Самарканд называли Голубым городом.
В честь каждой победы Тимур возводил в Самарканде новое, поражающее воображение здание. Он покровительствовал ученым и литераторам, ремесленникам и музыкантам. Он сделал Самарканд прогрессивным центром Мавераннахра, где полемизировали философы, творили художники, процветали медицина и астрономия. Он берег эту цитадель культуры пуще глаза, неустанно укрепляя рубежи своей страны.
Победоносный поход Тохтамыша в Низовья Итили обеспечивал Тимуру долгожданную безопасность его северных земель. Благородный покровитель, он не требовал от своего подопечного сверх меры. Грозный и жестокий завоеватель, Тимур относился к Тохтамышу с отеческой заботой и снисхождением. Сейчас правитель Мавераннахра искренне радовался успеху названного сына.
Опекаемый своим старшим наставником, Тохтамыш вряд ли осознавал истинную цену своих побед, он не знал и доли тех трудностей, от которых отгородил его Железный хромец. Если бы ни Тимур, вряд ли бы сейчас Тохтамыш смог утвердиться в Сарае.
Утомительные переходы, битвы за низовые итильские города отняли у Тохтамыша немало сил, и, прежде чем идти дальше, ему следовало осмотреться, оценить обстановку, разглядеть союзников и недругов. Однако, Тохтамыш уже ощущал себя нераздельным владетелем Улуг Улуса.
Теперь ему предстояло наладить деловые связи с соседними государствами и вассальными улусами. Не обошел Тохтамыш вниманием и побежденного Мамая. Равно как и от других, Тохтамыш требовал от беклярибека признания и подчинения.
Покоренные Тохтамышем города постепенно приходили в состояние прежней размеренной жизни. Торговцы сетовали на понесенный при осадах ущерб, ремесленники восстанавливали стены разоренных мастерских, простолюдины оплакивали погибших родственников. Но вместе с ощущением невосполнимых потерь, которые принес в их дома Тохтамыш, наступало осознание того, что к власти вновь пришел прямой потомок великого Чингисхана, законный наследник Золотого престола. Об этом судачили домохозяйки, встретившись друг с другом по пути на рынок, это обсуждали правоверные, собираясь под сводами мечети на утреннюю молитву, об этом вслух заявляли влиятельные эмиры и огланы. Все были уверены в том, что, наконец-то, с восхождением на Алтун тахэт Тохтамыша, закончится смута, которая унесла столько жизней, расколола и ослабила Великую державу Джучидов.
День ото дня Тохтамыш обретал все новых приверженцев. Понимая, на чьей стороне сила, на сторону Тохтамыша все чаще переходили и люди Мамая. Сам же беклярибек наотрез отказался подчиниться молодому хану и теперь искал выход из той западни, в которую его загнал Тохтамыш.
Глава XXVIII
1
Дорога вилась вдоль окраины соснового бора. Ветер, застревая в густых макушках вековых исполинов, заставлял деревья волноваться и протяжно шуметь. Крытая кожаной попоной повозка, подпрыгивая на ухабах, миновала поворот. На горизонте показался Боровицкий бугор.
Сегодня править парой запряженных лошадей выпало Михею. Он то и дело подбадривал гнедых плетью, но лошади, как и люди, устав после долгого утомительного пути, отказывались идти быстрее.
В груди у Михея защемило. Сколько времени он не был дома?! Как долго он не вдыхал этот неповторимый, наполненный запахом сосны и можжевельника воздух! Там, впереди, Москва! Там, впереди, его родное Загородье! Там мать и отец! Как жили они без него все эти годы?! Как сейчас он предстанет перед ними? Что скажет? Ведь он давно уже не тот вихрастый мальчишка, каким был несколько лет назад. Его загрубелая душа, познавшая за время ушкуйных походов и свободу, и вседозволенность, больше не искала справедливости. Теперь Михей взирал на мир холодным, отчужденным взглядом. За время долгих скитаний его окаменевшее сердце стало безучастно к чужой боли, и только близость скорой встречи с родными вновь пробудила в нем давно забытые переживания.
Матрена больше не дичилась бывших ушкуйников. Она оказалась бойкой веселой девицей. Когда Петруха шутки ради озоровал с ней, она трепала его за чуб, но многого ему не дозволяла. Это еще больше раззадоривало парня, и он готов был идти за ней в огонь и в воду. Однако за их долгое путешествие из Хаджи-Тархана в Москву на ее светлый девичий лик не раз наплывала черная тень. В те мгновения, когда Матрена вспоминала о том, что произошло с ней в Костроме, она забивалась в угол повозки и, обхватив руками колени, подолгу сидела молча. Петруха знал, - в это время к ней лучше было не подходить вовсе. В такие моменты он не раз нарывался на тот самый взгляд, который встретил тогда в Костроме, непрошено ворвавшись в чужой дом, на взгляд, который всякий раз будоражил ему душу, и совестил, совестил, совестил…
Но сейчас Петруха нервничал совсем по другому поводу. Как вчера помнил он свой тайный побег от грозящего ему тогда, несколько лет назад, подвенечного хомута. Усмехался в бороду, а все же робел перед родительскими взглядами.
Въехали в Загородье. Татарская арба сразу привлекла внимание. Зевак заметно прибавилось, когда повозка остановилась у дома Поликарпа и Евдокеи.
-Глянь-ка, Карпуша, к нам, что ли? – выглянула в оконце Евдокея и, тут же всплеснула руками. В бородатом, усталом от дальнего пути мужике она узнала своего сына, - Мать честная!
Робко, словно нашкодивший мальчишка, ступил Михей на порог родительского дома. Евдокея, все еще не веря своим глазам, повисла у него на плече и залилась слезами. Поликарп смотрел на сына осуждающе, но в его отцовских глазах все же искрилась радость.
Засиделись до первых петухов. Расспрашивая Михея о том, как жил он без них все это время, родители не забывали пенять на сына. Возможно, Михей долго не решился бы рассказать о том, чем занимался все эти годы, да случайно обмолвился о Параскеве.
-Если бы ни она, - качал головой Михей, - лежать бы мне сейчас во татарской земле. Дважды она мне жизнь спасла. Здесь – из полона меня вытащила, там, в татарах – от неминуемой гибели, - Михей рассказал родителям о том, как живет Параскева, и кем стал ее сын – загородский босоногий мальчишка, - не ровня они нам боле, матушка, - пробасил Михей, - таких богатых теремов, в каком живет Параскева, я не видывал в русских княжествах. Чай, много по белу свету походил. Только у татар такие хоромы. А с Харитоном свидеться не довелось, - вздохнул Михей, - но, видать, он у них на высоком счету.
Евдокея слушала сына и плакала, не зная, осуждать ей Параскеву, благодарить или радоваться за свою старую подругу.
Петруха пасовал не меньше друга. Во всяких переделках побывали они с Михеем, казалось, ничего не могло смутить видавших виды ушкуйников, но робость перед родительской укоризной оказалась сильнее всяких испытаний.
Однако у страха глаза велики. Нежданное возвращение Петрухи, да еще с девицей, вызвало в доме настоящий переполох. По-другому просто и быть не могло! Столько времени от Петрухи не было ни слуху, ни духу. Думали, совсем уже сгинул. А тут: вот вам – явление! Мать засуетилась: накормить, напоить, в баньке попарить сына надо. А как с Матреной быть, не знает. Косо смотрит. Кто такая? Сели за стол. Слово за слово, разговоры за разговорами – надолго хватило. Матрена рядом с Петрухой сидит: глаза потупила, слова не вымолвит.
-Познакомил бы с девкой, - не выдержал отец.
Матрена, не поднимая глаз, зарделась стыдливым девичьим румянцем. Петруха тоже покраснел, словно вареный рак.
-А, так это Матрена, - заикаясь, представил он родителям девицу, - невеста моя.
Матрена вздрогнула и покраснела еще сильнее.
-Так вам вместе постелить, али как? – не унимался отец.
-Батя, невеста она мне, - стушевался Петруха, а Матрена, как сидела, так и вросла в лавку.
-Ну, так значит, скоро свадьба, - разрядила повисшее в воздухе напряжение мать.
Постепенно бывшие ушкуйники привыкли к размеренности мирной жизни московского Загородья. Испокон веков их предки кормились огородничеством да мелким приработком, так жили их родители, так предстояло жить и им.
Михей с малолетства не любил работать на земле. Всякий раз, когда мать просила помочь ей в огороде, он воспринимал это, как некую повинность. Не лежала у него душа к земледелию и сейчас. Родителей Михей обижать не хотел, не дармоедствовал, но искал ремесло по сердцу.
Как-то случай свел его со старым приятелем. В детстве босоногими мальцами бегали они по холмистым просторам московской окраины. Теперь Фома, так звали приятеля, имел вполне приличный промысел; он шил башмаки. Посмотрел Михей, как спорится у Фомы работа, и тоже решил приложить руку к башмачному делу. Благо было, на что обустроить ремесло. Еще в ушкуйниках кое-какие драгоценности на груди припрятал. Этим же расплатился с Фомой за то, чтобы обучил промыслу, и начал понемногу шить башмаки. Отец сначала не одобрял начинания сына, видно, не верил в то, что сможет Михей с нуля поднять такое нелегкое дело.
Поликарп сменил гнев на милость только тогда, когда Михей сшил для него пару башмаков. Высокие, кожаные, на тонкой подошве без каблуков с фасонным разрезом спереди, башмаки удобно облегали ногу и не шли ни в какое сравнение с лаптями, к которым Поликарп привык с детства.
Не сидел без дела и Петруха, - готовился к свадьбе. Молодую жену хотел привести в новую избу. Для того на окраине Загородья выделил надел, выровнял землю и заложил дом. С утра до позднего вечера стучали на новом подворье топоры, без единого гвоздя сколачивая из смоленых бревен прочные стены будущего жилища.
Изба получилась на славу всей округе. Высокое крыльцо с перилами, резной конек на козырьке крыши были особой гордостью Петрухи. В них он вложил все свое умение и плотницкую сноровку. Не раз представлял, как поднимется по ступенькам еще пахнущего сосной крыльца Матрена, как откроет она тяжелую дубовую дверь и войдет в избу полноправной хозяйкой.
Не откладывая дела в долгий ящик, в мыслях о большой и дружной семье, Петруха поставил в новой горнице широкий стол, а по бокам стола – две лавки. Хозяйским глазом окинув убранство дома – остался доволен. Теперь, когда все было готово, решил Петруха показать девице их будущее родовое гнездо.
Чем дольше Петруха присматривался к Матрене, тем больше убеждался в правильности своего выбора. Голубоглазая, стройная, с густой русой косой и нежным румянцем на щеках, она обращала на себя невольные взгляды слободчан. Помогая по хозяйству будущей свекрови, Матрена любую работу делала легко, с шутками да улыбкой, и если у Петрухи что-то не ладилось, - подзадоривала парня добрым словом. Несмотря на это, сейчас Петруха робел перед Матреной.
Она вошла в горницу и обомлела: большая просторная светелка, как две капли воды, походила на ее костромской дом. Даже стол и лавки стояли на том же месте, только иконы в красном углу светелки пока еще отсутствовали.
Матрена застыла от удивления.
-Тебе нравится? – с робкой надеждой спросил девушку Петруха.
-Да, - еле слышно вымолвила она, - совсем как у нас дома, в Костроме.
Матрена прошла вглубь горницы, села на лавку и коснулась ладонью гладкой поверхности стола, еще пахнувшего свежеструганным деревом. Петруха подошел к девушке и опустился перед ней на корточки:
-Хочешь, я поеду в Кострому, привезу сюда тетку Аграфену, и мы будем жить вместе?
Услышав слова Петрухи, Матрена сделалась мрачнее тучи. В глазах сверкнули молнии ненависти. Она пронзила Петруху тем испепеляющим взглядом, который там, в Костроме, вмиг превратил его, бессердечного и алчного разбойника в раскаивающегося грешника. С тех пор Петруха боялся этого взгляда сильнее судного дня. Но сейчас он увидел в глазах Матрены слезы.
-Ее больше нет, - отстраняясь от Петрухи, глухо выдавила из себя Матрена.
Это произошло в тот самый день, когда ушкуйники уходили из Костромы вниз по Волге. Как не охранял Петруха Матрену и тетку Аграфену от неумных лапищ сотоварищей, а все же не усмотрел. Думал, что последний садился он на борт тяжелогруженого ушкуя, но просчитался. Был в их стане здоровяк-верзила по имени Данила: три аршина ростом, косая сажень в плечах, а в голове, кроме рыжей вихрастой шевелюры да желания разбойничать, ничего не уродилось. В глубоком похмелье после недельных беспробудных гульбищ плелся он восвояси. Почему открыл калитку подворья тетки Аграфены, кто же теперь поймет? Да только попалась ему на глаза Матрена. Как увидел Данила девичью красу, - про все забыл, схватил девицу в охапку и поволок за собой. На крик внучки прибежала тетка Аграфена, да что было в руках, тем наотмашь и огрела детину. У Данилы зазвенело в ушах. Остекленевшим от неожиданности и боли взором разбойник глянул на старуху и что было силы саданул ее кулаком по лицу. Аграфена упала и ударилась головой о большой булыжник. Не помня себя, Матрена вырвалась из цепких лапищ верзилы и бросилась к старухе. Девушка пыталась помочь Аграфене, но та не могла и пошевелиться. Матрена взяла старуху под голову и ощутила на ладони густую теплую кровь, которая, обагрив булыжник, растеклась по земле вязкой темно-алой лужей. Аграфена слабела на глазах. Из ее груди вместо дыхания уже рвался тяжелый надсадный хрип. Внезапно тело Аграфены прошила сильная судорога. Старуха напряглась, но вскоре обмякла и перестала дышать.
Там временем Данила опомнился от удара. Не раздумывая, он схватил за волосы обессилевшую от внезапной утраты Матрену. В это время на ушкуях объявили сбор. Звуки гонга гулко разлетались по округе, заставляя торопиться загулявших в городе ушкуйников. Некогда было размышлять и Даниле. Не отпуская Матрену, он поволок ее за собой.
Рассказ Матрены сразил Петруху в самое сердце. Не в силах вымолвить ни слова, он все еще сидел перед девушкой на корточках. Чувство глубокого раскаяния вновь заставило его сердце сжиматься от боли, вонзаясь в душу Петрухи ядовитой стрелой. Тысячу раз он проклинал и благословлял тот день, когда Матрена попала в их полон, и сейчас в который раз давал себе зарок, что никогда и никому не даст Матрену в обиду.
2
Теперь жизнь отсчитывала для Матрены совсем другое время. Она жила на чужой для нее стороне, ее окружали совсем другие люди. Никогда прежде она и подумать не могла, что беда, которую принесли на костромскую землю новгородские ушкуйники, для нее самой обернется будущим счастьем. Разве могла она распознать тогда в тяжелом стуке мужицкого плеча, вышибающего дверной косяк их с бабкой Аграфеной жилища, что это сама судьба стучалась к ней в двери.
Как ни противоречивы были сейчас ее чувства, но все же она не могла отрицать того, что Петруха был ее единственным суженым. Хоть и ворвался он к ней в избу бесчинствующим разбойником, но с той минуты много раз оберегал ее от лиха и своих сотоварищей. Верила Матрена: чему быть, - того не миновать. А как бы Господь свел вместе ее, костромскую девчонку и молодого москвитянина?
Сейчас ее тихое женское счастье только начиналось. В родительском доме Петрухи Матрена пришлась ко двору: услужливая, хозяйственная. Хоть и жили они с Петрухой под одной крышей, но порядки блюли строго. Пока ходили женихом и невестой, а свадьбу думали сыграть на Покров. И хоть оставалось до заветного дня всего ничего, не мог дождаться Петруха, когда войдет он в новую избу с молодой женой. Матрена же, как и полагалось, днями помогала по хозяйству, а вечерами шила себе приданое да заветную свадебную рубаху для суженого. Родители Петрухи, хоть и сетовали на то, что не по-людски получается женитьба сына, все же чем могли, пособляли молодице. Накупили холстовья и рубашечного, и половикового – на любую толщину и прочность: и семерик, и полудевятка – в восемь с половиной пасм и семнадцатерик.
За работой засиживалась девица допоздна, коротая время песнями да сладкими думами о будущем житье-бытье с Петрухой. Все реже вспоминала она Кострому, подружек своих. Только вот когда всплывал в памяти образ бабки Аграфены, Матреной овладевала тоска. Нет-нет, да и падала на девичье рукоделие нечаянная капля навернувшихся слез.
Вздыхала Матрена и о том, что не было в ее жизни ни смотрин, ни сговора, ни богомолья, ни девичника, где в последний раз могла она посмеяться с незамужними девицами-подружками. Здесь в московских лесах еще не успела она нажить себе подруг. Так и обошлись одним молодечником, на который Петруха созвал всех своих слободских друзей.
Наконец настал день свадьбы. Венчание наметили в слободской церкви. Петруха еще загодя договорился с тамошним священником, чтобы сделал все чин по чину, и даже лишнюю деньгу ему приплатил, чтобы не упустил никакой мелочи.
От родительской избы до церкви – рукой подать, но осенняя распутица расквасила все дороги. Однако предусмотрительный Петруха позаботился об этом загодя, - выпросил у Фомы небольшую повозку. А чтобы Матрена не испачкала венчальный сарафан, на руках вынес ее из дома.
В церкви сердце парня бешено колотилось. Петрухе даже казалось, что его учащенное биение слышали все. Жених искоса поглядывал на Матрену. Невеста стояла неподвижно, покорно склонив голову. Пламя ее свечи слегка подрагивало, словно волновалось о будущем новобрачной. Она ничего не видела вокруг себя, лишь ощущала поднятый над ее головой свадебный венец. Что ожидало Матрену в новой жизни, которая началась для нее так неожиданно и так трагично?..
3
…Веретено в руках Матрены подскакивало, юлило, наматывая на свое вертлявое деревянное тельце скрученное льняное волокно. Этому древнему женскому ремеслу Матрена научилась, живя в девках, еще у бабки Аграфены, и теперь она владела им с легкостью, как и каждая замужняя баба на Руси. Дело у молодухи спорилось. Из-под ее сноровистых рук нить выходила ровная да тонкая. Со временем освоила Матрена и ткацкое ремесло. Стала ткать холсты, да так приноровилась, что ее льняные полотна получались не хуже того, что продавали рыночные торговцы. А уж сшить из готового холста рубаху или сарафан, - и вовсе не составляло для Матрены труда. Петруха тоже без дела не сидел: подрабатывал плотницким ремеслом, - помогал слободчанам строить избы. И все бы хорошо, да только не давал им Бог детишек. Матрена уже и к лечцу ходила, и к знахарке, - все одно. Переживал и Петруха, но виду не показывал. Успокаивал жену, а сам нет-нет и подумывал, что это его Господь карает за былые разбойные дела…
Так и жили они с Матреной уже пятый год. Жили, как и многие на Москве, - под рукой князя Дмитрия Ивановича. В те времена, когда Великий московский князь собирал войско и ходил войной на княжества, слобода пустела. Вместе с московскими мужиками уходил в походы и Петруха. Матрена оставалась одна, собеседуя вечерами за прялкой со своими невеселыми мыслями. Каждый раз, вместе с другими московскими бабами, с замиранием сердца встречала она возвращающуюся из очередного похода княжескую дружину.
Как ни была Москва слаба в сравнении с Великой Татарией, все же постижение собственной значимости возникало у москвитян. Было ли то сознанием взрослеющей Руси, или подобные мысли метко и направленно селились в головах правителей русских княжеств кем-то более сильным и могущественным? Об этом простым мирянам, таким, как Матрена и Петруха, судить было трудно.
Двадцать лет Московское княжество платило дань беклярибеку Мамаю, который все это время держал под своей пятой законных наследников сарайского престола. И хотя не первую сотню лет ходили русичи под Чингисханом и его кровными престолонаследниками, впервые за все время существования Улуг Улуса истинными чингизидами и народами, входящими в состав империи, правил гурген.
Двадцать лет Мамай держал власть в Улуг Улусе, породив на его землях Великую смуту. Когда-то безраздельное правление беклярибека должно было завершиться. Кто-то должен был положить конец нескончаемому булгаку, и этот кто-то уже готовился к решающей битве.
Перебравшись в Москву из далекой Костромы, Матрена и думать не могла, в какое варево страстей предстояло ей окунуться. Бесконечные распри между русскими князьями то и дело сводили в поединках их рати. Совсем недавно борьба за великокняжеский ярлык заставила скрестить копья тверичей и московитов. И хотя Михаил Тверской получил от Мамая грамоту на Великое княжение, он не только вынужден был признать главенство Дмитрия Московского, но и скрепить с ним союз в борьбе против татар. Однако это было только началом серьезного объединения русских княжеств против власти Мамая, и в этом объединении вечно враждующих русичей угадывалась сильная рука некого, кровно заинтересованного в низвержении беклярибека, имя и лицо которого до срока должны были оставаться в тени. Сейчас Мамай сводил счеты с Москвой. Московский князь вышел из повиновения беклярибека, и тот боялся потерять выхода, которые ежегодно платили ему московиты. Походы на Москву следовали один за другим. В погоне за мелким великий темник не разглядел главного.
Мимо новой избы Петрухи и Матрены, расположившейся на самой окраине Загородья, прокатилась запряженная четверкой лошадей богатая татарская арба. Колеса повозки, отяжелевшие от налипшей на них московской грязи, с трудом боролись с осенней распутицей. Натужно, со скрипом, арба въехала в ворота кремля и скрылась за каменными стенами.
Пропетляв по кремлевским закоулкам, арба остановилась около высокого деревянного терема со златоверхими башенками и стекольчатыми оконцами. Завидев татарскую арбу, по ступенькам высокого крыльца проворно сбежали два прислужника. Из арбы вышел богатый татарин.
-Беклярибек Мамай передает князю Дмитрию Московскому срочное послание, - перевел слова прибывшего посла толмач.
Дмитрий Иванович принял татарского посла со всеми почестями, которые должны были исходить от вассального князя. После необходимого церемониала посол вручил князю свиток, скрепленный личной печатью беклярибека. В своем письме к русскому князю эмир эмиров указывал на подчинительное место Дмитрия Московского в иерархии отношений между татарскими ханами и русскими князьями. Мамай напоминал молодому князю, что вот уже много лет Дмитрий Иванович находится у него в зависимости. Далее Мамай требовал от московского правителя, чтобы тот пошел на уступки генуэзцам и разрешил им добычу мехов и торговлю на северных русских землях. За предоставление концессий беклярибек обещал Дмитрию Московскому выдать ярлык на Великое княжение.
На первый взгляд предложение беклярибека показалось Дмитрию привлекательным, но ответить не раздумывая, руководствуясь лишь собственным мнением, значило поступить опрометчиво. Да, Московское княжество на протяжении многих десятилетий платило татарским ханам выхода. Да, русские княжества были зависимы от татарской воли, но их отношения с татарами давно уже не были столь раболепскими, как прежде.
-Мне нужно подумать, - после долгой паузы произнес князь, - я дам ответ утром третьего дня.
Приказав препроводить посла на царев двор, Дмитрий погрузился в раздумья. Он оказался в непростой ситуации и теперь должен был искать из нее выход. Дело осложнялось тем, что двумя днями раньше, вот здесь, в этих же палатах, он принял еще одного татарского посла – подданного хана Тохтамыша. Молва об этом успешном завоевателе и его влиятельном покровителе давно облетела мир. Совсем недавно в жарком сражении Тохтамыш потеснил Мамая на сарайском престоле. Истинный чингизид, в отличие от беклярибека, он имел на этот трон законное право, и если московский князь вынужден был ходить в подчинении у татар, то и выбор ему следовало сделать в пользу прямого наследника Тимучина.
В послании к вассальному князю Тохтамыш заявлял о своем единовластном праве на сарайский престол и требовал признать его верховным ханом Улуг Улуса. Исходя из этого, он склонял Дмитрия на борьбу с Мамаем. За это Тохтамыш обещал московскому князю значительно сократить выхода. В совместной борьбе с Мамаем Тохтамыш предлагал объединить вокруг Москвы другие русские княжества, тем самым многократно увеличить силу русской рати.
Эти два послания, пришедшие к Дмитрию Московскому почти одновременно, заставили князя серьезно задуматься. В Великой замятне и борьбе татар за верховную власть он оказался между двух огней. Сейчас, хорошо взвесив все «за» и «против», русский князь должен был принять чью-то сторону, но так или иначе, битвы ему было не избежать.
4
С утра в княжьих палатах многолюдно, - Великий князь Дмитрий Иванович созвал на Совет всю московскую знать. Расписной сводчатый потолок, добротные деревянные стены строго хранили в тайне то, о чем не первый час толковали собравшиеся. По окружью хором на длинных тесаных лавках, перешептываясь между собой, тесно друг к другу сидели бояре. Трудную задачу задал им князь. В одночасье и не решить.
По правую руку от Дмитрия – преподобный Алексий. С младых лет князя окружал его митрополит отеческой заботой. Его голос во все времена силу имел. Умел Алексий и на русской земле дела уладить между враждующими соплеменниками, и гнев татарских ханов вовремя отвести от Отечества. Хоть и тяготился возмужавший Дмитрий Московский чрезмерной опекой своего духовного отца, а к слову его прислушивался.
В разговорах и спорах решали бояре, кому из двух татарских ханов отдать предпочтение. Дмитрий не многословил, а больше слушал и, как говорили на Руси, мотал на ус. Так или иначе, но последнее слово он оставлял за собой.
-Что уж тут говорить, - спорили между собой бояре, - пустить генуэзцев на русские земли очень заманчиво. С добытых ими мехов и торговли можно иметь неплохие доходы.
-Верно, в наших лесах зверья много, в убытке не будем, - высказывали свои мнения присутствующие. Долго рассуждали да размышляли, по-всякому раскидывали умами. Все же большинством голосов сошлись на том, что в этом деле для Москвы больше пользы, нежели вреда.
Преподобный Алексий, разделяя с князем Дмитрием тронное место, наблюдал за боярами, за тем, с каким жаром отстаивали они свои взгляды да суждения. Взор митрополита упал на неприметного старца, тихо сидящего в дальнем углу княжеских хором. Его черные монашеские одежды скрывали уставшее от жизни бренное тело. Старец не участвовал в спорах, а лишь смиренно слушал, о чем препирались бояре.
Это был уважаемый всеми за иноческий подвиг и мудрость преподобный Сергий. С ранних лет своей юности Сергий решил посвятить себя служению Богу. В своем житие он стремился к аскетизму, но, сам того не желая, собрал вокруг своей одинокой кельи в лесу таких же, как он, питающих душу одиночеством, постом и молитвой. Сергий был чужд властолюбия, но по настоянию братии принял игуменство. Он не стремился участвовать в делах княжества, но стал его незыблемой духовной основой. Авторитет Сергия был настолько высок, что никому не приходило на ум подвергать его слова сомнению. Митрополит Алексий тоже считался с преподобным Сергием Радонежским и поддерживал его во всем. Сейчас, судя по тому, как старец морщил лоб, как потирал переносицу, Алексий понял, - не разделял монах общего настроения.
-Братья мои, выслушайте меня, - не выдержал Сергий, - нельзя допускать генуэзцев на русскую землю, - шум, наводнивший княжеские палаты, стих в одночасье. Голос Преподобного звучал тихо, но, разливаясь по всему пространству тронной залы неспешным, размеренным речением, тут же приковал к себе пристальное внимание. Авторитет, который Сергий снискал себе у соотечественников, не позволял собравшимся на Совет перебивать старца, - Никаких дел с латинянами быть у нас не должно. Грех допускать на Святую Русь иноземных купцов, чтоб не поганили нашу землю, да с грязных происков лукавого не стремились пригнуть головы русичей под свою власть.
Воцарившуюся тишину нарушало лишь монотонное жужжание залетевшей в княжьи хоромы мухи, которая на забаву всем присутствующим назойливо вилась над Дмитрием.
-Отец Сергий прав, - нарушил безмолвие Совета митрополит Алексий, - сохранить мир с Мамаем, значит, подставить под угрозу православие, согнуть спину перед нашими врагами - генуэзскими католиками,– Алексий окинул взглядом Собрание, - не бывать этому!
Отмахиваясь от надоедливого насекомого, Дмитрий мысленно возлагал на чаши весов противоречивые мнения бояр, и лишь доводы Сергия Радонежского да слова митрополита Алексия заставили Дмитрия Московского взглянуть на события по-иному.
Теперь сотни глаз устремились на Великого Князя. Бояре ждали его окончательного слова, но Дмитрий медлил. Какое бы решение не созрело сейчас в его голове, перечить Алексию он не смел.
Несмотря на долгие взаимоотношения с Мамаем, Дмитрий отдал предпочтение Тохтамышу. В своей приверженности молодому татарскому правителю Московский князь усматривал не только личные интересы. Вступая в союз с Тохтамышем, Дмитрий проявлял верность и законному наследнику престола, и всей династии ханов Улуг Улуса.
5
Ответ московского князя привел беклярибека в бешенство. И хотя первый приступ ярости, обрушивший всю силу грозового удара на ближайших подданных, уже миновал, его непредсказуемые всплески побуждали прислугу лишний раз не попадаться под горячую руку своему господину.
Уставший от буйства эмоций, Мамай пребывал в состоянии глубокой подавленности. Лишенный сарайского престола, он вынужден был уйти в тень, затаиться, до поры не проявлять себя ни в чем. Его жизнь дала глубокую трещину. Он, некогда могущественный эмир эмиров, умеющий держать в руках все нити власти, теперь, словно тонущий корабль в неспокойном океане страстей, терпел бедствие. Мамай негодовал; московский князь отказал ему в поддержке, отказал, не взирая ни на обещанный великокняжеский ярлык, ни на другие выгодные предложения. Непредсказуемо, исподволь он терял власть над Московским княжеством, и это во многом ослабляло его влияние на весь Русский Улус. К тому же, лишаясь повиновения Дмитрия, он ставил под удар и без того не прочный союз с генуэзцами. Поэтому сейчас он должен был ответить на неповиновение Дмитрия Московского разгромом его земель.
Чтобы противостоять Тохтамышу, Мамай должен был немедленно искать новых союзников. Не надо было обладать каким-либо сверхъестественным даром предвидения, чтобы понять, - отказ Дмитрия Московского ему – Мамаю, означал полное признание и переход русского князя на сторону Тохтамыша. И здесь ему мог помочь литовский князь Ягайло, который давно претендовал на московские земли. Раздробленные и вечно враждующие между собой русские княжества не представлялись беклярибеку сильными противниками. Повидавший за жизнь много сражений и побед, Мамай был уверен в том, что русские ратники отличались храбростью, но их боевое мастерство не шло ни в какое сравнение с оснащением и выучкой степняков.
При всем этом Мамай знал, что иметь общие дела с Ягайло столь же ненадежно, как идти по тонкому льду. Этот баловень судьбы всегда получал от жизни все. Он имел власть, семейное счастье, познал сладкий вкус многих побед. Если не случай выбирал его, то он сам добивался желаемого путем подлости, коварства и хитро сплетаемых интриг. Все это было Мамаю хорошо известно, но иного выхода он сейчас не видел.
Поздние сумерки давно накрыли землю густым палантином снов. Не спал лишь Мамай. Наедине со своими тревожными думами он коротал ночь за чашкой крепкого туранского кофе. Поход на Москву не казался Мамаю очень сложным предприятием. Во все времена непокорных вассалов наказывали нашествиями, но сейчас за спиной московского князя стоял Тохтамыш. Вскоре ему предстояла еще одна серьезная битва с Тохтамышем. Мамай понимал, что молодой чингизид не успокоится до тех пор, пока поверженный беклярибек не признает своего безоговорочного поражения, пока живой или мертвый он не покинет земли Улуг Улуса. Сам по себе Тохтамыш не вызывал у Мамая серьезных опасений, но за этим удачливым полководцем стояла куда более сильная и дальновидная фигура Амира Тимура – правителя Мавераннахра, и если уж он поставил задачу возвести Тохтамыша на сарайский престол, - он не отступится от своих намерений ни при каких обстоятельствах. В этом Мамай был уверен. Беклярибек понимал и то, что все - войско, его обмундирование, вооружение, в том числе и тактика ведения битвы, - было собрано и продумано руками и головой Тимура. Зная гибкий и прозорливый ум самаркандца, Мамай чувствовал, что в борьбе с Тохтамышем ему не избежать хитрых ловушек и подвохов.
Беклярибек не раз сравнивал себя с этим целеустремленным барласом, который, как и он, Мамай, не имел в своих жилах крови Чингисхана. Тимур был непомерно жесток, куда более жесток, чем Мамай, но там, где он появлялся, сразу обретал приверженцев. Люди не просто шли за ним, они приносили ему клятву верности. Нечингизид Тимур попрал все законы и, вопреки вековым устоям, стал законным правителем государства чингизидов. Он получил во владение разобщенную страну и создал из нее единую державу, где все, подчиняясь законам шариата, стремились к объединению. Что же не так сделал он – Мамай?
Красными от бессонной ночи глазами беклярибек смотрел на дрожащее пламя светильника и курил кальян. Вот уже почти двадцать лет он пытался удержать власть в Улуг Улусе. Прежде ему казалось, что это у него неплохо получалось. Он правил через ставленников, которые служили ему верой и правдой, но вместо сильной державы он получил разлагающееся государство. Он был убежден в верности своих подданных, но на самом деле имел лишь их вынужденное подчинение. Теперь, после победы над ним Тохтамыша, почти все люди беклярибека перешли на сторону молодого чингизида, признав его законным владетелем сарайского престола. Что же оставалось ему – Мамаю: непрочный союз с генуэзцами, не менее шаткий сговор с Ягайло, или не вполне внятное «да» Олега Рязанского?
Что ж, он собрал немалое войско, хотя в нем почти не было его соотечественников – татар. Служившие ему до недавнего времени эмиры и султаны все теперь добровольно стояли под знаменами Тохтамыша. Львиная доля мамаевой рати состояла сейчас из касогов, аланов, ясов, фрягов, поляков, кирамцев, и здесь Мамая волновало, будет ли наемная армия сражаться так же самоотверженно, как если бы на этом месте были заинтересованные в победе воины. Сейчас Мамай беспокоился лишь об исходе борьбы. Гибель наемников его нисколько не интересовала. Ему нужна была победа!
6
Лето уже клонилось к исходу, но природа все еще баловала землю теплыми вечерами. Участившиеся дожди, хоть и напоминали москвитянам о скором приближении осени, но были еще по-летнему коротки, не позволяя болотистым московским почвам раскваситься капризной осенней распутицей.
Солнце, в своем законном стремлении отойти ко сну, уже гладило длинными вездесущими лучами верхушки вековых сосен. Следуя ежедневному ритуалу, оно бесцеремонно пробиралось под кроны деревьев, отчего все в лесу – могучие почерневшие от времени стволы, зеленая сочная трава, воздух, наполнились таинственным золотым свечением. Петруха с Матреной, хоть и прожили вместе пять лет, все еще лелеяли друг к другу нежные чувства. Как и прежде, теплыми вечерами любили они гулять в подмосковном лесу.
Однако сегодня залитый вечерним солнечным светом лес не казался Матрене таким уж по волшебному добрым. Вековые исполины, препираясь с вечерним закатом, словно пророча недоброе, откидывали на землю зловещие устрашающие тени. Да и как было Матрене не кручиниться, коли Московский князь Дмитрий Иванович приказал всем москвитянам вновь собираться в дружину.
Не знала многого Матрена, да и Петрухе невдомек было, что было на уме у Великого князя. Знали они лишь о том, что Московский властитель и татарин Мамай решили сойтись в битве. Много слухов ходило среди слободского люду: кто-то говорил, что татарские ханы вновь не поделили власть и теперь идут друг на друга, используя поддержку московского князя; кто-то утверждал, что Дмитрий Иванович самолично дерзнул обагрить меч кровью татар.
-Да что же теперь будет, Петруша? – обеспокоенно спросила суженого Матрена, - неужто и впрямь Великий князь пойдет войной на татар? Ведь тебя могут убить…
Петруха никогда не выносил женских слез, а слезинки Матрены заставляли его сердце неприятно сжиматься от жалости. Он привлек жену к себе и поцеловал.
-Ну что ты, Матреша, - успокаивал ее Петруха, - ничего со мной не случится. Не впервой. Вон, какую рать собирает Дмитрий! Огромную армию русичей, созванных со всех русских княжеств, поведет он на татар. В таком большом войске татарам нелегко будет со мной совладать. Да и Михей рядом будет. Сама знаешь, сколько лет мы с ним вместе побродяжничали. Нам с ним никакие татары не страшны.
Тем временем в Москву со всех сторон съезжались люди, призванные Дмитрием Московским под свою волю. С утра до вечера нескончаемой чередой шли пешие и конные, богатые и бедные, знатные и безродные. Издалека был слышен звон кольчуг, видны отливающие на солнце тяжелые мечи и шлемы. Лучники несли ратные луки и колчаны со стрелами. Богатые восседали на боевых конях, те, кто победнее, шли пешим ходом, неся за плечами палицы, топоры и копья. Почти со всех русских княжеств стекались в Москву вооруженные до зубов ратники, чтобы встать под боевые знамена Дмитрия Московского.
Трудно далось Великому Князю объединение в неделимый кулак разобщенных, вечно враждующих между собой русских княжеств, но те, кто признал Тохтамыша законным ханом Улуг Улуса, беспрекословно подчинились верховной воле признать главенство Дмитрия Московского. Его сторону приняли Владимирская Русь, Псковское, Брянское и многие-многие русские княжества.
Петруха с Михеем тоже готовились к Великому походу. Хоть и не были они знатного рода-племени, да и кровь в их жилах текла крестьянская, но боевой сноровке в ушкуйниках обучились не хуже родовитых князей: и в седле держались крепко, и стрелы их не знали промаха.
Каждый день до поздней ночи готовились Михей и Петруха к походу. Проверяли боевые доспехи, готовили луки, затачивали стрелы. Скоро, совсем скоро они должны были стать частью большого двадцатипятитысячного московского войска. Со дня на день мощь русских княжеств должна была объединить свои силы. Князь Дмитрий Московский объявил смотр русской рати. Еще тридцать тысяч ратников из других княжеств спешили к условленному месту сбора.
7
На душе у Параскевы было неспокойно. Который день сердце ее терзалось от непонятной тоски. Недавняя весть о том, что хан Тохтамыш призывает под свою руку всех эмиров и султанов Улуг Улуса, далась ей куда легче, нежели известие о его предстоящей битве с беклярибеком Мамаем. Параскева никак не могла понять, что же так растревожило ей душу. Не впервой было ей провожать в поход Харитона, и хоть всякий раз сердце матери нестерпимо болело за сына, не было в ее переживаниях того непонятного уныния, которое испытывала она сейчас. Это пугало ее. Параскева старалась гнать от себя навязчивые мысли, но неприятное предчувствие вновь овладевало женщиной. Почему-то сейчас память уводила ее на Русь, в те давно ушедшие времена, где она была еще очень молода, где была еще жива бабка Аглая, а совсем маленькие Харитон и Михей, сверкая пятками, бегали по Загородью. Как давно это было!
Харун ад-Дин дни напролет занимался подготовкой к предстоящему походу. Хаджитарханская рать вместе с боевыми силами других городов Нижнего Итилья в скором времени должна была слиться в единое многотысячное войско Тохтамыша. Эмиры и султаны, научившиеся сидеть в седле прежде, чем ходить по земле, а владеть луком и стрелами лучше, чем мечом и саблей, теперь пополнили конницу хана. Харун ад-Дин потратил немало времени, прежде чем подобрал тех, кто отвечал необходимым требованиям Тохтамыша. Всадник должен был хорошо сражаться лицом к лицу с противником, но убегая от него, - драться еще лучше, чтобы в самый решительный момент лишить врага бдительности и нанести ему непоправимый урон. Задача была трудная, но выполнимая. Из множества отличных стрелков надлежало отобрать лучших. То же касалось и конницы, которая должна была стать частью засадного полка и нанести Мамаю решительный удар.
Чтобы застать Мамая врасплох, решено было совместить начало битвы с походом беклярибека на Москву, и здесь русская рать так или иначе должна была принять на себя первый удар. Поэтому на плечи Харун ад-Дина легла обязанность подготовить и послать рать в помощь московскому князю. На Русь давно были отправлены люди, чтобы обучать русских воинов всем навыкам конного строя. Посольства Тохтамыша в сопровождении конных отрядов уже давно находились в Москве.
По приказу Харун ад-Дина Марфата занимался формированием конницы из крещеных татар. Вместе с другими татарскими ратниками конники должны были пополнить войско Дмитрия Московского.
Марфате вместе с эмиром тоже предстояло участвовать в этом крупном походе. В составе основной армии Тохтамыша они должны были пополнить ряды татарской конницы. Их доспехи и луки были уже в полной боевой готовности, а резвые скакуны лишь ждали, когда хозяева занесут в стремена ноги.
Марфата впервые участвовал в столь значительном походе. Борьба Тохтамыша и Мамая велась не на жизнь, а на смерть, и уцелеть в этой борьбе можно было, лишь имея трезвый, скорый на реакцию ум и безупречную выучку. Марфата не мог жаловаться на недостаточные навыки владения саблей и мечом. В монастыре он посвятил этому несколько лет. Учитель Чинробнобо собственноручно, по несколько часов в день давал ему уроки искусного владения холодным оружием. Но боевой стрельбе из лука, умению держаться в седле он начал учиться лишь на земле Хаджи-Тархана. Здесь его наставником был Харун ад-Дин. Некогда эмиру доставляло удовольствие муштровать своего подданного по несколько часов в день, и теперь эти уроки не прошли даром. Марфата чувствовал под собой боевого скакуна и владел луком не хуже любого степняка, которого обучали искусству ведения боя с малых лет.
Харун ад-Дин знал, что вся сложность предстоящей битвы состояла в том, чтобы не дать Мамаю заподозрить ни малейшего подвоха. Его сражение с Дмитрием Московским должно было начаться как можно ближе к Мамаеву Сараю, а вовсе не на московских землях, как на то рассчитывал сам беклярибек. Поэтому медлить нельзя было ни дня. Все северные улусы, созванные в единое войско под командование Дмитрия Московского, уже дожидались команды войти в Степь, чтобы там соединиться с основной армией Тохтамыша.
Глава XXIX
1
От Коломны до назначенного места встречи с войском Тохтамыша путь неблизкий. Каждый из бранников понимал, - битва предстояла нелегкая. Шли молча, лишь в воздухе то тут, то там разносился негромкий звон кольчуг да глухое позвякивание доспехов. Большая пешая дружина в полном боевом облачении с копьями и луками растеклась по окрестности живой движущейся массой. За пешими ратниками двигались конники. Их несметное число не давало взору опуститься до земли, чтобы разглядеть, как копыта коней безжалостно втаптывали в чернозем дорожную траву, оставляя за собой огромное полотно выщербленной, изуродованной земли. Простолюдины и князья, вооруженные кто копьями и мечами, кто кистенями и палицами, шли на бой. Множество полков в рати князя Дмитрия Московского. Каждый полк держится своего воеводы – а впереди князь Дмитрий Иванович.
Михея и Петруху определили в передовой полк, который по замыслу главного полководца должен был открыть судьбоносное для всех сражение. Ни для кого не оставалось секретом, что именно этому полку не только предстояло принять на себя основной удар Мамая, но и заманить его на нужное Тохтамышу направление, развернуть мамаеву рать спиной к ударной коннице, внести в ряды главных сил беклярибека неразбериху и хаос.
Не впервой были загородским друзьям походы да битвы. Сноровку и выучку имели, - дай бог каждому, но подобное сражение нельзя было сравнить ни с одним походом новгородской вольницы, ни с одной осадой ушкуйниками мирных городов. Не привыкли Михей с Петрухой опасаться ни шальной стрелы, ни удара меча, но предстоящая встреча с противником неприятно холодила жилы.
Шли медленно, но не тяжесть доспехов укорачивала шаг. Там, на западе солнца, почти вровень с московской дружиной двигалось несметное полчище литовцев.
Близость неприятеля настораживала русских ратников. В скором времени все они должны были сойтись в Великой битве, но сейчас князь Дмитрий держал в уме иное. Очень уж Литва зарилась на московские земли. На этот счет и сговор был у литовского князя Ягайлы с Мамаем. Пособствовал им и князь Олег Рязанский. Все трое, желая московских земель, надеялись в этой битве отхватить себе от них кус поболее. Потому-то и не спешил Дмитрий обогнать неприятеля, преграждая Ягайле путь к московским землям, не давая ему продвигаться навстречу с мамаевой ратью.
Шли кружным путем. Огибали топи да непролазные гущи сосновых чащобников да ельников, которые вскоре уступили место нарядным березовым рощам, пестроцветью кленов, рябин и шелкотравью лугов. Однако все это великолепие природы не вызывало в сердцах идущих приятных ощущений.
Окраины рязанского княжества, которыми вынуждены были идти дружинники, были столь же враждебны русской рати, как и литовские земли. С давних пор рязанский князь Олег да Московский князь Дмитрий Иванович не жаловали друг друга. И сейчас рать Олега Рязанского не входила в объединенное русское войско. Со времен нашествия Бату-хана на рязанские земли словно черная кошка пробежала между московским и рязанским князьями. С тех пор рязанцы держались особняком.
О взаимной неприязни Дмитрия Московского и Олега Рязанского знали все. Известно было и то, что рязанский князь вступил в сговор с Мамаем и Литвой. Но почему же тогда при распределении полков Дмитрий Московский остерегал и воевод и дружинников, нет, не остерегал – приказывал: не касаться ни единого волоса рязанцев, коли выпадет нужда идти по их землям. Понимали ратники – чего-то не договаривал князь дружине своей, о чем-то важном умалчивал.
-Стало быть, выгодно князю Дмитрию Ивановичу рязанца мамаевым пособником выставлять, - размышлял вслух Петруха.
-А может, и выше надо брать, - добавил Михей, - может, на то татарская воля. Нам-то не скажут.
Многочисленное войско Тохтамыша тяжело двигалось по степи навстречу русской дружине. Среди татарских ратников на молодых сноровистых рысаках, закованных в увесистые железные доспехи, восседали Харун ад-Дин и Марфата. Защищенные от неприятельского оружия надежными латами, они несли на своих плечах массивные боевые луки, на поясах колчаны со стрелами и острые сабли. Шишаки и щиты защищали их головы и тела. В предстоящей битве их конница должна была нанести завершающий и решающий исход сражения удар.
Монотонное шествие по степи погрузило Харун ад-Дина в раздумья. Ему и его соплеменникам предстояла сложная битва, в которой они обязаны были одержать победу хотя бы затем, чтобы восстановить справедливость и вернуть Золотой Трон его законному правообладателю. Может быть, тогда пришел бы конец затянувшемуся булгаку, а раздробленный на части Великий Улус вновь стал бы неделимой и сильной Империей Джучидов.
2
В назначенный срок и в назначенном месте войска северных русских улусов соединились с главными силами Тохтамыша. Теперь единая огромная армия готовилась к решающему удару. Прозорливо и четко рассчитан был каждый шаг этого вооруженного до зубов живого организма. Чтобы ограничить размах хода мамаева войска, возможности его действий, уплотнить боевые порядки беклярибека, во все концы и стороны устремились копыта боевых скакунов большого сторожевого полка. Эти разрозненные, но сильные конные отряды, в одиночку способные справиться с небольшими отрядами противника, существенно облегчали действия главных ударных сил. Хорошо обученные искусству степного боя, конники Тохтамыша действовали умело. Сражение еще не началось, а Мамай уже начал нести потери. Весь план битвы с Мамаем был построен на безукоризненном и холодном расчете, а за слаженностью и четкостью действий пеших и конных полков угадывался дальновидный и скорый на реакцию ум Амира Тимура.
Громадная армия, собранная против Мамая, еще ждала команды к началу битвы, а небольшой передовой полк, численностью не более пяти тысяч душ, уже выдвинулся навстречу неприятелю. Оторвавшись от основного войска на добрые две версты, он готовился принять на себя первый удар мамаевой рати.
Петруха и Михей как всегда держались вместе. Чувствуя плечо друга, они шли со своими товарищами, такими же крестьянами-лапотниками, созванными со всей русской земли на битву с Мамаем. Проведя в ушкуйниках не один год, загородские друзья хорошо знали цену своим и чужим жизням, и понимали, что служили всего лишь приманкой хищнику, а значит, этот бой мог стать для них роковым. Однако вкус сражения уже манил их отчаянные сердца сразиться с врагом. Особенно жаждал битвы Михей. В ушкуйных походах он так и не утолил в себе ненависть к татарам. Жажда мести все еще сидела в нем колючей занозой, потому-то и шел он сейчас на смертный бой, не замечая ни утомительности расстояний, ни тяжести доспехов.
Но Михей и Петруха не знали, что в этом огромном объединенном войске вместе с ними против Мамая шел и бывший их загородский друг детства, а теперь татарский эмир Харун ад-Дин. Не знали Петруха с Михеем и того, что в этой грандиозной битве титанов им предстояло прикрыть собой их русского татарина. Элитная конница Тохтамыша должна была вступить в бой в самый решающий момент сражения. План баталии был рассчитан до малейшего шага. Воеводы Дмитрия Московского и полководцы Тохтамыша ждали лишь назначенного часа, чтобы повести своих людей в бой.
Ночь перед битвой выдалась на удивление теплой. Осень еще баловала людей по-летнему приветливой порой. Стояла тишь. Ни дуновения ветерка. Ни единой былинки не коснулся он едва уловимым дыханием, лишь неугомонные сверчки, соревнуясь с соплеменниками, на все голоса выводили свои нескончаемые рулады.
Вот оно, поле брани, раскинулось вдаль и вширь от окоема до окоема. Поутру на нем сойдутся в жаркой схватке две, почти равные по мощи, но враждебные друг другу силы, сойдутся, чтобы ценой множества человеческих жизней добыть победу своим повелителям.
Ночь усыпала небосвод мерцающим серебром звездной пыли. В эту последнюю перед сражением ночь тысячи сердец бились в унисон в ожидании начала битвы, тысячи губ шептали слова молитв, обращаясь каждый к своему богу, тысячи душ, терзаясь неведением, силились узреть едва уловимые приметы, по которым можно было бы найти ответ на интересующий всех единственный вопрос: каким будет исход битвы?
Передовой полк стоял на самом краю будущего поля брани. Завтра ему первому предстояло ощутить на себе всю силу удара мамаевой рати. Михей с Петрухой бок о бок лежали на мягком ковре густой зеленой травы и размышляли о завтрашнем бое.
-Смотри, Михей, звезда упала. К чему это? - вглядываясь в замысловатые небесные письмена, гадал Петруха.
-К сражению, - не многословил Михей.
Петруха, словно не замечал равнодушия друга. Неторопливо повернувшись на бок, он приложил ухо к земле:
-Слышу, Михей, ей богу, слышу, - таинственно прошептал он, - будто плач какой… Да ты послушай, Михей! Словно бабы рыдают, и гром гремит… где-то далеко…гулко, - вслушивался в дыхание недр Петруха.
Михей не обращал на него внимания. Он лежал, закинув руки за голову, и всматривался в бездонную глубину ночного звездного неба. От монотонного перемигивания небесных обитательниц веки его отяжелели, и Михеем овладел сон. Привыкший спать чутко, он слышал над ухом неугомонное бормотание Петрухи, но его сознание растворилось где-то далеко, в других реалиях бытия. Михей видел себя на поле брани. Налево и направо орудуя обоюдоострым мечом, он без устали одну за другой рубил татарские головы. Ему виделось, что он парил над землей, а земля была усеяна несметным множеством поверженных тел. А в это время на расстоянии всего нескольких верст коротали ночные часы полки Тохтамыша.
В эту ночь Харун ад-Дину не спалось. Эмира одолевали беспокойные думы. Он никак не мог понять, что же тревожило его. В исходе битвы он не сомневался. Точный расчет сражения не давал Мамаю ни единого шанса. Если передовым полкам удастся заманить беклярибека на нужное Тохтамышу направление – это уже станет половиной победы. Конница, в которую входили они с Марфатой, состояла из верховной знати Улуг Улуса. Лучшим из лучших эмиров и султанов, с кровью отцов впитавших в себя умение держаться в седле и владеть оружием, было поручено нанести Мамаю последний сокрушительный удар. Сейчас все они, расположившись в старой непроглядной дубраве, сидели небольшими группами и размышляли о предстоящей битве.
Ночь раскинула над землей звездный палантин тьмы, оградив ратников от лишних и ненужных взглядов. Воздух, немного остывший после теплого осеннего дня, стоял недвижно, словно завороженный таинственностью ночного неба. Затаив дыхание, Природа молчала, словно чувствовала близкую неминуемую грозу.
3
Обильные осенние росы, щедро окропившие ночью сочную зелень травы, к утру расстелились над землей густым непроглядным туманом. Две огромные вражеские рати, разделенные бескрайним холмистым полем, ожидали часа, когда Всевышний, развеяв молочную непроглядь стелющихся по земле облаков, позволил бы ратникам сойтись в жестокой битве.
Доверив молодому и умному Тулук-беку вести за собой полки, Мамай вместе с тремя своими лучшими советниками обосновался на большом высоком холме, откуда на несколько верст окрест просматривалась вся обширная территория предстоящей баталии.
Войска Мамая расположившись в строгом боевом порядке стояли почти у самого края поля. В центре уже готовая к бою наемная пехота, как и все, окутанная густым туманом, ждала команды к началу битвы. С обоих флангов, в ожидании сражения, била копытами хорошо обученная конница. Беклярибек все хорошо рассчитал. Жалеть наемников ему было незачем, а потому, выдвинув вперед пятнадцатитысячную пехоту, он рассчитывал лобовым ударом завязать сражение и обнаружить слабые места в рядах противника. Левый конный фланг должен был сокрушить боевые порядки московских полков, а правая конница - завершить разгром противника.
Призывные трубы в руках трубачей, устремившись к небу, в напряженном молчании ждали команды вострубить о начале битвы. От густого тумана и безветрия знамена беклярибека проволгли и свисали к земле беспомощными полотнами.
На противоположном краю поля, в таком же мутном пространстве утреннего тумана, в могучем противостоянии предстала рать Тохтамыша. Каждый воевода, каждый полководец, точно зная свое предназначение, расположил вверенные ему полки в строгом соответствии с планом баталии, каждый ратник, став неотъемлемой частью выстроенных шеренг, в напряжении ожидал команды к бою.
В этом судьбоносном сражении титанов у Дмитрия Московского и его войска была своя, особая миссия. От того, как пойдет оно с самого начала напрямую зависел и его исход. Оттого-то черные знамена с ликом Спасителя и замерли в ожидании свежего ветра, который развеял бы туман, позволив обеим сторонам лицезреть врага воочию.
Войска Тохтамыша стояли в предписанном им боевом порядке. В самом центре того порядка московские полки, а в самой гуще этих полков, в одежде простолюдина – князь Дмитрий Московский.
Несколько утренних часов сохранялось безветрие, лишь ближе к полудню подул северик. Туман постепенно развеялся, обнажив взору два выстроенных в противостоянии войска. Только теперь, с высоты Красного Холма увидел Мамай, как мало поле брани для его многочисленной рати, как тесно оно для того, чтобы сойтись на нем в бою с врагом. Но тронулись полки, и тяжело потекли навстречу недруг недругу два войска. Все короче расстояние между дружинами, все слышимее звон кольчуг и копий. Всего несколько сот шагов отделяют неприятельские рати. Едва мера между дружинами достигла расстояния пущенной стрелы, оба войска встали. Усилившийся ветер, окончательно рассеяв утренний туман, безжалостно трепал знамена.
От каждой рати почти одновременно отделились и двинулись навстречу два всадника. Струящиеся, хорошо вычесанные гривы их породистых рысаков развевались на легком осеннем ветру, словно степные ковыли. Держась в седлах с княжеским достоинством, богатыри приблизились недруг к недругу на расстояние вытянутых копий. Через мгновение, положив начало битве, они должны были сойтись один на один в равном поединке. Кто были эти всадники? Ясно было лишь одно: ни Мамай, ни Тохтамыш не желали жертвовать ни одним из своих полководцев.
Копья в руках всадников ожили и устремились навстречу сопернику. Противясь жестокой схватке, кони под богатырями встали на дыбы. Их протяжное ржание совпало с едва уловимым мигом, когда острия копий почти единовременно, преодолев сопротивление боевых доспехов, пронзили сильные богатырские тела. Схватка была недолгой и равной настолько, что не успев почувствовать боли, оба богатыря рухнули на землю замертво.
Дружины дрогнули. Огромная мамаева пехота двинулась на передовые полки Дмитрия Московского. Поле брани, раскинувшееся вдаль и вширь между двумя реками, не могло вместить всех конных и пеших ратников.
Ливень мамаевых стрел, непроглядной лавиной обрушившийся на противника, вмиг проредил русские полки. Пехота, в которой находились Михей и Петруха, оказалась беспомощна перед стремительным натиском степняков. В едином месиве слились потоки жгучих смертоносных стрел, поверженные наземь пехотинцы, трущиеся крупами кони, бьющиеся в жаркой схватке всадники. Запах пота, запах плоти и крови невесомым гигантским облаком воспарили над полем брани. Жарко бьющимся даже усиливающийся осенний ветер не приносит желанного облегчения.
В горле у Петрухи пересохло. Который час вместе с товарищами бьется с мамаевым полчищем. Не бережет себя в бою, напротив, вкус брани все сильнее заманивает Петруху но видно бог бережет ратника, стрелы его минуют. Мельком подумал Петруха о Михее, но где там, в таком клокочущем вареве быть рядом. Коли живы останутся, потом отыщутся. Наравне со своими ратниками в одежде простолюдина бьется и Дмитрий Московский. Ему Тохтамыш приказал особо: несмотря на натиск противника, ему и его полкам необходимо повести бой так, чтобы выманить войско беклярибека на нужное Тохтамышу направление.
Сумятица и теснота сделали свое дело. Ровные и плотные ряды Мамая потеряли строй. Однако это не мешало его воинам беспощадно рубить русские полки. С детства обученные лишь военному ремеслу, почувствовав легкую добычу, ратники беклярибека жаждали крови. Теперь ничто не могло их остановить.
Жаркая сеча смешала воедино и пеших, и конных. Петруха громил степняков налево и направо. Видя перед собой лишь силуэты, таких же, как и он, ратников, в горячем пылу Петруха занес над кем-то палицу, но неожиданно вздрогнул, осел, и, ничего не успев понять, повалился наземь. С высоты чьего-то конского седла в его спину вонзилось тяжелое острое копье. Последнее, что ощутил Петруха, был хруст его ломающихся костей и глухой звук разрываемой на части плоти.
Седьмой час вместе с простолюдинами бился с мамаевской ратью и Дмитрий Московский. Не одна татарская стрела зацепила доспехи князя, но он, не обращая внимания на ранения, оставался в боевом строю. Сейчас для него важнее всего был приказ Тохтамыша.
Чья-то увесистая палица тяжело опустилась на шею князя. Сквозь глазницы боевого шлема и поплывшие перед глазами темные круги Дмитрий увидел перед собой могучего татарина в тяжелых ратных доспехах и отливающем на солнце шишаке. Татарин вновь занес над ним палицу. Недюжинной силы удар свалил Дмитрия с коня.
Сознание едва теплилось в голове Московского князя. Превозмогая усилия, он пополз куда-то в неизвестность. Преодолевая усеянное трупами поле сечи, Дмитрий уносил свое бренное тело подальше от кровожадных щупалец смерти.
Сквозь обрывки затуманенного рассудка Дмитрий понимал, что покинуть поле боя для него, князя, собравшего людей на столь трудное ратное дело, значило предать их, но животный инстинкт самосохранения настойчиво диктовал иное. К чему так безрассудно разбрасываться жизнью, если его полками сейчас правит князь Боброк, а он, Дмитрий, в одежде простолюдина и с простолюдинами отвоевывает Тохтамышу право на престол. Если он погибнет сейчас, на этом поле, это не принесет ему ни выгоды, ни славы. А так он может сохранить себе жизнь.
Русские ратники несли невосполнимые потери. На поле сечи их оставалось все меньше. Мамаевы степняки вошли в раж. Они уже не разбирали ни путей, ни дорог. Вкус крови, ощущение легкой победы туманило рассудок.
С высокого холма поле битвы просматривалось, как на ладони. Беклярибек скрестил на груди руки и наблюдал за тем, как его воины нещадно громили русскую рать. Мамай был удовлетворен. Численность его войска во много крат превышала количество ратных сил врага. Половина русских полков была уже разбита. И не предвиделось никого, кто мог бы прийти им на выручку. Мамай предвкушал победу. Он не ошибся в Тулук-беке. Молодой полководец оправдал его доверие. Враг был почти разбит.
Поле боя стонало голосами раненых бранников. Ржали кони. Груды поверженных тел препятствовали тем, кто еще мог держать в руках оружие. Михей, не чувствуя усталости, рубил мамаевых татар налево и направо. Сейчас он не просто дрался с врагом, а выполнял ответственное задание, о котором знал лишь он и еще несколько человек.
Заблаговременно до начала сражения воевода собрал намеченных им конных и пеших ратников и взял с них клятву, что ни под каким предлогом, никому не разгласят они той тайной миссии, которую им предстояло выполнить. А требовалось от них ни много, ни мало, окружить главного полководца Мамая - хана Тулук-бека и уничтожить его. На Михее и еще десятке таких же бранников лежала задача прикрывать конников, которые должны были пробраться как можно ближе к Тулук-беку. Задача была не из легких. Молодого хана со всех концов окружали его багадуры, и в одиночку дотянуться до полководца было практически невозможно.
В жаркой битве Михей не чувствовал боли. Чудом увернулся он от вражеского аркана, но острые арканные крючья все же зацепили его, и теперь на правом бедре Михея зияла большая рваная рана, а сквозь доспехи сочилась густая алая кровь. Большие белые круги перед глазами туманили Михею взор, но на каком-то ином чутье он все же различал, кого нужно прикрывать, а кого нещадно рубить с плеча увесистой палицей.
После нечеловеческих усилий ему, его пешим сотоварищам и нескольким конным удалось на мгновение оттеснить багадуров от Тулук-бека. В этот момент один из конников, изловчившись, со всего маха рубанул молодого хана мечом. Тулук-бек пошатнулся в седле и замертво рухнул на землю.
…В стане Тохтамыша воцарилось напряжение. Среди русских князей слышался ропот неодобрения, но князь Боброк медлил. Свежий засадный полк, словно натянутая тетива, давно ждал приказа вступить в бой. В лицо бил сильный ветер. Ожидание угнетало и сеяло сомнение. Внезапно ветер сменил направление и подул полуденник . В это время к князю Боброку приблизился всадник и доложил, что хан Тулук-бек убит. Именно этого известия так долго ждал Боброк. Сейчас он облегченно вздохнул. Вот теперь было самое время выпустить на бой с Мамаем засадный полк.
Вмиг зеленая дубрава, где столько часов томилась ожиданием лучшая конница Тохтамыша, ожила, зашумела и освободилась от множества готовых к решающей битве воинов и их боевых коней. С ног до головы облаченные в железо, с копьями и луками, шквалом необузданной стихии обрушились они на мамаеву рать.
Долгое томительное ожидание раздражало Харун ад-Дина, и сейчас, вместе с Марфатой и другими воинами Тохтамыша, он в предвкушении битвы несся во весь опор, на ходу натягивая тетиву, выпуская в противника стрелу за стрелой.
Сражение приняло неожиданный для Мамая оборот. Расчет Амира Тимура оказался блестящим. Беклярибеку не было оставлено на победу ни единого шанса. Мамай жестоко обманулся, приняв выступление передовых русских полков за главные силы объединенных войск Тохтамыша. Сейчас, с высоты Красного Холма он созерцал всю безнадежность своего положения. Его рать несла невосполнимые потери, Тулук-бек был убит, а вместе с засадной конницей на поле брани появился сам хан Тохтамыш.
Беклярибек еще оставлял слабую надежду на помощь Литвы и Рязанского княжества, но в обозримом пространстве ничто не предвещало о том, что войска князя Ягайлы и Олега Рязанского спешили к нему на подмогу.
Мамай не знал, что князь Ягайло находился всего в одном дневном переходе от места сражения и ждал, когда рязанские войска сольются с его ратью, чтобы вместе двинуться навстречу армии беклярибека. Не знал Мамай и того, что Олег Рязанский вовсе не торопился объединяться с литовцами и мамаевой ратью в борьбе против Тохтамыша. В этой жестокой схватке титанов он искусно и тонко вел свою игру. Рязанский князь понимал, что если Мамай одержит победу над Тохтамышем, то непременно захочет вновь, как и во времена хана Бату, поставить Русь на колени. И в первую очередь разорено будет именно его рязанское княжество. Этого Олег допустить не мог. Поэтому, оставаясь на своих землях, и не спешил он на встречу с Ягайлой, надежно, по обоюдному согласию, прикрывая тылы Дмитрия Московского.
Мамай остался в одиночестве, и хотя, несмотря на внезапные, но сокрушительные потери, он мог еще выставить немалые резервные силы, все его дальнейшие действия были теперь напрасны. Тулук-бек был убит. Поставить сейчас на его место хоть кого-нибудь из рода чингизидов у Мамая не было возможности. Появление на поле битвы хана Тохтамыша не давало беклярибеку ни единого шанса. Его игра была проиграна.
Мамай в последний раз окинул взором поле завершившейся баталии. Усеянное трупами, сейчас оно порождало в душе беклярибека смертную тоску. Рядом с ним еще были его подчиненные, но, как диктовала ему логика вещей, совсем скоро они должны были принести клятву верности победителю. Сейчас Мамай не мог соперничать с законным чингизидом по крови за право обладать Золотым Троном, ведь он – Мамай, всего лишь гурген . Но он двадцать лет держал в руках власть в Империи Джучидов, умело манипулируя подставными ханами и беками. Теперь его время прошло, и он стал лишним.
Мамаю немедленно нужно было бежать, пока у него не отобрали еще и жизнь. Беклярибек понимал, что сейчас любое сказанное им слово может обернуться против него, но собрав все самообладание, он отдал свой последний приказ:
-Приведите мне коня…
В воздухе повисла пугающая тишина. Никто из приближенных не ответил Мамаю. Беклярибек понимал, - его положение катастрофически ухудшалось. Сделай он сейчас хоть один шаг, этот шаг мог стать для него последним.
-Беклярибек, - кто-то окликнул Мамая. Обернувшись, Мамай увидел перед собой одного из своих самых преданных подданных. Он держал под уздцы свежего коня. Все это время он стоял за спиной у Мамая и слышал его приказ, вернее, последнюю просьбу своего бывшего господина, - беги, беклярибек, - подданный вручил Мамаю поводья, - все это время мы служили тебе верой и правдой, и сейчас мы не тронем тебя. Беги…
В равнодушном безмолвии багадуры смотрели на своего вчерашнего повелителя. Медлить Мамаю было нельзя. Пришпорив коня, он во весь опор помчался прочь от места своего рокового поражения.
Жаркая сеча стихла, и теперь лишь разгулявшийся ветер трепал высоко взметнувшиеся над землей флаги победителя. На Красном Холме, под черным развевающимся знаменем стоял хан Тохтамыш. Эмиры и ханы, султаны и беки, еще несколько часов назад служившие Мамаю, теперь, приклоняя колени, приносили присягу верности новому повелителю.
4
Наутро отдохнувшие после изнурительного сражения ратники вновь отправились на поле брани, где остались спать вечным сном их поверженные неприятелем товарищи. Стоны, которые еще вчера доносились со всех сторон побоища, теперь смолкли, и лишь груды изувеченных человеческих и конских тел покрывали густо обагренную кровью землю.
Ветер стих. Воздух наполнился скорбной тишиной, и только хриплое карканье воронья, слетевшегося на легкую поживу, разносилось по всей округе отвратительным гимном смерти.
Обессилевшего от ран Дмитрия Московского нашли на самом краю поля. Почти бездыханный, израненный князь лежал, истекая кровью, под старой березой. Его ланиты подернулись мертвенной бледностью, глаза ввалились, а на иссохших губах пролегли глубокие борозды кровавых трещин. Находясь в полузабытьи, Дмитрий едва понимал, что с ним происходило.
Московскому князю повезло, но его полки понесли великие потери, и теперь оставшиеся в живых убирали с поля боя своих соплеменников. Работы хватало всем: и простолюдинам, и титулованным особам. Хоронить убитых решили в общих могилах. Да и дело это было теперь общим. Мамай бежал. Его багадуры один за другим присягали Тохтамышу. Сейчас все вместе, осторожно переступая через трупы, отыскивали ратники своих содружинников.
В поисках друга Михей сбился с ног. Среди живых Петрухи не оказалось, и теперь Михей бродил по полю, пристально вглядываясь в изувеченные мертвые тела. От тягостной картины начинающегося тлена кружилась голова, а к горлу подступал тошнотворный комок. Михей, превозмогая отвращение, переворачивал одного за другим убитых ратников, пытаясь разглядеть в безжизненных лицах знакомые черты друга.
Совсем недалеко от Михея, переступая через мертвые тела, бродил какой-то татарин. Как и Михей, он отыскивал своих погибших. Михею не было до татарина никакого дела, но все же русича раздражало, что тот находится так близко от него. Михею вдруг вспомнился татарский полон и грубые деревянные колодки, в которые обули его басурмане. Столько лет прошло, а не забыл Михей тех тягот и унижений, коих натерпелся в невольниках. И даже время, проведенное в ушкуйниках, не вытравило из сердца ядовитую ненависть к татарам. Михей старался отойти от татарина подальше, но сделать это было непросто – поле боя было усеяно мертвыми телами.
Однако татарин совсем не замечал неприязненности Михей.
-Что ты все жмешься ко мне, мурза? – казалось, без всякой причины вспылил Михей.
Татарин только теперь заметил возле себя русича. Татарин повернул в сторону Михея голову. Ему не нравился озлобленный тон русского ратника, но спорить с задирой он не хотел.
Молчание татарина задело Михея за живое:
-Что же ты, мурза, словно не слышишь, али неровней считаешь?
Татарин тяжело вздохнул. Не хотелось ему вступать в бранное балагурье с ершистым русичем.
-Чем я тебе досадил? – по-славянски спросил раздосадованный татарин неуемного задиру.
Чистая, без акцента речь татарина удивила Михея:
-Где это ты, мурза, так хорошо по-нашему говорить навострился?
-Жил я когда-то на ваших северных землях… Давным-давно, еще в детстве, - не отрываясь от дела, обронил татарин надоедливому Михею.
-А на каких? – не унимался Михей
-На московских…
Чувство неприязни к татарину сменилось чувством неуемного любопытства. Судя на глаз, они с татарином были одних лет, а значит, вполне могли быть знакомы.
-А где жил мурза на Москве? Небось, в тереме каком, а то и в шатре шелковом?
Теперь уже не татарин раздражал Михея. Напротив – русич со своими назойливыми вопросами испытывал терпение мурзы. Татарин решил не отвечать.
-А я, ведь, мурза, тоже с московских земель. Загородские мы…
Татарин оживился:
-Загородские, говоришь? А знал ли ты Параскеву?
-Конечно, знал! – Теперь подошла очередь дивиться Михею, - соседка моя. Мы с ее сыном в детстве дружбу водили. Харитоном его звали, - растягивал он слова, - а потом отец увез его в Татарию… Постой… - Михей все пристальнее, с некоторым недоверием вглядывался в татарина, - так ты, мурза, случайно, не тот самый… Харитон?
-А ты? – путаясь в догадках, ворошил в голове события прошлой жизни татарин.
-А я, - Михей…
Харитон и Михей смотрели друг на друге с нескрываемым недоумением. Как давно, и, казалось, безвозвратно развела их судьба. Время изменило до неузнаваемости их лица, но Божий Промысел вновь свел их друг с другом. Их связывала сейчас лишь давняя пора безвозвратного детства. Они прожили такую разную жизнь. Перед Михеем стоял богатый татарский воин, которого Михей не знал даже, как величать.
-Меня зовут теперь Харун ад-Дином, - уловил замешательство друга Харитон. Несмотря на безоговорочные совпадения, татарский эмир с трудом верил в происходящее, - может, сядем, потолкуем где-нибудь в более приятном месте?
Чудом свела судьба друзей из далекого детства. Ни тот, ни другой и не чаяли уже встретиться когда-либо, но вышло так, что сидели они сейчас на могильной насыпи друг рядом с другом, вспоминали давно забытое время, словно и не было тех долгих лет разлуки.
-Ты теперь нам не ровня, - протянул Михей.
-Не говори так, - остановил его Харун ад-Дин, - конечно, у меня сейчас совсем иная жизнь, и я рад, что она сложилась именно так, но я ничего не забыл. Очень долго я жил с отцом, но мне всегда не хватало матери. Я тосковал по ней и по нашему Загородью. Когда отца не стало, я привез матушку к себе в Хаджи-Тархан. Да что все обо мне? Ты-то как?
Михей молчал. Разве мог он рассказать Харитону о том, что много лет провел в ушкуйниках, что грабил татарские города, уводил в плен мирных жителей, или как разгульничал в Хаджи-Тархане вместе с такими же, как и он разбойниками?
-Да что я, Параскева-то как? – пытался увести разговор в другое русло Михей.
-Стареет матушка, но нужды не знает ни в чем, - тепло отозвался Харун ад-Дин о матери.
-Ты ее береги. Хорошая она. Дважды меня от смерти вызволила, - неожиданно для самого себя проговорился Михей.
Харун ад-Дин посмотрел на друга с нескрываемым удивлением. Так и пришлось Михею выкладывать все как есть и про татарский полон, где провел он колодником много дней, и про лютую ненависть к татарам, и про жажду мести, которая привела его в ушкуйники, а ушкуйные походы - в Хаджи-Тархан. Не ожидал Харун ад-Дин услышать от старого друга такое откровение, а потому и не знал, то ли ненавидеть ему сейчас старого товарища, то ли принять как есть давно минувшие события.
-Так ты был в моем доме?
-И не просто был. Мы с Петрухой провели под одной крышей с тобой целую ночь. А теперь я не могу найти его ни среди живых, ни среди мертвых,- вздохнул Михей.
Почти две седмицы предавали земле тела погибших товарищей. Петруху Михей отыскал только на пятый день. Обезличенное толстым слоем пыли, обезображенное начавшимся тленом, лицо Петрухи изменилось до неузнаваемости, и только деревянный нательный крест, выбившийся из-под доспехов, позволил Михею узнать друга. При виде обезличенного смертью тела Петрухи, Михею стало не по себе. Горло перехватило, и он едва сдерживал слезы.
Русичей похоронили по-христиански. Над высоким могильным холмом прочитали молитву, помянули, чем было, и стали собираться в обратный поход. Пути Михея и Харитона, которые так неожиданно для обоих сошлись на этом поле брани, вновь расходились в разные стороны. Михей вместе с оставшейся русской дружиной удалялся на север, в его маленькую немноголюдную Москву, а татарский эмир Харун ад-Дин с ратью Тохтамыша и своим подданным Марфатой держал путь в один из крупнейших и красивейших городов Великой Татарии – прекрасный Хаджи-Тархан.
Расставание было недолгим. Старые друзья по-мужски крепко обнялись, похлопали друг друга по плечу.
-Ну вот, и свиделись, - вздохнул Харун ад-Дин, - кто знает, может в последний раз?
-Обними за меня Параскеву, - шепнул на ухо другу Михей.
Они уходили, каждый своей дорогой, ни разу не обернувшись и не посмотрев вслед друг другу. Наверно, так было проще: меньше щемило сердце, а комок, перехвативший горло, не выдавал нечаянно навернувшихся скупых слез.
Обратный путь домой казался утомительнее и длиннее. Изнуренная тяжелой битвой, возвращалась русская дружина к родным московским холмам и болотам, непроходимым соснякам да ельникам. Гнетущие думы об оставленных на поле брани погибших товарищах лежали в душах непосильным грузом, и только предвкушение скорой встречи с родными и домочадцами придавало дружинникам сил.
Ступили на рязанские земли. До московского княжества рукой подать. Помнили ратники наказ князя Дмитрия Ивановича не трогать рязанцев, а потому и в помыслах не было разгульничать на рязанщине. Запретно, стало быть, и не надо.
Грузно, тяжело ступали ратники. Шли полем. По левую руку - река, по правую – густой осинник. Нежданно-негаданно осинник зашевелился, зашумел, а из него наперерез московитам вырвалось скопище вооруженных людей. Назвать их разбойниками не поворачивался язык, - они были одеты в ратные доспехи, вооружены мечами и палицами, но это был не полк, и не рать, а скорее, чья-то небольшая дружина. На этих опасных для московитов землях им могли встретиться и рязанские и литовские войска. Рязанцы не должны были тронуть московитов, но и Литва, невзирая на союз с Мамаем, держалась стороны Тохтамыша, и тронуть московскую рать означало испортить отношения с татарским ханом. Так или иначе, но разбираться в том, кто поднял руку на возвращавшихся с поля брани ратников, было некогда.
Схватились не на живот, а на смерть. Уставшие, обессилившие от недавней жестокой сечи московские ратники с трудом противостояли свежей, полной сил дружине. Чья-то палица едва не зацепила плечо Михея. Чудом увернулся он от тяжелого удара, краем глаза заметив занесенную над ним руку.
Бились долго. Дмитрий Московский уже не снимал княжеских одежд. Казалось, он совсем оправился от ран и теперь держался в седле уверенно и твердо. Глядя, как бьется с негаданным врагом князь, московские ратники что было мочи раздавали противнику удары. Ни один час сражались московиты с негаданными налетчиками. Ни один час кропили густой молодецкой кровушкой зеленый травяной лик матушки земли. С Божьей помощью одолели-таки нежданного супостата. Дмитрий, еще не окрепший от мучительных ран, полученных в битве с Мамаем, едва держался на ногах. Сняв с головы тяжелый боевой шлем, князь вытер со лба пот и с прищуром оглядел простор недавнего побоища.
-Княже, - Дмитрий обернулся на голос. Перед ним стоял его дружинник с татарским флагом в руках, - прими это знамя. Оно досталось мне в честном бою.
Трофеем московский князь остался доволен. Немного остыв от жаркой сечи, смыв в реке пыль брани да кровавые подтеки от вражеских кистеней и палиц, дружина московского князя снова двинулась в путь к родной Москве.
5
Шальная негаданная схватка выкосила из рядов и без того изрядно поредевшей московской дружины добрую половину ратников. К Москве подходили усталой, не знающей строя, толпой. Наконец, взору возвращающихся ратников на линии окоема неясными абрисами завиднелись стены Андроникова монастыря.
Эта тихая обитель, построенная на подступах Москвы для защиты от противника, возвышаясь на высоком берегу Яузы-реки, встречала и провожала странников на пути из Московии в Татарию. Этим путем некогда вернулись домой из ушкуйников Петруха и Михей, приведя с собой в Загородье и Матрену. Этой стезей отправилась в Хаджи-Тархан к сыну Параскева. Тем же трактом шли на поклон к татарским ханам и русские князья. И вот теперь по этой исхоженной дороге возвращался в Москву с победой над Мамаем московский князь Дмитрий.
Появления дружины ожидали давно. Как только на горизонте показались первые нестройные ряды войска, обитель ожила. Наперебой спешила сообщить друг другу братия радостную весть. Готовясь к прибытию княжеской рати, забегались, засуетились монахи.
Сквозь широко распахнутые ворота монастыря навстречу Дмитрию вышли все насельники монастыря. Впереди московского духовенства ступал митрополит Киприан, сменивший на посту преподобного Алексия.
Все явственнее, все отчетливее перестук конских копыт, но еще сильнее бьются сердца встречающих. И вот, наконец, Дмитрий Московский, гордо восседая на коне с татарским флагом в руках, ступил в пределы обители. Среди встречающих прокатился возглас ликования.
Дмитрий спешился с коня. От ратных увечий московского князя, казалось, не осталось и следа. Гордой уверенной поступью Дмитрий шел навстречу Киприану. В руках у митрополита покоился образ Спаса Нерукотворного. Преклонив колени перед ликом Спасителя, московский князь вознес Небесам благодарственную молитву. Его голос звучал теперь в полной тишине, и, казалось, даже птицы умолкли перед этим священным таинством.
От Москвы княжескую рать отделяло всего несколько верст пути, поэтому Дмитрий решил не останавливаться в обители на отдых, а двинулся к московскому кремлю. Теперь его сопровождало пение церковного клира и неумолчное ликование народа.
Издали завидели дружину Великого Московского князя московиты. Вмиг оживились все окрестности Москвы. Бабы, побросав домашнюю возню, с малыми детьми на руках выбежали навстречу своим, возвращающимся с ратного боя мужикам. Кряхтя, сползли с печей старики, и теперь у обочин дорог ожидали они своих сынов. Улицы наводнили монахи, бояре, челядь. Все, от мала до велика, с громким восторгом встречали Великого князя и его доблестную дружину. Развевающееся на ветру чужое татарское знамя в руках Дмитрия Московского красноречиво вещало народу о победе русских над татарами.
Толпа на улице, по которой двигалась дружина, становилась все больше. В тесноте яблоку негде было упасть. Под ногами собравшихся сновала детвора, вместе со взрослыми радуясь возвращению отцов.
-Хвала победителю, - доносилось то тут, то там.
-Слава Дмитрию Ивановичу!
-С каких земель татарское знамя? – полюбопытствовал кто-то в толпе, бросив в ратников громким вопросом.
-С рязанских…с Дона, - бумерангом полетел в толпу ответ и громким эхом разнесся над московскими окрестностями.
-Хвала и слава Дмитрию Донскому!
Толпа ликовала. Дмитрий одержал победу над татарами! Пир, который устроили по этому поводу в княжьих палатах, не смолкал несколько дней. В высокой гриднице на красном месте длинного, уставленного яствами стола, восседали князь Дмитрий Московский, уже прозванный в народе Донским, и его супруга Евдокия, дочь суздальского князя Дмитрия Константиновича. По обеим сторонам стола расположились князья да бояре, каждый согласно своему месту и благосклонности Великого князя. В честь Дмитрия Донского с разных концов стола наперебой звучали славицы и здравицы. Чашники разносили гостям густое сусляное пиво и медовуху. Веселье разгоралось соразмерно количеству осушенных жадными губами пирующих ковшей и серебряных кубков.
Толстые бревенчатые стены княжьего терема не допускали до ушей разгулявшейся и ликующей знати громких рыданий баб, скорбных причитаний стариков, оплакивающих своих, не вернувшихся из похода мужей, отцов и сыновей.
Евдокея повисла на плече у Михея, не в силах сдерживать слез. Безграничное материнское счастье сейчас перекликалось в ее душе с чувством нескрываемого ужаса от одной лишь мысли, что ее сын мог бы разделить участь его погибших товарищей. Поликарп был сдержаннее. Он лишь время от времени подходил к сыну и похлопывал его по плечу, пряча в бороду счастливую улыбку.
Пока родители радовались возвращению сына, Михей, не давая воли чувствам, крепко сжимал в кулаке нательный крест Петрухи, который снял с друга перед тем, как предать его земле. Он думал о том, что скажет его матери, отцу и, наконец, Матрене.
Тяжело дался Михею стук в дверь петрухиного дома, а когда переступил порог горницы, и вовсе оробел. Как увидела мать Петрухи Михея, так и пошатнулась. Едва до лавки дошла. Почуяло бабье сердце неладное. Отец тут же рядом ходит. В глаза Михею заглядывает, доброе услышать силится. А тот у порога с ноги на ногу переминается, слова вымолвить не в силах. Глядя исподлобья, только и смог, что протянуть на раскрытой ладони нательный Петрухин крестик.
Мать, как увидела оберег, запричитала, уронила голову на стол и забилась в беззвучных рыданиях. Отец дрожащими руками взял из рук Михея крест и, не говоря ни слова, удалился в дальний угол. Горницу наполнила скорбная тишина, приправленная безутешными причитаниями Евдокеи.
Михей в растерянности переминался с ноги на ногу. Он не в силах был вымолвить ни слова. Да и что тут было говорить? Как найти слова, способные утолить безутешное горе родителей? Душу Михея терзало щемящее чувство вины перед родителями Петрухи: не уберег, не заслонил друга от татарской руки. А что скажет он Матрене, которая все еще не ведает, что ее Петруха сложил голову на чужой земле. Изба молодухи всего через несколько дворов, но не ведут Михея ноги к дому друга.
Михей застал Матрену за ткацким станком. Под грустную, протяжную песню, что чуть слышно напевала Матрена, работа в ее руках спорилась. Холст на ткацком станке под хрупкими женскими руками выходил ровный да плотный. Завидев Михея, выросшего на пороге словно изваяние, Матрена обмерла от нехорошего предчувствия. Сердце молодухи захолодело. Все это время она лелеяла надежду увидеть суженого живым и невредимым, но сейчас захлопнувшаяся за Михеем дверь словно оглушила Матрену раскатом грома, пророчащего ей кару небесную.
Встала Матрена, сделала навстречу Михею шаг, да так и замерла, как вкопанная, не в силах вымолвить ни слова. Ее румянец, который когда-то так нравился Петрухе, сошел с лица Матрены в одночасье. И Михей остановился как вкопанный, не зная, как сказать молодухе о смерти мужа.
-Петруха… Он храбро сражался… - только и смог произнести.
Ни единый стон не вырвался из груди Матрены, ни единая слезинка не окропила ее нежные ланиты, но лицо ее вдруг сделалось каменным и безвольным…
Простояв в оцепенении несколько мгновений, Матрена вдруг в безутешном порыве бросилась прочь из избы. Ноги сами несли ее куда-то. Куда, она не знала и сама. Прорвавшиеся вдруг слезы, застилали глаза густой соленой влагой.
Матрена шла, не разбирая дороги, пока, наконец, не вышла к Неглинке. Здесь, на берегу реки, теплыми летними вечерами не раз мечтали они с Петрухой об их будущей жизни. Теперь все это было в прошлом, и уже ничего нельзя было вернуть.
Матрена смотрела с обрыва вниз на темную и мутную воду, и виделось ей, будто из глубины речной глади улыбается ей Петруха. Теперь она осталась одна на этом свете, без родных и близких, а весть о погибели любимого отняла у нее всякую надежду на счастье. Матрена смотрела на речную гладь воды и сквозь пелену слез видела рядом со своим отражением вихрастый образ Петрухи. Подвластный речному течению, образ то распадался на мелкие чешуйки водной ряби, то, возникая вновь, улыбался, неотрывно маня к себе. Всего один шаг, и она вновь будет вместе со своим суженым. Матрену все сильнее тянуло вниз, в крепкие объятья Петрухи. Почему Господь разлучил их, за что так легко разрушил их едва зародившееся земное счастье? К чему ей эта жизнь и этот свет, если Петруха там, совсем близко, за пеленой речной глади, а их разделяет лишь незримая черта вечности.
Мгновение, и все будет кончено. Матрена сделала шаг с обрыва, но в этот миг чья-то крепкая рука тяжелой железной хваткой вцепилась в хрупкое девичье плечо, безжалостно разбив вдребезги ее отчаянную надежду вновь быть вместе с Петрухой.
Михей едва удержал чуть не бросившуюся с обрыва Матрену.
-Ты что удумала? – с грубой мужицкой силой оттащил он девицу от края обрыва. Матрена не сопротивлялась. Она лишь вскинула на Михея безвольный остекленелый взгляд, обмякла и, приникнув к его груди, разразилась громкими безутешными рыданиями.
Долго сидели они на берегу Неглинки, доверяя реке и горькие слезы, и тяжкие думы. Михей рассказал Матрене, как храбро бились они с Петрухой против татар, как тот не давал ему спать в последнюю перед сражением ночь, и как он, Михей, похоронил друга вместе с другими погибшими воинами на чужой земле.
Слышала ли его Матрена? Словно окаменевшая, она находилась сейчас в какой-то вязкой реальности. Мысли в ее голове путались, нелепо цепляясь одна за другую, приводя Матрену в отчаяние, - как ей жить дальше. Ее жизнь опять раскололась на «до» и «после» Ее короткое бабье счастье безнадежно оборвалось. Ее суженый лежал во сырой земле. Она осталась на этом свете одна-одинешенька, никем не любимая, никому не нужная…
Глава XXX
1
Одинокий всадник, то и дело охаживая взмыленного скакуна плетью, мчал во весь опор. Пыль из-под конских копыт застилала взору убегающую от Мамая вспять некогда покорную ему Великую Степь. Проиграв Тохтамышу, Мамай проиграл и себе. Там, на Красном Холме, он видел, как почти сразу же после разгрома его войска, багадуры, преданные ему столько лет, стали переходить на сторону чингизида Тохтамыша. И тем, что сейчас Мамай, живой и невредимый, на всем скаку мчался в направлении Кафы, он был обязан им, своим недавним подданным, которые, не предавая своего господина, исполнив перед ним свой последний долг, отпустили его на все четыре стороны.
Мерный перестук копыт, отсчитывая время, приближал беклярибека к Кираму. На горизонте показался небольшой караван-сарай. Это немного взбодрило невеселые мысли Мамая. Здесь он надеялся провести ночь и дать отдых коню, а наутро с новыми силами двинуться в путь.
После долгого дневного перехода тело беклярибека ныло от усталости. События последнего времени заставляли Мамая быть более осмотрительным. Он сторонился людских глаз, а потому даже в густых сумерках надвигающейся ночи не откидывал с головы дорожную накидку.
Постоялая юрта, которую беклярибек снял на ночь, защищала его не только от нежелательных взглядов, но и внезапно разразившейся бури. Еще полчаса назад ничего не предвещало перемен. Закатное солнце неспешно удалилось за чистый и безоблачный окоем, предрекая обитателям караван-сарая спокойную звездную ночь. Однако внезапный шквал ветра, налетевшего словно ниоткуда на стоящие близко друг от друга юрты, усиливался с каждым мгновением. Ветер, сбивая с ног, не щадил ни людей, ни животных. Верблюды, рысаки всех мастей, отправленные хозяевами на ночлег, чувствуя неладное, беспокойно метались в стойлах. Подхваченная вихрем дорожная пыль, неистово кружась в воздухе, шквалом колючих игл била лица людей, проникая под одежду, забиваясь в уши, нос и глаза.
Мамай успел закрыть за собой дверь юрты, когда с неба упали первые крупные капли дождя, но уже через мгновение караван-сарай оказался во власти холодного осеннего ливня, непроглядная лавина которого нещадно обрушилась на землю.
Юрта была невелика, но уютна. Застеленная коврами, она располагала к отдыху. Мамай устроился на ночлег. Больше всего на свете ему хотелось сейчас покоя. За войлочными стенами бушевала непогода, но ни единая песчинка не проникла во временное обиталище беклярибека, ни единая капля дождя не просочилась сквозь войлок юрты, которая сейчас надежно защищала Мамая от перипетий его земных дорог.
Лежа на толстых овечьих шкурах, предаваясь воспоминаниям о его недавних роковых днях, Мамай думал. Он невольно сравнивал этот так нежданно разразившийся дождь с последними событиями его жизни. Ночная буря была похожа на неудержимый натиск Тохтамыша, который сумел свалить с ног непобедимого эмира эмиров. Не было ничего проще, чем спрятаться от дождя под толстым войлоком юрты, но куда деваться от вездесущего ока Тохтамыша, а вернее, его более сильного наставника – Тимура из Самарканда. Сейчас Мамай всей душой надеялся на то, что сможет укрыться от руки коварного врага лишь у Джаркаса, который был обязан беклярибеку наместничеством в Солхате. Именно у Джаркаса Мамай намеревался найти надежный приют. Он еще не знал, станет ли это место местом его дальнейшего обиталища, но понимал, что без помощи Джаркаса ему не обойтись.
2
До владений Джаркаса беклярибек добрался лишь к вечеру следующего дня. С тех пор, как Мамай, вынужденный искать покровительства у своего подданного, последний раз посещал его летнюю резиденцию, минуло несколько месяцев. Тогда в душе Мамая еще теплилась хрупкая надежда, что Джаркасу удастся урезонить кафинских генуэзцев принять сторону его повелителя в предстоящей войне с Тохтамышем. В те, не столь отдаленные дни, в его руках была власть над Великим Улусом, ему повиновались знатные вельможи и сильные багадуры. Сейчас многое изменилось. Мамай проиграл эту решающую схватку. Теперь он не имел ни власти, ни сторонников, ни пристанища. Скрываясь от преследований, некогда великий темник искал у своего наместного ставленника убежища, но чем ближе подъезжал беклярибек к владениям своего подданного, тем тревожнее билось его сердце. Катальповая аллея при въезде во владения Джаркаса, которая всегда так восхищала Мамая, теперь, охваченная осенним увяданием, в свете сгущающихся сумерек навевала на опального эмира эмиров тревожные думы. Почти всегда прежде, ощущая под собой стремительно несущегося рысака, беклярибек испытывал упоительное чувство свободы. Сейчас же перестук конских копыт, состязаясь с бешеным биением сердца, навевал на него неспокойные мысли.
То ли почудилось Мамаю, то ли и впрямь наместный подданный встретил своего повелителя с некоторой долей отчужденности, но слуга Джаркаса, прежде всегда обходительный и любезный, сейчас был сдержан и немногословен. Он доложил хозяину о визите припозднившегося гостя и лишь затем пригласил Мамая в дом.
Что-то изменилось в Джаркасе. Но что? Этого Мамай никак не мог уловить. Сейчас он во всем усматривал подвох, во всех видел врагов, но он все же надеялся на былую преданность своего подданного.
Джаркас приказал устроить гостя на ночлег и распорядился подать к столу. После дальней и утомительной дороги Мамай не чувствовал под собой ног. Тело ломило, а нервное напряжение последних дней отзывалось в висках тупой пульсирующей болью. Многое изменилось за это время, а потому ни Джаркас, ни Мамай не хотели откладывать на потом такой важный для обоих разговор.
-Ты знаешь, Зих, - Мамай назвал своего подданного по имени. Обычное «Джаркас», которого все в округе величали именно так, было всего лишь родовым прозвищем, - ты знаешь, - я потерпел поражение в борьбе с Тохтамышем. Я потерял всё: земли, власть… Все мои подданные перешли на сторону чингизида. Но я благодарен им за то, что они оставили мне хотя бы жизнь и я смог без преследований подраться сюда. Теперь я надеюсь только на тебя…
Джаркас молчал. Их связывали давние отношения. Он был обязан Мамаю многим, в том числе и своим положением. В душе Джаркаса еще были сильны воспоминания о тех днях, когда он пытался склонить на сторону Мамая генуэзцев, но почти все его попытки оказались тщетными. Тогда, чтобы наказать непослушных вассалов, Джаркас собрал большое карательное войско и выступил против своенравных колонистов. Тогда, наказывая итальянцев за неповиновение, Джаркас оккупировал восемнадцать кафинских сел. Все это он делал для того, чтобы не только спасти незавидное положение своего повелителя, но и самому остаться у власти. Но Джаркас просчитался. Генуэзцы терпели на кафинских землях тудунов, безукоризненно платили откуп, но все же не были под властью Мамая. Как только джаркасова рать вошла в итальянские поселения, генуэзцы обратились за помощью к Тохтамышу. И сейчас Джаркас вынужден был напомнить об этом Мамаю.
-Тебе, наверно, уже известно, мой господин, что как только мои люди заняли кафинские поселения, представители генуэзской коммуны вступили в тайные переговоры с ханом Тохтамышем. И об этом знали все, кто перешел на сторону этого чингизида. Тохтамыш – прямой потомок Чингисхана, и этим все сказано. Кроме того, - Джаркас сделал паузу и тяжело вздохнул, - пока ты добирался сюда, Кафа заключила с Тохтамышем мирный договор…
Хотя Мамай и понимал, что рано или поздно такое должно было случиться, слова Джаркаса заставили его сердце неприятно сжаться. Добираясь в Солхат, беклярибек питал хоть слабую, но надежду найти здесь укрытие, а попал в расставленные сети.
Мамай напоминал затравленного зверя, против которого, как ему казалось, был сейчас весь белый свет. Это делало Мамая все более подозрительным. Ему казалось, что Джаркас, хоть не выказывал своему бывшему властителю открытой неприязни, но она все равно присутствовала в нем, и Мамай исподволь силился найти в поведении Джаркаса подтверждение своей мнительности.
На рассвете следующего дня Мамая разбудил слуга Джаркаса:
-Мой господин просит Вас разделить с ним утреннюю трапезу.
В другое время столь бесцеремонное вторжение подданного в покои господина, возмутило бы Мамая, но сейчас он был снисходителен ко всему. Вечерний рассказ Джаркаса, положение бывшего беклярибека, в лучшем случае уравнивали между собой подданного и повелителя, но как подсказывал Мамаю здравый смысл, теперь он не мог претендовать даже на это.
За трапезой Джаркас был с Мамаем, как обычно, приветлив. Казалось, он и не собирался стирать в их отношениях существующие грани.
-Мой господин, я ценю все, что ты для меня сделал, - обратился он к Мамаю, - и хочу, чтобы тебе жилось спокойно. Пока ты живешь у меня, ты находишься в положении гостя, но мне хочется, чтобы ты чувствовал себя хозяином. Поэтому я хочу сделать тебе подарок и отдать во владения один из моих особняков. Он находится недалеко отсюда, в уединенном месте. Я строил его специально для того, чтобы в минуты душевной тоски уходить подальше от людских глаз. Надеюсь, тебе будет там удобно и уютно. Я дарю тебе в пользование несколько человек прислуги.
Мамай был искренне тронут. В душе он благодарил Джаркаса за его великодушную преданность и корил себя за то, что усомнился в своем бывшем подданном. Сейчас Джаркас был единственным, кто остался по-человечески верен бывшему эмиру эмиров.
3
Новое обиталище Мамая, как и обещал Джаркас, находилось неподалеку от его летней резиденции. Вплотную прижавшись к отвесной скале, сплошь поросшей густым лесом, двухэтажный особняк, скорее напоминающий замок, был надежно скрыт от нежелательных взглядов. Затерянный в глубоком ущелье, замок дарил своим обывателям чувство уединенности и полной оторванности от мира. Казалось, что сливаясь со скалой, этот каменный исполин был частью природного ландшафта.
Бывший темник прибывал в своем добровольном отшельничестве уже немало дней. Небо, хмурясь зябкой пасмурностью, все чаще проливало на землю обильные слезы холодных дождей. Густые туманы, подолгу скрывающие ущелье от робких лучей осеннего солнца, навевали на Мамая угрюмые мысли.
Как и пообещал Джаркас, Мамаю прислуживали несколько человек, которые, исправно неся службу, не докучали ему своим присутствием. Раз в несколько дней кто-нибудь из прислуги выбирался на арбе на городской рынок, оттуда привозил снедь, необходимые товары и последние новости, а потому Мамай был в курсе всего, что происходило в Кераме. Однако его очень огорчало, что за все это время Джаркас не дал о себе знать ни единым словом. Он не посылал к Мамаю гонцов равно как не передавал и писем.
Мамай, осознавая незавидность своего положения, вынужден был смириться и с полной его отверженностью людьми и миром. Дни его текли теперь монотонно и тоскливо, но постепенно он привыкал к одиночеству, находя утешение лишь в еде и охоте. Подстреленную дичь он приносил на кухню и тут же заставлял прислугу ее готовить.
Вот и на этот раз, плотно подкрепившись на сон грядущий жареной олениной, беклярибек отправился в опочивальню. Любивший плотно поесть, сейчас Мамай корил себя в неумеренности. Только что приготовленная оленина неприятным грузом давила нутро. Прокрутившись с боку на бок полночи, списав все на переедание, Мамай все же уснул тяжелым неспокойным сном.
Наутро, проспав дольше обычного, Мамай спустился к столу, где его уже ждал горячий утренний чай. Этот напиток высоко ценился на рынках Кирама и был непомерно дорог. Несмотря на это, Мамай не мог отказать себе в удовольствии пить его каждое утро. Однако сегодня он поймал себя на мысли, что чаепитие не доставляет ему наслаждения, к тому же он был совсем не голоден.
Не придавая значения отсутствию аппетита, Мамай отправился на прогулку. Размеренность его теперешней жизни открыла в нем новые пристрастия. Он мог подолгу бродить по окрестностям ущелья, упиваться местными красотами, вслушиваться в голоса птиц. Он взбирался по крутым уступам гор и сверху любовался подножием скалы, приютившей возле себя его жилище.
Почему-то сегодня каждый шаг давался Мамаю с трудом. Несмотря на осеннюю промозглость, его бросало в пот, и он то и дело вытирал с лица крупную испарину. Перед глазами плыли темные круги. У Мамая стучало в висках, а наслаждаться чистотой горного воздуха мешал непонятно откуда взявшийся привкус крови. Он коснулся платком носа. К его удивлению, на белоснежном шелке платка остался густой кровавый след.
Беклярибек вернулся домой и лег в постель. Кровотечение прекратилось лишь к полудню. Ослабев от потери крови, беклярибек отяжелел. Лицо его осунулось, глаза ввалились, кожа сделалась землисто-серого цвета. Несмотря на это, беклярибеку показалось, что тяжесть в желудке прошла, и он попросил слугу, чтобы тот принес ему поесть. Но вскоре Мамаю вновь сделалось плохо. Когда слуга вернулся с подносом еды в покои своего господина, он нашел его в беспамятстве. Мамай лежал, разметав руки, в груде подушек и одеял, а на лбу у него выступил кровавый пот.
Несколько дней Мамай метался в бреду. Он то приходил в себя, то вновь забывался в тяжелом обмороке. Его мучили кошмарные видения. В агонии он то звал кого-то, то стонал, то силился встать. Странный недуг, похожий на действие какого-то коварного зелья, овладевал им все сильнее. Наконец силы совсем покинули бывшего эмира эмиров. Не приходя в себя, в полном отлучении от мира, безвластный и покинутый всеми, Мамай испустил дух.
Глава XXXI
1
С победой Тохтамыша над Мамаем все в Хаджи-Тархане только и говорили, что о новом хане. Параскева, хоть и отдала этой земле уже много лет жизни, все же была далека от державных дел. Ее мало волновали жизненные перипетии власть имущих. Она жила в своем маленьком мирке и довольствовалась лишь тем, чтобы ее сын, живой и здоровый, находился с ней рядом.
Между тем эмир Харун ад-Дин, как и многие его соплеменники, вставшие под знамя хана Тохтамыша, предчувствовал в своем Отечестве большие перемены. Двадцать лет номинального правления беклярибека поселили в Улуг Улусе лишь великие распри, братоубийственную войну и хаос. Некогда могущественный Улус Джучи пребывал в упадке. Чингизид Тохтамыш, изгнав Мамая, занял достойное место на троне, и теперь от него ждали разумного правления, которое смогло бы вернуть государству былое величие. В его владении были оба Сарая, Сарайчик и все улусные земли, простершиеся на много фарсахов окрест восточнее Итиля. Во владении новоутвержденного хана находились огромные территории. Это вселяло надежду. К тому же, за Тохтамышем стоял железный Хромец – Тимур из Самарканда.
Надежное покровительство, крепнущее могущество нового хана день ото дня полнило ряды его сторонников. Харун ад-Дин был в числе первых, кто присягнул Тохтамышу. Под его знаменем он участвовал и в разгроме Мамая, и во взятии обоих Сараев, и в приступах других городов. Порядком утомленный от походов, он искал умиротворения. Вечерами, после захода солнца Харун ад-Дин приходил к Параскеве. В беседах с матерью, далеких от политики и дворцовых дел, эмир находил покой душе.
Масло в светильнике почти совсем выгорело, оставляя огню слабую возможность едва теплиться на фитиле. Увлеченные беседой, мать и сын не замечали сгустившегося полумрака и пляшущих на стенах теней, порожденных обеспокоенным скорой кончиной пламенем светильника.
Несмотря на то, что Великий Улус стоял на пороге нового дня, и все в нем пребывало в предвкушении долгожданных перемен, мысли Харитона и Параскевы были далеки от этих мест. Оба они пребывали сейчас в далеком, но таком родном для них Загородье.
-Почему, матушка, ты не рассказала мне о том, что Михей и Петруха ночевали в нашем доме? – с укоризненным сожалением вздохнул Харитон.
Параскева вскинула на сына глаза. С тех пор прошло много лет, но и сейчас она никак не могла подумать, что сын будет корить ее за это. В тот момент ей казалось, что она поступала правильно, и что только так могла уберечь сына от вражды с друзьями детства. Теперь Харитон сожалел, что не увиделся тогда с ними. Он до сих пор хранил засушенного жука-носорога и волчий клык, подаренные ему пятилетним Михеем перед отъездом в Татарию. И все же Михей был жив, а вот Петруха остался на поле брани навсегда. И хотя между старыми друзьями была теперь пропасть лет, расстояний и сословий, их связывали далекие годы босоногого детства.
-Сколько лет уже прошло, а мне все снится по ночам Загородье, наша изба… - признался матери Харитон. Он взял морщинистую, с набухшими венами длань Параскевы и поднес к щеке, - как бы мне хотелось хоть на мгновение оказаться в тех местах вновь!
Эмир поднял на мать взор. В уголках ее глаз блестели капельки нечаянных слез. Она никогда не говорила Харитону о том, как сильно тосковала по родной земле, как во снах много ночей подряд пешком уходила из татар к себе на Москву, но она и в мыслях не держала, что ее сына также манил на родину голос предков.
-Может, съездим с тобой на Русь, Харитоша, - робко, едва слышно произнесла Параскева, - может, с оказией какой, может, так, - она посмотрела на сына скорее безнадежно, чем просяще, - я уже стара, помру, так и не попрощаюсь с родиной…
-Не сейчас, матушка, не сейчас, - возвращался к действительности Харун ад-Дин, - да и зима на носу. Куда в зиму-то?..
Параскева и сама понимала, - долог путь до Москвы, нелегок, а Харитон обременен многими и, по всей видимости, неотложными поручениями нового хана. Да и разговоры эти для сына лишь елей на сердце, а ей воспоминания о Руси сильнее адских мук душу терзают, - и не добраться, не дойти, не узнать, что делается на Москве.
2
С тех пор, как Тохтамыш перебрался в низовья Итиля, здесь воцарилось долгожданное спокойствие. Эмиры соседних земель больше не совершали грабительских набегов на степные просторы Нахр ас-Сакалиба , опасаясь прослыть мятежниками против власти верховного хана. Но именно это и настораживало нового правителя Улуг Улуса. Раньше эмиры правого и левого крыла могли хозяйничать здесь безнаказанно. Теперь же разгульные грабежи могли дорого обойтись их зачинщикам. Тохтамыш понимал, что воцарившись в Сарае, он оказался у пропасти, которая все больше разделяла его с прежними поборниками. Сейчас Тохтамыш должен был решать: вернуться ли ему на родные земли Чагатайского Улуса, жить в Сыгнаке, имея здесь, в Сарае своего наместника, либо навсегда связать себя с низовьями Итиля и опираться только на местных эмиров. Как бы то ни было, пока Тохтамыш доверился воле Всевышнего и решил никуда не удаляться из Хаджи-Тархана.
Под сводами залитого дневным светом дворца, совсем недавно построенного в городе для нового хана, господствовала тишина. Привратники, охранявшие многочисленные залы царских покоев, неподвижно застыли около доверенных им апартаментов. Обилие холлов, коридоров и дверей вводило в заблуждение каждого, кто попадал сюда впервые. И никто не мог с достоверностью сказать, в какой из зал пребывал правитель.
А между тем Тохтамыш находился в окружении своих верных советников. Уроженцы правого и левого крыла, они были рядом с Тохтамышем еще с тех пор, когда тот жил в Сыгнаке. Это были испытанные временем друзья, соратники и мудрецы. Волей-неволей молодой хан вынужден был прислушиваться к ним.
-Амир Тимур относится к тебе, мой повелитель, как к сыну, - наставлял молодого хана Ак-Буга, - твои власть и могущество стали возможными только благодаря счастливому расположению, и ныне все улусы Джучи вошли в круг власти и господства. Поэтому и обязанность твоя состоит в том, чтобы запечатлев в душу это обстоятельство, ты всегда старался служить его величеству Тимуру достойными услугами, не оставляя без внимания ни одной мелочи без обязательных условий признательности и соблюдения прав, ибо во всяком случае благодарность за благодеяния непременно служит к большому возвышению и расширению государства .
Не первый раз выслушивал Тохтамыш от своих советников подобные наставления. Он и сам понимал, что покровительство Амира Тимура дарило ему многие благодетели. Правитель Самарканда опекал молодого эмира, отеческой рукой отводя от него всякую опасность. Но в душе Тохтамыш мало ценил благородство своего защитника. Он видел себя правителем огромной могущественной державы, а не «бедной сиротой» у ног сжалившегося над ним Железного Хромца.
Размышляя над своим непростым положением, Тохтамыш машинально взял с невысокого столика серебряное зеркало в золотой оправе на длинной витой ручке и поднес к лицу. Отражение из-за зеркалья смотрело на него уверенным, полным превосходства взглядом всемогущего властителя. В этом взгляде не было ни тени сомнения в правильности поступков. На Тохтамыша смотрел его самовлюбленный двойник. Таким ли самовлюбленным и властным был этот взгляд всего несколько лет назад, когда, спасаясь от карательной руки Урус-хана, искал он защиты у Амира Тимура.
-Всякий раз, как только я призываю вас к себе, - Тохтамыш отвел взгляд от зеркала и раздраженно посмотрел на советников, - всякий раз вы настаиваете на моем повиновении самаркандскому правителю!
-Мы не настаиваем, а убедительно просим прислушаться, - исподволь уточнил Алибек, который вместе с Ак-Бугой и Урлук-Тимуром явился на аудиенцию к хану и теперь призывал Тохтамыша к здравомыслию, - без поддержки Тимура тебе не устоять. Одной саблей дела не решаются…
Дальше Алибек продолжать не стал. Не только он в ближайшем окружении Тохтамыша видел недальновидность своего господина. Чтобы удержать завоеванные земли и восстановить былую мощь Улуса Джучи, нужны были железная воля правителя и гибкость ума полководца, которыми Тохтамыш, к сожалению, не обладал. Сейчас он был ослеплен завоеванным им троном, и кроме собственного величия, вокруг себя не видел ничего.
3
Зима в Хаджи-Тархане началась неожиданно. Хотя пронизывающие холодные ветры давно теснили запоздалую осень за пределы низовий Итиля, теплое южное солнце все же кое-как согревало землю. Еще вечером оно садилось за безоблачный окоем густо-оранжевым, не по-осеннему ярким диском, а уже наутро небо, нависая над землей иссиня серыми тучами, метало на город тяжелые липкие хлопья снега.
Несмотря на непогоду, Марфата с утра вынужден был находиться на улице. Он продрог насквозь и сетовал на Харун ад-Дина, что тот именно в это промозглое утро заставил его исполнять указ нового хана. А всему виной было решение Тохтамыша печатать именную монету во всех крупных городах его разрастающейся Державы. И хотя после победы над Мамаем Тохтамыш провозгласил своей столицей Сарай ал-Джедид, в его родном Сыгнаке уже во всю штамповали серебряные дирхемы. Такой крупный и значительный город, как Хаджи-Тархан, тоже не мог оставаться в стороне от государственных дел. Именно поэтому Марфата должен был отправиться на поиски места, подходящего для постройки монетного двора.
Потратив полдня, окончательно окоченев, так что зуб не попадал на зуб, Марфата наконец облюбовал один из городских скверов. Летом здесь бил фонтан, а в пруду плавали золотые рыбки. Горожане любили приходить сюда, но таких уютных уголков в городе было немало. К тому же, сквер находился недалеко от резиденции хана, поэтому, поразмыслив, Марфата решил, что более подходящего места для строительства монетного двора ему не отыскать.
Марфата нашел Харун ад-Дина за чтением какого-то свитка. Сосредоточенно вникая в суть текста, эмир не сразу обратил внимание на вошедшего. Марфата терпеливо ждал. Наконец, Харун ад-Дин оторвался от рукописи:
-У тебя есть лишнее серебро? – эмир повернул голову в сторону подданного, - вот, посмотри, - Харун ад-Дин протянул Марфате свиток, - теперь можно чеканить монету из личных запасов серебра. Правда, какую-то часть придется отдать в казну, но эта доля необременительно мала. Так что, подумай… Да, кстати, как продвигаются дела с выбором места для монетного двора?
-Думаю, неплохо, - с долей едва заметной иронии произнес Марфата. Он еще не согрелся после утренней прогулки, и его бил мелкий озноб, - я думаю, место для строительства понравится всем.
-Вот и хорошо, - потер ладони Харун ад-Дин. - Чем раньше запустим чекан, тем быстрее сумеем предотвратить обесценивание дирхема. После того, как московский князь стал штамповать фальшивую монету, дирхем подешевел почти вдвое…
Марфата был полностью согласен с эмиром. О нечистых делах Дмитрия Московского в Улуг Улусе знали. Русский князь начал незаконный чекан сразу после битвы с Мамаем, когда к нему в руки попал огромный обоз беклярибека с несметным количеством серебра и всевозможными штемпелями для чеканки монет. В Русском Улусе тоже были недовольны московским князем. Осуждали его в Твери, во Владимире. Нижегородский и суздальский князья также не одобряли незаконных действий Москвы.
Харун ад-Дин вздохнул. Несмотря на важность дел в Хаджи-Тархане и непорядочные действия Москвы, разговор об этом русском княжестве растревожил сердце эмира. После встречи с Михеем на поле брани, Харун ад-Дином все чаще овладевало непонятное чувство, которое неудержимой силой настойчиво влекло его в Загородье. Харун ад-Дину хотелось хоть краем глаза посмотреть на их с Параскевой старую избу, посидеть бок о бок с Михеем, взглянуть на Евдокею и Поликарпа. Его, татарского эмира, у которого были и положение в обществе, и богатство, и власть, влекло в убогую и захолустную Москву, затерянную где-то в холодных северных лесах среди холмов и топей, туда, где прошло его короткое детство, туда, где осталась часть его самого. Он только теперь понял, как разодрана была на части его душа, не в силах объединить в себе две, одинаково дорогих ему родины.
-А что, Марфата, поедешь со мной на Русь, - будто невзначай спросил эмир, но поймав удивленный взгляд, успокоил подданного, - нет, не сейчас. Я думаю, по весне... Матушка просила… Да и я не был там с тех пор, как меня увез отец.
Марфата кивнул. Сейчас эмир разговаривал с ним не как господин, а как друг, и Марфата понимал, что творилось на сердце у этого человека, ведь и сам он не был на родине с тех пор, как ушел из Тибета с большим торговым караваном.
4
Стародевичий монастырь прочно прижился и пустил крепкие корни на Остожье. Уже не первый десяток лет служил он пристанищем Христовым невестам. Некогда эти живописные земли принадлежали хану Узбеку, а тот царской милостью пожертвовал их Святителю Петру. С тех пор это обширное урочище так и осталось во владении московских митрополитов. Как и прежде, здешний горизонт закрывали густые непроходимые леса, а большую часть монастырских просторов занимали широкие сенокосные луга. Оберегая себя от возможных нападений врагов, эта божья обитель разместилась неподалеку от стен московского кремля. Жить рядом с покоями Великого Князя было куда спокойнее, чем где-то на отшибе, в лесной глуши. К тому же, с одной стороны обители текла речка Остоженка, а другой ее бок мыла Москва-река.
Сегодня в монастыре царило заметное оживление. Игуменья Иулиания на ногах еще до рассвета. Сама в делах пребывала, и насельницам без послушания сидеть не давала. Зачатие праведной Анны для обители день особенный. Маленькая деревянная церковка, выстроенная еще преподобным Алексием, была названа в честь сего светлого праздника. Оттого и весь монастырь прозвали Зачатьевским.
Черница Амонафа не первый час читала акафист Богородице. Горящие свечи отбрасывали на образа чуть дрожащие тени. Монотонный шепот насельницы, растворяясь в полумраке, расплывался по всему пространству церковки.
Амонафа пришла в обитель около двух лет назад. Игуменья Иулиания и матушка Евпраксия окружили ее материнским теплом и заботой. О причинах, что привели прихожанку в обитель, не спрашивали. Так и прижилась она среди насельниц, сначала послушницей, а потом и монастырский постриг приняла. Минувшей осенью умерла в старом имени мирянка Матрена, а возродилась - монахиня Амонафа. Спрятала под облаченьем монашеским свою прежнюю жизнь: и горести, и радости, и потери… Да только как вычеркнуть из судьбы все, что было?! Как стереть из памяти жизнь в Костроме и бабку Аграфену? Как вытравить из сердца Петруху?.. Она должна… Она должна быть сильной.
Деревянная дверь натужно скрипнула, впустив в пространство церкви декабрьскую стужу и матушку Евпраксию. Амонафа прервала молитву и обернулась.
-Давай сменю тебя, Амонафушка, - мягко обратилась к чернице монахиня.
Амонафа не возражала и уступила монахине место за налоем. Ее уже заждались насельницы. К дневной праздничной трапезе нужно было приготовить угощение, и сделать это надлежало согласно строгому монастырскому уставу.
Матушка Евпраксия взглянула на черницу с материнской заботой. Преклонные годы наделили ее умудренной прозорливостью, позволяя видеть молодых насельниц насквозь. Не ускользнула от монахини и душевная тоска Амонафы.
-Ты все грустишь, - вздохнула Евпраксия, - вычеркни из сердца все, что было, смирись, и Господь пошлет тебе облегчение. Ты ведь теперь его Невеста… А иначе никак нельзя…
-Матушка Евпраксия, - подняла на монахиню взор черница, - а ты здесь от душевной тоски, или по велению сердца?
-По зову души, милая, а потому хочу, чтобы и ты поняла: крест Христов тяжел, но нести его надобно с радостью. И многие в обители это принимают. И ты, как вылечишь раны свои душевные, тоже это поймешь…
Амонафа не смела спорить с Евпраксией. Ее и матушку Иулианию в обители почитали за доброту и справедливость. К тому же они были родными сестрами покойного митрополита Алексия.
Выслушав наставления Евпраксии, Амонафа тяжело вздохнула и вышла. Сейчас ей хотелось закрыться в своей келье и разразиться рыданиями, но черница не могла позволить себе такой слабости, а потому смиренно отправилась на кухню помогать сестрам, готовить еду, которая в этот день рождественского поста должна была состоять лишь из хлеба, овощей и фруктов.
Дни Зачатьевской обители протекали размеренно и монотонно. В молитвах и послушаниях, которые щедро раздавали игуменья Иулиания и матушка Евпраксия, насельницы находили покой душе. Живя в уединении от мира, обитательницы монастыря не интересовались тем, что происходило за его стенами. Московская жизнь, как и жизнь всего Русского Улуса, была для них столь же чужда, сколь неприемлема и мирская суета.
А между тем победа над Мамаем вскружила Дмитрию Московскому, прозванному на Руси Донским, голову. Привезя с собой ни один обоз золота и серебра, а вместе с тем и трофейные штемпели для печатания денег, московский князь вовсю чеканил фальшивую монету. Легкая нажива окрыляла душу и притупляла чувство меры. Никакие увещевания приближенных бояр не могли отрезвить алчные помыслы Дмитрия. Он жаждал превосходства над соседями, и никто не должен был стоять у него на пути.
5
Обильные декабрьские снегопады занесли дороги так, что впряженные в сани лошади с трудом преодолевали путь. Тверь, утопая в снегу, замерзала от лютых морозов. Бедняцкие избы замело по самые крыши. Искрясь на солнце, белоснежная кипень снежного покрывала почти скрыла от людского взора боярские и княжеские терема.
Великий князь Тверской Михаил Александрович, кутаясь в соболиную шубу, напряженно мерил шагами пространство покоев. Сегодня поутру он получил от владимирского и нижегородского князей долгожданные послания, и теперь, коротая время в ожидании сына, еще и еще раз перечитывал свитки. Чем больше Михаил Тверской размышлял над тем, что творилось сейчас на Руси, тем увереннее убеждался в правильности своего решения.
От дыхания холодного вольного воздуха, ворвавшегося сквозь проем отворившейся входной двери, пламя свечи задрожало, забеспокоилось, откидывая на деревянные стены терема пляшущие тени. Неся за собой морозный воздух, весь запорошенный снегом, в горницу ввалился князь Александр Михайлович.
-Заждался уж тебя. Что так долго? – укорил Михаил Тверской сына.
-Да сам знаешь, какая нынче зима, отец. Дороги – не проберешься. Почто звал?
-Ответы я получил от владимирского и нижегородского князей. Они согласны принять нашу сторону, - подал сыну свитки Михаил Тверской.
Уже давно Великий Тверской князь Михаил Александрович послал гонцов во Владимир, Нижний Новгород и Суздаль с предложением к соседям объединиться против Москвы, однако снежные заносы да лютые холода мешали посыльным вовремя добираться до князей, оставляя их в томительной неизвестности. Теперь ожидания тверского князя были вознаграждены. Он смело мог рассчитывать и на новгородцев, и на владимирцев. Вот только из Суздаля все еще не было вестей.
-Что-то Дмитрий Константинович Суздальский молчит, - сокрушался сыну Михаил Александрович, - неужто ошибся я в нем, неужто он примет сторону Дмитрия Московского?
-Не сетуй на него, отец, - возразил Александр, - всем известно, - болен суздальский князь, - думаю, что на него все же можно рассчитывать.
Михаил Тверской вздохнул. Он и сам разделял мнение сына, но все же неизвестность тяготила душу. Несмотря на это, он чувствовал, что его затея против московского соседа почти удалась. На стороне Твери уже были Нижний Новгород и Владимир. В Суздале тверской князь почти не сомневался, а там, глядишь, и Олег Рязанский примет нужную сторону. Так что вместе они становились силой, осознав которую, можно было и на поклон к татарскому хану идти. А уж Тохтамыш сможет найти управу на неправедность Москвы.
6
Ночью Параскева спала плохо: то ворочалась с боку на бок, то вдруг забывалась коротким беспокойным сном. То снилось ей тихое далекое Загородье, то всплывал образ Харитона. Он грезился ей маленьким босоногим сорванцом, беспечно бегающим по ухабистым московским улицам. Сейчас это был статный, полный достоинства татарский эмир, но для престарелой женщины, которой не довелось вдоволь насладиться радостью материнства, он всегда оставался ребенком. Неся на себе бремя государственных забот, Харун ад-Дин редко бывал дома. От этого женщине казалось, что служба у нового хана была для ее сына непомерно тяжела.
Нескончаемая ночь только усиливала переживания Параскевы. Ворочаясь в постели, потеряв всякую надежду на сон, она то и дело вздыхала. Несмотря на то, что уже много лет Параскева жила вместе с сыном, она чувствовала себя одинокой. Как и любая женщина, она нуждалась в том, чтобы ее выслушали. Ей хотелось поделиться своими опасениями с кем-то близким, способным ее понять. Здесь, в Татарии она могла доверить свою душу только Айгуль. Их связывали многие годы дружбы, и, несмотря на небольшую разницу в возрасте, эта молодая женщина умела понять и развеять надуманные страхи своей русской подруги.
Как только светило взошло над окоемом, Параскева отправилась к дому Марфаты. Утреннее солнце, задевая лучами мозаичные купола дворцов и минаретов, отбрасывало на выложенную плиткой уличную дорогу длинные серые тени. Параскева, давным-давно оторвавшаяся от тихой московской жизни, так и не смогла привыкнуть к большому и шумному Хаджи-Тархану. Величественные, украшенные текстами из Корана стены каменных дворцов, их мозаичные купола, фонтаны на площадях и даже пение муэдзинов на минаретах мечетей тяготило ее. Она никак не могла свыкнуться с жизнью большого города, с его суетой и его многочисленным торговым людом, съезжавшимся сюда со всего света.
Особенно многолюдным Хаджи-Тархан стал после восхождения на сарайский престол Тохтамыша. Сюда потянулись многочисленные торговцы из Сыгнака, проторив в Хаджи-Тархан большой караванный путь. На недавно отстроенном монетном дворе вовсю чеканили монету для Улуг Улуса. И если в Азаке, Булгаре, Маджаре и других городах Великого Улуса наряду с новыми дирхемами и пулами люди расплачивались старой монетой, то в здесь, в Хаджи-Тархане такая вольность не позволялась никому.
Переустройства нового хана не беспокоили Параскеву. Жила она безбедно, и думать о том, как свести концы с концами, ей не приходилось.
Дорога до дома Айгуль недолгая, - долги мысли, которые роились в голове Параскевы. В задумчивости она неторопливо шла по улице. Ее обогнала группа людей. Параскева не обратила бы на них внимания, если бы до ее слуха не донеслась до боли родная русская речь. Женщина вздрогнула. Уже по облику узнала она в уличных прохожих русских бояр. Сердце Параскевы заныло, и она вновь вспомнила Москву. «На поклон к хану пожаловали», - подумала она. А бояре пересекли площадь и оказались около дворца хана Тохтамыша.
Высокие каменные своды апартаментов татарского хана не входили ни в какое сравнение с внутренним убранством деревянных теремов русских князей. Шаги пришедших на поклон к Тохтамышу русских князей, отпечатываясь на отполированном каменном полу четким чеканом, растворенные в пространстве, отражались от изразцовых стен и ажурных потолков дворца гулким эхом. Среди тех, кто пришел на встречу с ханом, были великий князь Тверской Михаил Александрович с сыном Александром, бывший Великий Владимирский князь, Великий князь Нижегородский и сыновья Великого князя Суздальского Василий и Симеон.
Большая и просторная зала, в которой русские князья ожидали аудиенции хана, была залита светом. Солнечные лучи проникали сюда сквозь множество небольших оконец, расположенных под куполообразным потолком залы. Подсвеченные дневным светом, расписные стены отражали яркие эпизоды дворцовой жизни.
Тверской князь залюбовался изображением соколиной охоты, когда в залу вошел Тохтамыш. Застыв в низком поклоне, русские князья дождались, пока правитель Улуг Улуса устроился на мягкой подушке ханского трона.
На мгновение воцарилась всепоглощающая тишина. Наконец, подданный хана, находящийся тут же, возле своего господина, по правую его руку, жестом известил русичей, что они могут говорить. Вперед вышел Михаил Тверской.
-Достославный повелитель Великого улуса, - склонился в низком поклоне князь, - прими великодушно от тверского княжества выход, а к нему скромные дары от меня и моих людей.
В то же мгновение к ногам Тохтамыша в великом множестве легли собольи и куньи меха. Тверской князь отворил поставленные перед ханом кованые сундуки, явив перед владетелем драгоценными копями изумруды и яхонты, жемчужные ожерелья, золотые кубки и чаши. Тверской князь запустил руки в большой пузатый ларь, и из его пригоршни полился серебряный дождь звонких монет. Тохтамыш был доволен. Облокотившись на низкие поручни трона, он потирал пальцами бороду, пряча в ней самодовольную улыбку.
Когда необходимый церемониал был окончен, Михаил Тверской вновь обратился к Тохтамышу:
-Великий хан Великого Улуса, мы, русские князья, просим твоей милости выслушать нас.
В знак согласия хан едва заметно кивнул головой
-Мы, князья русских княжеств Тверского, Нижегородского, Владимирского и Суздальского, - продолжил тверской князь, - обеспокоены деяниями Дмитрия Московского. Сей князь незаконно чеканит фальшивую монету и этим подрывает не только наше, но и твое благополучие, царь.
Тохтамыш слушал. О том, что делалось на Руси, он знал. Знал и о мошенничестве московского князя. По этому поводу совсем недавно встречался с ним Олег Рязанский. Сейчас восстановить справедливость просили его еще четыре русских княжества. И хотя суздальский князь не смог прийти на поклон к Тохтамышу самолично, в залог он прислал своих сыновей – Василия и Симеона. Тохтамыш хорошо помнил о заслугах московского князя в битве с Мамаем, но допустить бесчинства Дмитрия против себя не мог.
Пространство залы заполнила гнетущая пауза. Молчание хана отзывалось в сердцах русских князей неприятным щемящим чувством. Наконец, хан поблагодарил ходоков за щедрые дары.
-Я очень признателен вам за то, что вы радеете о благополучии Верховного хана – моем благополучии. Я приму к сведению все, о чем вы мне сообщили, а сыновья суздальского князя пусть пока останутся при мне, - на этих словах Тохтамыш сделал жест рукой, говорящий о том, что аудиенция окончена.
Уже за дверями тронных апартаментов подданный Тохтамыша передал русским князьям повеление хана ожидать ответа. Тохтамыш не собирался показывать своим вассалам, что решение идти на Москву давно созрело в его голове. И теперь, когда коалиция против московского князя сложилась так удачно, дело оставалось за малым.
7
Евдокея извлекла из печи увесистый горнец . Разопревшая каша, попыхивая на столе густым горячим паром, заполнила избу манящим ароматом крестьянской снеди. Пока женщина раскладывала по мискам аппетитное варево, Михей терпеливо ждал своей очереди. Он видел, как сдала последнее время мать, как тяжело ей давались домашние хлопоты. Заметно постарел и Поликарп. Он все реже слезал с печи и непрестанно что-то бубнил себе под нос. Вот и сейчас, недовольный нерасторопностью жены, теребя в руках деревянную ложку, Поликарп что-то бормотал в ожидании причитающейся ему порции. Не обращая внимания на ворчание мужа, устроившись вместе с домочадцами на длинной тесаной лавке, Евдокея вздохнула:
-Стара я стала, сынок. Тяжело по дому одной управляться. Ты хоть бы хозяйку в дом привел, - с укором посмотрела на сына мать, - перед людьми совестно. Чего бобылем-то по земле ходишь? Да и внуков нам с отцом охота понянчить.
Михей знал, как кручинились родители о его холостяцком житье-бытье, но не поддавался ни на родительские наставления, ни на их уговоры. Видно, за тот срок, что провел он в ушкуйниках, душа его зачерствела для женской ласки.
-Не кори, матушка, меня и не гневайся, - Михей зачерпнул ложкой горячую кашу, - ты стара да и я уж, не молод. Молодицу-то брать – не по годам, а вдовицу какую - не хочу.
Поликарп в поддержку жены что-то было возразил сыну, но его старческое брюзжание заглушил вдруг раздавшийся на улице гулкий и тревожный звон соборного колокола.
Евдокея вздрогнула и с опаской посмотрела на сына. Михей хотел было успокоить мать, но в призывные звуки одинокого кампана один за другим стали вливаться голоса других колоколов. И уже вскоре вся Москва и ее окрестности были охвачены леденящим жилы набатом.
По указу матушки Евпраксии черница Амонафа тоже отправилась на колокольню и сейчас что было сил звонила в увесистый кампан. При этом сердце монахини от ужаса готово было выпрыгнуть из груди. Только что в обители узнали страшную весть: на Русь с огромным войском пришел хан Тохтамыш и сейчас он стоял на подступах к Москве.
А в это время Дмитрий Московский в нервном напряжении мерил шагами пространство кремлевских палат. К себе на совет князь пригласил лишь Владимира Серпуховского.
-Нельзя терять ни мгновения, - наставлял московский князь своего главного полководца, - Тохтамыш уже у Коломны. Его рать сильна и бесчисленна. Мне нечем ответить татарскому хану. Битва с Мамаем отняла у нас слишком много сил. У меня почти не осталось людей. Но собрать ополчение необходимо. И сделать это нужно в короткий срок, - Дмитрий старался держать себя в руках, но дрогнувший голос выдал волнение московского князя, - вот что, Владимир Андреевич, - обратился он к полководцу, - срочно, не мешкая, отправляйся в Волоколамск и собери там рать. А я поеду в Переславль.
-Княже, Тохтамыш уже в Коломне. Не успеть нам, а оставлять Москву в трудную годину без правителя негоже!
-Делай, что говорят! – возвысил голос на полководца Дмитрий, - кремль нынче, чай, не деревянный, а каменный. Эти стены любую осаду выдержат.
Через полчаса за пределы московского кремля на всем скаку вылетели два всадника: князь Дмитрий и его главный полководец Владимир Серпуховский, оставив московское княжество на произвол хана Тохтамыша.
Заслышав глухой, разлившийся по всей московской округе набат, Евдокея тут же забыла об упреках, которыми только что осыпала Михея. Перестал ворчать и Поликарп.
Ничего не понимая, все трое поспешили на улицу. В клубах дорожной пыли мимо Михея пронеслись два всадника. Непрестанно звонили колокола. Слышались людские крики. Волнение охватило и Загородье.
-Что происходит? – крикнул бегущему мимо недорослю Михей.
-Татары в Коломне…Движутся к Москве, - бросил тот на бегу, - князь Дмитрий сбег…
Михей с Поликарпом с ужасом переглянулись. Евдокея запричитала.
-Быстро собирайтесь, - скомандовал родителям Михей, - бежим в кремль. Там надежнее.
Не одному Михею пришло в голову укрыться от непрошеных гостей за высокими крепостными стенами Москвы. Пока собирали необходимые пожитки, к воротам кремля со всех окрестностей потянулись длинные вереницы напуганных страшной вестью людей.
Поднялся переполох и в Зачатьевской обители. Как ни старались игуменья Иулиания с матушкой Евпраксией усовестить насельниц в маловерии, уповая на божью волю, страх перед татарами оказался куда сильнее.
Монахиня Амонафа ног под собой не чуяла. Не помня, как спустилась с колокольни, заперлась было в келье – хотела предаться молитве перед образом Богородицы. Однако до ее слуха донеслись тревожные голоса сестер. Монастырь охватила паника. Насельницы, причитая, в страхе собирали свой нехитрый скарб. Не зная, что делать и как поступить, черница Амонафа схватила дрожащими руками со стола образок Спасителя и бросилась прочь из кельи. Охваченные всеобщим ужасом, обитательницы монастыря бежали к монастырским воротам.
-Стой! – вдруг услышала почти рядом с собой Амонафа. В проеме монастырских ворот, широко раскинув руки, бок о бок друг к другу, преграждая дорогу обезумевшим насельницам, стояли игуменья Иулиания и матушка Евпраксия.
Авторитет наставниц заставил монахинь остановиться.
-Стой, - уже тише повторила Иулиания, - Вы – Христовы невесты. Как не совестно вам поддаваться панике. Мы должны уповать на господа и уповать на его волю, и тогда он не оставит нас, - теперь наставления Иулиании звучали в полной тишине, - нам с вами надлежит не спасаться в кремле, а спасать Москву от татар. Не престало нам в трусости бежать, задрав подолы. Чинно пойдем и полезными будем нашему Московскому княжеству.
А в это время у городских ворот творилась невообразимая сумятица. Наскоро прихватив пожитки, окрестный люд напролом ломился в московскую крепость, создавая препятствия тем, кто в животном страхе бежал прочь из Москвы. Началась давка.
Вслед за московским князем и его главным полководцем, оставив княжество на растерзание Тохтамыша, пределы Кремля спешно покинули супруга Дмитрия – княгиня Евдокия и митрополит Киприан. Москвой овладела паника. Толпа негодовала. Тех, кто пытался вырваться из замкнутого пространства московской крепости, ждала скорая расправа. Суд вершили кулаки и рогатины. С крепостных стен на беглецов лился раскаленный дождь горящей смолы, приправленный градом камней. Обезумевшая толпа в животном страже перед татарами пожирала саму себя.
Матушка Иулиания старалась казаться как можно спокойнее. И хотя сердце ее готово было выскочить из груди, ни один мускул не дрогнул на лице игуменьи. Вместе с сестрой Евпраксией они вели за собой в московский кремль обитательниц Зачатьевской обители. Казалось, до слуха насельниц не доносились ни крики толпы, ни ржание запряженных в подводы лошадей. Монахини словно не замечали ни рукопашных схваток, ни заостренных рогатин, ни камнепада.
Черница Амонафа вместе с остальными сестрами смиренно ступала за наставницами, которые, вопреки всем ожиданиям, двигаясь вдоль городской стены, уводили монахинь от городских ворот.
Шли недолго. Матушка Иулиания знала здесь все углы и закоулки. Вскоре игуменья привела воспитанниц к небольшому, едва заметному, скрытому за крепкой дубовой дверью, проходу в крепостной стене. Потайной вход в город скорее напоминал узкий и тесный лаз. Первой скрылась в проеме массивной кованой двери матушка Иулиания. Следом за ней одна за другой последовали и другие монахини.
Амонафа, пригнув колени и голову, с трудом пробиралась сквозь холодные объятия стен. Проход был настолько узким, что на мгновение чернице показалось: не прикладывай она усилий, каменные исполины раздавили бы ее своей бесчувственной хваткой. И только свет в конце коридора слегка успокаивал Амонафу.
Когда все монахини перебрались внутрь кремля, Иулиания вновь повела их вдоль стены. Вскоре они подошли к маленькой потайной двери, едва различимой в кирпичной кладке стены. Вдали от городских ворот было тихо и безлюдно. Иулиания отомкнула ключом тяжелый затвор замка и насельницы оказались в темном и сыром помещении. Здесь монахини были в безопасности. Сюда не проникал ничей взор, не доносились крики толпы.
Глаза Амонафы еще не привыкли к темноте, и она с трудом различала силуэты сестер. Чернице казалось, что все они находились за пределами привычного для них мира, который сейчас был охвачен безумством его обитателей.
Москва тонула в криках бушующего народа. Грабежи и мордобой не прекращались ни днем, ни ночью. Собаки попрятались по щелям и уже не брехали на дерущихся, как прежде.
Михей, оберегая престарелых родителей, старался не вступать в разборки с задиристыми забияками. С трудом пробрались они внутрь городских стен и теперь жались к обочине, чтобы не попасть под горячую руку разъяренного люда. В страхе перед Тохтамышем, оставшись без защиты князя, московиты устроили настоящий погром.
Неспокойно было и в княжеских палатах. Оставшиеся в Москве бояре в ужасе разводили руками. Все их попытки усмирить необузданную стихию разбивались о бессилие, еще не выйдя за стены опустевших апартаментов Великого князя.
Внезапно тишину тронной залы потревожил звук тяжелых шагов. Бояре обернулись. Словно видение, завернувшись в препруду , навстречу собравшимся шел молодой человек.
-Дозвольте, честные люди, слово молвить, - обратился к боярам незнакомец, и, не дожидаясь ответа, продолжил, - к чему весь этот бунт бессмысленный и беспощадный? Нам надобно не биться друг с другом, а объединиться против татар и встретить басурман во всеоружии, с холодным сердцем. А посему объявляю город на осадном положении.
Бояре застыли от изумления. Кто этот молодец, появившийся вдруг и ниоткуда? Как посмел он примерить на себя обязанности Великого князя? Негодование переполняло бояр, но донесшиеся до слуха крики необузданной толпы вмиг охладили желание бояр дать отпор находчивому самозванцу. К тому же они не видели в его действиях ничего такого, что шло сейчас вразрез с общими интересами.
Словно не замечая недоумения бояр, незнакомец продолжал:
-Необходимо закрыть все городские ворота и усмирить толпу. Самых шумных бузотеров высечь плетьми, а для остальных вскрыть погреба и раздать мед. Каждому из вас, - незнакомец указал пальцем на бояр, - повелеваю немедля сформировать, взять под свое командование отряд и начать обучение ратников, - казалось, незнакомец уже не сомневался, что бояре не только признали, но и ждут его дальнейших указаний.
Уже к вечеру весь оставшийся в пределах кремля люд знал свое место в готовящейся обороне города. Под контролем находился каждый клочок городской стены. Непрестанно к городским заграждениям катили бочки со смолой и водой. Кто на подводах, кто пешим доставляли камни, самострелы, пороки . Откуда ни возьмись, на кремлевских стенах появились невиданные доселе в этих местах тюфяки .
Шепчется меж собой народ, переглядываются в недоумении бояре. Кто этот молодой полководец, который не только в короткий срок ловко усмирил толпу, но и в считанные дни подготовил город к обороне?
-Самозванец, он и есть самозванец, - отмахивались одни.
-Да какой он самозванец! Видишь, как хорошо дело-то знает, - вступались другие, - Народ говорит - это молодой князь Остей Гедиминович. Может, по просьбе Дмитрия, а может, и сам вызвался Москву поддержать?
Все кремлевские ворота, запертые на прочные засовы, теперь неусыпно охранялись и днем и ночью. На город опустилась гнетущая тишина. Из-за крепостных зубцов в тревожную даль всматривались тысячи глаз, готовые во всеоружии дать отпор татарам.
Вместе с другими московитами на защиту княжества встали и насельницы Зачатьевской обители. Черница Амонафа в кровь растерла ладони, пока носила на стену неподъемные булыжники. Не обращая внимания на содранные мозоли, она неотрывно смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться неприятельская рать.
-Татары, - вдруг донеслось до слуха Амонафы. Монахиня повернула голову и вздрогнула: на горизонте черным живым пятном растекалось полчище татар. Сердце Амонафы бешено заколотилось. Неприятельская рать приближалась быстро, и вскоре стали видны стройные ряды ее конницы.
-Не велико войско, - услышала где-то рядом с собой чью-то едкую усмешку Амонафа. Ей показалось, что по кремлю пополз вздох облегчения. Московиты готовились к страшной осаде, ожидая, что Тохтамыш идет на них с несметным войском, а сейчас к стенам Москвы подходил всего лишь небольшой отряд татарских бранников.
В лагере московитов в адрес неприятеля одна за другой посыпались язвительные реплики. Когда же татары вплотную подошли к стенам города, из-за укреплений раздался откровенный смех русичей.
-В городе ли князь Дмитрий? – донеслось с татарской стороны.
-Нет, - эхом отозвались из-за укреплений московиты.
В стане татар воцарилось молчание. Повисшая в воздухе пауза еще больше ободрила русичей. К тому же татарские ряды дрогнули, словно пребывали в нерешительности.
-Испугались, басурманы, - выкрикнул кто-то и сразу посеял вокруг себя злорадный смех, - али не по чести татарве штурмовать город без князя?
Татары вели себя не по-боевому. На дерзости и оскорбления не отвечали, лишь, пришпоривая коней, степенно прохаживались вдоль московских укреплений. Покрутившись вокруг городских стен, несколько татарских всадников удалились прочь. Однако совсем скоро московиты забыли об издевках и насмешках над татарами. Спустя немного времени на горизонте показалось еще одно войско. Это было несметное полчище вооруженной до зубов вражеской рати.
Три дня и три ночи осаждал Тохтамыш московский кремль. Три дня и три ночи татары осыпали лавиной метких смертоносных стрел укрепления русичей. Три дня и три ночи лился на татар горячий дождь кипящей смолы, густо приправленный камнепадом. Гулко били тюфяки, надрывно жаловались тетивы самострелов и луков. На подступах московского кремля обагренная кровью земля стонала голосами изувеченных татарских воинов.
На исходе третьих суток, уставшие от изнурительного штурма татары прекратили осаду непокорной крепости. Наступившее вдруг затишье настораживало московитов неизвестностью.
Переступая через тела поверженных, к городским воротам приблизились три всадника. За линией обороны послышалось оживление. Кто-то присвистнул от удивления, кто-то ввернул крепкое словцо. Да и как тут было не заругаться. В татарских парламентерах московиты узнали русичей. Бок о бок друг к другу к московским стенам двигались суздальские княжичи Василий, Симеон и князь нижегородский.
-Мы говорим с вами от имени царя Тохтамыша, - выкрикнул Василий.
-Царь милует вас. Он не желает вашей смерти. Он пришел воевать не с вами, поскольку вы не виновны, - подхватил Симеон.
-Великий хан Тохтамыш просит открыть ему ворота и выйти вместе со своим князем с дарами и почестями, - донесся до держащих оборону голос нижегородского князя.
И снова в воздухе повисла томительная тишина. Татары ждали.
-Может, и впрямь Царь нас помилует, - по стенам прокатился ропот сомнения, - не могут суздальцы продаться татарам. Василий и Симеон родные братья княгини Евдокии.
-А ну, как продались, тогда что?
-Сказано, не с нами пришел воевать Царь, а с князем Дмитрием.
-А Дмитрий сбег, и нас бросил.
Спустя некоторое время городские ворота натужно скрипнули и медленно отворились. Московиты, повинуясь приказаниям Тохтамыша, с верой в доброту хана вышли навстречу татарам. Впереди ступал молодой князь Остей. Следом за ним с дарами в руках двигались бояре и крестьяне, монахи и ремесленники. Все от мала до велика доверчиво потянулись на поклон к Царю.
Внезапно на безоружных людей посыпались беспощадные удары острых татарских сабель. Незаметно окружив мирное шествие, ратники Тохтамыша нещадно секли московитов. Никто из русичей не устоял перед варварской хитростью татарского хана. Их обезображенные и окровавленные тела теперь лежали недвижно перед воротами подчинившейся Тохтамышу Москвы. Среди поверженных были Михей, Евдокея и Поликарп.
Сквозь кованую дубовую дверь просачивался едкий запах гари.
-Москва горит, - вздохнула матушка Иулиания и осенила себя крестом.
Полумрак подземелья, куда вновь привела свою паству игуменья, тяжелым грузом лег на души насельниц Зачатьевской обители. Как только московиты решили открыть татарам ворота, Иулиания приказала монахиням следовать за ней. Она не доверяла татарам и оказалась права. Сейчас никто из обитательниц Зачатьевского монастыря не знал о кровавой резне, но чувствуя запах пожарища, понимали, - Москва сдалась, и теперь татары нещадно палили ее огнем. Услышав, что кто-то из сестер тихонько всхлипнул, Амонафа погрузилась в молитву.
Глава XXXII
1
Длинный неуклюжий обоз неспешно двигался в направлении Самарканда. Тяжелогруженые арбы, натужно скрипя колесами, с усилием преодолевали последние лиги пути. Долгая дорога из Герата в столицу Мавераннахра изрядно утомила Насира. Ему давно наскучило созерцать проплывающие мимо окрестности, а потому он устроился поудобнее на мягком войлочном лежаке и предался воспоминаниям.
Память уводила Насира в дорогой его сердцу Кеш, в те далекие детские годы, когда вместе с Тимуром они мечтали о походах и завоеваниях. Как много воды утекло с тех пор! Насир вспомнил их детские игры и почти серьезные присяги, которые наивно приносили они, кешские мальчишки, своему юному вожаку. Минуло столько лет, но они по-прежнему вместе, и также их связывает клятва верности своему повелителю.
Сейчас, глядя в войлочный потолок арбы, Насир удивлялся той детской прозорливости Тимура, с которой тот еще многие годы назад предрекал себе славу покорителя мира. В пору своей далекой юности, впрочем, как и сейчас, Насир готов был идти за Тимуром и в огонь, и в воду. Почему-то сейчас ему вспомнился один из далеких дней, когда он, пожалуй, единственный раз, не повиновался воле своего господина и не отправился по его зову вместе с Абдуллой, Каримом и Шарафом в их заветное ущелье. Тогда он случайно увидел у одного вельможи золотистого орла. Только он, Насир помнит, каких усилий стоило ему заполучить заветную птицу, чтобы преподнести ее в дар Тимуру. Тимур был покорен подарком и запомнил поступок Насира на всю жизнь. С тех пор их отношения стали крепче. Но время все расставило на свои места. Теперь перед повзрослевшим барласом содрогался мир, а он, Насир, по-прежнему служил своему повелителю.
Сейчас Насир вез из Герата караван лазурной плитки для отделки тротуаров и дворцов Самарканда. Несколько арб были до отказа загружены драгоценными камнями, серебром и золотом. Вместе с караваном в Самарканд следовали мастера и ремесленники, каменщики и ювелиры.
Два года назад Тимур захватил Герат почти без сопротивления. В ту пору этим персидским городом владел Гияс ад-Дин Пир Али из династии Куртов, - человек доброго и благосклонного нрава, мягкосердный, но храбрый. Тогда Герат имел неприступную цитадель, надежно укрепленную высокими и прочными крепостными стенами. Насир помнил те дни, - в том походе он был вместе со своим повелителем
Хитрость не раз помогала Великому Барласу, не подвела его и тогда. Тимур посулил жителям Герата, что оставит им жизнь и подарит неприкосновенность, если они не встанут на защиту города и не покинут своих жилищ. Все попытки Гияс ад-Дина вразумить гератцев и дать отпор завоевателю были напрасны. Тогда Тимур взял Герат без особых усилий, а потом обложил его жителей непосильной данью, отправив знатных имамов и улемов в Кеш.
С тех пор, как Тимур поселился в Самарканде, этот город стал ему ближе и дороже родного Кеша. Он свозил в столицу Мавераннахра сокровища и богатства со всего мира. Он сделал этот город столь богатым, что даже жители забыли его прежнее название – Симескинт. Теперь сокровища Герата предназначались для столицы Мавераннахра.
Понемногу раздумья отвлекли Насира от монотонности пути и помогли скоротать время. За решетчатым оконцем арбы зеленели сады и виноградники, которые растянулись вдоль дороги на несколько лиг, вплоть до самых крепостных стен Самарканда.
Постепенно в зелень плодовых деревьев и спелых гроздей винограда стали вплетаться городские кварталы с жилищами ремесленников и торговцев, появились и утопающие в листве улицы и площади, с их оживленной людской толпой и многоязыким говором. Запахло свежеиспеченным хлебом и дынями.
Насир любил самаркандские дыни – сладкие и ароматные. В здешних селениях дынь было столько, что жители их сушили, складывали в мешки и хранили годами.
Наконец караван подошел к базарной площади. Здесь, впрочем, как и на других многочисленных самаркандских рынках всегда было шумно и многолюдно. Торговцы наперебой расхваливали товары. У того, кто попадал на местные базары впервые, от изобилия, пестроцветья и многообразия продаваемой утвари и снеди кружилась голова. Блеяли жирные бараны, толпились верблюды, ржали кони. Кто-то предлагал спелое виноградное вино, кто-то расхваливал свежее мясо. От пекарных лавок вился аромат свежеиспеченных лавашей, а совсем рядом торговцы тканями расстилали перед покупателями яркие шелка, тафту и атлас. Тут же обоняние ловило запах сандала, ванили, корицы, которые выставили на торг негоцианты.
Ко всему этому изобилию Насир давно привык. Сейчас он распорядился разгружать караван и разместить мастеровых людей в специально отведенных для них жилищах. Сам же взял свежего скакуна и отправился к городской крепости. Ближе к цитадели, окруженной глубоким и широким рвом, жилища ремесленников уступили место домам богачей и дворцам местной знати, но и здесь голубые купола города утопали в кронах самаркандских садов и зелени виноградников, вдоволь берущих живительную влагу из многочисленных арыков. Дворец Тимурбека находился за воротами цитадели, но сейчас апартаменты правителя были пусты. Дела укрепления и преумножения его Мавераннахра были куда важнее внутренних дел державы, где все стремились к объединению и господству шариата. К тому же в Самарканде Тимур оставил вместо себя своего ближайшего подданного Ахмат-оглана. К нему-то сейчас и шел Насир.
Ахмат-оглан играл в шахматы, многоклеточное поле которой располагалось прямо на мраморном полу зала. То ли скука одолела наместником, то ли, напротив, хотелось ему уединенности, Ахмат-оглан предпочел играть партию в одиночестве. За этим занятием и застал его Насир.
-Рад тебя видеть, Насир, - оторвался от игры разума Ахмат, - ты прибыл из Герата, не так ли? Как обстоят дела в столице Хорасана?
- В Герате сейчас настоящий бунт. Там орудуют банды Гуридов. Им удалось сманить на свою сторону некоторую часть населения. Мираншах отправил к Амиру-Тимуру посыльного, так что повелитель уже на пути в Герат.
-Нелегко дается Тимурбеку могущество державы. Алибек поднял восстание в Калате, Эмир-Вали угрожает Себзевару. К тому же повелитель еще не оправился от кончины своей любимой дочери, - вздохнул Ахмат и предложил Насиру сыграть с ним партию в шахматы.
2
Столица Хорасана бурлила яростью. Некогда уютные и тихие улицы города теперь наполнились бесчинствующими мятежниками. Гуридские бандиты крушили все, что встречалось им на пути. Те местные жители, которые не поддались влиянию бунтарей, отсиживались в своих жилищах, накрепко заперев на засовы окна и двери. Собаки, и те попрятались по подворотням, боясь попасть под гнев взбешенной толпы.
Зерна возмущения, посеянные Тимуром два года назад, дали всходы. Непомерно тяжелая дань и невыполненные обещания Железного Хромца породили недовольство, которое, благодаря усилиям гуридов, переросло в гневное буйство необузданной стихии.
Только что Мираншаху доставили письмо от Тимура. Отец приказывал сыну усмирить бунтовщиков. Мираншах находился в Герате по праву данного ему отцом суюргала , поэтому еще до указаний Тимура он бросил на подавление вспыхнувшего в городе мятежа все имеющиеся в его распоряжении ратные силы.
С тех пор, как Мираншах появился в Герате, он прослыл страшным изувером за свой жестокий и хладнокровный нрав. Его боялись, но сейчас все попытки усмирить гератских бунтовщиков оказались напрасными.
Мираншах заперся в одной из комнат своего огромного дворца. Проникнуть к нему можно было, лишь минуя внутренний двор. Небольшая дверь в покои Мираншаха терялась на фоне ажурной арабской вязи и затейливых мозаичных узоров, украшавших стены дворца. Здесь, втихом уединении, Мираншах любил находиться в трудные минуты.
Погрузив бренное тело в груду шелковых подушек, Мираншах окружил себя наложницами и время от времени потягивал кальян. Всевышний не дал его сердцу ни благородства, ни жалости, ни сострадания. Принимая ласки невольниц, он оставался с ними груб и безжалостен.
Мысли о разгоревшемся в Герате мятеже не покидали Мираншаха даже во время любовных утех. Мираншах оттолкнул наложницу и потянулся к колокольчику, лежащему на невысоком золотом столе в форме слоновьей ноги.
Вскоре улицы Герата содрогнулись от начавшейся резни. Люди Мираншаха по приказу своего повелителя без разбора хватали всех, кто попадался под руку. Герат кричал от ужаса, стонал от горя, разом обрушившегося на всех его обитателей. Невозможно было находиться на улицах, но и дома не в силах были защитить своих обитателей от вездесущих людей Мираншаха, которые рушили стены жилищ, хватали детей, стариков и женщин. Им не нужна была честь юных красавиц, они исполняли приказ своего повелителя.
Отсеченных голов становилось все больше. Обезглавленные, истекающие кровью туловища, еще беспомощно содрогаясь в последних конвульсиях, в обезображенных позах валялись прямо посреди улиц. Люди Мираншаха относили отрубленные головы в специально отведенные места, неся за волосы в каждой руке по голове. Крупные капли еще не запекшейся крови алыми кляксами кропили несчастную землю Герата.
…Крики и стоны становились все реже и тише, пока не прекратились совсем, потому что кричать было уже некому. Герат охватило безмолвие. В воздухе витал лишь жалобный вой собак, смешанный с эхом тяжелых шагов воинов Мираншаха, добросовестно исполнивших свою работу, и еле уловимое дыхание крыльев постепенно слетающихся на поживу ворон.
Тимур добрался до окрестностей столицы Хорасана, когда бунт был уже подавлен. Оставив основную часть войска разбивать лагерь, он отправился в Герат с небольшим отрядом. Сейчас Герат предстал перед своим поработителем унылым и неприветливым городом. Лишенный крепостных стен, которые тогда, после завоевания, Тимурбек приказал разрушить до основания, Герат являл собой неприглядное зрелище. Два года назад Тимур снял понравившиеся ему ворота, двери которых украшали резные железные полосы и надписи, и отправил их в Кеш. Теперь среди руин бывших крепостных стен и остатков битого кирпича взору Тимурбека предстали две огромные пирамиды, аккуратно сложенные из отсеченных людских голов. Возведенные выше человеческого роста, они манили к себе воронье, с карканьем кружащееся над легкой поживой несметной черной стаей.
Тимур остановил коня и равнодушным, ничего не выражающим взором окинул пирамиды, которых уже успели коснуться тлен и тяжелое зловоние. Несколько таких же башен-пирамид предстали взору Тимура и на улицах Герата. Тысячи безвременно загубленных жизней взирали на Железного Хромца выклеванными глазницами. Над городом висела мертвая тишина. На разрушенных и безлюдных улицах Герата Тимуру не встретилась ни единая живая душа. Ни крика, ни стона, ни звука: только тяжелое гнетущее безмолвие подавленного кровавой расправой города.
Высокие и толстые стены дворца правителя Герата не пропускали в его апартаменты ни криков людей, ни запаха пролившейся крови, а роскошь, которой окружил себя Мираншах, притупляла ощущение разгулявшейся на улицах Герата резни.
Тимур нашел сына в объятиях молодых невольниц. Увидев отца, Мираншах встал ему навстречу.
-Ты все сделал правильно, - одобрил сына Тимур, - только страх способен вразумить взбесившийся рассудок бунтовщиков.
Мираншах предложил отцу раскурить кальян:
-Ароматное курево и отдых помогут тебе немного расслабиться после утомительного пути.
Тимур посмотрел на сына с заметной иронией:
-Я – барлас, а барлас – воин. Я отдыхаю в седле лучше, чем на мягком ложе. И потом, Мираншах, мне некогда предаваться неге. Мои люди вездесущи, но я хочу видеть Мавераннахр сильной и могущественной державой, а потому не могу терять бдительности ни на мгновение. Я положил столько сил на его процветание. Мне также необходимо расширить его границы. Я уже добился повиновения большей части Могулистана и Хорезма. И я уничтожу всех, кто будет препятствовать мне в моем начинании.
-Ты хочешь подчинить себе весь мир?
Тимур усмехнулся:
-Все пространство населенной части мира не стоит того, чтобы иметь двух повелителей.
Подавленный Герат больше не внушал Тимуру опасений. На следующий день, немного отдохнув от похода, Тимур пригласил к себе судей, которых всюду возил с собой и которых было много среди подданных ему людей. Одни решали важные дела державы, другие выслушивали споры жителей и несли их на суд правителя.
Тимур восседал на шелковой, расшитой золотом маленькой подстилке, а локоть его покоился на круглой подушечке. Он был одет в гладкое шелковое платье без рисунка, а на голове его высилась белая шапка с рубином наверху, с жемчугом и драгоценными каменьями. Тимур не любил роскоши, но она порождала в его подданных чувство недосягаемости. После жестокой расправы Герат едва дышал, и это было лишь наказанием за неповиновение законам Тимура. Поэтому он занялся рядовыми делами, скрепляя поданные ему судьями бумаги именной царской печатью.
3
Мысль о могуществе Мавераннахра, о расширении и укреплении его границ не покидала Тимура ни днем, ни ночью. Который год пытался он подчинить себе хорасанские города, но всякий раз Хорасан восставал против своего завоевателя с новой силой. И если сейчас Герат покорно молчал, то лишь потому, что некому было возражать силе Тимура. Неподчинение властителю далось хорасанцам слишком дорогой ценой. Но по-другому быть и не могло. Тимур должен был держать в своих руках и Герат, и Сеистан, и Себзевар, и другие персидские города. Как, если не твердой волей и жестокостью, мог он остепенить бунтарский дух в который раз восставших против него городов? Уговоры – проявление слабости, а он – Тимур не мог позволить себе слабость!
Жизнь властителя Самарканда напоминала сейчас скорее скитания номада , чем жизнь правителя Великой Империи. Вместе со своим многотысячным войском он кочевал от селения к селению, ночуя в походных юртах и шатрах, и держал под личным контролем все, что творилось на покоренных им землях. Сотни гонцов ежедневно несли правителю свежие вести со всех концов света. Всеми силами старался Тимур сохранить нужное ему спокойствие в неспокойных городах Персии.
По Фарахской дороге двигался свежий гарнизон хорошо вооруженной конницы Тимура. Три тысячи воинов шли по приказу своего повелителя в Исфизар. Расположенный чуть южнее Герата, этот город тоже не остался в стороне от дальновидных планов Тимура, но охваченный волнением Исфизар вышел из повиновения своего властителя. И теперь расправа была неминуема.
Город сопротивлялся. За каждым зубцом крепостной стены таилась скрытая сила мятежного духа. Увесистые камни, заблаговременно приготовленные бунтовщиками для защиты своих рубежей, сейчас градом сыпались на воинов Тимура. Исчадием ада на головы поработителей лились щедрые потоки кипящей смолы.
Однако гарнизон не торопился атаковать бунтарей. Из стройного ряда конницы выдвинулся всадник. Гордо держась в седле, всадник поднял вверх правую руку. Случайно или нет, но этот повелительный жест внезапно остановил приправленный кипящей смолой камнепад.
-Слушайте, жители Исфизара, - повелительно провозгласил всадник, и его зычный голос устремился за городские стены, - я говорю с вами от имени Великого Тимура из Самарканда. Он дарует вам жизнь и свою благосклонность, если вы подчинитесь его воле и прекратите бунтовать. В противном случае вам не избежать его гнева.
Воздух наполнился гнетущей тишиной. Но вскоре в сторону самаркандских воинов вновь посыпались увесистые булыжники. Ответ был дан, и гарнизон начал штурм.
Тяжелые, обитые кованым железом ворота натужно, пронзительно скрипнули и, поддавшись боевой силе самаркандцев, распахнулись настежь. Вооруженная до зубов лавина, сметая все на своем пути, неудержимым напором потекла по улицам Исфизара. Ни дворцы знати, ни дома простых горожан, ни ремесленные лавки, ни полуземлянки бедноты,- ничто не осталось без внимания завоевателей.
Стоны, крики, плач детей и женщин, - все смешалось в единый вопль, охвативший неистово сопротивляющийся Исфизар. Словно жертвенных баранов, волокли палачи на заклание мужчин, женщин, стариков и детей. Не щадили ни тех, кто находился на смертном одре, ни грудных младенцев. Но кровь уже не нужна была Тимуру. Тимуру нужен был страх – животный страх, способный укротить недовольство жителей Исфизара его, Тимура, властью. А значит, не нужны были здесь ни стрелы, ни острые сабли. Несчастных хватали и волокли к огромной куче поверженных наземь таких же живых тел, приправленных раствором глины и битого кирпича.
Когда «строительный материал» был готов, самаркандцы приступили к делу. Работали всю ночь. Поутру на главной площади Исфизара вознеслись к небу несколько «минаретов». Их стены, сложенные из двух тысяч живых человеческих тел, еще стонали в предсмертной агонии, навевая ужас на всех, кто созерцал это воплощение нечеловеческой расправы.
4
Завоевание Персии овладело Тимуром всецело. Его триумфальное шествие окончательно разорило страну. Всемогущество и жестокость Железного Хромца с лихвой познали Сеистан и Себзевар. Лежала руинах Зарендж. Не устояла перед силой Тимура и древняя плотина, удерживающая воды реки Хильманд. Карающая рука Тимура коснулась и Кандагара. Тимур не мог позволить себе даже короткий отдых, но все же редкие месяцы между походами он всегда проводил в Самарканде.
Однако Тимур не собирался довольствоваться только землями Персии. После того, как Мираншах отвоевал Султанию, взор Великого Завоевателя устремился на запад. Теперь его влекли Мазендаран, Астарабад.
Постепенно Мавераннахр превращался в сильную державу, где господствовали ислам, законы шариата и фанатичное поклонение Тимуру. Пока северные земли, на которых простирался Улуг Улус, мало интересовали правителя Самарканда, но они должны были служить ему гарантом безопасности Мавераннахра. И в этом Тимур рассчитывал на Тохтамыша. Когда-то он защитил беглого оглана от притязаний Урус-хана, окружил заботой, вниманием и назвал сыном. Это он – Тимур помог Тохтамышу овладеть Великим Улусом и вселил в его сердце уверенность в собственном могуществе. Все, чего ждал сейчас Тимур от своего приемного сына, - чтобы тот обеспечил покой и оградил от посягательств неприятеля его любимый Мавераннахр, и чтобы он - Тохтамыш поставлял туда небольшие воинские отряды, а также ежегодно отчислял умеренные денежные вложения в самаркандскую казну.
Однако последнее время Тохтамыш все чаще разочаровывал своего названного отца. Видимо, успешный поход на Москву совсем ослепил его. Теперь надежные люди Тимура периодически доносили своему господину о неблагодарных действиях его «сына».
Тимур редко бывал в Самарканде. Его жизнь проходила в военных лагерях и походных шатрах. Дни напролет он проводил в размышлениях и расчетах военной тактики. Он мало нуждался в общении со своими подданными, никогда ни с кем не советовался и мало говорил.
Толстый войлочный шатер защищал Амира Тимура от начавшихся холодов. Правитель Самарканда пребывал в раздумьях. Сквозь входной проем взору Тимура открывался великолепный вид на долину реки Самур. Зеленые луга в окружении остроконечных горных вершин, близость воды привлекли Великого полководца еще осенью Это место отлично подходило для зимовки его многотысячной конницы. Лучшего пастбища нечего было и искать.
С утра занепогодилось. Силуэты гор прятались за сизой дымкой тумана, охватившего горизонт. Дул холодный пронизывающий ветер. С набухшего темными тучами неба срывались несметные хлопья мокрого снега. Зябкая погода заставила Тимура кутаться в теплый верблюжий халат.
От размышлений его отвлек вошедший в юрту привратник:
-Из Улуг Улуса только что прибыл человек. Он просит срочной аудиенции.
Раис-оглан преданно служил Тимуру уже много лет. Тимур доверял своему подданному и, как только выдавался повод, поощрял верного багадура. На этот раз Раис-оглан принес для своего повелителя хоть и не очень приятные, но необходимые сведения. И сделал это очень даже вовремя.
-Мой господин, - обратился к Тимуру Раис-оглан, - я принес тебе важное сообщение. Хан Тохтамыш готовит поход на земли Азербайджана.
Тимур воспринял сообщение своего багадура весьма спокойно. Ни один мускул не дрогнул на лице Железного Хромца. Лишь только черные зрачки его сухих глаз заметно сузились, помогая внимательному наблюдателю распознать во взгляде правителя Самарканда охватившее его беспокойство.
-Благодарю тебя за известие, Раис-багадур, - Тимур сделал повелительный жест рукой, - можешь быть свободен.
Оставшись один, Тимур вновь погрузился в раздумья. Когда-то он назвал Тохтамыша сыном, и с тех пор ни разу не отступился от своих слов. Он сделал из этого беглого оглана могущественного повелителя Улуг Улуса. Но, видно, близорукий мальчишка недооценил благосклонность покровителя, оттого и принял свои успехи на собственный счет. Так или иначе, но он все чаще разочаровывал своего названного отца.
Тохтамыш не мог не знать, с каким трудом давалось Тимуру спокойствие в Хорезме, как мечтал властитель Самарканда воссоединить Хорезм с остальными землями Мавераннахра. Знал Тохтамыш и то, какими непростыми были отношения между Тимуром и Юсуфом Суфи. Знал, но все же заключил с хорезмийскими суфистами договор. Не взирая ни на какие принципы и порядочность, Тохтамыш начал чеканить в Хорезме свою монету. Тогда Тимур никак не отреагировал на «шалости» молодого подопечного. Он все еще надеялся на благоразумие Тохтамыша, ведь он действительно любил его как сына и рассчитывал на взаимность.
Однако у молодого неопытного волка, с руки вскормленного им же – Тимуром, его же добычей, стали прорезываться острые зубы матерого хищника. Поход Тохтамыша в Тебриз стал Тимуру настоящим уроком.
Девять туменов, состоящих из девяноста тысяч конных, вооруженных саблями воинов, осадили тогда Тебриз. И хотя жители отчаянно сопротивлялись, город пал, поддавшись хитрости захватчиков. Тохтамыш не милосердствовал. Его люди ушли на север, гоня перед собой двести тысяч обращенных в рабство азербайджанцев.
Тогда разведка Тимура немедленно донесла своему господину, что после этого опустошительного похода Тохтамыш направил послов к султану Египта. Султан принял людей Тохтамыша с почестями, одарил подарками, но о возможности союзничать с правителем Улуг Улуса, на радость Тимура, умолчал. И вот теперь Тохтамыш опять вставал на пути названного отца.
Тимур хлопнул в ладоши и приказал вошедшему в юрту привратнику незамедлительно пригласить к нему шейха Али-багадура и эмиров Ику-Тимура и Асмани Аббасу.
Полумрак юрты скрывал от вошедших обеспокоенность, поселившуюся на лике правителя. Нахмуренный лоб, занявший добрую треть лица большой головы Великого властителя Самарканда, заставлял широкие и густые брови Тимура сходиться на переносице. Правитель сидел на расшитой золотом алой подстилке, выставив вперед закованную в железо ногу.
-Дело, которое я поручаю вам, - безотлагательно, - зычным голосом разрезал пространство юрты Тимур, - вам надлежит лично, не откладывая дело надолго, отправиться с разведкой к передовым отрядам Тохтамыша. Вы должны убедиться в том, что эти войска действительно принадлежат армии Улуг Улуса, но при одном условии: в бой не вступать ни при каких обстоятельствах.
5
Конь под Али-багадуром в нетерпении бил копытом землю, но всадник не торопился давать волю своему скакуну. Вместе с небольшим отрядом людей шейх и эмиры Ику-Тимур и Асмани Аббасу остановились в тугайном лесу, который тянулся вдоль обоих берегов Куры густой узкой полосой. Здесь, в непроходимых зарослях тамариска и гребенщика, увитого колючими лозами ежевики, путники были надежно защищены от нежелательных взоров.
Русло Куры в этом месте как нельзя лучше подходило для перехода на противоположный берег. Там, на другой стороне реки путники должны были убедиться воочию, замышлял ли Тохтамыш поход на земли Азербайджана.
Спокойное течение Куры, мягко омывая своими водами копыта коней, позволило путникам без лишних злоключений переправиться на другой берег. Но едва люди Тимура пробрались сквозь непроходимые дебри береговых зарослей, на них обрушился жалящий ливень стрел.
-Поворачивай назад, - скомандовал Али-багадур. О том, что отряд Тимура собирается переправиться через Куру, Тохтамышу донесли заблаговременно. Хан Великого Улуса, расположив свое войско в долине реки Куры, повсюду выставил дозоры. Поэтому, прежде чем Али-багадур привел людей к реке, Тохтамыш уже был осведомлен об их визите. Он выставил против багадуров своего опекуна небольшой военный отряд. Неблагодарный сын давал понять названному отцу, что больше не нуждается в его опеке…
…Как ни старался Тимур скрыть разочарование, однако все, что творилось сейчас в душе Великого Правителя, отражалось и в его глазах. Он, нервно кусая нижнюю губу, задумчиво теребил густую рыжую бороду. То, о чем Тимуру доложили его люди, едва увернувшиеся от вражески ополченных против них стрел Тохтамыша, красноречиво говорило о настроении его названного сына. Тимурбек приказал позвать к нему Мираншаха.
-Сейчас же собирай людей, и отправляйся в долину Куры, - наставлял Тимур сына, - этот мальчишка не способен ничего понять. Его ослепил Золотой Трон, который отвоевал для него я! Он возомнил себя Властелином Вселенной. Что же, настало время преподнести ему хороший урок…
…Преодолев течение Куры, люди Мираншаха вышли на открытый простор раскинувшейся вдаль и вширь полупустынной долины, наполненной запахом обильно растущей в этих местах полыни. По приказу Тимура Мираншах собрал в этот поход значительно большее количество людей, наверно, поэтому долина Куры встретила его войско напряженной тишиной.
Молчание Тохтамыша можно было расценивать как угодно, но на самом деле хан продумывал, какие действия ему надлежало сейчас предпринять. Тохтамыш не обладал даром предвидения, не выделялся умом здравомыслящего полководца. Он умел лишь безоглядно «махать саблей», а все разногласия решать только путем кровопролития. Узнав о том, что к его лагерю приближается крупный отряд Мираншаха, Тохтамыш приказал выслать ему навстречу большое войско.
Равные по силе и выучке противники сошлись в жарком бою, и первые капли крови обагрили землю. Острые сабли, рассекая воздух, звенели в железной схватке сверкающими лезвиями клинков. Конь под Мираншахом заржал и встал на дыбы. Эмир инстинктивно обернулся и увидел занесенную над ним кривую саблю противника. Военная выучка, которую преподал ему отец, помогла Мираншаху молниеносно оценить ситуацию, вовремя увернуться от занесенного над ним клинка и нанести удар поднявшему на него руку неприятелю первым.
Противостояние возрастало. Ни одна из сторон не уступала противнику ни шагу. Воздух пропитался стойким запахом людского и конского пота, ржанием лошадей и тяжелым дыханием бьющихся воинов. Но вскоре силы Тохтамыша стали слабеть. Уступая неуемному натиску противника, люди татарского хана постепенно сдавали позиции. Мираншах, осознав свое превосходство, все увереннее теснил неприятеля…
…Тимур предстал перед вошедшими во всем великолепии солнцеподобного Правителя. Он был облачен в неизменный для торжественных случаев широкополый халат из тонкого белого шелка и коническую войлочную шляпу с рубином и жемчугами. Увесистые серьги в ушах Тимура достойно конкурировали по великолепию с массивными, обремененными тяжелыми драгоценными каменьями, перстнями, украшавшими каждый палец Великого Эмира.
Тимур восседал на тронном пьедестале, застеленном алой шелковой подстилкой, опираясь локтями на возвышения из расшитых золотом парчовых подушек. К трону правителя вела вытканная замысловатой вязью арабского узора широкая ковровая дорожка.
Шаги Мираншаха, только что вернувшегося из похода, утопали в густом ворсе персидских ковров. За ним со связанными на спине руками под конвоем шли несколько пленных.
Не дойдя некоторое расстояние до трона правителя, Мираншах остановился. Конвой тут же заставил пленных опуститься на колени и преклонить перед правителем Мавераннахра головы.
-Амир Тимур, - обратился к отцу Мираншах, - я выполнил твой приказ. Мои люди оттеснили Тохтамыша на удобное для тебя расстояние.
Тимур довольно огладил бороду и устремил взор на пленников. Тимур неплохо знал окружение своего подопечного, и Мираншаху не нужно было представлять стоящих перед ним на коленях высокопоставленных эмиров и ближайших советников Тохтамыша.
-Развяжите им руки и поднимите с колен, - приказал своим подданным Тимур.
Когда пленники были освобождены от тугих веревочных пут, Тимур приказал усадить их напротив себя и приветствовать, как самых дорогих гостей. По указанию Тимура в тронную залу внесли угощения. Сначала мирассы потчевали дорогих гостей жареной кониной. Потом на смену конскому мясу последовали огромные серебряные блюда с тушеной бараниной. После обильного сытного кушанья гостям подали сладкий десерт из орехового шербета, рахата и самаркандских дынь, ванильная сладость которых была щедро приправлена дурманящими разум любого багадура танцами юных наложниц. В знак особого почтения к подданным своего названного сына Тимур предложил пленникам раскурить с ним кальян. Ароматное курево как нельзя лучше располагало к беседе.
-Мне приятно ваше общество, почтеннейшие огланы. Мне также делает честь беседовать с Вами, - обратился к пленным гостям Тимур, - тем более, что вы являетесь подданными Тохтамыша. Ведь между нами права отца и сына. Из-за некоторых дураков, я имею в виду недостойных смутьянов в его окружении, почему должно погибать столько людей? Следует, чтобы мы в будущем соблюдали условия добрососедства и договор мира, и не будили заснувшую смуту. И если кто-нибудь сделает противное этому, или будет возбуждать недостойное в нашем уме, то следует нам такого советчика с обеих сторон проучить, наказать и казнить, чтобы другим это было примером и уроком.
Великодушие Тимура привело пленных в полную растерянность. И хотя эмиры знали об особом расположении Амира Тимура к их повелителю, никто из них даже мысли не держал получить от него столь радушный прием.
Сейчас эмиры вновь были свободны. Тимур приказал выдать каждому из них по паре молодых породистых жеребцов, снабдить всем необходимым в пути и отпустил с именем Аллаха.
Когда татарские эмиры, окруженные высокими почестями, удалились восвояси, Тимур приказал оставить его одного и никого к нему не допускать. Душевная рана, которую нанес ему неблагодарный «сын», заставляла Тимура глубоко страдать. Он мучительно перебирал в голове, где же в их отношениях с Тохтамышем он – Тимур допустил непростительный промах. Тимур заперся в своих покоях и теперь, пребывая в одиночестве, нервно мерил шагами комнату. Понимая всю красноречивость поступка своего названного сына, Тимур все же еще надеялся на его благоразумие. Когда-то, следуя степным законам, он – Тимур назвал его своим сыном. И это был не просто жест благосклонности к беглому оглану. Тимур привязался к Тохтамышу всем сердцем и действительно полюбил его как родного сына. Он подарил своему младшему другу Алтун Тахет. Тимур всей душой ждал от Тохтамыша взаимности. Он все еще надеялся на его благоразумие.
Глава XXXIII
1
Дни для Марфаты сменяли друг друга стремительной чередой. Сейчас он мерил жизнь рассветами и закатами, исполняя в промежутках этих коротких вех то, что было ниспослано ему судьбой. Его господин – татарский эмир Харун ад-Дин состоял теперь на службе у Тохтамыша. Повелитель Великого Улуса имел далеко идущие планы, поэтому скучать его подданным не приходилось. Марфата уже забыл, когда был в Хаджи-Тархане последний раз. Вместе с Харун ад-Дином он проводил время в бесконечных походах на благо процветания Улуг Улуса.
Действительно, с тех пор, как хан Тохтамыш стал обладателем Золотого Трона, смута, которая принесла столько бед на землю кипчаков, понемногу утихла, а сам Великий Улус наконец-то стал восстанавливать былое могущество.
Тохтамыш обрел сторонников среди сарайской знати. И многие поверили в то, что к власти пришел достойный потомок великого Чингисхана. Однако, дальнейшие действия Тохтамыша все чаще заставляли задумываться о правильности поступков своего повелителя тех, кто перешел к нему на службу и еще совсем недавно клялся в верности.
Сейчас огромное войско Тохтамыша черной непроглядной тучей двигалось в направлении Мавераннахра. Тохтамыш уже не скрывал свои далеко идущие планы отвоевать у Амира Тимура его законные земли.
Заранее просчитал шаги по миру хан Тохтамыш. Наступая на горло своего благодетеля, он заключил союз с эмиром Могулистана – Камар ад-Дином и хорезмийским султаном Махмудом. И теперь они старались вместе окружить кольцом земли Мавераннахра.
Холодное дыхание осени постепенно вытесняло из предместий Саурана порядком надоевший летний зной. Однако солнце щедро ласкало землю еще не остывшими лучами, согревая теплым взглядом доспехи воинов, проникая внутрь металлических лат и кольчуг.
Сколько утомительных фарсахов исходили за время бесчисленных переходов от селения к селению Марфата и его господин эмир Харун ад-Дин в числе многотысячного, словно капли дождя, войска Тохтамыша! Сколько подков стерли их кони, ступая по земле Мавераннахра. Долг службы заставлял каждого из них исполнять приказания своих повелителей. Харун ад-Дин подчинялся воле хана Тохтамыша, а Марфата следовал за своим господином, словно нитка за иголкой.
Объявили привал. Утомленный после долгого пути, Харун ад-Дин осадил коня. Эмир снял увесистый шлем, вытер со лба испарину и осмотрелся. Далеко, почти около самого окоема, теряясь среди бугристой песчаной равнины, поросшей выжженной от летнего солнца травой, виднелись еле уловимые очертания города. Харун ад-Дин знал – перед ним Сауран. Завтра они должны будут взять эти владения Тимура штурмом.
Лагерь решено было разбить на месте привала. Пока Марфата занимался установкой полевого шатра, Харун ад-Дин распрягал коней. Эмир думал о предстоящей битве. Сейчас он почему-то поймал себя на мысли, что никому не служил так преданно, как эмиру Хаджи-Черкесу. За него он был готов идти и в огонь, и в воду. С тех пор минуло много лет, и судьба свела его с Тохтамышем. Но был ли Харун ад-Дин верен сейчас правящему хану так же самозабвенно, как некогда Черкес-беку?
Наутро подъем объявили, едва бледное осеннее солнце поднялось над окоемом. К полудню решено было приблизиться к Саурану и начать штурм. Войско двигалось ровным, готовым к бою строем. Харун ад-Дин и Марфата держали своих коней бок о бок. За время долгих походов они выработали в себе привычку не терять друг друга из вида ни при каких обстоятельствах. С каждым шагом Сауран становился все ближе и все различимее. Его высокая овальная крепость возвышалась над песчаной равниной могучим исполином. Зоркий глаз Харун ад-Дина уже различал сырцовую кладку широких крепостных стен с остроконечными зубцами и бойницами. Величие цитадели дополняли высокие, далеко выступающие массивные круглые башни.
Приказ Тохтамыша был непререкаем. Овладеть Саураном требовалось во что бы то ни стало. Поэтому, пока приближались к крепости, не щадили и предместья города. Не жалели ни дома богачей, ни лавки ремесленников, ни хижины бедноты…
Словно ураган пронесся над пригородами Саурана, и огонь небесный спустился на головы ни в чем не повинных людей. За собой войско Тохтамыша оставило сожженные и разграбленные жилища, обесчещенных женщин, униженных стариков, вырубленные сады и виноградники.
Тяжелые ворота Саурана были накрепко закрыты изнутри. Город узнал о грозящем ему набеге Тохтамыша заблаговременно и теперь встречал завоевателя во всеоружии.
Не единожды пытались люди Тохтамыша взять приступом укрепленную крепость. Не единожды осаждали они толстые и высокие стены города, но все их попытки были тщетны.
-Отбой, - скомандовал Илыгмаш-оглан. Он, вместе с Иса-беком, Садык-багадуром и Бек-Ярык-огланом, командовал огромным войском Тохтамыша, но сейчас полководец видел ясно: взять Сауран не получится.
Вымотанные неудавшимся штурмом, воины возвращались в полевой лагерь. Вражеская стрела зацепила плечо Марфаты, и сейчас из раны сочилась кровь. Он чувствовал, что ранение не тяжелое, но свежая рана напоминала о себе ноющей болью.
Как только добрались до лагеря, Харун ад-Дин пригласил к Марфате полевого лекаря. Тот перевязал рану и посоветовал до утра находиться в покое, поэтому Харун ад-Дину пришлось исполнять обязанности своего слуги и позаботиться об ужине.
-Сколько лет, Марфата, мы с тобой вместе! – Харун ад-Дин подал своему подданному небольшое серебряное блюдо с тушеной бараниной и подсел рядом, - Как много нас связывает! Тогда мы были совсем юными мальчишками. Меня привлекли в тебе твои необычные знания во врачевательстве. Лишь потом я понял, как близок ты мне по духу.
-Да, - усмехнулся Марфата, - куда все это ушло? – и тут же, поймав удивленный взгляд эмира, спохватился, - я имел в виду врачевательство. Ведь я сейчас уже многого не помню.
-Зато ты стал для меня настоящим другом, - подбодрил Марфату Харун ад-Дин.
Наутро снова тронулись в путь. Теперь Тохтамыш приказывал осадить и взять приступом Отрар. Казалось, хана нисколько не волновало, что это были земли его покровителя - Амира Тимура.
Харун ад-Дин не раз задумывался о поступках своего господина. Для него слово чести было превыше всего. Этому учил его отец – эмир Мухаммад ад-Дин, это втолковывал молодому Харун ад-Дину и Черкес-бек. Но приказы верховного правителя не принято обсуждать, поэтому Харун ад-Дин всякий раз беспрекословно следовал воле своего властителя.
Шествие Тохтамыша по владениям Тимура набирало силу. В окрестностях Отрара люди бывшего беглого оглана разгромили войска Омар-шейха, который надеялся преградить путь коварному подопечному его отца.
Окрыленный успехом, Тохтамыш все увереннее продвигался вглубь Мавераннахра. Один за другим покорялись ему города. В огне пожарища сгинула резиденция Тимура – Зинджер-сарай. Но этого Тохтамышу было не достаточно. Его влекла Бухара. Он уже видел себя полноправным правителем Самарканда.
2
Древний Шираз стоял на персидской земле уже много веков. Уходили народы, сменялись династии, а он все жил и жил. Многие власть имущие за долгий срок существования Шираза посвящали ему свои жизни, желая сделать этот город достойным собственного величия. Правители уходили с арены, оставляя городу прекрасные творения зодчих, ученых, поэтов. Древний торговый путь приводил сюда богатых негоциантов. В предместьях процветающего города раскинулись роскошные караван-сараи. Дома вельмож и дворцы знати утопали в садах, которые брали воду из многочисленных арыков, тянущихся вдоль широких улиц и площадей.
Благоустроенный город, с красиво одетыми горожанами и шумными базарами, полными товаров, торговцев и покупателей, привлекал и внимание Тимура. Эту зиму правитель Мавераннахра планировал провести здесь – в Ширазе.
Дворец Тимура утопал в зелени роскошного сада. Здесь были собраны редкие виды экзотических деревьев, за которыми ухаживали несколько десятков садовников. Через весь парк замысловатой паутиной тянулись выложенные из мраморной плитки дорожки. На небольших площадках, украшенных аккуратными клумбами с яркими и ароматными шафранами, били фонтаны.
Во дворец вела высокая мраморная лестница, у основания которой по обеим сторонам, расправив крылья, восседали отлитые из чистого золота орлы. Лестница подходила к высокой двери, искусно отделанной золотом, лазурью и изразцами. Дверь охраняло множество привратников с палицами в руках.
В глубине огромной залы, во всем великолепии, свойственном для больших торжеств, восседал Тимур. По обеим сторонам от него расположились люди, которые занимали почти весь периметр дворцовой залы.
Шесть слонов, с богато украшенными башенками на спинах, кружились в тяжелом незатейливом танце. Слоны склоняли перед присутствующими передние ноги и, подняв хоботы, кланялись зрителям. Веселить народ слонов заставляли погонщики, которые сидели на спинах животных в этих деревянных башенках.
Один из приближенных Тимура подошел к нему и что-то шепнул на ухо. Правитель выслушал подданного, потом хлопнул в ладоши, и представление немедленно прекратилось. В зале тут же воцарилась тишина. В недоумении все ждали дальнейших распоряжений Великого Эмира. Короткий жест руки Тимура дал понять, что все должны немедленно удалиться.
-Хан Тохтамыш вторгся в Мавераннахр. Он осадил Сауран, разбил Омар-шейха, разграбил селения в долине Заревшана, сжег Зинджер-сарай и теперь направляется к Самарканду, - теперь уже громче повторил подданный.
Тимур побледнел, и его от природы светлая кожа лица от ярости и досады сделалась белой, как пергамент.
-Щенок, - прошипел он едва слышно,- немедленно собирайте войско и направляйте в Самарканд кавалерийский корпус в тридцать пять тысяч конных голов.
Оставшись один, Тимур погрузился в раздумья. Он больше не мог оставаться в Ширазе. Он должен был срочно возвращаться в Самарканд и собственноручно защищать сердце своей державы.
Терпение правителя Мавераннахра иссякло. Его кажущуюся отстраненность и нежелание вступать в открытый конфликт со своим названным сыном тот расценил совсем не так, как рассчитывал Тимур. Этот беглый оглан, возымевший силу и могущество только благодаря его – Тимура, благосклонности и усилиям, возомнил себя выше и влиятельнее своего покровителя. И теперь пришло время расставить всё и всех по своим местам.
Столица Мавераннахра находилась сейчас в опасности. Тимур вложил в этот лазурный город с его роскошным великолепием дворцов, улиц и площадей столько искренней любви и сил, что не мог допустить руки варвара к голубым куполам дворцов и минаретов, к выложенным гератской плиткой площадям и фонтанам.
Чтобы собрать дополнительное войско, понадобилось время, но уже к концу зимы Тимур стремительным маршем двинулся к Самарканду навстречу сарайскому хану. И тот больше не мог рассчитывать на пощаду.
Тохтамыш попытался уйти от возмездия, но все его усилия оказались напрасными. Под Ходжентом Тимур разгромил его войско в пух и прах. Однако весь Мавераннахр уже был наводнен людьми Тохтамыша, которые безжалостно промышляли грабежами в городах этой великой державы.
Как только весть о начавшемся походе Тимура разлетелась по стране, людьми Тохтамыша овладел животный страх. Каждый знал крутой нрав великого Тимура и не желал попасть под жернова его карающей мельницы. Между тем после некоторой передышки Железный Хромец уже шел на Хорезм. Как только молва о скором приближении Тимура достигла Хорезма, наместники, которых оставил здесь за себя сарайский хан, безоглядно сбежали.
Триумфально шествуя по землям Хорезма, Тимур занял Ургенч. Город сдался ему без боя, но Тимур больше не предусматривал в своих действиях милости. Всех жителей Ургенча он приказал переселить в Самарканд, город разрушить до основания, а то, что от него останется, засеять ячменем. И хотя Тохтамыш время от времени еще показывал зубы и вынуждал Тимура вступать с ним в сражения, он проиграл своему бывшему покровителю. Сарайский хан больше не имел влияния в Хорезме, он потерял Сыгнак и лишился многих земель на реке Сыр, его военная мощь пришла в упадок, а казна Улуг Улуса опустела.
3
Тимур прекратил бесцеремонный разгул Тохтамыша по землям Мавераннахра. Войско сарайского хана было разбито. Если не считать легкого ранения Марфаты, то Всевышний все это время был благосклонен к ним с Харун ад-Дином, и теперь, после стольких скитаний по чужим землям, они возвращались в родной Хаджи-Тархан целыми и невредимыми.
Шли тремя арбами. Одну Харун ад-Дин ставил для себя, в другой следовали две его жены и наложница, которых эмир, как и другие татарские воины, брал с собой в каждый поход. Третья арба предназначалась для Марфаты. К мужским арбам были привязаны по паре жеребцов, верно послуживших им в многочисленных сражениях.
Марфата думал об Айгуль. Вопреки законам, существовавшим на землях кипчаков, лишь ее назвал он своей женой. Видимо, по этой причине берег и никогда не возил за собой по полям сражений.
Марфата поймал себя на мысли, что Харун ад-Дин мало нуждался сейчас в его общении. Он подолгу мог в одиночестве трястись в своей дорожной арбе, о чем-то все время думал и молчал. Марфата догадывался, чем вызвано плохое настроение эмира, но поскольку тот не торопился откровенничать со своим подданным, ни о чем его не расспрашивал.
Хаджи-Тархан встретил путников привычной суетой. На минаретах также взывали к аллаху муэдзины, гончары и торговцы лавашами наперебой расхваливали товар около своих торговых лавок. Хозяйки примеривались к рыночным ценам и, не стесняясь, торговались с продавцами. На базарных площадях толпились иноземные караваны. Заморские негоцианты наперебой предлагали все, что только могли пожелать покупатели. Голоса базарных зазывал слышны были далеко за пределами рынков, к которым узкими лентами тянулись шумные улицы большого торгового города.
Встреча с матерью немного отвлекла Харун ад-Дина от его тягостных мыслей, однако Параскева тоже заставила его поволноваться. Хотя и бодрилась женщина, но все же, за тот срок, что сына не было дома, она заметно сдала и постарела.
Наутро эмир отправился в городскую мечеть. Золотые купола высокого стройного минарета, украшенного затейливым мозаичным орнаментом, были видны издалека, так что тот, кто приезжал в город впервые с легкостью мог найти это святилище Аллаха.
В помещении мечети было душно и многолюдно. Харун ад-Дин огляделся в надежде найти знакомых. Кто-то подошел к нему сзади и тронул за локоть. Харун ад-Дин обернулся и увидел возле себя Карат-шейха.
-Давно не встречались с тобой, Харун ад-Дин, - улыбнулся эмиру его давний знакомый.
-Меня не было в городе, - не стал вдаваться в подробности эмир.
-Не хочешь побеседовать со старыми друзьями? После намаза мы собираемся вон там, - Карат-шейх указал рукой на самое дальнее крыло мечети.
Тепло поприветствовав друг друга, вельможи, как и полагалось, завели разговор об Аллахе.
-На все воля Всевышнего, и мы, недостойные его волоса, не в силах спорить с ним, - обозначил тему разговора сейид Ибрагим-бек.
-Верно, - подхватил сидящий рядом эмир. – Вот взять Хаджи-Тархан. Вроде, как и прежде, в нем кипит жизнь, а чувствует сердце, что-то неладное творится в городе.
-Ты, как всегда, прав, Ильдус-оглан, - вступил в разговор Карат-шейх, - наши местные купцы больше не имеют рынков сбыта ни в Ургенче, ни в Сыгнаке, ни в других азиатских городах. А это значит, что теперь для торговли нужно искать новые места.
-Придется продвигаться на восток - в Индию, - высказал свое мнение кто-то из присутствующих.
-А всему виной – хан Тохтамыш, - вздохнул Карат-шейх, - он имел много, и мы ему поверили. Однако своей недальновидностью и непорядочностью всего за несколько лет он потерял все. Он разорил Великий Улус и потерял многие территории. Служить такому хану – позор перед Аллахом.
Харун ад-Дин в разговор не вступал, но очень внимательно слушал то, о чем говорили собравшиеся. Знатные вельможи ничуть не боялись высказывать свои недовольства действиями правящего хана. И, как ни казалось на первый взгляд странным, Харун ад-Дин был с ними полностью согласен. Именно об этом он думал, трясясь в дорожной арбе по пути в Хаджи-Тархан.
-Говорят, против Тохтамыша восстали его ближайшие эмиры, - слегка понизил голос Ильдус-оглан.
-И не только они, - добавил Карат-шейх, - мятежи против сарайского хана назревают по всему Улуг Улусу.
Из мечети Харун ад-Дин вышел совершенно другим человеком. Он был благодарен Карат-шейху, что тот пригласил его поучаствовать в таком важном разговоре. После общения с вельможами Харун ад-Дин наконец-то понял, отчего так неспокойно было у него на сердце.
Несколько дней Харун ад-Дин ходил сам не свой. Те мысли, что прочно поселились у него в голове, не давали эмиру покоя. Он не раз и не два сравнивал хана Тохтамыша с Черкес-беком, и всякий раз это сравнение было не в пользу правящего хана. Харун ад-Дин мучительно расставлял приоритеты, но все его аргументы лишь развенчивали авторитет Тохтамыша.
И все-таки в голове эмира созрело твердое решение. Он пригласил к себе Марфату и предложил выпить чай.
-Я позвал тебя для неотложного разговора, - эмир пододвинул к Марфате пиалу горячего напитка.
Они сидели, скрестив под собой ноги за небольшим дастарханом друг напротив друга, в ожидании того, что сейчас должно произойти что-то важное, что круто изменит всю их дальнейшую жизнь. Марфата видел, с каким трудом давались его господину такие нужные сейчас слова, и как необходима была эмиру его поддержка.
-Я принял решение, - растягивал слова Харун ад-Дин, - я надеюсь, что ты, Марфата, не только поймешь меня и до срока сохранишь мои слова в тайне, но и последуешь за мной, поскольку нас очень многое связывает, - Харун ад-Дин сделал паузу и пристально посмотрел на Марфату, - я решил перейти на службу к Тимуру.
Марфата едва не выронил из рук пиалу. Он никак не ожидал такого развития событий
-Ты не смеешь меня осуждать, Марфата, - словно прочитал мысли друга эмир, - я не хочу служить человеку, которого не уважаю.
Марфата вздохнул. Что-то острое царапнуло его сердце. Нет, он вовсе не осуждал своего господина, напротив, он разделял его взгляды. Но он не был готов к такому повороту судьбы. В воздухе повисла томительная пауза.
-Я не могу долго ждать. Необходимо как можно быстрее покинуть Хаджи-Тархан. Даю тебе на сборы два дня.
И опять что-то больно отозвалось в груди Марфаты. Он понимал, что проведенные вместе с Харун ад-Дином годы накрепко переплели их судьбы, и отдавал себе ясный отчет в том, что без помощи эмира вряд ли добился бы Марфата того, что имел сейчас. Он был благодарен своему господину, однако его душа всем своим естеством сопротивлялась покидать Хаджи-Тархан.
Медлить с ответом Марфата не мог, но как только он старался принять сторону Харун ад-Дина, все в нем восставало против. Непонятное чувство казалось ему до боли знакомым. Он пытался найти этому объяснение, и постепенно память уводила его в далекую деревушку на небольшом плоскогорье, затерянном среди тибетских вершин, где он, пятилетний мальчуган, с неизменной настойчивостью пытался отыскать землю своих детских снов. Ценой долгих усилий он нашел эту землю и посвятил ей многие годы жизни, и сейчас, когда Марфата встал перед выбором, остаться здесь или отправиться на поиски лучшей доли, чувство необходимости быть здесь вернулось к нему вновь. Марфата собрался с духом:
-Мой господин, - еле вымолвил он, - я не смогу отправиться с тобой в Самарканд, поскольку мой дом здесь.
Харун ад-Дин вскинул на Марфату недоуменный взгляд, но в тот же момент столкнулся с немым беспрекословным отказом. По спине эмира пробежал холодок. Харун ад-Дин понял: сейчас он лишился верноподданного.
4
Весть о переезде в Самарканд Параскева приняла со спокойным смирением. Она не стала расспрашивать сына о мотивах столь внезапной смены места жительства, лишь попросила отвести ее на могилу Мухаммада. Словно прощаясь с любимым навсегда, она долго стояла над каменной плитой и что-то тихо шептала. Поклонилась Параскева и праху Коддуса. Последний раз попросила у него прощения, осенила себя крестом и откланялась низким поклоном.
Сейчас они с Айгуль сидели в небольшой комнате Параскевы и, может быть, в последний раз, говорили по душам. Женские слезы что летний дождик – покапали и высохли в одночасье, и снова воспоминания да причитания, как теперь будут жить друг без друга.
-За нас с Марфатой не беспокойтесь, - успокаивала старую подругу Айгуль, - мы вдвоем, - друг дружки и будем держаться. Менгу взрослый уже – на службе у эмира состоит, сам свою судьбу определять волен, да и дочка за знатным сарайским вельможей замужем.
Сокрушалась Айгуль лишь о том, как Параскева одна будет вдали от родины. Неужели не страшно ей отправляться на чужбину.
-Нет у меня здесь родины, - вздохнула старая женщина, - моя родина там, на Москве. Там и помирать не страшно, а здесь - все одно, лишь бы быть рядом с сыном.
Об отъезде Харун ад-Дина в Самарканд знали лишь Марфата и Айгуль. Ни многочисленные придворные, ни гарем эмира даже не догадывались о том, какие перемены ждут их в скором времени.
Решено было отправиться в путь глубокой ночью, когда сон сильнее всего властвует над этим миром, чтобы ни одна душа не стала свидетелем происходящего. В единственную арбу, с запряженной в нее парой верблюдов, положили все самое необходимое.
Под покровом звездного безлунного неба Марфата исполнял последние указания своего господина: подтянул упряжь, проверил запас провианта и воды, постучал ногой по колесам дорожной повозки – прочно ли сидят на оси.
Прощались сухо. Хотя каждый понимал, что увидятся они не скоро, все же оба не допускали, что расстаются навсегда. Теперь Харун ад-Дин и Марфата стояли друг перед другом не как господин и слуга, а просто как старые и верные друзья, которых очень многое связывало в этой жизни.
-Что будет, если правитель Мавераннахра не примет тебя? – с некоторой долей опасения спросил Харун ад-Дина Марфата.
-Такого не может быть, - отрицательно покачал головой эмир, - Амир Тимур не отказывает никому, кто хочет ему служить. Я не сомневаюсь в его покровительстве.
Перекинулись еще парой фраз. Потом немного помолчали. Харун ад Дин тронул вожжи, и арба, спотыкаясь на колдобинах, поплелась за тянущими ее верблюдами в ночную непроглядность.
Марфата еще долго смотрел вслед удаляющимся за окоем путникам. Он не знал, когда вновь встретится с Харун ад-Дином, но чувствовал ту незримую нить, которая прочно связывала их сердца. К тому же на его пригляде эмир оставил свой дворец, своих подданных, своих жен и наложниц. И хотя отъезд Харун ад-Дина в Самарканд не подразумевал его возвращения в Хаджи-Тархан, Марфате казалось, что все эти перемены временны, а потому он верил, что когда-нибудь их дороги опять должны сойтись воедино.
Глава XXXIV
1
Уже несколько дней Тимура преследовала нестерпимая боль в ноге. Много лет закованная в железо конечность вынуждена была служить своему господину наравне со здоровой. Не давая себе поблажек, Темир Аксак дни напролет проводил в седле. Порой лично разведывал интересующую его местность, а в походах нередко устраивал своим воинам смотры, преодолевая внушительные расстояния от отряда к отряду. Тимур любил жизнь, и в редкие свободные от военных дел часы он отдавался азарту соколиной охоты. Но иногда покалеченное в молодости тело одерживало верх над своим господином, заставляя Великого завоевателя служить бренной плоти.
Созерцать убожество изувеченной и высохшей конечности Тимур позволял только личному лекарю. Лишь он, знающий, как умерить страдания господина, был допущен к тугим запорам железного футляра.
Примочки из целебных трав и сильнодействующие пилюли не приносили Тимуру облегчения. Он старался не придавать значения неотступной ноющей боли, которая сейчас всецело овладела правителем Самарканда. Тимур старался скрыть от посторонних глаз, какие страдания приносила ему больная конечность. Он не мог откладывать державные дела на потом.
Многочисленная свита денно и нощно вилась около Тимура роем назойливых мух. Беспрестанное шептание в уши хотя и приносило правителю Самарканда много полезной информации, но чаще утомляло, и он прилагал много усилий, чтобы не обнаружить своего раздражения.
Сейчас к неотступной боли в ноге прибавилось еще и монотонное жужжание эмира Эдигея. Тимур давно понял желание этого подданного найти пути влияния на него. Потворствуя стремлениям Эдигея, Железный Хромец в душе смеялся над его попытками, в итоге приводящими лишь к самообману. Сегодня Эдигей был милостиво допущен к аудиенции и теперь не упускал шанса действовать.
Вытянув вперед больную ногу, Тимур возлежал в ворохе мягких подушек, и вполуха слушал своего приближенного. Эмир Эдигей оказался в свите Тимура совсем недавно. Великий повелитель взял под защиту бывшего подданного Тохтамыша, который к тому же являлся главным организатором заговора против своего бывшего господина. Теперь Эдигей преданно служил Тимуру. Железный Хромец ценил старания беглого эмира. Он приблизил его к себе, возможно, даже больше, чем следовало. И Эдигей что есть силы старался оправдать расположение своего нового покровителя. У Эдигея были причины ненавидеть Тохтамыша. Когда-то тот убил его отца – эмира Балтычка, и теперь, охваченный местью, Эдигей склонял Тимура к продолжению войны с его названным сыном.
-Ты устремляешься в страны дальние, да местности дикие и заброшенные, из-за этого подвергаешься опасностям, пересекаешь хребты, пустыни и перебираешь книги путешествий, - вился над ухом Тимура Эдигей, - а вот добыча холодная перед самыми очами твоими. Ты добудешь ее легко и удобно, как тебе будет угодно и приятно. Для чего же мешкать и дремать? Из-за чего медлить и откладывать? Поднимись с твердою решимостью. И я тебе порука в том, что нет крепости, которая тебя задержит, и нет преграды, которая тебя остановит, как нет и меча, который воспрепятствует тебе. Там только сброд. Богатства же там поддадутся угону и сокровища придут к тебе на своих ногах, - шептал Эдигей, подобострастно заглядывая Тимуру в глаза.
Сейчас, несмотря на непрекращающуюся боль в ноге, Тимур не просто слушал своего подданного. Он был к нему предельно благосклонен. Такое явное расположение властителя еще больше придавало Эдигею уверенности в себе. И хотя Тимур прекрасно видел неподдельное стремление Эдигея заполучить нити влияния на него - правителя Мавераннахра, он во всем потворствовал приближенному.
Эдигей был нужен Тимуру. С помощью этого эмира Железный Хромец рассчитывал переманить на свою сторону влиятельных лиц южного крыла. И неважно, склонял Эдигей Тимура к схватке с Тохтамышем или нет, Великий завоеватель уже готовился к этой войне.
2
Настало время остепенить зарвавшегося «мальчишку». Именно таким видел Тохтамыша его старший наставник. Однако сейчас перед Тимуром стоял достойный, уверенный в себе противник, которого когда-то повелитель Мавераннахра из ничего сотворил по образу своему и подобию. И вот это жалкое подобие венценосного образа открыто и вероломно посягало на безопасность своего создателя. Медлить Тимур больше не мог. Все тщательно обдумав, он велел пригласить писца. Больная нога давала о себе знать, но она не могла повлиять на ход мыслей великого полководца, которые тот приказал изложить письменно.
Пальмовое масло в светильниках, глубокие чаши которых возвышались на высоких утонченных кованых постаментах вдоль стен, почти закончилось, оттого пламя на выгоревших фитилях чувствовало себя неуютно: то беспокойно вздрагивало и металось, наполняя пространство покоев Амира Тимура замысловатыми тенями, то на несколько мгновений успокаивалось и, становясь почти незримым, грозилось исчезнуть вовсе.
Тимур раздраженно хлопнул в ладоши и приказал мирассам немедленно исправить ситуацию. Пока слуги меняли масло, Тимур попросил писца подать ему написанное. «Указ о подготовке армии к походу против Тохтамыш-хана. Повелеваю…», - пробежал глазами по свитку Тимур.
Тем временем мирассы заполнили светильные чаши маслом, поклонились повелителю и удалились. Получившее пищу, пламя больше не мешало Тимуру заниматься решением державных дел.
-Итак, продолжим, - вновь обратился к писцу властитель, - повелеваю снабдить армию всем необходимым на длительный срок. Каждому бойцу, - диктовал писарю Тимур, - выдать провианта на целый год. На каждого человека надобно иметь по четыре взрослых овцы, лук и колчан с тридцатью стрелами, а также меч и щит. Каждых двух бойцов должно снабдить одной запасной лошадью, а каждых десятерых – одной палаткой, в комплект с которой должны входить заступ, мотыга, серп, пила, топор, шило для ремонта упряжи, а также сто иголок с запасом кожи и ниток. - Писец едва успевал излагать на пергаменте указания своего господина, старательно превращая мысли Тимура в ажурную вязь букв. - На каждую сотню человек, - продолжал Тимур, - предусмотреть по одному вместительному котлу для варки пищи, а также по походному бурдюку с водой. На время похода установить строгую норму зерна. Запретить выпечку хлеба в пути и приготовление блюд с лапшой. Кроме того, каждый воин волен взять в поход только одну из своих жен.
Как только указ был готов, Тимур распорядился о немедленном его исполнении. Унбаши , юзбаши , мингбаши должны были до начала зимы снабдить огромное двухсоттысячное войско всем необходимым для трудного и ответственного похода.
Середина зимы выдалась холодной и ветреной. Выдувая из-под одежды робкое тепло, пронизывающий ветер заставлял воинов искать убежища в войлочных арбах, следующих вместе с впряженными в них верблюдами навстречу неприятельской армии.
Уже который день несметное войско под прицелом колючих игл мокрого снега с трудом преодолевало необходимые фарсахи пути. Тимур приказал прекратить движение и переждать непогоду. Всю ночь ветер нещадно трепал войлочные стены юрты, норовя проникнуть внутрь походного жилища. Амир Тимур завернулся в теплый халат из верблюжьей шерсти и уснул.
Наутро привратник доложил властителю, что его аудиенции дожидаются двое незнакомцев, которые представились посыльными хана Тохтамыша. Вошедшие выглядели уставшими. Их одежда вымокла до нитки, и зуб не попадал на зуб. Было видно, что, несмотря на непогоду, они были в пути всю ночь.
Тимур приказал мирассам приготовить сухое белье, накормить посланников своего «названного сына», и только потом приступил к беседе.
-Итак, с чем пожаловали ко мне слуги моего подопечного? - На двух последних словах Тимур сделал заметный акцент, давая понять людям Тохтамыша о своем превосходстве над этим ханом.
Один из послов сделал шаг вперед и протянул Тимуру свиток. В своем послании «названному отцу» Тохтамыш раскаивался в заблуждениях и тех действиях, которые предпринял против него. Тохтамыш писал: «Да благославеннейший Тимур, ты занимаешь по отношению ко мне место отца, и права твои на меня превышают то, что можно сосчитать и объяснить. Молю тебя о милости простить мое неподобающее поведение и недопустимую вражду, на которую я осмелился из-за несчастной судьбы и подстрекательств низких людей. Наиславнейший Тимур, я прошу тебя, проведи пером прощения по месту моих ошибок. Если это случится, - не один волос не сойдет с пути повиновения и подчинения, и ни единой мелочи не упущу в соблюдении условий приличия и послушания ».
Прочитав послание, Тимур отложил свиток. В юрте воцарилось молчание. Тимур больше не верил Тохтамышу и вполне логично предполагал, что слова раскаяния его «названного сына» всего лишь очередная уловка слабого полководца, замахнувшегося на права своего покровителя. Сейчас этот полководец всеми силами пытался ввести Железного Хромца в заблуждение.
Узнав о намерении Тимура вступить с ним борьбу, Тохтамыш не был готов дать достойный отпор своему названному отцу. Для того, чтобы подготовить армию, разработать хорошо продуманный план военных действий, Тохтамышу необходимо было время. Всеми силами он старался отодвинуть неминуемую схватку как можно дальше.
Согретые гостеприимством Тимура, послы ждали ответа, но затянувшаяся гнетущая тишина, наводнившая пространство юрты, не предвещала ничего утешительного. По приказу Тимура послы вынуждены были удалиться. Лишь утром следующего дня Железный Хромец вручил людям Тохтамыша ответ на послание.
Тимур писал, что больше не верил Тохтамышу, упрекая хана Великого Улуса за коварную неблагодарность. «Счастье правления – это исток милости Бога! – возможно, в последний раз наставлял Тохтамыша Тимур, - А я был предпосылкой этого счастья. Я больше не могу положиться на твое ненадежное слово, поскольку оно осквернено обманом, и с твоей стороны, Тохтамыш, не было соблюдения договоров» .
Когда Тохтамыш прочитал содержимое письма, он пришел в ярость. Времени на раздумья у него не оставалось. Он должен был действовать.
3
Харун ад-Дин впервые присутствовал на курултае Тимура. И хотя место на таком ответственном собрании вельмож у него было скромное, эмир благодарил судьбу за то, что она подарила ему возможность служить великому полководцу.
Начало Совета было назначено на полдень. Изрядно волнуясь, Харун ад-Дин пришел заблаговременно. Огромный прямоугольный шатер, способный вместить великое множество народа, был еще наполовину пуст. Заняв подобающее своему титулу и рангу место, Харун ад-Дин стал ожидать начала курултая.
Прибывающая в шатер знать не торопилась рассаживаться по отведенным для каждого местам. Вельможи, собираясь в небольшие группы, вели неспешные приглушенные разговоры. Харун ад-Дин состоял при дворе Тимура совсем недавно и пока не обзавелся кругом общения. Однако кое с кем из новых знакомых уже успел перекинуться парой фраз.
Постепенно шатер заполнялся народом, и вскоре здесь яблоку негде было упасть. Полумесяцем вокруг трона, возвышавшегося в глубине шатровой залы напротив входа, уже расположились сыновья, внуки и родственники Тимура. По правую руку сели потомки пророка, судьи, ученые, богословы и дворцовая знать. Начальники войск и эмиры всех чинов разместились слева от Правителя. Среди них находился и Харун ад-Дин. Напротив трона утвердились председатель курултая, визири и начальник авангарда, а позади них – начальники областей. Почетные места позади трона справа были отданы отличившимся в сражениях багадурам, по левую руку которых находились начальники легких войск. Место около входа в шатер занял начальник дворцовой стражи. Пространство по обе стороны трона тоже заняли те, кто желал подать Правителю прошение о правосудии. Пустовало только тронное место Тимура.
В ожидании Правителя курултай гудел роем диких пчел. Сидящие рядом обсуждали наболевшие проблемы, но больше всего собравшихся волновала война с Тохтамышем, начало которой уже было положено.
Разглядывая собрание, Харун ад-Дин невольно уносился мыслями в далекий теперь от него Хаджи-Тархан. Конечно, он тосковал по родному городу, тосковал по Марфате, но назад пути уже не было, и он был твердо уверен в правильности своего выбора.
К реальности Харун ад-Дина вернула воцарившаяся вдруг в шатре тишина. Голоса смолкли, и все присутствующие поднялись с мест. Харун ад-Дин последовал их примеру. Четверо мирассов внесли в шатер носилки, на которых в богатом парадном облачении восседал Тимур. Как только Тимур занял свое место на троне, курултай был объявлен открытым. Теперь ни придворные, ни простые воины не имели права покидать свои места до окончания совета.
Церемониймейстеры приказали внести и поставить перед троном Правителя приготовленные яства. Как и полагалось законом, властитель отослал народу тысячу различных блюд и тысячу хлебов. Еще тысячу блюд он послал членам собрания и пятьсот – эмирам ставок и начальникам частей. Ясный ум и отличная память позволяли Тимуру, одаривая, каждого называть по имени. Когда Харун ад-Дин услышал свое имя из уст Великого властителя, тело его охватило жаром, к горлу подступил комок, а сердце готово было выпрыгнуть из груди.
Одно то, что Тимур не забыл его, внушало в Харун ад-Дина большие надежды. Он готов был поклоняться повелителю Турана до последнего вздоха. Харун ад-Дин был покорен Тимуром, едва колеса их с Параскевой арбы коснулись земли Самарканда. Великий правитель не только тепло и радушно принял бывшего подданного Тохтамыша, он сразу поверил в преданность перешедшего на его сторону эмира и одарил всем необходимым. Тимур пожертвовал Харун ад-Дину большой надел земли, на котором эмир уже почти построил дворец. Он дал ему должность начальника ставки и разрешил в предстоящем походе сделать исключения из правил и, кроме жены или наложницы, взять с собой на полном довольствии Параскеву, которая теперь нуждалась в постоянной опеке.
Тимур начал говорить. Его густой низкий голос разносился по всем уголкам огромного шатра. Харун ад-Дин чувствовал, как его переполняло благоговение к Великому правителю. Он не смел пошевелиться, но осознавал, что то же самое испытывали все, кто находился на курултае.
Великий полководец, Тимур увлекал присутствующих азартом к предстоящей войне. И они все до одного готовы были идти за ним и в огонь, и в воду. Нет, он никому не приказывал и никого не принуждал. Он убеждал, и это убеждение порождало в подданных Тимура настоящий фанатизм. Подобное чувство испытывал и Харун ад-Дин. Царевичи, начальники отрядов и прочие приближенные Тимура держали совет: продолжать ли дальше войну с Тохтамышем?
Чаши весов колебались недолго. Авторитет Тимура ни для кого не оставлял сомнений. Как только решение было принято в пользу войны, Тимур распорядился:
-Посольство Тохтамыш-хана взять под стражу.
Начиная с этих слов, обратного пути уже не было. Некровные отец и сын становились кровными врагами, начавшими друг с другом жесточайшую войну.
4
На исходе зимы армия Тимура возобновила поход. Одержимость правителя Турана казалась Харун ад-Дину необоснованной. Он был почти уверен, что, обрекая своих людей на холода и бескормицу, Тимур рисковал не только потерять добрую часть войска, но и потерпеть поражение. Харун ад-Дин не вполне понимал решение Тимура идти на Сарай ал-Джедид невероятно длинным, скорее даже обходным путем по землям западного и южного улусов. И сейчас впервые он усомнился в гениальности Великого полководца.
Голодная степь, которой следовало войско, на много фарсахов окрест являла собой бескормную и безводную пустыню, насквозь продуваемую по-зимнему холодными ветрами. Однако вскоре зима сменилась ранней весной. Ночи стали короче, а дни – продолжительнее. Теперь, следуя выбранным путем, от рассвета до заката войско преодолевало все большие расстояния, хотя, изнуренные от бескормицы животные с каждым днем теряли силы. Холода постепенно отступали, а на согретой весенним солнцем земле уже пробивалась сочная трава.
Спустя три недели хода двухсоттысячное войско Тимура, разделенное на множество отрядов, достигло берегов реки Сарук-Узек. Здесь у подножья Улу-Тау и люди, и животные могли вдоволь отдохнуть и набраться сил. Молодая зелень, полная вешних питательных соков, уже покрыла землю способную накормить теперь не только все конные силы армии Тимура, но и верблюдов, тянущих многочисленные арбы, и стада гонимых вслед за войском баранов. С гор побежали ручьи, и, опустевшие бурдюки вновь наполнились свежей водой.
Только теперь Харун ад-Дину стал ясен дальновидный замысел Тимура «следовать за весной». Отправься они не в обход, а напрямик к землям Улуг Улуса, промедление могло иметь неприятные последствия. Весенняя степь очень быстро превращается в выжженную палящим солнцем пустыню, поэтому все они в скором времени испытали бы недостаток в воде, и особенно в корме для животных, не говоря уже о суховеях и степных пожарах, которые охватывают эти земли на десятки фарсахов окрест. Как только Харун ад-Дин понял это, к нему пришло осознание и другой стороны прозорливости Тимура.
Идти напрямик через выжженную пустыню означало и неминуемую встречу обессилевшего от летнего зноя и бескормицы войска, со свежей конницей неприятеля. Этого Тимур допустить не мог. К тому же, следуя окольным путем сначала на север, Тимур сумел на долгий срок скрыть от Тохтамыша свое продвижение вглубь его владений, а значит, имел все шансы застать его врасплох. Сейчас несколько недель своего похода Тимур мог потратить на откорм животных и без ущерба для военных действий двинуться дальше.
Пока животные набирались сил, люди тоже не сидели без дела. По приказу Тимура со всей округи в течение нескольких дней они сносили камни, из которых в скором времени вырос высокий курган, напоминающий по форме минарет. Когда сооружение было готово, Тимур приказал высечь на камне надпись: « В лето 793, в годы свени в серединный весенний месяц султан Турана Тимур-бек шел с 200.000 войском, имени своего ради по кровь Тохтамыш-хана, остановившись этом месте, он возвел этот курган, дабы он был известен» .
И все же долгий переход через Голодную степь сказался на многотысячной армии Тимура не самым лучшим образом. Отведенного на стоянку времени оказалось недостаточно, чтобы ослабевшие от бескормицы животные полностью восстановили силы. Однако Тимур не мог больше ждать. Чтобы облегчить передвижение обессилившим животным, правитель приказал оставить часть продовольствия и двинуться дальше к богатым пастбищам реки Абуге.
Несмотря на все предпринятые Тимуром меры, на пути его войска таилось много трудностей. Три месяца утомительного пути заметно сократили количество взятого с собой продовольствия. Чтобы как можно дольше продержаться на оставшихся запасах, Тимур приказал сократить дневную норму пищи. Теперь его люди довольствовались небольшими порциями рубленного на куски мяса, смешанного с травами, стеблями из проса и мукой, количество которой тоже пришлось заметно сократить. Ни у кого не осталось и личных запасов провианта. По приказу Тимура, все, что имелось в каждой арбе, надлежало отдать в общее пользование для питания воинов.
Следующие два дня люди Тимура должны были провести в поисках пропитания. Женщины собирали съедобные травы и яйца птиц. Мужчины устроили общую охоту на диких зверей. Только так они могли сберечь запас сухого провианта на случай, если война с Тохтамышем затянется надолго.
О своем бывшем правителе Харун ад-Дин вспоминал нередко. Он не раз перебирал в голове возможные места и версии встречи, теперь уже с неприятельской армией. Войско Тимура шло уже несколько месяцев, и было странно, что до сих пор Тохтамыш ни разу не выдал своего присутствия. Был ли это хорошо продуманный Тимуром план, согласно которому его войско до сих пор не было обнаружено, или Тохтамыш, желая до поры оставаться невидимым, собирался нанести своему бывшему покровителю решительный удар в тех местах, где рассчитывал на помощь сторонников. Наверно, на этот счет Тимур имел определенное мнение. Он же, Харун ад-Дин, мог только догадываться о незримом присутствии Тохтамыша по едва уловимым, почти эфемерным признакам.
По окончании охоты Тимур назначил смотр войска. Долина Тобола, где они остановились в очередной раз, походила сейчас на шахматную доску, размеченную на ровные квадраты туменов и тысяч. В общем параде перед полководцем во главе отряда стоял и Харун ад-Дин.
Тимур начал объезд войска. Как только он приближался к какому-либо подразделению, по степи разносилось гулкое гортанное «сурун» . Великого правителя приветствовали и пешие воины, вооруженные кто копьями, кинжалами и кожаными щитами, кто палицами, саблями и мечами. Громким «сурун» славили властителя и всадники тяжелой конницы, защищенной от вражеских ударов тигровыми кожами и нагрудниками. Когда Тимур подъезжал к той или иной части войска, ее начальник сходил с лошади и возносил Тимуру хвалу.
Как только правитель Турана приблизился к отряду Харун ад-Дина, тот сошел с коня и представил вверенное ему в командование подразделение. Затем он отдал приказание своим людям, чтобы те продемонстрировали перед Правителем проворство и ловкость. Когда же показательные выступления были закончены, Харун ад-Дин опустился перед властителем на колени, вознес Аллаху молитву за Тимура. Воздавая хвалу его подвигам, Харун ад-Дин, как и другие его товарищи по оружию, дал Великому правителю клятву идти ради него на любые жертвы.
Кажущаяся незримость Тохтамыша не ускользнула от прозорливого взора Тимура. Выяснить точное месторасположение неприятеля повелитель Турана приказал Харун ад-Дину. Уже три дня его передовой отряд усиленно продвигался вдоль Тобола. Непросто на этих северных землях отыскать не желавшего быть обнаруженным противника. Густо поросшие сосняком берега реки надежно скрывали от нежелательных глаз любого, кто стремился остаться незамеченным.
Затянувшиеся поиски не давали результата. Каждую ночь люди Харун ад-Дина насчитывали около десятка огней от неприятельских костров. Однако утром их следы исчезали невероятным образом.
-Необходимо устроить засаду, - приказал своим воинам Харун ад-Дин,- без пленных не возвращайтесь.
Огромная полная луна освещала землю словно днем. Эта вечная властительница ночи всегда помогала путникам не сбиться с верной дороги, озаряя путь своим холодным и бледным сиянием. Однако сейчас было не разобрать, послана она Всевышним в помощь людям или во вред.
Ни та, ни другая сторона не хотели быть обнаруженными противником. В то же время Харун ад-Дин надеялся, что светлая лунная ночь поможет ему выполнить повеление Тимура. Чтобы держать ситуацию под контролем, Харун ад-Дин уже третью ночь не смыкал глаз.
Огни костров всякий раз гасли далеко за полночь. Все стихало, и ни единый шорох больше не тревожил безмолвный покой ночи. Сегодня Всевышний по достоинству вознаградил терпение тех, кто находился в засаде. Костры погасли. На какое-то время земля погрузилась в залитый лунным светом и охваченный тишиной мрак глубокой ночи.
Люди Харун ад-Дина ждали. Вскоре послышался еле уловимый хруст ломающихся сухих веток. В засаде насторожились. Хруст приближался. Через несколько мгновений среди полупризрачных стволов вековых сосен размытыми силуэтами обозначились две человеческие фигуры, пробиравшиеся сквозь заросли шиповника.
Кто-то из сидящих в засаде толкнул локтем товарища. Тот еле уловимо кивнул головой. В следующий миг фигуры потеряли равновесие и повалились в колючие дебри кустарника. Это петли ловко пущенных арканов повалили их на землю.
Двое пленных со связанными на спине руками стояли перед Харун ад-Дином на коленях. Для эмира это была настоящая удача. Пленники рассказали не только о трех основных переправах Тохтамыша, которые связывали Улуг Улус с родовыми землями хана, но обозначили точное местонахождение его войска и то, откуда Тохтамыш ожидал скорой подмоги.
-Почему Тохтамыш-хан не вступает в открытую борьбу? - задал пленникам вопрос Харун ад-Дин, но ответа не последовало. Эмир повторил вопрос, но и это оказалось безрезультатно, - раз вы не слышите меня, - вздохнул эмир, - следовательно, уши вам не нужны. Увести и отрезать им уши, - приказал он своим людям.
Однако страх перед расправой развязал пленникам языки.
-Мы слышали, что в вашем лагере, - заговорил один из коленопреклоненных, - люди от бескормицы ослабели.
-Они хотят увлечь вас вперед, - запинаясь, вставил другой, - и сделать так, чтобы вы сами по себе рассыпались .
Харун ад-Дин остался доволен собой. Приказ правителя он выполнил. Теперь Тимур мог действовать не вслепую. Вскоре он отрезал Тохтамышу все пути к отступлению и поставил перед лицом неминуемой битвы.
5
К лету берега Кондурчи покрылись густой шапкой прибрежных ракит, щедро полощущих длинные струящиеся волосы ветвей в теплом речном мелководье. Узкое непротяженное русло Кондурчи еще не успело обрасти молодой сочно-зеленой ряской и теперь искрилось на солнце серебристой извилистой лентой водной чешуйчатой глади. Именно сюда – в долину реки Кондурча и привел Тимур свое бесчисленное войско. Именно здесь, отрезав противнику все пути к отступлению, и намеревался Тимур заставить Тохтамыша принять бой. Для победы он должен был сделать все.
Тимур уже предвкушал эту победу. Его армия воплощала в себе лучшие традиции предков. Он вложил в нее и свой опыт, ввел строжайшую дисциплину, улучшил методы ведения боя. Он отвел важную роль пехоте, которая должна была и могла выдерживать натиск вражеской конницы. Чтобы взять под защиту пеших воинов, Тимур ввел саперные войска. Теперь защищать в бою пехоту должны были глубокие окопы и огромные щиты.
Здесь, на реке Кондурча, правитель Турана рассредоточил силы своего войска так, что между двумя центральными кулами располагалась его ставка. Рядом находились несколько кошунов отборной конницы, которая пребывала в личном распоряжении Тимура.
Правое крыло войска обеспечивал кул Мираншаха, левым командовал Омар-шейх. Немалое значение уделил Тимур и охране флангов. Двадцать кошунов сильнейшей конницы, выстроенной в шахматном порядке за основной линией войска, свежим резервом завершали построение.
Лето уже вступило в свои законные права, и к полудню солнце щедро припекало землю. Однако в утренние часы воздух по-прежнему был свеж и прохладен. Поле предстоящей сечи, поросшее зеленой травой, казалось седым от выпавшей росы.
Войска Тимура и Тохтамыша выстроились друг напротив друга и теперь ждали команды к началу сражения. По численности и силе армия Тохтамыша нисколько не уступала рати Тимура. Напротив, на обоих флангах правитель Улуг Улуса имел значительный перевес сил. Он держал свои войска в строгом порядке, непрестанно контролируя расстановку позиций.
Несмотря на блестящий расчет Тимура, сейчас фортуна была явно на стороне Тохтамыша. Со всех флангов в ставку Тимура шли донесения. Сейчас гонец принес ему сообщение от Омар-Шейха. Полководец передового левого крыла извещал отца, что Тохтамыш, обойдя сначала один, а потом другой фланги, грозил своему бывшему покровителю круговым окружением. Омар-шейх предупреждал Тимура, что положение усугубляется еще и тем, что нарушена связь между его основными кулами.
Повелитель Турана никогда не терял самообладания, но послание Омар-Шейха заставило его серьезно задуматься. Он отложил донесение и велел пригласить к нему имама.
Молитва понемногу успокоила и придала Тимуру душевных сил. Уповая на Всевышнего, правитель Турана вновь и вновь проигрывал в уме все вероятные ходы Тохтамыша. Но, какой бы сильной и продуманной не была военная игра Тимура, ему нужна была уверенность.
Монотонное речение молитвы постепенно снимало с души Тимура накопившееся напряжение. И когда имам дочитал последний стих алкорана, твердость вновь заняла свои законные позиции в сердце Великого полководца.
-Совершай свои преднамерения, ты будешь победителем, - назидательно изрек имам, - провидение покровительствует тебе.
То, что Фортуна редко покидала Тимура, он понял еще в юные годы, когда в его родном Кеше один за другим старшие друзья приносили ему клятву верности. Он знал притягательность своего сердца, в беседах или посулах легко склоняя на свою сторону людей. Сейчас же в залог успеха он положил хитрость, которая уже глубоко запустила невидимые щупальца в сердце тохтамышевой рати. На сей раз падким на щедрые обещания оказался главный знаменщик противника. И теперь в самый разгар битвы он должен был низвергнуть основную святыню войска – знамя Тохтамыша.
Накал сражения нарастал. Собрав в кулак самообладание, Тимур ждал. Он стоял около походного шатра и, всматриваясь вдаль, старался не потерять из вида еле уловимую точку вражеского знамени. Летний горячий ветер обдувал его рыжие волосы, путаясь в густой бороде, касался огрубевшего в походах лица. Внешне Тимур был абсолютно спокоен, но сердце его опять охватило волнение. Он знал, что один из его отрядов стремительно старался пробиться к главному знамени противника.
И вдруг точка исчезла. Тимур ждал этого момента, и сейчас нужно было действовать незамедлительно. Потеря знамени на поле битвы означало полное поражение. План Тимура удался. Знамя Тохтамыша было повержено. Теперь Тимуру было необходимо посеять в неприятельском стане смятение, а среди своих людей – уверенность в победе и презрение к врагу. Но сделать это было нелегко. Численность людей Тохтамыша ничем не уступала несметной рати Тимура, и одержать верх здесь могла только хорошо продуманная хитрость.
-Срочно передайте мой приказ Харун ад-Дину, - уже давал новые указания Тимур, - пусть люди его конного отряда незамедлительно ставят шатры и готовят пищу. Думаю, восемь тысяч празднующих победу конников заставят неприятеля задуматься и подвергнуть сомнению свое могущество.
Три дня конские копыта всадников топтали долину Кондурчи. Три дня провидение то отдавало предпочтение Тохтамышу, то склонялось на сторону Тимура. Но все же опыт и прозорливость правителя Турана одержали верх.
Чтобы спасти значительную часть войска, Тохтамыш вынужден был отступить. Но теперь в его стане царили сумятица и предательство. Измены ближайшего окружения следовали одна за другой. Тимур нещадно гнал Тохтамыша к берегам Итили.
Почти полсотни фарсахов земли были устланы телами поверженных воинов. Земля пресытилась кровью и больше не хотела принимать ее в свои недра. Алая влага обагрила Итиль, сокрыв в пучине вод тысячи потопленных душ. Победа Тимура была неоспоримой. Жены, дети, имущество и казна Тохтамыша, - все перешло в руки правителя Турана. Его войско гнало впереди себя несметный полон. Молодые наложницы и юноши, лошади и бараны, оружие и драгоценности - все это принадлежало теперь Тимуру.
Однако Великий полководец не торжествовал. Он желал нанести Тохтамышу удар в самое средоточие его гордыни. Тимур приказал своим людям вместе с полоном двигаться к урочищу Уру-Тюпи. Здесь в цветущей долине, излюбленном месте летнего пребывания ханов Улуг Улуса, Тимур приказал разбить лагерь.
Почти месяц праздновал повелитель Турана победу над своим бывшим подопечным. На три фарсаха протянулась его роскошная, обтянутая золототканой парчой ставка.
Триумфатор угощал своих воинов лучшими яствами, лучшими винами, одаривая при этом подарками и титулами. Но добыча, приобретенная в походе, была столь велика и обременительна, что не представлялось никакой возможности увезти это все с собой в Самарканд.
Пресыщенный изобилием трофеев, на правах повелителя Тимур взял себе лишь пять тысяч пленных. Остальное: лошадей и баранов, драгоценности и утварь, верблюдов и невольников раздал своим приближенным. Не остался без добычи и Харун ад-Дин. И хотя он не нуждался ни в чем, лишняя сотня лошадей и несколько десятков невольников были для эмира не лишними. Все это он рассчитывал в скором времени выгодно продать, пополнив тем самым личную казну.
Глава XXXV
1
Затянувшееся пиршество постепенно теряло привлекательность. Льющееся рекой вино, ранее пьянившее людей сладким дурманом, теперь тяготило рассудок, порождая пресыщенность плоти. Однообразие утомляло. Чтобы не допускать праздного «брожения умов», Тимур приказал грузить трофеи в арбы и трогаться в путь. С тех пор, как правитель Турана впервые увидел Самарканд, его сердце всецело было отдано этому городу, поэтому всякий раз после походов он возвращался туда вновь и вновь, чтобы положить к подножию этой цитадели процветания добытые в сражениях сокровища.
Хотя Тимур и раздал своим людям значительную долю добычи, хотя и взял себе лишь малую ее часть, оставив несметное число прямо на поле брани, все же обозы, сплетенные из грузовых арб и шатров-кутарме, были заполнены до отказа. Теперь к войску Тимура прибавился еще и гарем Тохтамыша, который тот бросил на произвол судьбы и, боясь расплаты, бежал в булгарские леса.
Вести за собой весь двор своего бывшего подопечного Тимур не желал. Не желал он и преследовать Тохтамыша. Тимур понимал, что возврат к прошлым отношениям уже невозможен. Тохтамыш, не взирая ни на что, попрал интересы своего покровителя, а этого Тимур никак не мог допустить.
И все же правитель Турана по-отечески любил молодого хана. Тимур видел все недостатки и промахи Тохтамыша, а потому понимал, отчего один за другим приближенные покидали его. Сразу после поражения Тохтамыша на сторону Тимура перешли несколько его полководцев, среди которых был и Бек-Булат. Сейчас, когда Тимур намеревался возвратиться в Самарканд, этот оглан просил у правителя разрешения следовать в Сарай.
Тяжело груженый караван неспешно преодолевал путь в направлении Нижнего Итилья. В Сарай ал-Джедид под хорошо вооруженным конвоем возвращался двор Тохтамыша. Его многочисленные жены, дети и прислуга следовали домой в полной неприкосновенности, под благородной защитой Тимура. По приказу правителя Турана ни единый волос не должен был упасть с домочадцев его бывшего подопечного.
Вместе с Бек-Булатом до Хаджи-Тархана гарем Тохтамыша сопровождал и Харун ад-Дин, который по указу Тимура должен следить за порядком в этом городе. О более приятном распоряжении правителя эмир не мог и мечтать. Весь нежданный путь домой он представлял, как войдет в родной город, как встретится с Марфатой, в каком состоянии предстанет пред ним его давно забытый дом.
Хаджи-Тархан встретил путников непривычной тишиной. На улицах города было немноголюдно, а случайные прохожие, завидев всадников, торопились как можно быстрее укрыться за какой-нибудь случайно подвернувшейся дверью.
У ворот родового дворца Харун ад-Дина встретил привратник. Узнав хозяина, он обрадованно, совсем не по этикету всплеснул руками, засуетился и крикнул прислугу. В то же мгновение все в доме ожило и пришло в движение. Пытаясь угодить вернувшимся восвояси господам, челядь хлопотала вокруг эмира и его матери.
Не откладывая дела в долгий ящик, Харун ад-Дин велел известить о приезде Марфату, и вскоре старые друзья уже наслаждались долгожданной встречей. Айгуль щебетала с Параскевой о женском житье-бытье, что провели они в разлуке друг с другом. Харуна ад-Дина и Марфату интересовали иные дела. Эмир удивлялся, что нашел свой давно покинутый двор в таком же безупречном порядке, в каком покинул его несколько лет назад.
-Спасибо тебе, Марфата, что сберег мое хозяйство в полной сохранности.
-Рад служить моему господину, - усмехнулся Марфата.
-Я давно тебе не господин, - дружески похлопал его по плечу эмир.
-Но ведь друг, - полувопрошающе, полусерьезно произнес Марфата.
-Друг, - улыбнулся Харун ад-Дин, - и поэтому прими от меня подарок. На заднем дворе тебя дожидается сотня породистых жеребцов и несколько десятков невольников. Да, кстати, как жил ты все это время? У кого состоишь сейчас на службе?
-Все это время я служил моему господину – эмиру Харун ад-Дину, - потягивая кальян, улыбнулся Марфата, - много лет назад провидению угодно было соединить наши судьбы. Тогда ты дал мне все: кров, богатство, положение, уверенность в завтрашнем дне. Разве теперь я могу оставить тебя?
Марфата рассказал Харун ад-Дину, что поражение Тохтамыша повергло жителей города в настоящий ужас, что обитатели Хаджи-Тархана жили ожиданием неминуемого нашествия Тамерлана, и это заставляло их в страхе прятать в землю годами нажитое добро:
-Закапывали монеты и драгоценные камни, жемчуг и бусы, серьги и браслеты, золотые украшения и серебряные короба для Корана.
Харун ад-Дин с трудом верил словам Марфаты. Он видел в Тимуре сильного полководца и справедливого правителя, жестокость которого всегда была оправданна. И сейчас эмир был послан в Хаджи-Тархан, чтобы оградить город от безвластия, беспорядков и подготовить к триумфальному, но мирному входу в него правителя Турана.
Марфата облегченно вздохнул:
-Признаться, мы с Айгуль тоже боялись расправы Тамерлана, хотя в глубине души я все же надеялся на твою помощь.
-Дорогой мой друг, - улыбнулся Харун ад-Дин, - это город моего детства, я послан сюда Амиром Тимуром, чтобы сделать его еще краше и могущественнее.
Друзья засиделись далеко за полночь. Как в старые добрые времена их юности, в задушевных беседах обо всем они не замечали времени. Одна тема сменяла другую, в нее вплеталась третья. Тогда, много лет назад, они принимали единство душ как данность свыше. Не исчезло это ощущение и сейчас. Как много лет назад, Марфата опять рассказывал своему другу о почти забытых переживаниях детства, когда каждую ночь во снах его манил неведомый край.
-Я не понимал тогда, почему так происходило, - признался Марфата. - Я словно раздвоился между той моей родиной и этой землей. А теперь я убеждаюсь вновь и вновь: я был прав, что пришел сюда.
-Да, ничего не происходит случайно, - философски ответил другу Харун ад-Дин, - расскажи мне про Шамбалу.
Марфата знал интерес эмира к истории его страны. И этот интерес, прежде кажущийся простым любопытством, сейчас приобрел совсем иной смысл. Давний потомок Чингисхана, Харун ад-Дин унаследовал от своего великого предка интерес ко всему, что было связано с историей его государства. Властитель Эке Монгол Улуса подчинил себе многие земли. Не избежал этой участи и Тибет. И хотя таинственная Шамбала так и осталась для Чингисхана недосягаемой мечтой, многие воины великого завоевателя заронили в растущее на тибетских плоскогорьях поле человеческой нивы, свежие семена.
Кто знает, может быть, детские стремления Марфаты уйти на поиски его истинного дома были ни чем иным, как зовом крови Великого Могола, которая текла сейчас и в нем, и в Харун ад-Дине, и многих-многих, живущих на этой земле людей. Возможно, это действительно была земля и его предков, а Шамбала, далекая теперь Шамбала, она все чаще напоминала Марфате о себе в его уже взрослых снах.
-Шам-ба-ла, - растягивая звуки, произнес Марфата, и в груди у него мучительно заныло и защемило, - много тысячелетий назад на Краю земли расположилось Царство Богов, среди которых жили богоподобные существа. У нас в Тибете считают, что это были первые прародители людей. Жили они на Блаженных островах, не нуждались ни в чем. Но в скором времени пришла великая стужа. В поисках лучшей доли люди покинули родные места, - Марфата прервал рассказ и улыбнулся Харун ад-Дину, - видишь, мой господин, не только я, во все времена люди искали земли своей мечты. Древние свитки рассказывают о некой земле Бессмертных в пустыне Шамо. Однажды пустынники увидели на небе ярчайшую падающую звезду. От звезды оторвался большой камень и упал на остров Цветов. По преданию, на том месте, где он появился, и была основана Шамбала. Твердыня Света – так называли эту великую страну древние. Святая земля Шамбалы и сейчас процветает на озере из нектара. Она находится чуть севернее реки Сита. Ее окружают восемь заснеженных гор, которые очень напоминают лепестки священного лотоса. Все цари Шамбалы происходят из рода Шакья, от которого произошел и Сиддхартха Гаутама, провозглашенный Буддой Шакьямуни, или Буддой-отшельником из Шакьев. Сейчас дорога в Шамбалу хорошо известна. Существует много карт, указывающих направление, в котором нужно двигаться путнику, но не каждый способен преодолеть этот путь. Шамбала открывается лишь избранным.
Марфата прервал рассказ. Харун ад-Дин пребывал во власти услышанного. Совладав с эмоциями, эмир хлопнул в ладоши и приказал слуге принести крепкого зеленого чая.
Глубокая ночь, давно вошедшая в свои законные права, исподволь пыталась напустить на собеседников чары сна, и терпкий ароматный напиток пришелся сейчас кстати.
-Да, Марфата, я должен признать, - вздохнул Харун ад-Дин, - хотя Великая Монгольская Империя и овладела Тибетом, мы очень мало знаем об этой священной земле. Своим рассказом ты заставил меня признаться в собственном невежестве. Однако мне тоже есть что рассказать тебе. Когда-то давно, на итильских землях жили хазары. Как говорят древние сказания, хазары были из тех мест, где сейчас стоит Булгар. Но барджийцы, или персы, как мы их называем, выселили хазар с их земель. А так как изгнанников была тысяча человек, барджийцы и назвали их – «хазар», что на их языке означало «тысяча». А булгары окрестили их «мэн» - торговцы, потому что эти хазары были искусными торговцами. Монгольские летописи рассказывают о том, что родина племени мэн-хол рода Чингиз – земли Итили. Как-то раз пришла в эти места лютая зима. Бескормица погубила скот. Стали умирать и люди. Тогда племя холов, вместе с хонами, хотами и утигами ушло на запад. И пока шли они, многим рекам и местностям давали названия. Некоторых хонов и холов подчинили себе сербийцы, имя которых эти племена и взяли. Племя мэнхол, или монгол, и его род Чингис идут от этих хонов, - Харун ад-Дин пригубил чай, - Великая Монголия, как и Великий Тибет, хранит великие тайны. В наше время истинные монголы славятся пронзительным чернооким взглядом и густотой смоляных волос, а между тем Тимучин имел светлые волосы и голубые глаза.
Размышляя о Чингисхане, Харун ад-Дин подспудно вспомнил Тимура– рыжеволосого и белокожего правителя Турана. Не раз сравнивал эмир эти две Великие Личности. Порой ему казалось, что Всевышний вселил в Тимура небесный дух Чингисхана: то же стремление к завоеваниям, та же непревзойденная прозорливость полководца, то же непреодолимое желание видеть у своих ног весь Мир, и равное отношение к порабощенным народам и городам: либо полное их истребление, либо царская милость. Сейчас отошедший к Тимуру Хаджи-Тархан удостоился последнего. И это Харун ад-Дина откровенно радовало. Не смотря ни на что!
2
То, что Харун ад-Дин перешел на сторону Тимура, в Хаджи-Тархане никого не удивляло. Среди приближенных Тохтамыша Харун ад-Дин был далеко не единственным, кто оставил своего господина. И то, что эмир вернулся в родной город провозвестником Великого Завоевателя, вселяло в горожан некоторую успокоенность. Городом теперь управляли люди Тимура, но ни грабежей, ни насилия не было и в помине.
К Харун ад-Дину и Марфате вернулась их прежняя жизнь. Но если эмир поменял своего предводителя, то Марфата остался верен своему господину. С его возвращением в Хаджи-Тархан время для Марфаты потекло стремительно быстро. Незаметно летнее солнце, совсем недавно изнуряющее своими палящими лучами степные просторы Итили, сменилось холодными промозглыми дождями, превращая Великий шелковый путь в осеннее бездорожье. Еще немного, и тронет первым морозцем вдоволь напившуюся влагой землю. Однако капризы природы людям не указ. Коротко лето, коротка осень, коротка человеческая жизнь для великих завоеваний.
Один за другим к Харун ад-Дину прибывали нарочные. Одно известие важнее другого. Во все времена Великого Улуса степи Итили были важным местом и для ханов, и для иноземных торговцев, и для завоевателей. Скольких стремящихся к власти перевидал на своих землях Сарай! Сколько крови пролито за право обладать им! Сколько голов сложено за Алтун Тахет!
Пуст пока ханский престол. Тохтамыш в страхе скрывается невесть где. Не зря Бек-Булат выпросил у Тимура дозволения сопровождать в Сарай гарем беглого хана. Кто раз предал своего господина, предаст его и вторично.
Прибывший из Сарая гонец разбудил Харун ад-Дина среди ночи. Надежные люди сообщали эмиру, что Бек-Булат вместо того, чтобы сохранить завещанную Тимуром неприкосновенность гарема Тохтамыша, разграбил имущество своего бывшего господина и захватил его жен. Сам же воссел на престол и начал чеканить собственную монету. В доказательство гонец протянул Харун ад-Дину новенький блестящий динар. «Султан правосудный», - прочитал на реверсе динара эмир.
Отпустив нарочного отдыхать, Харун ад-Дин тут же пригласил к себе писаря. Составив донесение правителю Турана, приказал прислуге немедленно снарядить гонца в Самарканд.
Амир Тимур преподал хороший урок своему бывшему подопечному: он разгромил его войско, он заставил его скрываться, он покорил его земли. Одно его слово, и города Итили будут сожжены, разграблены, уничтожены. Но нет! Пусть все видят его благородство!!!
Однако Тимуру некогда предаваться победоносным пиршествам на зимних квартирах. Еще не все земли покорились ему. И теперь его задача – утвердить свое владычество в Персии, а значит, недолгого отдыха в Самарканде достаточно, чтобы с новыми силами и трехсоттысячной армией выступить в большой новый завоевательный поход.
3
Страх перед Тимуром, опасение возможной расправы постепенно оставляли Тохтамыша. Отсиживаясь в тайных убежищах, он вдоволь обдумал свое нынешнее положение, взвесил все промахи и ошибки, оценил силы, но не отказался от задуманного. Да, на поле сражения он потерял добрую часть войска и свои восточные земли. Но, не смотря ни на что, Тохтамыш остался Верховным ханом Улуг Улуса, при этом многие князья и вельможи сохранили ему преданность и верность. И он не видел больше необходимости прятаться от возмездия. То, что должно было произойти, - уже произошло. Тимуру не нужна была его жизнь, и не нужен Алтун Тахет, - это правитель Турана доказал на деле, препроводив с почестями домой его гарем, не разрушив ни одного города. Зато на его Золотой Трон с вожделением смотрел его бывший подданный Бек-Булат. Это Тохтамышу уже донесли, как донесли и то, что беглый оглан сделал с его гаремом. Медлить больше нельзя. Он должен возвращаться в Сарай.
Битвы было не миновать. Сегодня его войско не столь многочисленно, как несколько месяцев назад на Кондурче, но теперь Тохтамыш был почти уверен, что с ним остались только преданные ему багадуры.
Урезонить Бек-Булата оказалось несложно. Силы беглого оглана, едва утвердившегося на сарайской земле не шли ни в какое сравнение с мощью Тохтамыша. Однако его бывший подданный вовсе не собирался довольствоваться участью побежденного. Изгнанный из Сарая, Бек-Булат, не долго думая, направил войско в Керам, вступив в скором времени в Солхат.
И все же Бек-Булат был не единственным, кто стремился утвердиться на сарайском престоле. Пока Тохтамыш осаждал Солхат, столицей Улуг Улуса овладел Кутлук-Тимур. И вновь Тохтамышу пришлось отвоевывать свое законное право на Сарай и Солхат.
Могущество Улуг Улуса испарялось, словно эфемерный воздушный замок. И он – Тохтамыш, должен был удержать власть, во что бы то ни стало. После долгих усилий ему удалось, наконец, восстановить свое могущество в Сарае. Но он не желал мириться с поражением на Кондурче. Он поставил перед собой цель, эта цель должна была быть достигнута, и главным его соперником был Тимур.
Время молитвы овладевало Тохтамышем всецело. В эти минуты он предавался самозабвенным беседам с Всевышним. Восхваляя Аллаха – милостивого Господа Миров, Тохтамыш надеялся вымолить у него помощь в затеянной борьбе с Тимуром.
-Тебе одному поклоняемся. Тебя одного молим о помощи, - едва слышно шептали губы Тохтамыша, но в этой, едва уловимой слуху простого смертного исповеди, звучала отчаянная мольба о снисхождении Высших Сил.
Закончив молитву, Тохтамыш велел пригласить к себе имама Саида ибн-Хафиза. Обычно после шахады Тохтамыш ощущал в душе умиротворенность и спокойствие, но сейчас почему-то волнение не покидало его. Имам знал сердечные струны хана и умел восстанавливать его душевное равновесие. Но сегодня все обстояло совсем иначе.
-Приветствую тебя, о царь царей, - вознес хвалу Тохтамышу Саид ибн-Хафиз, - да прибудет вечности твое величие.
Тохтамыш предложил имаму сесть напротив себя.
-Досточтимый Саид ибн-Хафиз, - обратился к духовнику Тохтамыш, - последнее время меня не покидает беспокойство за судьбу Улуг Улуса и надежность моего трона. Я взываю к милости Всевышнего, но чувствую, что Господь не слышит меня.
-Султан Насир ад-Дин! Как мог ты усомниться в совершенстве Аллаха, который не имеет недостатков? - духовник назвал Тохтамыша его мусульманским именем. Он поступал так в тех случаях, когда хотел предать своим словам особую важность. Он знал, как высоко ценил Тохтамыш это имя. Начиная с Узбек-хана, все правители Улуг Улуса, кроме личных тюркских имен носили имена мусульманские. Хан Джанибек слыл султаном Джалал ад-Дином-Мухамудом, Бердибек по-исламски звался Султаном Мухаммадом. Имам знал, как ободряюще действовало на Тохтамыша его мусульманское имя.
- Султан Насир ад-Дин, - повторил духовник после некоторой паузы, - ты просишь у Всевышнего помощи в борьбе с Тимуром из Самарканда. Аллах всемогущ, но так уж повелось, что предпочтение он всегда отдает ему – твоему противнику. Я знаю, ты ждешь от меня поддержки и благословения. Однако, как бы я не был предан тебе, я не могу уверить тебя в успешном исходе задуманного тобой предприятия. Через меня с тобой говорит Аллах. Он вкладывает в мой разум мысли и чувства, связанные с предстоящей борьбой. И я вижу, что он не дает тебе благословения на эту борьбу. Не спорь с Тимуром. Прими его сюзеренитет, покайся, покорись, и ты будешь обласкан им до конца дней.
Тохтамыш побагровел, но сдержал гнев. Он не хотел слышать того, что мешало его планам. Он не собирался отказываться от борьбы, и сейчас ему нужно было многое сделать, чтобы восстановить и умножить свои силы.
4
Великий князь Василий возвращался в Москву с легким сердцем. Не близок путь из татар на Русь, утомителен. За короткий срок своего княжения, которое досталось ему от отца – почившего Дмитрия Донского, это был уже второй визит к хану Тохтамышу. И этот визит принес Василию все, о чем он прежде только мог мечтать, и что завещали его дед и отец – объединение русских княжеств. Ярлык на Владимирское княжение у него уже имелся. Теперь к Москве присоединялось еще Великое Нижегородское княжество, на княжение в котором он – Василий только что получил письменное разрешение. Сколькими дарами и подношениями осыпал Василий Дмитриевич татарского хана, прежде чем тот закрыл глаза на несправедливость и коварство. Если бы Тохтамыш не потворствовал хитрости Василия, вряд ли удалось московскому князю сместить с законного престола нижегородского князя Бориса, но тогда Василий и не предполагал, что вскоре, кроме нижегородских земель, Тохтамыш отдаст ему еще Городецкий, Тарусский и Мещерский уделы. Но именно так и случилось в этот, второй его визит к хану.
Сейчас, безразлично взирая из оконца дорожной повозки на проплывающие мимо, выгоревшие от летнего солнца степные пейзажи, Василий вспоминал недавнюю встречу с Тохтамышем, который, одаривая московского князя землями и почестями, требовал от него лишь признания его сюзереном. Такие условия вполне устраивали русского князя, ведь взамен он получал сильное объединенное княжество, которое изначально должно было быть таковым. Ведь он - Василий имел полное право получить во владения Нижегородское княжество, в наследство, поскольку приходился внуком прежнему князю Дмитрию Константиновичу, к тому же нижегородские земли совсем недавно отошли под влияние суздальских князей, а до этого исконно принадлежали Владимирскому княжеству.
…Тем временем Тохтамыш, заручившись рукой Москвы, всеми силами старался склонить на свою сторону ханов Керама. Налево и направо раздавал он местной знати тарханные ярлыки, одаривал подарками, освобождал от повинностей. И все это лишь ради того, чтобы восстановить прежнее могущество над всеми своими владениями и вновь объединить воедино потерянные им земли Улуг Улуса. Тохтамыш вполне осознавал, насколько сильного противника он имел в лице Тимура, поэтому, прежде чем вновь выступить против него, Тохтамыш должен был иметь надежную поддержку союзников. Для этого он отправил посольства в Литву, в Польшу. Не забыл о египетском султане Эззахире. И теперь ждал от них ответа.
5
Солнце было еще высоко над горизонтом, когда к стенам Хаджи-Тархана подошло огромное незнакомое войско. Жителями города овладело беспокойство. И хотя войско вело себя вполне миролюбиво, горожане, опасаясь нападения, старались не выходить из своих домов. Охваченные непривычной тишиной, улицы опустели. Город погрузился в настороженное тревожное молчание. Даже собаки, и те не осмеливались брехать из подворотен.
К вечеру от войска отделился небольшой конный отряд и направился к городской стене. Стража тут же доложила об этом Харун ад-Дину. Вскоре эмир уже был на городской стене. О возможном визите Амира Тимура гонец известил эмира еще несколько недель назад. Новый поход правителя Турана в Персию лежал через земли Нижнего Итилья.
Харун ад-Дин не ошибся. В величественном всаднике он узнал Амира Тимура. Железный Хромец, гордо восседая на грациозном скакуне, вел за собой отряд конников.
Хаджи-Тархан встретил Великого полководца напряженной тишиной пустых улиц. Однако от наблюдательного взора Тимура не ускользнуло, насколько велик и красив был Хаджи-Тархан. Впервые ступив в пределы города, правитель Турана был поражен масштабностью и величием Хаджи-Тархана.
Тимур отдал приказ разбить полевой лагерь и, не изменяя традициям, готовить еду для пиршества. Наутро Тимур-бек отправился осматривать владения города. Харун ад-Дин сопровождая Тимура в прогулке по Хаджи-Тархану, знакомил властителя с самыми заповедными уголками, рассказывал старые городские легенды. А рассказать было что. У Хаджи-Тархана была богатая история. Этой прогулке они посвятили целый день, поскольку город так разросся, что его было трудно объехать даже на резвом скакуне.
Видя, что подошедшее к городским стенам войско никому не причиняет зла, люди вновь возвращались к прежней жизни. Улицы заполнили спешащие по делам горожане, на базарах торговцы, зазывая покупателей, совершали свои сделки. Скрипя ставнями, вновь открывались ремесленные лавки, а хозяйки спешили на рынки за продуктами.
Пиршество продолжалось несколько дней. Предоставив своим людям возможность отдохнуть вдоволь, себе Тимур не мог позволить расслабиться. Дела не ждали. В походный шатер он пригласил всех своих военачальников, среди которых был и Харун ад-Дин.
-Я поражен красотой города и жизнью, которая кипит здесь, - обратился Тимур к своим подданным, - на время своего похода в Персию я намерен сделать Хаджи-Тархан своей походной резиденцией, а потому приказываю вам следить за тем, чтобы не были разграблены ни ремесленные лавки, ни дома горожан, ни землянки бедноты. В городе не должно быть ни надругательств, ни насилия. Не должен быть прерван ни один торговый караванный путь. Этот город, так же как и его торговые связи, должен остаться целым и невредимым.
У Харун ад-Дина отлегло от сердца. В глубине души он все же опасался, что его родной Хаджи-Тархан может быть подвергнут разорению. Он уже собирался было отправить свой двор и гарем в Самарканд, но узнав о намерениях Тимура, немного успокоился.
А вот сам Амир Тимур, хотя и держался невозмутимым в глазах подданных, все же был обеспокоен действиями Тохтамыша. Этот возомнивший себя великим полководцем юнец небезуспешно склонял на свою сторону союзников, чтобы вести дальнейшую борьбу с ним – Тимуром. За Тохтамышем уже пошли Литва, Польша, Египет. Тимур понимал, что Тохтамыш не собирался отступать от задуманного и всеми силами старался оставить его в одиночестве.
Вечером по обыкновению Харун ад-Дин пригласил к себе Марфату. За кальяном и чашкой крепкого кофе они проговорили до поздней ночи. Эмир рассказывал о службе у Тимура, размышлял о действиях Тохтамыша против правителя Турана. Марфата внимательно слушал.
-Я все же предлагаю тебе перебраться в Самарканд, - предложил другу эмир, - там спокойнее и для тебя, и для Айгуль…
-Я не хочу и не могу этого сделать, - твердо ответил Марфата, - и давай больше не будем об этом говорить. Ты ведь не ради этого позвал меня к себе?
-И ради этого тоже. Лично я собираюсь перевезти в столицу Мавераннахра весь свой двор. Тимур, несомненно, сильнее Тохтамыша, и когда-нибудь Тохтамыш ощутит это на собственной шкуре. Противоречить Тимуру, значит, заранее проиграть. В итоге так и будет. Тохтамыш проиграет, и тогда Тимур не пощадит ни одного города Улуг Улуса.
Марфата вздохнул. Он не разделял перехода Харун ад-Дина на сторону Тимура и, хотя не высказывал своего мнения, считал поступок своего бывшего господина не достойным чести эмира. Харун ад-Дин об этом знал.
-Ты считаешь меня предателем? Что же, это твое право, но я сделал свой выбор осознанно! Единственным правителем, которому принадлежало мое сердце, был Черкес-бек. После его смерти все, кто занимал сарайский престол, были для меня лишь чередой сменяющихся ханов, которым мне приходилось служить вынужденно. И только Тимур заставил мое сердце поверить в него.
-Но ведь он не чингизид! – возразил Марфата.
-Но ведь и ты не чингизид, а я дорожу твоей дружбой больше, чем чьей-либо, - упрекнул Марфату эмир, - да и во мне течет кровь русской женщины. В Тимуре я вижу справедливого правителя и мудрого полководца.
Марфата не стал больше спорить. Если он дорожил дружбой эмира, он должен был смириться и с его выбором. К тому же Харун ад-Дин был прав. Тимур умел повести за собой людей, умел заставить боготворить себя. Он расширил границы Мавераннахра. Его государство, основанное на законах шариата, держалось на единстве народа и почитании своего правителя, а не на военной силе. Его города разрастались и процветали, потому что все войны Тимур вел вдали от своих границ.
Харун ад-Дин был прав во всем, и Марфата это понимал. Тохтамыш не мог похвастаться прочностью своего государства и единством народа. Год от года росла вражда между кипчаками и татарами. Все чаще кочевники-кипчаки совершали набеги на оседлых булгар и татар. Марфата помнит последнюю кровавую бойню. Много полегло и простых воинов, и богатых эмиров. И все из-за беспричинных размолвок.
В душе Марфата был согласен с Харун ад-Дином, что жить в Самарканде было сейчас намного спокойнее и безопаснее, но внутренний голос вступал в беспричинные пререкания с рассудком, не допуская в голове Марфаты мысли покинуть Хаджи-Тархан.
6
Склонив на свою сторону Польшу, Литву, Египет, Грузию, Тохтамыш был окрылен успехом. Тимур больше не вызывал у него опасения. Осмелев совсем, Тохтамыш решил действовать дальше. Пока правитель Турана воевал с Грузией, Тохтамыш перешел через Дербентское ущелье в тыл своего бывшего наставника и занял Ширван. Тохтамыш больше не рассчитывал отступать. Он был уверен в своей непобедимости.
В отличие от своего противника, Тимур считал необходимым все хорошо взвесить. В последние месяцы он столкнулся с недальновидным коварством Тохтамыша, двуличием грузинского царя Георгия и отсутствием необходимых сведений о противнике. Тимур не знал точно, где сейчас находится Тохтамыш, и это заставляло его нервничать. Чтобы овладеть ситуацией, он вынужден был прервать поход и остановиться на зимовку в долине реки Куры. До весны многое могло проясниться…
Правитель Турана пребывал в ярости. Только что от Тохтамыша вернулся Шамсаддин Алмалык. Тимур намеренно отправил на переговоры к своему противнику именно его. Шамсаддин Алмалык был самым опытным послом. Тимур надеялся, что он не только узнает точное место расположения войск хана Улуг Улуса, но и сможет урезонить Тохтамыша не начинать ненужную войну, которая не входила сейчас в его планы. Тохтамыш ответил решительным отказом.
Стены походного шатра сотрясались от гнева Тимура. В негодовании он почти потерял контроль над эмоциями. Как мог он надеяться на благоразумие изменника?! Как мог поверить в него?! Неблагодарный! Ведь Тохтамыш обязан ему положением, властью, жизнью, в конце концов! Этот мальчишка не оценил ничего! И он – Тимур, еще предлагал ему право выбора!!! Нет!!! Теперь ему не будет пощады! И это окончательное решение!
…Прозрачный, еще не жаркий воздух долины Терека опьянял свежестью наступившей весны. Тимур вдохнул его дурманящий аромат и окинул взором окрестность. Несколько дней назад он пришел со своим многочисленным войском сюда, к месту, где река Сунджа впадала в полноводный стремительный Терек, и на правом ее берегу разбил лагерь. Сейчас, вглядываясь вдаль, Тимур старался увидеть самые крайние ряды своей рати, но от несметного количества людей, коней и арб у полководца рябило в глазах.
Склоны гор на противоположной стороне Терека были скрыты под зеленеющим ковром густых лесов. Где-то вдали, властно подминая под себя крыльями воздух, тяжело поднялся в небо огромный черный орел. Засмотревшись на птицу, Тимур невольно сравнил орла с собой. Такой же гордый и одинокий, как и он, хищник, с высоты полета высматривающий свою, не имеющую шансов остаться в живых жертву.
Взор Тимура, подневольно устремляясь за птицей, вдруг переметнулся на левый берег Терека, туда, где всего в нескольких сотнях шагов обосновался Тохтамыш. До заклятого врага было рукой подать, однако дотянуться до него Тимур не мог. Днем раньше, с трудом преодолев береговые укрепления, которые люди Тохтамыша соорудили из срубленных деревьев, щитов и арб, Тимур переправился через Сунджу, но впереди был полноводный стремительный Терек. Для решающей битвы Тимуру необходимо было преодолеть и это препятствие. Однако, несмотря на усилия, все его попытки подняться вверх по реке не приносили результата. Тохтамыш не подпускал Тимура к броду. Их противостояние длилось уже три дня, а заваленная лесом переправа до сих пор не покорилась правителю Турана.
Тимур думал. Он пошел на хитрость, направив Тохтамышу заверение, что больше не желает ему зла и хочет восстановить давние дружеские отношения, но Тохтамыш не поддался на эту уловку и не переставал контролировать каждый его шаг. Их армии, разделенные лишь бурным течением Терека, бок о бок, не уступая друг другу ни пяди, двигались вверх по реке. Но так больше продолжаться не могло.
…На третью ночь противоборства в стане Тимура царило оживление. Именно в эту ночь правитель Турана приказал своим людям овладеть переправой. Следуя строго по плану, чтобы враг не заподозрил подвоха, женщины надели на головы боевые шлемы и, став похожими на воинов, вместе с рабами и пленниками создали видимость большого войска. В то же время мужчины, оседлав коней, взяв еще по жеребцу в поводу, тихо, чтобы не возбудить у неприятеля подозрений, отправились вниз по реке. Около третьего часа ночи они добрались до брода и перешли Терек.
Жаркое жестокое сражение не стихало несколько дней. Тимур по привычке все еще называл Тохтамыша юнцом и неблагодарным мальчишкой, но недооценивать хана Улуг Улуса, имевшего многочисленное войско и сильных союзников, он уже не мог. Перед ним стоял достойный противник, который просчитывал ходы, соизмерял силы, знал цену хитрости.
На арене битвы щедро лилась кровь. Долина Терека, усеянная мертвыми телами, стонала голосами раненых. На поле брани кроваво-терпким туманом витал запах конского пота и изувеченной человеческой плоти. Большая часть воинов навсегда так и осталась покоиться на берегах Терека. Храбрые багадуры, знатные эмиры, благородные огланы, гнусные предатели и верные воины, все уравнялись перед лицом смерти. Изменчивая Фортуна, равнодушно взирая с небесных высей на происходящее на земле, не отдавала предпочтения никому, склоняясь в благосклонности то на сторону Тимура, то на сторону Тохтамыша.
Три дня изнурительного тяжелого побоища для правителя Улуг Улуса стали роковыми. Тимур не родился бы Тимуром, если Фортуна, эта капризная дама, в конце концов, не отдала бы ему предпочтения. Тохтамыш проиграл. Потеряв почти все свое войско, он в страхе бежал в сторону Булгара. Тимур не послал за ним погони. Он просто ушел в сторону Итили. Впереди себя победитель гнал жалкие остатки вражеской армии.
7
После опьяняюще сладкой горной ауры долины Терека, воздух берегов Итили казался Тимуру терпким и вязким. Дыхание реки, разгул степных ветров наполняли его запахами близкой воды, полыни и теплом поздней весны.
Хаджи-Тархан встречал Тимура настороженно. И хотя в первый свой приезд Железный Хромец не нанес городу страданий, страх опять заставлял людей искать убежище в подпольях своих домов. Еще больший ужас испытали они, когда город и его окрестности заполнились уцелевшими в сражении пленниками.
Тимур и сейчас никому не причинил зла. Хаджи-Тархан не лишился ни единого кирпича. На улицах города не пролилось ни единой капли крови его обитателей. Приближенные правителя Турана занимались полоном, разбором богатых трофеев, готовились к победному пиру и курултаю, который Тимур рассчитывал провести совсем скоро.
Уединившись в покоях своего дворца, построенного для него здесь несколько лет назад, Тимур думал о будущем. С одной стороны, он не хотел причинять этому могущественному городу вреда, но с другой – Хаджи-Тархан слишком много значил для Улуг Улуса. Со всего света в любое время года стекались на его рынки караваны верблюдов, груженые разнообразными диковинными товарами. От этого казна государства Джучидов полнилась, а сам Великий Улус составлял серьезную конкуренцию растущей державе Тимура. И Тимур не должен был упускать это из вида.
Однако Хаджи-Тархан не являлся единственным важным средоточием торговых путей. Города Керама были для иноземных купцов не менее притягательными. На эти города был сейчас направлен взор Тимура. Именно поэтому он не мог предаваться долгому отдыху в Хаджи-Тархане. Но он хотел быть спокоен и за этот город, и за весь Улуг Улус, ведь теперь на правах победителя он становился владетелем его территории. На предстоящем курултае Тимур предполагал объявить во всеуслышание, кто от его имени займет Алтун Тахет, и кто станет наместничествовать в Хаджи-Тархане. Принять решение Тимуру было не просто. Он должен был быть уверен не только в надежности и верности, но и в мудрости своих ставленников.
…После курултая Харун ад-Дин решил заглянуть к Марфате. Теперь их больше связывали узы давней дружбы, в которую переросли былые отношения господина и слуги. Поэтому эмир не считал зазорным иногда самому наведываться в дом приятеля, тем более что их встречи становились все реже. Служба у Тимура занимала много времени, а Марфата был к этой службе совершенно непричастен.
Дверь Харун ад-Дину открыла Айгуль. Обрадовавшись, она расплылась в улыбке, которая обнажила ее крепкие белые зубы и лучики появляющихся вокруг глаз мелких морщинок. Айгуль, хотя и была несколько моложе Марфаты, все же давно вошла в пору зрелости. И если ее стан был уже не таким утонченным и стройным, Айгуль оставалась красивой и привлекательной, как в годы юности.
По обыкновению друзья засиделись допоздна. Марфата рассказывал Харун ад-Дину о своих планах на будущее, эмир – о только что закончившемся курултае.
-Сегодня Тимур огласил перед собравшимися имя наместника Улуг Улуса, - эмир затянулся кальянным куревом, - выбор пал на сына Урус-хана Куюрчук-оглана.
Марфата лишь пожал плечами. Бесконечной смене ханов на сарайском престоле давно никто не удивлялся. И только Тохтамыш сумел обуздать неуемную борьбу за сарайский престол. Теперь, как видно, пришла очередь Тохтамыша. Харун ад-Дин словно прочитал мысли Марфаты:
-Тохтамыш ушел в булгарские степи. Алтун Тахет пуст.
-Да, - подхватил Марфата, - такое место долго не пустует.
-Не надо сарказма, Марфата, - недовольно поморщился Харун ад-Дин, - решения Тимура не принято обсуждать. Тем более, что скоро мы опять выходим в поход. На сей раз в Азак. Вместо себя, здесь, в Хаджи-Тархане Тимур оставляет почтенного Омар-и-Табана, но сейчас я хочу поговорить с тобой не об этом. Я прошу тебя, перебирайтесь с Айгуль в Самарканд. Пока не отстроитесь, мой дом к вашим услугам. Хаджи-Тархан – город богатый, красивый и удобный для жизни. Не зря Тимур сделал его своей походной резиденцией. И не тронул ни в первый, ни во второй свой визит. Но Хаджи-Тархан мешает Тимуру. Этот город создает большие проблемы для его растущей державы. Здесь проходят важные для Улуг Улуса торговые пути. Когда-нибудь Тимур сотрет Хаджи-Тархан с лица земли. И это время не за горами. Здесь становится опасно. Лично я перевожу в Самарканд весь свой двор. Я уже отдал слугам распоряжение собираться. Я предлагаю вам с Айгуль последовать моему совету и отправиться в Самарканд вместе с моими людьми.
Марфата вскинул на Харун ад-Дина удивленный взор. И все-таки он никак не мог подумать, что эмир покинет Хаджи-Тархан. Неужели им предстоит расстаться, теперь уже навсегда?
Харун ад-Дин понимал, как трудно его другу решиться на переезд. Он знал, какими невероятно крепкими, почти мистическими узами Марфата был связан с Хаджи-Тарханом. Поймав взор Марфаты, в котором сквозило не только изумление, но и плохо скрываемая усмешка, эмир понял, - все его дальнейшие его увещевания были бесполезны.
Глава XXXVI
1
Шатер-кутарме, надежно закрепленный на походной арбе, нервно вздрагивал и покачивался при каждой встрече колес с дорожными колдобинами. Уже не первый месяц шатер служил Параскеве передвижным домом. С тех пор, как Харун ад-Дин перешел на службу к Тимуру, он старался брать ее с собой во все походы. Поначалу она сама хотела быть ближе к сыну, поскольку никак не могла привыкнуть к жизни в Самарканде, где не было у нее ни друзей, ни знакомых. Однако вскоре Параскеву стали тяготить долгие и утомительные для нее мытарства по свету вместе с многочисленным войском Тимура, за которым следовали и все домочадцы его багадуров. Теперь она была свидетелем всех битв и баталий, всех курултаев и пиров. На ее глазах лилась кровь. Она слышала, как земля стонала голосами изувеченных. Эти стоны, доносящиеся с полей выигранных Тимуром сражений, мешали ей спать по ночам.
Параскева прошла вслед за войском Тимура тысячи фарсахов пути. Она устала от скитаний, но ничего не могла изменить в своей жизни. Ее годы подкрадывались к исходу восьмого десятка. Она была обласкана сыном, но в старости хотела спокойного размеренного существования, а не участи скиталицы-кочевницы, вынужденной быть еще и свидетельницей человеческих трагедий, видеть гибель целых городов. Тимур разорил и сровнял с землей Тану, не оставив на этой земле ни единого целого кирпича. И вот теперь уже который срок, от восхода до заката шло его войско без привалов и остановок.
Простор степной ковыльной равнины, колышущийся на ветру словно океан невысказанных чувств, постепенно оживлялся то небольшими березовыми рощицами, то одинокими рябинами, то заросшими бурьяном оврагами.
Который день у Параскевы щемило сердце, когда вдыхала она до боли знакомый воздух, еще не пахнущий московскими сосняками да ельниками, но уже волнующий дыханием ни с чем несравнимых русских ветров, проникающих в самую душу, вызывая непреодолимое желание дышать глубоко, полной грудью.
Параскева гнала от себя тревожные мысли, но никак не могла с этим справиться. Но она не могла и ошибиться! Она знала эти земли, и эти овраги, и этот воздух! Это была ее земля. Ее Русь. Не так давно она просила, умоляла сына отвезти ее на Родину, может быть, в последний раз посмотреть на московские леса, посетить могилы родителей, поклониться пусть суровой, но родной земле-матушке, давшей ей жизнь, взрастившей ее. Параскева мечтала об этом моменте. Не раз, оставшись наедине, приближала в мыслях мгновения встречи с Родиной. И вот она - эта встреча! Нет! Не так хотела она предстать перед своими соотечественниками…
После разорения генуэзских городов Тимур взял путь на Русь. Харун ад-Дин знал об этом, но предпочел матери ничего не говорить. Всякий раз, когда Параскева пыталась добиться от сына ответа, он уклонялся от разговора, предоставив ей самой делать неутешительные выводы.
Чем дальше продвигалась армия Тимура вглубь русской земли, тем невыносимее становилось на сердце у Параскевы. Уже не одну русскую деревню Тимур спалил дотла. Когда до Параскевы доносились отчаянные крики и едкий запах гари, она проклинала Тимура всем своим существом. В молитвах к Богу она просила кары поганому мучителю, в душе ругая сына за преданность этому страшному человеку и ненавидя себя за предательство своего народа. Нет, не сейчас, а тогда, много лет назад, когда встретила Мухаммада и родила ему сына. То, что представало сейчас перед ней, Параскева считала Небесной карой за совершенный ею в молодости грех.
Укрывшись в укромном углу шатра, Параскева молилась. Чтобы не слышать душераздирающих криков, она обхватила голову руками и заткнула уши. Слезы отчаянно текли по ее лицу, оставляя на ланитах влажные соленые бороздки. Однако ее молитвы то ли не доходили до Бога, то ли не принимались им вовсе. Тимур, не ведая препятствий, уверенно продвигался вглубь русской земли.
В шатер Параскевы вошел Харун ад-Дин. От неожиданности вздрогнув, женщина прервала свои отчаянные мольбы к Богу и обернулась.
-Матушка, ты плачешь? – подсел он к матери.
Она слегка отстранилась. Сейчас ее душа металась, словно в клетке, связанная тесными узами незримых тенет, от безысходности, точно острыми крючьями раздираемая на части. Поганый, ненавистный ей сейчас Тимур хозяйничал на русской земле – ее земле, ее родине, ее Руси, а она, не только ничего не могла с этим поделать, но еще и была причастна к этому жестокому, постыдному шествию. Ее сердце разрывалось на части еще и от того, что среди военачальников Тимура был и ее сын – ее Харитон, в котором так или иначе текла русская кровь, кровь ее сородичей и ее предков.
-Матушка?.. – Харун ад-Дин нежно обнял мать за плечи и почувствовал, как ее щуплое старческое тело сотрясалось в беззвучных рыданиях.
-Как я могла?!.. Как я могла так поступить?! Как же прежде не разглядела такого исхода, - из груди Параскевы вырвался стон отчаяния, - Ты служишь Тимуру, этому зверю, а он топчет ногами мою Русь, твою Русь, нашу!.. – Параскева вновь захлебнулась в рыданиях, - ведь на тебе крест, - глаза Параскевы вдруг сделались безумными, - я дала тебе Христову Веру, а ты – отступник… Не по своей вине, но христопродавец, и теперь ты – мой сын, моя плоть и кровь, исполняя волю Тимура, посягаешь на самое святое, что есть у меня, - на мою Родину… Ненавижу!.. Не-на-ви-жу!.. – Параскева оттолкнула от себя сына. – Уйди… Оставь меня, - обессилив от отчаяния, почти прошептала она.
Харун ад-Дин тяжело вздохнул, но не стал перечить матери. Горящие и разоренные деревни на пути шествия Тимура лучше всяких слов подтверждали справедливые упреки Параскевы.
Харун ад-Дин знал, сейчас путь Тимура лежал к Ельцу, а там и до Москвы было рукой подать. Эмир понимал, что творилось сейчас в душе его матери, он и сам глубоко переживал этот поход, но изменить ничего не мог. Он вышел из шатра с тяжелым сердцем. Оставшись одна, Параскева вновь предалась молитве. Она взывала к Богородице, прося о защите и спасении русского народа. В коротких паузах общения с Пречистой, безутешно всхлипывая, она разжимала кулак и прижимала к груди маленькое распятие – крестильный крестик ее Харитона.
2
Который час Амонафа прибывала в молитве. Образ Богородицы, скупо освещаемый неярким пламенем голокоста, с высоты небесного сана благосклонно взирал на монахиню. От долгой коленопреклоненной беседы с Пречистой суставы Амонафы затекли и напоминали о себе тупой ноющей болью. Однако, несмотря на страдания, черница не прерывала мольбы к Высшим Силам. Мерное монотонное речение Амонафы, растворяясь в душном воздухе небольшой келейки, наполняло пространство помещения рвавшейся из ее сердца отчаянной мольбой.
Чем дольше молилась монахиня, тем явственнее казалось ей присутствие Богородицы. Она знала: Пречистая слышит ее. Когда-то этой уверенности Амонафу научила матушка Евпраксия. Сколько лет прошло, а помнила она наставления старой монахини. Если бы ни Евпраксия, как знать, справилась ли черница с постигшим ее в молодые годы горем.
Долго не могла Амонафа смириться с потерей близких людей. Долго жизнь не имела для нее смысла. От постылого белого света, принесшего ей только горькие слезы да страдания, старалась она укрыться в келье. И молилась, молилась, молилась…
Не сразу нашла Амонафа покой душе. Не сразу пришло к ней смирение. Исподволь, не без помощи Евпраксии, научилась она ощущать незримое. А как научилась, так и смирилась, ибо чувствовала при каждой молитве за Петруху незримое присутствие его рядом. И она с еще большим усердием молилась о спасении души своего суженого и была уверена – Создатель и Богородица слышат ее. Вот тогда-то, как сулила матушка Евпраксия, и пришло к Амонафе облегчение. С тех пор она жила только послушанием и молитвой. Ее мало интересовало мирское. Она несла свой крест осознанно и достойно. Сейчас Амонафа, как и все на Москве, молила Богородицу, чтобы та не допустила на их землю нашествия татар.
Весть о том, что в пределы Руси ступил грозный Тамерлан, разлетелась по русским княжествам с быстротой пущенной стрелы и сразу посеяла страх в сердцах русичей. Прошли уже более полутора столетий, а на Руси все еще помнили страшное нашествие хана Батыя, дотла испепелившего русскую землю, безжалостно обагрившего ее, кровью русичей. На Руси знали, в жестокости Тамерлан ничуть не уступал сыну Великого Чингисхана. И сейчас от его руки уже стенали рязанские деревни.
Всего триста верст отделяло Москву от Ельца, который был превращен Тамерланом в землю нечеловеческих страданий. Вопли, стоны, реки крови и море огня. Охваченный пламенем пожарищ, Елец наводил на московитов панический ужас.
На пощаду Железного Хромца рассчитывать не приходилось. В любой день беда могла нагрянуть и в Москву. И медлить было нельзя. Великий Князь Московский Василий Дмитриевич – сын покойного Дмитрия Донского, собрал многочисленную рать. После битвы с Мамаем прошло всего пятнадцать лет, и те ратники, которые прежде служили его отцу, после смерти Дмитрия перешли на службу к его сыну. Князь Василий не мог помнить великой битвы с Мамаем, от роду ему было тогда всего три года, но по рассказам старших он знал, какой ценой остались в живых те, кто стоял сейчас под его знаменами.
Той же коломенской дорогой, которой когда-то вел его отец войско на битву с Мамаем, шел сейчас Василий на защиту своей земли с грозным Тамерланом. Чтобы встретить неприятеля во всеоружии, Великий князь и встал на Оке-реке. Во что бы то ни стало он не позволит Тамерлану ступить в московские пределы!
Вот уже целую седмицу по указанию митрополита Киприана вся Москва пребывала в строгом посте, молитве и покаянии. Во всех церквах служились молебны, в обителях непрестанно молились монахи и монахини, послушники и послушницы. Вся Москва и все ее обитатели были сейчас единым живым организмом, взывающим к Всевышнему, чтобы тот оградил их землю от незваного гостя.
Частью этого единого организма была сейчас и Амонафа. Не ведая усталости, ее губы шептали слова мольбы, ее сердце отчаянно рвалось из груди, словно кричало «нет» надвигающейся на ее Родину черной туче. В дверь кельи постучали.
-Войдите, - нехотя оторвалась от молитвы Амонафа. На пороге показалась девчонка-послушница:
-Матушка игуменья просила срочно явиться к ней в келью.
…Послушание, которое поручила Амонафе игуменья, не требовало отлагательств. Амонафа и еще несколько монахов и монахинь по указу митрополита Киприана должны были незамедлительно отправляться во Владимир.
3
Владимир-град встретил ходоков заливистым звоном колоколов. Отыскать большую соборную церковь Успения Святой Богородицы не составляло труда. Ее белокаменные стены притягивали взор. Ее массивные купола, на целую голову возвышаясь над другими городскими постройками, были заметны издалека.
Настоятель церкви отец Макарий встретил монахов радушно. Следуя долгу гостеприимства, он пригласил их в трапезную и предложил отдохнуть с дороги, но ходоки отказались.
-Дело у нас к тебе, отец Макарий, безотлагательное, - поклонились в пояс священнику московиты, - не от своего имени пришли просить, а от имени всего града Московского – по поручению митрополита Киприана. Большая беда пришла на Русь, - поганый Тамерлан уже разорил и пожег огнем рязанские деревни, а сейчас бесчинствует в Ельце. Сколько простоит он там, - неведомо, но от Ельца до Москвы рукой подать. Наказал нам Первосвятейший Киприан слезно просить тебя, отец Макарий, чтобы дозволил ты Пречистую икону заступницы нашей Богородицы на срок взять в пределы московские, чтобы защитила она город наш от нашествия зверя татарского и не допустила бы кровопролития.
Просьба московитов заставила Макария призадуматься. Он готов был принять любые просьбы, но добровольно отдать чудотворный образ было ему не под силу. По присловью, сама Богородица повелела людям оставить икону с ее образом, написанным еще евангелистом Лукой, на Владимирской земле. С тех пор и пребывала с ними благодать Пречистой.
-Я должен посоветоваться с братьями, - нетвердо произнес Макарий, - утро вечера мудренее.
Утро следующего дня выдалось пасмурным и хмурым. Нависшие над градом-Владимиром свинцовые тучи сдержанно плакали скупым летним дождем. Природа вместе с народом скорбела об исходе Пречистого образа Богородицы с Владимирской земли. Печальная весть разнеслась по городу стремительно, и уже с рассветом у стен церкви толпились люди. Отец Макарий решил никому не доверять бесценный чудотворный образ, поэтому принял решение лично сопровождать икону в Москву. Он и еще несколько святых отцов сняли икону с кивота и направились к выходу.
Воздух, наполненный влажным дыханием приближающейся осени, донес до Макария глухой плач соборных колоколов, которому вторили безутешные причитания собравшейся вокруг церкви толпы. Владимирская земля горевала о скором расставании со Святыней.
Амонафа вместе с братьями по сану присоединилась к шествию, когда отец Макарий со своими помощниками спустился со ступеней храма. Едва пробираясь сквозь толпу, шествие двинулось в путь. С чудотворной иконой Богородицы на руках людям предстояло сквозь дремучие непроходимые леса преодолеть неблизкое расстояние.
Шли от рассвета до заката, без отдыха, еды и питья. Останавливались только на ночлег. Едва восходящее солнце озаряло верхушки сосен, вновь продолжали путь. Котомка Амонафы постепенно пустела. Из скудных запасов еды, что взяла она с собой в дорогу, осталась лишь скромная краюха зачерствелого хлеба и горсть ржаных зерен. И хотя каждая трапеза ходоков проходила вскладчину, Амонафе было совестно питаться за счет братии, которая так же, как и она, испытывала в пропитании нужду. Деревянная доска с ликом Богородицы была тяжела, поэтому икону несли попеременно.
К Москве подошли уже к исходу второй седмицы. Все то время, пока ходоки, стирая в кровь ноги, несли священную ношу, люди, ожидая ее прибытия, ночевали прямо вдоль дороги. И теперь толпы народа по обеим сторонам тракта на коленях встречали чудотворный образ. «Матерь Божия, спаси Землю Русскую», - то тут, то там доносилось до слуха идущих.
На Кучково поле образ Владимирской Божьей Матери вышли встречать всем миром. Москва надеялась на чудо. Звон соборных колоколов вместе с ликующим народом прославлял Богородицу.
Митрополит Киприан трепетно принял священный образ из рук отца Макария и установил икону на кивот. Слова благодарственного молебна растворились в воздухе и, воспарив над людской ничтожностью, достигли слуха Всевышнего. Сколько перстов осенили сейчас крестами воплощенные в бренном теле человеческие души, сказать было трудно, но все они, от мала до велика, были сейчас едины в своем стремлении защитить родную землю от нашествия Тамерлана. И это желание целого народа было настолько велико в своем проявлении, что Создателю оставалось лишь благосклонно созерцать творимое самим этим народом чудо Богоявления. Он знал, что в таком единодушии, в таком единстве и любви к своей земле никто не в силах противостоять воле этого народа.
Сейчас с высот Перволюбви Создатель наблюдал за этим, пока еще слабым народом, которому только предстояла долгая, трудная, но славная жизнь. И все, что происходило, происходит и еще будет происходить в веках с этим народом, всего лишь необходимость его Промысла, возложившего на русичей крест ответственности за все человечество. А пока этот народ, уже несколько столетий попираемый более сильными соседями, пытался защитить свою землю от нашествия Тамерлана.
Со словами «Аминь» Владимирскую икону взяли на руки, и она поплыла в море ликующей толпы в сторону московского кремля.
Все это время Амонафа старалась держаться ближе к чудотворному образу. Ей казалось, - от Богородицы исходило едва уловимое сияние и ни с чем несравнимое умиротворение. Она не сомневалась, что с появлением на Московской земле чудотворного Лика Пречистой на землю эту снизошла и Божья Благодать. Амонафа внимательно следила за каждым движением Киприана, который сам внес икону в Успенский собор. Амонафе показалось, что едва икона заняла почетное место в центре храма, как пламя всех зажженных свечей разом вспыхнуло и стало гореть ярче. Амонафа не сомневалась: это был добрый знак для нее и тысяч ее соотечественников, что отныне Богородица будет покровительствовать и их земле.
4
Утомленная тягостными молитвами, Параскева забылась глубоким беспробудным сном. Ей снилось, что находилась она то на Москве, среди множества людей, то вдруг возвращалась к своей обычной жизни, бесцельно блуждая среди груженых арб и шатров-кутарме. С тех пор, как Тамерлан овладел Ельцом, жизнь в татарах настолько опостылела Параскеве, что даже во сне она старалась укрыться от окружающей ее действительности, и тут же вновь оказывалась на дорогой сердцу московской земле. И век бы ей русской женщине не покидать владений Московского княжества, если бы всего в трех сотнях верст не стоял на земле елецкой проклятый Тамерлан, которому служил ее Харитон. И она как мать не могла оторваться от сына.
Вот так и металась душа Параскевы между родной, пребывающей в смертельной опасности землей и сыном, который состоял на службе у заклятого врага ее народа. Металась до тех пор, пока, воспарив на небо белой горлицей, не вознеслась над суетой и не увидела весь белый свет своими глазами.
Параскева увидела, как монахи внесли в пределы Москвы икону Богородицы, как всеобщим ликованием и радостью встречали ее люди. Увидела и саму Богородицу, вознесшуюся над чудотворным Образом. Богородица несла в себе теплое божественное сияние, но люди не видели ни этого нисходящего на них Света, ни самой Заступницы. Прося у Пречистой защиты, они припадали лишь к ее Лику на иконе. Видела Параскева и то, как внесли чудотворный образ в Успенский храм, и как в тот самый момент Мать Мария, пребывающая среди людей, взмахнула рукой и накинула на московскую землю белый Плат своей Любви. Плат пропускал только Божественный Свет и запрещал силам Тьмы касаться пределов Святой Руси. И под этим самым невесомым платом Божьей Благодати, вместе со своими соотечественниками Параскеве было так хорошо и спокойно, что не хотела она уже никуда улетать.
Но в тот же миг услышала Параскева давно знакомый ей скрип дорожных татарских арб. Повернула Параскева голову и не поверила своим глазам. Тамерлан две седмицы, недвижно стоявший на елецкой земле, вдруг снялся с места и направил бразды своего войска в сторону кипчакских степей.
И тут Параскеву охватило смятение. Вместе с тимуровой ратью на земли чингизидов уходил и ее Харитон. Душа Параскевы что есть мочи устремилась за уходящими с русской земли татарскими обозами. Она отыскала Харитона и легкой белой горлинкой села ему на плечо, но он не заметил ее. Параскева прижалась к щеке сына своим маленьким невесомым тельцем, но сын не ощутил нежного прикосновения матери. Он был занят мирскими делами службы…
Параскеве вдруг стало тоскливо и одиноко среди этого великого множества движущихся татарских арб, скачущих конников и тяжело идущих пеших воинов. Невероятная сила тянула ее назад – домой, на Русь. И этой силе она не могла сопротивляться.
Параскева еще раз коснулась крылом щеки Харитона и взлетела в небо. Он не заметил ничего. Белая горлинка сделала над головой сына круг, обронила белоснежное перо в память о себе и легкой птицей устремилась к родной московской земле под покрывало Любви Пресвятой Богородицы…
…Как только Тимур отдал приказ уходить с русской земли на юг, на сердце у Харун ад-Дина стало легче, и он с радостью занялся сборами. Последнее время его отношения с матерью оставляли желать лучшего, и причиной тому было пребывание Тимура на русской земле. Харун ад-Дин понимал, что творилось на душе у Параскевы. Он и сам серьезно переживал эту глубоко личную трагедию, но не мог показать ей своих переживаний, которые разрывали сердце на части, заставляя метаться между любовью к матери и долгом службы.
Сегодня Харун ад-Дин снова заметил, что еще по-летнему теплое солнце светит ласково и ярко, что небо бездонно синее, а воздух невесом, как вот это белое перышко… Харун ад-Дин протянул руку, и перышко опустилось ему на ладонь. Перо показалось ему таким мягким и таким нежным, словно прикосновение материнских рук. «Должно быть, горлинка обронила его», - подумал эмир и поднял глаза к небу, но там никого не было. Небосвод был чист и невесом, словно любовь матери.
Харун ад-Дин подумал о Параскеве. Сколько же она подарила ему любви и заботы, и как мало отдавал он ей. Харун ад-Дин вдруг осознал, как раздваивалось сердце матери между родиной и им, какую жертву принесла она только ради того, чтобы быть с ним рядом, и как терзалась ее душа от безысходности. Ему вдруг захотелось обнять, приласкать мать и отдать ей всего себя без остатка. Ведь ей так не хватает его любви. Вот сейчас он в знак нежности подарит ей это перо…
Харун ад-Дин вошел в шатер матери. Как показалось эмиру, Параскева спала. Он подсел к матери и взял ее руку в свою ладонь. Но тут он ощутил, что над этой рукой больше не властвуют законы жизни. Еще теплая, она уже стала безучастной к суровому спектаклю земного воплощения.
-Матушка…
Параскева не откликалась. По коже эмира пробежал холод. Харун ад-Дин приложил ухо к груди матери. Ее сердце молчало. Оно не выдержало мучительных метаний души и выпустило ее из плена плоти.
…Параскеве больше не нужно было скитаться в душных арбах по земным дорогам, подчиняясь жизни ее татарского сына. Вечный покой она нашла на родной русской земле. Над ее могилой шумела листвой белоствольная русская береза. И это было для нее высшим счастьем…
5
Москва ликовала. Заливистый колокольный звон, своим отрадным звучанием объявший все ее окрестности, казалось, был слышен и во Владимирском княжестве, где и стар и мал с нетерпением ожидали возвращения на родную землю Лика Заступницы. Чудо, которое сотворила Богородица, повернув стопы злодея Тамерлана прочь от Русской земли, поразило в душах русичей несказанное счастье. Во всех церквах, во всех монастырях и скитах святые отцы, монахи и простой люд возносили Пречистой благодарения. Даже воздух, казалось, сиял чистой непорочной радостью и несоизмеримой ни с чем Любовью Небес.
Параскева, проводив за горизонт обоз сына, воспарив над местом упокоения своих бренных останков, в легкой невесомости еще не привычного для нее состояния устремилась к своим исконным землям. Вон там - московский кремль, а там - ее родное Загородье. Как же долго она не была здесь! Как стосковалась ее душа по этим болотам и оврагам, запаху хвои и низким утренним туманам! Но что-то изменилось в облике ее земли, или, может, изменилась она сама?
Параскева еще не свыклась с мыслью, что старая жизнь и привычный мир ушли для нее в небытие, уступив место иной реальности, ранее незримой, не привыкла она и к тем новым ощущениям, которые преследовали ее повсюду. Провожая взором Харитона, Параскева всем своим естеством видела черное облако, которое обволакивало длинную вереницу обозов липкой сгущающейся субстанцией. Живя в прежнем мире, Параскева приняла бы это облако за густую дымовую завесу, но сейчас она знала наверняка, - тимурова рать была охвачена Тьмой, и там, во власти этой Великой Тьмы, был ее Харитон. И хотя теперь она очень ясно понимала, что силы Тьмы необходимы Всевышнему для Великого равновесия, все же она никак не могла смириться с роковым выбором сына, рожденного, как и любой человек, в лучах Божественного Света.
Параскева все еще чувствовала связь с сыном и осознавала свою обязанность вырвать Харитона из этой Тьмы, ибо ощущала свою вину за деяния сына перед всем родом. Теперь Параскева понимала, что родственные связи не рвались с концом земной жизни, а напротив, крепли, и все сотворенные пороки ложились тяжелым грузом на потомков.
Терзаясь в содеянных грехах сына, теперь обнажившихся для нее так явно, Параскева устремила взор в сторону Москвы. Над ее землей на многие версты окрест сиял Божественный Свет. Параскеву охватило несказанное чувство Любви. Она видела, как Свет, объяв своим Золотым Священным Сиянием Русь, защищал эту землю от всякого зла. Божественный Свет разливался все дальше и дальше, оттесняя своим непорочно-чистым Естеством все темное и нечистое.
Сквозь это священное Сияние, прямо над московским кремлем, Параскева увидела Пречистую Богородицу. Пребывая частью Великого Света, она источала на Русскую землю свое теплое золотое сияние, от которого, каждое сердце наполнялось Великой Любовью Создателя.
В безотчетном порыве Параскева устремилась к Москве. Легко преодолев границы Золотого Света, сквозь которые не могли пройти нечистые духом, Параскева вновь оказалась дома – на московской земле, пребывающей сейчас в лучах Божественной Благодати. Параскева услышала доселе незнакомую ей умиротворяющую музыку, сквозь которую прямо в сердце Параскеве и всем русичам проникал Божественный голос Богородицы: «Я всегда буду с вами».
6
Армия Тимура следовала на юг. Хвойные леса почти совсем исчезли из вида, реже встречались теперь густые дубравы, осинники, да заросли орешника. Рябины и белоствольные березы постепенно сменились ясеневыми рощами, ивняком вдоль речушек и акациями, которые вскоре уступили место выжженной после знойного лета степи.
Сейчас однообразие пути, как никогда, утомляло Харун ад-Дина. Трясясь на ухабах, он безучастно коротал время в своей походной арбе, предаваясь раздумьям под натужный скрип колес.
Смерть матери сильно потрясла эмира. Он никогда еще не испытывал такого всепоглощающего горя, такой неизбывной тоски. Уход Параскевы посеял в сердце Харун ад-Дина одиночество и пустоту. Раньше она всегда была рядом с ним, своей любовью предупреждая каждую его неприятность. Часто ли он замечал это? Она навсегда покинула родину, оставила могилы предков. И все это ради него. Ценил ли он ее жертву?.. И вот теперь она ушла! Ушла навсегда. Ушла в русскую землю, и вряд ли он когда-нибудь сможет поклониться ее праху!
Харун ад-Дин был подавлен. Но жизнь, напоминая ему о других своих сторонах, постепенно возвращала к реальности. Каким бы неожиданным и парадоксальным не казалось распоряжение Тимура остановить поход на русские княжества, это было наиболее верное решение. И Харун ад-Дин это понимал. Русские земли – северные земли. Холода наступают здесь рано. Короткое лето быстро сменяется сырой дождливой осенью. Встретить зиму в московском княжестве, значит обречь своих людей на суровые испытания. Продвигаться дальше на север – зайти в тупик, а северные морозы не чета самаркандским. Почти полумиллионное войско необходимо содержать. Прокормиться на русских землях в зимнюю стужу трудно. Да и к тому же навстречу Тимуру московский князь выдвинул рать. Как бились русичи, Тимур убедился при сражении с Мамаем, и сейчас не желал лишних потерь.
Выжженная от летнего зноя степь предстала перед кочующим войском настоящим испытанием. Сухостой, а местами и полное его отсутствие, обрекал лошадей и многочисленные стада гонимых вслед овец и баранов на полуголодное странствие по пустыне. Казалось, Тимур не замечал лишений. Он шел землями Тохтамыша, и каждый на этой земле должен был ощутить на собственной шкуре карающий меч победителя. Ни один город, ни одно селение не должны были миновать возмездия Железного Хромца.
Горе, постигшее Харун ад-Дина, поглотило в себе все восприятие окружающей жизни. Эмир машинально исполнял указы Тимура, ел, пил и вообще жил, безвольно гонимый неизбежным ветром жизни вперед, к достижениям своего повелителя. Харун ад-Дин почти не замечал на пути их великого шествия ни уничтоженных городов, ни рек льющейся крови, ни летящих им вслед проклятий оставшихся в живых невинных людей, попавших под карающий жернов Железного Хромца.
Харун ад-Дин смотрел на происходящее вокруг сквозь призму преломленного сознания, которое металось сейчас от полной уверенности в непоколебимой правоте Тимура до осознания истинной причины смерти его матери. И это еще больше усиливало чувство потери и личной трагедии эмира. Он едва заметил, что опаленная летним солнцем пустыня вновь стала бугриться, обрастать растительностью и теперь совсем уступила место величественным горным пейзажам.
Но Тимура влекли не земные красоты этих мест, а могущество городов и крепостей, в покорении которых он видел смысл своего существования на Земле.
Тимур лишил трона Тохтамыша, но он должен был раздавить и его государство, уничтожить все связи этого государства, неважно, торговые или религиозные, с другими странами, все его международные рынки. Он должен был лишить Улуг Улус возможности дышать. И он уже сравнял с землей его главные торговые центры – Дербент, Маджары, Азак.
7
Взору Тимура открылось бескрайнее величие еще зеленой, но уже тронутой увяданием осени долины, сросшейся у самого окоема с высокими отвесными скалами, защищающими эти места от холодных и сильных ветров. Извилистая полноводная река разрезала долину на две неровные части, которые, тяготея друг к другу, незримо сходились воедино у самого горизонта.
Богатые пастбища, близость воды и возможность хорошей охоты. Здесь он и разобьет лагерь, чтобы дать людям и лошадям вдоволь насладиться щедростью осенней природы. После недавних победоносных штурмов сразу нескольких крепостей, которые одна за другой покорялись тимуровой армии, и воины и кони требовали отдыха.
Вот уже третью неделю Тимур предавался пиршеству. Он щедро угощал жареным мясом и дичью своих гулямов. Вино лилось рекой, и никто не смел отказаться от поднесенного бокала. Недопитый кубок означал непочтение своему господину. Отказавшегося от предложенного тоста ожидало суровое возмездие.
В огромном шелковом шатре царила атмосфера помпезного праздника. Обнаженные наложницы, прикрытые лишь вуалью собственных волос, подносили гостям угощения. Пока одни невольницы с ладоней хрупких девичьих рук кормили опьяневших воинов, другие услаждали взор откровенными танцами плоти, возбуждая желание и влечение пирующих, которые, один за другим, наметив себе богиню утехи, удалялись с ней в укромные уголки.
Тимур восседал напротив входа, в дальней перспективе шатра. Одетый, по обыкновению, торжественно, правитель Турана, отстраненно наблюдая за происходящим действом, держал на руке матерого сокола. Его известная страсть к соколиной охоте не позволяла расставаться с птицей даже в минуты отдыха.
Омар-и-Табан, внимательно наблюдавший за Тимуром уже не первый час, искал подходящего момента, чтобы получить аудиенцию властителя. В том, что охранник допустит его до Тимура, Омар-и-Табан не сомневался. Однако ему нужна была уверенность в том, что правитель Турана сочтет необходимым выслушать его. И вот теперь, когда Тимур погрузился в состояние умиротворенности, правитель Хаджи-Тархана решил не терять время даром, тем более что он лично, не предполагая препоручений, прибыл в ставку Тимура, чтобы сообщить ему важное известие.
Получив дозволение подойти к трону, Омар-и-Табан склонился над правителем Турана. Слегка поглаживая указательным пальцем плотное оперение хищной птицы, Тимур снисходительно приготовился слушать.
-Калантар Мухаммеди проявляет в отношении тебя враждебность, мой господин, - полусогнувшись, шептал на ухо Тимуру наместник, - он ведет недостойные твоего имени речи и ропщет на твою справедливость.
Тимур слегка повернул голову в сторону Омар-и-Табана. Тот, перехватив взгляд повелителя, еще ниже склонил голову в поклоне и расплылся в подобострастной улыбке.
Несмотря на некоторую рассеянность, которая появилась у Харун ад-Дина после смерти матери, этот короткий эпизод всеобщего пиршества не ускользнул от взора эмира. Его насторожило прежде всего то, что Омар-и-Табан сам явился в ставку Тимура. Что-то произошло в Хаджи-Тархане, что напрямую затрагивало интересы Тимура.
Эмир не ошибся. Наутро Тимур объявил сбор. В указе, изданном за ночь, Тимур объявлял, что илгар на Хаджи-Тархан он возглавит лично, определив для этого часть войска. Оставшиеся в предгорьях подразделения правитель Турана отдавал в распоряжение Мираншаха и других людей из своего ближайшего окружения.
Тревожные ожидания Харун ад-Дина оправдались. Поход на Хаджи-Тархан был неизбежен, и вряд ли эмир мог сейчас что-либо изменить. Этот крупнейший торговый узел Улуг Улуса давно не давал Тимуру покоя, и, несмотря на то, что тот сделал его своей походной резиденцией, рано или поздно он должен был свести с этим городом счеты. К тому же приближалась зима, с ней пора голода и лишений, а отданный на разорение Хаджи-Тархан помог бы прокормить хоть часть войска. Харун ад-Дин не знал, о чем сообщил Омар-и-Табан властителю, но понимал, что его донесение так или иначе подтолкнуло Тимура к давно зревшему в его голове решению. И теперь он, Харун ад-Дин наравне с другими участниками похода должен был не только превратить в руины город своего детства, но и стать пособником кровавой резни своих соплеменников.
8
Поздняя осень уступила законное место зимней стуже. Внезапно наступившие холода принесли с собой и непогоду, которая изнуряла все живое сильными студеными ветрами и обилием липкого снега, валившего на землю, словно из рога изобилия. Еще недавно могучая и быстротечная, Итиль теперь пребывала в беспомощном безмолвном оцепенении, закованная лютыми морозами в безжалостные объятья крепкого льда, предательски лишавшего Хаджи-Тархан всякой защиты со стороны реки. Городская стена, окружавшая этот мощный центр международной торговли только с трех его сторон, подходила вплотную к воде и, обнимая город, вновь спускалась к берегу Итили. В теплое время года вода не позволяла неприятелю приблизиться к городской территории, но зимой подойти к Хаджи-Тархану со стороны реки не стоило никаких усилий.
Давно старожилы не помнили такой суровой и вьюжной зимы. Пронизывающие порывы ветра поднимали над Хаджи-Тарханом колючие вихри снега, липкие хлопья которого, отяжелев от демонических плясок, устало ложились на землю толстым белоснежным покрывалом.
Вьюга, бушевавшая над городом всю ночь, утром не только не успокоилась, но и принялась испытывать его жителей с новой силой. По колено утопая в снегу, Марфата, борясь с ледяными порывами ветра, шел на брег Итили. Там, вместе с рабами других вельмож, работали и его невольники. Уже много лет, со времен начала Великого Булгака, как только в город приходили холода, жители Хаджи-Тархана возводили со стороны реки недостающую в городской крепости стену.
Кутаясь в зимний плащ, Марфата наблюдал, как его люди вырубали из «вставшей» от сильных морозов реки большие куски льда, как выкладывали из этих ледяных кирпичей высокую стену, чтобы потом, с наступлением ночи, поливать выложенные глыбы льда водой до тех пор, пока возведенная стена не становилась единым прочным монолитом. Каждый год строительство ледяных береговых укреплений уносило жизни сотен рабов, которые вынуждены были трудиться не покладая рук.
Крепостная стена, окружавшая теперь город со всех четырех сторон каменной и ледяной кладкой, предстала взору Марфаты законченным строением. За ночь рабы соединили ледяное укрепление с кирпичами городской крепости и установили ворота. Теперь Хаджи-Тархан со всех сторон был надежно защищен от набегов степняков.
Сквозь завывание ветра до слуха Марфаты донесся настойчиво-тревожный гул гонга, который созывал всех жителей Хаджи-Тархана на городскую площадь. Невзирая на утреннюю пору и непогоду, здесь уже толпилось много народа. В столь ранний час людей привело сюда тревожное известие о том, что к городу движется незнакомое неприятельское войско.
Времени на обдумывание не оставалось. Несмотря на непроглядную завесу снежного бурана, неприятельское войско было уже хорошо различимо.
Когда до стен города оставалось несколько сотен шагов, войско остановилось. Как и другие горожане, занявшие оборону за укреплениями городской стены, Марфата увидел, как от войска отделился небольшой отряд и направился к воротам. Чем ближе подходил отряд к стенам города, тем явственнее угадывался в предводителе облик гордо восседающего на коне Железного Хромца.
«Тимур…», - выдохнул Марфата, и в сердце его закрался неприятный холод. В этот момент он был не одинок в своих опасениях. Каждый житель Хаджи-Тархана испытывал те же чувств, тот же безотчетный страх к этому жестокому покорителю земли, и если город еще не постигла участь быть разоренным и стертым с лица Земли, то в том была только воля Всевышнего. Марфата все же лелеял слабую надежду на Харун ад-Дина. Эмир наверняка был сейчас по ту сторону крепостной стены в числе людей Тимура, но имел ли он хоть малейшее влияние на Железного Хромца? Марфата понимал всю беспочвенность своих упований.
Прежде чем Тимур достиг стен Хаджи-Тархана, городские ворота распахнулись и навстречу правителю Турана вышли все знатные вельможи города. Впереди шествовал калантар Мухаммеди.
-О, великий завоеватель Мира, - склонился в поклоне Мухаммеди, - мы, жители Хаджи-Тархана, отдаем на милость твою наш город, - калантар протянул Тимуру ключи от крепостных ворот.
Конь под Тимуром в нетерпении бил копытом, но Железный Хромец не проявлял к стоявшему перед ним калантару ни малейшего внимания. Утомительные мгновения, казалось, превратились в часы ожидания благосклонности завоевателя. Не смея дольше искушать судьбу, вперед выступили вельможи. Один за другим клали они к ногам правителя Турана на откуп города все богатства Хаджи-Тархана.
Тимур что-то сказал стоящему рядом с ним всаднику, и тот, пришпорив коня, выступил вперед.
- Великий Тимур благосклонно принимает все ваши дары, - вострубил всадник, - но этого недостаточно. Взамен он требует выдать ему всех ваших военачальников и калантара Мухаммеди.
В стане хаджи-тарханцев промелькнуло замешательство, и едва уловимый ропот голосов наполнил пространство. Несколько мгновений в воздухе витала бездеятельная пауза, которая затем сменилась безотчетным движением. Времени на раздумья у жителей Хаджи-Тархана не было. Осознав бескомпромиссность ультиматума, толпа хаджи-тарханцев, обретя разум живого организма, уже принялась исполнять вволю Тимура. Вскоре перед правителем Турана стояли все военачальники Хаджи-Тархана.
-Взять их, - коротко скомандовал Тимур.
Мухаммеди пытался сопротивляться, но весомый удар по голове лишил калантара чувств
-А этого охраняйте особо.
… Зимние холода Тимур предпочел переждать в Хаджи-Тархане. Здесь он намеревался воссоединиться со своим основным войском. Его теплый благоустроенный дворец, построенный в городе еще несколько лет назад, готов был укрыть властителя от любой непогоды.
Харун ад-Дин освободился от служебных дел, когда солнце уже покинуло горизонт, но, несмотря на позднее время, он решил наведаться к Марфате. Друзья не виделись уже много месяцев, к тому же в доме Марфаты эмиру сейчас было куда теплее, чем в родном опустевшем дворце.
Как обычно, их беседа затянулась глубоко за полночь. Пили чай и курили кальян, говорили долго и обо всем. Известие о кончине Параскевы глубоко потрясло Айгуль. Не сдерживая рыданий, она ушла в свою половину дома, оставив мужчин беседовать с глазу на глаз.
Слезы женщины, искренне скорбевшей о смерти его матери, вновь породили в сердце эмира притупившееся со временем чувство невыносимой тоски и безысходности. Вновь в его памяти возник могильный холм, наскоро сколоченный деревянный крест и склонившаяся над свежим погребением белоствольная русская береза. Харун ад-Дин словно вновь услышал до боли родной голос Параскевы и свое русское имя – Харитон. Так больше его не назовет никто и никогда.
-С уходом матушки я безвозвратно утратил и часть себя, - Харун ад-Дин всегда был откровенен с Марфатой, и сейчас он надеялся на его участие, - я потерял не только близкого мне человека, я потерял Родину. Я знаю, ты поймешь меня. Наши судьбы похожи. Мы оба пленники обстоятельств, - Харун ад-Дин затянулся кальянным куревом, - всю жизнь я думал, что благородная кровь моего отца овладела мной всецело, что во мне не осталось место русским корням, и они, как ненужные дикие поросли родового дерева, изжили себя. И только недавно мне стало ясно, как я заблуждался. Эти корни выдирали мое сердце прочь из груди, когда я вместе с нашим войском покидал Русь. Каждый шаг приносил мне нестерпимые страдания. Мое сердце разрывалось от отчаяния, а душа не хотела покидать место ее вечного упокоения. – Заговорив о Параскеве, Харун ад-Дин тронул на себе нательный крест.
Марфата удивленно посмотрел на эмира, но не сказал ничего.
-Со мной никогда такого не бывало, - уловил немой вопрос друга эмир, - много лет я хранил этот мой нательный крест, как память о матушке, а когда она переехала ко мне и попросила отдать крестик ей, я с радостью это сделал. А вот сейчас…
Марфата молчал. Он не знал, что ответить эмиру. Его друга терзало невосполнимое чувство потери близкого человека, но не по его ли вине случилось непоправимое? Не он ли, принеся присягу верности самому жестокому правителю на Земле, пошел с ним на землю своих предков? А теперь? Теперь Тамерлан вторгся и в пределы Хаджи-Тархана. Можно ли было не считать предательством пребывание Харун ад-Дина в составе тимуровой рати? Пока в городе было спокойно, но кто знает, что случится завтра?
Эмир словно прочитал мысли Марфаты:
-Я советую тебе, мой друг, нет, я настаиваю на том, чтобы вы с Айгуль перебрались в Самарканд, и сделали бы это немедленно. Спокойствие в Хаджи-Тархане ненадежно. Так или иначе, Тимур сотрет город с лица земли, как он поступает со всеми городами Великого Улуса.
-И ты так спокойно об этом говоришь, - Марфата пристально посмотрел на Харун ад-Дина. Их взгляды встретились.
-Я ничего не могу сделать. Даже если бы я был сейчас не на стороне Тимура, я, как и все, мы бессильны перед его могуществом.
Марфата только вздохнул. Он давно не осуждал друга, но в этот момент твердо решил, что никогда не покинет дорогой его сердцу город.
9
Переждав лютые холода, победоносное войско Тимура двинулось в направлении Сарая ал-Джедида. Великая столица Улуг Улуса представляла для государства Железного Хромца серьезную помеху, которую он, как истинный правитель своей державы, должен был обязательно устранить.
Двигались медленно и трудно. Колеса дорожных арб утопали в снегу почти полностью. Морозный воздух затруднял дыхание. Зимняя степь безмятежно спала под плотным снежным одеялом, спрятав от путников те скудные остатки прошлогодней травы, которыми питались и лошади, и бараны.
Невзирая на трудности, Харун ад-Дин пребывал в хорошем расположении духа. Тимур в очередной раз пощадил Хаджи-Тархан. Это давало хоть слабую, но надежду на то, что городу удастся избежать разорения. Харун ад-Дин подумал о калантаре Мухаммеди. Тимур сохранил ему жизнь, но заковал в колодки, и теперь бывший выборный правитель Хаджи-Тархана следовал за войском Тимура бесправным невольником.
Яркое солнце слепило глаза, добавляя светящихся искорок света в безбрежную равнину снега. Через Итиль переправлялись в полдень. Лед под тяжестью многочисленных доспехов, оружия и походных арб угрожающе потрескивал. Пришлось переходить через реку небольшими группами Несмотря на сильные морозы, река в самой середине своего бурного течения истончала ледяные оковы, и, обнажив свободную воду, дышала вольным воздухом земли.
Справа показалась небольшая еле заметная полынья. Обоз эмира Джеханшаха, в котором находился плененный калантар Мухаммеди, уступая ход товарищам, остановился у самого края ледяной бреши.
-Что-то скучно стало, всё идем, да идем, - зевнул Джеханшах, - хочется сделать что-нибудь доброе и полезное… Рыб разве что накормить? – взор Джеханшаха сверкнул лукавой усмешкой, - приведите сюда Мухаммеди!
Через несколько мгновений Мухаммеди, закованный в тесные колодки, стоял у края промоины.
-Не хочешь ли ты, почтеннейший Мухаммеди, сделать что-нибудь полезное? - Язвительно бросил пленнику Джеханшах, - ну, например, покормить рыб. Не хочешь ли ты доставить нам всем удовольствие созерцать это умилительное действо? И не хочешь ли ты, для «наслаждения рыбам», отправиться к ним сам? – с этими словами Джеханшах толкнул несчастного в полынью.
Не имея возможности сопротивляться, Мухаммеди сразу пошел ко дну. Студеная пучина, не давая шансов на жизнь, поглотила калантара. И только одинокие пузыри, посланные тонущим Мухаммеди на поверхность, напоминали о свершившемся самосуде.
Глава XXXVII
1
Сарай ал-Джедид лежал в руинах. Над пепелищами некогда величественных дворцов поднимался сизый дым пожарищ. После нашествия Тамерлана улицы города едва сохраняли свои очертания. Там, где совсем недавно цвели сады и били фонтаны, теперь возвышались груды развалин. Не было больше ни городской суеты, ни богатых торговых рынков, не было ни ремесленных лавок, ни роскошных дворцов. Не было ничего, кроме присутствия смерти. Дух ужаса еще витал над городом, заставляя черные стаи воронья слетаться на поживу.
Не многие из жителей Сарая ал-Джедида уцелели в нечеловеческой резне, которую учинил здесь Тимур. Стерев с лица земли столицу Улуг Улуса, упоенный вкусом вдоволь испитой крови, он шел в направлении Хаджи-Тархана, и под его тяжелой поступью содрогалась земля. Издали завидев черное полчище, пряталась в норы всякая тварь божья, и даже солнце скрывалось в облаках, дабы не осквернить себя Тьмой тимуровой рати.
По-весеннему ласковое солнце пригревало землю. Снег давно растаял, и теперь степь расцвела всеми красками яркой палитры, которой одарила эти места Мать-Земля. Воздух был легким и чистым, лишь обозы тимурова войска опять шли тяжело и натужно. Нет, они не пробирались сквозь торосы снежной зимы, теперь все арбы были до отказа забиты трофеями поверженных городов. Сарай ал-Джедид и Малый Сарай лежали в руинах. Сарай ал-Махруса, хоть и отделался от нашествия Тамерлана малой кровью, все же подсчитывал урон и скорбел о погибших.
Хаджи-Тархан, предчувствуя беду, тоже ожидал своей участи. Улицы города опустели. Приумолк шум базаров, а в воздухе витала единая для всех мысль: «Чего ждать им всем от встречи с Тимуром?» Однако предчувствие подсказывало людям, - сопротивляться бесполезно, поэтому вот уже много дней ворота города были открыты. Никто не смел противиться воле Железного Хромца. До сих пор он миловал Хаджи-Тархан. Миловал, но эта милость была следствием корысти, а сейчас Тимур должен был действовать в интересах своей державы.
Тимур вошел в город, не встретив на своем пути никаких препятствий. Город молчал, безропотно отдавая себя во власть Тамерлана. Вскоре улицы Хаджи-Тархана наводнили караваны верблюдов, арбы, доверху груженые боевыми трофеями, громоздкие шатры-кутарме. Город превратился в огромный полевой лагерь. Награбленных трофеев было так много, что все они не могли вместиться в стенах города, поэтому большая часть армии вынуждена была остаться за городскими воротами.
Тимур собрал у себя всех своих военачальников. Харун ад-Дин занял отведенное ему место.
-Я созвал вас, чтобы посвятить в план действий, которые я собираюсь предпринять, - обратился к подданным властитель, - каждому из вас я отвел свою роль.
Харун ад-Дин слушал Тимура, и земля уходила у него из-под ног. Тимур приказывал уничтожить город полностью, не оставив в нем ни единого целого камня. По замыслу правителя Турана, Хаджи-Тархан должна была постичь участь других, уже стертых с лица земли городов.
Кровь сошла с лица Харун ад-Дина. Ведь он должен был не просто выслушать приговор его родному городу, но и вынужден был принимать самое непосредственное участие в исполнении этого приговора.
…Незримая черная туча, некогда так явственно зримая Параскевой и сопровождавшая войско Тимура на всем пути его следования, с жадностью набросилась на беззащитный Хаджи-Тархан. На город опустилась Великая Тьма, ввергая его жителей в панический ужас перед звериным оскалом пришедшей к ним беды. Ни один человек не смел в эти страшные часы выйти из дома, - слишком велик был страх перед жестокостью Тамерлана. Улицы Хаджи-Тархана были полны неприятельских воинов, которые громили на своем пути все, что попадало им под руку. Таков был приказ Тимура. В воздух поднялся запах гари. Огонь охватил постройки ремесленников Жадное до древесины пламя нещадно пожирало и жилища бедняков.
До дворцов знати пламя пока не доставало, но здесь орудовали люди Тимура. Легкая пожива кружила голову. Старики и дети, женщины и мужчины, - никто не был защищен от нечеловеческой жестокости Тамерлана. Злато и серебро в этот раз не стало мерилом благосклонности поработителей. Стараясь смягчить алчные аппетиты тирана, беззащитные люди сначала платили установленный Тимуром выкуп за жизнь, а потом отдавали и саму жизнь. Хаджи-Тархан стонал голосами изувеченных горожан.
В надежде переждать обрушившуюся на город стихию, Марфата и Айгуль забаррикадировали входную дверь увесистыми сундуками и задвинули засов. Глухие удары в дверь заставили их насторожиться. Еще и еще..Все сильнее и напористее… Кто-то старался выбить дверной косяк. Медлить было некогда. Марфата схватил Айгуль за руку и потащил к выходу на задний двор. Сердце Айгуль готово было выпрыгнуть из груди. Едва они скрылись в проеме потайного хода, парадная дверь поддалась натиску чьей-то грубой силы, и в жилище вероломно ввалились непрошеные гости.
Марфата и Айгуль оказались на заднем дворе, но и здесь они не были в безопасности. Где-то, совсем рядом были слышны крики, вопли и стоны. Айгуль вскрикнула и прижалась к Марфате. Прямо на них надвигались четверо бугаев. Марфата не успел сообразить, как двое накинулись на него, скрутили руки, завязали глаза, а в рот воткнули кляп. Удар по голове лишил его чувств.
2
Харун ад-Дин сбился с ног. Препоручив дела службы своему подданному, он который час разыскивал Марфату и Айгуль. В хаосе и сумятице, воплях и криках, которые охватили сейчас Хаджи-Тархан, было сложно ориентироваться, а еще сложнее уцелеть. Вошедшие в раж воины Тимура громили все на своем пути.
Харун ад-Дин с трудом добрался до жилища Марфаты, но дом его друга уже был объят пламенем. Харун ад-Дин бросился на задний двор, но и там его ожидало разочарование. Он метался по улицам в надежде все же найти друзей, но Марфаты и Айгуль нигде не было.
Харун ад-Дин устремился за стены города, туда, куда сгоняли пленников. За недолгую оккупацию Хаджи-Тархана их было уже немало. Эмиру ничего не оставалось, как бродить между связанными по рукам и ногам сидящими прямо на земле невольниками и вглядываться в лица, пытаясь отыскать Марфату и Айгуль. Это занятие отнимало у Харун ад-Дина много душевных сил. Он находился под прессом тяжелых взоров его земляков, осуждающе, как ему казалось, смотрящих на него. От безысходности и чувства вины перед соотечественниками у Харун ад-Дина сжималось сердце.
Наконец эмир увидел знакомые силуэты. На удачу Марфата и Айгуль сидели рядом, прижавшись друг к другу, исподлобья глядя на Харун ад-Дина. «Живы!!!», - вздох облегчения вырвался из груди эмира. Наспех, заметно нервничая, эмир освободил пленников от пут и помог подняться. Ему хотелось покинуть это тягостное место как можно скорее.
-Кто позволил? – услышал у себя за спиной эмир.
Харун ад-Дин обернулся. На него смотрел охранник, приставленный к невольникам их новыми хозяевами. Харун ад-Дин задохнулся от негодования: простолюдин осмелился перечить ему – эмиру, но, стараясь не терять самообладания, ответил как можно спокойнее.
-Это мои люди.
-Это прежде всего пленники моего господина – эмира Махмуда-багадура, - стоял на своем стражник.
Самообладание помогло Харун ад-Дину казаться невозмутимым, но от гнева лицо его вмиг сделалось пунцово-красным, а желваки на скулах заходили ходуном. Эмир все крепче сжимал в своих руках ладони Марфаты и Айгуль.
-Я повторяю, - прошипел Харун ад-Дин на стражника, - это мои люди, и твой господин не имеет на них никакого права. Я буду просить справедливости у Амира Тимура!
Походный шатер Тимура находился неподалеку. Но сейчас каждый шаг до него казался Харун ад-Дину длиною в лигу. Марфата и Айгуль едва поспевали за решительно настроенным эмиром. Еще никогда не видели они его таким взбешенным. Харун ад-Дин не замечал бегущего за ним стражника, не замечал и того, как тот пытался урезонить эмира вернуть не принадлежащих ему пленников. Харун ад-Дин не видел и не слышал вокруг себя ничего. Он лишь ощущал в своих ладонях послушные ладони своих друзей.
Однако, приблизившись к шатру правителя Турана, Харун ад-Дин несколько умерил свой пыл и не на шутку разбушевавшиеся эмоции. Объяснив привратнику цель своего визита, Харун ад-Дин попросил аудиенции Тимура.
Пока Харун ад-Дин и невольники ожидали дозволения быть принятыми, к шатру подоспел и Махмуд-багадур. Перед входом во владения правителя он не стал вступать в пререкания с Харун ад-Дином, но все же поглядывал на него недоброжелательно.
Ждать аудиенции пришлось долго. Тимур не разделял подобных разногласий, однако заслуги Харун ад-Дина и его преданное служение Великому полководцу сыграли свою положительную роль. И вот теперь все четверо стояли перед Тимуром и ждали его решения. Даже одетый по-походному Тимур являл собой величие и недосягаемость для обычного человека, а его нога, столько лет закованная в железо, придавала ему железное могущество.
Выслушав обоих эмиров, Тимур перевел взор на пленников. Их взгляды с Марфатой невольно встретились. Тимур поморщился. Что-то знакомое было в глазах невольника, знакомое, но давно забытое, чего Тимур никак не мог вспомнить. Это что-то навязывало дискомфорт его душе. И вдруг… Фрагментами в сознание стали врезаться неясные образы. Память Тимура силилась сопоставить их с действительностью, пусть давней, но действительностью. …Усталый караван… юный Тимур с друзьями в засаде… грабят не ради славы, во благо живота своего… Караван почти уже у них в руках, но тут… Взгляд!.. Тимура прошила молния! Сейчас на него был устремлен тот самый взгляд, который когда-то, много лет назад оказался сильнее него – Тимура! И сейчас этот спокойный, с чувством собственного достоинства взгляд почему-то вселял в Тимура ощущение собственной слабости, которому он был не в силах сопротивляться. Этот взгляд – взгляд пленника и сейчас через годы был сильнее него!
Миг…Усилием воли Тимур вырвал свой взгляд из поля зрения пленника. Никто из присутствующих не заметил замешательства Тимура. Ничего не заметил и Марфата. Он не узнал в правителе Турана молодого разбойника, который много лет назад напал на караван, мирно следующий в Ханство кипчаков.
Первым желанием Тимура было казнить ни в чем неповинного пленника, чтобы никогда больше не испытывать это, пусть даже случайное чувство позорной слабости, но смерть несчастного поколебала бы прочное убеждение подданных в справедливости своего правителя. Тимуру захотелось как можно быстрее избавиться от вынужденных визитеров.
-Твои пленники принадлежат эмиру Харун ад-Дину, - с невозмутимым спокойствием обратился Тимур к Махмуд-багадуру, - красноречивый жест рукой дал понять, что всем надлежит немедленно удалиться.
Душа Тимура не находила покоя. Второй раз в жизни он встречал на пути этого простолюдина, взгляд которого был сильнее него – Тимура. Почему Всевышний посылал ему этот взгляд вновь? Тимур не верил в случайности. И этой повторившейся через жизнь встрече он искал объяснения. У него было все: могущество, богатство, сила, власть. Его щедрость не знала границ. Его жестокость приводила в ужас целые народы. Он считал себя Повелителем Вселенной, но он был бессилен перед взглядом простолюдина. И этот взгляд обнажал ему непреложную истину: «Есть сила, над которой не властна земная власть человека».
3
Харун ад-Дин привел Марфату и Айгуль в свой походный шатер. И хотя друзья его вновь были свободны и находились рядом с ним, он испытывал гнетущее чувство вины перед ними.
-Я не в силах был что-либо изменить… Я искал вас повсюду, - оправдывался эмир и, сделав паузу, добавил, - вы очень дороги мне, ведь у меня не осталось никого ближе вас.
Харун ад-Дин рассказал Марфате, что оправдались его самые худшие ожидания. Дав своим воинам вдоволь насытиться грабежами, Тимур приказал выселить всех оставшихся в живых жителей Хаджи-Тархана за пределы городских стен, а сам город стереть с лица земли.
Постепенно к Марфате приходило осознание случившегося. Самый дорогой его сердцу город пребывал на грани гибели, и он ничего не мог сделать. Сердце Марфаты разрывалось на части, а душа, потеряв покой, металась во плоти, словно в тесной темнице. Марфата то винил себя в том, что не смог отстоять Хаджи-Тархан, то люто ненавидел Тимура, то упрекал Харун ад-Дина за то, что тот встал на сторону безжалостного поработителя. Харун ад-Дин не успевал отражать словесные нападки друга:
-Да ты пойми, - пытался урезонить Марфату эмир, - на чьей бы стороне я сейчас не служил, на стороне Тимура или на стороне Тохтамыша, это ровным счетом ни в какой мере не решило бы судьбу города. Хаджи-Тархан повторил участь многих городов Улуг Улуса. Тохтамыш разбит. Даже если я и остался бы ему верен… Я не та фигура, которая способна повлиять на ход этих событий.
Ночь Марфата провел в беспокойных терзаниях души. В одночасье они с Айгуль потеряли все: и дом, и родной город, и уверенность в завтрашнем дне.
Марфата пытался уснуть, но сон не шел. Неприятный холод безысходности прочно обосновался в сердце. Пожалуй, впервые Марфата чувствовал себя настолько ничтожным и беспомощным перед судьбой. Даже в далеком детстве, когда отец насильно привел его в монастырь, Марфата верил в будущее. Теперь он потерял уверенность в завтрашнем дне и ощущал себя раздавленным.
Отяжелевшие веки Марфаты то смеживались, то вновь позволяли воспаленным глазам отрешенно созерцать полуночную мглу. Перед взором плыли круги. Нарождаясь где-то в глубине сознания Марфаты маленькими сине-зелеными вспышками, круги разрастались, превращались в фиолетовые кольца и растворялись в небытие. Им на смену приходили новые. И всё опять повторялось сначала. Марфате казалось, эти круги словно манили его куда-то далеко-далеко в беспредельность. И не было сил сопротивляться. И вот он уже в незримом потоке стремительно уносился прочь от Хаджи-Тархана туда, где равнины и ущелья купались в ауре чистейшего горного воздуха, где так же, как много лет назад, ютились, тесно прижавшись друг к другу, лачуги маленькой тибетской деревеньки.
Сейчас Марфата не думал, как он оказался здесь. Он парил над землей его далекого и короткого детства. И то, на что он хотел взглянуть, оказывалось от него всего лишь на расстоянии мысли. Взор Марфаты скользил по каменистому плоскогорью в надежде отыскать родную лачугу и тех, кем он когда-то так не дорожил. Вот! Вот они, знакомые стены. Вот дверь его отчего дома… Покосилась немного, рассохлась… Внутри всё, как прежде… Вот и матушка!.. Совсем постарела. Он окликнул ее, но она не услышала его голоса. Он приблизился к ней близко-близко и обнял за плечи. Но она не видела сына и не чувствовала его прикосновений… А где же отец?.. Марфата вдруг вспомнил давний сон, когда Юлгай приснился ему за гончарным кругом. И словно пелена сошла с глаз, а до слуха донесся пронзительный крик грифа. Что-то защемило в груди, тоской навалилось на сердце. Как давно он не был дома?! Да и где был его дом?! В деревенской лачуге, в которой прошло его недолгое детство? А может быть, в монастыре, где лама Чинробнобо давал ему первые уроки мудрости?
Едва подумав об учителе, Марфата оказался за высокой монастырской стеной. Марфата не узнавал обители. Как и прежде, монахи в оранжевых мантиях трудились во дворе на благо обители. Но монастырь разросся и теперь напоминал большой муравейник, где все подчинялось строгим законам иерархии.
Мысль Марфаты устремилась в келью Чинробнобо. Бывший ученик застал ламу в безмолвном созерцании своего высшего Я. Чинробнобо почти не изменился. Гуру сидел, выпрямившись на холодном каменном полу, скрестив и подогнув под себя ноги. Марфата увидел словно льющийся сквозь низкий потолок кельи поток солнечного света. Поток струился, омывая ламу водопадом чистейшей благотворной энергии. Марфата старался не дышать. Он не смел мешать этой идиллии, но лама заметил Марфату и повернул голову. Свет тут же растворился в пространстве кельи.
-Ты пришел, Марфата, - тихо произнес Чинробнобо и сдержанно улыбнулся, - я ждал тебя и приближал нашу встречу через Неречённое… Надеюсь, ты помнишь, что это такое? Признаюсь, я несколько огорчен тем, что ты отошел от учения, которое некогда получил здесь, в обители. Ты был моим лучшим воспитанником. Я вложил в тебя много сил и знаний, но ты ушел за своей мечтой. И хотя ты покинул стены монастыря, я никогда не оставлял тебя и помогал в трудную минуту, как мог. А сейчас ты нуждаешься в моей поддержке, как никогда. Я сделал все возможное, чтобы ты в своем тонком обличии стоял сейчас передо мной. Пусть твое бренное тело пока отдыхает и не мешает нашему общению в Духе. Я знаю, твой мир, в котором ты жил все эти годы, трещит по швам. Ты потерял опору и веру в будущее. Но ты должен призвать все свое самообладание. Очень скоро тебе предстоят суровые испытания, и спасти тебя смогут лишь сила Духа и вера в Создателя. Сейчас ты и твой народ столкнулись с разрушительным натиском того, кто считает себя повелителем вселенной. Но поверь мне, кроме Всевышнего никто не имеет права решать судьбы людей. Рано или поздно тирана постигнет расплата. А сейчас ты должен осознать значимость предстоящих событий. И помни: самая темная ночь перед рассветом. Приближай этот час. Вздохни о Неречённом. Во вздохе едином перенесись в края беспредельности, и ты спасешь свою землю и свой народ от забвения.
Слова ламы проникли в самое сердце Марфаты.
-Учитель, - Марфата протянул к Чинробнобо руки, но образ старого наставника вдруг задрожал и неожиданно растворился. Перед глазами Марфаты опять поплыли сине-зеленые круги. Он ощутил гнетущий холодный воздух ночного шатра. Теплота сердца, раскрывшегося навстречу гуру лотосом божественной Любви, вновь сменилась мучительным холодом безысходности. Марфата опять ощутил себя в тягостной для него реальности. Остальную часть ночи он провел без сна.
Наутро, выйдя из шатра, Марфата и Айгуль увидели дымящиеся останки города, пребывавшего теперь в руинах. То, что вчера было великим Хаджи-Тарханом, сегодня превратилось в груду развалин. Чуть поодаль городских стен нашли пристанище его вчерашние обитатели. Кто на прихваченном с собой наскоро кое-каком домашнем скарбе, кто просто на голой земле провели ночь, и теперь, в отчаянии взирая на разоренный город, уныло встречали рассвет.
Харун ад-Дин старался не оставлять друзей одних, и если сам не мог все время находиться с ними рядом, то приставлял к ним человека. Марфату раздражало такое поведение эмира, и хотя он понимал его опасения, действия оправдать не мог. Марфата старался не показывать той трещины, которая наметилась их отношениях, но для него самого эта трещина уже не просто обозначилась, она усиленно расползалась, все больше отдаляя Марфату от эмира.
Так прошло несколько дней. Харун ад-Дин был занят на службе, что делало их встречи с Марфатой нечастыми. Марфату это радовало. Он не хотел показывать единственному другу своего, возможно, временного охлаждения.
В один из вечеров Харун ад-Дин пришел очень взволнованным. Он буквально не находил себе места.
-Что-то случилось? - помог начать разговор Марфата.
-Да, - еле выдавил из себя Харун ад-Дин, - нет…, - Разговор не клеился. Наконец эмир взял себя в руки, - Тимур объявил, что завтра мы уходим отсюда. Здесь не осталось ничего, одни руины. Я предлагаю вам с Айгуль пойти вместе со мной. Закончится поход, придем в Самарканд, обоснуетесь и будете жить. Я помогу. Решайтесь.
Айгуль бросила взгляд на Марфату. Она разделяла мнение Харун ад-Дина и сейчас ждала от мужа согласия. Однако покладистый с ней во многом, здесь он всегда оставался непреклонным. Поэтому Айгуль лишь тяжело вздохнула, когда в ответ на слова эмира прозвучало его непреклонное «нет»:
-Город разрушен, но это ничего не значит. Левобережная часть Хаджи-Тархана хоть и не такая большая, но жить там можно. Отстроимся. Когда я сюда приехал, у меня не было даже медного пула.
-Я еще не все вам сказал, - оборвал Марфату эмир, - Завтра на рассвете войско Тимура переправится через Итиль. И левый берег Хаджи-Тархана постигнет та же участь. Я не шучу.
…Первые солнечные лучи пробудившегося утра потерялись в плотных, нависших над Итилью свинцовых тучах. И хотя земля еще пребывала в сумерках, войско Тимура уже начало переправу через реку. Бурное течение Итили создавало много трудностей, поэтому было решено переправляться небольшими группами. Люди Харун ад-Дина еще ждали своей очереди, и у эмира выдались свободные мгновения, чтобы проститься с Марфатой и Айгуль.
Прощание получилось нелегким. Слов не было. Айгуль по-женски не скрывала слез. Тяжелый, один на двоих груз лежал на сердце Марфаты и Харун ад-Дина. Они так долго шли по жизни вместе, что не представляли себя друг без друга, но теперь дорога привела их на развилку судеб, где каждый должен был идти своим путем. Они оба чувствовали, что это последняя их встреча, что отныне они расставались навсегда. В душе друзья противились этому, но неведомая сила, которая была выше их воли, диктовала им свои условия…
Вместе с другими жителями разрушенного Хаджи-Тархана Марфата и Айгуль стояли на берегу Итили и с замиранием сердца смотрели, как погружалось в языки пламени левобережье их города. Низкий густой дым накрыл землю. Смешавшись с сизым предгрозовым небом, он скрыл от людей страшную картину падения последней крепости Хаджи-Тархана.
Марфата стоял словно завороженный. В эти мучительные мгновения созерцания и осознания гибели любимого города перед ним промелькнула вся его жизнь, с тех самых пор, как он переступил порог тибетского монастыря. Именно тогда, неосознанно, влекомый неодолимой и непонятной ему силой, ступил он на предреченную ему свыше тропу. И вот теперь, когда горечь неотвратимой утраты ввергла Марфату в пучину чувств, эмоций и воспоминаний, за несколько мгновений возвративших его в прошлое, к нему, словно озарение, словно вспышка, вернулось давно забытое ощущение неземного осознания своего предназначения. Он столько прошел, столько повидал и пережил, чтобы в этот миг стать единым целым с этим низвергнутым в пропасть городом. Трагическая участь Хаджи-Тархана была сейчас и его участью. Каждой мельчайшей частицей своего мирского тела, всеми тончайшими фибрами души Марфата умирал вместе со своим городом, который сейчас был для него дороже всего на свете. Он знал здесь каждый кирпич, каждый закоулок. Он всегда желал Хаджи-Тархану благоденствия. И сейчас, глядя на городские пепелища, всем сердцем желал отвести от города неминуемую гибель. Марфата все так же, как и много лет назад, как и всю свою долгую жизнь, чувствовал неразрывную связь с городом, словно с близким человеком. Объяснение этой связи не поддавалось логике. Она была сильна настолько, что по силе напоминала неразрывность уз человека с Всевышним, и это вселяло в Марфату подспудную надежду и веру в чудо. Сейчас, стоя на руинах Хаджи-Тархана, вглядываясь в его горящее левобережье, Марфата вновь вспомнил своего наставника – ламу Чинробнобо и вдруг осознал, что все происходящее сейчас на Земле имеет продолжение там, на Небесах, где нет зла, где царят всепрощающая любовь, справедливость и совершенство, а значит, все еще можно исправить…
Глядя на дымящиеся руины города, Марфата вздохнул, и этот вздох перенес его в безмерность, где, оставив слова и мысли, он возжелал Хаджи-Тархану возрождения. Неречённое…
Эпилог
Свершив судьбу города, войско Тимура удалялось прочь с итильских земель. Великого полководца ждали великие завоевания, великая любовь своего народа и лютая ненависть народов порабощенных.
Хаджи-Тархан лежал в руинах. С падением третьего по величине и значимости города Улуг-Улуса исчезли и торговые караваны, которые тянулись сюда со всего белого света. Лишенные крова и средств к жизни, оставшиеся в живых люди, вынуждены были влачить жалкое существование обывателей низверженной державы. С падением Хаджи-Тархана навсегда кануло в Лету былое могущество Улуг-Улуса, но сам город всякий раз, словно птица Феникс, в веках возрождался из пепла к новой жизни, хотя многие города и селения ханства кипчаков, в том числе и его столица Сарай ал-Джедид, уже никогда не смогли подняться из руин.
Унесла река Забвения давнее величие и силу Хаджи-Тархана, - могучего центра международной торговли и резиденции ханов. Скрылись в пучине вод современной Волги вместе с обрушившимися ее берегами и остатки древней культуры Хаджи-Тархана. Но и сегодня на правобережной стороне нынешней Астрахани, на несколько береговых километров тянется гряда бугров – останки древнего города. И хотя огромное полуразрушенное городище давно не охраняется государством, ученые-археологи до сих пор находят здесь фундаменты мавзолеев и усадеб, полуземлянки бедняков, развалины ремесленных мастерских и даже базары, а найденные монеты и предметы обихода позволяют потомкам воссоздать в воображении былую жизнь этих мест, минувшее величие Улуг-Улуса, прозванного в русских летописях Золотой Ордой.
Золотой трон
© Copyright: Лазарева Марина, 2015
Свидетельство о публикации №215020202451
Свидетельство о публикации №215020202451
Рецензии
Великолепно. Прочитал с удовольствием. Спасибо за Ваш труд.
Аскар Гали 14.03.2018 21:45 • Заявить о нарушении
Аскар Гали 14.03.2018 21:45 • Заявить о нарушении