В краю илимском

Юрий  Стрелов

В  КРАЮ  ИЛИМСКОМ
ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ
ГОРЯЧИЕ  ВРЕМЕНА

Дед  Данила
Неожиданно с «гнилого угла»  наползла на Илим огромная, черная туча.  Воды древнего Илима  навстречу грозе ощетинились, покрылись белесоватой рябью. Тяжелая, беременная водой туча медленно и мучительно  проползла  над рекой, поливая её  густым дождем. Молнии, словно в злобе, изгибались  и с грохотом и треском  врезались  в  потемневшие воды, в ярости рвали тучу,  и втыкались в горы. Туча медленно и упорно  ползла в гору, цеплялась за макушки деревьев, сбрасывая из себя последнюю воду. Ветер следовал за ней, и будто подгонял её, а она, освободившись от воды, торопилась уползти за гору. От этого стало  тише и свежее. Илим стал успокаиваться. От первых солнечных лучей  радостно засеребрилось его могучее тело.
Когда лил дождь, и грохотало и шумело всё вокруг, мы сидели в машине. Когда всё стихло, мы выбрались на простор. Кажется, всё вокруг пело и играло.  И все эти  радостные ощущения в природе передались нам. Стало на душе  светло  и удивительно легко.
- Даже глазам стало больно, - сказала Татьяна Губа и зажмурилась. – Где ваш легендарный пень, который вы описали в своей лирической повести «Илимская симфония»?
- Вот он, - ответил я. – Подойдемте ближе. Тот раз здесь не лежало дерево. Видимо, ветром повалило. Этому столетнему дереву подошел срок, а пень, ничего, стоит.
Рядом с берегом, как живой, стоял сказочный, для меня он волшебный, огромный пень. Время его не взяло. Он словно сросся с Илимом. Брал от него силы, чтобы  жить, и видеть, как всё вокруг меняется в худшую сторону. С солнечной стороны появились капли прозрачной смолы, похожие на слезы. Конечно, пень плакал. Только ему и Илиму понятны эти слезы. И я тоже понял их. Конечно, тут заплачешь над нашим окаянным временем. Но сегодня я почувствовал, что-то другое. Пень будто хотел, что-то сообщить нам, что-то  передать, поведать. И я был в ожидании чего-то нового и непонятного для меня. Мне даже послышались далекие голоса, идущие из глубин древнего Илима. Кажется, началось, подумал я. Именно отсюда и начнется жить моя вторая  книга. Ай да, дед  Данила! Молодец! С чего начать работать над книгой, я ещё не знал, но чувствовал, что она рождается во мне вот на этом берегу, у этого пня.
Мы ездили на место, где когда-то стоял древний  острог Илимск. Здесь сейчас дачный поселок строителей. Конечно, место этого острога давно нет, оно  скрылось в глубинах  многострадального Илима.  Потом  приехали к дачному поселку горняков. А недалеко от него и стоял  этот знаменитый пень.
Работники центральной библиотеки: Татьяна Губа, Ирина Шестакова, Ольга Ксенофонтова и Ольга Филь работали над документальным фильмом  по истории нашего города, и вообще о крае Илимском, о судьбе когда-то известных людях, но сейчас забытых. Я с ними поехал, как бессменный секретарь и летописец литературного клуба.
В кабине мы переждали дождь, и когда он перестал, мы выбрались, чтобы подышать свежим илимским воздухом. И вот мы  сели на поваленное дерево. Мы сидели напротив пня и молчали. Каждый думал о своем.
- Не забывайте историю удивительного края, - услышали мы чей-то голос за нашими спинами. Оглянулись. К нам подходил  дед Данила Бутаков. Странно. Но одежда на нем была сухая. Дед сосал самокрутку, и хитро улыбался. Сел рядом со мной.
- Юрий, я тебя поздравляю. Ты издал книгу «Коршуниха». Добрая книга. Вы вместе делаете хорошее дело. Создаете историю таежного края.
- Дед, Данила, как всё это так? – спросила Ирина Шестакова.
- По-моему, вы должны уже догадаться, - улыбнулся он. На нем была одежда, какую носили в далекие времена.  В такой одежде сейчас никто не ходит. – Ловко я перебрался из  книги Стрелова «Коршуниха» вот к этому волшебному  пню. Я ведь хозяин здесь. Надо бы, Юрий, продолжить историю.
Он затянулся дымом от самокрутки, помолчал, и мы тоже молчали. Он первым  заговорил.
- Что, Юрий, задумал продолжение книги  «Коршуниха»? Вижу. Задумал. 
Библиотекари удивленно посмотрели на меня. Они этого не ожидали. Я и сам такого оборота не знал. Какие-то мысли витали в голове, что надо бы продолжить эту книгу. Несколько раз я даже Данилу видел во сне. Он ничего не говорил. Просто смотрел и хитро улыбался, и словно что-то ждал от меня.  И вдруг, дед Данила выдал  мои мысли. Теперь и в центральной библиотеке будут знать, над книгой я работаю. Я хотел никому не говорить о своей задумке. Теперь будут все знать. Мне так  хотелось, чтобы всё было в тайне. Ну, и дед Данила!  Как он мог узнать? Я никому об этом не говорил. Хотя, что я говорю. Дед-то необычный. Он всё знает о нас. Ничего от него не скроешь.
- Я тебе буду кое-что подсказывать, - улыбнулся дед.
- Не буду писать после шестьдесят второго года. Пусть другие потом пишут. Мне уже там не интересно.  Для меня главное, история.
- А ты не нервничай. Можно и записать, если что-то стоящее. Сегодняшний день, это уже история для будущих поколений. Не забывайте это, девчата. Не слушайте его. Он вам наговорит. Записывайте и это время. Это тоже история.
Он помолчал. Самокрутку бросил  и вдавил её в мокрую землю  ичигом. Опять хитро улыбнулся и встал.
- Дела. А ведь когда-то меня учила одна из первых учительниц  в начале советской власти на Илиме Зинаида Погодаева. Юрий, ты понял меня?
- Наваждение, - сказала Татьяна Губа.
- Реальная фантастика, - улыбнулась  Ирина Шестакова. – Как раз по  Юрию Иннокентьевичу. Он у нас  фантаст. Но здесь-то реальность. Как это может быть?
Дед Данила стоял и молчал. Он будто к чему-то прислушивался.
- Может, этот дед нам всем, кажется? - прошептала Ольга Ксенофонтова.
- Сразу всем не может казаться, - тихо ответила Ольга Филь.
Татьяна  Губа усиленно протерла глаза и резко  посмотрела в сторону деда Данилы. Сказала:
- Странно. Не исчез. Сколько ему лет, если Погодаева была учительницей во времена Илимских партизан? 
- Одним словом, сказочный дед, - тихо ответила Ирина Шестакова. – Нравятся мне такие заморочки. И  все-таки, это реальный дед.
В это время дед Данила  тряхнул головой, оглядел нас, хитро улыбнулся и сказал:
- Прощевайте, но ненадолго. Вы для меня очень интересные люди. То, что я прихожу к вам, никто вам не поверит. За  мой приход пусть один Стрелов отдувается. Он пишет. Пусть создает новую книгу. А как без меня? Ну, никак. Дерзайте, друзья. Мне надо идти по делам.
- Сказочный дед, - прошептала Ирина Шестакова.
Дед Данила скрылся в лесной чаще. А мы продолжали сидеть на дереве. Я уверен, что все они думали о странном появлении среди нас сказочного  деда Данилы.
Тут мне показалось, что вода  будто  дрогнула. Промелькнули какие-то видения, даже услышал далекие голоса… Передо мной промелькнули даже не видения, а будто я представил далекие времена. Какие? Пока не знаю…
Такое было ощущение, будто кто мне стал показывать и рассказывать о далеких  и  тяжелых временах  на земле Илимской. В общем, всё по порядку.


НА  ГОРЯЧЕЙ  ЗЕМЛЕ  ИЛИМА
Зина  Оглоблина окончила Нижнеилимское высшее начальное училище в 1919 году и была направлена в деревню Кеуль на Ангаре.
Ища приюта, Зина присмотрела добротный дом, где, как она подумала, было сытно и покойно.  Хозяин стоял в сапогах,  барчатке нараспашку и разглядывал гостью. Было ей в ту пору восемнадцать лет. Маленькая, щупленькая, по-сибирски крепкая. На ней коротенькое пальтишко из которого давно выросла, на ногах  постаревшие от времени чирки, латаные- перелатанные чулки.  Глазенки, цвета черемухи, испуганно смотрели на хозяина. Он, молча, кивнул ей, приглашая войти.
Поселилась она  у хозяина средней руки. За общий стол Зина не пошла. Домработница  принесла ей в комнатку кружку молока и калач. В те времена была договоренность – учителей подселяли к более зажиточным семьям за общий стол.
Начало сентября, и надо было торопиться. Зина пошла к избе, именуемой школой. Учителей там не оказалось. Сбежали вместе с попом. Власть переходила из рук в руки, и не было никакой дисциплины. Надо было с чего-то начинать. Да и жить на что-то надо было.
Войдя в дом, испугалась, всё сломано, пол и стены забрызганы кровью.
- Бандюги зверствовали, - услышала она голос. Оглянулась. Перед ней стояла женщина средних лет, худенькая, востроглазая, берет набекрень. –  Всё чичас перемешалось. Кто кого бьет. Мучили мужиков, водой отливали и опять били. Каких-то партизан скрывали мужики. Хочешь, девонька, я те помогу?  Баб сколотим  на подмогу, я тута рядышком живу. Матрена я. Туманова.
- А отчество ваше?
- Зачем это мне? Матрена да и всё, - удивилась она такому вопросу, но, увидев строгий взгляд молодой учительницы, ответила смущаясь: - Ивановна. Мы с мужем с приисков приехали. Нас с ним стреляли в двенадцатом. Слышала, наверное, про Ленский расстрел?  Муж сейчас в партизанах.  И я запросилась  у командира, а он отказал – дедушка у меня с сынишкой на руках.  Куды я их?  Знаешь, девонька, пошли-ка, однако ко мне. Хозяин  твой не любит  вашего брата учителей. Ему работников давай.
Зина согласилась. Перенесла сундучок в избу Матрены  Ивановны. И пошли они в школу наводить порядок. Женщины принесли ведра, тряпки, а один старичок – плотницкий инструмент. Рядом со школой играли мальчишки, и они пришли на помощь. Привел их  Данилка Бутаков. Теперь они станут её учениками.
Наступил вечер, разошлись люди, ребятишки, а Зина не уходила. Прибежала Матрена Ивановна и сунула Зине узелок и кринку молока.
- Знала, чо тебя не выгнать отсюда. Ешь. На чо жить будешь?  Кто платить будет?  Кормить-то тебя сообща будем, всей деревней, али как?  Власти здесь пока никакой нет. Наши мужики в тайге. Белые вот-вот нагрянут, а ты у нас одна учительница. Тебе жить надо, вон какая дробненькая.
Сообща, через четыре дня, отремонтировали школу, и начались занятия первого, второго и третьего классов.
Зимой нагрянули белые. Два офицера вошли в дом того хозяина, у которого немного жила Зина. Она видела их через окно. Вот белые вышли из дома и побежали к школе.  «Ну вот и всё. Хозяин, поди, сообщил, что она связана с Советами», - успела  только и подумать. Дети вели себя спокойно. Офицеры вошли.
- У вас карта Иркутской губернии есть?  - спросил один, кругленький, с большими немигающими глазами. Карта такая была. Она лежала в шкафу, а ключи были в кармане старенького пиджака Зинаиды Алексеевны. Но она ответила:
- Карты нет.
Дети молчали. Хоть бы не подвели. А если начнут их допрашивать? Она слышала, что должен прибыть карательный отряд белых. Возможно, это он.
- Позвольте, - сказал кругленький  офицер, - но, это же, школа. -  И он перевел взгляд на запертый шкаф. Что двигало  тогда ею, она и потом не могла объяснить. В тот момент она достала ключи и бросила их на стол.
- Может, в других школах  и есть, но в этой ничего нет.
Тут вскочил  Данилка Бутаков и доложил:
- Чо было, всё сгорело. Може книжки у вас есь, дайте нам?
- Нет у  нас книжек! – резко ответил офицер. – Сейчас в России ничего нет! Всё под корень уничтожили красные. Были они здесь?
- Ещё не приходили, - тихо ответила она.
- Просвещаем детей? Чему? Марксизму?  - спросил офицер  и оглядел учительницу. – Чего это твои красные не могли одеть тебя получше? Повторяю. Приходили красные?
- Ещё не приходили красные, - выдавила она.  Посмеявшись, они вышли. Зинаида Алексеевна сразу как-то обессилела. Она опустилась на табурет. Впервые в жизни солгала!  Поймут ли её дети? Они окружили её, поняли. Данилка Бутаков даже погладил её руку. И ей от этого стало легко.
…Вечером Матрена Ивановна и Зинаида Алексеевна сидели у печурки. Вошли два офицера, те, которые были  в школе.
- А, просветитель здесь!  - воскликнул кругленький и подошел к древнему деду, сидевшему на лавке спиной к печи. – Что это у вас мужиков на селе нет?  Есть приказ верховного  - призвать  взрослых мужиков в армию. Где её муж?
- В партизанах, кажись, - ответил дед, - где же  ему ещё быть?
- Господин офицер, - загородив маленького сына и учительницу, ответила  Матрена Ивановна, - там, где мой муж работал, весь Илим восстал, и я за своего мужа не в ответе. Господа офицеры обстановку  знают. Кто за кого и за что…
- Господам офицерам хочется повоевать со стариками, женщинами  и детьми, - оттолкнув старшую подругу, выступила вперед учительница. Офицер подкатился к ней и скрипнул зубами:
- Просветитель зеленый. Голова твоя, что и одежда твоя, в дырках. Не на моего командира напала, чалдонка чирочная!  Представляю, что из тебя состряпают эти красные быдлы!
Офицеры ушли, а вскоре и вообще уехали. Зинаида Алексеевна не плакала от обиды –  сжала зубы.  Матрена Ивановна гладила её по голове, прижав к своей худенькой груди.
Весной из центра приехал  уполномоченный и привез  учительницу, а Зинаиду Алексеевну отправили  в деревню Коробейникову для организации новой школы. Дорогой заболела тифом. Отвалялась в изоляторе – и в деревню. К учебному году Зинаида Алексеевна Оглоблина организовала людей на подготовку школы.  В церкви решили оборудовать учебные классы. Там же  сделали сцену, поставили лавки для зрителей, а на входе  повесили бумагу: «Изба-читальня».
Днем учила детей – а вечером в избу-читальню. Приходили девчата с прялками и с длинными смолевыми лучинами. Особенно отличался от ребят  Иннокентий Погодаев. Он только что прибыл из партизанского отряда – агитировать крестьян за Советскую власть.
В июне 1920 года в село приехал представитель политотдела  пятой армии, член губкома Яков Горбунов.  Он рассказал о положении дел на Дальнем Востоке, недобитых  врагах.
Единогласно избрали секретарем партийной ячейки  бывшего партизана Иннокентия Погодаева, а секретарем комсомола Зинаиду Алексеевну Оглоблину. В июле этого года Горбунов прибыл с политагитационным отрядом в Нижнеилимск.
Вскоре Зинаида  вышла замуж за Иннокентия Погодаева. Затем они вместе с мужем шагали по деревням  Приилимья и вели борьбу с безграмотностью, создавали ликбезы.
Шел по стране голод, и Зинаида Алексеевна в деревне Коробейниковой предложила обработать землю и засеять вокруг церкви зерном.
- Никто вокруг церкви не пахал испокон веков! – крикнул кто-то.
- Это вокруг церкви. Я согласна, - ответила Зинаида Алексеевна. – Сейчас здесь клуб. Земля жирная, и урожай будет отменный.
Вечером приступили к вспашке. Работали вечерами. Лошадь и плуг одолжили  более богатые крестьяне, попеременно.  Тут же на пашне, и отдыхали: пели песни, сочиняли частушки на местные темы.
Вспахали семь гектаров. Пахали все крестьяне. И зерно собирали по дворам.
Осенью сжали хлеб, отмолотились. Один парень предложил разделить урожай поровну.  У Погодаевых уже было двое детей.
- Ты о нас не беспокойся, - ответила Зинаида Алексеевна. – У меня предложение – раздать зерно самым бедным.
Зерно раздали, оставили только  на семена. Осенью, когда начали пахать с ещё большим наделом, пришли все крестьяне деревни.
Это было за несколько лет до коллективизации.
Вся жизнь Зинаиды Алексеевны Погодаевой была посвящена людям. Она всегда была наставником молодых учителей.
Я сидел на поваленном дереве. Две Ольги, Татьяна и Ирина стояли напротив пня и о чем-то разговаривали. Что это было со мной? Будто всё происходило наяву из далекой молодости  заслуженной учительницы Зинаиды Алексеевны Погодаевой. Какое-то странное место.
И тут в меня ворвался голос Данилы Бутакова.
- Удивительная женщина, как и многие из людей, живших в то время. Преданные  туманной идее, бескорыстные, честные, в меру наивные. Мысленно окунись  в те далекие времена. Тебе надо писать книгу. А это надо знать.  Сейчас ты увидишь и узнаешь  ещё одних  мечтателей светлого будущего. Сейчас вы смотрите на тех. кто жил и работал в тридцатые годы и удивляетесь их человеческой простоте, скромности и наивности. Но они старались  изо всех сил, чтобы отладить сельское хозяйство, повести борьбу с безграмотностью, зародить первые ростки культуры. Низкий поклон этим мужественным и бескорыстным людям Илима. Смотри, и хоть немножко позавидуй им. Смотри…
Меня как будто потянуло на сон. Даже услышал мужские голоса…

ПЕРВЫЕ  КОМСОМОЛЬЦЫ  НА  ИЛИМЕ
- Вот тут и зачнем рубить, - сказал секретарь районного комитета комсомола  Фома Слободчиков и топнул ногой. Его рыжие волосы на большой голове будто зазвенели. – Пока, паря, не срубим избу – не уйдем.  Баста.
И он, выдернув топор из-за пояса, с силой воткнул его в сосну.
- Не уйдем, - ответил Николай Слободчиков и сбросил с широких плеч стеганку. – Дмитрий! Зарубин! Давай к нам!
Дмитрий Зарубин, крепкий парень среднего роста, ходил  по песчаному берегу речки Тушамы, держась  за топор, заткнутый за кушак, и цокал языком.
- Благодать, мужики! Луччево места для пионерлагеря и не сыскать!
Будто из-за  кустов, выскочила Саша Прокопьева, до того подвижная, что, казалось, две такие Саши.
- Я тут нашла старую мельницу. Разрушим её, вот и доски будут.  Ну, чо, секретарь?
- Умница! Начнем?
Они пошли к мельнице. Все четверо – члены райкома комсомола. На последнем заседании постановили – построить пионерлагерь.
Весь день, до темноты, они таскали доски, а вечером пели песни у костра.
Наутро, когда в конце распадка появилась бело-синяя полоска зари, начали валить деревья. Два дня ушло на это. Наконец приступили к строительству  дома.  Получилось восемь углов, а крышу сделали круглую, и изба стала походить на огромную юрту. Такое сооружение придумал Дмитрий.  Он считал, что детям для разнообразия надо придумать что-то необычное.
Дом построен.  Сделали спортивную площадку. Теперь надо собирать детей у многосемейных. Занятие хлопотное.  Члены райкома комсомола разошлись по деревням.

В одной деревне такой случай приключился.  Мать восьмерых детей встретила ухватом.
- Изыди, анчихрист! Некава шастать тут, да работню сманивать в анчихристов дом!
Пришел во второй дом – то же самое.  Ещё в три дома зашел – тоже прогнали. Дмитрий насторожился.  В деревне явно кто-то вел агитацию. Времена были тяжелые. Организовывались колхозы и многие не желали вступать в них, особенно зажиточные. Они не желали делиться с беднотой. Ведь среди бедноты были и лодыри. А  зажиточные семьи, как правило, были очень работящие. И их можно было понять. Но пионерлагерь это ведь не колхоз, да и брали в него только из многосемейных.
В одном открытом окошке появилось незнакомое лицо – кто-то здесь прятался. Дмитрий собрал трех комсомольцев, пришли два коммуниста, и все вошли в дом. За столом сидел человек с черной бородой и в запыленных сапогах.
- Вы тут занялись агитацией? – спросил Дмитрий. Человек тяжело оглядел мужиков и парней и ответил:
- Приходится вот объяснять о пагубности колхозов…
В большой дом входили люди, толпились в сенях, стояли у окон. Слушали. Дмитрий понимал, что сейчас решается многое. Здесь, в Приилимье, в бывшем каторжном крае, люди привыкли надеяться только на себя. И вдруг нарушался их уклад, раз и навсегда отлаженный, спокойный. Новая власть требовала непонятное и это настораживало.
Дмитрий говорил:
- Я пришел не отымать что-то там. Мы построили пионерлагерь на Тушаме. Мы решили помочь  очень бедным, многосемейным. Надо отправить детей в этот лагерь.
Новый человек сказал:
- Лагерь?  Вот вам и весь ответ. Каких детей они будут там воспитывать? На свой бредово-коммунистический уклад. Ишь, как он заговорил. Лаской берете, а потом всё и отберете. Не замахивайтесь на частную собственность!
- Мы не замахиваемся, - ответил Дмитрий. – Коллективно легче трудиться.
- Побойтесь Бога! Православные, он же кощунствует! Вас обманывают. Ленин и  его большевики во время революции обещали крестьянам землицу. Дали они её вам? Нет. Загоняют в колхозы. Помяните моё  слово. У зажиточных крестьян будут отбирать хлеб, скот, нажитое добро. По всей России  уже такое творится. А теперь и до вас добрались. Зажиточных крестьян  назовут кулаками и мироедами, и будут ссылать вагонами на север, в необжитые места, и даже расстреливать. России нужны зажиточные, крепкие хозяйства. К власти по раскулачиванию идут лодыри  и безбожники, как и сами большевики. Не верьте им, православные. Вы ещё вспомните вот эти мои слова, но будет уже поздно.  Побойтесь Бога!
- Прошу, Бога не трогать, - спокойно ответил Дмитрий. – Если вы такой святоша, то почему не поможете бедным? Многосемейным помогли бы. А новая власть всячески помогает. Дети будут отдыхать бесплатно. Разве это плохо? Заработает колхоз во всю силу и в вашей деревне будет, бабы мои дорогие,  свой пионерлагерь. Вы будете работать, а ваши дети под присмотром воспитателей и учителей. Там и грамоте будут учить.
- Молодежь потянется в город, - ответил новый человек. -  Придет время, и деревни начнут вымирать.  Помяните моё слово. России нужны крестьяне. Русь всегда была крестьянской. В этом её сила.
- Новую технику освоят и останутся в деревне, - ответил Дмитрий.
- Не останутся. Их  в город потянет. Бабы, мужики, не слушайте его! Вы в глуши не знаете, что многие уже поняли, что большевики обманули народ. Помяните мое слово, вы ещё пожалеете об этом.
- Вот ты, Авдотья, - обратился Дмитрий к самой шустрой в толпе женщине. – У тебя восемь детей. Мал мало меньше. Вот этот человек, чем тебе помог?  Ничем. Мужик в батраках  у таких вот ходит. А теперь на себя будет работать. И дети будут ухожены, под присмотром. Разве это будет плохо, еслив ваши дети станут грамотные? Как говорится – на Бога надейся, а сам не плошай. Одними молитвами сыт не будешь.
- Вот это правда! – крикнула молодая женщина. – Тока трудом чо-та можно сделать.
- Вы забыли, как учительница Зинаида Алексеевна Оглоблина, ныне Погодаева со своим мужем организовали коллективно земельный надел. И весь  урожай раздавали  многосемейным. Я не говорю бедным, потому что среди них, действительно, есть лодыри, а многосемейным.
- Помним, как же. Мой отец тада пришел помогать имя, - подал голос рыжеволосый парень. – Да чо говорить! Тетка  Авдотья, отдавай двух, всё легшее будет!
- Вот вы, - обратился Дмитрий к новому человеку в деревне, - будете мне лекции читать и народу тоже, а я вас фактами буду бить. Мы людям помогаем. Вы проиграли. То, что вы говорите, нам ишо неведомо. Да и не верю, и народ не верит. Народ за нами пойдет к светлому будущему. Мы построим коммунизм, и будем жить в нем.
Новый человек тяжело вздохнул, поднялся и стал пробиваться к выходу. И только на пороге ответил:
- Никуда вы не придете. Вас такое ожидает, что вздрогните. Помяните моё слово. Везде у власти стоят обманщики. Ну да, Бог с вами. Живите.
Но его уже никто не слушал, потому что этот новый  говорил непонятные  и страшные слова. А всем хотелось что-то хорошее. Надеялись на хорошее. Поэтому все стали слушать Дмитрия. Парень свой, деревенский, да и говорил всеми понятливые слова, и даже что-то хорошее обещал. Правда, тоже что-то новое, но приятное. Можно и послушать, и на что-то решиться.
- Вы что же, бабы, творите?! – крикнул  молодой крестьянин Данила Бутаков, - новая власть к вам лицом, а вы к ней как?  Прошлого уже нет. Оно в тумане. Настоящее вот оно. А будущее знает только Бог. Так давайте жить настоящим!
- Вот как накрутил Данила, - весело отозвалась молодая женщина. -  Я Ваньшу андаю!  Пусь месяц отдыхает  перед школой, а то всё работа да работа   в поле, совсем  парень свету белаво не видит. Ну, чо, бабы?
- И я Наталлю подошлю, - отозвались  из толпы. – Болет она.
Народ расходился.
Дмитрий  и три коммуниста в избе-читальне провели беседу с колхозниками, дали  небольшой концерт.
С этой деревни собрали восемь детей и отправили их с Дмитрием.

Шел 1934 год…
До деревни Бубновой 70 километров  Дмитрий Зарубин шел двое суток. Одну ночь спал под корнем  вывороченного дерева, а вторую  ночь – у Илима.
В деревню пришел, когда пели вторые петухи.  Все взрослые, да и молодежь были в поле – шла жатва.
Серп Дмитрию дала Зина Бубнова. День  был жаркий. Дмитрий встал  рядом с мужчинами. Они недоверчиво посмотрели на комиссара комсомолии. Он стал жать. Зина Бубнова запела, а девчата подпели. Пел и Дмитрий. Взрослые только хмурились, молчали и изредка взглядывали на Дмитрия.      
Когда шли на стан обедать, Дмитрий собрал комсомольцев и раздал им свежие газеты, журналы для художественной самодеятельности. Он рассказал о текущем моменте.
После обеда снова стали жать. Пот застилал глаза, ломило спину. Кажется, ещё один сноп, и Дмитрий упадет на горячую землю. Но сноп вставал к снопу, и поднимался суслон.
Зарубин не видел, сколько он поставил суслонов. Он видел ребят, девчат, крестьян. Они шеренгой, медленно, но уверенно двигались по горячему полю. Торопились. Не сегодня, так завтра может заненастить. А осень на Илиме резкая. Сегодня печет солнце, завтра дождь, а там и заморозки. Хлеб нужен республике.  Местами в центральной России неурожай, засуха, почти как в двадцатые годы. И надо помочь голодающему населению. Урожай на Илиме выдался отменный.
Солнце давно утонуло за горой, за Илимом, и горизонт в том месте пылал раскаленной печью. Мужики с тревогой поглядывали на разбушевавшийся алый горизонт и торопились, торопились.
- Шабаш! – крикнул кто-то сипло.
Дмитрий довязал сноп, прислонил его к суслону и, держась за спину, стал выпрямляться.
- Ну, чо, комиссар? – подошел к нему самый старый и хмурый крестьянин с жилистыми, длинными руками и похлопал по плечу.
- А я думал, ты лясы точить мастак, а ты и на работу – хват. Молодчага.
- Это наш Зарубин, член райкома комсомола, - сказала подошедшая Зина Бубнова. – Молодец. Дима двадцать пять суслонов поставил!
Теперь всей огромной толпой шли к стану. Дмитрий собрал  комсомольцев, и они тут же, кто на что способен, показали концерт. Дмитрий читал стихи Демьяна Бедного, Маяковского.  Сыграли маленькую пьесу.
Люди ушли спать, а комсомольцы провели собрание.
Два дня был здесь Дмитрий, и два дня  от зари до зари помогал колхозникам убирать урожай.
На последнем собрании кое-кого  приняли в комсомол и выбрали делегатов на съезд передовиков в Иркутск.
На третий день прошел дождь, но урожай был уже снят, свезен на гумно – для молотьбы. Дмитрий Зарубин, Зина Бубнова, Данила Бутаков и ещё один парень  жирно намазали дегтем ичиги, забросили котомки на спины и по грязи отправились в долгий путь, в Иркутск.

Полмесяца добирались до Заярска. А там сказали, что пароход придет через неделю.
В барак, где отдыхали двадцать комсомольцев – делегатов с Илима и Ангары вошел мужчина огромного роста.
- Я председатель колхоза. Северяне – народ крепкий. Нужна помощь. Меня назначили поднимать хозяйство. И пока не придет пароход, все вы мобилизованы на молотьбу. Ай-да!
Двое хотели возмутиться, но Дмитрий Зарубин, Данила Бутаков и Зина Бубнова подошли к председателю. За ними подошли все илимские комсомольцы.
Кого определили молотить, кого строить новый свинарник, пахать новый участок у Ангары.  И опять от зари до зари.  Поздно вечером пели, плясали у местного клуба, и в нем же поставили несколько сценок из местной жизни.  Работали только за обеды, а не за трудодни.
Когда пришел пароход, селом пришли провожать илимских ребят. Работники они оказались отменные. На дорогу дали несколько буханок хлеба, выпеченного из нового урожая, полмешка картошки и кружку соли.

Секретарь райкома комсомола и член райкома партии Дмитрий Зарубин шел пешком от Нижнеилимска до деревни Каты. 250 километров! В те времена ходили пешком. Далеко на повозке по бездорожью не проедешь. Да если и были, какие лошадки, они нужнее на месте: на заготовке сена, дров, на жатве, молотьбе. Это потом в кино показывали, что секретари ездили на машинах, лошадях. Пешком ходили секретари, редакторы и корреспонденты газет.
Ночи холодные. У Зарубина припрятан у ручья котелок. Развел костер, вскипятил воду, заварил чагу. Здесь он готовил лекции, учил стихи, сценки, писал заметки для газет. Иногда ночевал в деревнях, у комсомольцев, и тогда собирал молодежь, проводил беседы, а днем работал со всеми.
К костру шел человек.  В его руках обрез. Дмитрий встал.
- Я тебя давно стерегу. Всё просвещением занимаешься? Всю страну одурманили, мерзавцы! Всё отняли у нас. Всё изломали! Вы все большевики лодыри. Чума народа. Теперь твой черед пришел. Помнишь, наверно, Кешку Матвеева? Комсомолией  был? Где он? Мы его изничтожили. А помнишь Семку Анкудинова?  Живуч оказался.
Дмитрий почувствовал, что бандит выстрелит и прыгнул в сторону. И тут же раздался выстрел. Зарубин не дал бандиту перезарядить обрез, ногой выбил оружие и нанес удар в челюсть.
Человек убежал в лес, а обрез  пришлось далеко закинуть в реку.
Дмитрий  не боялся бандитов. Он в то время был сильным, тренированным бойцом.  В ту ночь он не спал. Он писал статью об усилении  советской власти на селе.

250 километров пройдено. Жители Каты встретили Дмитрия доброжелательно. Месяцами – никого, нет новостей. А тут свежий человек, да ещё с книгами, газетами. Полный клуб набрался.  И вдруг…зазвенели стекла. Все на улицу.
В тайге выловили двух бандитов. Отмыли их, побрили и отправили в Иркутск.
Собрание  колхозников продолжили. Зарубин выступил с лекцией о международном положении и зачитал постановление  по увеличению рогатого скота. Утром он пошел в коровник: надо помочь  колхозникам перекрыть крышу.
В этой деревне задержался на три дня. И все три дня помогал колхозникам в их нелегком труде, читал лекции, проводил беседы.
Такой была жизнь комсомольских вожаков района тех лет – неспокойной, трудной, завидной.

… К нам подошел шофер Иван.
- Вы отдыхайте, думайте, а я съезжу к поселку. Друг обещал хороший сорт картошки дать на семена.
Иван уехал, а мы сели на поваленное дерево.
- Сидим? – услышали мы  голос Данилы Бутакова. Он обошел дерево и остановился напротив нас. – От поселка иду. Ноне  добрый урожай  на все овощи получился. Хоть в этом радость.
- Теперь куда вы идете? – спросила Ольга Ксенофонтова.
- Надо в город попасть. Там мы с вами встретимся.
- Недавно в деревне были? – спросил я, имея в виду деревню Бубнова. Конечно, это он там жил в те далекие времена.
Дед подмигнул мне. Промолчал. Он всё понял. И я его понял.
- В какой деревне? – переспросила Татьяна Губа.
- Дачный поселок, это тоже деревня, - ответил дед.
- Как я поняла, вы что-то мудрите с Юрием Иннокентьевичем, - улыбнулась Ирина Шестакова. – Вы оба хорошие фантазеры. Один сказочки придумывает, а другому эти сказочки кажутся.
- Куда нам теперь, дед Данила? – спросила Ольга Филь.
- Это я должен вас спросить. У вас ведь план работы.
И он пошел в тайгу.
Пришел Иван, и мы поехали в город.  Мы приехали в десятый квартал. На этом месте когда-то стоял лагерь для заключенных. И поселок этот назывался – Северный. Мои спутницы пошли в местный магазин, а я зашел в церковь. Решил помолиться.
- Ты правильно сделал. Поставь свечу об убиенных заключенных, которые строили эту дорогу, - услышал я голос деда Данилы. – В своей книге «Коршуниха» ты правильно  описал те далекие, кровавые события. Пиши продолжение. Обязательно. Люди должны знать сложный промежуток времени. Ведь многие и не ведают, что железную дорогу и ваш город начинали строить заключенные. Как не стыдно тем людям, которые  закрывают глаза, и не желают читать и слушать, ещё и на тебя обижаются, про  жестокое и кровавое время. Ты никого не слушай, а пиши. Будущие поколения должны знать историю этого края. Ты вот что, друг сердешный. Напиши перед твоими зарисовками вступление, небольшую статью. Надеюсь на тебя.
- Обещаю, ответил я. Рядом стоящая и немного знакомая женщина в годах, спросила:
- Юра, кому это ты что обещал? Я знаю, что ты никогда не любил это слово.
- Согласен, - ответил я. – Человек обещал, а обстоятельства изменились. Что теперь делать? Обещал ведь. Нам обещали в восьмидесятые жить при коммунизме. И что? И сейчас наши правители обещают многое. И что?
- Ты опять за свое, -  отшатнулась от меня женщина.
Я поставил свечу за упокой убиенных и замордованных людей в этом лагере.
Передо мной, как наяву возникла ещё не написанная мною маленькая статья. Вот так я её и напишу. И как в документальном кино возникли кадры из далекого прошлого…

ЧАСТЬ  ВТОРАЯ
ДОРОГА, ПОЛИТАЯ  КРОВЬЮ

Перелистывая пожелтевшие страницы своих записок о старожилах, обнаружил страшные истории из далекого прошлого. О том времени и людях, что строили железную дорогу от Тайшета до Лены, нельзя было писать. Правда, есть общие сведения. Как-то в районной  газете «Маяк коммунизма» была напечатана  толковая статья краеведа из Заярска Сергея Плющенкова. И все-таки, кто же строил дорогу, какие это были люди? Меня всегда интересовал конкретный человек, переживший то страшное время  лагерей. Ещё в  шестидесятые годы я знал многих людей строящих эту дорогу. Некоторые из них работали плотниками в моей бригаде.  Но, в основном, меня знакомила с ними наш руководитель местного радио и литературного клуба Лидия Ивановна Тамм. Как она находила этих людей, ей только одной было известно. Почему для этой цели она выбрала меня – не знаю. Может из-за того, что я сам испытал, как и она, лагеря того времени. Она настаивала, чтобы я знакомился с этими людьми. Когда-нибудь, мол, эти материалы пригодятся. Несколько раз я пытался напечатать  свои зарисовки про то страшное время, но редакторы не принимали их. Было советское время, и не надо было раздражать руководителей-коммунистов, а потом по привычке.  Что-то, мол, всё это необычно и незнакомо. Ещё ходят  старые товарищи с портретами Сталина. Могу ответить. Люди, отсидевшие на зоне по политике, и вообще  познавшие лагеря того времени, никогда не понесут портреты вождей. Ходят с ними и воздыхают о прошедших временах, кто не был в то время на зоне, кто служил в охране, кто был в военное время в заградительных отрядах. Ходят с этими портретами и воздыхают бывшие партийные и советские работники, опытные лекторы марксизма-ленинизма.
Я не описывал трудовые подвиги ради светлого будущего. А подвиг каждого  героя моих зарисовок был только ради жизни.  Многие выстояли. И это был подвиг каждого. И я уверен, что некоторые бывшие партийные деятели и бывшие ярые лекторы после прочтения моих зарисовок взвоют и скажут: «Зачем ворошить?» У меня готов ответ. Ворошили ложную историю со дня революции в газетах, на радио, в книгах, в кино. Наступило время рассказать правду о концлагерях советского времени в нашей несчастной Родине России. Подрастающее поколение должно знать свою историю. И не надо бы на меня обижаться. Просто я решил восстановить истину. Разве это плохо, чтобы молодежь знала, что не только одни комсомольцы строили этот город. А то ведь многие так и думают, что всё началось с комсомола. Стыдно, дорогие товарищи, стыдно, всем нам, что  специально и умышленно  упустили огромный и сложный пласт  в истории нашего края. Давайте вместе, восстановим его. Этим  мы вместе отдадим должное в память погибших. А то как-то неудобно получается, одних мы воспеваем, а других совсем забываем. Получается как-то не по-человечески. И вместе помолимся за их души.

«Мироеды»
1938 год. Ссыльных  Кузьму Терехина и Степана Вязьмина по доносу бригадира и маленького,  рыженького стукача осудили на десять лет по 58 статье пункт десять, как «врагов народа». Жили они в бараке на краю села Шестаково. Они сопротивлялись, но их избили. Даже в лазарет попали, мол, попали под дерево по неосторожности.  Писать в медицинский журнал, что он избит – нельзя. Порой приезжали  проверяющие, и сразу шли в лазарет выискивать филонов. Всё это было для отчета. Пожаловаться, что был избит конвоирами или бригадиром – боялись  расправы. Инспектирующий  полковник остановился  напротив  Степана и Кузьмы. От полковника пахло свежей выпитой  водкой. Он сыто икнул, раздвинул в улыбке рот со вставленными  золотыми зубами и спросил, вставляя между словами мат:
- Болеем? Чем? Как умудрились  под упавшее дерево?  Канальи! Филоны!  Мироеды!  Против советской власти?  Мироеды сволочные! Я научу вас родину любить!
Полковник никогда не слушал ответ и шел к другим. Потом, уставший от работы, шел в палатку, где его ждал накрытый стол.
Через год парни узнали, что полковник сам попал под статью 58  и где-то под Усть-Кутом был зарезан блатными. Сталинская машина никого не щадила. Концлагеря переламывали миллионы разных людей.  Следователям, начальникам лагерей, а особенно конвоирам в тот 1938 год вменялись  жестокие пытки над беззащитными людьми по 58 статье.  Для них это были не люди, а рабы. Пожилых людей забивали до смерти. В конвоиры умело подбирались офицерами необразованные, темные, жестокие типы из низшего сословия крестьян и рабочих, напичканные идеями нелюбви к политическим, а также из беднейших слоев азиатских семей. Что, мол, из-за политиков, врагов народа, так плохо в стране.
После переклички на работу гнали пинками и прикладами. Во время работы били заключенных бригадир или мастер. Бригадиром назначался заключенный из бытовиков, но не из политиков. Если  кто падал, то нельзя было помогать подняться. Таков был порядок. Тогда доставалось и упавшему и помогающему.
Убирали верхний слой земли лопатами, отвозили  в отвал на тачках. Деревья  пилили двух ручными пилами, обрабатывали и складировали. Потом цепляли к тракторам, а где были места заболоченные, деревья вывозили на лошадях. Бревна везли к пилорамам, которые работали  от дизельных установок. Там готовили брус, шпалу, доски, рейки. Там же делали столярные изделия. Политических заключенных  на такую  работу не назначали.  Здесь трудились  бытовики, уголовники.   
Старые заключенные по 58 статье не выдерживали тяжкого труда и побоев – умирали.  Если кто и выжил в  1937 году, то умирал в следующем году.  А этапы шли и шли на пополнение концлагерей. И они всё разрастались. Кузьма Терехин в 1972 году больной, старенький, худенький выживший в том аду, рассказывал мне:
- На сколько, хватал глаз, люди, как муравьи, в рваных гимнастерках и бушлатах, сшитых  из рукавов бушлатов и штанин бурках, серой массой двигались по расчищенной просеке. То тут, то там,  слышны удары палками, крики отчаяния и боли. При перекличке, чтобы идти к бараку, в бригаде не насчитывалось до пяти человек. Мертвых  оттаскивали и хоронили за отвалом в общей яме. Кто потом узнавал, где и как погиб их отец, брат, сын, мать, жена?  Страшные были годы. Почему нас заставляют забыть то время? Воспевают только передовиков. Но ведь зэки строили эту дорогу и этот город. Где справедливость? Великий грех забыть прошлое своего несчастного народа.
В особых местах шли расстрелы «врагов народа». Газеты пестрели от материалов о врагах. Народу вдалбливали об уничтожении этих врагов. Так что же было в лагерях, можно только представить. Мне повезло в том, что  при помощи моего старшего товарища, бывшего «врага народа» Лидии Ивановны Тамм я познакомился в шестидесятые годы с теми, кто прошел сталинские концлагеря. Об этом запрещали писать и печатать. Надо было писать только о комсомольцах-добровольцах. Память о тех временах должна жить в нашем народе. Каждый из них  по-своему боролся за жизнь.
Кузьма Терехин и Степан Вязьмин катали тачки с грунтом, потом таскали камни, которые уминал трактор.  Катали тачки со щебенкой. Неделю назад валили деревья.  Отдых политическим заключенным не положен. Новый бригадир, бывший казнокрад и мошенник, под началом которого было около сотни  политических зэков, и человек двадцать уголовников и бытовиков. Уголовники   так и юлили около бригадира, десятника и мастера. Уголовники следили за политическими зэками и докладывали «по инстанции». Стукачиство в  те годы было сильно развито не только на зоне, среди ссыльных, но и по всей нашей стране. Хотя сами стукачи тоже попадали  в концлагерь. Тайны в этом не было. Кто кого опередит. Надеялись за стукачество получить благодарность и облегчение в работе. Смертность была велика среди стукачей. Каждый из них надеялся  отлынить от  работы, и не получить нож  в бок от блатных. Они блюли свои законы на зоне. Стукачей приговаривали к смерти.  На сходках воров в законе решалась судьба того или иного заключенного замешанного в стукачестве. Сами воры в законе за ножи не брались, это доверялось молодому вору (порчаку).  Это была проверка на преданность старшим  на зоне.
Силы были на исходе. Стоял мороз под пятьдесят градусов. Конвоиры жгли костры, хотя были одеты в полушубки и тулупы.  Бригадир и его  извечные подхалимы тоже часто были у костра. А планы и проценты выполнения тоже шли на них. Бригадир часто отходил от костра и бил палкой заключенных. Он кричал:
- Я вам покажу, троцкисты, как родину любить! Изменники!
Степан не выдержал и ответил:
- Это ты родину любишь? Стукач лагерный!
Бригадир сбил с ног Степана.  Стал бить и пинать. Помогали ему два конвоира. Степан  полз к ногам бригадира и хрипел:
- Бить не буду, загрызу…
На помощь другу подоспел Кузьма. Началась свалка.  Степан зубами ухватил ногу бригадира. И тот стал визжать.  Началось избиение Степана и Кузьмы.  Потом избитых  бунтарей  увезли в лазарет. А  после лазарета увезли в специальную часть. Кузьме Терехину добавили десять лет, а Степана Вязьмина расстреляли.
Через какое-то время бригадир «случайно» попал под  упавшее дерево. Такие случаи частенько бывали на зоне.  Она никого не щадила.
Как  выжил Кузьма Терехин?  Повезло.  В тот год многих  расстреляли. Хоронили в общей могиле за отвалом. Вот и представьте, сколько могилок вдоль железной дороги.
Терехин воевал в штрафбате. Был ранен. Попал в артиллерию. Воевал до 1944 года. После тяжелого ранения был комиссован. Имел медали, ордена.  В 1952 году был снова арестован за антипартийные высказывания. После освобождения в 1956 году остался в Коршунихе.

ЗДЕСЬ  НУЖНЫ  КРЕПКИЕ  ПАРНИ
1939 год. Петр Вахрушев катал тачку, ломал камни, снимал лопатой верхний слой земли, корчевал пни. А тут повезло. Его поставили помощником  на пилораму готовить шпалу, брус, доски. Работа тоже тяжелая.  Надо подкатить бревна, накатить на тележку, зажать тисами. Потом готовый материал отвозить и складировать. Рамщиком был вольнонаемный Степан Бубнов.  А ещё Петр работал на распиловке бревен  с длинной пилой. Бревно закатывали на стойки. Один с пилой стоял наверху, другой внизу. Так и пилили.  Эти стойки стояли рядом с навесом, где была пилорама. То она ломалась, то дизель отчего-то  глох. А распиловка на стойках была самая надежная, причем круглые сутки.
Рано утром пришел Степан и принес пачки черного чая для зэков. От блатных за чаем пришел молодой воришка. Как оказалось, он в чайной украл ящик пива. А заведующий киоском, сообщил милиции, что всё, что было в киоске, всё украли. Парня осудили на десять лет. Теперь он на побегушках у блатных. Отказываться приносить водку и чай опасно. «Случайно»  может придавить бревно.
Степан и Петр сели на скамейке и стали ждать, когда включат электроэнергию. Рядом на стойках двое зэков распиливали бревно на брус.
За стенкой шел разговор. Там была обогревательная будка. В ней находились мастер  с пилоставом и электриком в одном лице. Оба были из бытовиков. Один работал бухгалтером и смошенничал, а другой мельник.  Воровал муку и продавал. Теперь они здесь. В это утро там был офицер части. Говорили о делах. Потом мастер и электрик вышли. Остался офицер и  один из уголовников. Через много лет Петр рассказал мне о том разговоре.
Офицер говорил:
- Ещё раз повторяю.  Миндальничаете с троцкистами-бухаринцами? Пришло указание сверху.  Они страну продают.  Изменники они. Под корень. Не щадить. Мы вас поддерживаем. По всем лагерям страны их крепко прижали.  На Колыме их пачками в одну яму укладывают. Здесь только тишина.
- Что вы?! Этой зимой за бараком их огромный штабель лежал. А весной бросили их всех в одну яму. Мы и так их хорошо катаем.
- Закатайте совсем, чтобы  на сто лет вперед помнили. Чай, водка, бабы, будут ваши. Мы глаза на это закроем. Вы – наша опора на зоне.
- Будь спок, гражданин начальник, я своим передам. Вот только старые воры в законе не очень желают этих тварей закатывать.
- И пусть. У них свои законы. Они по баракам блюдят. А вы на рабочих местах  катайте врагов народа. Для нас это главное.
В те годы шли поголовные расстрелы, издевательства, ослабевших людей  забивали до смерти. Особенно зверствовали конвоиры, охранники, офицеры на допросах.  А на зоне зверствовали уголовники мелкого пошиба, душегубы, бандиты.
Работали  от зари до зари. От лагерной баланды люди едва двигались. Работали и в  мороз 50 градусов.  У всех были обморожены лица, руки и ноги по несколько раз. Обмороженную кожу, если она подсохла, её сдирали. За зиму несколько раз приходилось  снимать тонкую кожу. Вахрушев даже не мог понять, как он выжил в том аду. Во всех своих зарисовках я понемногу рассказываю, как приходилось выживать  безвинным, несчастным  людям, чтобы современные молодые люди, а также в будущем, хоть немного  представляли, как существовали люди  в советских лагерях.
Работал  рядом с Вахрушевым мужичок Порфирий (фамилия утрачена) лет пятидесяти. В двадцатые годы он уже был в Илимской тайге.  Он участник знаменитого   мятежа моряков на Балтике против большевиков. Порфирий строил дорогу от Заярска до Лены.
- Пачками умирали, - рассказывал Порфирий.  – По всей дороге могилки. В тридцать шестом меня опять угребли, как врага народа. Не отпускает меня илимская сторонушка. Видимо, сложу я здесь свою головушку. Но скажу тебе прямо, я  честный враг большевиков. Поверь мне, они надорвут пупок. Может, вы доживете до того счастливого дня.
Осенью его расстреляют. Не выдержал. Ударил лопатой офицера. Закопали Порфирия за отвалом. А пока он ловко управлялся  с ручной пилой. Верховым был на стойке.
Так вот, услышали Петр и Степан откровенный разговор офицера с уголовником и удалились, чтобы они не догадались, что их подслушивали. Степан Бубнов был в полном расстройстве.
- Как же так, Петр? Он ведь офицер. Мне плохо верится, что все здесь враги народа. Надо ведь разбираться.
- Меня за что? – возмутился Петр.  – Столяром работал. Думал жениться. На моё место друг метил. Донос написал, что я о партии плохо отозвался. Десять лет присудили.  Через год и моего друга замели. Он здесь.  В другой бригаде. Совсем дошел. Я простил ему. А если по всей  стране так вот друг на друга стучат?  Так нас учат. Вся наша страна живет на стукачах. А на зоне их ещё больше.  Куда мы катимся?
- У нас сосед написал на соседа, а взяли обоих, - сказал Степан.  – Оказались – троцкисты. Они ведь неграмотные. Смешно? Плакать надо.  Столько людей здесь!  Я из колхоза ушел в тайгу. Стал охотником. Да и сам я не знаю, кто же я?  Надо совсем в тайгу уйти, чтобы не видеть физиономий в погонах.  Неужели, там, наверху не знают об этом?   
- Всё они знают, - ответил Петр. – Идет борьба за власть. Попробуй в этой борьбе узнай  кто прав, а кто виноват. Лес рубят, щепки летят. Мы есть самые настоящие щепки.
Я помню, как арестовали моих двух дядей по матери, а мой отец был в бегах. Скрывался на севере, меняя фамилия. Однажды мать сказала:
- Нет смертушки на этого сатану усатого…
Помню ещё такую частушку. А ведь её пели.
Когда Ленин умирал,
Сталину наказывал:
Хлеба много не давай,
Мяса не показывай!
Народ чувствовал  и знал, что  что-то не то делается в стране. И ползли по стране  «вражеские» анекдоты, частушки и слухи. В глубине народа всё было другое. А вот пропаганда за наших вождей работала на полную мощность. Её отголоски достигли и до нашего времени.
Кто-то, видимо, подглядел  за двумя товарищами и кое-куда  «стукнули».  Вызвали в специальную часть. За красным столом сидели трое военных.
- Ну, господа, троцкисты и бухаринцы, всё не успокоитесь?  В последнем прыжке мы подошли к коммунизму. А вы, враги народа,  мешаете двигаться  к сияющим вершинам….
Петру Вахрушеву добавили десять лет, а вольнонаемного Степана Бубнова тоже осудили на десять лет по 58 статье. И отправили их катать тачки, валить деревья, корчевать пни.  Бригада состояла из ста человек. Была окружена конвоирами и злыми собаками. Бригадиром был здоровый и рыжий парень по фамилии  Дубенок. До зоны работал заведующим магазином. Чтобы скрыть недостачу поджег магазин.  Кто-то видел и доложил. На десять лет на зону. После двух лет дослужился до бригадира. Заслужил авторитет на стукачестве и избиении политических заключенных.
- Троцкисты-бухаринцы, - подошел к ним бригадир Иван Дубенок. – На пилораме не сиделось? Я вас научу, как надо работать лопатой.
- Очень прошу – научите, - ответил Степан и протянул лопату.
- Смеяться вздумал?  Моя работа – следить за вами, мерзавцы, - ответил бригадир и ударил палкой Степана.  Тот ударил бригадира. Началась драка.  Подбежали конвоиры. Парней избили. Пришел офицер.
- Прекратить! Мне здесь нужны крепкие парни. Идите и бейте доходяг. Вот когда вот эти станут доходягами – пожалуйста.
Бригадир был в злобе.  В тот день он забил насмерть пятерых доходяг. Закопали за отвалом.
Петр и Степан выжили. В 1942 году были отправлены в штрафбат. Степана судьба не известна. Возможно, после войны вернулся в родные места. Не знаю его судьбу. Петр попал в разведку. Дошел до Берлина. Имел награды. В 1952 году сослали в Илимскую тайгу. Работал в моей бригаде.  Умер в 1979 году. С его сыном я потом работал на экскаваторе. Живет в Новой Игирме.

БУДУЩЕЕ  РОССИИ
1940 год. Этап, в котором был Петр Гончаров, сгрузили на маленькой станции Тулун. Провели на край городка. Здесь  была пересылка. Завели в тесное  помещение без окон. Стояли плотно, прижавшись, друг к другу. Петр потерял счет времени. От духоты тошнило, кружилась голова. Под ногами хлюпало. Это была моча. Петр почувствовал, что рядом  похолодел человек. Даже мертвый не мог упасть. Раскрылась дверь, и ворвался ледяной, живительный воздух. Мертвый упал, и по  нему прошли заключенные. Петр оглянулся. Несколько человек лежали без движения. Это не секрет, что у нас всегда любили издеваться над заключенными, будто это не человек. Я сам испытал такую вот пересылку. Когда выпустили нас на свежий воздух, казалось это самое  лучшее в твоей жизни время. От этой радости  прервали звонкие крики  конвоиров, пинки и удары палками, чтобы чаще шевелили ногами. При перегоне этапа на зону конвоиры и офицеры превращаются в единую зверскую массу.  Описанию такое не опишешь. Страшно и обидно, что ты тоже человек, как и эти «звери» с искаженными в злобе лицами. В глазах этих  людей – ненависть. А ещё они любят приседать  заключенных на корточки, и держать так до обморочного состояния.  Такое издевательство прошли все заключенные. Человеку, не испытавшему  такое издевательство - не понять, да и не надо. Полное унижение человеческого достоинства. Разве это поймут те, кто до сих пор запрещает мне печатать свои зарисовки. Просто они не испытали такового вот ада.
Загрузили заключенных в крытые машины и повезли. Дорога от Тулуна до Братска в те годы, была сплошная колдобина. Потом их гнали по грязи – сломались машины. Кто падал, поднимали палками, а то и рвали собаками. Через два дня прибыли в старенький Братск.  Здесь они узнали, что их должны  были провести сколько-то километров по железной дороге. Перед ними везли этап заключенных.  В вагоне сломали несколько досок, и часть зэков бежали. Для перевозки заключенных нужны особые вагоны.
Этап, в котором находился Петр, на карбасе переправили на ту сторону Ангары. А там, через тайгу гнали до Илима.  Слово  гнали, правильное для передвижения этапа. Именно так и говорят – гнали. Это слово пришло из далеких царских времен, когда каторжан из центральной России гнали в Сибирь на каторгу пешком.
За время пути  пятерых застрелили, а  несколько человек сами умерли. Закапывали их на месте смерти. Здесь будет проходить железная дорога.
На двадцатый день грязные, оборванные заключенные прибыли в лагерь. Поселили их в не достроенный барак. А вышки были надежные, крепкие, натянута новенькая колючая проволока.
Как попал на зону Петр Гончаров? Он жил на окраине города Сталинск Кемеровской области в  отдельной комнатке в бараке. Петр работал шахтером. С друзьями ходил на танцы. Иногда  собирались у него, играли в карты, выпивали. Петр играл на гармошке.  Собирались у барака и даже плясали и пели. Однажды в его комнатку, ночью, пришли трое в кожаных куртках. У входных дверей стоял «воронок». Это крытая машина для заключенных. Начался обыск. Один сказал:
- Бдительные товарищи сообщили, что ты хранишь запрещенную литературу. Где портреты вождей?
Два дня назад он портреты снял. Их  загадили мухи, а новые не успел купить.
В углу комнаты чекисты обнаружили рулон снятых загаженных портретов. На полке нашли сборник стихов Есенина.
- Это буржуазный писака, - сказал чекист. -  Где советская литература? Нет газет с речью товарища Сталина. Говори, сволочуга! С кем связан?
- С лошадью я связан, - ответил Петр. – Я на лошадке в шахте работаю. Уголь отвожу. Савраской его кличут. Умная лошадка.
- Издеваешься? У кого взял литературу?
- У человека. Не у лошадки же…
- У какой лошадки?!  У какого человека я спрашиваю!
- Человек. А бес его знает.  У Есенина есть стихотворение о Руси. Почитайте. Ещё бы я предложил…
Он не договорил. От удара Петр упал и потерял сознание.  Очнулся в машине.  Начались допросы. Били. Отливали водой. Снова били.  Петр подумал, что так могут отбить почки и повредить мозги. Подписал, что он связан с пятью государствами. Даже сам предложил, но забыл, с какими ещё связан.  И ведь поверили. Осудили нс десять лет по 58 статье пункт десять.
Утром была перекличка. Петра Гончарова вместе с двадцатью  зэка определили в одну бригаду убирать косогор  лопатами, кайлами, тачками. Политические заключенные были брошены на самые тяжелые работы. Косогор убирали для прокладки железной дороги.  Проходили и взрывы.  Приходил и трактор, но очень редко.
В тот день намечался взрыв. Заключенных  заставили лечь за увал. Яшка-взрывник, был опытным взрывником. Работал он на Соловках, в Игарке, а теперь  вот у поселка геологов Коршуниха. Было заложено пять зарядов. Взорвалось четыре.
- Ты это специально сделал! – кричал офицер. – Давно за тобой заметил. Анекдоты травишь среди рабочих…
- Чо ты мне анекдоты лепишь?! – возмутился Яшка. – Погода сырая.  Отсырел запал.
В это время на месте, где произошел взрыв, на краю обрыва, появился мальчик лет восьми. Офицер закричал:
- Уходи оттуда! Понаехали сюда эти ссыльные!  Наплодили голыдьбу! Ребятишек бы здесь хоть не плодили! Твари кулацкие!
Рядом ещё появился мальчик. Конечно, играли здесь.
Петр бросился к мальчикам. Конвоир, похожий на жука, закричал:
- Вернуть! Стрелять надо! Бах! Вернуть!
- Куда, сука, бежать?! – закричал офицер. – Стреляйте!
Согнувшись, Гончаров зигзагами бежал к мальчишкам.  Началась стрельба. Гончаров добежал до мальчишек, схватил их и побежал обратно. И в это время раздался взрыв. Петр успел упасть и прикрыть своим телом мальчишек. Потом они побежали в сторону поселка. Там жили ссыльные вместе с геологами.
Гончарова повели к офицеру. По пути били прикладами и палками.
Офицера возмутил спокойный и улыбающийся зэк.
- Я будущую Россию спас, - сказал Гончаров. -  И тебе не понять, гражданин начальник.
За непонятные слова Гончарова снова стали бить.  А потом повезли в специальную часть. Состоялся суд, и Петру добавили ещё десять лет. Вернули в Коршуновский лагерь.
На одном из проверок офицер увидел Гончарова и даже удивился:
- Жив, вражина!? Если честно, как выкрутился и не сдох? На этот раз бы побежал спасать детей?
- Точно так бы поступил, - ответил Петр.
Офицер ударил его и выбил два зуба. Петр выплюнул их и сказал:
- Не понять тебе  твоими мозгами. А дети – будущее России.
Петра снова избили и выкинули на снег. Мороз в тот день был 50 градусов. Обморозился он тогда и попал в лазарет.
После лазарета вернулся в свой лагерь. Офицер кричал:
- Живуч-то как?!  На лесоповал врага! На голод, без отдыха!
Петр Гончаров выжил. В 1942 году попал в штрафбат.
Два раза был ранен.  Имел награды. В 1952 году снова попал на зону по 58 статье. После освобождения трудился в Коршуновской геологической партии. С ним меня познакомила Лидия Ивановна Тамм.

ЖИЛИ  НАДЕЖДАМИ
1941 год.  От ссыльных заключенные узнали, что началась война. Егор Евстигнеев написал заявление, чтобы его  призвали на фронт. Многие тогда обращались  в спецчасть для пересмотра  дел для отправки на войну. Она может быстро закончиться, а здесь десять лет с тачкой и ударами палками по спине. На войне могут ранить в бою, глядишь и освободят. А если и убьют, туда и дорога. Здесь он вряд ли столько лет проживет.
- На политиков нет указания, - ответил офицер Кулаков. Кличка его была «Молчать». -  Ссыльных посылают на передовую. Молчать!  Я бы вас всех на войну, тварей! Молчать!  Без вас армия управится. Фашисту накрутят хвоста!
Некоторые даже блатные  мечтали попасть на фронт. А там сбежать. И снова воровать.  А тут сиди двадцать лет. Брожение ещё в 1941 году началось. Но пока на фронт никого не отправляли.
Пока требовали план по лесоповалу, по очистке просеки, по вывозке грунта. К осени никаких указаний по прекращению работ из Москвы не было. Будто забыли о лагерях. Работы велись. Люди должны исполнять положенное им наказание.
- Молчать! – кричал  Кулаков. - Разговорчики! Радуетесь успехам фашистов?!  Не перебивать! Молчать!
- Как вам не стыдно? – сказал бывший профессор московского университета Мосальский. – Мы все, как один, пойдем с оружием в руках защищать нашу Родину.
Но Кулаков не дал договорить профессору. Закричал:
- Молчать! Раз вы шпионы от Германии, Англии и Японии, то вы против нас за фашистов!  Молчать и не перебивать, тварь очкастая! Профессор фашисткой гидры! Молчать!
Профессора он не ударил. Ушел. На короткое время побои прекратились, и это вселяло надежду, что отправят на фронт.
Егор Евстигнеев на тачке возил  камень в отвал. Тачка не должна соскользнуть с  трапа. Он проложен от взорванной породы до начала отвала. И надо  ею уметь управлять. Опасно работать в дождь. Колесо соскользнет, и можно упасть вместе с тачкой в липкую глину. Человека  бригадир бьет палкой, а ему помогают конвоиры. Им плевать на то, что офицеры на время прекратили  избивать людей.
Однажды, впереди  у идущего  с тачкой Егора обессиленный и исхудавший профессор Мосальский упал.  В таком случае никто не должен помогать. Таков был закон на зоне. Поток движущихся тачек  не должен прерываться.  Евстигнеев нарушил движение.  Неведомая сила остановила его, и он бросился помогать профессору. Тачку оставил на трапе. Ритм тачек остановился.  Бригадир и два конвоира, шлепая по грязи новыми сапогами, бежали к ним. Бригадир стал орудовать палкой. Кричал:
- Вонючие шпиены, вредить?! Из-за вас я новенькие сапоги загрезнил! План решили сорвать?!  Встать антилигенная счолочь! Думаешь, еслиф очки напялил так сразу и поумнел? Книжек начитался? Так сразу и храмотный стал? Я из вас антилигеннось вышибу!  Встать!
Мужиков избили, заставили собрать камни в тачки, и снова  войти в движущийся поток. В другом месте кто-то упал. Побои. При этом никто не должен возражать. Ещё сильнее били.
Дождь со снегом шел всю неделю. Заключенные  с утра до позднего вечера катали тачки.
Потом ударили морозы. Одни кайлили грунт, другие возили. В это время в другом месте взрывники закладывали заряды. Единственный момент отдохнуть. Если была ягода, тут же ели её. Но она голод не утоляла.
В 1972 году  я встретился в столовой с Егором Евстигнеевым. Он нежно взял кусок хлеба и сказал:
-До сих пор при виде кусочка хлеба у меня возникает чувство голода. Вспоминается то страшное время. Встретил здесь как-то одного знакомого. Бил нас отменно этот вертухай. А на фронте командовал заградительным отрядом. Он меня не узнал.  Он по школам в Братске, да и везде,  рассказывает о фронтовых подвигах. Как-то раз он и сюда заезжал. По обмену опытом насчет лекций. Здесь его встречали, как дорогого гостя.  Когда он остается один, о чем он думает? И награды ему, почет, и пенсию хорошую получает. Где справедливость?
И вспомнился бывшему  зэку, фронтовику,  один день. Всего один день.
Зима. Прошли морозы. Многие обморозились. Но работать надо.
Часть ссыльных перевели до Братска, до Лены и в Шестаково.  Их места заполнили заключенные. Они встали на стойки распиливать бревна на брус и доски. Два дизеля освещали зону, и давали энергию на пилораму и на освещение стоек.
Свыше 51 градуса мороза заключенные не работали. Они сидели в полутемном бараке. Люди грелись у единственной железной печи. Здесь сушили одежду пропахшую потом. Обжигали вшей.
Паек хлеба надо было съедать сразу, а иначе украдут. От стен несло холодом. От дыхания людей, прелой одежды и от земли стоял туман. В углу барака была лужа  мочи. От неё резало глаза. Люди, как призраки, медленно двигались по бараку.  Свежего воздуха не хватало, а если кто открывал дверь, то клубы морозного воздуха врывались  в барак и обжигали много раз обмороженные лица. Кругом надсадно кашляли, стонали, несли неизвестно, кому проклятия, ругались, даже дрались за место у печки. Например, профессор Мосальский, доктор наук сцепился драться с токарем с завода из города Черемхово, Максимовым. Он сдался и уступил место профессору. Егор протиснулся между ними. Друг друга согревали телами. Один из таких дней и вспомнил Евстигнеев, как он тоже дрался за место у печки, чтобы прокалить одежду от вшей. Хоть одну ночь поспать спокойно. Ночью вокруг печки собирались более слабые и исхудавшие от голода. Один заснул и упал лицом на раскаленную печь.  Утром бедолагу увезли в лазарет. Не довезли. Умер. Офицер Кулаков этого ещё не знал. Он кричал:
- Молчать!  Обнаглели все у меня! Молчать! А этот специально упал на печь!  Пятнадцать лет у него. Будет двадцать. Симулянт! Кто ещё просится в лазарет? Устрою.
- Я, - отозвался  один зэк, лежащий в углу барака. – Ночью ноги совсем отказали. Сердце захолонуло.
- Вот ещё один симулянт!  Встать, шельма! Молчать! Встать! Филонское племя! Поднять его!
Два  вертухая подняли умирающего на ноги и вывели в мороз. Вечером он замерз. Бросили его в штабель трупов за бараком. Весной бросят в общую яму.
Днем потеплело. Сорок градусов.  Егор Евстигнеев с профессором Мосальским был поставлен бригадиром на лесоповал. Егор возмутился:
- Профессору могли бы, что легче дать. Он совсем ослаб.
- Туда и дорога, - ответил бригадир. – Храмотнось сразу вылетит. Кулакова нет на нево.  Терпеть вас не моху ученых и антилигенов. Все вы врахи народа. Без вас мы давно бы построили коммунизм. Мы тоже храмотны. Хазеты читам. Все знаем, чо вы творите в стране. Пусь здеся вкалыват вражина.
И пошел он дальше искать  «беспорядки». Два конвоира сопровождали его. Мало ли что может случиться с бригадиром на трассе.
В 1942 году Егор Евстигнеев попал в штрафбат. Был ранен. Потом попал в действующую армию. Имеет награды.
В 1956 году завербовался с семьей в Илимские края. Строил фабрику. Работал  на монтаже.

ПРАВДУ  ТЯЖЕЛО  ПИСАТЬ
1942 год. Степан Коренев уже два года на зоне. Осудили его на восемь лет. Работал он в сельском магазине продавцом. А заведующим был юркий, толстенький с чудной фамилией  - Шабашкин. В одну из ночей магазин сгорел, как раз перед ревизией.  Шло расследование, и Шабашкин всё свалил на Степана. Коренев ничего не брал. В те жестокие времена какая-то писулька-анонимка решала судьбу  любого человека. Вот и попал Коренев в края Илимские, в Коршуновский лагерь. Да и самого Шабашкина прихватили на восемь лет в сибирскую каторгу.
- За что?! – кричал Шабашкин. – Я вам помог разоблачить вора! Это всё он! Я честный, благородный и   послушный  гражданин!
- Ты начальник. Почему не досмотрел вора?
Вдобавок, получил две  хорошие пощечины.
Шабашкин тоже катал тачку, бревна. Исхудал до того, что стал похож на мальчишку. Он  бригадиру, мастеру и начальнику постоянно говорил, что он послушный гражданин.
Некоторые заключенные были отправлены  в штрафные роты. Я знал одного штрафника. Имеет много медалей и орденов. Но нигде не отмечен. Он рассказывал нам ещё в шестидесятые годы, что фильмы и литература искажают войну. Она была другой. Мы ему не верили.  Но сомнения у меня закрадывались.  Помню, как от моего дяди Васи Стрелова пришло письмо. Он умудрился отправить  письмо  без цензуры. Когда  немцы перли к Москве, то наши солдаты сидели в окопах грязные, голодные, обовшивленные. Кто напишет об этом? В самые трудные места бросали штрафников. Тысячами гибли.  О настоящей войне кроме фильма «Штрафбат» пока ещё ничего не создали. Правду тяжело писать. Не писали правду и о том, как строили эту дорогу. У меня тоже есть записи фронтовиков. Страшные записи. Бывшие штрафники. Кто о них расскажет?  Никто. Ведь они тоже славно воевали.  Но даже сами себе не признаются. А жаль…
Как-то утром в сентябрьский день на перекличку явился знаменитый офицер спецчасти  Кулаков. Я уже писал  об этом человеке, страшном человеке того времени.
- Вчера никто не выполнил план! Молчать!  Страна ждет от вас ударных темпов. Где они? Спрашиваю. Где они? Молчать, мерзавцы!
- Гражданин начальник, - подал голос Шабашкин. – Я очень послушный гражданин. Вы только скажите…
- Молчать! Опять ты, Барабашкин?
- Шабашкин, гражданин начальник, я очень послушный.  Я работал завмагом.  Меня подставили.  Продукция – моя стихия.
Кулаков начал громко смеяться, и тут же захмурел.
- Молчать! Тачка не твоя стихия?  А в общем-то…Вон как глазенки бегают. Значит, мошенник и плут.  Конвойный, уведи этого злыдня в мой кабинет.  Пусть отмоют и обмундируют. Мне он пригодится. Такие плутишки мне нужны.  Послушный.
- И на фронт меня, - вставил Шабашкин.
- Молчать! На складе будешь работать. Там твой фронт с крысами!
Шабашкина поставили ближе к продуктам. Попал он в хозяйственный взвод. В нем были все заворовавшиеся завскладами, завмаги. Идиотский прием. Все они будут следить друг за другом. Чуть что – докладная. Мордобой. А потом тачки катать, на лесоповал. И никто ничего не украдет. В благодарность – всегда хороший обед начальству. Здесь уж все хором постараются.
Кулаков на речь извелся.
- Страна послала нас на ответственную работу. Материалы нужны для фронта. Молчать! Не перебивать! В это время товарищ Сталин проявляет максимум заботы о вас, а вы филоните, не отвечаете ударным трудом на его заботу…
Тут он, конечно, загнул о заботе вождя о зэках. Степан Коренев на всю жизнь запомнил те слова Кулакова. Даже два офицера, стоящие рядом с ним, переглянулись. Кто-то из зэков вставил:
- Нам бы нужна его забота и  кормежке. Форму износили…
- Молчать! Кто это там? Тащите сюда!
Вытолкнули исхудавшего мужичка в рваном бушлате.
Его подхватили под руки и куда-то потащили.
Кулаков и офицеры ушли. Через два дня Кулаков исчез. Прошел слух, что его отправили на фронт. Конечно, он попадет в расстрельную команду. Стукачи были и среди офицеров лагеря.
Заключенные обсуждали  между собой положение на фронте. Надеялись, что за такие разговоры кто-нибудь «стукнет» и пошлют на фронт. Потом, видимо, хватились. А кто будет работать? Снова стали избивать и сажать в карцер на кружку воды и кусочек черствого хлеба  раз в сутки. Но «говорунов» не уменьшалось. Конечно, более непослушных, прошедших несколько раз через карцер, побои отправляли в штрафные роты, а то и просто расстреливали за отвалом. Я знаю ряженых фронтовиков, которые в штыки приняли фильм «Штрафбат». Нам, конечно, не ясно, где эти товарищи воевали. Можно только догадаться.  Мы не забываем войну, День Победы, участников войны. Почему мы должны стереть из памяти штрафные роты, концлагеря, расстрелы невиновных? Почему? Почему мы должны забыть о тех, кто строил железную дорогу, кто начинал строить наш  город? Почему?  Видимо,  кому-то выгодно, чтобы мы всё забыли, а молодое поколение совсем не знало об этих ужасах. Хотя и тяжело писать правду, но надо.
Кулакова заменил высокий и худой офицер. На его лице  плавала постоянно улыбочка. Прибыл он сюда с Колымы. Лагерная молва всегда точно фиксировала факты, поступки людей.  Харченко отменно зверствовал на Колыме. Бросили сюда навести порядок.
Мороз стоял выше  50  градусов. Люди сидели вокруг печи. Вошел Харченко. Нежно улыбался. Огляделся и сказал:
- Рады?  У меня на Колыме в такие морозы все работали. Стране нужен лес, а вы сидите и радуетесь. На фронте в любой мороз…
- Мне бы лучше на фронт, - кто-то прервал его. Харченко ещё сильнее начал улыбаться. – А ну, подь сюда. На фронт захотел?
Вышел тощий мужичок. Улыбаясь, Харченко отхлестал мужичка по щекам своими белыми ручками. Даже за горло подержался.
- Я те покажу фронт!  Я для вас фронт, вражины! Здесь фронт!
Мужичок не сдавался.
- Я на фронт заявление написал.  Я буду лучше родину защищать, чем здесь торчать и разглядывать твою улыбчивую рожу!
Харченко чуть не подпрыгнул. Дико оскалился и закричал:
- Конвой! Взять гаденыша!  В бараний рог согну! – и стал бить мужичка по щекам. Но мужичок изловчился и нанес удар. Офицер даже ноги кверху задрал. Мужичок даже плюнул на  офицера. Мужичок отбивался от верухаев, но его скрутили и уволокли.  Бесследно исчез. Конечно, расстреляли. Харченко  сильно возмутился. Его даже на Колыме никто не бил, а здесь соизволили.  Степан Коренев на всю жизнь запомнил того худенького мужичка.
На другой день их выгнали на мороз работать. Многие обморозились. То там, то здесь,  падали мертвые. Их штабелевали за бараком. Получилась довольно большая поленница из трупов.
Через месяц Степан Коренев был отправлен на войну. Попал в штрафную роту.  Два раза был ранен. Потом воевал в разведке. Войну закончил в Праге.  Имеет награды. В 1952 году завербовался  в Илимские края. Остался здесь навсегда. Иногда приходил ко мне. Нигде не отмечен, как участник войны. И таких по стране много.

ПОДВИГ  ШУБИНА
1943 год. Строительство железной дороги прекратилось ещё в прошлом году. Рельсы увезли на запад. Многих заключенных  отправили в штрафные роты. Ссыльные тоже уходили на фронт. Многие лагеря опустели. Но работы не прекращались.  Страна большая. Этапы политических граждан занимали места ушедших на фронт. Через несколько месяцев их отправляли на войну.
Игорю Бархатову пришло время, идти на войну. Отец погиб в начале войны. Мать работала в шахтерской столовой  посудомойкой.  Игорь был старшим в семье.  Кроме него было два  брата и сестра.  Он работал в шахте коногоном. А вот уже четыре месяца трудился навалоотбойщиком и получал восемьсот грамм хлеба. Для того времени это был приличный  паек. Один из мастеров стал ухаживать за матерью. У него была своя семья, большой дом. Жена у него худенькая, забитая женщина. Он её постоянно потихонечку бил. Он был коммунист, член  парткома шахты. Пришел Игорь домой, и решил матери показать повестку на фронт. Мастер в это время приставал к матери. Игорь избил мастера и выкинул на улицу.  А ночью за Игорем  приехал «воронок».  Увезли в Иркутск. Оказывается, Игорь Бархатов враг народа. Он оскорбил коммуниста и называл его отрепьем партии. Осудили его на десять лет и отправили в Илимские края. Под Тайшетом грузил снятые с новой трассы рельсы на платформы. Потом его отправили в Коршуновский лагерь. Гнали их пешком от Заярска несколько дней. Пешие этапы тоже были.
Из нового этапа создали бригаду. Бригадиром назначили бывшего уголовника Федю по кличке Клюшка. Отменный тунеядец.  Умудрился до тридцати лет нигде не работать. Отбирал у старушек сумки с продуктами. На зоне проявил себя, как все такие воришки, подхалимом перед начальством и блатными. Начальник спецчасти поговорил  с вором в законе. И тот предложил в бригадиры Федю. Политикам не доверяли  быть бригадирами. Федя, мол, ради лишней чашки похлебки заставит работать политиков. Такое было. Начальство считалось с ворами в законе. Они не работали. Следили за порядком, проводили сходки, где решались судьбы  многих.
В те годы политических заключенных за людей-то не принимали.  Любой шнырь (хулиган или мелкий воришка)  мог убить «врага народа» и ничего ему не было.  Униженные, оскорбленные постоянно  битые всеми, бывшие профессора, ученые не должны были слово сказать в свое оправдание.  Обокравший старушку, укравший у старика  рубль на пиво на воле, необразованный, на зоне стал командовать этими людьми.
Утром Федя Клюшка после переклички повел бригаду к  рабочему месту. Расчищали место, куда будут складировать бревна. Ссыльные  пустят их на распиловку под брус и доски.  Клюшка взял  за правило: перед работой выстраивать бригаду в две шеренги и что-нибудь болтал.
Вот одно такое построение. Конвоиры смеялись. Издевательство шло полным ходом.
- Слушайте сюда! Троцкисты  и немецкие шпионы. Я вам тут всё. Страна послала меня и вас на строительство, и мы должны оправдать это высокое доверие.
- Никто тебя не посылал, брат вертухаев, - ответил один из зэков. – Ты сам шпион от Антарктиды.
Клюшка завизжал и начал брызгать слюной.
- Я шпион?!  Шубин, выходи!  Внатуре, какой я шпион?!  Откеда ты знаешь, чо я от атлатиды?  Там негры живут. Я не негр! Из-за вас мы так бедно живем!
Шубин, крепкий малый, рыжий и веснущатый. Он ответил:
- Не из-за меня, вертухай, а из-за наших правителей. Был я на финской войне. Много погибло наших из-за  глупых приказов  начальства.
- Чо ты молотишь? – затишил голос Клюшка.
- Таков уж я есть. За слова мои, что мы проиграли войну с финнами, не откажусь под  пытками. На это вы мастера. Про это каждый солдат знает.
Нам вдалбливали, будто все молчали. Неправда.  И анекдоты ходили на правителей наших.  Даже тайно приходили письма с фронта, как по глупости гибли целые роты. Сейчас нам фронтовики об этом не расскажут. Они только о своих подвигах рассказывают, как они отменно воевали. Настоящей правда о войне нет, как и правда о сталинских концлагерях при строительстве железной дороги от Тайшета до Лены и со стороны Хабаровска. Нельзя, мол, об этом писать. А то, что со дня революции врали – можно. Показали фильм по рассказам Варлама Шаламова о колымских лагерях  «Завещание Ленина». Некоторые подняли вой. Стоит ли, мол, ворошить?  Ещё не ворошили, а уже подняли вой.  Так давайте не будем врать о войне. Будем молчать о лагерях.  Надо рассказать правду молодежи, как всё это было в память безымянным могилкам, о тех, кто погиб и кто выжил.
  Клюшка ударил Шубина палкой. Хотел ещё ударить, но его руку перехватил Игорь Бархатов.  Шубин взял эту палку и сломал. Потом ударил бригадира, и тот стал визжать.
- Убивають чесного гражданина и труженика! Спасайте  чесную душу от врагов народа!
Подбежали конвоиры и стали избивать Шубина и Бархатова. Очнулись они в карцере.  Посадили на кружку воды и кусочек хлеба. Баланду не давали.  Водили на допрос. Бархатов до сих пор помнит тот момент.  Однажды Шубина избитого бросили на холодный, каменный пол. Шубин был весь в крови. Прошептал разбитыми губами:
- Им и от меня досталось. Век вертухаи будут помнить.
У Бархатова добивались, что ему говорил Шубин. Того каждый день  водили  на допрос. Потом избитого, бросали в карцер.
Как-то Шубина увели, и больше он не вернулся. Вертухаи  сообщили, что его расстреляли перед строем. Перед расстрелом он поносил наших правителей и советскую власть. Так погиб настоящий герой  безумного времени.
После карцера Бархатова отправили в бригаду к Клюшке.
- Ну, чо, правдист?  Чья, правда? Одного уже кокнули. Всех вас надо уничтожить, и сразу легче станет жить.
- И останутся в стране одни молчуны и подхалимы, - ответил Игорь. – И ещё останутся ублюдки вроде  тебя. Представляю такую  страну, управляемую такими людьми, кто ненавидит собственный народ.  И к чему мы придем? Тебе, вертухай, не понять.
Ночью Бархатова опять повели на допрос. Потом избили и бросили в карцер.  Снова допрос. Карцер.  Через месяц непослушного заключенного  Бархатова отправили на фронт в штрафную роту. Бархатов и здесь выжил.  В 1950 году снова арестовали. Оправили строить железную дорогу. В 1956 году освободили. Ему некуда было ехать.  Все родственники или сами умерли, или расстреляли. Остался в Коршунихе.  Работал в моей бригаде плотником. На каждом собрании выступал и критиковал  современную социалистическую систему. Мечтал о падении этой системы. Кстати, он мечтал построить в стране настоящий социализм. И я его всегда в этом вопросе поддерживал. Не дождался. Умер в 1978 году.

ЛАГЕРНАЯ  СТРАНА
1944 год. Виктора Ванина не взяли на войну. Комиссия забраковала. Правая рука сломана и неудачно срослась. Вправлял его пьяный фельдшер. На  зоне он был конюхом, а по совместительству  лечил заключенных. Лазаретный врач дядя Степа.  После лагерей  - ссылка. И лечил он и заключенных  и ссыльных. Потом он будет первым стоматологом на Коршунихе. Многие старожилы должны помнить дядю Степу. Стояла маленькая избушка. В одной комнатке находилась контора  «Коршуновстоя», а в другой дремал дядя Степа у окошечка. У меня заболел зуб, и я боялся идти к нему. Он мне каким-то зубилом долбил мне зуб. Почему-то вспомнил  рассказ  Антона Павловича Чехова «Хирургия». Десну этот дядя Степа разворотил. И оставил острые корни. Пришлось ехать в село Шестаково. Там мне всё сделали нормально.
Руку у Ванина сломал вертухай Семенюк.  Он на кухне обожрался и его прохватил понос. До этого он охранял  продуктовый склад. А тут отправили охранять заключенных. Обида захлестнула закоренелого вертухая. Боялся похудеть. На пузе не сходился  армейский ремень. Бил всех подряд, а Виктору сломал руку.
- Сволочи! – кричал Семенюк. – Охраняй вас тут!  Такое место потерять! Лодыри! Шпиены Гитлера!
Похудел бедный. Ремень подтянул. Работа ведь нервная. Охраняй, надо силы тратить на крики и побои, а когда и надо стрелять по человеку.  К вечеру даже голос срывал. Хорошо ещё то, что на фронт не отправили. Начальник сказал, что Семенюк ни в один окоп не влезет.  А теперь он похудел. Могут и отправить. Будешь тут злым.  Пусть политики и уголовники идут воевать. Ему и здесь хорошо. Обут, одет, сыт  и власть над людьми. Так бы и служил до пенсии. Все, кто был в администрации колонии, на фронт не рвались. У них и здесь свой фронт. Идет война с врагами народа. Правда, паек урезали. Можно и с таким пайком жить. В общем-то, интересно, кто подбирал кадры в лагеря и в заградительные отряды? Осталось загадкой. Но то, что подбирали верно, это точно. Безжалостные, грубые, с низшим интеллектом. Как же их подбирали?
Виктор Ванин после лазарета попал в бригаду мелкого уголовника по кличке Клюшка.  Я уже писал о нем. Срок получил за то, что  по мелочам воровал у бабушек. Клюшка любил издеваться над заключенными. Перед работой любил речь толкать. Бригада заготовляла дрова для лагеря, на стойках  пилили бревна на брус и доски. Железную дорогу к тому времени разобрали. И трасса давно заросла.
Бригадир выстроил бригаду и решил произнести речь.
- Наша армия немчурам хвоста накрутила. А  тут я из-за вас мучайся. Троцкисты. Чичас, глядишь, и орден бы заработал…
- А с нами вертухаем стал, - вставил кто-то.
- Кто гавкнул?  - закричал Клюшка.  – Ты мотри, речь испортили! Выходи утварь!
Никто не отозвался. Бригадир стал   всех бить палкой. Это деревянное оружие в те времена на зоне было у каждого бригадира. Зверства над политиками  даже поощрялось. Дисциплину и порядок, мол, поддерживают. Зэка могли втоптать в грязь.
Не добившись признания, бригадир палкой погнал бригаду на работу. Виктор Ванин был поставлен на обработку сучьев.  Жара, мошка, комары, головокружение от голода. Пальцы, держащие топор, не разжимались. Откуда силы брать?  Баланда, чуть  пахнущая тухлым мясом, двести грамм хлеба в сутки, кружка бледного чая, чуть подслащенного сахарином.
Зачеты на политиков не распространялись. Никто об этом не думал. Бригада с планом не справлялась. И палка бригадира не помогала.
Пока вербованных на этой дороге не было. Ссыльные  работали отдельно. Немного зарабатывали на одежду и еду.
С Виктором работал Николай  Швецов, бывший  советский руководитель из Ярославля. На правой ноге у него не было пальцев. Этой зимой отморозил. Попал в лазарет. Пальцы отняли. Хоть месяц отдохнул. Кто-то доложил, что он специально пальцы отморозил.  И Швецову добавили ещё пять лет. После лазарета его отправили на лесоповал. Некоторые заключенные рубили пальцы на ногах и руках. Лазарет. За увечье добавляли срок. Были случаи и расстреливали. Виктор не желал вредить себе. Он решил выжить.  Вот только плохо работала сломанная рука.
- Слушай, Виктор, - обратился к нему Швецов, - ты я вижу мужик толковый. Не выдержу я.  Силы от тебя беру. Не порядок в нашей стране. Я ведь ничего плохого не сделал.  Страна опоясана лагерями. Неужели все в них враги народа?  Кто-то же в это творит.  Он наш вождь. Он должен знать про все эти безобразия.  Вся наша страна лагерь. Лагерная страна.  Наш бригадир и конвоир Семенюк, лагерное начальство, какими глазами они будут  в будущем смотреть своим внукам?
- Они скажут – выполняли приказ сверху, - ответил Виктор.
- Да, Виктор, приказ сверху.
- Разговорчики! – крикнул бригадир.  Он был почти рядом. За ним стоял старший конвоир Семенюк. – Вам не имется?  Чо там с самого верху? Отвечай!
И  бригадир стал бить Швецова. Виктор вмешался. Он отобрал палку и два раза ударил  Клюшку.
- Ратуйте! Убивають!  - завизжал бригадир. На помощь к нему подкатился Семенюк. Прикладом винтовки ударил в плечо Виктора. Острая боль и Виктор упал.  Его стали избивать. Потом их утащили в карцер. Стены из толстых бревен, каменный пол, сыро, холодно. Через три дня их направили в лазарет с воспалением легких.
Осенью Николай Иванович Швецов умер. Виктор навсегда запомнил имя своего товарища по несчастью. С новым товарищем на  самодельных саночках перевозили бревна к распиловочным стоякам.
- Слушай, Ванин, - как-то обратился к нему Клюшка, - ты был другом  доходяги Швецова. Чо он тебе сказал перед смертью в лазарете? Мы живем в лагерной стране?  Чо это?
- Как ты думаешь, а где мы живем? – тут же спросил Ванин.
- Как где?  В стране Советов. Если бы не вы, то мы бы чичас жили богато.  Вы нам вредите.
- И тобою обворованная старушка тоже жила бы богато?
- Заглохни, враг народа! Кое-кому капну. А для меня почесть.
- Лишняя чашка баланды. Много их заработал?
Бригадир замахнулся палкой, а Виктор сжал топор.
- Ты у меня попадешь в карцер, вражина, - прошипел бригадир.
На другой день Ванина повели на допрос. Спрашивали, что такое лагерная страна?
- Вы подумайте на досуге, что это такое, - ответил Виктор.
Увезли на суд. Добавили ещё пять лет.
Только в 1954 году освободили. Определили ссылку. Так и остался навсегда в краях Илимских.

ИХ  БЬЕШЬ, А  ОНИ  ПЛОДЯТСЯ
1944 год. Семнадцатилетнего Олега  Жмурова осудили на три года. Отбывал срок в Тулуне.  С колхозного поля привез домой  мешок картошки. Сосед увидел. Олег старший в семье.  Кроме него – четверо. Отец исчез в лагере. Голодали. Весной  мерзлую картошку искали в поле. Жарили из неё оладьи. Их называли тошнотиками. Дети войны и после войны знают, что это такое.  Варили из неё суп заправленный лебедой и крапивой. Я думаю, что те товарищи, которые запрещают мне печатать такие зарисовки, не кушали это очаровательное блюдо.  Олег не выдержал и притащил  мешок картошки. Суд. Три года. Ещё добавили ссылку на три года на север.  Так он попал в село Шестаково. В одном из бараков жили ссыльные.
Ездил в Нижнеилимск.  Послали отметиться у председателя сельского хозяйства, фронтовика Слободчикова. Он возмутился:
- Куда вас столько?  И главное, все вы враги.  Ты за что?
- Картошку умыкнул. Братья и сестры  голодали.
- Почему у нас на Илиме не голодают?  Прут и прут сюда.  Мы ведь не резиновые.  Почему худой?
- Нечего жрать. Голод.
- Работать надо, - голос у председателя помягчел. – Такой молодой. Куда же тебя определить? Рыбалить. Накормить тебя надо.
Он достал из шкафа кринку молока, половину буханки хлеба. Поставил на стол две кружки.
- Вот что, паря, давай-ка вместе пообедаем. А вот и картоха…
Они стали есть вместе. Слободчиков говорил:
- Ты не сердись на власть.  Значит, всё так надо. Что там наверху – не наше дело.  Главное для тебя – выстоять. Езжай в Шестаки. Здесь тоже есть ссыльные.  У нас семьи, а ты один. Езжай. Написал записку кому надо.
Слободчиков дал ему на дорогу буханку хлеба, кринку молока, вареной картошки, несколько яиц, кусок отваренного мяса и две рыбины. Больше Олег с ним не встретился. И хорошие люди встречались на жизненном пути Олега Жмурова.
В Шестаково поселился в бараке, в крохотной комнатке. Сосед по нарам Колька Носов. Тоже отсидел три года в Тайшете за то, что украл две пачки соли. Было такое. За мелкую кражу, в виде двух пачек соли, назначили три года. После освобождения ещё и ссылали на несколько лет на север.
- Разве они враги? – говорил Колька Олегу.  – Не верю. Просто портреты загадили мухи, и за это на десять лет?  Придумывают, насчет врагов народа. А кто придумал, тот и враг.
Часто Колька заводил разговоры на политические темы. Тем более, они работали в одной бригаде. Копали шурфы для геологов. Колька говорил:
- Напишу письмо, что я уже не в лаптях. Геологом, мол, вкалываю. Одежда всякая, харчи добрые. Жить можно.  Плохо то, что мошка заедает.  Вот сюда бы настоящих врагов народа из кремля.
  Как-то они копали шурфы. Уже по три выкопали.  Даже старший геолог  похвалил. Но сказал:
- Николай, ты бы болтал поменьше.  Оно хоть и тайга кругом, а уши и в тайге есть. Нельзя так. Можно и в лагерь угодить.
Вроде успокоится Колька. Нет-нет, да сорвется. И пошло…
Бригадир Иван Шестаков из местных вольнонаемных, только улыбался. Добрый был мужик. Молчаливый, голос не повышал.  Никогда не ругался. Головой  покачает и уйдет копать свой шурф. Трудяга он был отменный.
Заработали мужики хорошие деньги, по костюму купили, сапоги хромовые по заказу сшили.  На танцы ходили к шестаковскому клубу. Там и познакомился  Олег с колхозницей Верой Оглоблиной.  Даже подрался с местным парнем из-за красавицы. Вера выбрала Олега.
А тут случилась неприятность.  К ним в комнату зашли двое в военной  форме. Кольку арестовали. Был обыск. Потом выяснилось, что Колька написал письмо Сталину. Просил его, чтобы разобрался с настоящими врагами народа, которые засели в кремле. И просил, чтобы он Кольку отправил на фронт.
Через какое-то время Олег узнал, что после допросов Кольку отправили в действующую армию  к самому Рокоссовскому. О дальнейшей судьбе Николая Носова он не знает.
После ареста Николая допрашивали и Олега.
- Ты с ним работал.  О чем он болтал.
Выдал Носова соперник. Написал анониму, что слышал, как Носов отзывался о власти.
Олега убрали из геологической  партии и поставили на заготовку дров для лагеря. Геологи и бригадир Шестаков просили оставить труженика Олега Жмурова, но начальник спецчасти сказал:
- Мы могли бы его взять и на зону. Пусть спасибо скажет. Нечего таких жалеть. Очистим страну от  буржуазной скверны и коммунизм начнем строить.
- Да какой он буржуй?! В лаптях к нам пришел.
- В лаптях говорите? А что за душой?  Потемки. Всех их в пыль.  Правильно сказали товарищи Берия и Вышинский: « стрелять врагов народа, как бешеных псов!» Мы ещё с этим Жмуровым разберемся.
Олега поставили на распиловку бревен на брус и доски. Заедала мошка, но работать надо было.
К зиме он собрался жениться на Вере.  Собрались дом построить, хозяйство развести, детей нарожать.
Через месяц за Олегом пришли.  Завели на него дело.  Доставили в спецчасть. Он находился  в Усть-Куте.
- Агитировал против советской власти? – спросили его. – Нелестно отзывался о советском правительстве. Было такое?
Тут Олег вспомнил, как-то мужики принесли водку. Выпили.  Один вольнонаемный стал хвалить Сталина и Берию, что правильно они отзываются о врагах народа. Уничтожать их надо. Олег  возразил, что, мол,  в кремле засели враги народа и докладывают Сталину.  Поспорили и даже подрались. Едва разняли. Через несколько дней Олега арестовали. Осудили на десять лет по 58 статье пункт 10.
Доставили его в бригаду Клюшки. Я писал о нем.
- Вольные харчи надоели? Надоело на воле?
- Воли нет нигде, - ответил Олег. – Страна-концлагерь.
Это услышал и конвоир Семенюк. Писал о нем. Стали избивать  Олега.
Клюшка кричал:
- Нет мора на них! Их бьешь, а они плодятся! Откуда они только берутся?!
- Из этой страны, - прохрипел разбитыми губами Олег и потерял сознание.
В этом кошмаре Олег провел пять лет.
После освобождения ему назначили ссылку в Усть-Кут.  Работал плотником, трактористом.  С Верой построили дом недалеко от Лены. Дети разъехались по стране.  Мы с ним встретились, когда я работал в газете. Написал о нем очерк, но его не стали печатать. Нельзя. Есть, мол, передовики производства, вот и пишите о них. Он все-таки, в тюрьме и на зоне был.  В райкоме, мол, нас не поймут. Напишите о депутате. В райкоме партии говорили обо мне:
- Где только он  этих героев находит? Стрелов всегда был против советской власти. Вот его и тянет писать о подозрительных людях. Мы не понимаем, как это его взяли в редакцию? Надо подумать.
Потом хорошо подумали, и вынудили меня уйти из редакции.
И сейчас найдутся люди с явной ненавистью ко мне. Скривятся и скажут:
- Вечно этот Стрелов. Не успокоится. Все-таки, же были враги народа. За дело сажали.
А я так скажу. Давно пришло время рассказать о настоящих героях.
ОНИ  БЫЛИ  ПРОТИВ  СОВЕТСКОЙ  ВЛАСТИ
1945 год. Играла музыка. Выступающие товарищи изощрялись в словоблудии, объяснялись в любви к Сталину. Один  офицер даже так сказал:
- Мы раздавили фашистскую гадину. И хоть в тылу враги народа злобствовали и всячески вредили, мешали  в наступательном  движении к коммунизму, мы им прижали хвосты и уничтожали, как бешеных псов! И будем уничтожать!
Перед перекличкой на работу построили всех. Даже блатные, воры в законе выползли из своих теплых  мест и тоже стояли, но отдельно. Потом они займут свои места на нарах. Они не работали, и никакая сила  их не могла заставить это.
Только что объявили, что война закончилась. Даже бригадиру Клюшке предоставили выступить.
- Мы здеся-ка тоже воевали. Мы защищали народ от врагов народа, Оне у меня вкалывали. Я никому поблажки не дам. У меня все будут работать.
Зря он так сказал. Среди блатных движение.  Офицер  похвалил Клюшку. Такое блатные не прощают. Какой-то воришка пивных кружек в буфетах  и бедных старушек будет указывать, что делать ворам в законе! Такому не бывать. Клюшка потерял бдительность ради подхалимажа перед начальством. Жди разборки. Там решат, что делать с  крохобором Клюшкой.
Пришли на работу. Таскали бревна. Игорь Пантелеев работал на пилораме. Она была подключена к дизельному двигателю. Игорь  и его товарищ  Иван Зверев, опытный электромеханик постоянно что-то делал, чтобы энергия  была постоянной.  От Шестаковской подстанции к лагерю провели энергию. Были вкопаны столбы. Но энергии хватало только на освещение зоны, поселка геологов Коршуниха и для домиков офицеров, общежития для  военнообязанных конвоиров.
Заключенные таскали бревна. Игорь, Зверев и молодой, бывший воришка Степа заправляли бревно, чтобы распилить его. Зверев ещё раз проверил пилы. Он был ещё и пилоставом. На всех пилорамах есть такая должность и рамщик – ответственный за заправку бревен. Игорь был рамщиком. На комле, который лежал на тележке, стоял Степа. Клещами он зажал комель. Чтобы он вошел в раму, подтесывали топорами. Бывает, что бревна заправляют с  вершины. От толщины бревна всё зависит, и умения заправлять  специалистом. А Степа и был таковым. Степа установил  так бревно, чтобы  получился брус. Весь процесс распределен.
Зверев – бывший председатель колхоза под городом Киров. Со склада исчезло много зерна. Ночью вывезли воры.  У Зверева был обыск.  Кто-то сообщил,  что Зверев вывез зерно.  Описали имущество и дом. Жена и дети ушли жить к старенькой матери в другой район.  Зверева осудили на десять лет за воровство колхозного добра.  Зверев не крал. Кто-то подставил его. Вот уже год на зоне. Когда-то окончил  московский энергетический институт. Стал  кандидатом наук.  А на зоне катал тачку, валил лес, пока не потребовался электромеханик.  Стал механиком и пилоставом.
Игорь Пантелеев  учился  в горном техникуме. Ему, как лучшему студенту, поручили прочитать лекцию  об успехах красных в Гражданской войне.  Как пописанному рассказал. А потом вдруг ляпнул:
- Много погибло с обеих сторон. Голод. Разруха.
- Но мы победили, - вставил человек в кителе.
- Кто мы?  Народ един. Уничтожали друг друга. История рассудит.
- Вы изъясняетесь, как белогвардеец.  Так могут рассуждать враги народа! – повысил голос человек в кителе.
- Бросьте юродствовать, - тоже повысил голос Игорь. – Какие враги? Бабки на лавочках?
Ночью за Игорем пришли. Игорь вошел в кабинет и от порога сказал:
- Я веду переписку с рубежами и с белогвардейцами из пятидесяти стран.  Пишите. Пятьдесят стран. Раз вы играете в артистов, и мне захотелось поиграть.
Доигрался. Осудили на десять лет, и пять лет ссылки. Так он и попал в края Илимские.
Появились  на зоне первые власовцы, и те, кто служил немцам.  Срок  для них  двадцать пять лет и лишения прав. Один из них – дядя Яша. Так его звали все. Был он рядовым полицаем. Был назначен немцами, как сын раскулаченных, возить крестьян на картофельное поле. Картофель нужен был  для немецкой армии. Дядя Яша позволял  крестьянам уносить картошку домой. Помогал людям.  В 1944 году в село вошли советские войска. И дядю Яшу арестовали. Отправили в лагерь. Люди не вступились за него. Вдруг их арестуют?  Потом была чистка и в лагерях. Кого-то расстреляли, кого отправили на урановые рудники, кого на Колыму. Многих тогда отправили на север Красноярского края, в  Иркутскую область, в Якутию. Дядя Яша после освобождения остался в Коршунихе. Работал в бригаде Николая Торкунова. Одно время мы  с ним вместе работали. Маленький, щупленький, подвижный.
- Если бы я знал, не пошел бы в полицаи. Меня ведь люди уговорили на эту должность.  Правда, были полицаи настоящие звери. Но я помогал людям. Они мне не помогли. Было обидно. Таковы у нас люди.
В одну из ночей кто-то повесил бригадира Клюшку. Игорь давно понял, что нельзя подхалимничать перед начальством лагеря и вертухаям. На зоне это не любят. Клюшка перестарался.
Зверев и Игорь Пантелеев  работали слаженно. У них никогда не ломалась техника. В их звено поставили дядю Яшу и врага народа Николая Рябоконя. Работали они хорошо. Но всё время молчали. Даже отдыхать садились отдельно.
- Давайте вместе, - предложил Зверев. – Чего теперь делать. Все мы враги.
Николай ответил:
- Нисколько не сожалею.  Помяните мое слово.  Власть эта рухнет. Но я не полицай.
- Меня люди просили, - быстро ответил  дядя Яша.
- Теперь можно говорить, - резко сказал Николай.
- Ты ему не веришь, - сказал Зверев. – И тебе не поверили чекисты твоим  словам. Все не верят. И до чего мы докатимся?
Игорь Пантелеев дождался революции 1991 года. Повезло.  Николай Рябоконь погиб на зоне.  Зверев умер в 1980 году.
Игорь Иванович Пантелеев  писал стихи. Иногда  он приходил ко мне, и мы  подолгу вели беседы. Даже его стихи печатали в районной газете. Иногда приходил на заседания литературного клуба. Вот тогда он мне всё и рассказал о своей тяжелой судьбе.  В те времена я написал  о нем очерк, но  в редакции его не приняли. В райкоме не поймут. Во времена царствования коммунистической партии  это была любимая фраза. И меня всегда удивляло то, какие  непонимающие  люди работали в райкомах партии. Их все настораживало в текстах автора.  Представители КГБ умудрились устроить обыск в моем кабинете, в поисках  антипартийных стихов.
Пантелеев ушел из жизни в 2005 году. Это был настоящий герой нашего времени.

НЕ  СМЕШИ,  МАЙОР
  1945 год. Юрий Блинов работал на шахте Абашево у города Сталинска Кемеровской области. Осенью 1944 года ему исполнилось восемнадцать. Скоро в армию. Отец на фронте погиб. Мать вышла замуж за торгового работника. У него было от умершей жены двое детей, и у Юрия меньшие брат и сестра.  Торговец не любил Юрия, и давал понять, что он лишний в отцовском доме. Мать молчала.  Юрий после работы стал гулять, не бывать дома.  Начались прогулы.  Его вызвали к начальнику шахты. Стали стыдить его, грозить.
- Плевал я на ваши угрозы!  Уеду на север подальше от всех вас.  Оттуда на фронт.
Хлопнул дверью и вышел. На работу не пошел. Написал заявление на расчет. Такое в те времена не прощалось.  Его осудили на три года, и пять лет ссылки на север. Так Юрий Блинов не попал на войну, хотя и писал заявления из лагеря.  Работал в каменоломнях и заработал  трудовые зачеты. В 1945 году его отправили в ссылку  на север. Иркутск, Заярск, село Шестаково.  Отметился в Нижнеилимске. Даже помогал колхозникам пахать землю под картошку. Председатель колхоза Слободчиков ( навсегда Блинов запомнил его)  приказал ссыльных кормить вместе с колхозниками на полевом стане.  Даже выделил дом-общежитие. Уговаривал остаться в колхозе. Трое остались. Блинов и его новый товарищ Костя Соколов по ссылке поехали в Шестаково, а оттуда в поселок геологов Коршуниха.  Здесь нужна рабочая сила. Во время войны  в основном пользовались вольнонаемными из местных деревень, ссыльными, и заключенными с малыми сроками. Война закончилась,  и устраивались в геологические партии демобилизованные солдаты. Из голодных областей западной части страны люди стали вербоваться туда, куда вербовали.  Вербовались на восстановление разрушенных городов, но и на Восток, север Восточной Сибири.
Юрий Блинов и Костя Соколов были закреплены к геологам. Поселились в бараке на берегу Коршунихи.  Рыба хариус плескалась  на перекатах, кусты смородины гроздьями полоскались  в бурной речке. И охотиться далеко не надо ходить. У каждого геолога было ружье. Старший геолог дал понять, что вольнонаемные  и ссыльные  на одинаковых правах. Юрий ещё в колхозе, у председателя Слободчикова решил доказать самому себе, что он может работать  и хорошо зарабатывать.  Приняли ссыльных  хорошо.  Здесь уже работали ссыльные. Не отличить от местных. Ссыльные не любили о себе говорить. В основном, это были люди бывшие заключенные.  Надо было  отбыть срок в ссылке. В те годы народ относился к ссыльным с подозрением, мол, все-таки, враги народа. Доброжелательно относились  к переселенцам из западных  областей страны. Все-таки, от немцев бежали.  Всячески помогали этим семьям, чем могли.  Тайга  - главный судья.  В тайге каждый человек ведет по-разному. Блинов и Соколов  будто родились  в таежной деревушке. В свободное время собирали ягоду на варенье, грибы на засолку, шишковали. Геологи доверяли им свои ружья. Рябчики всегда были к столу. Обеды готовили сообща для всех.
Костя  Соколов  познакомился с переселенкой с Украины Галей Шевчук. С матерью они работали доярками в колхозе. Отец погиб на фронте.  Кроме Гали ещё трое маленьких. Сначала начали строить дом в поселке Коршуниха на две семьи.  Заложили фундамент из лиственниц. Но  мечта осталась мечтой.  Приехали представители из спецчасти. Бывшим заключенным и ссыльным нельзя обзаводиться хозяйством. Езжайте, мол, в колхоз. Там можно иметь маленькое хозяйство.
- Почему здесь нельзя? – спросил Юрий.
- Вы есть ссыльные, почти враги народа. Здесь геологи.  Военнообязанные. Им можно. Будет приказ из Москвы – пожалуйста.  Что будет, если все ссыльные  начнут  строить, где попало. Будет полная анархия.
- Наоборот. Мы здесь останемся навсегда, - ответил Костя.
- Не положено. Нельзя. Приказ.
- Если мы не подчинимся? – спросил Юрий.
- Прикажем сломать. Сжечь. Нельзя.
Парни продолжали строить дом.  Блинова и Соколова  увезли в спецчасть.
- Непослушные ссыльные. Вас, зачем сослали?  Для того чтобы  не мешали гражданам строить коммунизм, - сказал  офицер.
- Здесь мы тоже мешаем вам, строить  ваш коммунизм?  Тогда почему нас сюда? – спросил Юрий.
- Что?! – поднялся майор.  – Ваш?!  Он – общий. Мы тут не дадим вам нарушать поступь  к коммунизму!
- Разрешите и нам его строить? – ответил Костя. – Обидно как-то. Все строят, а мы что?  В стороне?
- Издеваетесь? Или серьезно? – вкрадчиво спросил майор.
- Как можно?! – воскликнул Юрий. – Это очень серьезно!  Засучив рукава и даже гачи от штанов, мы тоже готовы подключиться к дружной толпе.
У майора лицо  покраснело, даже выступил пот. Он кулаком приложился к  столу.
- Я вам покажу, как насмехаться над строителями коммунизма!
- Не смеши, майор, - вставил Костя. – Коммунизм он на зоне строит. Да и вся твоя лихая команда вертухаев из держиморд  отрепья от вашей партии.
Парни ещё тогда, когда их везли в спецчасть, поняли, что надо прощаться с волей, а вот майора надо поставить на место с его игрой в коммунизм. Тогда уже многие понимали, что коммунизм, это  «сивой кобылы бред». Это потом нам втирали в мозги, что народ жил мечтой о коммунизме.  Народ просто жил в огромном лагере. И этот народ в будущее не верил. Вот это ещё один факт.  Я всю свою жизнь жил и наблюдал жизнь этого народа в его глубинах, на самом низу.  Этот народ  ничему и никому не верил. Уж я-то хорошо эту систему того времени  изучил.
- Конвой! – закричал  майор. – В карцер этих каналий! Судить их!
Парней скрутили. Они тоже некоторым  вертухаям синяков  поставили.  Уволокли в карцер. Был суд. Присудили по пять лет лагерей. И десять лет ссылки, и оставить в  этих местах.
На зону у поселка Коршуниха они прибыли знаменитыми.  Весть  на зону  приходит непонятными путями. Даже блатные зауважали их. Как же, самих вертухаев  избили, против начальства возмутились. Такое на зоне не забывается.
Была осень 1945 года. Парни заготовляли дрова для лагеря. Начальник лагеря человек был новый и странный для зоны. На фронте был разведчиком. Блинова  и Соколова устроил в котельную. Даже вызвал пофилософствовать. Такое не забывается.
Вскоре его, слух прошел, перевели в обыкновенные войска. Такие, как этот начальник, не нужны были для зоны.
Новый начальник лагеря  для порядка прочитал  Блинову и Соколову лекцию  о социализме, определил их  на десять дней в карцер, а потом отправили их на лесоповал.
В 1949 году  они освободились, и остались  на Илимской земле. Потом Костя с молодой женой уехал на её родину на Украину, а Юрий остался.  Строил город. В последнее время жил в Новой Игирме.

НА  ЛЕСОПОВАЛЕ
1946 год. Виктор Капитонович Коротченко работал начальником орса в городе Черемхово. Была ревизия и обнаружили большую недостачу. Осудили на десять лет и отправили в Илимскую тайгу. С ним по той же статье посадили и заведующего складом  Сергея Колосова. Как потом выяснилось, Коротченко не виноват. Воровал все продукты Колосов, а свалил на своего начальника.   Колосов дорогой об этом признался. Коротченко и Колосову вменили  политическую статью, мол, подрывали основы социализма.  Партию заключенных  в баржах доставили до Заярска. Там на крытых машинах  довезли до Хребтовой. Оттуда через тайгу, по проселочной дороге шли  до Коршуновского лагеря, построенного ещё в тридцатые годы. В моей книге «Коршуниха»  я описал, как начинали его строить. Лагерь обновляли, расширяли. После войны  поступление заключенных увеличилось. Даже начали строить клуб.
Дорогой пятеро бежали. Их догнали и застрелили. Закопали в одну яму. Вот тогда Коротченко поклялся, как бы ему не было плохо, он должен выжить. Рядом скулил бывший завскладом Сергей Колосов. Виктор Капитонович простил молодого мужичка, и даже отдал ему теплые носки. Коротченко надеялся на пересуд. А когда их поселили в дырявый барак, начальник отряда некий младший лейтенант Цубинов сказал:
- Вы не только будете строить железную дорогу, но и станете первыми строителями нового города. Зачеты и другие льготы на политиков не распространяются. От звонка до звонка. У меня шибко не забалуете. Я вам здесь всё. И на пересуды не надейтесь. Нужна рабочая, рабская сила.
Петр плакал:
- Не бросай меня, Капитоныч. Век за тебя буду молиться. Не выдержу я. Сил больше нет…
Утром получили спецовку – рабочую одежду. Их ввели в бригаду закоренелого уголовника  Пушкова.
В бригаду поставили на довольствие двух лошадок  Гнедко и Ваську. Управлял ими бывший конокрад Грицко-цыган. В помощниках у него был  политический заключенный второй цыган Иннокентий Максимов. В будущем я узнал, что это был мой дядя, родной брат моей матери.
Ручными пилами валили деревья.
Пушков и уголовники сидели у костра и поочередно швыркали чифир. Конвоиры не обращали на это внимания. Так было принято на зоне. Политические заключенные вкалывали, а уголовники у костра сидели. Бригадир Пушков хромал и всегда ходил с тяжелой тростью. Один из «врагов народа»  возмутился и сказал, чтобы и уголовники помогали таскать бревна, убирать сучки. Пушков тростью  избил мужика.  К нему на помощь подбежал ещё  один заключенный.  Тогда вмешался конвоир  и прикладом автомата ударил заключенного в грудь.  Через какое-то время у него изо рта пошла кровь. Он умер.  Закопали в тайге. Грицко и Максимов поставили крест.
- Так будет с каждым, кто взъерепенится, - сказал бригадир. – Крестов не хватит на ваши могилы. Вдоль всей дороги сплошные могилы из вас. Пусть охраняют дорогу. И сторожей не надо. Вас бы всех враз уничтожить и рядами устлать дорогу.
- И тебя туда же, - ответил кто-то.
- Кто гавкнул?! – закричал Пушков и тростью стал избивать всех подряд. Ещё один упал замертво…
Никто не признался.
Мошка тучами вилась над спинами людей, мешала дышать. От их укусов лица и шеи покрыты язвами. А ещё в жару одолевали вши. Рабочий день казался очень длинным.  Над тайгой, если бы кто прислушался со стороны, то услышали бы тяжелые и хриплые дыхания измученных людей, стоны и проклятия…
- Не выдержу, - плакал Сергей.  Товарищи по несчастью  всячески уговаривали его.
Так прошло лето. Осень, стало легче от мошки. Наступила зима.  Пушков редко подпускал заключенных к костру. Постоянно говорил, что надо выполнить план.  Ударил сильный мороз.  В тайге от него трещали деревья, земля. Стоял густой туман. В эту ночь  в их бараке умерло пять человек. Их вынесли за барак и водрузили на очередную поленницу из трупов. Весной их закопают в общую могилу.
На открытой  машине их доставили на просеку. Окоченевшими руками разобрали инструмент. Коротченко, Грицко и Максимов на лошадках отвозили бревна и складировали. И вдруг Виктор услышал:
- Серега замерз!
Колосов умудрился спрятаться в кусты и там замерз. Его завалили снегом. Уже здесь во многих местах под снегом лежали замерзшие люди. Весной их соберут в одно место.
Мороз не отпускал. Так получилось, что одно дерево от мороза «сыграло» и упало, зацепив бригадира.  Он очень сильно визжал. У него была сломана нога.  Максимов и Грицко на ногу наложили палочки и перевязали.  Все-таки, это были конюхи, да и немного разбирались в медицине. 
- Капитоныч, - подозвал  Пушков  Коротченко. – Принимай бригаду. Не дай мне окочуриться. Эти звери добьют меня. Выручай.
- На всё Божья воля, - ответил Капитоныч.  – Не допустим.
На волокуше  Коротченко и Максимов повезли Пушкова до лагеря. Сопровождал их один конвоир.  Он тоже помогал тащить бригадира. Разные бывают конвоиры. Но их тоже быстро  убирают в воинские части. В лагере лекарь перевязал ногу, а начальник  отряда приказал Коротченко и Максимову  на волокуше доставить Пушкова в село Шестаково. Там были настоящие врачи.
Рано утром отправились в путь. Коня не дали. Был конец декабря, а план по лесоповалу надо было выполнять. Прошли поселок геологов Коршуниха. Да и какой это поселок?  Четыре бревенчатых домика, два барака  для рабочих, баня, конюшня.  Видя такое дело, геолог Павел Михайлович Ширяев приказал выделить лошадь с санями.  Группа геологов только что обустраивалась здесь. Они смазали гусиным жиром обмороженные лица заключенных и перевязали руки.
Обратно до лагеря вместе с конвойным в одних санях доехали до лагеря. Накрылись толстым слоем соломы.
Начальник лагеря оглядел заключенных и сказал:
- Молодцы. Хвалю. Пушков доверил. Коротченко, будешь бригадиром.
С утра пошел снег. Уголовники устроились у костра.  Капитоныч поднял всех. Уголовники возмутились. Пригрозили расправой. Тогда он всех «политиков» пригласил к костру.
- Будем вместе сидеть. Хорошие вам будут зачеты, господа мелкие уголовники, - твердо сказал Коротченко. Конвоиры не вмешивались.  После обеда уголовники приступили к работе. Капитоныч сказал:
- Наряды на работу покажут, что кто заработал. У кого как будет с планом  и зачетами. Это я всем обещаю.
Когда пришли к лагерю, блатные уже всё знали про случай на трассе.  Один из воров в законе сказал:
- Капитоныч, ты правильно сделал с этой шушерой. Ты правильный мужик. Но, нас не трогай. Смотри.
- Я знаю, кого трогать, уважаемый, - ответил Коротченко.
Так закончился трудовой 1946 год.

ТАЧКОЙ  УПРАВЛЯТЬ  ТОЖЕ  НАДО  УМЕТЬ
1947 год. Павла Коновалова и несколько заключенных  этапом доставили в Усть-Кут.  Здесь  размещался один из лагерей  западного БАМлагеря.  Часть этапа  оставили  в Тайшетлагере. Начальник речь закатил:
- Граждане заключенные, поздравляю  вас с прибытием на великую стройку. В этом году принят  окончательный вариант начало строительства  Байкало-Амурской магистрации. Каждый из вас должен гордиться, что вам доверили такой объект…
- Он издевается над нами?  - проворчал рядом стоящий человек с интеллигентной бородкой. – Постыдился бы он…
- В то время, когда страна напряглась  в последнем порыве на пути к коммунизму….
- Закругляйся! – крикнул кто-то.  Начальник вздрогнул, но успел ещё сказать: - ваш долг…
- Никому я ничего не должен! – крикнул ещё один. Начальник начал так кашлять, будто у него под пазухой визжал поросенок. Люди стали смеяться. И вдруг над головами  раздалась автоматная очередь. Теперь винтовки заменили автоматами. Все присели. Конвоиры быстро стали ходить  между заключенными.
- Кто кричал? – грозно спросил  рядом стоящий с начальником офицер. Начальник перестал кашлять.
- У меня начнете говорить, - сказал начальник.  – И здесь враги затесались.  Будете так стоять, пока не признаетесь.
- Гражданин начальник, чего признаваться? Вы бы спросили, а я бы ответил.
- Сюда его! Кто таков?
- Какая тебе разница? – засмеялся зэк. Его подхватили  под руки, а он вывернулся. – Зачем так, вертухаи? Я сам выйду.
Его сбили с ног и стали пинать. Окровавленного его подтащили к начальнику и бросили к ногам.
- А вот теперь не скажу! – громко ответил зэк. – Хоть убейте, поросенок. Теперь  у тебя  такое погоняло  будет. Свинячий огрызок. 
Его уволокли. Начальник больше не  стал толкать речь. Заключенных загнали в дырявый сарай. Ночью лил дождь, и все были мокрые. Лежали на земляном полу. Каждый сантиметр занят телами. Трое суток держали в сарае. Когда выпустили, то несколько человек были мертвыми.
Павла Коновалова, вошедшего в одну из бригад, погнали в тайгу. Впереди и сзади на  лошадях ехали конвоиры. Пригнали к крытым машинам. Один из зэков сообщил, что того  зэка расстреляли.
- Какими глазами они посмотрят в будущем, когда эта эпоха закончится? – сказал  человек с бородкой. – Будем знакомы. Петр Фомич  Афанасьев, доктор исторических наук, профессор.  А также шпион от четырех стран. Как и положено – полная ложь. У нас привыкли лгать.  И ложь в чести.  Все заврались.
- Они будут спокойно смотреть на прошлое, - возразил Павел. – Ордена за нас получают.  Премии.
Их привезли до Хребтовой. Гнали пешком до лагеря.
- В этих краях когда-то отбывал ссылку великий гражданин России Радищев, - сообщил профессор Афанасьев.  – Здесь он искал железную руду. Помяните мое слово, Павел, проснется край оный. Большие стройки здесь будут. Как-нибудь переживу физическое истребление, а вот мозг не выдержит  безделья. Обидно. Столько не сделал. Один здесь профессор математики говорит, что наш главный хозяин не знает обо всех этих безобразиях. Наивен человек. А вот тот человек, что  в Усть-Куте  восстал, знает. Он безграмотный, а всё знает, что происходит в стране. Наш вождь, настоящий мучитель собственного народа. И он тоже всё знает.
Они валили  деревья и разговаривали. Старший конвоир заметил.
- Эй, антилигены, на каменоломню захотели?
Недалеко от лагеря заключенные  вскрывали гору и ломали камни.  Он пригодится на кладку под полотно железной дороги.
Сначала идут взрывные работы. Потом люди долбят большие камни и на тачках отвозят в одно место.
Через два дня Павла Коновалова и Афанасьева перевели на каменоломню. Вручили им  по тачке.
Когда лежали за камнями во время взрыва, профессор сказал:
- Чем ниже человек по сознанию, чем он недоразвитее, безграмотный, затурканный идеологами коммунизма, тем он больше ненавидит слово – интеллигент. Ты не обижайся на них. Их такими мама родила, а родина воспитала. Таких много. Они полезны такому государству, как наша несчастная родина. Они бдят. Они опора государства-лагерь. Их дело писать доносы, кляузы. Так нужно этой системе. Я не успел выехать за границу и жалею об этом. Жаль. В этой стране мне делать нечего. Пойми, мы здесь не нужные люди. Мы им мешаем.
Тачкой управлять они быстро научились. Замешкаешься, получишь палкой по спине от бригадира. Один узник, бывший директор школы, упал с тачкой со сходней. Его стали бить, но он был мертв.
Были и такие, кто не выдерживал  такого труда, баланды и унижения, бежали в тайгу. Догоняли, травили собаками, избивали, расстреливали на месте. Если остался жить, добавляли до пяти лет.  Если начинал спорить и доказывать свою правоту, добавляли ещё десять лет.  На зоне надо молчать. Надо терпеть унижения, голод, побои.  Терпи и молчи.
Был такой случай. Деревья валили, убирали сучья и сжигали.  Один  зэк сел отдохнуть. От жары закружилась голова.  Главный конвоир по фамилии Пастух был на редкость жестоким. Все знали, что в его смену сесть запрещалось. Павел запомнил это редкую фамилию. Так устроен человек. Плохое запоминается лучше.  Зэк  хватался за грудь и стонал.  Увидел такое Пастух и к зэку. Ударил два раза палкой.  Узник упал. Бригадир стал его пинать.
- Встать русская свинья! На колени передо мной! Целуй сапохи! И можешь работать!
Зэк встал, плюнул ему под ноги.
- Я фронтовик. Ты случайно попал в командиры над нами. Как?  Кто тебя назначил? Обида берет, что мы победили фашизм?
И рухнул.  Сердце не выдержало. Двое заключенных  схватили Пастуха, повалили его и прижали лицо к ногам бывшего фронтовика.  Налетели конвоиры на храбрецов, избили и куда-то уволокли.
Дальше было весьма любопытно. Через два дня Пастуха  увезли в спецчасть.  Во время войны он служил на фашистов полицаем. И как это так получилось, что бывший полицай, который издевался над мирными гражданами, угодил в вертухаи?  Как? Там разберутся.
Удивительно было ещё то, что двум храбрецам срок не добавили.  После лазарета они просто попали на лесоповал.  А вот начальника лагеря тоже куда-то увезли. И такое бывало в те времена. Всякое было.
Павел Коновалов после освобождения отбывал ссылку. Женился на местной колхознице.  Некоторое время работал мастером на стройке.
Недавно я узнал, что он живет на Усть-Илимске. Давно на пенсии.

НА  ТРАССЕ
1948 год. Ивана Денисова осудили на десять лет по 58 статье за две строчки из частушки.
Когда Ленин умирал, Сталину наказывал:
Хлеба много не давай, а мясо не показывай!
И за такие вот частушки и анекдоты  бросали на зону. Было тогда Ивану всего семнадцать лет.  Отправили его в Ангарлаг строить железную дорогу от Тайшета до Лены. Вместе с другими  заключенными посадили его в бараке из щитов и продуваемый всеми ветрами недалеко от строящегося поселка геологов Коршуниха. Получили старенькую спецовку и были направлены таскать шпалу. Мастер сказал, что от Хребтовой другие заключенные тоже  кладут рельсы.  Оттуда на дрезине подвезли  рельсы и шпалу.  Занаряженные  к заключенным  две лошадки Гнедко и Васька.
Все узнали, что  строительство этой дороги ещё начинали в тридцатые годы. Заключенными прорубались просеки, прокладывались  мосты через некоторые речки. Началась война, и всё было приостановлено. Рельсы, что были проложены, пригодились  для военных заводов. И пока заключенные двигались  по этой тропе, то оставляли за собой кладбища и отдельные братские могилы.
Гнедко  наступил на бугорок, и Иван увидел столбик. Понял – могилка. Еле прочитал. Степан Мещеряков. 1936 год.  В перерыве с двумя товарищами Иваном и Максимовым  соорудили крест. Графитным карандашом Иван написал  фамилию. Подошел конвоир, съехидничал:
- Я заметил, что ты, Денисов, как враг народа, три креста уже поставил. Нет Бога. Ничего нет.  Тайги не хватит крестов ставить. Столько здесь лежит и будет лежать. Строить эту дорогу долго. Где твой Бог? Почему вас не защитит?
- Он душу мою сохранил. Тебе не понять.
- Грамотный шибко? – взъярился  конвоир и больно ткнул Иван в грудь. - В эту могилку захотел? Устрою побег. Бери тачку, вражина!
Иван в тачке возил камень. Его укладывали на очищенную от грунта площадку. Землю копали вручную и на тачках  отвозили за отвал. Оголяли до природного грунта. На это были свои мастера из состава заключенных, как правило,  политические высокотехнические специалисты.  Работу этих людей проверяли  вольнонаемные инженеры-дорожники присланные из Москвы. Конечно, это были классные, опытные  специалисты. Многие из них хорошо знали заключенных инженеров. Когда-то вместе работали.
Были здесь и бульдозеры, но они отчего-то часто ломались. И людям приходилось  с тачками работать. За весь  день отдыхали только  два раза по десять минут.  От баланды  и кусочка хлеба, что давали в обед, хотелось  ещё больше есть.
Как-то  приехал  на лошади начальник отряда  Шубинов. Ткнул  черенком кнута в Ивана Денисова и Иннокентия Максимова, и ещё в двух заключенных.
- Пойдете таскать бурстанки. Геологам надо помочь.  Рабочие срочно строят для себя дома.
Иван знал, что геологи нашли железную руду.
- Товарищ Гусев! – крикнул начальник. -  Забирай политику! Эти не сбегут.  Идейные.
Подошел крепкий, светловолосый  парень. Это был старший буровой мастер  Георгий  Гусев. После войны началось изыскание  руды в Илимских горах, и Георгий  с молодой женой  Варварой Ивановной направлены в тайгу. Это были уважаемые  в нашем городе люди. Старожилы Коршунихи помнят этих двух замечательных людей.
Вручную, пробиваясь  сквозь таежные завалы, тащили буровое оборудование. С политиками отправились  и уголовники.  Об этом попросил бригадир над заключенными Пушков. Почему-то  конвоиры прислушивались к нему.
Перебрались через  речку Коршуниха.  Полезли в гору. Помогала тащить оборудование и лошадка Гнедко. Рядом с Иваном и Максимовым пристроилось два уголовника. Была распутица. И конь скользил и не мог вытянуть груз. Один из заключенных  тихо сообщил:
- Мы чичас в ельник, а ты – молчок.
- Догонят, ребятки, - сказал Максимов. – Кому  воли не хочется? Горы кругом.
Политики отказались бежать.
Двое скрылись в ельнике. Минут через тридцать один из конвоиров обнаружил, что двоих нет.  Остальных доставили в бригаду.  Начались поиски беглецов.  Через два дня беглецов обнаружили в зимовье. Они не пожелали сдаваться. Их там и уничтожили.
После того случая уголовников больше не отправляли к геологам,  только политиков.
Под конец смены руки едва держали тачку. Надоедала мошка. В кровь заедала. Был такой случай. Один  зэк, бывший интеллигент, в очках, культурный, всех на «вы» называл, даже мелких уголовников, не выдержал работы и особенно укусов мошки и комаров…
- Лучше смерть, - сказал он. Закричал и пошел на конвоира. Они тоже разные бывают. Он стал пятиться и упал.  Политик начал отбирать  у охранника автомат, видимо, хотел застрелиться. Тут подбежал бригадир Пушков и ударил  его тростью. И этим спас жизнь очкарику. Я уже писал о бригадире Пушкове. Он всегда хромал и носил увесистую трость.  Конвоиры бросили очкарика в грязь и начали избивать. Максимов хотел помочь очкарику подняться, но Пушков  пригрозил тростью. Политик попал в лазарет, который находился во второй половине конюшни. Через три дня политик умер. Максимов и Иван Денисов утащили его туда, где хоронили своих товарищей. За зиму мертвых штабелевали за бараком. Весной бросали в общую яму.
- Надо выжить, Иван, - сказал Максимов.
Хоронили без гробов. Просто сваливали в кучу. Это потом стали делать гробы. Видимо, из-за того, что после смерти  Сталина  начальником Коршуновского лагеря стал Ставицкий,  (к сожалению, инициалы утрачены). Он потом будет трудиться начальником  одного из участков в «Коршуновстрое». При нем на зону пришло облегчение.  Но это будет в середине пятидесятых годов. А пока к  политическим заключенным относились, как к диким животным.
В 1948 году по всей Сибири зима была суровой. Для вербованных и ссыльных были актированные дни. Для политиков только после 55 градусов. Разрешали костры, но и они не спасали. Ослабленные, падшие духом – замерзали. В ту зиму  штабелями укладывали  умерших людей. Иван и Максимов держались вместе.
Немного было теплее, когда возили тачки, когда орудовали лопатами, кайлами. Когда люди падали от усталости, то бригадир поднимал их тростью. Сам он постоянно чифирил у костра. Начальству было выгодно держать таких бригадиров и мастеров. Как правило, это были люди с большими сроками. Они тоже совершали побеги. И все равно, именно на них была опора. Заключенные боялись их. Люди перед ними были бесправны. Главная, психологическая идея лагеря, держалась на страхе.
Максимову и  Денисову сделали послабление. Их устроили в кузницу. Дело в том, что Максимов мог из куска железа сделать многое. У цыган это в крови. А мой дядя по матери  Иннокентий Максимов до зоны работал кузнецом.  Кстати, вот таким специалистам, на зоне делали «поблажку». Два друга подковывали лошадей, плели троса, а для этого нужен особый талант, чинили сбруи, паяли чайники, самовары…
В ту зиму очень много людей замерзло. Многих замерзших  даже не успевали вытаскивать, и укладывать в штабеля. Просто прикрывали снегом. А там видно будет.
Страшный был год. Новый 1949 год встречали  у печки, грызли замерзший хлеб…

ЖИВЫЕ  ТРУПЫ  СТРОИЛИ  ДОРОГУ
1949 год. Какие только  удивительные судьбы  встречались мне. Запомнились рассказы очевидцев каких-то событий. Мне повезло в том, что  каждую такую судьбу я пережил и пропустил через свой разум, сердце. Вот одна их интересных судеб.
Геннадий  Зимин  был осужден на десять лет и пять лет ссылки. На собрании выступил  и покритиковал  местного секретаря  парткома завода. Зимина взяли ночью. Рассказывали, что на допросах бьют. Зимину, наверное, повезло. Его допрашивал бывший фронтовик Ткачук с орденскими колодками. Следователь ласково улыбался.
- Будешь отпираться, искажать правду – десять  лет. Родненький ты мой, ты готовил покушение на секретаря?  Скажи правду и пойдешь спать. Молодой ишо. Всё равно десятка. Признавайся, родненький.
- За то, что он капнул на меня, я готов убить его, - ответил Геннадий.
- Ну вот, - продолжал нежно улыбаться следователь, только глаза  были под цвет стали. – Это уже лучше. Коммунистов не любишь?
- За что их любить? Самые ярые лодыри полезли в партию. Лишь бы не работать, а языком болтать.
- Вот видишь, как у нас с тобой хорошо получается. Значит, коммунисты лодыри?  Это уже лучше. – Он затишил голос.  – Всех бы их под корень? Правильно, родненький?  Так их…
- Без коммунистов в других странах лучше нас живут.
Следователь Ткачук очень тихо спросил:
- Какие страны? Сообщи мне по секрету.
Зимин понял, что Ткачук играл с ним. Надо помочь.  Следователю можно, а почему Геннадию нельзя?
- Например, есть земля Санникова. Туда бы мне…
Следователь грохнул кулаком по столу. Но продолжал улыбаться.
- Слушай сюда!  Я таких умников, как ты на войне навидался.  К оврагу таких умников и пулю в затылок. Штрафные роты для вас в самый раз!
И он ударил Зимина. Вбежали охранники. Началось избиение. Ткачук стоял в стороне и нежно улыбался. Зимину выбили передние зубы, сломали нос, челюсть, повредили руку.  После тюремного лазарета отправили на суд. Присудили ему шпионаж для нескольких государств на 10 лет, и на вечное поселение на севере.  Следователь грозился отправить его на Колыму, но Зимина отправили в Якутию на заготовку дров для пароходов на реке Лена. Год он готовил дрова, потом этапом в сорок человек погрузили в трюм парохода «Клавдий Краснояров».  Выгрузили в порту Осетрово.  Здесь строилась железная дорога.  Лагеря пополнялись.  За зиму много людей замерзло. Да и за время войны лагеря уменьшились. Надо было их заполнять.
Геннадий попал в бригаду, состоящую  из ста человек. Здесь заключенным доставалось   от бригадира и охранников. Геннадий увидел знакомого следователя. Он допрашивал Геннадия с пристрастием.  Ткачук продолжал нежно улыбаться. Зимина он не узнал. Худой, грязный, в лагерной  робе. Перед Ткачуком выстроили бригаду.
- Граждане заключенные, родненькие вы мои!  Мы строим дорогу.  Она всем нам нужна. Она будет нам проложена в светлое будущее.  Мы войдем в коммунизм, хоть нам и мешают враги народа! Мало их стреляли, вешали, а они ползут со всех сторон! Родненькие  вы мои, план надо выполнять!
- С такой баландой план не выполним, – ответил рядом стоящий мужик с  Зиминым. – Мясо давай!
Ткачук замолчал. Он ещё шире начал улыбаться. Подошел к мужикам. От него пахло нежными духами. Он весь так и светился, только глаза были стальными.
- Мясо захотел? Конвой, увезти ко мне в кабинет любителя мяса. Кто ещё хочет мяса? Не стесняйтесь, родненькие вы мои. Я вам устрою мясо. А кто план будет выполнять?  Может, кто на Колыму желает? Там вам вдоволь дадут мяса.  А ты чего улыбаешься?
- Смешно, - ответил Геннадий. – Вам надо в театр идти работать.
- Да? – спросил офицер.  – Кто ты, родненький?
- Геннадий назвался и даже статью сообщил, и что он из Новосибирска. Так положено.
- Да? – опять спросил офицер. – Конечно, вредил там.  Я там таких врагов навидался.  Чего улыбаешься?
- Смешно. Веселишься, гражданин начальник. Или как?
- Конвой!  Ко мне в кабинет родненького. Там  побеседуем.
Побеседовали. Мужика и   Зимина изрядно избили. Первым начал хлестать по щекам Ткачук.  Да ещё приговаривал:
- Ай, славно! Ай, хорошо!  Скорей бы вас уничтожить и жизнь наладится.  Ай, добро! Ай, любо!
Оба попали в лазарет.  Врач спросил, кто их избил? Бригадир?
- Бревном нас угораздило, - ответил Геннадий.
Врач всё понял.  Но сказал:
- Не успокоится  Ткачук. Ведь на фронте был.  Как же так?
Дело в том, что в лагеря пришли и настоящие фронтовики. Это были другие люди.  Они не издевались над заключенными. Сочувствовали им. Они видели, как воевали  политические  штрафники.  Врач прошел всю войну. Был на Колыме. Там тоже люди умирали от побоев и голода.
Врач приписал мужикам  дополнительный паек, выписал витамины. Странно устроен человек. Плохое запоминается лучше. А вот фамилию врача Зимин забыл.  Только имя запомнил – дядя Кеша.  А вот улыбчивого злодея запомнил – Ткачук.  Он улыбался и говорил, что все они живые трупы и дорогу должны строить.
- Вы и на свете-то не должны жить, родненькие вы мои.
После лечения, к осени 1949 года вышли  на работу. Катали тачки со щебенкой. Подбивали её под шпалы.
Зима была суровой.  В самые жестокие морозы работали одни политические.  Долго у костров не разрешали греться.  Обмороженные лица, руки, ноги… Сквозь рваные бушлаты  пробивался мороз, на ногах сшитые  из рукавов бушлатов бурки, на головах стеганые шапки. И всё это не грело.
Зимин выжил. В 1954 году его освободили. Поселился в старой Коршунихе. Устроился в  СМУ треста  «Кузнецктяжстрой».
Проявился талант к писанию. Посещал наш литературный клуб. В Москве издал книгу, но был вынужден эмигрировать в Америку.  Дальнейшая судьба неизвестна.

ПРАВИЛЬНАЯ  БРИГАДА
1951 год. Черемховец Витька Кудрин со шпаной шныряли на базаре, обворовывали заезжих деревенских, гастролировали по поездам, обкрадывая пассажиров. У  Витьки отец  пришел с фронта раненым. Два года назад умер. Старший брат ушел в армию. Остались трое маленьких.  Жили бедненько.  Соседи жили хорошо. Обидно было Витьке. Одежда рваная, зимой в школу не ходил – не было обуви. С мальчишками пошли собирать колоски. Были биты объезчиками. Могли бы угодить и в тюрьму. Сбежали от объезчика.  Сколотились в  группу, и пошли на базар. Выбирали богатых торговцев. Крали всё, что попадало под руку. Посещали поезда. Надо сказать, что во время войны и после, на всех базарах, была такая вот шпана. Я и сам прошел такую воровскую, базарную жизнь. С четырнадцати лет Витька жил такой жизнью. На восемнадцатом году попался. У базара обокрали ларек. Шесть месяцев сидел в Иркутском централе. Так называли тогда Иркутскую тюрьму. Приписали им групповой бандитизм, и всем назначили до десяти лет лагерей.
Определили их в Коршуновский лагерь. Приняли  Кудрина в бригаду плотников строить брусчатые дома для  строителей будущего города. Это потом везде трубили, что  первые дома строили комсомольцы. Неправда. Первые дома построили заключенные, ссыльные и вербованные.  Такое нельзя забывать.  Это наша история. Если хорошо капнуть мои первые газетные материалы, я на 80 процентов описывал  бывших бродяг, вербованных или прошедших лагеря.  Но представлял их в газетах, как добровольцев. Откровенно писать об этих людях нельзя было. Не напечатают.  И эти люди постепенно стали полноправными гражданами.  Мне они были интереснее, ближе, роднее. О партийных деятелях не писал, потому что, они, как правило, скучны, вруны и все на одно лицо.
Бригадиром в  Витькиной бригаде был бытовик Степа Хряк.  До зоны Хряк работал кладовщиком и заворовался. Десять лет лагерей. Проявил себя Хряк перед начальством лагеря первосортным подхалимом. И его поставили бригадиром над сотней заключенных.  Хряк не любил работать, да и живот мешал. Но, для такой комплекции, был чрезвычайно подвижен.  Как все подхалимы – сутул и ходил на полусогнуты ногах. Такие бригадиры на зоне любили новичкам речи толкать.  Таким  вот и был Степа Хряк. Маленькие, поросячьи глазки так и сверлили  того, кому  предназначалась речь. Новичкам он говорил:
- Вы будете строить рабочий поселок для сезонников, а, возможно, и город. Наверху решат.  Будете строить город будущего, - сказал он так, и даже удивился, - надо же, как я красиво ляпнул!  Ты мотри, и лектором стану. И в коммунизм вместях с вами вползем.  А таперича за работу.  Устал говорить.  Трекать  красиво, тоже работа.
Витька Кудрин стал работать с идейным вором, но не блатным.  Эта категория воров не работает. Это их закон.  А Серега Анин идейный вор.  Богатых обкрадывал.  Все раздавал бедным. Эдакий Робин Гуд. А тут обокрали секретаря райкома партии, и его дружка, начальника орса.  Они были освобождены от войны. Бронь у них была. Жировали во время войны.  По десяти лет троим парням определили. Даже следователь говорил, что самое большое им «светил» срок по три года.  Начальники требовали для них самые большие срока, и даже требовали  их расстрелять.
Брус поднимали вручную. Механизмом не давали. Стройматериал привозил  трактор на «пене».  Это огромный лист железа с отверстиями. На этот лист клали брус и другой материал.
Начальство  лагерей  назначали бригадирами бытовиков  (казнокрады, мошенники, душегубы, мелкие воришки), но не политиков. За неимением вольнонаемных мастеров и прорабов назначали бытовиков. Огромный женский лагерь под Усть-Кутом вел работы по прокладке железной дороги навстречу мужским  лагерям. Работы в этом лагере было не меньше, чем в мужском лагере.  Они также валили деревья, прорубали просеки, прокладывали рельсы, забивали костыли.  Ещё в 1962 году я познакомился через Лидию Ивановну Тамм с одной из бывших заключенных. После освобождения осталась в Коршунихе.  Разбитная женщина, но нервная.  Вышла замуж за тихого сантехника.  Работала в нашей бригаде крановщицей. Больше из женщин из местного лагеря я не знал. Но такие здесь жили.  В основном, женщины возвращались  на свою родину. Мужчины не очень привязаны к своим местам.  Многие из них остались в Коршунихе и завели  семьи. Рядом колхозы. Девушек и женщин много.  И каждая из колхозниц была рада расстаться с колхозной жизнью и перебраться на стройку.
Витька Кудрин и его товарищ Серега Анин стелили полы. Пришел бригадир Степа Хряк.
- Чо  телитесь? Кушать захотели?
Все знали, что слово «кушать» у Степы означало – палкой по спине.
- Сегодня комнату закончим, - ответил Виктор.
- Треп?  На первом этаже профессор кушать захотел. Получил от меня  профессорскую порцию.
- Не стыдно старого обижать? – спросил Серега. – Попробуй меня ударить – загрызу. Он ведь старик.
- Старый. Там он был профессор, антилиген. Институты есть. Надо мной был. А я совсем не учился. От школы меня тошнило. А здеся я над ним. Полковники, енералы подо мной. Разе не антиресно? Возьмешь такова антилигена и на колени ево. Кушаю по его спине. Разе не антиресно?  Терпеть не могу антилигенов. Ты ведь вор. Чо ты защищаешь старика?  Вы оба воры.  Зачем так вы?
- Сволочь ты, Хряк, - тихо сказал Серега, но готов взорваться. – Стариков только и готов уничтожить. Уже двоих забил до смерти. А сказали в лазарете, что умерли от сердца.
- Чо ты сказал? – закричал Хряк и поднял палку, но Серега перехватил и отобрал её и выкинул в окно.
- Мотри у меня, - прошипел бригадир и ушел.
- Теперь надо держать ухо востро. Стукачей своих нашлет,- сказал Витька Кудрин. – Будем держаться вместе.
Надо сказать, что стукачество  на зоне поощрялось, как и на воле.  Все следили за каждым, и каждый за всеми. Такая была наша страна.
В бараке было холодно. Хряк отобрал у одного политика свитер. У всех политиков отбирали теплую одежду. Это были совершенно бесправные люди.  Анин у Хряка  вырвал свитер и отдал политику.  Лагерь – это особая зона.  Там нет защиты, нет законов. Кто хитрее, ловчее тот и прав.  Там не любят интеллигентов. Особенно отличаются в подлости безграмотные, полудебилы, отсидевшие несколько сроков за ограбление старых людей.
Кудрин и Анин и ещё несколько таких же, как они, организовывались и не давали себя в обиду.  Защищали ослабевших. Такие группы на зоне тоже были. Бригада возникла в бригаде. Начальник лагеря, бывший фронтовик,  сам пришел в бригаду отчаянных и бывших  честных воров.  Похвалил. Назначил старшим Кудрина.  На прощание сказал:
- Правильная бригада. Больше бы таких бригад из политиков. Я видел и был с ними  в окопах.  Славно воевали. Это были честные солдаты. Защищайте их от ублюдков.
Через несколько дней Хряка перевели в другую  бригаду, а общим бригадиром назначили Анина.
После освобождения остались в Коршунихе. Работали плотниками. После окончания института Сергей Анин уехал  в Норильск. Там был начальником участка. Кандидат наук.  Виктор Кудрин по направлению уехал строить Саяно-Шушенскую ГЭС.  Работал там прорабом.

ЗАХАРКА  ДУРЦЕВ  ИЗ  ОДЕССЫ
1952 год. Страшное было время.  «Пачками»  везли заключенных на строительство железной дороги.  Об этом не писали. Как-то в районной газете  «Маяк коммунизма» был напечатана толковая статья Сергея Плющенкова из Заярска «Правда о Гулаге».  Отличный и правдивый материал. Но, конкретно,  о простом заключенном  рабского труда ещё никто не писал. Ещё в шестидесятые годы прошлого века  Лидия Ивановна Тамм просила меня собирать  и записывать, а больше запоминать об освобожденных из лагерей людей. Когда-нибудь, мол, пригодятся. Прошли десятилетия. Теперь, я думаю, можно рассказать правду об отдельном  человеке, о рабах в советских концлагерях.
Захарка Дурцев  не служил в армии из-за ярко-выраженного плоскостопия.  Родителей он потерял во время войны. Детский дом эвакуировали в  город Киров. После войны Захарка бежал на свою родину в Одессу. Бродяжничал, воровал. Попался на пустяке.  Снял с веревки чьи-то кальсоны и рубашку. Тут же его и взяли. Оказывается, он пытался обокрасть секретаря парткома завода и члена райкома партии. Осудили Захарку за такую мелочь на десять  лет по 58 статье.
- За чо?! -  возмутился Захарка.
- Ты подорвал авторитет горячо любимой партии, пытался подорвать её основы.
Сунули его в Столыпинский вагон для зэков и повезли  через всю страну на перековку.  Полтора месяца их везли до Коршуновского лагеря. Блатные смеялись над ним и всё просили рассказать ещё раз про забавный случай. И рыженький Захарка из Одессы рассказывал:
- Огольцы, я ведь не знал, что он главный партеец. Я думал, что эти кальсоны Федьки кривого.  Попутал черт меня.  Я говорю этим зверьям – отпустите меня  христа  ради. За кальсоны десятку?  За чо?  
 Маленький, рыженький, юркий он не походил на политика. Как все детдомовские, он был общительный. Он не боялся блатных. С разговорами он лез  и к политикам и к блатным. Никто  не отгонял семнадцатилетнего  мальчишку.
Надо сказать, что железную дорогу ещё достраивали. Сдадут её в полную эксплуатацию  в декабре 1958 года.  Кое-какие участки отлаживались. Заключенные подбивали щебенку, выравнивали пути, строили полустанки, поселки, станции, отводные пути, перегоны. Работ было много. Строили заводы, фабрики, города.  Требовались всё новые и новые этапы заключенных. Кому-то надо было освобождаться, но за малейшую провинность добавляли срок. Тысячи заключенных умирали от побоев, голода, морозов. Многих расстреливали. Но, страна большая, а «врагов народа»  и уголовников много. Неизвестно сколько осталось могилок вдоль этой страшной дороги. Не зря в народе говорили, что эта дорога построена на костях  заключенных. Нужны были рабы.  Сажали за колоски, за украденные кальсоны, за пачку соли, за прогул на несколько минут.  В нашей стране человеческая жизнь, да и в царское время  не ценились. Жизнь одного  человека была дешевле куска хлеба, миски баланды, за которые на зоне убивали. У нас всегда пытались замалчивать такие детали в истории строительства этой дороги. Я знакомился с этими людьми, как с бывшими заключенными, так и ссыльными и вербованными. А ведь они не от хорошей жизни вербовались в самые глухие уголки нашей страны. Вот три категории людей всегда волновали меня. Пришло время рассказать о настоящих первопроходцах. И то некоторые товарищи возмутятся. Но, я уже писал, кто возмутится, и пойдет мыть руки.
Захарка Дурцев из Одессы стоял перед бригадиром и мастером. Бригада состояла из ста человек. Вот эти два человека решали судьбу каждого – кому жить, а кому пора умирать.  Забивали палками до смерти. Они не трогали только блатных.  Один бригадир пытался их заставить работать, но его утопили в речке Рассохе.
Бригадир Пушков был  очень хитрый малый.  В его руках была увесистая трость, и он ею «гулял»  по спинам «врагов народа».  У него была любимая фраза: « надо дать покушать».  Через вольных доставал водку, чай и одаривал блатных.  Так что он прекрасно уживался среди блатных и лагерного начальства.
- Да какой из тебя враг народа! – засмеялся бригадир Пушков. – Посмотрим, на чо годишься. Смех один, а не враг!  У них в суде глаз не было.
И Захарка  снова рассказал случай с кальсонами, и бригадир очень громко смеялся.
Захарка пытался катать тачку с гравием. Упал вместе с ней. Поставили подбивать гравием под шпалы. За всё это получил тростью по спине.  А вот в часы отдыха Захарка классно отбивал чечётку. Этим он лечил плоскостопие. И, кажется, ноги стали здоровее.  В бараке старые блатные заставляли его под гитару и гармошку отбивать чечётку. В лагере никто не мог с ним равняться.  Плясал до измождения. И ему это нравилось. Блатные дарили ему лишний кусок хлеба и миску баланды. Порой и другие продукты доставались. Вот эту драгоценность он нес доходяге  Иннокентию Белобородову. Выходил умирающего.  Кормил его лично.  Если зазеваешься – украдут вместе с миской. Надо сказать, что на зоне каждый выживает по- своему. Кто, как может, так и выживай. Захарка не допустил, чтобы Белобородова  положили в штабель за бараком. Ещё надоедали вши, особенно в жаркую погоду. Вши и мошка донимали бедных заключенных. Например, Захарка делал так. Снимал рваную гимнастерку и тряс над костром.  На время приходило облегчение. Но, от костра отгоняли конвоиры и бригадир с мастером и десятником.
Захарку Дурцева  отовсюду убирали.  Ничем его нельзя было уничтожить. Живуч Захарка. И вот его и несколько заключенных отправили принять с дрезины щиты для  сборных домиков. С ними были и вербованные во главе с Василием Клименковым. Когда-то он дошел до Берлина.  А в 1947 году завербовался в эти края со своей женой Ольгой. У них уже было трое детей. Жили они в своем домике в поселке геологов Коршуниха.  У заключенных, что работали рядом, был бригадир Виктор Капитонович Коротченко.  Дома в Черемхово его никто не ждал.  Ещё в прошлом году он освободился, вот и остался здесь.  Заключенные уважали его.
И вот на установленные столбики стали собирать щитовой домик. Планировали поставить щитовых домиков на шести переулках.
Захарка неожиданно сказал:
- Пусть этот дом будет первым на Днепровском переулке.
В будущем этот переулок так и назовут.
По зачетам Захарку освободили. И он устроился в бригаду к Коротченко. Потом он женится  девушке, работающей в бригаде каменщиков, куда и Захарка перейдет. Работали они вместе в бригаде каменщиков у знаменитого Ивана Богуты.  После регистрации взял фамилию жены и стал Белобородовым.
Ушел из жизни в 2000 году.

ЖИЛИ  НАДЕЖДАМИ  НА  ЛУЧШЕЕ
1953 год.  После смерти Сталина миллионы заключенных жили надеждами на освобождение. Странно, но это факт, заключенные не говорили вслух, но все знали, что от этого человека всё зависело. Вся причина такого проклятия и окаянного времени  заключалась в этом человеке.
Неожиданно выпустили многих уголовников. Правда, они на воле долго не были.  По всей стране, где они появлялись, начались разбои, убийства. Было такое ощущение, будто их специально выпустили из лагерей. Их ещё называли «птенцы Берии». На политиков амнистии не было.  После разоблачения Берии стали жить надеждами на полную реабилитацию. Тревожное было время. Уголовники, которые не попали под статью освобождения, ещё более озверели и вымещали зло на политических. Даже конвоиры боялись подходить ближе.  Если приближались – стреляли. В такое время попал в Коршуновский лагерь семнадцатилетний  воришка Колька Смирнов.  Он на поле собрал два мешка колосков. Ему хотелось накормить меньших братьев и сестер.  Отец пришел с войны раненым, и вскоре умер.  Кольку поймали и доставили в милицию.  Осудили на восемь лет по 58 статье за подрыв социалистической системы.  В общем-то, надо было заполнять  освободившиеся места.
Кольку с этапом доставили до Хребтовой. Гнали этап по тропе до Коршуновского лагеря.
Лучшие места в бараках, ближе к печке, к солнечным лучам,  да и во всех лагерях,  занимали уголовники. Политические заключенные и доходяги  у дверей, и по углам. Уголовники играли в буру на одежду политиков, на их жизнь. 1953 год был сложным, но все понимали, что так долго длиться  не может.  Два тирана ушли из жизни.  Надо было терпеть и ждать.  Это вселяло надежду к жизни. Меньше стало самоубийств.  Друг Кольки Смирнова Димка Чудов от невыносимой жизни  бросился на колючую проволоку. Она была под током…
 Колька жил с политическими.  Грелись спина к спине. Летом в жару донимали мошка, комары и вши. К костру уголовники политиков не пускали. Перевыполнение плана делали политики и бытовики. Деньги и трудовые зачеты  шли на всех. Конечно, политикам денег немного давали. На них можно было купить немного хлеба в ларьке, который находился на территории лагеря. Но эти деньги и хлеб отбирали уголовники.  Фронтовики, которые  побывали и в плену, рассказывали, что  между советским и фашистским лагерем разницы не было. Лишь одна была разница. В Фашистских лагерях все были равны.
Начиная с двадцатых годов, когда появились  в нашей стране концентрационные лагеря, в общей сложности, как говорят историки, погибло более двадцати миллионов заключенных.  Вот такая была наша страна Сталинской эпохи. И этот вождь народов не знал, что творилось в его стране? Всё он знал. И до каких пор будут ходить с портретами тирана Сталина? А ещё придумали юбилейную медаль в честь  его  дня рождения.  Ради памяти погибших и замученных  в сталинских лагерях, не надо бы носить по улицам его портреты. Это ведь великий грех!
Надо было восполнять лагеря.  Вот и придумали колоски и за другую мелочь.  Придумали ещё одну статью – за прогулы, за опоздание на работу от четырех месяцев до шести лет на зону.  Миллионы людей пошли в лагеря по этой статье.
- Такой прыщ и против народа?  - удивился бригадир. – Значит, грамотный? Грамотность вышибу! – сказал так бригадир и  начал  бить Кольку палкой. В это время никто не должен вмешиваться. Таков закон на зоне.  Каждый отвечает только за себя, и получает наказание за себя.  Бригадир должен был быть именно таким, чтобы показаться начальству. Лучше бригада будет работать, почет, хороший заработок и лучшие зачеты. Каждый бригадир боялся, чтобы его не сняли с должности. Тогда ему долго не жить. Ночью могли убить. Должность бригадира была сложной. Надо было угодить руководству и блатным. Жили бригадиры в отдельной секции. Вместе со всеми – боялись.
Кольке Смирнову добавили ещё два года. Бригадир написал докладную, что Колька отлынивает от работы, и не выполняет план. А пожаловались  на Кольку два мелких воришка. Они хотели отобрать у него паек хлеба, а он их избил.  Эти два парня заглядывали в беззубый рот бригадира и писали доносы на «врагов народа». Им добавляли срок.  Начальство стукачей скрывало. Но если  воры в законе обнаруживали стукача, то на сходке приговаривали его к смерти.
Кольку Смирнова, после суда направили на лесоповал. Надо было готовить брус и доски для постройки первых домов для начальства, а также надо было строить общежития для ссыльных и вербованных.
Кольке повезло. Мастер перевел его в бригаду условно-освобожденных и вербованных. Были и такие мастера. Он изучил дело Смирнова и сказал:
- Ты просто хотел накормить семью. Смешно считать тебя «врагом народа». Иди к Капитонычу.
Бригадиром был Виктор Капитонович Коротченко. Я уже писал о нем. Бывший начальник  орса из города Черемхово. Его подставили.  Осудили по 109 статье – служебное преступление. Он и тачки возил, и рельсы укладывал, работал лопатой и кайлой. Даже один год работал в конторе. И здесь его подставил счетовод. Метил на его место. И снова отправили укладывать рельсы.  В  1952 году  срок сбавили и оставили на поселении. Бригаду сам подобрал. Крепкие, здоровые сибиряки, бывшие заключенные, а теперь они на поселении.
Коротченко оглядел парня, дал два дня на отдых и поставил срубать сучки. Некоторые возмутились, мол, появился любимчик, а бригадир сказал:
- Сами забыли, какими с зоны пришли? Доходягами были.
И бригада приняла Кольку Смирнова. Николай окреп, повеселел, возмужал и успевал за лучшими вальщиками, пилорамщиком.  Потом и сам стал отличным вальщиком.
Места ему здесь понравились. Заключил договор.
Строил город, фабрику. Награжден медалью « За трудовое отличие».
Потом был направлен с монтажниками на Усть-Илимск. Работал там мастером на строительстве города.

  ХВАТИТ  НЫТЬ
1954 год. Обидно было Кольке Герасимову.  Десять килограмм зерна стащил из амбара.  И за это осудили на восемь лет. Даже не успел зерно смолоть. Кто-то  видел и доложил.  Оказалось, что он украл  из амбара  более ста пудов зерна. Украл четырех поросят. Подорвал колхозное хозяйство.  Отборное зерно украл. Кто же такое придумал? Конечно, заведующий складом. Как же мог всё это унести Колька? Он не мог доказать в суде, что кроме десяти килограмм зерна он ничего не брал. Его не слушали. Его отправили в Тайшетлаг. Год  работал в каменоломне. Тачки возил из карьера. Окреп парень, в плечах раздался. Этапом отправили на строительство  Братской ГЭС.  И опять взрывы, скала, тачка.
Потом опять этап. Сообщили, что отправляют в Илимскую тайгу. Их доставили в  лагерь, который все называли «Буканка». В конце тридцатых годов здесь сильно издевались над политическими заключенными, а пожилых забивали до смерти.  Очень старались в этом деле мелкие уголовники. На воле они обкрадывали старушек, чтобы купить бутылку  водки или кружку пива, попрошайничали в  чайных.  На зоне это самые сволочные, крикливые до визга подонки, подхалимы и стукачи.
Вольнонаемные пилили деревья  бензопилами, а заключенные ручными пилами и топорами. Не доверяли. Был случай в одном из лагерей, кажется, на «Буканке». Один заключенный валил деревья  бензопилой. Голод, вши, мошка, побои,  довели  мужика до отчаяния. Он направил пилу на охранника. Убил его, потом двух уголовников сидящих у костра. Они всех больше издевались над политическими. Потом и сам бросился на пилу. С тех пор эти пилы не доверяли заключенным. И вообще, если заключенный шел на охранника с топором, был приказ – стрелять без предупреждения.
Колька Герасимов валил деревья с бытовиком, бывшим кладовщиком, толстеньким, но уже начинающим худеть Петром Белых.  Он постоянно жаловался, что ему хочется есть.
- Чичас бы собаку сожрать. Уголовники всех собак съели.
Сам среди воришек хвастался, что никогда не голодал. Заведовал продуктами. Дома у него в погребе ящиками стояло масло, кругами висела колбаса, и вина любого сорта.
С весны 1954 года  пришло для политических послабление. Актированные дни, как и всем, стали давать с  45 градусов. Немного прибавили паек. Даже некоторые пункты по 58 статье, кроме измены, стали отпускать на волю раньше срока. Но, пока оставляли на поселении. Все понимали, что после смерти Сталина и Берии должно что-то измениться. В общем, все жили надеждами на лучшее.  Но пока ещё не наступил 1956 год, когда после 20 съезда партии началось массовое  освобождение политических. А пока шел 1954 год.
- Хватит ныть, - сказал Колька. -  Надоел. Я  от голода сдыхал, а ты, сучонок, жировал. За дело посадили.  А мне за десять кило зерна восемь лет дали.  Где справедливость?  И тебе восемь лет.  Капитоныч рассказывал, что они всех крыс на зоне съели.
Как-то в сороковом году как-то двое заключенных сняли с цепи собачку хозяина лагеря и сварили из неё суп.  Этих двух кто-то выдал.  Изрядно избили.  Сам хозяин топтал их, а потом отдали в расстрельную команду. Так что за собачку двое лишились жизни.  На  зоне  всегда собак  вылавливали. Надо же! Даже у хозяина лагеря украли собаку. Он кричал:
- Как так можно?!  Паек увеличили. Чего ещё надо? Вечерние школы есть на зоне. Художественная самодеятельность есть. Проявляйте таланты. Какая жестокость! Это бесчеловечно! Даже животного не пожалели! Не стыдно? Совести у вас нет!
В это время ещё троих забитых до смерти заключенных  уложили в штабель за бараком.
Но, не стал ведь он этих двух зэков бить и топтать ногами. Так, где же совесть?  На  зоне совесть притупляется. Зона есть зона. Неволя. Конвой.  И злые собаки. Всё.
Колька и Петр Белых  пилили лиственницу. Как положено, подрубили её с другой стороны.  Всё было сделано  по привычке. Так положено. Каждый лесоруб это знает. Дерево упало. Откуда-то появился заяц.  Конечно, сидел в снегу. Петр бросил топор и попал в него черенком. Оглушил зайца.  По глубокому снегу  Петр почти прополз к  зайцу. Схватил его и стал рвать его зубами.
- Ты чего делаешь? – закричал Колька. – Живодер! Он ведь ещё живой!
- Я сам съем.  Делиться не буду. Сам!
На зоне никто пайкой не делится, хоть умирай.  Если повезло с посылкой – отберут мелкие уголовники. Из всей категории людей на зоне, это самые продажные и коварные подонки.  Но для сильных, самые трусливые. Много таких  людишек на зоне во все времена.  Это есть первосортные провокаторы и стукачи. Их даже воры в законе до себя не допускают.
Насытиившись, он сел перекурить.
- Эй, колобок! – закричал бригадир. – Ты чего это расселся?
И тут бригадир увидел шкуру зайца и измазанное кровью лицо Белыха. Закричал:
- Один съел?!  Даже со мной не поделился?  Теперь держись!
Бригадир ушел, а Белыха стало рвать. Пришли уголовники и  начали  Петра бить и пинать.  Колька заступился за него, и ему попало.
Утром надо идти на работу. Белых совершенно слег. Увезли в лазарет. На другой день Белых умер. Сказали, что-то у него случилось с кишками. С тех далеких лет Николай не стал, есть мясо.  Перед глазами маячил  шевелящийся в зубах заяц.
Николай стал работать с политиком Иваном Бельчиковым. В 1952 году он написал заметку на мастера в стенгазету.  А тот был секретарем партийной организации на заводе. Ивана через три дня арестовали. Осудили на десять лет за подрыв коммунистического движения. Нельзя, мол, критиковать райком, самого секретаря, и секретаря партийной организации.  Наверное, все забыли, что это безобразие  продолжалось до 1990 года. И это тоже факт. Я забыл спросить у людей, кто моет руки после прочтения моих материалов, не забыли они все эти безобразия, когда нельзя было критиковать секретарей?
Валили деревья.  Попалась лиственница. Надо было её спилить, и удалить сучки.  Потом толпой тащили к дороге, но в сторону нельзя было отойти.  Пристрелят. Мол, сделал побег.  А за каждого пойманного или убитого  беглеца конвоирам платили деньги.  Некоторые вертухаи, дожившие до наших дней, конечно, не признаются.
Лиственница была тяжелой. На ней и надсадился Колька.  Появилась грыжа.  От боли он упал. Сначала его избили, а потом уж увезли в лазарет. С тех пор эта болезнь так  и не отступала.  Простуженные ноги на лесоповале, особенно ночами, под старость лет, не давали спокойно спать. Никакие лекарства не помогали.
После освобождения Николай Герасимов остался на поселении в Железногорске.  Ушел из жизни в  20 10 году.

…Мы ехали по городу. Вправо от нас поднимались в гору переулки с речными названиями. Со мной в машине были работницы из центральной библиотеки:  Татьяна Губа, Ирина  Шестакова, Ольга Ксенофонтова и Ольга Филь.  Они работали над документальным фильмом о нашем городе. А меня взяли, как старейшего работника и летописца. Всё-таки, я уже написал одну книгу  о первых строителях. Работаю над второй книгой. 
- Свернем на Иртышский, - сказал я.
- Зачем? – спросила Татьяна Губа.
- Не знаю, - ответил я.
- Ясно, - улыбнулась Ирина Шестакова, и шепнула, - дед  Данила подсказал.
Мы на краю города.
- Куда теперь вы? – спросил шофер Иван. Мы вышли из машины. Перед нами стоял щитовой домик.  Жители его давно покинули. Выбитыми окнами, и почерневший от времени он печально смотрел  на мир.
- Могу только представить, это один из первых  щитовых домов, поставленный ещё в сороковые годы.  Я зайду в дом, - сказал я.
- А я съезжу на промплощадку, - сказал Иван.
Три ступеньки в любой момент  могут  провалиться. Дверей не было. Кто-то когда-то вырвал все половые доски.  Вместо пола прогнившие балки, глина, перемешанная с черными опилками.  В доме было сыро, холодно. Несло  гнилью и непонятными и противными запахами.
Со мной в дом вошли мои спутницы. Они молчали.  За окном  послышался  звук машины. Что-то быстро вернулся Иван.  Я  подошел к окну. Такси. Из  машины вышел дед  Данила. Странно. Как он узнал, что  мы здесь?
Он вошел в дом. Моих спутниц можно понять.  От удивления  они не могли слова вымолвить.  И, всё-таки, через какое-то время,  молчание нарушила  Ирина Шестакова.
- Фантастика.
- Я знал, что сюда приедете, - ответил дед Данила, и подошел к окну.  – Вы правильно сделали.  Этот дом один из первых  щитовых домов, поставленный  на месте будущего города. Тогда ещё не знали, что будет город. Думали строить поселок для вахтовых рабочих. Вот в этой половине дома жил первый бригадир строителей, бывший заключенный, потом ссыльный Виктор Капитонович Коротченко. Ты, Юрий,  напоминал о нем в своей книге «Коршуниха».  И в новой книге он появляется. Правильно ты сделал.  Этих людей, настоящих первопроходцев, нельзя забывать.  Как могли их забыть?  Никто о них не писал.  А ты взял и поведал миру об этих безвестных людях. Продолжай писать.  Некоторые товарищи на тебя обидятся, и пойдут мыть руки. Этих людей можно понять. Ты на них не обижайся.  Прости им даже те моменты, когда они тебе делают пакости. Всю свою жизнь они жили в ложной идеологии. И сейчас тоскуют по тем временам.
- Юрий Иннокентьевич, у нас другой, - улыбнулась Татьяна Губа.
- Он будто из другого мира к нам пришел, -  сказала Ирина Шестакова. – Пришел он из собственной фантастики.
- Разве  это плохо? – спросил дед Данила.  – Например, я был среди заключенных и ссыльных.  Не забудь о них написать. Они заслужили.  Ладно, я пойду. Мне надо ещё кое-куда попасть.
И он скрылся за дверью.  Мы вышли следом. Но деда нигде не было.
- Наваждение, -  сказала Ольга Ксенофонтова.
- Наваждение  не может сразу всем казаться, - ответила Ольга Филь.
- Оно может казаться только Стрелову. Он у нас фантаст. Но, мы видели деда все, - сказала Ирина  Шестакова.
- Вот только шофер Иван нам не верит, - ответила Ольга Ксенофонтова.
- Возможно, из-за того, что мы  создаем фильм с фотографиями.  А Стрелов создает книгу.  Вот он и кажется нам, - сказала Татьяна Губа.
- Сказка. А мне нравится вот такое необычное, - ответила Ирина Шестакова.
Приехал Иван.  Мы поехали в город.  На меня навалилось что-то вроде сна.  Я даже услышал голос деда  Данилы:
-  Сейчас езжай домой.  И начинай записывать то, что ты сейчас представишь.  А я тебе буду через твое сознание подсказывать и напоминать.
Так родилась у меня новая часть о первопроходцах, о которых я ещё не писал…

   

      ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ

ПЕРВОПРОХОДЦЫ
(Ссыльные, вербованные, добровольцы)

ССЫЛЬНЫЕ
1932 год.  Из голодных частей Украины и Поволжья  бежали семьями за Урал, в Сибирь, на север. Сибирь всех принимала. Народ здесь жил сердобольный.  Их предки были:  переселенцы, ссыльные, каторжане, беглые крестьяне, и просто гулящие. Передалось детям – помогать беглым и переселенцам. Моя бабушка рассказывала, как женщины специально пекли калачи  для  нищих, ссыльных и   переселенцев. Помнил это  Илья Афонин. На станции Черемхово старушка  дала ему калач, яйца, картошку.
- Кушай, сынок. Ты, однако, совсем дошел. Сил набирайся. На тебе лапти износились. Еслиф бы знала, то ичиги бы тебе андала. Одни ичиги претьеводня такому вот андала.
Продуктами Илья поделился с ребятишками. Он дорогой познакомился с многодетной семьей из Украины. Переселенцев  высадили в Черемхово.  Их загрузили в машины и повезли по разным колхозам. А ссыльных повезли дальше. На этой станции у ссыльных родителей отделили парней.  Их силой отняли от семей. Конвоиры отгоняли матерей. Загнали парней в телячий вагон. Туда попал Илья Афонин.  На поезде их довезли до села Макарьево на Ангаре. Там загнали  в баржу, и пароход отправился по реке.  На второй день их высадили у какой-то деревни и погнали в тайгу.  Шли несколько дней. Остановились на большой поляне, рядом с гужевой дорогой.  Недалеко стоял концлагерь. Пришел человек в военной форме.
- Граждане ссыльные, дети кулаков и подкулачников, здесь вам надо построить для себя барак. Будете расширять автодорогу от Ангары до Илимска.  Почетное дело вам доверили. Кто начнет мудрить – в бараний рог согнем.
Спали под открытым небом. Валили деревья вдоль дороги. Начали строить барак. Вырыли в горе землянки, стены забрали  бревнами. Пол тоже из бревен.  Ссыльных парней было человек сорок-пятьдесят. Четыре землянки сделали.  Посредине из глины и  кирпича печки. Кирпич им доставили из лагеря.  Остальное всё делали из местного материала.  За продуктами  на лошадках с двумя телегами ездили в Илимск. Там они брали муку, разные крупы, растительное масло, кусковой сахар, соль. Жители знали, кто поселился  с ними рядом, и помогали, чем могли. Особенно требовалась обувь. Дарили ичиги, чирки, хотя сами жили бедненько. Из ближайших колхозов привозили муку. Ссыльные тоже помогали колхозникам. Привозили им готовые бревна, помогали  заготовлять сено, убирали урожай, молотили зерно. Некоторые ссыльные парни даже невест приглядели. Надо сказать, что ссыльные парни были отменные труженики. Все умели делать.  Ведь они тоже были деревенские. Просто их семьи раскулачили и сослали в Сибирь. Это была очередная глупость  большевиков. А сколько этих глупостей будет!  Конечно, попадали среди них и лодыри. В основном, эти лодыри были отменные болтуны. Провинившиеся партийные деятели,  советские конторские работники, бытовые уголовники, закоренелые  тунеядцы.
В землянке, где жил Илья Афонин, было десять человек, двое из них лодыри. Один из них на всех возмущался. Он был партийным секретарем на селе и заворовался. Дом отстроил себе добротный. Другой  чистый тунеядец. Три года ему надо отбыть трудовую повинность.
Пять утра. Восемь парней встали, сбегали на ручей, искупались.  Двое спали. Пришел бригадир Григорьев. Отменный трудяга. Тоже из раскулаченных.  Его семья поселилась в селе  Шестаково.
- Не стыдно вам, - говорил бригадир. – На хлеб только заработаете.
- Мы требуем равноправия, - ответил бывший секретарь. – Мы строим коммунизм.  Восемь часов рабочий день. Всё поровну. И надо ещё  заниматься умственным трудом. Давайте  сделаем здесь первую коммуну. Я буду в ней первым секретарем.
- Мы здесь все беспартийные. Не дай Бог, чтобы нами  командовали большевики. Они страну разграбили, до нищеты народ довели.
- Федя свидетель. За такие слова, товарищ бригадир вы ответите. Против советской власти?  Так и запишем.
- Да. Я хороший свидетель, - поднялся с нар тунеядец Федя. -  Например, я до нищеты дошел. – Да как закричит, - Грябют! Никакой  жизни нет! До нищеты довели народ!
- Цыц, сука, - прошипел секретарь. –  Ты на кого замахнулся? Перепутал?
- А бес вас знает, кто из вас кого до нищеты довел!  Так бы и сказал,  каво надо прижать. Большевиков?
Бригадир плюнул и вышел из землянки. Этих ничем не проймешь.
Работали десять часов на дороге. В свободное время строили барак. На всей дороге, как шоссейной, так и железной можно увидеть следы от бывших лагерей. Не осталось следа и от Коршуновского лагеря. Там сейчас стоят дома десятого квартала.  На Соловках и на Колыме стоят памятники погибшим заключенным. Почему нельзя поставить  памятник в нашем краю по тем страшным временам. Это была бы заслуженная память тем, кто строил эти дороги.
Бригада ссыльных  кирками и лопатами «вгрызались» в скальную гору. Время подгоняло. Надо было к зиме закончить со скалой и построить теплый барак.
Бригадира Григорьева вызвали в кабинет следователя. Зайдя на территорию лагеря, бригадир мог отсюда и не выйти.  За красным столом сидело трое. Всё было ясно.
- Свободный, говоришь? – спросил офицер. Двое в гражданской одежде.  – Анархия это. Свободы захотел?  Страну, значит, разграбили? Ловко.  Меньшевики продолжают пакостить. Значит, ты за них?
- Я ни за кого. Все одинаковые. Все к власти рвутся. А народ от вашей возни страдает.
- Вы в бригаде так говорите? – вкрадчиво спросил один из них. – Облегчите душу. Признайтесь, и сразу легче станет.
- Я сам так думаю.  У нас ведь нельзя говорит непотребное власти. У меня было хозяйство. Всё отобрали ваши комиссары.  Я оказался – кулак. Крестьянина разоряете. И вы ещё и хорошие? За что вас хвалить?
- Хватит! – стукнул кулаком военный. – В лагерь захотел?  Там тебе место, кулацкая сволочь!  Ещё и бригадиром его назначили!  Всех бы кулаков на зону!  Их ещё в колхозы принимают. И там будут вредить!
- Они самые лучшие труженики,-  ответил бригадир.
- Для виду трудятся. А сами готовы навредить. Нельзя им доверять колхозное добро! Нельзя!
Григорьева осудили на пять лет и оставили в лагере.
Утром пришел мастер. Привел мужичка. Ссыльным сообщили, что пришлют стукача.
- Если нет Григорьева, мы сами выберем  бригадира! -  крикнул  Иван Афонин.
- Можете все на зону угодить, - ответил мастер.
- В нашей стране всё возможно, - ответил  пожилой мужчина. Он был секретарем  райкома партии под Новосибирском. Отказался выселять кулаков.  Даже поощрял тех, кто заводил хозяйство.  Ездил по колхозам и агитировал на крепкие хозяйства.  Он не выдержал линию партии, а значит, враг народа.  Арест.  58 статья. Десять лет.  Были и такие секретари. Их было мало.  И то всех пересажали.  А с 1937 года  расстреливали. И что это была за страна такая?  И сейчас многие бывшие  работники райкомов  взахлеб твердят, что мы жили хорошо. Я с детства хватил лиха. Всё испытал, и очень хорошо знаю те времена.
- За Гигорьевым захотели? – спросил мастер.
- Я наведу порядок, - ответил стукач.
Бывший секретарь Севостьянов сел на бревно. Рядом с ним  сел Илья Афонин. Бригада расселась по бревнам. Афонин крикнул:
- Желаем в бригадиры Григорьева или Севостьянова!
Мастер со стукачом ушли.
- Принимай бригаду Севостьянов, - сказал Афонин.
Прибыло начальство. Уговаривали. Что, мол, Григорьевым занимается особый отдел. В этом вопросе лагерь бессилен. Назначили бригадиром Севостьянова.
Работали по десять часов. Заключенные трудились по 14 часов. К октябрю 1932 года  с откосом  скалы справились. Участок дороги сделали.  Закончили строить и барак. Из Илимска привезли кирпич. Колхозники выделили  строительный материал.  Большую помощь оказал председатель колхоза Перетолчин.  Помогли сложить две печки. Затопили печь, и тепло разлилось по бараку. Сварили картошку с мясом. Колхозники привезли овощи.
Все сели за  большой, общий стол и подняли первый тост за новоселье. Был здесь и Перетолчин. Он обещал построить свинарник и дать поросят на развод.
Илья Афонин воевал. Дошел до Берлина. В 1950 году был арестован по 58 статье. На собрании покритиковал секретаря партийной  организации. Откуда, мол, столько врагов?  Отправили строить железную дорогу от Тайшета до Лены.  В 1956 году освободили. Остался в Коршунихе. На родине его никто не ждал. Дальнейшую судьбу Ильи Афонина не знаю.

ССЫЛЬНЫЙ  ФЕДОР  БЕЛОБОРОДОВ
1936 год.  Знаменитый А. М. Кошурников, начальник  разведывательной экспедиции по изысканию  от Тайшета до Лены, выставил вешки, составил маршрут на карте. Теперь было дело за прокладкой железной дороги.  Был поставлен план –  через десять лет по этой дороге пойдут поезда.  Автодорога  Заярск- Осетрово уже не справлялась  с завозом товаров на север.  Вдоль дороги намечались  промышленные объекты, леспромхозы, поселки, города.  Надо было  оживлять север. А на что заключенные, ссыльные, раскулаченные?  Разрастались  по стране концлагеря.  Сталинская мечта  о  перевоспитании народа  начала сбываться.  Надо было разгрузить Соловки, Колыму. Срочно строились  лагеря вдоль будущей железной дороги.  В кадры руководства концлагерями  подбирались  надежные, жестокие к врагам народа товарищи.  Из многих  уголков страны  в закрытых вагонах  везли  врагов народа, уголовников, раскулаченных, ссыльных на строительство века.
Федя Белобородов ехал  в Сибирь на вечное поселение.  Отца у Феди расстреляли. Мать умерла дорогой в Сибирь. Маленьких  братьев и сестер сняли на станции  Тулун, и отправили в детдом.  Семнадцатилетнего Федю затолкали в вагон к раскулаченным и ссыльным. В Иркутске их перегнали на пароход. Потом их  высадили  у какой-то деревни. Федю и других ссыльных  гнали через тайгу несколько дней.  Остановились они у села Шестаково.
Перед  людьми выступил  человек в полувоенной форме.
- Здесь будет лагерь для врагов народа. Вы его начнете  строить. А для себя стройке общежитие.
Село раскинулось вдоль реки Илим.  Крестьяне приходили к ссыльным, чтобы накормить  обессиленных людей.
- Чо здесь будет? – спросил Федя. Комиссар ответил:
- Будете вместе с заключенными строить железную дорогу. Я бы вас, кулацкое отродье на Колыму отправил. Я буду начальником будущего лагеря. Я вышибу из вас кулацкие замашки.
- Какие мы кулаки?! – возмутился Федя. – Была одна корова, конь и две  овцы!  Сосед наш был лодырь. Всю зиму на печи лежал. Мы даже калачи ему носили.  Кормили сообща. Потом он в комиссары подался. Пришел с такими же, как он лодырями, и всё у нас отобрали. Нас раскулачили. За чо?
- Так ты против советской власти?! – закричал  начальник будущего лагеря. – А ну, орлы, всыпьте ему десять палок!
Конвоиры сгребли парня, повалили на сутунок и стали бить палкой по спине.  Федя терпел, молчал…
Ссыльные поселились в палатке.  Соорудили нары, натаскали соломы. Так и спали, зарывшись в солому. Работали они от зари до зари. Выходной – воскресенье. За картошкой ходили в село Шестаково. За продуктами шли по тропе в поселок геологов Коршуниха.  Здесь был продуктовый ларек. В нем  можно было хорошо отовариться. Геологов тогда хорошо снабжали.
Через пять месяцев, когда они  закончили строить дом для ссыльных, их направили  помогать строить лагерь для заключенных недалеко от поселка. Среди  людей этот лагерь называли – Коршуновский. Здесь уже работали ссыльные и «враги народа».  Они жили в палатках, хотя мороз доходил до 50 градусов. Конвоиры и начальство жили в сборно-щитовом доме с двумя печками.  Они ходили в тулупах и полушубках.  Заключенные были одеты в рваные бушлаты, мелко стеганные из тряпок шапки и обувь.
Когда совсем темнело, Федя и его товарищи по ссылке шли  до отведенного для них места в конюшне в поселке геологов Коршуниха.
Геологи встречали их  горячим чаем и вкусной едой.  Смазывали гусиным жиром лица, руки. И все удивлялись такому обращению к ссыльным. Начальство лагеря пригрозило геологам, чтобы не вмешивались. Все они, мол, тоже «враги народа», и лучшей доли не заслужили.  Время было опасное. Что-то не то сказал – в лагерь или расстрел. И мы хорошо жили?  Меня всегда удивляет то, как можно некоторым болтать, что мы жили хорошо в свободной стране.  Мы жили в огромном лагере. Лично я испытал прелести этого лагеря, как и вся моя семья.
К весне 1936 года стало легче. Но одолевали мошка и комары.
Здесь было много грибов, разной ягоды. Непуганая птица, зверьё разное. Оглядел Федя эти горы, распадки и горные, чистые речки и сказал:
- Закончится ссылка, останусь здесь.  В охотники подамся.  Хочу тишины. Зимовьё срублю, и от людей дальше. Благодать!
Обычно поселяли ссыльных в одно место с отметкой каждый  день в лагере или у поселкового милиционера.  Опаздывать на работу нельзя. Снимали пятьдесят процентов заработка или на год на зону. В Фединой бригаде два парня опоздали на 15 минут. Мастер доложил в лагерь.  Их осудили на шесть месяцев на зону. Через месяц один из них умер от мороза. Появилась первая могилка из ссыльных. Потом их будут тысячи безвестных, сваленных в  общую могилу. И поставят на этом месте столбик с цифрой. Не сосчитать их вдоль этой дороги.
Федя боялся лагеря.  Он видел истощенных, оборванных людей-скелетов, которые прорубали первые просеки. И могилки, могилки…
Федя  не опаздывал на работу. Он и работать старался отменно.  Надеялся на то, что в стране что-то изменится, и не надо отмечаться в лагере.
И вот он опоздал на десять минут. На это была уважительная причина. Федя и двое ссыльных шли по берегу Илима к крайнему дому, чтобы купить картошку.  Ребятишки скатывались с горки на санках.  Один мальчишка провалился в полынью.  Федя быстро  сбросил с себя одежду и бросился в воду.  Мальчишку вытащил.  Кто-то  принес в крайний дом самогон.  Растерли им Федю.  Остальные парни быстро ушли, чтобы рассказать, как всё было.
Федя на работу опоздал.
- В лагерь, каналью! – кричал начальник. – Если бы он утонул, то это была бы уважительная причина!  Пусть ребятню не отпускают!  Тебя никто не заставлял.  Если каждый будет такое, то мы план не выполним!
Осудили на один год в лагерь.  Валил деревья. За зиму  несколько раз обморозил лицо и руки. На ноге отняли два пальца.
После освобождения поселился в селе Шестаково. Познакомился с колхозницей Надей.  Она родила ему двух сыновей.
Когда началась война, ссыльный Федор Белобородов сбежал в Братск и ушел на фронт добровольцем. Погиб под Курском. С его сыном Никитой я работал на экскаваторе. Он и рассказал о тяжелой судьбе своего отца.

«КУДА  НИ  ПЛЮНЬ -  КУЛАЧЬЁ  ДА  ВРАГИ  НАРОДА»
1937 год.  Семью  «врага народа» Романова, члена райкома  партии г. Новосибирска осудили по 58 статье без права переписки. Значит, расстрел. Жену и трех детей отправили в Якутию. Старшего сына Леонида сняли с поезда в Иркутске. Парней от 17 и старше  отправили  на север Иркутской области добывать  золото. Группу парней, в которую вошел  Леонид, отобрали отдельно. Их загнали на пароход, и поплыл он вниз по Ангаре. Сгрузили в Заярске.  На двух машинах их  куда-то повезли на север. Сгрузили у какой-то деревни. Неделю жили в бараке. Деревню люди называли по-разному. Избушечная или Хребтовая. Потом ссыльных  погнали через тайгу. Ночевали у костра, на берегу бурной речки Рассоха.  Недалеко  вкалывали заключенные. Они валили деревья и пробивали просеку. Здесь пройдет железная дорога.
- Где техника? – спросил кто-то.  Конвоир ответил:
- Вы на чо?  Вы и есть техника. На весь участок один трактор. Вы будете сами тракторами.
Утром пришел человек в военной форме и закричал:
- Почему на место не доставили?  В дороге кто заболеет, это ведь убыток!  Ещё не начал работать, а уже филонить в лазарете?  А на трассе хоть несколько деревьев может свалить, или кубы земли на тачке отвезти!  Вставай, кулачьё! Не ленись! Подтянись, мироеды!
Они пришли в поселок геологов Коршуниха.
Офицер ускакал  на коне в тайгу. Геологи встретили ссыльных радушно. На улице стоял длинный стол. За него усадили всех молодых. А в дорогу дали консервы и хлеб.
И тут опять возник офицер на коне.
- Прикрывать кулачьё?  Если я доложу куда надо?  Кулачьё пригрели?  Это из них по стране был голод. А вы тут зажирели в тайге!  Смотрите у меня!  Я всё могу!  И за вами надо присматривать.  В прошлом году  пригрели.  Зэков подкармливали. Врагов народа!  Двух геологов уже отправили на зону! Бдительность потеряли.  Я вам быстро глаза открою!
Ссыльных повели по тропе к месту назначения. Недалеко  расположился Коршуновский лагерь. В стороне от него стоял барак. Здесь жили ссыльные. Работали здесь и местные. Им платили отдельно. В основном, они трудились с лошадьми.
Здесь стояло два дизельных  двигателя. Они давали свет на зону. В бараке  для ссыльных были керосиновые лампы. И была одна железная печь.  В полу щели и оттуда несло холодом и гнилью.
Парней определили в бригаду лесорубов. С одной стороны работали ссыльные, с другой заключенные. Сначала у них был бригадиром из местных Кузьма Шестаков. Он снабжал парней продуктами. Потом бригадира уволили. Он ушел в село Шестаково.  Бригадиром назначили бывшего зэка из уголовников. Ему надо было отбывать ссылку.
Бригадиры построили для себя отдельный домик. Им платили от кубометров, да ещё пошли им северные  надбавки. И они подгоняли ссыльных.
- Я вам не местный Кузьма!  Кулацкое отродье! – кричал бригадир. – У меня есть приказ – в бараний рог вас согнуть!  Чо это такое? Куда ни плюнь – кулачьё да враги народа! Никакой жизни от вас!  Честному человеку  негде развернуться!
Когда уходил Кузьма, то сказал, что этот бригадир на воле грабил старушек, а двух задушил.  На 15 лет на зону. Здесь проявил себя перед начальством отменным подхалимом, и неистовой злобой на врагов народа. За отменное поведение сократили срок. А вот над блатными ему командовать нельзя. Получит нож в бок. Отправили его в бригаду ссыльных. И в других бригадах бригадиры были не лучше.
Бригада из 20  бывших «кулаков»  пилили деревья ручной пилой. Другая бригада  из бытовиков и ссыльных на тачках вывозили лишний грунт за отвал.  Кто такие бытовики?  Растратчики, казнокрады, колхозники, рабочие, что-то по мелочам укравшие в виде двух пачек соли, осужденные за прогулы. Порой они вместе грелись у костра и ссыльные и бытовики.  Блатные, воры в законе, не работали. Или лежали на нарах или  устраивались в лазарет. Начальство лагеря это устраивало. Блатные присматривали за  бараком, и вообще, следили за порядком на зоне.  Единственное что запрещалось – игра в карты и приносить на зону химические карандаши.  Ими-то и рисовались карты. В те времена  блатные играли в стос или в буру. Блатные никогда не играли в очко. Это игра бытовиков и обыкновенных мужиков на воле.
Зимой  совсем было плохо.  Ссыльные грелись у печки, но она не очень-то грела людей в рваной одежде. Жители села Шестаково с подозрением и жалостью относились к этим людям. Всё-таки, бывшие кулаки и мироеды.  Но картошку продавали подешевле, даже угощали хлебом и рыбой, хотя сами жили бедненько.
Актированные дни у ссыльных были, которых не было у политиков. В свободное время ссыльные стирали, избавлялись от вшей.  В бараке стоял запах пота, гнили, подгоревшей одежды…
Чуть потеплеет, бригаду ссыльных  вели на просеку пилить деревья. На лошадях свозили готовые бревна к пилораме.  Леонида Романова оказался талант столяра.  Он и ещё несколько ссыльных  соорудили столярку. Делали там столы, табуретки, тумбочки, рамы, двери… Здесь же и спали. Все теплее, и свободнее. Даже стали зарабатывать. Купили себе по костюму. Ходили на танцы в село Шестаково. Там Леонид познакомился с колхозницей  Галей. Поженились. Построили дом. У них родилось три сына.  Началась война и Леонид ушел на фронт. Погиб в Берлине.
Сын Леонида Иван Романов работал на бульдозере в УМ-6  от «Коршуновстроя».

КОМИССИИ
1939 год.  Григорий Лихолетов  отсидел два года за мешок  муки. Конечно, он её не крал, а кто-то подставил его. В стайке нашли этот мешок. Видимо, кто-то ночью принес его.  Отец Григория погиб на границе.  Григорий старший в семье.  Хотел жениться на соседке Вере.  Он только что отслужил на границе. Но в Веру был влюблен мельник, вдовец Жихарев.  Конечно, он подставил Григория. После двух лет, его отправили строить железную дорогу.  Ссыльных везли в телячьих вагонах  ранней весной до таежного полустанка. Потом гнали до   Братска. Ночевали на краю села. На маленьком пароходике  через Ангару доставили до  Заярска. Здесь в течение месяца  с баржи сгружали рельсы. Небольшой участок уже был проложен, и по нему  ходил маленький паровоз, который почему-то называли  «овечкой». Возил он один рабочий  вагон и две платформы с разным строительным материалом.
На крытых машинах  ссыльных доставили  до Илимска. На маленьком пароходике их привезли до села Шестаково.
Ссыльных поселили  в готовом бараке за лагерем. Здесь уже бригадами работали ссыльные. Семейные ссыльные селились по деревням по Ангаре и Илиму. Они отменно трудились в колхозах и осваивались навсегда.  Илимская долина давала хорошие урожаи. И нельзя было равнять  с голодной частью  страны за Уралом с диким и суровым, но благодатным илимским краем.
Молодым ссыльным  приказали остаться на строительстве дороги.
Новый этап ссыльных распределили в три бригады. Проверять, как они работают, и не ведут ли  агитацию против советской власти, приезжал человек из спецчасти. Как правило, после осмотра, проверяющий  и его востроглазая свита заходили в домик для руководства.  Через какое-то время они выходили оттуда  красные и довольные. Помню, когда я работал в газете, то навидался этих комиссий. Секретарь райкома и его лихая команда посещали тот или иной поселок. На окраине их встречали дамы в кокошниках с хлебом и солью. Начальство показывало им объекты, а потом шли в столовую, где ждали их запотевшие  бутылки и разная закуска. После трапезы, обещали достойно отметить в сводках.  Чем не в коммунизме жили? Моющие руки скажут, что и этого не было? Было. Очковтирательство было по всей нашей стране. А потом удивлялись, почему развалилась наша страна. Сами же и развалили, а на демократов сперли. Врут. В нашей стране в те советские времена демократов не было. Зачем врать? Были одни коммунисты. Правда,  они потом  в один час прекратились в демократов. Вот это было. Что было, то было.
Бригадиром был маленький, толстенький, подвижный Федя со смешной фамилией Сморчков, любитель писать докладные, жалобы на ссыльных.  На воле он обкрадывал старушек, отбирал последние рубли.  На зоне он был бригадиром над политиками.  Стариков забивал до смерти. Писал докладные, мол, они агитируют против советской власти.  Требовал комиссию. И ему верили. Людей увозили на пересуд, где добавляли срок. И вот его назначили бригадиром над ссыльными.  Здесь он бегал, прислушивался, приглядывался. Маленькие глазки так  и шарили по лицам ссыльных. Уже троих увели на пересуд. Присудили политическую статью. А бригадир всё требовал комиссии, чтобы помогли разобраться над врагами народа.
Долго не  посидишь. Заедали комары и мошка.  Еду готовили в котле на костре на всю бригаду. На каждый день назначали повара. Все научились готовить  обед. Местный Иван Шестаков набивал рябчиков.  Он вольнонаемный и жил в селе Шестаково.
Ссыльные построили для себя барак на месте, где когда-то будет железнодорожный вокзал.  Рядом речка Рассоха.  В ней и в Коршунихе водились хариусы и налим. Варили уху.
Все договорились, чтобы за время работы не разговаривать, когда подходит бригадир.  Как-то Сморчков подкатился к Григорию.  Обнюхал его и выпалил:
- Всех больше молчишь. Странно. Настораживает. Нехорошо молчать. О чем думаешь?  Раз много молчишь, значит, много думаешь. Настораживает. Нехорошо.
Григорий молчал, но рука крепко сжала топорище. Бригадир, видимо, заметил глаза парня, убежал. Крикнул:
- Мотри у меня.
Бригадир решил ночевать в бараке, чтобы подслушать, о чем говорят  ссыльные в свободное время. Некоторые шустрые  парни  набросили  рогожный мешок на голову бригадира, и хорошо его отделали.  Выкинули за дверь.
На другой день приехала комиссия. Бригадир попал в лазарет, где блатные и казнили его.  Члены комиссии  каждого ссыльного допросили. Дольше всех допрашивали Григория. Все, как один, говорили, что на бригадира напал зверь. А возможно, с ним расправились шестаковские мужики.  Все знали, что  Сморчков  любитель был ходить по вдовушкам.  Отстали от бригады.
Новым бригадиром  назначили ссыльного поселенца  Булыгина.  Ещё в 1933 году он был раскулачен и сослан  на север в Якутию. Дорогой  семью сняли и поселили в селе Шестаково.
Бригадир  Булыгин Федор Иванович с утра собрал бригаду и сказал:
- Вместе будем работать.  Мы  можем хорошо заработать. Работать всем. Отдельные товарищи долго у костра сидеть и чифирить не будут.  Ни одна комиссия не прикопается.  Глядишь, со многих  и ссылку снимут. В труде славен человек.
Начали трудиться на совесть.  Всё делали, что назначал мастер.
Потом пошли комиссии.  Получился большой заработок.  Как это, мол,  бывшие кулаки так начали работать?  Не может быть!  Подозрительно. В основном, бригады план не выполняли.  Редко кто справлялся с заданием.  Бригадир стал доказывать, что стимул  работы для всех бригад – дайте заработать, и не подгоняйте людей. Будь добрее к ним, и тогда  они всё сделают.  Мастера и прорабы  показывали наряды – не помогло. Булыгина сняли с бригадиров.
Назначили нового бригадира из бывших мошенников. Ему было определено пять лет ссылки. Булыгин снова ушел в колхоз.
Новый бригадир стал гонять парней палкой.  Бригада план не выполнила. Прислали комиссию. В чем дело?  Ответа не нашли. И никому из них в голову не пришло, что надо по-хорошему относиться к людям.  И они горы свернут. Ведь это не рабы.
После ссылки Григорий Лихолетов  добровольцем ушел на фронт. Воевал разведчиком. Имел награды.  Работал в колхозе Кировской области. Был женат. Трое детей.  Очень бедно жили.  В 1950 году был вынужден уйти из колхоза и семьей завербоваться в геологическую партию. Потом работал в бригаде Николая Трифонова плотником. Тогда я узнал о его сложной судьбе. Ушел из жизни в 1992 году.

ЗА  ВЕРУ  И  ОТЕЧЕСТВО
1940 год.  Отец Виктора Юрьева  работал в Москве, в министерстве машиностроения. В тот год многих  в том министерстве арестовали. В основном, это была расстрельная статья. Семью сослали в Игарку. Виктор был совершеннолетний. Его отняли от семьи и отправили до Иркутска.
Так он попал в село Шестаково.  Поселили парней в бараке с постоянной отметкой в милиции. Обычно, нигде не упоминали о ссыльных в Илимском  крае. А их были тысячи. Здесь всем работы хватало. Но работали они отдельно от заключенных.  А вот отношение к ним  было, как к врагам народа.  Единственное отличие – не было колючей проволоки. Зарабатывали на одежду и питание. Жили в бараке. Готовили пищу сообща.  Весной  посадили картошку.
Крестьяне вроде уже начинали привыкать к ссыльным. Труженики они были отменные. Но тут снова начали появляться статьи о врагах народа, и уничтожении их.  Печатала такие статьи и отклики и местная газета «Илимский партизан». И люди снова стали отворачиваться и плевать  ссыльным вслед. Таков уж наш народ. Так он воспитан большевистской идеологией.
Один  из ссыльных, некий Протасов, решил провести беседу  у магазина. Собрались люди, и он стал рассказывать о том, какие это труженики поселились  рядом с ними, и что, мол,  парни не виноваты.
На следующий  день приехали военные с собаками. Всех ссыльных  загнали в барак.  Начался обыск.  Даже всю землю вскопали на огороде. С позиции нашего времени, это было не только смешно, но  и анекдотично.  Неужели такие тупицы были в специальных частях?  Верили каким-то анонимкам. Страшное было время, когда у власти стояли больные на голову люди.
Протасова увезли.  Парней сутки не выпускали из барака.  Шли обыски.  Всё перевернули, всё изрезали, обстучали стены. И это были здоровые люди?  Потом ссыльные узнали, что и мастера арестовали, потому что хорошо относился к ссыльным и защищал их.  От администрации лагеря, в клубе, когда народ  собрался смотреть фильм, произнесли зажигательную речь о врагах народа.  Газета  «Илимский партизан» тут же откликнулась  на такой призыв.  И опять после этого призыва люди шарахались  при встрече со ссыльными.  Вот в такой стране мы жили.  Я сам  испытал в детстве  «прелести»  ссылки. Поэтому я хорошо представил жизнь тех ссыльных.  Крестьян можно было понять. Кому хотелось угодить в страшные лагеря или в ссылку?  Лучше обойти, промолчать. Поэтому у нас пошла поговорка: « Ничего не знаю, ничего не видел, никому ничего не скажу». Из многих старых людей до сих пор невозможно вытравить испуг перед возникшим милиционером в дверях твоей квартиры. Всё это осталось  у людей в крови от прошлых поколений.
Виктор Юрьев и его новый товарищ  по ссылке Игорь Волков из  Иркутска  и ещё человек двадцать строили барак из бруса и щитов.  Сказали, что будет расширяться зона. Прибавилось заключенных.
С  Виктором  работал мужичок лет пятидесяти.
- Я ещё строил  шоссейную дорогу от Заярска до Лены. Я свое отбыл. Воевал за белых.  Отправили на Соловки. Оттуда привезли сюда. На вечное поселение. Ох, и полегло нашего брата на той дороге. Потом я на местной колхознице женился. Двое детей у нас. Места славные. Жить можно.
Работал с ними и ссыльный священник. Из Ярославля выслали. Сказали ему, что, мол, там Радищев отбывал ссылку, а теперь и ты туда отправляйся.
- Они при царе ссылку отбывали, а мы при советах, - сказал  священник. – Мы служили России за веру и отечество. Сколько же сейчас полегло и ляжет за веру и отечество против антихриста.
- Тише, отец, - прошептал мужичок.  – Мы вот сейчас здесь свои. Мы сами об этом знаем.  А вдруг  уши из кустов  вырастут.  И кое-куда стукнуть могут.
- Я не боюсь. Бит был много раз. За веру можно и пострадать. Всё время бояться – тоже грех.  Время антихриста пришло.  Дети твои крещены?  Могу окрестить. С Божьего благословения.
Повезло священнику. Никто не сообщил.  Он тайно окрестил детей.
Глубокой осенью  на объект прибыли военные.  Сначала они побывали на зоне, когда заключенные были на работе.  Потом они  посетили ссыльных. Старший офицер остановился напротив мужичка.  Рядом с ним стояли Игорь и Виктор.  От офицера пахло водкой.
- Иванов?  Жив ещё? Говорят, что у тебя здесь дети? Тоже настраиваешь их против советской власти?
- Что вы, товарищ начальник…
- Я тебе не товарищ! – резко оборвал мужичка офицер. – В общей школе, наверное, учатся?  Узнаем.
Другой офицер напомнил:
- Они у него пионеры.  У врага и пионеры?  Как можно?
- Пионеры?!  Узнаю, всё узнаю!  У белогвардейца  не положено быть детям в пионерах!  Таким, как ты нельзя быть ссыльным. На зоне быть вечно! Забыл зуботычины, вражина?
И он ударил мужичка по щеке.  Священник сказал:
- Не стыдно, товарищ офицер  поднимать руку на беззащитного?  Побойтесь Бога!
- Что?! Кто осмелился?! -  заревел офицер, и даже подпрыгнул. Подбежал к священнику. – Да я, ряса твоя рваная, изничтожу! Надо же!  Их огнем и мечом, а они живые?  На каком основании ещё жив?  Нет такого права вам жить!  Взять его! Он и здесь против советской власти!
- Ты, офицер, не советская власть, ты её отрепья.  Я за веру и отечество, а ты за кого антихристово племя на теле народа. Ты есть сволочь алкогольная, мразь навозная. Прости меня, Господи!  Не выдержал.  Прости.  Не смог  выдержать этого поганца и мерзкой рожи.
Конвоирами священник был сбит с ног.  Повезли в сторону лагеря.  О дальнейшей судьбе смелого священника не было слышно.  Просто исчез, как  тысячи, многих таких вот людей. Такие  случаи тоже были. Люди не выдерживали голода, побоев, унижения, и  говорили то, что наболело.
У Иванова детей исключили из школы. Но учителя заступились. И такое было.  Братья учились очень хорошо. Снова приняли в школу, но в пионеры не приняли. Не принимали таких детей и в комсомол.
Барак был готов.  Дело было зимой. Среди ссыльных  оказался ещё один священник.  Вечерами, в темном углу, он долго молился, и ему никто не мешал. Некоторые тоже  там же молились.
Опять приехал тот офицер со свитой. Зачитали список. Вывели двоих парней.
- Хотели, вражины, скрыться?  Не вышло. Арестовать!
Парни исчезли.  Священник сказал:
- Молитесь, друзья, молитесь. Антихрист сгинет. Поверьте мне.
Утром он пошел в лагерь, чтобы культурно поговорить, но обратно он не вернулся.
В 1942 году  Юрьев ушел на фронт. Был тяжело ранен. Комиссовали.  Работал на шахте 5-бис в городе Черемхово.  Было двое детей.  В 1950 году его арестовали. Отбывал срок на Буканке, как «враг народа».
Строил железную дорогу. Освободили в 1956 году.  Вернулся к семье. Умер в 1998 году.

ГЛАВНОЕ  -  МОЛЧАТЬ
1941 год.  Уже летом  в лагере все узнали, что началась война.  Ссыльный Иван Селезнев  написал заявление, чтобы его отправили на фронт. Ему ответили:
- Здесь работ много. Совесть замучила?  Ты ведь сразу перебежишь к немцам.  Нет на вас указания.
Иван работал на стойках. Трудился  с бывшим раскулаченным Степаном Бельчиковым.  Пилили  длинной пилой бревна на брус и доски. Один стоял наверху, другой под бревном. Назывались – верховик и низовик. Стояло несколько  таких стоек. На  таких стойках работали, в основном, ссыльные.  Были и пилорамы. Они работали от дизелей. Там нужно горючее, а его надо привезти.  Людей много. Текучести кадров  не было.  Работали здесь и заключенные из бытовиков (административное нарушение). Из женского лагеря, он стоял недалеко от Усть-Кута, привозили несколько женщин.  Убирали  в столовой, даже поварили для офицеров и прочей лагерной администрации.  А которые помоложе, нужны были и для разврата.
Как-то утром пришел офицер из лагеря с парнем.  Видимо, местный. Выстроили бригаду. Мастер сказал:
- Нужны три рыбака.  Рыба нужна для команды лагеря, да и в общий котел не мешает.  Я тут подумал. Даже фамилия подходят. Иван Селезнев, Федор Хариусов, и местный охотник Коля Ершов.
Офицер громко начал смеяться, а потом неожиданно прервал смех. Большие, навыкате глаза стали злыми.  Кличка у него была «Молчать». Как-то я о нем уже писал.
- У меня ни-ни.  Хоть вы и ссыльные, я вас проучу. Молчать!
И ушел. Фамилия у него была Кулаков.  Фамилия подходила. Чуть что – бил по лицу.
Когда офицер ушел, мастер сказал:
- Рыбаки были. Поставляли рыбу и дичь. Собирали ягоду, грибы. Женщины из ссыльных готовили варенья. Что-то не так сделали ребята. Их в зону. Срок. Сказали, что хотели отравить офицеров. Просто двое обожрались, и их прохватил понос.  А  обвинили ребят.
Утром пошли по Рассохе вверх.  Между двумя заводями два переката. Хариус так и плескался. Наловили быстро, а Николай настрелял рябчиков. Принесли к зоне. Здесь стоял небольшой домик.  В нем жили женщины из заключенных.  Всё это и отдали им.
- Этого мало, - тихо сказала  разбитная дама. – Народ этот прожорливый. Да ещё и семьям своим таскают в Шестаково. Те ребята ходили на речку Коршуниха. Сходите. Там налим есть. И хариуса много.  Сохатые и олени на водопой ходят.
Парни так и сделали. На Коршунихе  крупные рыбины попадались. За поселком геологов Коршуниха  ведрами смородину собирали.  Разная ягода поспела.  Помогали им и ссыльные женщины. Пошли и орехи. Иван Селезнев воскликнул:
- Дивные места!  Так и хочется  здесь жить. Вот только бы нам не мешали офицеры и конвойные. Всё им мало!
- Мало! – кричал Кулаков. -  Тайга всё дает, а вы филоните! Молчать!  На Колыму бы вас, вражины!  Когда я там был, ваших врагов народа, как тех рябчиков… Откуда вы только беретесь? Мору на вас нет!  Свинца больше надо на вас отлить на ваши затылки! Молчать!
Позверствовал он на Колыме, а когда началось строительство этой дороги, прислали сюда.  Разбитная бабенка сказала, что Кулаков служил в расстрельной команде.  В 1937-1938 годы выходило постановление  - избивать на допросах, и  можно уничтожать на допросах и в лагере врагов народа. В 2007 году исполнилось 70 лет тому страшному постановлению. А  народ  поддерживал. Кричали на всех собраниях  - больше надо стрелять врагов народа.  Во время войны, вот такие Кулаковы были командирами заградительных отрядов, и в расстрельных командах.  Если живы, о чем они болтают о войне? Конечно, придумали  себе биографии. Да ещё и пенсии хорошие получают, как участники войны.  Вот кто были настоящие враги народа. И они остались без наказания. Где справедливость?
Парни много приносили рыбы, мяса, ягод, орех. Хоть кто поблагодарил парней исхудавших, обкусанных мошкой и комарами.  И одежда изорвалась. Тут и морозы начались. Им выдали рваные бушлаты, шапки и бурки, сшитые из рукавов бушлатов.  В них они обнаружили голодных вшей.  Выпаривали в бане, травили бензином, морозом.  Немного помогало. Вся эта одежда  была снята  с умерших и расстрелянных заключенных. Какая разница, лишь бы было тепло.  Бедовая бабенка Натка  сказала, что вшей и в бане выпаривали, но они особенно в эти два года лезли.  К беде, мол, вот вам и война.
Потом  Натку увезли, и больше её  никто не видел.  Какая-то подружка настучала на неё. Отзывчивая была бабенка. Все жалели её.
Ловили рыбу и в Илиме.  За 18 километров  ходили по морозу. Рыбу возили на санках.  Однажды, пришел Кулаков  в новеньком полушубке и в новеньких валенках. Сразу начал кричать:
- Заморозили рыбу! Она на свежую не похожая! Молчать!
- Мороз под пятьдесят! – громко ответил Иван Селезнев. – Мы её с Илима везли.
- Молчать! Пусть Хариузов отвечает!
- Морозы виноваты, - ответил  Федор.
- Не верю! Специально заморозили! Молчать!
Начал кричать о сияющих вершинах и о заботе Сталина.
- Конечно, спасибо товарищу Сталину за то, что нас сослал на север. Ударным трудом отвечаем.  Два налима вытянули, - сообщил Иван.  – Разве это не ответ за его заботу о нас?  И вам не дадим умереть от голода.
Кулаков насторожился.  И ангинным голосом прошептал:
- Чего это ты там про ударный труд ляпнул?  Кто надоумил? Кто? Поп?
- Поп в лазарете.  Ему вертухаи руки переломили, чтобы людей не крестил.
- Поделом. Я с вами ещё разберусь. Молчать, вражье племя!
И ушел.  Через два дня Ивана и Федора сняли с рыбалки.  Бригадир сказал, что они на рыбалке стали много думать и рассуждать.  Многие про это забыли. Нас заставляли меньше думать и рассуждать.  Рыбу ловить послали двух глухонемых. Правда, и их потом отправили на лесоповал. Почему?  Они не говорили, а размахивали руками. Значит, много говорили и много думали  и рассуждали. Смешно? Плакать надо бы тем, кто моет руки после прочтения таких зарисовок, и скрипят  зубками, и отчего-то просыпаются в холодном поту.  Отчего бы это? Тут надо подумать. Ивана и Федора отправили на лесоповал.
На следующий год они ушли на фронт. Попали в пехоту.  Федор погиб под Курском, а Иван после войны завербовался  в Илимские края. Так и остался здесь навсегда. Город строил.  Работал в бригаде Николая Торкунова плотником.
Бывали в моей жизни и такие любопытные встречи из прошлого.  Шел 1959 год. Работал у нас мастером некий Кушаков.  Мой напарник по плотницкому делу, мы тогда строили 17 дом в первом квартале, дядя Ваня Селезнев иногда внимательно смотрел на этого мастера, и что-то бубнил  про себя.
Мастера можно было услышать за квартал. Он кричал:
- Какого черта разбросали брус?!  Во всем должен быть порядок!  Молчать!  В восьмидесятые годы мы войдем в коммунизм! Как можно с такими людьми войти в коммунизм?  Я вас научу родину любить! Молчать и не рассуждать! Молчать!
И без того большие навыкате глаза оставались злыми. Он сжимал кулаки и махал руками, словно кого-то избивал.
Однажды, он пришел к нам. За ним понуро шел бригадир Николай Торкунов.  Видимо, досталось мужику.
- Ты есть бригадир.  Ты есть командир.  И всякую  уголовную  сволочь, не защищать! Молчать! Они настоящие  враги народа!
Торкунов  что-то тихо ответил:
- У тебя в бригаде три бывших политика. Молчать!  Я говорю. Они хуже уголовников.  Я им не верю.  И ты не верь. Они только  прикидываются тихонями.  Работают хорошо? Согласен.  Для глаз. Глаза замазывают.  Мало их били… С корнем бы их всех. Ты не жалей их.  Молчать!  Всех бы их в один  лагерь.  Я бы им показал…
- Кому это ты собрался показывать, убийца, - раздался голос дяди Вани.  Все замерли.  Такое ответить строгому мастеру?  Он ещё был и прораб. В общем, это был наш главный начальник, от которого зависел наш заработок, да и дальнейшая судьба, потому что больше половины в нашей бригаде, были бывшие ссыльные, а также  были бывшие  «враги народа».  Кушаков  вздрогнул, а потом подпрыгнул.
- Что?!  Кто убийца?  Да я всю войну прошел до Берлина!  Немцев бил. Не отрицаю. Если это имеешь в виду…
- Наших на зоне стрелял, злыдень Кулаков, - ответил дядя Ваня.  – В расстрельной команде ты был!
- Молчать! Кушаков я! – закричал  Кушаков. – Ничего я не знаю!  Не путайся под ногами, вражина!  Мало вас били!
Скрылся за углом дома.  Через три дня он совсем куда-то уехал.
Да, это был Кулаков. Одного из убийц из того страшного времени я видел.  А сколько их по стране!  Имели должности, получали хорошие пенсии. И, всё-таки, я не завидую им.  Что с душой? Это главное.

ВСЕ  МЫ  БЫЛИ  В  ОБЩЕМ  ЛАГЕРЕ
1942 год.  Василий Мокеев из поселка Шестаково шел до поселка геологов  Коршуниха. Два года он был в Братске. Ездил на машине, где прокладывали железную дорогу. По ней уже ходили старенькие паровозы и дрезины.
И вдруг прекратили  строить дорогу. Василий услышал, что рельсы стали снимать  и увозить на запад. Такую дорогу строили и от Хабаровска. И теперь тоже убирают.  Ссыльный, бывший геолог Прохор Стрельцов работал там, потом он с группой ссыльных  был отправлен на машине до станции Невер.  Сюда и свозили рельсы. Потом в телячьих вагонах  довезли до Иркутска.  И теперь  он и несколько  ссыльных  были направлены в геологическую партию – искать железную руду. Геологов и  тех, кто  искал руду,  на фронт не отправляли.  Стране нужно было много железной руды. А здесь намечались целые горы этой руды. Даже студентов-отличников не брали на фронт. Всё лето они проводили в горах с опытными геологами. Василий Мокеев написал два заявления, чтобы его взяли на фронт.  В спецчасти лагеря, сказали, чтобы он потерпел. Нет, мол, такого приказа. А в военкомате только плечами пожимали.  Ссыльными они не командовали. У них другая контора.  Так что, сколько ушло на фронт людей из Братского и Нижнеилимского районов – неизвестно. А ведь на войну уходили и заключенные и ссыльные.  Ведь они тоже внесли вклад  в общую победу  над врагом. Многие из них были настоящие  воины. Имели награды. Сколько их погибло на войне – тоже неизвестно.
Ссыльных собралось человек двадцать.  Отметили в милиции и направили к геологам.  Василия Мокеева и ещё двух парней придали геологу Звягинцеву. Кстати, он тоже был из ссыльных. Привел он их в поселок Коршуниха.  В их группу попал Прохор Стрельцов и Коля Брыкин, тоже ссыльные.
- Интересно, а кто  такой поселок построил? -  спросил Василий. – Это ведь настоящая глухая деревня.
- В общем-то, неизвестно, когда этот поселок построили. Возможно, первые изыскатели железной руды и  те, кто  ставил первые вешки для будущей железной дороги. Говорят, что до них стоял здесь домик какого-то отшельника и охотника Данилы Бутакова. Передал всё геологам. Потом он куда-то в тайгу ушел.  Совсем исчез.  А теперь вот вы здесь. Будем руду искать.
На следующий день они вышли к руде.  Она здесь выходила наверх.  Звягинцев и Прохор Стрельцов что-то отмечали на карте, записывали в блокноты.
Жили ссыльные в бараке, а геологи в домиках.  Там и контора была и продуктовый магазинчик.  В субботу топили баню. Из парильни прыгали в бурную речку Коршуниху.  Высоченные горы, обросшие  тайгой, ягодными  кустарниками  сдерживали  изнурительную жару.
- Благодатные места, - сказал Василий Мокеев. – Поселиться бы здесь навсегда. Кругом голод, а здесь житье отменное.  Разве можно такие места покидать?
К ним подошел Николай Ершов. Он давно здесь ссылку отбывает.  Охотник.
- Вам повезло. Здесь  ещё есть ссыльные. Они отмечаются в лагере. У нас бывает офицер Кулаков.  На  Колыме в расстрельной команде был.  И здесь зверствует.
К осени, когда ударили морозы, Василия Мокина и его друзей Прохора Стрельцова и Николая  Брыкина перевели в бригаду лесорубов.  К ним прислали ссыльного Ивана Селезнева.
Через  три дня на лошади приехал офицер спецчасти, знаменитый Кулаков. Я уже писал о нем в нескольких зарисовках. Холеный, подтянутый, пропахший одеколоном, в новеньком полушубке и белых бурках. На круглом лице  выпученные глаза.
- Новички?  Руду искали? Молчать! Лодыря гоняли?  Ишь, рожи-то понаели! Молчать! Я здесь вас быстро ухудю! Мироеды!  Буржуазные отпрыски!
Василий решил возразить. Обидно, все-таки…
- Какие мы мироеды? И не буржуи мы. Я на шахте работал забойщиком. Беднота…
- Молчать! -  затопал ногами Кулаков. -  Замордую!  Бедноту не высылают!  За дело сослали!  Будешь выступать – в лагерь.  У меня не заболуете. Молчать!
Иван Селезнев загородил собою Василия и прошептал:
- Только не перечь. В лагерь может загнать. У них есть такое право на ссыльных.  Чуть что не так – в лагерь.
Кулаков кричал:
- Выступать?!  Новички! Молчать!  Скоро на фронт уйду!  Я вас таких там в атаку поднимать буду! Под пули!  Мало вас на Колыме щелкали. Молчать, буржуазное отрепье!
Ещё кричал несколько минут, и пошел в другую бригаду искать беспорядки. Один из конвоиров вел за ним лошадь.
- Откуда  только такие звери берутся? – спросил Николай Брыкин.
- Здесь его земляк был.  Он всё о нем рассказал. Потом его расстреляли по приказу Кулакова.  Злыдень этот в деревне не хотел работать, а пошел в комиссары. Хлеб отбирал у колхозников.  Раскулачивал. Последнее зерно отбирал. И везде в особой чести.
Небольшой участок железной дороги был у деревни Избушечная (Хребтовая). Заключенные сняли рельсы. Погрузили на машины и увезли.
Как-то пришел бригадир Иван Селезнев. Собрал бригаду. Сообщил:
- Война не на шутку идет. Из нашей бригады возьмут несколько человек. Я сам заявление написал. Все политики просятся на фронт. Кстати, от офицеров и вертухаев – ни одного. У них здесь свой фронт.
- Я и говорю, что-то не то  в стране, - сказал Василий Мокеев. – Словно, все мы в общем лагере. И некуда вырваться. Хоть бы на войну пойти. Там вот он враг.  А тут тоже враги, да не те враги. Свои враги. Там будет всё ясно.
- Тише, - сказал Селезнев. -  Капнут ещё.
Бригада Ивана Селезнева валила деревья.  На стойках пилили на брус и доски.  Ночевали в бараке в поселке Коршуниха. Ужин готовили сообща. Охотник Николай Ершов снабжал мужиков мясом.
Колхозники помогали мукой, солью, молоком.  Ссыльные и рабочие геологической партии  накашивали для колхозников сена. Вдоль речки Коршуниха стояли стога сена.
В конце года  Василий Мокеев и его товарищи уехали на фронт.
В 1952 году Василия Мокеева арестовали за то, что он покритиковал парторга шахты. Осудили на десять лет, и отправили  строить железную дорогу от Тайшета до Лены. Знакомые места. До войны здесь ссылку отбывал.
Женился на лагерной поварихе. У них на зоне родился сын.
В 1956 году их освободили. Жили мы с этой семьей в одном доме на Камском переулке через стенку. Работал я с ним в одной бригаде. Они оба играли на  гармошке.  И люди часто собирались  возле их дома, послушать, как они поют.  Веселая и дружная была семья. Ушли из жизни в один год.

ЕСТЬ  ЛИ  ДУША  У  ВЕРТУХАЯ?
1943 год.  Опираясь на тросточку, Иван Николаевич Березин искал место, где бы сесть.  Ещё в шестидесятые годы мы работали с ним в одной бригаде плотниками.  Ещё в те годы, я знал, что он из ссыльных. Писать об этих людях нельзя было. Да и не напечатают. О комсомольцах надо было писать.  Все интересные судьбы я записывал в свой архив. И вот мы встретились с Иваном Николаевичем. Он мне рассказал о жизни ссыльных в этих краях. Современникам разве не интересно?
Иван Березин отбывал срок в Тайшете. Был бит, голодал, кормил вшей. Просился на фронт, но почему-то его не взяли.  Возможно, из-за худобы. Был он отменным доходягой.  И вот в 1943 году его освободили и отправили в ссылку в края Илимские. Начальник оглядел доходягу и сказал:
- Я бы вас таких  людишек, кто не дает строить коммунизм, расстреливал.  А на войне, надо отправлять их в самое пекло, или на зону навечно.
Березин молчал. Начальник вынуждал Ивана на конфликт. Одна была мысль у Ивана – молчать. Надо выдержать. Могут оставить в  лагере.  Добавят  срок.
- Что молчишь, вражина? Отвечай!
Березин молчал.  Начальник в ярости.
- Все вы такие!  А сам готов в горло вцепиться!
Терпеть, только терпеть, чтобы  выжить.  Надо выжить
Начальник кричал, оскорблял, даже топал ногами.
Иван молчал.
- Пошел вон! – наконец закричал начальник. -  В ссылку тебя отправляют. Там на сто километров один  охотник. Одни медведи!
- Вот туда мне и надо, - наконец, ответил Иван.
Начальник засмеялся.
- Всех бы вас в такую глухомань, чтобы не мешали  нам строить коммунизм.  Пошел  вон в глухомань!
Освободили ещё несколько человек, и были направлены в глухие места на десять лет.  К этому времени его отец  погиб на Колыме. Мать умерла. Младший брат ушел бродяжничать по стране. Иван больше никогда не встретился с братом  и сестрой.  И таких судеб миллионы. В хорошей  стране мы жили?  Прошедшие лагеря, штрафные роты, дети врагов народа, бывшие бродяги, не ходят с портретами Сталина.  Ходят те, кто стоял у партийной кормушке, крупные офицеры, которые стояли на охране и в расстрельных командах, начальники-молчальники, выжившие из ума старушки и старики, безграмотные рабочие, крестьяне и полудебилы.
Среди фронтовиков были и вертухаи-убийцы.  Если все эти люди выжили, то о чем они рассказывают молодежи на встречах? Я знал такого.  В конце концов, его совесть замучила. И в 1962 году он повесился. Это исключение. От зверств над беззащитными людьми, психически не выдержал. В основном, эти люди с крепкими нервами. Перед смертью, он мне признался, что таких, как он ещё много. Просто, они затаились. А я всё думал, если у вертухая душа?  Вряд ли.
Пятерых мужиков направили в село Шестаково помочь  убрать картофель, и вместе с колхозниками и учениками собрать колоски.  Среди пятерых был и Иван  Березин.  Помочь колхозникам – святое дело. Но, Иван хотел на войну, чтобы смыть позор. Да и какой позор? Отца арестовали по  58 статье без права переписки, (расстрел). Ивана исключили из школы. Он пошел в райком партии.  Его отец был коммунистом. В райкоме он сказал:
- Кто это делает, тот сам враг народа.
Ночью его арестовали.
Из Шестаково на пароходике Иван добрался до районного центра  в село  Нижнеилимск. Пошел в военкомат. Там сидел добрый человек, как о нем отозвались местные крестьяне. Хотя Иван перестал верить в  человеческую доброту.
- Я бы рад тебя отправить на фронт, - сказал военком, -  да и молодых только что отправили.  И ты бы с ними поехал.  Перелом в войне есть.  Ты и так много пережил.  За прогул тебя могут на зону отправить.  Я тебе повестку напишу, будто ты был вызван в военкомат.  Ссыльных, хороших специалистов, мы оставляем.  Ссыльные, как и политики, хорошие труженики. Нам тоже надо укреплять колхозы. Ты и так настрадался.
Иван вернулся в Шестаково.  Передал повестку в спецчасть.
- На фронт захотел? – вкрадчиво спросил новый начальник спецчасти. – Разбаловались вы тут. На зону захотел?
- До вас начальник был не добрый, -  ответил Иван. -  Он матерился, а вы добрый, спокойный.
- Да, я добрый и спокойный, - сказал начальник и тут же ударил Ивана, и он упал.  – Я очень добрый. Разбаловались вы здесь ссыльные.  Заключенных уже прижали.  Скоро и вас прижмем. Значит, я добрый?  - нежно улыбнулся  начальник и тихо сказал, - по секрету скажу. Слух прошел, что у нас нет души.  Зачем она нам?  По идее, мой хороший, все мы есть вертухаи. И тогда зачем нам душа?  Это у вас у всех есть душа, поэтому вы здесь.  Душа – ахинея. Мы и подбираем таких людей.  А нас для руководства, подбирает высокое начальство.  И  я плевал на вашу душу. Умничаешь? Нельзя  умничать. Я здесь для вас душа.
Потом ещё два раза ударил, и сказал:
- Вот тебе и вся душа.  Теперь можешь идти.
Иван валил деревья. Пилили  бревна на брус и доски.  Всё это увозили на лошадях  к Хребтовой.  Сказали, что нужен строительный материал для восстановления городов. Надо было выполнять план.  За перевыполнение платили деньги. У некоторых ссыльных появились семьи. Селились они в бараках за селом Шестаково, в Хребтовой и в поселке Коршуниха.  Иван женился на местной колхознице. Стал строить дом. Она работала дояркой в колхозе. Родила сына.
Потом Иван что-то не то сказал, и кто-то на него «стукнул». Его арестовали.  Пытали. Добивались того, куда он спрятал заграничную литературу, и что он связан с подпольной организацией. Осудили на восемь лет.
  После освобождения отправили в ссылку в Илимские края. Семья дождалась его. И он с новой силой взялся за достройку собственного дома. Вскоре у них появилась дочь.
Ушел из жизни в 1999 году.

И  БУДУТ  ЗДЕСЬ  ГОРОДА
1946 год. После войны  вся страна сорвалась с места.  Люди  не от хорошей жизни  вербовались туда, куда вербовали. Разруха, голод в западной части страны.  А тут начались призывы на Дальний Восток и в Сибирь. Эшелоны двигались в края Сибирские. Ехали семьями. Оборванные, голодные, многие в лаптях.  Я тогда жил в городе Черемхово и навидался этих людей.  Детские, голодные глаза, худые, бедные лица матерей.  Говорили ли тогда люди о коммунизме, о любимом вожде, правителях? Никто. Политики нам всегда врали. Проклятия в адрес вождей слышал. Те, кто сейчас долдонит о том, что мы жили хорошо и ходят с портретами Сталина на демонстрациях, тот, видимо, не испытал такой жизни, не пробовал протухшей баланды.  А я всё это пробовал и испытал. Поэтому я отвечаю бывшим партийным идеологам – всегда боролся не с советской властью, а с теми, кто руководил ею и довел страну до разрухи. Именно  все эти идеологи и разрушили великую страну.
Федор Мещеряков  с молодой женой и двумя детьми сбежал из колхоза из-под Кирова. Он пришел с фронта раненым.  Женился. Думал, что начнет жить хорошо.  Поспорил с председателем. Жили впроголодь. А тут обещали отправить на Колыму. Вот и пришлось бежать.  В Москве агитировали ехать в Сибирь – Иркутская область, Якутия. У фронтовика была  фронтовая книжка. По ней и завербовался. Сели в телячий вагон. Целую неделю стояли под Москвой.  Меньшего сына похоронили на местном кладбище.  И вот, поехали. Через двадцать дней были в Иркутске.  На пароходе добрались до Заярска.  За это время много умерло стариков и детей.  Похоронили и старшего сына.  Жена Аня осталась в Заярске. Она бы не выдержала  ехать в глухую тайгу в края Илимские.  Она устроилась  медиком в местную больницу. И больше они никогда не встретились. Слышал, что она уехала на Дальний Восток.
Федор и ещё  несколько мужиков   доехали до Илимска. Там как раз были геологи из Коршуновской экспедиции.  Погрузились на катер  и отправились до села Шестаково.  Там их ждали две повозки. Сами шли пешком. В одном месте увидели заключенных. Они очищали просеку от мелколесья. Здесь в будущем будет проложена железная дорога. Шли подготовительные работы. Восточная Сибирь готовилась к большой стройке.
На другой день  Федора и его трех вербованных обмундировали во всё новое, и с геологом отправили  на лошадях в Братскую экспедицию. Даже побывали в Братске.  Там им мужики рассказали, что здесь будет строиться гидростанция. Даже слышали взрывы.  За два дня  получили  на главном складе  взрывчатые материалы для геологической партии. На катере перевезли до Заярска.  На машине  доехали до Илимска, там, на катере до Шестаково. На повозках добрались до Коршунихи.
В дорогу им давали «сухой паек». Такое обилие продуктов  Федор никогда не видел.  Сам геолог оказался хорошим поваром.
В  лагере геологов были и ссыльные. В те годы ссыльных можно было встретить везде. Потом появились и переселенцы с разрушенных  войной  городов, спецпереселенцы. Это тоже ссыльные, но семейные.  Муж «враг народа», а семью ссылают.  Назвали их – спецпереселенцы. Были здесь вербованные, заключенные,  условно-освобожденные, и прочий бродячий люд. Будущие  северные стройки  заполнялись именно этой категорией людей.  Самая тяжелая работа доставалась именно им. Это потом, в  конце пятидесятых годах  появились романтики, комсомольцы-добровольцы, по направлениям и вольнонаемные рабочие. Эти рабочие были из местных.  Этим первым тоже досталось. Заедали комары, месили  липкую глину.  Я тоже о них много писал. Это были настоящие труженики, герои того времени.
Федор Мещеряков и несколько ссыльных,  вместе  с рабочими-геологами, таскали  мешки с взрывчаткой. Готовили  взрывы  в штольне. Потом на тачках  и вагонетках  вывозили породу.  Попадалась руда.  Её укладывали отдельно. Геологи «колдовали» над ней.  Ссыльные и рабочие копали шурфы  по всей горе. Геолог Павел сказал:
- Окончилась война, ребятки.  Теперь все силы на поиски руды. Разговор идет, что опять начали прокладывать железную дорогу.  Оживет Илимский край.  Глядишь, и город начнете строить в этих местах. И будут здесь города. Поселки появятся. Перспективный край.
Федор и двое вербованных  грузили тачки с породой. А двое отвозили в отвал. Работа тяжелая, но заработки были хорошие.  Деньги откладывали на сберкнижки.  Доброй одежды не брали. Новая спецовка служила им на «выход».
Вечерами начали строить клуб.  Рабочих прибавилось, и нужно было место  для отдыха.  Что нужно для отдыха, подсказывала  гидрогеолог  Нина Ивановна  Сырец.  Она и станет первой на Коршунихе  и всей нашей стройки заведующей клубом, как говорится первый культурный центр.  Она организовала первую художественную самодеятельность и первую библиотеку. Возможно, старожилы помнят эту неугомонную женщину.
Деревья для клуба  решили валить на месте, где будет расположен палаточный городок будущего города.  Здесь стояли добрые  лиственницы.
Из-за кустов вышел огромный медведь.  Он удивленно уставился маленькими глазками на Федора.  Он впервые увидел зверя. Ноги будто приросли к земле.  Но, сумел сказать:
- Здравствуй, хозяин тайги. Ты извини. Побеспокоили тебя. Мы сюда пришли навсегда. Как будем делиться?
Медведь недовольно проворчал, развернулся и повалил в кусты доедать смородину.  Федор покинул это место.  Сказал мужикам:
- Хозяин недоволен, что оторвался от завтрака.
Мужики спустились ниже по склону и стали заготовлять бревна.
Неделю  ушло на эту работу. Даже начальник геологов разрешил заняться заготовкой бревен для дома, и надо было строить дома в поселке Коршуниха.
Рядом с фундаментом  будущего  клуба сделали площадку для волейбола и городков.
Ударили первые морозы.  Клуб был готов.  Праздник 7 ноября  праздновали  в  клубе. Даже  были короткие встречи. Ссыльные с женами разыграли сценки на местные темы.  Даже ссыльные  из села Шестаково пришли.  Танцевали. Пели…
Теперь часто собирались в клубе.
На танцах Федор познакомился со ссыльной из Шестаково.
Под новый год сыграли свадьбу. Первую свадьбу в новом клубе.
Федор Мещеряков работал в геологической партии, потом перешел  на стройку. Работал в бригаде Леонида Дементюк.
Когда началось строительство Усть-Илимской ГЭС, с семьей переехал на новую стройку.

ВЕРБОВАННЫЕ
1947 год. В этом году, в августе, окончательно принят к проектированию новый вариант Байкало-Амурской  железнодорожной магистрали. Возобновилось строительство  дороги от Тайшета до Лены. Эшелоны заключенных  расселялись по лагерям. Вербовали и вольнонаемных, заключали с ними договора на три года.  Устанавливали палатки, на скорую руку  строили бараки. Вдоль будущей дороги должны возникнуть города и поселки. Так что, первыми строителями были заключенные, вербованные и ссыльные. Они первыми вбили колышки в необжитых местах. Разруха, голод, налоги толкали людей вербоваться на север, где можно прокормиться и заработать денег на нормальную жизнь.  Вот одна из таких  семей вербованных.
Василий  Клименков дошел до Берлина. Демобилизовался и приехал  в свою деревню под Курском. И было Василию всего 22 года.  Женился на местной красавице Ольге.  Родила сына.  Жилось плохо, постоянно хотелось есть.  Многие ходили в лаптях.  А тут пришло письмо от бывшего фронтовика Ивана  Бескова из Сибири.  Василий уговорил жену бросить колхоз и уехать. Трудовых книжек у них не было. Оставили документы. Из колхоза не отпускали. Доехали до Москвы.  Там завербовались  в «Главвостокгеология». В селе Шестаково  получили подъемные на питание, палатку, плотницкий инструмент. На  телеге, по весенней распутице доехали до поселка геологов Коршуниха.
  Здесь,  вербованные и ссыльные строили столовую и амбулаторию.  Люди заселялись на этой земле. Клименковых встретил Иван Бесков. Он работал в штольне. Здесь брали пробы руды и укладывали в ящички, чтобы отправить в центр для изучения.
- Благодать здесь! – раскинул могучие руки Иван. -  Питание отменное. Можно заработать.  Воздух свежий, таежный, грибов  и ягоды ведрами собирай. Давайте на берегу Коршунихи строить дом с капитальной стеной на две семьи.  В Шестаково дивчину приметил.
- Клименков, ставьте палатку, - сказал начальник участка строителей Шестаков. - Надо строить два дома, общежитие для приезжающих, электростанцию, магазин, мехмастерскую, детский сад и начальную школу.  Будете строителями. У нас здесь много работ.
Утром Клименков вышел на работу.  Василий стал плотничать. Ольга устроилась техничкой.  Маленького сына Ваню и ещё пять детей от ссыльных  на день оставляли в комнате, оборудованной в конюшне. За ними присматривала  бабка Фрося. Из Шестаково переселилась сюда.
Поставили брезентовую, семейную палатку. Потом пошли валить деревья.  Готовили бревна для домов. Их строили без всякого проекта. Где, кому нравится.
Как-то несколько рабочих, в том числе  Василий и Иван, были направлены в ближайшую штольню. Надо было помочь рабочим поставить крепь и проложить рельсы под вагонетку.  Вооружившись кайлами, лопатами, плотницким инструментом и касками и шахтерскими фонарями, вошли в штольню.  В общей сложности, пока  было две штольни. С них и начался штурм  железных гор Коршуновского месторождения.  Было дано задание – подготовить результаты наличия руды.  Бригада плотников Ивана Бескова в штольне работала неделю. Другую  неделю  отправляли на строительство домиков для геологов.  Утром  в раскомандировку, а она  находилась  в конюшне, пришел начальник.
- Забирайте инструмент и пойдете строить первые домики для  семей обслуживающих железную дорогу.
Бригада Ивана Бескова, в которой был и Василий Клименков, по таежной тропе пошли к месту назначения.  Начали долбить пока ещё не промерзшую землю под стойки. Здесь же валили деревья для оклада. На тракторе, который тащил  огромные сани из Хребтовой, доставили брус и два разборно-щитовых домика.  Из них поставят первый вокзал на Коршинихе.
- Неужели, здесь будет город? – спросил Василий.
- Если не сбежишь, тебе его строить, - ответил мастер Шестаков.
- Меня теперь отсюда палкой не выгнать, - сказал Василий.
Он начал собирать шишки с упавшего кедра.  Надо угостить жену и сына. И тут он увидел медведя. В это время ему пора ложиться в берлогу. Но активность человека, видимо, потревожила хозяина тайги в ближайшей берлоге.  Медведь шел уверенно, наклонив голову. Василий крикнул, чтобы Иван, а он был ближе всех к медведю, но не видел зверя. Ружье было у местного  охотника Ивана Перфильева. Он тоже нанялся подработать на заготовке бревен.  Он один знал, что делать. Медведь повернул к Василию. Он не мог сдвинуться с места. Зверь уже был в метрах пяти от Василия, когда раздался выстрел.  Медведь ткнулся мордой в снег у самых ног Василия.  Маленькие глазки звери зло смотрели на Василия. Мужики подбежали к нему.
- Молодец! – сказал  мастер. – На себя отвлек.  Надо было бежать. Мы с Иваном кричали тебе…
- Не мог бежать. Ноги застыли.  Никого не слышал.
Все поздравляли Василия за мужество, а Перфильева  за меткий выстрел. У Василия до вечера ноги тряслись.  Мясо отдали в столовую. Всем хватило  на много дней.  Шкуру Иван отдал Василию. Я как-то был у него. Шкура лежала у балкона.
Ставили первые  столбики, на них бревна, а потом брус.
- Ребятки, начало есть, - сказал мастер Шестаков.  – С южной стороны  мы начали, а с северной стороны – заключенные. Они лагерь  обновляют, клуб построили, первые щитовые дома.  Уже назвали лагерный поселок – Северный.  А мы ещё начнем строить первый вокзал.
Вернулись в поселок Коршуниха. Прибыли  новые вербованные с детьми. Грязные, в лохмотьях, голодные. Приехали они из-под Орла.
На длинном столе появились разные продукты. Голодными глазенками дети смотрели на неведомые  кушанья. Ольга Клименкова, жена Василия,  и ещё одна ссыльная  накрыли этот стол.  Картошка с тушенкой, мясо кусками, сгущенное молоко, рыба разная, икра, шоколад для детей…А главное – хлеба вдоволь.
- Снабжение здесь для нас отменное, - сообщил Василий.  – Все-таки, мы есть первопроходцы. Руду ищем. Готовим место под будущий город.  А к мошке и морозам надо  привыкнуть.
- Сегодня лапти долой, - от порога сообщил Шестаков. – Надо же, все лапти носят.
Утром  новых ссыльных обмундировали в новую спецовку. И повели на работу. Строить домики.
Детей определили в детский сад, который пока находился в углу конюшни.
Так осваивались  первые поселенцы из ссыльных на Коршуновской земле.

«ЗДЕСЬ  БУДЕТ  ГОРОД  ЗАЛОЖЕН»
1948 год. Кузьма Осипов бежал из колхоза.  Завербовался в Иркутске в геологическую партию  «Главвостокгеология». Многие тогда бежали из колхозов. В геологию  этих людей брали, хотя и не было у них документов. Деревенские люди надежные, честные.  С ними попал в экспедицию  бродяга  Петя Поздняков. Он  бродяжничал, иногда работал на «шабашках». Спал на берегу рек, на чердаках, в подвалах.  Как и Осипов отслужил армию  и устроился в колхоз. Денег не было, одежду невозможно купить. Так и ходили они в военной  форме.  Геологи выслушали про судьбу парней и поверили.  Устроились парни в Коршуновскую экспедицию.  Сначала их отправили в баню, выдали  спецовку, новенькие сапоги, накормили и устроили в общежитие для одиноких.  Там уже были  вербованные и ссыльные, бывшие зэки. Парней послали  в бригаду Ивана Бескова.  В бригаде работал  Василий Клименков. Я уже писал о  них. Они уже год здесь. Даже дом стали строить.
- Потом в город переберемся, - сказал  Василий.  – Слух прошел, что здесь будет город заложен. Благодать здесь.
Кузьме и Петру местность понравилась.
Геолог Ширяев взял с собой  несколько рабочих.  Среди них были Кузьма Осипов и Петр Поздняков.  На двух телегах доехали до Хребтовой. Старые люди называли эту деревню Избушечная, как старожилы называли Братск Братска-острожна.
В Хребтовой  они погрузили  на телеги буровое оборудование. Люди помогали толкать телеги. От Хребтовой была узкая, ухабистая дорога.  После дождей едва продвигались до Коршуновского лагеря.  Ночевали в бараке для ссыльных. Геологи поделились с людьми мясными консервами.  Ссыльные сказали, что  они начали готовить шпалы. Заключенные готовят трассу. Валят деревья, чистят от мелколесья просеку. Ведь несколько лет назад  в этих местах уже готовили трассу.  Заключенные убирают верхний слой земли, взрывают  откосы. Работают и  лопатами и кайлами.  В карьере готовят камни для ложа трассы.  Кузьма и Петр видели сотни людей копошащихся на месте будущей железной дороги.  Кругом заключенные, колючая проволока, конвоиры с автоматами и злые собаки.  Неужели столько врагов народа в стране? В этот день они имели право задуматься над этим вопросом. Только этот вопрос вслух не задают. Можно угодить  за колючую проволоку. Ужас охватил парней. Геолог  Ширяев заметил, как изменились в лице парни.
- От Тайшета до Лены лагеря.  Сотни тысяч здесь.
- Значит, они – рабы?
- Страшно стало? Привыкните.  Каждый из нас может угодить сюда. Лучше надо молчать.  Бывает такое ощущение, будто за каждым деревом подслушивают.
Кузьма  очень тихо сообщил:
- Мне один ссыльный сказал, что наша страна сплошная зона. И все друг за другом следят. Лучше работать в тайге.
Утром они продолжили путь.  Свернули с ухабистой дороги в тайгу и по бездорожью  стали пробиваться через трясину, речку к горе.  На склоне её они установили буровое оборудование.  Механизаторы  тоже на лошадках притащили дизель, горючее для производства электроэнергии.
Ночевали под открытым небом.  Утром взялись за расчистку от деревьев места  под  оборудование.
  Буровой мастер Георгий Гусев указывал парням что делать. И сам помогал во всем.  Вечером спустились  с горы до поселка Коршуниха.  Здесь было меньше мошки.  Порой в тайге и накомарники не помогали. У всех были  покусаны лица, руки.
Повара приготовили хороший ужин для геологов. Молодость взяла свое. Пошли в клуб.  Там показывали кино «Свинарка и пастух».
Утром вернулись на место работы.  Инструмент был разбросан, остатки пищи – хлеб, колбаса съедены медведем.  На поляне были его следы.  Осерчал хозяин тайги.  Ягодные места заняли.
- Придется хозяину потесниться, - сказал Гусев. – Надо  двоих с оружием оставить дежурить.  Будьте бдительны. С зоны бежали уголовники. Эти страшнее медведя.
Вечером остались    Кузьма  Осипов  и  Петр Поздняков. Горел костер.  Не спали.  Звездное небо предвещало утренние заморозки, а днем жарко.
Медведь явился со стороны речки Коршуниха. Он гнал перед собой человека в лагерной робе.
- Спасите, огольцы! – кричал мужик. Конечно, это был зэк. Яркий свет луны осветил  человека. – Он Балбеса завалил!  Из за мной гонится! Спасите!
- Стой там!  Стрелять буду! – крикнул Павел.
- Стреляйте! Не хочу от медведя копыта отбрасывать!
Человек подошел к костру и протянул руки. Они дрожали. Даже зубы стучали. Парни заварили чай. Накормили человека.
- Всё. Больше никуда не пойду. Хватит с меня. Двое ушли в тайгу, а мы двое остались.  Не хотелось восемь лет париться.  Всё время жрать хотелось. Я, Витька Попов.  Из Черемхова я. Балбесу надо было восемнадцать лет трубить.
Попова парни не выдали. Попов даже помогал всем работать. Но кто-то доложил на  Витьку. Пришли конвоиры и повели бедного, а он и не сопротивлялся.
Через пять  лет, когда Кузьма Осипов и Петр Поздняков готовили базу для будущего строительства города, и ставили первые палатки для вербованных, к ним подошел мужик лет тридцати.
- Я вас едва нашел. Не знал ваших фамилий.  Я, Витька Попов, бежавший из зоны. Вы мне здорово помогли.  Освободился вот. Пять лет ссылки. С вами буду трудиться.
Работали в одной бригаде плотников у Леонида Дементюка.
Кузьма уехал по направлению строить  Усть-Илимскую ГЭС, а  Петр Поздняков в  порт Осетрово. Работал штурманом на пароходе. А вот Виктор Попов остался в Железногорске.  Мы с ним иногда встречались. Старенький стал, ходит с тросточкой. Живет на даче у сына.
Вот такие удивительные судьбы бывают на нашей Илимской земле.

САПОГИ  СО  СКРИПОМ
1949 год. После войны люди вербовались  на Дальний Восток и на север Сибири.  Вербованные с западной части страны набивались в телячьи вагоны. Так их называли.  Сибиряки с любопытством и жалостью смотрели на оборванных  и голодных людей. Такое было ощущение, будто весь запад страны после войны стал переселяться в Сибирь.
Виктор Пархоменко  демобилизовался из армии и приехал в свой колхоз, но не стал устраиваться, а  махнул в Москву. Решил завербоваться.  Мечтал приехать в родную деревню на собственной «Волге».  Построит дом. Разведет сад, и женится на местной красавице.
 В Москве  паровоз  подцепил  несколько вагонов набитых людьми и потянулся в Сибирь.
Виктор попал в экспедицию, которая базировалась  в Илимской тайге. Заключил договор на три года, получил  аванс, и на повозке, запряженной в лошадку, с тремя вербованными, поехал по проселочной дороге в тайгу.
Прибыли они в поселок Коршуниха.
- Откуда вы такие? – спросила повариха Ольга Клименкова. Она тоже из вербованных. Работала техничкой, потом перевели в повара. Муж у неё бригадир Василий Клименков. Я уже писал о них. – Сейчас лето, а двое в лаптях.  Сапоги вам дадут.
Ольга накормила их.  Тут вошли в столовую: главный инженер экспедиции Иващенко Максим Андреевич, (в будущем одну из улиц в городе Железногорск назовут его именем) и геолог Ширяев Павел Михайлович.
- Ну вот, Павел. И люди стали прибывать.  Дела пойдут. Кто из вас плотники?
Все умели плотничать.  Деревенские ведь. Умельцы.
- Скажи завхозу Ивану, пусть немедленно выдаст спецовку, -  сказал Иващенко. – Сначала в баню. Выдать мыло. Поставить на довольствие.  Вот, что, мужики, с утра пойдете на строительство домиков для железнодорожников и геологов, на месте, где возможно будет город.  И вокзал нужен. Но, в любое время вы понадобитесь в штольню и на буровые. Всякие работы нужны.
После обеда получили спецовку, и даже выдали кирзовые сапоги. Гриша Пупков начистил их до блеска.  Зачем, спросили ребята.
- Завтра схожу в Шестаково и сфотаюсь. Вышлю фотографию домой.  Пусть полюбуются. Я в сапогах, а лапти сожгу.
И он их бросил в печь.  Так вербованные «пододелись». Решили вместе сфотографироваться в новенькой спецовке и в сапогах.
Утром получили ещё и накомарники. Отправились  строить  домики.  Всё было бы хорошо, но «заедала» мошка.  Маленькая, пронырливая, она лезла везде.
Природа  удивила парней своей дикой красотой.  Речки чистые, прозрачные, каждый камушек виден. Хариус так и плескался.  Парни впервые ещё вчера попробовали  эту рыбу за ужином.  Такую вкуснятину  они ещё не ели. Грибы и  черная смородина  начинались прямо за поселком. Свободно порхают рябчики и другая непуганая птица. Недалеко от поселка на водопой выходили сохатые.
- Вот это Сибирь! – воскликнул  Гриша Пупков. –  Меня пугали каторжанами.
- Посмотрим, как запоешь зимой, - сообщил местный житель Иван Михайловский.  Он жил в домике у самой речки Коршуниха.  Кусты смородины огораживали огород. Огромная черемуха  прикрывала дом. На самом берегу стоял длинный стол. Рабочие и геологи часто приходили  сюда поиграть в шахматы, шашки, а то и выпить.  Вечерами пели, играли на гармошке.
Рабочие построили клуб и директор его Нина Ивановна Сырец руководила местными артистами. Были танцы, гнали разные фильмы.
Гриша Пупков утром пришел в новых лаптях. Спросили, почему?
- Сапоги хорошо вычистил. Жалко  грязнить. Завтра воскресенье. Пойду в Шестаково фотаться.
- Ты ведь лапти сжег!
- Эти у меня запасные. Вот и пригодились.
Вечером он ходил по общежитию. Начищенные до блеска сапоги радостно и приятно скрипели. Утром пошли в Шестаково.  Все вместе сфотографировались в блескучих сапогах и новенькой спецовке. Прошли годы, и тот случай с сапогами мой друг Виктор Пархоменко вспоминает с юмором.  В то время было столько радости, что он сменял обмотки на скрипучие и новенькие, кирзовые сапоги.
Строили домик на две  квартиры, и почти рядом заключенные укладывали камень, готовили площадку под рельсы.  Здесь будет станция.  И должен быть запасной путь.
К ногам Виктора упало что-то завернутое в платочек. Поднял. Там были деньги. Откуда? Что это? Один из старожилов сказал:
- На эти деньги они просят  чай в пачках.
И Виктор пошел в поселок Коршуниха в магазинчик.  Взял чаю. Завернул в платочек, и когда конвоир отвернулся, бросил  его заключенным. Так вербованные снабжали заключенных чаем. Порой добавляли сахар, конфеты. Снабжение  поселкового магазинчика было отменное. Например, Гриша Пупков всю жизнь мечтал о манной каше. А здесь он заваривал её в большом тазу, и постоянно ел со сгущенкой.  От этого Гришу Пупкова прозвали – Гриша «Манная каша». Поскрипывая начищенными сапогами, Гриша ходил по общежитию и пытался всех угостить кашей. Такой уж  был Гриша.
Однажды, пришли в общежитие главный инженер Максим Иващенко, и старший буровой мастер Георгий Гусев.  Было воскресенье.
- Ребятки, у нас к вам просьба. На машине из Хребтовой доставили бурстанок. Машина в гору не идет. Надо помочь буровикам. Нужны добровольцы.
Делать было нечего. Надоело лежать на нарах.  Собрались, а Гриши нет.
- А где, Гриша Манная каша? – спросил Гусев.  – Он за трех может работать.
- Кашу в тазу заваривает, - ответил Виктор.
- Иду, иду! – крикнул из кухни Гриша. – Товарищ Иващенко, Гусев, попробуйте моей каши!
Он разлил кашу по чашкам. Бросил  в кашу сливочного масла. Геологи съели кашу.
- Честно скажу, - улыбнулся Иващенко, - такой каши в жизни не пробовал. Ты бы лишним маслом сапоги смазал. Скрипят уж больно громко. Ночью от этого скрипа в нашем доме слышно. Медведи шарахаются.
- Зато этот скрип душу радует.  Это ведь не лапти. Да и на охране поселка состоят на службе. От медведя и лихого человека охраняют.
Пошли все рабочие. Тянули станки и другое оборудование. Некоторые вербованные и ссыльные на горе копали шурфы.
Бурстанок установили на горе. Далеко  внизу узкой ленточкой извивалась речка Коршуниха.  Домики казались  спичечными коробочками.
В метрах двадцати вышел медведь.
- Он часто приходит к нам, - сказал Гусев. – Караулит, когда  все после обеда уходят к бурстанкам и шурфам. Съедает остатки после ребят.
Минут тридцать медведь ходил кругами, потом недовольно поворчав, пошел туда, где росла черная смородина.
- Это он от скрипа твоих сапог шарахнулся, - смеялись мужики.
Помогли геологам установить палатку и отправились в поселок. Дорогой набрали грибов несколько ведер и отдали на кухню поварихе Ольге.
Директор клуба  Нина Ивановна Сырец обратилась к парням за помощью.
- Ребята, работа работай, но нужен отдых.  Нужна хорошая самодеятельность. Вечерами у дома Ивана Михайловского вы так хорошо поете. Приходите в клуб.
Гриша Пупков  знал басни Крылова. Он их хорошо читал вечерами у знаменитого дома Михайловского. Виктор Пархоменко  играл на гармошке  и пел. Повариха Ольга пела русские старинные песни.
Несколько парней собрались в клубе на  репетицию. Перед октябрьским праздником состоялся первый концерт.  Это был первый самодеятельный концерт на  Коршунихе.  Потом некоторые из них переберутся в клуб «Рудник». Так что 1949 год можно считать  началом творческого коллектива на стройке. Надо это запомнить современным работникам Дома культуры «Горняк». Всё началось с того вечера. А первым руководителем была гидрогеолог  Нина Ивановна Сырец.
Виктор Приходько не уехал  на Кубань. Остался здесь  навсегда.
- Здесь моя родина, - ответил он мне. -  Но, молодость, как мы жили и трудились, часто вспоминаю.
Любитель манной каши  Гриша Пупков, стал Григорием Ивановичем.  У него появился талант писать. Ещё в шестидесятые годы он приходил на квартиру к Лидии Ивановны Тамм и приносил свои стихи и рассказы для обсуждения.  В 1962 году он уехал в Москву. Прошел слух, что его осудили за тунеядство, и за какую-то подпольную рукопись против партии. Лидия Ивановна  нам сообщила, что  после  освобождения он эмигрировал на запад.

ПОБЕГ  ИЗ  НЕВОЛИ  В  БУДУЩЕЕ
1950 год.  Вот уже месяц над тайгой  стояла устойчивая жара. Мошка тучами вилась над  людьми, кровянила лица, руки.  Дышать было тяжело.  От станции  Затопляемая, так стали называть станцию у села Шестакова, появились первые рельсы. Как сказали мастера, это был самый трудный участок до самой Хребтовой. Юрий Ружников вот уже два месяца  возил тачки с камнем. Его укладывали, утрамбовывали, а потом клали шпалы. Я не старался описывать процесс прокладки железнодорожных путей.  Меня волновал процесс работы самого человека-раба. Что это были за люди, их судьбы, их борьба  за жизнь. В их бригаде было  до ста человек. Руководил ею  уголовник Пушков. Был  на участке и один бульдозер. Он уминал камни.
Звеньевым в бригаде был  Виктор Капитонович Коротченко.  Я уже писал  о нем.
Когда  Юрия два года доставили сюда, то он попытался доказать начальнику участка, что его осудили  напрасно.
- Я жил в общежитии, ну и повесил  картины из эпохи возрождения, а сосед по комнате капнул на меня, что я связан  с иностранцем, который снабжает меня картинами и книгами.  Решил пошутить. А  ведь там не шутят.  Был обыск. Нашли у меня стихи Гейне и Есенина.  За это десятку дали?
- За дело, - ответил начальник. – За просто так не садят. Все вы говорите, что не виноваты. За дело. Портретов вождей не было?
- Новые портреты не успел повесить, а старые я снял. Их мухи загадили.
- Здесь тебя исправят.
И отправили его в бригаду Пушкова.  Он был хромой и носил тяжелую трость. И она часто опускалась  на спины «врагов народа».
Понимал Юрия один звеньевой Коротченко.  Однажды, он сказал:
- Все так называемые «враги народа»  невиновные. Например, Ивана Денисова  осудили за частушки. Иннокентия Максимова за то, что не так ответил начальству.  Меня за то, что как начальника орса из города Черемхово. Меня подставил завскладом. Недостача. Пришили политику, что, мол, я  пытался социализм разрушить. Если Пушков осужден за то, что из буфета ящик пива украл  и старушек обкрадывал, то ему поблажка, а профессору – «врагу народа» - тачка и кайла.
- Тогда я сбегу, - ответил Юрий.
- Редко кто совсем сбегает. Догонят. Собаками затравят или расстреляют.
Юрий не хотел так страдать ещё восемь лет.  За что? Не имеют право! Зимой замерзать? В эту зиму многие замерзли, а кого забили прикладами. Штабелевали за бараком до весны, а потом всех в одну яму сваливали. Разве можно такое забыть и вычеркнуть из истории? Страшное было время. Он вспомнил, когда его допрашивали, то подвешивали на крюке и тушили папиросы у него на теле. Что такая за власть была в стране, что ничего не скажи, за всеми следили, подслушивали. А на допросах  издевались.  На допросе он  признался. Меня мальчишку подвешивали на крюке и тушили под мышкой папиросы. Хорошая была власть? Хорошее было время?
- Каюсь. Я шпион не только Америки, но и от Сейшельских островов, - ответил Юрий Ружников.
После такой шутки его изрядно избили. Он давно понял, что им можно шутить, а почему ему нельзя? Он об этом  им и сказал. В общем, пошутил…
Случай такой подвернулся.  Юрий хорошо играл на гитаре и пел.  Вот и пришло послабление.  Он выходил на сцену. Пел для заключенных. Но его заставляли петь и для руководства лагеря.
Шел сильный дождь с ветром.  И Юрий бежал.  С ним побежали два уголовника.  Они тоже были участниками самодеятельности.
 На третьи сутки вышли к небольшой речке.  Нашли лодку и всю ночь плыли, а днем  отлеживались. Лодку бросили. Опасно.  Через неделю вышли к деревушке. Вошли во двор.  Встретил их обросший дядя. Охотник. Он сразу понял, кто перед ним.  Накормил их, и даже дал выпить.  Потом одел их в свои одежды.  Мужик рассказал, что когда-то, в начале тридцатых годов он бежал из лагеря. Скрывался в тайге месяц. Вышел к этой деревне.  В ней жили бывшие каторжане. Такие не выдадут. Недалеко была река Лена.  Дед Кузьма устроил их на погрузку карбасов. Выдали им справки.  Юрий взял фамилию  деда Кузьмы – Кузьмин, в честь своего спасителя.  Уголовники Костя и Федор тоже отправились с Юрием на север.  Как-то они остановились в Якутии, в городе Олекминск. Этот городок многих в те времена манил к себе. Его называли кормилицей на реке Лена. Довольно богатые  колхозы, хорошее снабжение, приветливые люди.  В основном, здесь жили  потомки каторжан, ссыльные, политики, вербованные. Юрий работал рабочим. Заслужил паспорт.  Потом он  устроился завхозом на пригородном хозяйстве. Там и женился. Взял фамилию жены – Бутаков.  Родились двое детей. Однажды, в 1959 году прочитал в газете, что в Илимской тайге строится город.  И потянуло Юрия на старые места. Он знал, какая там отменная природа, чистые, горные речки, ягодные места. Потянуло его, хоть вой.  И жена согласилась ехать. Дело в том, что её родители из-под Братска. Ещё где-то в тридцатые годы их выслали на север.
И вот к концу 1959 года Юрий Бутаков с семьей переехал в Коршуниху. К этому времени, лагерь в котором он отбывал срок – исчез.
Устроился плотником в бригаду Николая Торкунова, а жена Вера в детский сад няней.  И дети при ней.  С Юрием Бутаковым я работал в одной бригаде и не знал про его сложную судьбу. Он никому не рассказывал, даже мне, хотя мы с ними были друзьями. Я тогда жил в щитовом домике, а ему негде было жить.  Его семья была принята в мою семью. Жили в одной квартире.  В те времена такие случаи были. Старались всячески поддерживать друг друга, помогать, чем могли. Даже  общая кухня у нас была. И все мы жили очень дружно. Вечерами он играл на гармошке, а моя жена Шура и его Вера пели песни. Почти каждый вечер  к нашему крыльцу собирались  люди. Удивительное было время. Потом, как-то постепенно, такой коллективизм стал исчезать. У людей появились дачи, гаражи, телевизоры. Люди стали отдаляться друг от друга. Умудряются даже завидовать соседу по даче за  хороший урожай на помидоры, за разведение кроликов и кур. 
Потом Бутаковы получили квартиру.
И вот, однажды, Юрий пришел ко мне с бутылкой.
- Захотелось с кем-то поделиться.  Чего теперь бояться. Мне уже 79 лет. Жизнь на исходе. Порой не могу понять, как я выжил?  А ведь я здесь когда-то жил.  На зоне. Я ведь в бегах.
И он поведал мне о своей судьбе. И тогда я ему сказал:
- Взяли бы все политические да побежали…
- Я тогда тоже так думал.  Но никому такое и в голову не приходило. Каждый думал, что там, наверху, не знают о безобразиях. Мол, узнают и всё изменится.  Были такие люди, как  я. Бежали под пули. А мне захотелось всем на зло, выжить. Там, на севере, я знал людей, которые бежали от властей. Там много таких людей было.  Север многих угробил, но и спас.  Все они были прекрасными людьми. Трудяги. Они там остались.  Меня потянуло.  Могилки  наших товарищей нашел.  Два креста поставил. Так за нас никто и не ответил.  Ведь некоторые из них ещё живые. О чем они думают? И пенсии хорошие получают. Где справедливость?  Кто расскажет о нас?  Попробуй о нас написать. Ведь мы тоже что-то строили. Как же без нас? Обидно ведь. Будто одни коммунисты и комсомольцы строили  всё это? А где мы?
Он подошел к окну, постаревший первостроитель нашего города, но не сгорбленный. О чем думал он,  мой друг Ружников-Кузьмин-Бутаков? Что он видел в темном окне ночного города?  Может, видел прошлое, загубленных своих товарищей по зоне на строительстве этой дороги и города? Я не мешал ему, но мысленно обещал написать  историю этого человека. Кто мне запретит отдать дань этим людям? А ведь есть ещё такие  люди. Мне просто жалко их. Простите меня непутевого и неугомонного.

ОБЩАГ  ГЕОЛОГОВ
1950 год.  До армии Юра Егоров  жил и работал в колхозе. Мечтал  вырваться  из этой кабалы. Ничего хорошего в колхозе он не видел.  На всех  работах побывал.  В армии был танкистом. Демобилизовался в 1948 году.  И  стал путешествовать, бродяжничать.  Стал шабашить.  За два года изъездил половину страны.  Стал настоящим тунеядцем. Этих людей  бросали в лагеря, ссылают на север.  Познакомился с Гошей Семеновым.  Стали бродяжничать вместе.  Как-то судьба их забросила  в Иркутск.  На речном вокзале, как и  в железнодорожном вокзале, кого, только здесь не было. Перечислять нет смысла. Я сам такое испытал.  Егоров и Семенов спали под лавкой. Потом перебрались на берег Ангары. Развели костер.
- Может, нам на севере рвануть, - предложил Семенов. – Как-нибудь  умудримся попасть на пароход. Там видно будет.
Семенов – тунеядец со стажем. Пять лет бродяжничал. В 1944 году попал на фронт, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Успел получить медаль «За отвагу» и орден «Красного знамени». В 1945 его комиссовали из-за ранения. Трех пальцев не было на правой руке. Отца и мать немцы убили. Брата и сестру в какой-то детский дом увезли. След их потерялся.
Сидели они на бревне на берегу Ангары, и не знали, куда ещё податься. Тут к ним подсел  чисто одетый мужик.
- Угол в жизни ищите? Присмотрелся я к вам. Менять жизнь надо. Пообносились солдатики.  Отощали. Скажу прямо. Вы мне подходите. В геологическую партию пойдете?  Сейчас в главной конторе в Иркутске всё оформим.  И поедете  со мной. Документы с  собой?
Он бережно просмотрел паспорта, военные билеты и  сказал:
- Не стыдно, товарищ старший сержант запаса Егоров?  А вам не стыдно товарищ фронтовик и орденоносец? Всё. Без разговору. За мной шагом марш!
Так закончилась бродячая жизнь двух друзей. Они теперь стали вербованными.
На пароходе добрались до Заярска. Там на машине до Хребтовой.
- А дальше пешком, - сообщил геолог. Это был знаменитый начальник геологической экспедиции Максим  Андреевич Иващенко.
По старой и  грязной дороге они добрались до зимовья. Продукты начальник получил на  базе в  Хребтовой. База такая стояла и в селе Шестаково. В те времена, как рассказывали геологи, до Коршунихи добирались  или от Хребтовой по таежной дороге, или через Илимск на пароходике до села Шестаково. Оттуда или пешком шли, или на лошадях.
Начальник дал им по калачу и по банке тушенки. В котелке заварили чай с прибавкой чаги и смородины.
- Будем спать по очереди, - сказал Иващенко. – Здесь бывают медведи и беглецы из лагеря.  А эти всякие бывают.
Ночь прошла спокойно. Утром отправились в путь. Миновали лагерь. Дошли до пяти палаток и трех щитовых домиков, в которых жили ссыльные и вербованные строители.
- Вот на этом месте, запомните, ребятки, будет стоять город. Решают построить поселок для вахтовки. Ерунда всё это. Здесь очень много руды. Здесь должна строиться обогатительная фабрика.  Город будет. В Илимске ссылку отбывал Радищев.  Вот и назвали бы город Радищевым.
- Не разрешат, - ответил Юрий. -  Скажут – древность. Там, наверху решат.
- А я бы у народа спросил, как его назвать, - сказал Гоша.
Пришли к поселку геологов Коршуниха. Парней отправили в баню, обмундировали во всё новое.  Все сели за общий стол.
- У вас всегда так? –  удивленно спросил Юрий у рядом сидящего геолога.
- Будем знакомы.  Василий Клименков. Мы с  женой Ольгой с 1947 года здесь.  Завербовались. У нас здесь всё общее.  Настоящий общаг геологов и строителей.  Здесь жить можно.
Утром с геологом Ширяевым отправились в тайгу.
Копали шурфы, возили породу из тоннеля. Пробивали узкую просеку к топографическим вышкам, ставили столбики, указывающие  квадраты на местности.
Заработали хорошие деньги и купили одежду.  В общем-то, она им и не нужна.  Постоянно ходили в спецовке, даже в клуб на танцы.
Потом на берегу Коршунихи стали строить домик.
- Больше я никуда, - сказал Юрий. Некоторые ссыльные и вербованные ушли работать в колхозы. Построили дома, да и колхоз им помогал трудоустроиться. Некоторые ушли в геологические партии. Юрий и Гоша решили построить два домика. Может, и семьями обзаведутся.
Иващенко сказал:
- Я бы вам посоветовал присмотреть щитовой домик на месте будущего города. Мне, кажется, наш поселок ненадежен. Кругом нас много железа. Вдруг заставят снести. Вот чего я боюсь.
Поселок геологов был большим.  Было построено много домов. Правда, здесь не было улиц. Строили дома, где кому понравилось. Хозяина от государства здесь не было. Вольные люди здесь жили, свободолюбивые, честные. Воровства здесь не было. Если такой появлялся, его изгоняли. И вдруг, у некоторых товарищей стали исчезать деньги.  Их никогда никто не прятал. Они свободно лежали в тумбочках.
- У нас завелась крыса! – всех больше шумел Коля Свищев.
Коля из вербованных. Никто не знал, откуда он. Говорил, что из Ленинграда. Шустрый малый.  Работал больше языком. Часть денег нашли под подушкой у паренька из переселенцев из Белоруссии.  Паренек отслужил армию  и сюда. Мужики собрались  у общежития. Коля неиствовал. Он бегал вокруг паренька и размахивал руками.
- Крысятник!  Тебя бы на зону!
И даже ударил парня. Тот клялся, что деньги не брал. Заступился за него геолог Ширяев Павел Михайлович.  Он посмотрел на всё это и подошел к Коле Свищеву.
- Отойдем в сторонку,- сказал геолог. А Коля кричал: - Нечего мне рот затыкать!  Нет такова право мне рот затыкать!
Ширяев взял его за руку и вошел с парнем в барак.
- Деньги верни ребятам. Завтра тебя, чтобы здесь твоего духу не было. Не то милиция займется тобой. Зона рядом.
Деньги Коля Свищев вернул. Как догадался Ширяев?
- Уж больно вокруг этого дела суетился.  Да и знакомо. Два года назад такой уже случай был.  Разоблачили. Тоже много шумел. А Свищ пришел к нам из заключения. Пожалели мы его. Он до зоны старушек обкрадывал.
На другой  день Коля Свищев исчез, но на прощание обокрал Ширяева. Украл ручные часы. Погоню не стали устраивать.  Такой не долго, будет на воле.  Но, в основном, люди устраивались честные.
Поселились  в щитовом домике на месте будущего города. Когда поехали  девчата по комсомольским путевкам, выбрали себе невест.
Юрий уехал с семьей на Усть-Илимск, а Георгий остался здесь.

ГУЛЯЩИЕ  ЛЮДИ
1951 год. Павлик Коренев после службы в армии не поехал в колхоз на Брянщину, а завербовался в Сибирь искать железную руду.  Тогда многие из армии не хотели возвращаться в колхозы, а вербовались туда, куда  вербовали, лишь бы, не в колхоз.
Эшелоны, состоящие из «телячьих» вагонов, набитые  до отказа оборванными, голодными вербованными, ссыльными и просто бродягами от Москвы двигались  в Сибирь до 45 дней. Часть высаживалась в Иркутске. В те времена это был огромный пересылочный объект. Толпы злых, обовшивленных  людей  собирались семьями на железнодорожном  и речном вокзалах. Здесь были и романтики, искатели приключений, бежавшие из колхозов, от властей, бродячие  цыгане и другие народности. Всех их в народе называли – гулящие. А вот на Дальний Восток ехали вербованные. Туда  просто так не проедешь. Нужен был вызов. Многие сейчас этого не помнят, как и не знают, что такое вербованные. А их были сотни тысяч и миллионы, наводнившие  северные места Иркутской области, Якутии и Дальнего Востока. В печати про это было не принято печатать. Проще и надежнее печатали о комсомольцах-добровольцах  и коммунистах, пожелавших  осваивать новые земли. А начинали  строить гулящие люди. Мне очень хорошо знакома эта глубинная часть народа, так как я сам произошел из бродяг, гулящих и вербованных. Пришло время и о них рассказать. История должна знать  прослойку этого обездоленного после военного времени  народа. Это они первыми начинали осваивать глухие места Сибири, строить новые поселки, города. Эшелоны заключенных, «врагов народа»  двигались на север и заполняли  лагеря вдоль железной дороги.
На пароходе добрались до Заярска. А там доезжали до Лены. Кто на пароходе, на карбасах, лодках, плотах плыли на север. А некоторые остались в краях Илимских.
Бродяг, нищих, вербованных с западных областей страны, у которых было общее название – гулящие, надо было понять. Разруха, голод, дикие налоги на последнюю курицу толкали людей туда, куда вербовали. Лишь бы прокормиться, пережить лихолетье.  Среди этого гулящего люда были всякие.  Некоторые  друг у друга воровали. Тогда такого товарища изгоняли из вагона. Попрошайничать или обменять  что-то свое последнее на хлеб – дозволительно.  Умри  от голода, но не трогай чужого. На стороне можно, но не у своих товарищей по несчастью.
Павлик Коренев был из тех гулящих, которому было всё равно, куда определят вербовщики. Кирзовые сапоги он давно сменял на хлеб, и остался в лаптях. И те изорвались.
Вербовщик  сказал и дал справку, что  Павлик определен в какую-то экспедицию.
Павлик Коренев и ещё трое парней стояли перед начальником экспедиции Иващенко Максимом Андреевичем изможденные, в лохмотьях, на ногах обмотки, лапти, а у одного красные американские ботинки, которым нет износу.  В армии такие давали вместе с обмотками в конце войны.
- Всех подстричь и в баню. Всю одежду сжечь. Выдать новое белье, спецовку и сапоги. Потом накормить, - приказал начальник какому-то дяде. - А потом всем вам спать. Потом уж на работу. У меня всё.
Спали около двух суток. Теперь у них не было вшей.
Утром пришли в контору.
- Спать здоровы. Хорошо. Теперь покажите себя в работе, - сказал начальник экспедиции. – Пойдете с Павлом Михайловичем Ширяевым.  Старший геолог. Он вам покажет, где копать шурфы.  Там будут старшие рабочие – Клименков  Василий и Бесков Иван.  Они у нас здесь с 1947 года.  Трудяги отменные.
- Это гулящие люди! Куда их? – возразил рабочий Игнат.  – А ещё договор с ними заключили.  Получат деньги, и поминай, как звали. Сбежали двое.  От мошки сбежали. Где их искать? 
- Я этим ребятам верю, - ответил Иващенко. – Ну и что гулящие? Значит, плохие люди? Глядишь, и город начнут строить.  Детей заимеют. Пока аванс получите. Разговор идет о городе. За работу, ребята. У меня всё.
В это время вошел старший рабочий Василий Клименков.
- Мазь кончилась.  От пота на шурфах мошка совсем нас заела. Обещали рабочих подкинуть. Где они?
- Забирай всех четверых. Инструмент им выдай.
- Они на второй день сбегут, - не унимался Игнат.
Клименков оглядел парней и ответил:
- Эти не сбегут. Ты, Игнат всех баламутишь. Ты и сбежишь.
Пришли к месту работы.  Наложили мазь на лицо, шею, руки, одели накомарники. Василий и Иван  выделили новичкам места, где копать шурфы.
- По северному склону рудной горы руда почти наружу выходит, - сообщил Василий.  – Даже душа радуется. Мы участники раскрытых и огромных залежей руды. Плохо то, что беглые нас беспокоят. Зона рядом.
- Мы тоже беглые, - вставил Павлик.
Клименков возразил:
- Мой друг Андрюха Овчинников с семьей был принят в колхоз под Нижнеилимском. Они тоже беглые. В колхозе им дом дали, огород, скот на разведение. Помогают им в колхозе, чем могут. Здесь добрые колхозы. – Например, Витька Бычков тоже беглый. Гулящий. На местной колхознице женился.  А теперь он отменный труженик. Даже в газете «Илимский партизан»  его имя появилось, как  хорошего труженика.
Через месяц выдали зарплату. Куча денег.  Пошли в село Шестаково. Купили костюмы, туфли, новые рубашки и даже галстуки. Вместе сфотографировались. Мол, знай наших.
Это вам не деревня и не колхоз, откуда они бежали. Здесь, на севере  Сибири, в краю Илимском, ценится хороший труженик.
Игнат сбежал.  Получил деньги и сбежал. Павел Коренев остался в этих краях навсегда.  Потом он строил город. В 1975 году по направлению уехал строить  Усть-Илимскую ГЭС.

СТАНОВЛЕНИЕ
1956 год. В феврале этого года состоялся  ХХ съезд партии, на котором Н. С. Хрущев разоблачил культ Сталина.  Ещё в том году стали освобождать некоторых  бывших «врагов народа», у которых были маленькие сроки. 1956 год  стал годом массовых освобождений  по политическим статьям. Лагерное начальство, конвоиры уже не издевались над политическими. Они узнали, что   миллионы заключенных  были без вины виноватые. Стройки теряли  кадры рабов. Измученные люди  стали возвращаться на свободу. Некоторые, потерявшие родных, оставались  на стройках, уходили в леспромхозы, геологические партии.  Лагеря надо было заполнять.  Ведь основные рабы покидали лагеря. Даже некоторые  зоны стали закрываться. Что-то надо было делать. Подросла молодежь из военного детства. Бросили клич – молодежь на строительство городов Сибири, гидростанций и на другие стройки.  Даже их называли – комсомольскими, и даже ударными. Вербовщики поехали  по стране, приглашая молодежь  из колхозов, из армии, призывали через газеты, радио.  Ехали молодые, ехали семейные.  А лагеря должны были работать. Свободные места заполнялись  прогульщиками, тунеядцами.
Лешка Сластной  после детдома, из которого часто сбегал, бродяжничал по стране, угодил в тюрьму на три года за хулиганство. Пострадал за чувство справедливости. У него был друг Юрка Хвостов. Шли они по улице, и увидели, как трое бьют мужчину. Друзья вступились  за мужика. Приехала милиция, и всех арестовали.  Вскоре тех троих выпустили, а Лешку  и Юрку  осудили на три года.  Те трое были сыновья  крупных начальников. Вот и пришлось отбыть на зоне два года. Год заработали по зачетам. Дали им ссылку на два года в Братск. А они поехали на Байкал. Никогда не видели его. В Иркутске друзей арестовали, и с такими парнями, как они, отправили  в Илимские края. Капитан милиции сказал:
- Таких, как вы, людей, подальше от цивилизации. В глухомань. К медведям. К мошке. Бывал я там. Палками, палками, вас подлецов! Прикладами вас учить! Лучше бы вас всех в распыл!  Мы коммунизм собрались строить, а вы под ногами нам мешаете.
От Тайшета до станции Коршуниха-Ангарская  ехали четверо суток. Сгрузили их в августе 1956 года. Дорога ещё осваивалась, кое-где что-то достраивали заключенные, ссыльные, вербованные. В печати их называли – вольнонаемные. Поверьте мне, бывшему бродяге, тунеядцу, зэку, гулящему. Я хорошо изучил низкие слои народа.  Я родился и вырос среди этого народа. В те времена любая стройка начиналась из четырех категорий: заключенные, ссыльные, вербованные и бывшие заключенные. А настоящие комсомольцы-добровольцы – это категория, так сказать – белая кость. Я тоже о них много писал. Даже в центральных газетах печатали мои зарисовки о комсомольцах. Тоже им честь и хвала. Они внесли огромный вклад в строительство нашего города и комбината. Сейчас  же я посвящаю все свои материалы настоящим первопроходцам, о которых не писали, не говорили. Извините те товарищи, кто после моих  зарисовок пойдет мыть руки, я очень хорошо знаю самый низший слой общества. Вы не знаете. И вы заметили, что из этих людей  вышли настоящие труженики.    Они выстояли. Именно о таких людях и написана моя книга. И вы будете продолжать мыть руки? Ну, тогда я не знаю кто вы? Сказал бы, да обидитесь. Ну, и мойте на здоровье руки. Я не для вас  написал эту книгу. Успокойтесь.
Лешка Сластной и Юрка Хвостов  протянули свои  справки первому начальнику «Коршуновстроя»  Ковтуну  Максиму Фомичу. Контора находилась в палатке.  Тут же у палатки толклись ребята с рюкзаками и одеты прилично.  Это была бригада строителей из СМУ треста «Кузнецктяжстрой». Они должны  были ставить сборно-щитовые домики на несколько переулков и  засыпные палатки с южной части будущего города, где  должен раскинуться палаточный городок. С северной части Коршунихи находился лагерь заключенных, да строящиеся деревянные дома в два этажа.  Готовился фундамент под будущий кинотеатр, который назовут  «Молодежный».  И всё это обнесено колючей проволокой.
Ночевали тунеядцы и вербованные в палатке.
- Настоящие матрасы, - сказал один из бывших зэков Гриша Цветков. – У нас на зоне соломой набивали. Культура здесь. И кормежка от пуза.  Спецуху новую дали.  Ковтун, чо надо  фраер. Я пять лет ждал такой житухи. Теперь меня палкой не выгнать. Мой кореш Витька в местный колхоз устроился. Одет, обут и сыт. Здесь хорошие колхозы. Даже отдельную комнату ему дали. А если женится, то помогут дом построить.  А у нас на Кировщине ещё в лаптях ходят.
В палатке всё общее. Всякая еда на столе.  Такое ребятам в диковину.  Даже чьи-то деньги лежали на тумбочке.
- Я был честный вор, - сказал Цветков. – Но придут хулиганы. Этим всё до фени. Плевать им на порядки. На пропой возьмут.
- Были такие, - сказал бригадир Коротченко Виктор Капитонович или по-простому – Капитоныч. – Мы выгнали их со стройки. Пойдемте, друзья, в звено Николая Торкунова. - Я об этом человеке много писал. Он станет знаменитым бригадиром. В его бригаде  было восемьдесят процентов уголовников и бродяг. Вывел эту бригаду в передовые на стройке. Потом он станет у нас мастером, а я бригадиром.
- Кто владеет плотницким инструментом?  - спросил он.
- На зоне тачки возили, - ответил Гриша. – Лесоповал.
- Ясно. Будем учиться на ходу. Всё у нас будет культурно, вежливо и хорошо.
Любимая фраза Торкунова.
- Будем готовить фундамент под клуб.
- У меня название готово, - сказал Лешка Сластной.  – Название ему дать «Рудник».
Клуб этот так и назовут «Рудник». Первый клуб на стройке.
Лешка воткнул лопату в неподатливую глину.  Каменистая почва. Торкунов сказал, что клуб будут строить вечерами и в выходные. На общественных началах.
- Мы только место под фундамент подготовим, - говорил Торкунов. -  Потом пойдем ставить щитовые дома для семейных. Так что, ребятки, работ здесь много. И всё у нас будет культурно, вежливо и хорошо.
Ударили первые заморозки. Бригада из треста «Кузнецктяжстрой» уже ставили  щитовые домики.
- Торкунов, бросай этих людей и дуй к нам! – кричали специалисты из той бригады.
- А мы посмотрим через годик кто лучше, - ответил Торкунов.
Лешка Сластной ответил специалистам:
- Мы дождемся первого асфальта и тогда поедем начинать новую стройку до асфальта!
Однажды, в бригаду  пришли двое беглых. Пришлось их кормить. И даже прятали. Зиму они прожили в штольне, помогали рубить руду и укладывать в ящички для пробы.  Коротченко умудрился  достать для них справки.  Один уехал в Черемхово, а другой  Виктор Дедюхин остался. Приняли его в бригаду.  Отрастил бороду. Отличный трудяга.  Потом он работал в моей бригаде.  Работал на экскаваторе.
Когда  появился первый асфальт Сластной и Виктор Дедюхин уехали строить Усть-Илимск.  Дедюхин до пенсии работал  начальником участка механизации, а Сластной  бригадиром сантехником…

… Я часто хожу в тайгу.  Просто люблю прогуляться. И каждый раз я прохожу мимо огромной сосны. Подхожу к ней, щупаю её теплый, шершавый и упругий ствол.  Она придает мне силы, будоражит кровь, прочищает мозги, успокаивает нервы. Всегда, когда я прихожу в парк и иду по асфальтированной дорожке, по которой бегают  на роликовых лыжах спортсмены, то меня тянет неведомая сила подойти к этой сосне. Я здороваюсь с ней , разговариваю, делюсь своими невзгодами, сообщаю ей, как некоторые мои товарищи  делают мне пакости, а я не отвечаю на них. Я только с ней бываю откровенным. Порой мне, кажется, что она отвечает мне.  Она говорит со мной. Неожиданно, даже в тихую погоду, начинают  успокаивающе шуршать падающие  иголки, издающие удивительные мелодии звука. Да и ствол, словно притягивает меня к ней. Я слышу не только  приятную мелодию, но и окутывают меня ароматные запахи, неведомые мне в нашем мире. Я на время забываю всё плохое, мерзкое, и вся эта дрянь, которая опутывала меня, и которую я принес к этой сосне, отрывается от меня и уносится в пространство, и эта дрянь, я уверен, уничтожается  окружающей сосну природой. Мне от этого становится легко, радостно, и хочется петь, плясать, веселиться. И мне, кажется, что и моя сосна ещё более стала зеленее, а вокруг её природа, пронизанная веселыми лучами солнца, исполняла только мною услышанную музыку  тайги. Господи, как хорошо, что она есть, моя милая, родная мне сосна. Спасибо тебе, что ты придаешь моему стареющему телу бодрость духа, и ясность мыслей. Спасибо!
На этот раз со  мной подошли к сосне  работницы центральной библиотеки: Татьяна Губа, Ирина Шестакова, Ольга Ксенофонтова и Ольга Филь.
- Юрий Иннокентьевич, это и есть ваша знаменитая сосна, которую вы описали в своей лирической повести «Илимская симфония»? – спросила Татьяна Губа.
- Она, - ответил я. – Она, чудная красавица, источник добра и мудрости.
- Фантастика, - ответила Ирина Шестакова. – Я даже почувствовала, как от неё идет тепло. Она и отрицательную энергию вытягивает?
- Это так, - ответил я.  – Плохой энергии, мы нацепляем в городе, а когда приходим в тайгу, она изымает из нас эту гадость. Дает нам чистоту мыслей, поднимает настроение. Сосна – это символ тайги.
- Что-то должно произойти? – спросила у меня Ольга Ксенофонтова.
- Обязательно, - ответил я.
- Должен появиться дед Данила, - сказала Ольга Филь.
- Я здесь, мои хорошие, я здесь, - ответил дед Данила  и вышел из тайги. – Я узнал, что вы поехали в парк. Заказал такси.
Он курил самокрутку, и хитро улыбался.
- Ты написал о том, что я тебе говорил? – обратился он ко мне.
- Первопроходцев описал.
- Так. Славно. Обязательно о них надо написать. Если конкретно, то многие люди не знают, кто начинал  всё здесь строить…
- Дед Данила, - обратилась к нему Ирина Шестакова.  – Меня удивляет вот что. Когда мы с вами познакомились, вы говорили так, как говорили наши бабки и деды на Илиме.  Сейчас же вы говорите на современном языке. Как понять?
Он затянулся дымом, продолжая хитро улыбаться.
- Пока не догадались, хотя знаете, кто я на самом деле. Но, заметили. Когда-то я говорил на языке крестьян из времен Радищева. Потом говорил на языке  крестьян начало двадцатого века. Когда впервые появился перед вами ещё у речки Коршуниха, то начал говорить на деревенском языке. Сейчас время другое. Как вы поняли, я могу говорить и с таким культурным человеком и краеведом, директором музея  имени Радищева при пятой школе Александром Дмитриевичем Кузнецовым. Мне вспомнился писатель Вячеслав Шугаев. Он сюда приезжал, и мы с ним вели беседу. Так он мог свободно говорить с академиков, со словесником, и тут же с пастухом или с сантехником. Вот и весь мой вам ответ.
Потом он посмотрел на меня и сказал странные слова:
- Тайгу надо знать, чувствовать её, понимать. В ней можно и заблудиться. Ладно. Я пошел. Юрий, а ты подумай хорошо. Забыл?
И он скрылся в тайге.
- Что он этим хотел напомнить? – спросила Татьяна Губа.
- Предупредил, чтобы мы не шли  в тайгу, - ответила Ирина Шестакова.
- Мы итак туда не пойдем, -  сказала Ольга Ксенофонтова.
Что он имел в виду, подумал я.  Дед Данила ничего просто так не говорит. Странно.
Мы вышли на дорожку, и подошли к скамейке напротив лыжной базы. Сели.
- Как здесь хорошо! – засмеялась Ольга Ксенофонтова.
- Какой чистый воздух! – ответила Ольга Филь.
- Действительно сосна придала мне энергии, - сказала  Татьяна Губа.
- Фантастика! – воскликнула Ирина Шестакова. – Как в сказке! Но мы ведь живем в реальном мире.
А меня мучили последние слова деда Данилы. Что я забыл?  И тут, как искра пронеслась мысль. Вспомнил! Действительно, тот случай, что произошел в тайге, знал весь город.
Всё по порядку.

ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ
ПО  ЗАКОНАМ  МУЖЕСТВА

ЛЕНЬКИНА  ПАДЬ
1978 год. Да, наверное, это был, запах костра. Его нельзя спутать ни с какими другими запахами. Теперь он точно понял, что, если он будет двигаться по склону этой горы, то выйдет к костру, к людям. И вдруг выстрел, далекий, как эхо.  Там – люди! Хотел крикнуть, а только промычал, горло сдавила спазма. Идти, надо идти. Уже темнело. Он заметил, что в тайге быстрее темнеет.
Темнота сейчас для него была страшнее этой спазмы в горле, всех болей, какие терзают его тело. Для него уже не были страшны холодные ночи, он смирился со своим несчастьем. Но сейчас там, на грани ночи, у костра, были люди, и, может быть, его отец! По выстрелу  он понял, что люди находятся довольно далеко. Надо успеть до ночи.
Застонав от  отчаяния и боли в ногах, опустился на землю. Нет, сегодня,  в сгущающихся сумерках, он не доберется до костра и людей.  Теперь он ясно понял, что ему надо переждать ночь.
Заметил огромную колодину, а вплотную к ней мох. Упав на него, он понял, что эта ночь будет самая длинная за целый месяц, проведенный им в тайге. Прокоротать время!  Вспомнил маму, вкусные пирожки с мясом и чай, душистый, горячий. Только не думать об этом, думать о чем угодно, но не о пище…
…Лене Кузнецову семнадцатый пошел. Он очень любил механизмы. После восьмилетки пошел учиться на токаря и одновременно в вечернюю школу, и в  Красноярский  автотранспортный техникум, на заочное отделение. Год отработал самостоятельно, взял отпуск. Леня работал на том же предприятии, что и отец, Кузнецов Леонид Андреевич – в УМ-6. Отец должен был ехать на сенокос, отремонтировать там трактор, сын тоже отправился с ним. Радости не было границ. Леонид Андреевич, его напарник, Федор Гунькин, он, Леня, отремонтировав трактор, решили подладить зимовье.
Утро было прекрасным. И пока отец ходил к трактору взять какое-то снаряжение, для зимовья, парнишка, набросив куртку от спецовки прямо на рубашку, захватив ружье, пошел в лес – потренироваться в стрельбе по мишени. Конечно, ему ещё далеко  до отца, но дробь ложилась кучно. Постреляв, решил ещё немного пройти, тем более  что начала  попадаться смородина, и ему  захотелось  удивить отца, что он открыл ягодное место. Ягода была крупная, рясная, не зеленая.
Прошел он  так вдоль обозначившейся низины, а там начался кедрач. Надо и его запомнить. Пройдя немного, решил возвращаться. Пошел. Долго шел, но к месту стоянки не мог выйти…
Начало смеркаться. Он стал стрелять в воздух. Эхо как будто билось о деревья, и возвращалось к нему глухо и с разных сторон. Последний патрон…
Тишина. Собрав прошлогоднюю листву в кучу к вывороченной бурей сосне, набросал в углубление и решил заночевать. Ночь теплая. Лежал на спине и смотрел в небо. Напомнило оно ему Илимское море, словно не небо над ним, а сидит он на берегу водохранилища и смотрит в воду. Чуть дохнуло от распадка свежестью. Над головой млечный путь и высокие серебристые облака.
2
Леня не заметил, как и уснул.  С рассветом решил выйти к стоянке. Разве мог  он предполагать, что с этой ночи начнутся его мытарства по тайге, что с этой ночи начнется  отсчет тридцати трех долгих, холодных, сырых ночей!  Разве мог он знать, что идет на завидный подвиг, на поединок с природой – за жизнь.
Проснулся как-то сразу, от холода. Вскочил и стал прыгать на месте, размахивая руками. Рассвет наступал быстро, там, где должно взойти солнце, нависло марево над распадком, легкое, розоватое, как брусничный морс.  А по траве, у колодин, по кустарнику путался туман, словно дым от костра.
Леня, вдыхая  чистый утренний воздух, пошел в  чуть заметный распадок. Он надеялся выйти к речке Рассоха и по ней попасть к месту стоянки.
Когда-то здесь полыхала тайга, и сейчас черные  валежины, пни. Молодой частый березняк, осинник, уже густо покрыли выгоревшее место.
Леня переступал колодины, часто просто перелезал, так они были огромны. Торопился. И не заметил, как сбил ноги. Стал переобуваться. Тонкие портянки сбивались в резиновых, болотных сапогах.
На ногах увидел мозоли. Скорее обулся и пошел дальше. Так он шел, чувствуя острую боль в ногах.
Закончился день, и темнота обрушилась сразу. Леня упал на колени и стал собирать листву. Ползал и собирал её к огромной покрытой мохом колодине. Потом, превозмогая боль, встал,  наломал веток и положил на лежанку. Бросился на неё.
Вроде задремал. Проснулся: не спалось. Сегодня почему-то было холодно. Он, как мог, сильно подобрал ноги, руки сунул под мышки, лицо почти касалось колен.
Значит, он заблудился. Отец и дядя Федор ищут его. Вот он прокоротает ночь, и снова в путь. Завтра он обязательно  найдет отца. Выйдет и скажет  ему, чтобы  не говорил маме, что «блудил он».
Ах, мамины пухлые, румяные пирожки!
Только сейчас вспомнил, что за весь день ничего не ел. От листвы припахивало грибами. Отдохнув немного, встал. Лежать – больше есть хочется. Надо хоть маленький костер развести. Он будет следить за ним, и пожара не будет.
Собрал для костра хворост. Разжег огонь. Быстро вспыхнуло пламя, темнота подступила вплотную. С огнем стало как-то веселее. Вот только бы ноги… Он разулся. Кровавые пузыри. Не стал обуваться.
Ночь прошла, долгая и мучительная. Болели ноги.
Едва над горой просочился рассвет. Леня встал, тщательно затушил костер. Сапоги едва  надел. И пошел. Отдыхал через каждые пятьдесят метров.
Он не хотел допускать мысли, что заблудился. Вот он перевалит эту гору, и там стоянка.  Нашел яму с водой, напился. Увидел голубику, поел.  Зеленая не очень вкусная. Подобрал березовую палку и при ходьбе  опирался  на неё. Ружье больно било по спине.

3
День прошел в движении. Ноги не слушались, просто отказывались  идти. К вечеру он перевалил гору, но следов человека не обнаружил. Выбрал разлапистую ель, а под ней мох. Здесь будет ночлег. Развести костер не было сил. Зарылся в мох и уснул.
Листья он больше решил не собирать, от них сыро и холодно.  Во мху теплее.
Проснулся от боли в ногах и от промозглой сырости. Стал стягивать сапоги и набросил их на плечи, портянки привязал за пояс, забросил ружье на спину и босиком шагнул от костра. От боли в ступнях опустился на упавшее дерево. И тут упали с шипеньем на листву первые капли дождя. Туча как-то  сразу надвинулась и заволокла небо. Зашумел ливень.
Леня двинулся в сторону, которую наметил ещё вчера. Было терпимо, когда шел по мху, когда же начались жесткая трава, ветки, сучья, ногам стало больнее. Но надо идти.
Опустился на колени и начал есть ягоды. Холодная вода текла по телу. Он увидел пушистую пихту и двинулся к ней. Немножко не дошел, и ноги стянуло судорогой. Сбросил ружье и сапоги, лег и стал растирать ноги. Пополз. Вот и пихта.  Здесь ещё было сухо и, вроде, тепло.
В каком-то полузабытьи  находился он так до вечера. Встать уже не мог. Ноги кровоточили, опухли. Дождь шел не переставая. Но под елью было сухо.  Он ползал, собирал мох и укладывал в кучу. О костре нечего и думать. Намокли спички, и стерлись головки. Всё…
Всю ночь лил дождь. Было невыносимо  холодно, чтобы согреться, ползал вокруг ели, катался. Так прокоротал ночь. Воду пил из образовавшихся ложбинок. Мучил голод. Когда рассвело, пошел. Пройдет метров десять, сядет. Когда сведет ноги – растирает их. И снова вперед.
Выбрался к какому-то крошечному ручейку. Тут росла смородина. Как-то неожиданно вырвалось из-за туч солнце, и сразу стало теплее, радостнее на душе.

4
Леня хотел встать и идти. Но не было сил подняться. Пригревало солнце, и захотелось спать. Когда он проснулся, посмотрел на часы: было уже шесть вечера. Опираясь на березовую палку, встал, но от резкой боли в ногах сел.
Он слышал от отца и охотников, что здесь такая тайга, что местами будешь идти, и нет населенных пунктов на сотни километров. Если, конечно, не наткнешься на зимовье. А если он  шел  именно по такому направлению? Если он кружит на одном месте. Мысли печалили его.
Когда он шел, то видел много грибов. Надо собрать их и попробовать сушить.  Ползком он  начал собирать, складным ножиком  чистил, потом натыкал на сучки.  Ползал на четвереньках и собирал подберезовики.  Они ему больше нравились.  Когда стало темнеть, он  пробрался к своей пихте.
Собрал ещё больше мха. Привалился спиной к стволу, нагреб на себя мох, взял свою палку и  стал нарезать на ней узоры.
Ночью  небо стало синее-синее, и какое-то необычное, глубокое, а там, где  зашло солнце, маячил белый горизонт.
Леня задремал. Проснулся от озноба. По траве, словно тоже от холода, полз  и шевелился туман. Леня начал двигаться, разогреваться. Потом опять задремал.
Проснулся, когда уже рассвело. Иней покрыл серым налетом траву, кустарник. Встал, опираясь на палку, ступил на хрусткую от мороза траву.
Странно, но ноги не чувствовали  холода, они одеревенели от боли. Он начал ползать у кустарника и собирать голубику.  Немного утолил голод. И опять к своей лежанке. Вода в ямках замерзла.
Над тайгой взошло солнце и согрело всё вокруг. Днем даже жарко стало. Леонид уснул на своей лежанке.
5
Леню искали. Отец, Леонид Андреевич  Кузнецов и Федор  Гулькин, не найдя парня, сообщили о случившемся в город. Запросили вертолет и забросили  партию  желающих  участвовать в поисках. Сообщили во все экспедиции, откликнулись многие организации города.  Никто не остался безучастным.  Все, как могли, помогали в поиске. Особенно надо отметить  человечность  руководителей  тт. Бухарина и Тарасенко, работников райкома партии, которые  направляли людей и постоянно были в курсе дела. В поисковых группах  особенно отличились: лейтенант милиции Ряховский, строители Иван Брык, Александр Окольнишников, Анатолий Воронцов, братья Барахтенко Иван, Валентин и многие другие. Да разве всех перечислишь. Люди искали человека, попавшего в беду. Исходили десятки и десятки километров по бурелому и болотам.

6
Подсушенные грибы  Леня снял и нанизал новые. Тоненько нарезал их – так быстрее сохнут. И опустился на лежанку. Грибы утолили голод. Каждый кусочек гриба он долго прожевывал. Они дают довольно вкусный, чуть сладковатый вкус. Потом он подполз к  молодой березе и стал сдирать ножом кору.  Вспомнил, что как-то в детстве ел под корой тонкую пленку – довольно вкусная штука.
Срезал кору и  начал собирать светлую кашицу. Целую ладонь набрал. Чуть сластит. Перебрался к другой березе.
Подобрался к ручью. Берега его низкие и заросшие. Нашел несколько листочков щавеля. С грибами надо попробовать.
Опять свело ноги судорогой. А ступни словно одеревенели. Это, наверное, к лучшему, вот только бы не эти острые боли.
После приступа, с палкой, еле передвигая ноги, пошел по жесткой траве – проверить  окрестность.
Метров сто он передвигался около двух часов. Несколько раз отдыхал. На маленькой полянке упал от боли.  Сделал массаж. Выдернул белый стебелек пырея. Попробовал. Можно есть. Стал вытягивать пырей и белые корешки. Горсть набрал. Съел. Ничего.
Услышал резкий, словно выстрел, звук. Мгновенно сел. И как-то неожиданно увидел сохатого.  Он стоял в метрах тридцати и смотрел на сидящего человека. Он вытянул морду, обнюхал колодину, на которой сушились грибы, и начал их собирать толстыми губами. Жевал и смотрел на человека.
Съел так всё и двинулся к соседнему дереву, на котором тоже сушились подберезовики. И тоже стал собирать.
Леонид встал, опираясь на палку. Этот гость, чего доброго, поест все запасы. Сохатый словно понял человека, замотал головой, кивнул, как бы благодарно, и пошел в чащу.
Нарвав ещё две горсти корешков пырея, Леня добрался до своей лежанки. Съел корешки, потом  поел щавеля с грибами. Вкуснее так. Теплые лучи солнца пригрели его, и он уснул.

7
Как-то Леня  далеко отошел от своего места и обнаружил полянку с земляникой, да и грибов здесь много. Он перебрался сюда. Переселение его к ручейку, впадающего в Коченгу, приток Илима, радовало. Здесь Леня снова начал сушить грибы. Поселился под огромной пихтой.
Ломая кустарник,  бежали два медвежонка. Рассказывали, что встреча с ними – самая нежелательная. Им что, поиграть надо, а медведица? Медвежата проскочили мимо, и медведица тоже  прошла  совсем близко.  Она установилась, понюхала воздух, посмотрела на человека и пошла своей дорогой.
Дня через два Леня услышал какие-то посторонние звуки. Прислушался. Вертолет! Вскочил, острая боль пронзила тело.  Вышел на полянку и замахал руками. Потом снял рубашку и стал махать ею. Вертолет пролетел.  Там был отец, там были люди. Леня упал на землю и зарыдал. Вертолет не возвращался…
Ударили опять заморозки. Леня  обрезал голенища сапог и холодными ночами стал  «шить» себе чуни. От курточки обрезал  обшлага, сделал  в чунях  отверстия, сшил. Обмотал ноги портянками, положил молодую бересту вместо стелек, и надел обновку. Пришлись впору.
Как-то так получилось, что он сбился в подсчете дней, недель. И зачем считать их – решил он. Будет обживать такие вот лагеря дня по три, и двигаться дальше. Однажды, нашел довольно  глубокую расщелину, и вдруг подумал что, если его не найдут и приблизится зима, он оборудует вот в такой пещере жилище.  Запасется грибами. Он даже мысленно начал подсчитывать, сколько ему грибов и ягод, каждый  день употреблять примерно по пять грибов и по две горсти ягод.
Щавеля надо насушить. Перед пещерой надо сделать навес из толстых палок, разлапистых веток. Над пещерой будет настоящая снежная крыша.
Как-то к вечеру его обостренный  нюх уловил запах дыма. Костер! По склону пади  плыл запах  костра. Леня, забыв про боль в ногах, заторопился в том направлении. Скорее, скорее! Но боль в ногах и судорога свалили его. Он яростно тер ноги. Надо идти! Там отец, там жаркий огонь костра. Надо идти!  Но, боль, боль…

8
На рассвете услышал шум трактора. Звук был в другой стороне. Значит, люди передвинулись. Леня сменил направление и пополз на звук. Когда пригрело солнце, не заметил, как уснул. Проснулся, звук трактора доносился из другого места. Леня пополз на него. Так прошел день, и снова ночь, мучительная, долгая.  Закусив от боли губы, полз туда, где слышал  последний раз звуки трактора. Полз всю ночь, обдирая руки и колени. Ноги не слушались. Днем слышал выстрелы, полз на них. К вечеру звук трактора доносился из другого места, он полз туда. Ночью полз на запах дыма. Так прошло ещё четверо суток.
И как-то вдруг неожиданно выполз  на след трактора.  По этому следу ещё прополз. Наткнулся на затухающий костер. Его залили водой, но зола была ещё теплой.  Всё!  Больше отсюда никуда не тронусь, решил он. Люди придут сюда. Звук трактора приближался. Силы вдруг покинули Леню.
К нему бежали люди, отец. Как в тумане видел их. Сколько их много! Они схватили его, обнимали, целовали. А он еле вымолвил:
- Хочу хлеба. Дайте хлеба. А пирожок с мясом есть?
- Да у нас для тебя, дорогой наш человечище, всё найдется, но нельзя, - обнимает его Александр Окольнишников.  – Ты хоть понимаешь, сколько ты пробыл в тайге?  Тридцать три дня. Ты понимаешь, что это такое?
Отец поднял его на руки и понес на трактор.  Леня стал вырываться.
- Я сам.
Его, поддерживая за руки, подвели к  трактору.
Так закончились тридцать три дня мужества в единоборстве с тайгой. Врачи помогли встать на ноги.  Леня поправился и вышел на работу к токарному станку. На память о тайге остались сшитые им чуни. Спросил я  его, пойдет ли он ещё в тайгу? Ответил, что она теперь ему не страшна. Ноги сбил, намозолил по неопытности. В тайге не надо паниковать. Тайга, что мать родная – прокормит, напоит…
На днях я увидел ребят, охотников – собирались  за ягодами, грибами.
- Пойдем туда, к Ленькиной пади.

ГОРЬКАЯ  ПАМЯТЬ
ПЛЕН
На востоке, совсем рядом шли бои. Грозный гул доносился к Юркиной деревне  Ивановцы Коломийского района, что на Западной Украине, в Ивано-Франковской области. Юрка  Прокопчук никогда не думал, что придется покинуть деревню навсегда. Это сделала война. Немцы сейчас были здесь хозяевами. На них и работали украинские крестьяне.
Немцы в срочном порядке собирали здоровое население вместе с детьми (пригодятся  для великой Германии), силой  усаживали на телеги и везли на станцию  Лоевая. Двенадцатилетний Юрка со своим десятилетним братом Димкой стали сиротами.  Их родители два года назад погибли при бомбежке. Детей взяла на воспитание сестра отца – тетя Катя, у которой на руках был двухлетний  сынишка – Мишка. В общем, появилась новая семья.
Тетя Катя -  Екатерина Пантелеевна  Ясенчук – переписала  братьев Прокопчук на свою фамилию.
- В Германию нас, в неволю, -  тихо сообщила тетя Катя, - надежный человек сказал.
Ребятишки – в рев, взрослые зашумели. Юрка бросился бежать, но цепкие руки немца  ухватили его за куртку и бросили на землю. А другой немец схватил его за ухо и втолкнул в толпу ревущих односельчан.
Немец кричал:
- Мы вас спасай от большевиков.
Тетя Катя прижала Юрку к себе. Он понял, что бежать некуда: их окружали немцы с автоматами. Погрузили людей в грузовые машины и повезли. Через несколько суток они были в Кракове. Там находились больше месяца в концентрационном лагере.  Болезни, смерть, расстрел, издевательства – всё это видели Юркины глаза. И до сих пор он не может понять, как мог выдержать это. Ещё он не может понять, кто встречал фашистов хлебом  и солью? Он этих людей  до сих пор не может понять.
Через разные города провезли их. И всё меньше оставалось людей в вагоне.  И вот, наконец,  город  Вонфебитель. Много здесь оказалось пленных, но больше семейных. «Это самый надежный товар, - сказал  один немец, - будущий товар для возрождения будущей Германии». Пожалуй, все поля Германии разрабатывали  в то время пленными.  Семью Ясенчук военная администрация  продала фабриканту за определенную сумму марок в село Витмар.

На  полях  Германии
Шел нудный дождь со снегом.  Раскисшая грязь на поле сковывала движение.  Грязь здесь была особенная – липкая, крепкая.  Надо было убирать сахарную свеклу. Обмывали её в специальных бочках, где была ледяная вода, от которой ныли руки. Работал Юрка на этом поле с теткой и своим братом Димкой. Надо было зарабатывать на похлебку, одежду, чтобы выжить. На повозке, запряженной быками, Юрка возил свеклу к складу, а молоко  - на перерабатывающий завод. Пленная француженка  поднесла Юрке  кружечку молока, а пленная полька  - вареную картофелину. Все пленные, как могли, помогали  детям. На нарах в большом сарае, где они жили, лежал Витька. Он из-под Орла. Мальчишка умирал. Он лежал на спине и смотрел огромными глазами в дырявый потолок, сквозь который  виднелось  серое, сырое и чужое небо.
- Я видел во сне мамку. Она дома. Зовет меня.
Конюх-немец принес картошки и кусочек мяса. Он жил недалеко и иногда помогал детям. Юрка давно понял,  что не все немцы были фашистами. Но плен есть плен. Это неволя. И сколько Юрка помнил себя, он всегда жил в неволе, всегда на кого-то работал. И в своей родной деревне он тоже был в неволе. В десять лет он пошел работать в поле, чтобы заработать на кусок хлеба. Жили в нищете и голоде. Странно, а если, где люди живут хорошо?  Такие вот мысли приходили в детскую голову Юрки. Здесь немецкие эксплуататоры живут хорошо. Живут хорошо эти эксплуататоры и в его родной стране. Здесь  командуют фашисты, а там большевики. Как, всё-таки, плохо  и несправедливо устроен мир. Умирающему мальчишке Юрка, как мог, помогал ему, делился с ним последним кусочком хлеба.
Мальчишка умер. Пришли два немца, взяли его за ноги и куда-то поволокли. Так утаскивали умерших людей.  Слух прошел, что их сжигали, а пепел разбрасывали на  поля  для удобрения почвы. После смерти мальчишки, Юрка  самому себе поклялся – выжить.

Домой
Все знали, что советские войска  ворвались в Берлин. Ночью  было видно зарево, а тут и днем появились и стали бомбить американские самолеты.  Все бросились в кюветы.  Однажды, снаряд  разорвался недалеко от Юрки, засыпав его землей.  Рядом лежал убитый мужчина.  Недалеко от их барака находился пересыльный лагерь, и Юрка часто  бегал туда. Он приносил пленным овощи, иногда и корочку хлеба.  И вот однажды Юрка  появился у лагеря с очередным узелком, но охранник дал из автомата очередь.  Юрка успел упасть, и тут же разорвался снаряд. Очнулся он к вечеру  в лагере для военнопленных, в бараке для больных  и раненых.  В ту ночь  американцы отбили лагерь у немцев. Военные из-за океана охраняли лагерь и разбирались, кто есть кто.  Советских людей стали охранять отдельно от других. Солдаты спрашивали русских, кто из них хочет уехать в Америку. Многие соглашались. Они говорили, что если вернутся домой, их загонят в другой лагерь. Надо, мол, жить подальше от большевиков и комиссаров.  Американцы очень хорошо кормили пленных и разрешали ходить  вне лагеря. И никто не пытался убегать. Ждали советских представителей. И они пришли.
Погрузили пленных в  телячьи вагоны и повезли на восток. Рана у Юрия зажила, и он мог ухаживать за ранеными, истощенными. На остановках, чтобы не видели солдаты, он бегал за яблоками для раненых. Один раз его задержали и отобрали яблоки, вдобавок хорошо избили. Американцы такого себе не позволяли. Наоборот, они очень хорошо относились к  советским пленным. Здесь ведь свои! И такое скотское отношение. Один взял его за шиворот и окровавленного выкинул на перрон.
- Изменникам нес? Все они враги народа. С ними ещё суд разберется! Марш, отпрыск изменников и врагов народа!
Пронеслась мысль, лучше бы он согласился уехать в Америку. До слез стало обидно. За что к нему такое отношение?
Пропустили их через советский лагерь. Многих  куда-то повезли в Сибирь.  А  детей и подростков отпустили. Так он доехал  до города Львов. Высадили его на вокзале, сунули справку и отправили домой. Тетка с ребятишками была уже дома.
Надо было как-то выживать. Пятнадцатилетним мальчишкой он пошел работать на лесоповал…

Три  офицера и  один
Ещё перед призывом в армию, в военкомате Лавчинского района, его расспрашивали о плене. Но на службу взяли.  Служил он под Читой, в механизированной части. Однажды его вызвали  в небольшой кабинет. Там сидели три офицера и один в штатском.
- Значит, ты с Западной Украины?  Был под Польшей, под немцами?  И вдруг в плену с американцами встретился. Что они тебе предлагали?  Сотрудничать?
- Я отказался ехать в Америку.
- Почему? Обещали рай земной. Мы знаем. Признавайся.
- Но ведь у меня Родина есть.
- У вас нет  Родины.
- А где же тогда я живу? В Советском Союзе живу.
- Рассказывай без утайки. Только честно.
И Юрий Прокопчук  рассказал как на духу.
- В героях тебе не быть.  Помогал он пленным и раненым!  Ты сам был в плену.
- Но все они люди ведь…
Прокопчука  выставили за дверь. Не стали выслушивать о тяжком положении людей в немецком плену.
Несколько ночей не спал: а вдруг придут? Не пришли. Но чувствовал на себе чужие и недоверчивые взгляды некоторых солдат, не испытавших фашистских лагерей. Не доверяли ему и в особом отделе.  За ним следили, каждый раз проверяли.  А Юрий честно служил. Надо было стараться. Разве кто поймет его. Были солдаты, которые сочувствовали ему, и не напоминали про плен. Разные были солдаты. Но Юрий терпел издевательства.
Юрий ещё тогда понял, что  где-то хранятся  на него документы. Ему  всегда и везде  напоминали об  этом плене.
В  1958 году он не поехал на родину, а завербовался в Коршуниху. Работал со мной в одной бригаде у Николая Торкунова. Надеялся, что все про него забудут. Но и здесь нет, да нет, напоминали ему о плене. Значит, где-то есть на него документы.
И вот пришло время, идти на пенсию. И  вот, когда потребовались документы  для льготы (как детям, побывавшим  в фашистском плену), все вдруг напрочь  забыли  о его «темной» биографии. Вроде и не был в плену, в неволе, будто и не продавали его в рабство.
Мы сидели с Юрием Васильевичем  Прокопчуком  и вспоминали дни своей молодости. Ещё  в те годы, мы знали о его горькой доле. А ведь многие скрывали.  Он – нет. Юрка всё нам выложил. И о таких несчастных людях, как и о «врагах народа» нельзя было писать. Вот и думайте, в какой стране мы жили. Обидно. Как строили эту дорогу, до сих пор некоторые  товарищи  не желают, чтобы писали об этом. Эта дорога и судьба таких людей, как Юрий Прокопчук, это наша история. И её невозможно забыть. А я наперекор этим товарищам  напоминаю об этом во второй моей книге.  Просто у этих товарищей «отбило» память, а, возможно, и нет  человечности, сострадания к пережитому. Это уже другое дело. Тогда мне  только очень жалко их.
Когда он обращался за справкой для льготы, один раз ему даже ответили:
- Вы обратитесь в Германию, к тем, у кого вы работали на полях. Пусть они напишут вам справку.
Вот до чего достигла наша бюрократическая контора. Несколько лет Юрия гоняли по разным конторам.  И он всегда удивлялся вот чему, тогда на каком основании за ним всю жизнь следили?  Ведь документы на него где-то были,  раз им интересовались чекисты. А для чего у нас бюрократическая контора? Она, брат ты, мой,  не шутит. Там бдят.
Через несколько лет, видимо, когда наши бюрократы устали бедные гонять Юрия  по разным конторам, заниматься отписками, справками, документами, в  каком-то уголке нашли такие документы, и  подтвердили, что, действительно, «к радости бюрократов», Прокопчук был в неволе рабом. Ах, уж эти бюрократы и разные секретные кабинеты!   
А мы верили ему, потому что это был отличный парень. До пенсии работал шофером.
И я подумал о равнодушии к людям, пережившим ужас неволи. В этих людях сидит горькая  память, и будет она в них сидеть до последних дней.

Мы сидели под навесом, на скамейке в парке. Шел дождь.
- Что-то Иван задерживается, - сказала Татьяна Губа.
Со стороны лыжной базы  к нам шел дед Данила.
- Фантастика, - сказала Ирина Шестакова.
- Что-то будет, - прошептала Ольга Ксенофонтова.
Он сел рядом со мной. От него пахло дымом костра, грибами, в общем, от него  шел дух тайги. Но табаком от него не пахло. На нем длинный плащ с капюшоном. Странно, но факт, глаза у него светились по-молодому, с задоринкой и юмором. Какой раз я с ним вот так близко встречаюсь, и никогда не видел на его лице печаль, какую, как правило, встретишь у наших старичков и вездесущих старух.  Нытье, жалобы, злоба, зависть.  Разговоры о таблетках, болезнях, о гаражах, дачах, о  пропасынкованых помидорах, о курах и свиньях…
- Как дела? – спросил он и тут же ответил, -  говорите, что всё будет хорошо, как всегда всех людей в городе встречает Юрий Стрелов. Во время пошел дождь.  К урожаю. Всё куда-то торопитесь?  На мгновение остановитесь. Посмотрите вокруг. В нескольких метрах от вас стоит памятник комсомолу. В середине шестидесятых годов здесь был благоустроенный парк. Даже кафе было «Рудана». Вот этот памятник комсомолу воздвигли в середине восьмидесятых годов.  Речи толкали. Ваши идеологи любили говорить много и непонятно. Они мастера были болтать.  Про комсомол скажу, что они работали. В те далекие годы, ты Юрий хорошо о них написал в книге «Коршуниха». Они это заслужили.  Не забудь в новой книге хоть немного написать о них,  рассказать о первых комсомольцах на стройке. Они вместе с тобой месили коршуновскую глину и кормили мошку.
- Забывать нельзя, - согласилась Татьяна Губа.
Неожиданно сверкнула молния, и грянул гром. Дождь усилился. Как обычно, осенью, из-за  тайги в нашу сторону пополз серый туман.
- Последняя гроза, - сказал дед Данила. – Пришло время ломать грибы, собирать спелую ягоду. Понимаю. Вам некогда. Вы все в делах. Надо иногда выходить в тайгу. Тайга – это жизнь.
Он встал и пошел в дождь. Он с шумом падал на его плащ и капюшон. Вскоре дед Данила скрылся в  наплывающем на нас тумане.
- Странный дед, - сказала Ольга Ксенофонтова.
- О комсомоле напомнил. Можно  сказать, Юрий Иннокентьевич, деда Данилу вам надо взять в соавторы. Он точно всё подсказывает. И даже вас вдохновляет, - сказала Ирина Шестакова.
Мы молчали. Только было слышно, как на крыше шумел дождь. Серый, холодный туман  накрыл  всю спортивную поляну. Дождь резко перестал, и наступила  таежная тишина. А туман стал ещё гуще.  Скорее бы домой и попить горячего чаю с ветками смородины. Какая прелесть – сидеть у окна своей однокомнатной квартиры в стареньком доме, пить таежный чай и слушать и видеть, как  монотонно и сонно  шуршит  в окне осенний дождь.
Я смотрел на памятник комсомолу.  Передо мной  разворачивались события из шестидесятых годов.

ЧАСТЬ  ПЯТАЯ
КОМСОМОЛЬЦЫ  ИЗ  ШЕСТИДЕСЯТЫХ

ПРОСТЫЕ  БУДНИ КОМСОМОЛА
Работать лучше других
В январе 1960 года  молодые супруги Веревкины сошли на станции
Коршуниха-Ангарская. От них пахло угольным дымом. В те времена в вагонах топили  печки углем. Мороз стоял под шестьдесят, и надо было «жарить» печь.
От морозного дыма не было видно ни станции, ни тайги.
- Вы к нам? – спросил парень и извиняющимся тоном продолжил: -  Вот, хулиганы приехали. Успокаивал. Нам не нужны хулиганы. Из Братска к нам высылают тех, кто там не нужен. Здесь у нас настоящий отстойник и сито. Лучшие люди останутся. Сама стройка, как живой организм, всех пропускает через себя, и оставляет достойных. Правильно я говорю. Вижу в глазах вопрос. Куда вы попали? На Всесоюзную ударную комсомольскую стройку. А я начальник штаба Лешка Подоплелов. Сначала зайдем на вокзал, узнаем, успокоились хулиганы или нет.
Зашли в древний домик.  Навстречу два парня.
- Ты извини этих, - сказали они Лешке. -  Да и мы сразу не могли тебе помочь. Думали, обойдется.  Свои ведь все, черемховские  парни. Успокоили. 
- Завтра ко мне. Устрою работать. И своих дебоширов прихватите.  А сейчас идите в десятую палатку. Записку отдадите коменданту.
Он повернулся к Веревкиным, приблизился к Александру, посмотрел в глаза.
- Комсомольцы? Ясно. Пойдемте в комитет пить чай.  Там что-нибудь насчет жилья придумаем.
Лешка Подоплелов – знаменитая личность на Коршунихе.  Он заместитель секретаря комитета комсомола стройки, начальник штаба. Бывший лэповец.  Вел линию электропередачи на Коршуниху.  А ещё он редактор стенгазеты стройки, первый дружинник, организатор  воскресников, а ещё… Любит он  встречать поезда. Встретит молодых и ведет в комитет. Напоит чаем и устраивает  на жилье и на работу.
Привел он Веревкиных в небольшой кабинет. А там лед на полу. Лешка от порога прокатился до стола.  Напоил молодых чаем. Просмотрел документы, направление на стройку после института. У обоих высшее образование.  Тогда на стройке это было редкостью.
- А вот нам с Петром Трегубовым  некогда учиться. Стройка съедает время. Трегубов  - это наш первый секретарь. Толковый парень. Голова. В общем, так. Одно место есть в женском общежитии. А тебе потом. Нам с тобой предстоит  работенка. Да, да, ночью. Сегодня ты забудь, что у тебя высшее образование. Будем разгружать вагоны с кирпичом. Люди устали. Сейчас ещё кое-кто придет.
Платформы разгрузили.
Как-то собрались комсомольцы – Николай Родионов, Артур  Семенов, Альбина Печерская, Клавдия Кириченко, Галя Арбузова, Толик Трофимов, Леонид Левченко, Николай Тятюшкин. Надо было вывезти кое-какой материал, чтобы дать фронт работы на завтра. Мороз не утихал.
- Девчата могут остаться, - сказал Трегубов. -  Лучше вы стенгазету сделайте. И чтобы завтра висела на месте.
Альбина Печерская натянула  варежки.
- Мы, значит, будем в тепле, а парни на морозе?
Лешка Подоплелов посмотрел на градусник.
- Так. Плюс  один градус. На улице 52 градуса. Так что, девчата, оставайтесь.
- Девчата, за мной! – крикнула Печерская и огромным валенком, в который вошли бы обе ноги, саданула в дверь. Она с визгом открылась. Надо сказать, что внутренний замок  на этой двери не нужен был.  Комитет комсомола работал сутками.  Члены комитета были секретарями в своих организациях. Выполняли и  многие другие поручения.  Каждый из них  работал на производстве. И порой меня удивляют некоторые товарищи, когда говорят:
- Чего это они лезут в первооткрыватели?  Почему меня никуда не причисляют?  Я с января 1958 года здесь.
Что я могу ответить?  Работать можно по-разному.  Один  работает с 1955 года.  Ну и что? Сколько его помню, он ничем не занимался, кроме своей работы. Работал?  Ну и что?  Каждый из нас работать обязан. А вот общественная работа не каждому была по плечу. Да и на работе работал так, лишь бы дотянуть до вечера. А Трегубов, Верёвкин и многие другие комсомольцы, и простые труженики всю свою трудовую и общественную жизнь отдали стройке. Так что мало работать топором, крутить гайки, добывать руду, руководить людьми, надо было ещё что-то делать для общества.  Вот мой ответ тем «первостроителям».
…Так вот, ребята вышли  на один из многочисленных субботников. Пока парни  подвозили стройматериал, девчата укладывали его, готовили чай.
Тут же составили план на завтра. На сон осталось три часа. А те «первостроители» сладко спали всю ночь, и не знали, что именно им эти парни и девчата  готовили строительные материалы, беспокоились о них. И, как правило, эти «первостроители» всегда подсмеивались над активистами. Потом им выдавали премии, награды. Активистам ничего не давали.
Трегубов, Подоплелов и Верёвкин постоянно говорили своим комсомольцам:
- Не показывайте вида, что устали, не хныкать. Будьте всегда терпеливы и работайте  не хуже, а даже лучше других. Личный пример – вот что главное. Пусть рабочие и бригадиры отдыхают. Им завтра на работу.
А среди активистов тоже были рабочие. И они выходили в ночь разгружать вагоны. Утром они тоже, как и все, выходили на смену. Парадокс. Те люди, которые отдыхали, получали премии и награды. Активистов не награждали. Это был ещё один факт грубой несправедливости.

Не пускают в дверь, лезь в окно
- Петр Александрович, - обратился как-то  начальник стройки к Трегубову.
             - Сеъзди-ка  в Москву. Наша стройка ударная ведь. Помоги. Надо выбить проект на новый спортзал и детский садик. Делай так: не пускают в дверь, лезь в окно. Но добейся.
В это время в  Москве проходила  встреча комсомольских вожаков с  Микояном. Трегубов  - к нему. Коротко изложил просьбу. Тот обещал помочь. Только приехал – телеграмма. Разрешили строить спортзал, рядом с Домом  культуры, и детский сад.
Надо сказать, что у Трегубова в ту пору  был оклад 90 рублей, северных и коэффициентов не было. Посланцам из Иркутска  не положено было. А ведь у Петра уже была семья. С женой собирали по копейке, по рублю на командировки. Ещё надо было купить недорогой, но приличный костюм. Спал по три часа в сутки. Ездил из одного края страны в другой, то за материалами для стройки, то вербовал молодежь, комсомольцев. Иначе он не мог жить.

     Большой бетон
Шел большой бетон на знаменитом «стакане». И мастера и прорабы работали сутками. Им некогда было отдыхать.
Трегубов и Александр  Верёвкин, выбранный  комсомольцами начальником штаба стройки (Лешка Подоплелов  был направлен обкомом комсомола  на новую стройку),  решили собрать самых активных комсомольцев.
- Ребята, - обратился Трегубов, - не дело нам, комсомольцам, заниматься только строительством города, пора вплотную заняться строительством фабрики. Там сейчас наш фронт.
- У меня предложение, - сказал Верёвкин, - организовать дежурство. И немедленно.
Так и решили. В ближайшую ночь дежурил Александр. Теплушка. Вот уже  которые сутки льет дождь. Но самосвалы с бетоном всё шли и шли.  Один из крановщиков отказался работать.  Сказал, что вода подмывает опоры под гусеницами крана. А это нарушение инструкции. Что делать?  Должна подойти  новая колонна  самосвалов с бетоном. Об этом поведал Сане  бригадир Иван Голюк.
- Комсомолия, помогай!
На другом кране работал Михаил Федорищев. Он только что ушел к остановке. Верёвкин побежал. Ему надо было пробежать километра три, чтобы перехватить пассажирскую будку (тогда автобусов не было). Бежал. Падал. Успел. Федорищев сразу понял, в чем дело. Молча, вылез из будки.
Бетон шел беспрерывно. И в это время  на участке бригады Антона Узело случилась беда. Сквозь  щель между  железобетонными тюбингами  (из них воздвигались стены «стакана») прорвалась вода, и вместе с нею пошел свежий бетон. Если не остановить – на восстановление уйдет неделя.
- Михаил, - сказал Антон Узело, - я закреплюсь к бадье, а ты меня опусти.
- Нас потом выгонят с работы…А где наша не пропадала, - махнул рукой Верёвкин. – Давай рискнем.
Антон набрал ветоши. Бадья точно встала  против отверстия. Сунул туда всё, что было. Струя уменьшилась, но не затихла. Антон сбросил телогрейку. Только вчера получил. И сунул её. Подержал. Затихло. Тишина. Только было слышно, как шумел дождь где-то наверху. Кстати, такие случаи на стройке бывали. Однажды  и мне пришлось сунуть свою телогрейку в  образовавшееся отверстие в опалубке. А в кармане телогрейки был мой новенький паспорт и аванс. Будут ли такие случаи  сейчас? Неуверен. Мы были другими. Отчаянные, преданные работе, общественным делам и немного наивные. Такое уж было время.
- Вира! – закричал Антон. Он выбрался из бадьи. Антон тряхнул кудрями и улыбнулся во всё лицо.
На попутке приехал Трегубов.
- Подняли с постели, сообщил он, заглядывая в «стакан». – Говорят, авария была? Затопило всё? Сообщили. Мы с главным инженером Закопыриным не поверили.  Там, где работают бригады Узело, Голюка, Муморцева всегда всё в порядке, всегда надежно.  Но, всё-таки, что было, Александр?
Верёвкин переглянулся с Узело. Ответил:
- Обыкновенная смена. Идет большой бетон.

ПРОСТО  БУДНИ
Определили парковую зону, а там, в свободные часы  сделали спортивную площадку. Собрались первые отдыхающие. Трегубов и его заместитель по спорту  Николай Тятюшкин объявили  о соревновании по волейболу, городкам, футболу. Тут же организовали команды. С тех пор и ведет отчет наш спорт. В разгар спортивного праздника пришла весть: в  палаточном городке шум. Отдыхающие заволновались. Трегубов оставил  Тятюшкина в парке, а сам побежал  в палаточный городок.
Ворвался в палатку. Здесь жили черемховские парни. Шахтеры. Один из парней вышел вперед.
- Проходи, комиссар. Не боишься? Смелый. Один пришел. Хвалю.
Трегубов придвинул  лавку к столу, сел.
- Давай, ребята, начистоту. Общежитие, на которое вы претендуете, заселят девчата. Какие могут быть вопросы? И ещё, ребята, прошу вас, помогите. Затем и пришел к вам.  Танцплощадку надо построить. Девчата ещё едут. Стадион беремся строить. Помогите. Наряд сразу выписываем за переработку.
- Обижаешь, комиссар. Правда,  что у тебя всего 90 рублей без накруток?
- Об этом не будем. Кто согласен? Составим список. Зачем хулиганить?
- Подпил один. Ножичком баловался.  Утихомирили.  Зачем всем паниковать-то?
-Ладно, пойдемте в парк. Там посоревнуемся. Боюсь, что вы проиграете.
Зашумели, засобирались. Пошли за Трегубовым. В соревновании по волейболу они проиграли, а в городки выиграли.  Затем все вместе пошли строить танцплощадку. Ведь, девчата едут!
Вечерами собирались и на строительство стадиона.
Жизнь Трегубова и Верёвкина  всегда была примером для многих  в то время. И  новому поколению молодых нельзя забывать имена тех, кто когда-то был впереди. Это наша история. История Коршунихи.

ЮНОСТЬ  КОРШУНИХИ
Он шел впереди. Его большие валенки  стучали по дороге.  Шапка приветливо махала ушами.
Это Лешка Подоплелов. Хороший мой товарищ, начальник комсомольского штаба стройки.
- Как будто сами не могут решить, если секретарь в отъезде. А ты, Юрка Стрелов пойдешь со мной, как  член редколлегии радиогазеты.
Подошли к деревянному зданию. Лешка саданул ногой в дверь, и мы вошли в кабинет.  Комсомольцев было много. Лешка сбросил шапку с сивой головы, придвинул ногой стул, сел на него и бросил шапку на стол.  Здесь состоялось бюро комсомола.
- Мы только что с совещания, - сказал один, - до Нового года не будет строителей  на спортзале. В конторе сказали – комсомольцев надо поднимать.
Лешка взял телефонную трубку, набрал номер:
- Курский? Виктор? Комсомольцев надо поднимать на спортзал.  Да мне плевать, что насчет меня думаешь! Я не из головы взял! Надо. Немедленно. Новый год на опушке тайги.  Всё!
Опять набрал номер:
- Иванов? Да, это я. Твои комсомольцы нужны. И говорить тебе о том, что Новый год бежит по ЛЭПу, не буду.
Опять звонит:
- Серега? Это я. Если думаешь, засел за учебники, так и беспокоить не буду?  Хотите потихонечку за нашими спинами выучиться, а потом вытолкнуть нас? Ушли ваши?  А сам чего в кабинете? Иди, там твой авторитет, а не в кабинете. Поднял всех, а сам сидишь? Немедленно иди сюда. У меня к тебе всё.
Лешка устало откинулся на стеле, медленно постучал пальцем по груди и сказал:
- Пока оно бьется никому не дам покоя. Боятся солидность свою потерять.
Лешка стремительно встал.
- Пошли в вашу бригаду. Строителей ваших пригласим, - сказал он мне. – Строители – это другое дело. А вы, ребята, все на спортзал. Там сейчас наш главный фронт.
Мы пошли  в общежитие, где живут строители.  Они пришли недавно с работы  и не успели переодеться.
В углу  огромной комнаты  штанга.  Ею иногда баловался черемховец Леха Максимов. Подоплелов прямо от порога начал говорить:
- Спортсмены здесь. Это здорово. Безобразие какое!  Негде заниматься бедненьким!  Ждете, когда вам спортзал построят?
Он подошел к столу, смахнул шапку  и стукнул ею о стол:
- Ну, вот что, скромники-укромники. Сейчас решается  вопрос – быть или не быть спортзалу к Новому году. Собирайтесь, скромные люди – и айда за нами. Немедленно. У меня к  вам всё.
Он нахлобучил шапку – и в дверь, я за ним.
- Ты думаешь, придут? – спросил я.
Он даже остановился.
- Как это – не придут?  Сейчас у них шум, а придут. Психология. Мы ведь, строители, такой народ: пошумим, погорлопаним для виду. Придут!
Я удивился. Как он мог в двадцать три года знать  психологию строителя?  А потом вспомнил.  Он с пятнадцати лет по стройкам.  Строил Усолье-Сибирское, ЛЭП от Иркутска до Братска, Братскую ГЭС, Абакан- Тайшет, ЛЭП от Братска до Коршунихи каждый километр ногами измерил. Он лучший лэповец. И везде комсомольцы его избирали своим вожаком или  начальником  ударного комсомольского штаба. И ещё:  он последним покидал палатки и вагончики, перехода  в благоустроенное общежитие.
Спортзал наполнен гулом голосов.  Среди собравшихся ходил Александр Данилович Матвейчук, начальник СМУ Жилстрой, с инструментальным ящичком.  Он человек трудной судьбы, из той породы людей, которых уважают и в то же время боятся.
- В рабочее время ни один человек не уйдет со стройки, - сказал Александр Данилович. – Привел вам, товарищи комсомольцы, всех прорабов и мастеров. Ты, Леха, здесь главный. Будь нашим бригадиром. Я принес с собой свой инструмент.
Мы приступили к работе. Пришли и мои парни. Помогла Лехина психология.
- Курский! -  крикнул Подоплелов кудрявому парню, секретарь комсомольской организации электриков Жилстроя. – К концу работы надо нарисовать  со Стреловым  стенную газету. Не знаю, когда будете делать, а сделать надо.
Курский, Матвейчук и я  навешивали дверь в одной комнате. Тянули плинтуса. Матвейчук старался до пота. Это было время, когда любой руководитель любого ранга  мог смело взять инструмент и показать, как надо работать. Вот такая была удивительная юность нашей Коршунихи.
Потом мы установили скобы и произвели клиновую стяжку пола – доски подошли плотно.
С Витькой Курским мы  нарисовали газету, и красовалась  ещё у входа в спортзал.
В зимней ночи, под чистым морозным небом, звучала  песня Пахмутовой  «По Ангаре».  Её пели мы. Веселые мы  расходились по домам.


… Мы шли по городу. Остановились  у памятника  строителям «Коршуновстроя». Он установлен рядом с музеем в 1982 году. Этот великолепный памятник  проектировали два  известных в городе человека из «Коршуновстроя» Александр  Верёвкин и  художник  Алексей Егоров.
Шофера Ивана мы отпустили.
- Фантастика, - прошептала  Ирина Шестакова. – Смотрите. Дед Данила идет к нам.
Дед  только что вышел из музея, и направился к нам.
- Здравствуйте, летописцы края Илимского.
Мы тоже приветствовали его.
- Чудный музей. Память строителям. Работники музея смотрели на меня, как на ископаемого из времен Радищева.
На нем по-прежнему  надет старинный грубый плащ с капюшоном, рваные штаны, серые от времени ичиги. Неизменная седая борода, острые и умные глаза.  Он продолжал говорить:
- В музей приходят чисто одетые, серьезные товарищи. Новые господа не любят сюда ходить. Их  не интересует история края. Обидно. Люди приходят сюда в галстуках. Работники музея хотели выгнать меня. Они подумали, что я бомж.  Правда, от меня перегаром не пахло. От меня несло духом тайги. Видимо, это их успокоило. И когда я им сообщил, что я жил во времена Радищева, они совершенно успокоились. Позволили пройтись по музею.  Я даже видел твой портрет, Юрий. Его нарисовал  певец Илимского края Георгий Замаратский.  Конечно, они подумали, что я дед с юмором. Это их и подкупило. Одни вы меня понимаете, и, слава Богу.
Из-за горы, которую опоясали гаражи, а на ней раскинулся дачный поселок «Лесная поляна», ползла темная туча. С тополей медленно падали  жесткие  серо-желтые листья. Странное дерево. В тайге тополь не прижился. Это дерево  живет  поблизости к человеческому жилью, как и воробей. Правда, есть таежные воробьи.  И они отличаются от городских. Они маленькие и пугливые.  Тополь, единственное дерево, у которого жесткие листья, и они всех дольше  не покидают тополь до самых сильных  морозов.
- Вы бы зашли к нам в  библиотеку, - сказала Ольга Ксенофонтова.
- Мы проводим презентации книг местных авторов, - сообщила Татьяна Губа.
- Обязательно приду. Я был у вас.  Вы меня не узнали. Думаю, что пришло  время  - надо что-то  менять. А то я пугаю людей. Пора меняться.
- Теперь вы куда? -  спросила Ольга Филь.
- Есть место. Надо посетить музей имени Янгеля. Надо подумать о космосе.
Он пошел от нас. Остановился.
- Не забывай, Юрий, написать и о более поздних временах. Удивительные люди бывают во все времена. Мы ещё встретимся.
- Он вам дал задание, - улыбнулась мне Татьяна Губа.
- Пишите, - сказала Ирина Шестакова. – Странно. Когда он был у нас?  Но, он ведь сказал правду.  В следующую встречу  в нашей библиотеке, надо будет приглядеться к мужчинам.
А я подумал вот о чем. Прав дед Данила.  В любом времени есть прекрасные люди, настоящие труженики.
Подумал я так, и пошел домой.   Сел за стол, и стал обдумывать, о ком я поведаю людям о простом человеке.

  ЧАСТЬ  ШЕСТАЯ
ИЗБРАННОЕ

Новичок
В бригаде Николая Торкунова  было звено из шести человек, а звеньевой в нем  Миша Малиновский. Работал в звене Ленька Таранин. Он приехал на стройку, когда ему было пятнадцать лет. Удрал из дома. Ростом мал, конопатый. Сказал, что документы потерял дорогой. Бригадир и привел его  из отдела кадров. Разные люди приезжали  строить город. И такие вот, как Таранин ехали на стройку.
Мечтал Ленька  увидеть города, реки большие, тайгу.  И когда услышал, что в Сибирь  молодежь поехала, совсем потерял покой.
А тут ещё Вовка Ласкин – старше  Леньки на три года - уехал в какую-то Коршуниху. Вовка мелкий воришка. Кур в деревне воровал, да и крал, что близко лежит. На два года на зону попал. После освобождения в деревню не вернулся.
- Езжай-ка, парень, домой, - сказали Леньке в конторе, - мы тебя примем, а ты, может, сбежал из дома.
- Что вы…я… Никого нет у меня.
Не приняли бы мальчишку, да заступился за него бригадир Торкунов. Он направил его  в звено печников учеником. Шел Ленька в общежитие, а на душе радость. Мечтал: «Поработаю с полгода и напишу домой, что на стройке я. И не мальчишка я. Строитель. Благодарности имею. И ждите в отпуск. Буду идти по деревне, а мальчишки за мной…»
Размечтался Ленька. Шел, насвистывая,  не разбирая дороги. И вдруг услышал:
- Ну и дрянной мальчишка!
В двух метрах от него стояла девушка.  На её капроновых чулках кружочки грязи.
- Сама дрянная девчонка, - ответил он, и, не оглядываясь,  пошел в свое общежитие.  Не  любил, когда его называли мальчишкой. А что сделаешь, если он маленький, щупленький, глазастый.
Утром, когда он впервые  пришел на работу, печники удивленно уставились на него.
- Ну и глазищи.
Среди печников и Вовка Ласкин оказался.  Ленька, смущенный встречей, шагнул к Вовке, но тот покосился на  мальчишку и буркнул:
- Скоро из детсада отправлять будут…
Ленька остановился.
- Ну, а если пацану некуда податься? – возразил звеньевой Миша Малиновский.
Ленька испугался. Сейчас всё раскроется. Вовка скажет.
- Некуда, - передразнил  Вовка, и сердце у Леньки сжалось. – К малярам пусть идет.
«Пронесло», - облегченно вздохнул Ленька.
- Владимир, - сказал  звеньевой, - пусть мальчишка с тобой. Надо бы сегодня закончить трубу. Сделаешь?
Печники ушли, а Вовка  не спеша закурил, встал,  потянулся и покосился на Леньку.
- Приволокло чёрта, - и поднес к носу Леньки здоровенный рыжий кулак. – Смотри у меня. Так вот, ты меня не знаешь.  Я на деревне  всем вам таким рога ломал. Не то пожалеешь. Ишь, сиротой представился. Когда это ты документы потерял?  Обо мне ни гу-гу.
Вовка на деревне воровал кур, да и крал всё, что близко лежало. Попал на два года на зону. После освобождения в деревню не поехал, а завербовался  на стройку.
«Зачем всё это ему?»  - подумал Ленька.
- Ты готовь раствор, потом его поднимешь. Ясно?  Кран не работает. Носи в ведре. Давай!
Ленька замесил  глину в корыте и, набрав в ведро, стал подниматься на чердак. Вовка, вытянувшись на досках, спал. Ленька поднял ещё несколько ведер и нерешительно подошел к спящему:
- Вов, а Вов, я глины натаскал…
- А? Что? Это ты? Глина?  А кирпич? Нету? Таскай.
И Ленька стал носить кирпич. Он старался. Он много наносил кирпича и, обливаясь потом, сел рядом с Вовкой. Вошел Миша Малиновский.
- Володя, ты опять спишь?
- Да нет, мы перекуриваем, - поднялся парень  и быстро  окинул  взглядом  приготовленное Ленькой.  – Я устал очень. Ученик ведь он. Много не поможет. Дают таких неумех…
И на другой день Ленька носил  кирпич и глину, а Вовка спал.  Только на третий день закончили трубу.
«Все работают, а Вовка сачкует, а потом зарплату будет спрашивать», - думал Ленька и зло бросил кирпич.
- Потише  давай…
- Ты…Сейчас скажу правду – пусть из бригады выгоняют меня, если не поверят. Найду работу.  Маляром пойду или бетонщиком. А ты бессовестный. Вот. Все работают, а ты сачкуешь, а деньги-то всем одинаково дают.
- Что?!  - встал Вовка. – Что ты сказал? Повтори. Ещё всякая деревенщина будет указывать. Года прибавил. Матери сообщу, как ты здесь казанской сиротой представился. Только вякни, за что меня осудили – порву.
И он, согнувшись, пошел на Леньку.
-Бессовестный ты!  Обманываешь всех!  А ну тронь! Тронь!
Откуда-то появился Михаил.
- Правильно, Леня…
Растерялся Вовка, склонил голову, но с ненавистью смотрел на парней.
- Завтра, Леня, пойдешь в напарники к Инину Алексею, - тут же решил Малиновский. – Ну, а ты…Лодырей нам не надо. Мы всё узнали. Зона тебя не воспитала. И узнали, за что ты сидел. У нас в бригаде больше половины бывших заключенных. Это прекрасные и честные труженики.
Из бригады Вовка ушел, и куда-то уехал.
…Хорошо работать с Ининым. Вместе  приготовили раствор, подняли кирпич краном. Он, оказывается, всё время работал.
- Теперь смотри, как класть печь будем, - сказал Алексей.
Росла печь. И когда ушел Алексей, чтобы принести воды, Ленька принялся за работу.  Мастерком бросил раствор. Потом положил первый кирпич.
«Придет Алексей, а у меня уже ряд готов» - думал Ленька.
- Что ты делаешь?  - подошел Алексей. – Снимай кирпичи. Обмой их. Пока приглядывайся.
И вот наступил долгожданный день.
- Ну, Ленька, бери мастерок и помогай.
Алексей одобрительно кивал белокурой головой.  А когда  шли домой, Алексей, часто хмурый,  ворчливый, улыбнулся и легко толкнул Леньку:
- Теперь у тебя пойдет…
Ленька самостоятельно печь класть начал.  Собрались как-то печники, и бригадир Торкунов пришел, подмигнул Малиновскому:
- Готовь, Леонида на разряд.
- А что?  Леонид сдал на третий разряд. Не ожидал, что так легко сдаст. А всё Алексей и Михаил.  Помогли вечерами в чертежах разобраться, работать научили.
Шел Леонид  в общежитие. Сегодня он  напишет письмо матери, а завтра всё расскажет ребятам.
1963 год.
РЯДОВОЙ  СЛУЧАЙ  НА  СТРОЙКЕ
Из бригады плотников ушли специалисты. Осталось звено в двадцать человек. Среди них  были вербованные, ссыльные, бывшие политические заключенные  и даже несколько комсомольцев, которые только что демобилизовались из армии. Один из специалистов ответил:
- Среди грязи, мы сами станем грязными.
Бригадира не было. Прошел слух о расформировании звена. Я остался в этом звене.
- К начальнику стройки надо идти,  предложил Саня Окольнишников. Единогласно постановили – идти. Бывших политических заключенных мы решили не брать с собой. Мало ли что. Скажут, что они не успокоились, и что, мол, и здесь агитируют против советской власти. Мы составили список новой бригады, в которую вписали свои фамилия и бывшие политики.
Тогда начальником стройки был некий Сиротов. Встретил он нас криком.
- Не позволю! Вы все здесь собрались против советской власти. А вас подбивают бывшие политики. Не успокоятся враги народа!
Мы сказали, что политики не вмешиваются в наши дела. Мы сами всё это организовали. Вот список. И нам нужна работа, как и политикам.
Он начал топать ногами, и громко кричать. Выгнал нас из кабинета.
- Идите к начальнику участка. Пусть он разбирается с нами, - подсказал Саня. Кстати, он тоже был у кое-кого на учете. За что? Он знал все стихи и поэмы Есенина наизусть, и пропагандировал их. Читал их громко и артистично.  У знаменитого пня  многие из палаток собирались послушать Саню. Я об этом пне  много писал. Здесь  вечерами собирались играть в шахматы, шашки, переброситься в картишки, здесь  и выпивали, порой дрались. Здесь назначали свидания с приехавшими на стройку комсомолочками. У этого пня клялись в вечной дружбе.
И мы пошли к начальнику участка.  Это был наш, рабочий начальник. Мы уважали Александра Даниловича Матвейчука за справедливость, порой прощали грубость, уважали за то, что он нас уважал.  Если шумел на нас – за дело.  Распаляясь, мы кричали, совали ему заявление на то,  чтобы нас не разгоняли, а была единая бригада. Он молчал и смотрел в окно. Странно.  Уж  он-то ответил бы нам!  Замолчали – устали от крика.
- Всё? – спросил он и повернулся к нам. – Хулиганье вы, а не рабочие.  Ушам больно, да и ругаться не умеете. Надо было сразу ко мне. Идите в палатку. Завтра утром будет вам бригадир.
А надо сказать, что после ухода от нас специалистов, мы ведь продолжали работать. А как без работы? Нам надо питаться, да и одеться прилично хотелось. Не бригада была без специалистов, а проходной двор. Были здесь и профессиональные пьяницы, и лодыри оседали. А вот бывшие политики, отбывшие большие срока и оставшиеся на Коршунихе на поселении, а также ссыльные и вербованные  кучковались отдельно от других. И работали отменно. А ведь деньги-то распределяли поровну. Вот что было обидно.  В общем, заработки совершенно упали.
Утром к нам пришел Коля Торкунов, толстенький, подвижный, в плисовых шароварах.  В то время многие в Сибири носили такие вот широченные шаровары с атласным поясом. Взглянув на нас, Коля, видимо, сразу определил, с кем имеет дело.
- Будем учиться на ходу, - сказал бригадир. Например, политические заключенные, кроме тачек, лопат и лесоповал, многие годы ничего не умели делать. Подзабыли, как что-то  строить и возводить. Да и ссыльные, возможно, знали только конторские дела. А вот вербованные из деревень  были мастера на все руки.  Все и стали кучковаться возле них.
- Кто Стрелов? Ты? – спросил он меня. – Болтать на собраниях и писать в газеты ты мастер. Значит, будешь моим комиссаром. Как говорится, будешь идейным помощником. Итак, мужики, будем долбить землю,  и готовить фундамент под больницу. Некоторым здесь товарищам  долбить землю не ново. Да и мне, бывало, пришлось  долбить родную.
Торкунов тоже из ссыльных. Здесь отбывал ссылку. Да так и остался.
Но с бригадой ничего не получалось. Лодыри, пьяницы, бывшие уголовники, которых выпустили раньше срока, тянули бригаду на последнее место. Торкунов уже кричать не мог – охрип. Выгонять кого-либо начальник стройки запретил. В бригаду, как на зло, а, возможно, по злому умыслу, всё шли и шли  случайные люди. Политики пытались усовестить  проходимцев. Они закричали:
- Вам надо бы  молчать! Вы всегда были врагами народа!  И сейчас вы против советской власти! Не мутите воду! Вас все снова надо загнать за колючую проволоку!
Тогда мы вместе с политиками и ссыльными решили провести рабочее собрание. Пригласили на него начальника стройки и  Матвейчука.
- Пусть Стрелов говорит! -  крикнул Саня Окольнишников.
И я высказал наши требования. Начальник  стройки Сиротов ткнул пальцем в мою сторону и сказал:
- Два оклада дам со всеми примочками – убирайся со стройки! Вон, какие орлы у вас в бригаде, и, ничего, молчат. А тебе больше всех надо!  Вон!
- Он от нашего имени! – крикнул  Андрей Алисултанов. Его поддержали все политики и ссыльные.  Сиротов к двери -  и погрозил нам пальцем.
- А вам-то бывшим врагам народа надо бы молчать!  Всех выгоню завтра же!  Вон!
Матвейчук сказал нам:
- Работайте. Бригада будет. А вы, - обратился он к лодырям и мелким воришкам, обворовывавшим старушек на воле – за мной. Я вас уже присмотрел. Пора и честь знать.
Он отобрал десять человек. Надо же так точно отобрать. Именно они и тянули бригаду в отстающие на стройке.
Данилыч, как мы его звали, сбросил пальтишко, засучил рукава, отмерил аршином  одиннадцать участков земли по периметру будущего фундамента под больницу и сказал:
- Начнем враз.  Испытание. Если закончите вместе со мной – оставайтесь.  Нет -  уйдете из бригады. Жестоко? Но справедливо.
Матвейчук закончил копать свой участок, а у десятерых  даже меньше половины получилось. Даже пот с них градом. Куда-то увел мужичков. Данилыч всегда говорил:
- Дисциплина от сознания.  Если его нет – нет дисциплины. Не будет её, не будет плана.
 В тот день вечером было ещё одно собрание – в клубе «Рудник». Дым от папирос поднимался к потолку. Председательствовал  сам начальник строительства  «Братскгэсстроя» Иван Иванович Наймушин. Он только что приехал из Братска по многочисленным заявлениям на нашего начальника стройки. Многие  в тот вечер  выступали с критикой. От бригады мне доверили говорить. Потом единогласно проголосовали за снятие Сиротова с должности.  В те годы знаменитой хрущевской оттепели бывали такие голосования.  Иван Иванович наши выступления одобрил и пожелал хорошо трудиться. Мы победили. На другой день Сиротов сдавал дела. Кстати, он до этого кричал на Матвейчука и  приказал вернуть в нашу бригаду лодырей и мелких воришек. Матвейчук отказался. И начальник пригрозил его  убрать с должности начальника участка. Не успел.
А мы продолжали долбить промерзшую землю. За месяц закончили опалубку, бутили камнем. Сами готовили бетон.
Мы сделали тачки и начали возить бетон. Лучше всех в этом деле получалось у бывших политических заключенных. Есть большой опыт.  Матвейчук прибегал в бригаду несколько раз.  Привел ещё десять ссыльных мужичков. Они  строили эту дорогу. Отбывали ссылку. Ехать было некуда. Остались в Коршунихе. Это были  отличные строители.
А нам, молодым, надо было доказать, что мы не хуже других.
И вот настал день, когда фундамент был готов. К нам быстро шел Матвейчук в расстегнутом пальто, без шапки, хотя стоял мороз под сорок.  Я приготовился ругаться, если он вновь накричит на нас.
- Молодцы! – неожиданно сказал он и засмеялся, и каждому пожал руки. И это была для нас высшая награда.  – Всем носы утерли.  Надо было по плану за три месяца, вы сделали за полтора!  Премия за мной!  По соцсоревнованию вы заняли первое место на стройке!
Больницу мы построили и сдали к первомайскому празднику. Всех нас сфотографировали для областного музея. А ещё у нас небольшой праздник. Мы  проложили  первый на стройке деревянный тротуар до столовой и до клуба «Рудник».
1963 год.
МЫ  СТРОИМ  ГОРОДА
- Саша, куда  ставить кирпич? – крикнула крановщица  Галя Шестак. Александр Соловьев  указал поближе  к угловой  пилястре дома, где  вели кладку  Анатолий Росляков и Людмила Юсупова.
Девятиэтажный дом в седьмом квартале  возводила бригада  Александра Соловьева из СМУ-2  треста «Коршуновстрой».
- Здесь и уровень не поможет, - говорил он мне, - навык нужен, опыт. А в бригаде почти все такие.
-  Александр, - обратился я к нему и замялся. Неудобно спрашивать, но любопытство взяло верх: - Ты уходил из бригады?
- Не уходил. Выгнали. Было дело. Правильно выгнали.
Мы помолчали.  Александр резко ударил верхонками по  кладке.
- Было дело.
Тогда строили первую  девятиэтажку в восьмом квартале. А начало каждого дома, будто начало первого объекта в жизни бригады.
Начальник СМУ-2  Алексей Иванович Тарасенко собрал бригаду. Помолчал, потрогал  пока ещё новенькие чертежи и тихо сказал:
-  В общем-то, необычный дом, первый с такими лоджиями. Работа у вас будет ответственная.
- Перед каждым началом вы говорите – необычный, - вставил звеньевой Петр Яковлев.
- Да, это так. Если каждый объект для строителя будет необычным, он и строить его будет лучше. Только нос не задирайте: про вас говорят, что  вы лучшая бригада по качеству.
Скупой на похвалу, Алексей  Иванович всё-таки сказал эти слова. Строить дом доверили именно этой бригаде. Правда, в последнее время что-то не нравилось  ему поведение бригадира. Стал заносчив, ругался, да и чаще всего от него спиртным попахивало. И в бригаде нервозность. В общем-то, бывают такие моменты. Где-то начальник обидел, мастер не так наряды подписал, в конторе, обманули, заработок упал. Тут знай только отвечай на каждое слово рабочего. Но это проходит после теплых слов.
- Коллектив ваш дружный, - продолжал Алексей Иванович, - и всё плохое, наносное вы  преодолеете. Я надеюсь. Вы ведь строили первые кирпичные дома. На вас вся надежда.
- И этот построим, - сказал Петр Яковлев.
Короткое  собрание-напутствие  закончилось. Бригада приступила к работе.
Дом закончили намного раньше срока. Приступили ко второму, рядом. Алексей Иванович только и сказал:
- В этом доме больше дадут квартир для строителей.
- А где премия за тот дом? Начальник стройки обещал! – крикнул Александр Соловьев. Люди зашумели. Алексей Иванович обещал разобраться.
Главное – нельзя обманывать людей. Это твердо знал Алексей Иванович.
Он сам проследил за снабжением бригады раствором, кирпичом.  Всё шло нормально, правда,  кое-где  у него состоялся крупный разговор, от которого у него поднялось давление. В те времена  часто от начальника строительства начальники участков выходили с повышенным давлением, и перебоями в сердце. Крики на подчиненных и топот ног не каждый мог вытерпеть. Я сам был сколько раз свидетелем таких необузданных сцен.
Соловьев возмущался:
- Пойду громить руководство! Они  бригаде премию на блюдечке принесут!
- Не ходи, - успокаивали его женщины. Они не узнавали своего бригадира.
Премию не дали. На следующий день в бригаду пришел Алексей Иванович.
- Безобразничал вчера в конторе. Всё. Терпение лопнуло. Хотя и жалко, но с бригадиров придется снимать. Да и сам знаешь, кто на этом настаивает.
В душе  Александр  понимал, что он не прав, но было обидно. Обманули бригаду. Не дали обещанную и заработанную премию. Да и Тарасенко не виноват. Из бригады Соловьев ушел. Хотелось даже уехать. Потом подумал: уж если на кого обижаться, то только на себя…
- Уезжать не следует, - сказал Тарасенко  Александру. – Я тебя не держу. Нет. Но подумай.
…Соловьев  возводил автобусный парк. Но наблюдал за своей бригадой. Она строила дома, профилакторий.
Каменщики при встрече спрашивали:
- Не надумал ещё к нам?
- Что вы!  Мне и здесь хорошо. Спокойно.
А тут узнал, что бригада приступила  к новой  девятиэтажке в седьмом квартале.  Повстречались ему Прасковья Шпачук и Анна Плакунова (оказывается, она не пошла на пенсию).
- Тяжело ведь каменщицей-то, - посочувствовал Александр.
- Не захотелось расставаться с девчатами, да и со специалистами плоховато, молодежь надо подучить.
- Ладно, ладно, -  пробурчал  Александр, - дом начинаете?
- У нас бригадир  собрался уходить, не выдержал. Сейчас трудно стало работать.
Он промолчал, знал, что сейчас нелегко  работать бригадиром. Надо с людьми ладить, четко разбираться в документации, нарядах, знать экономику, быть грамотным во всех строительных делах. Да и насчет выпивки…Сразу «вышибут».  Ну, в этом вопросе он сейчас спокоен. Не выдержали нового времени бригадиры Михаил Медюк и Энгельс Сафиуллин.  А ведь это были способные бригадиры. Сейчас трудятся в его бывшей бригаде. Интересно, смог бы он сейчас бригадирствовать?
…Как-то на строящийся парк заглянул Алексей Иванович Тарасенко. Походил, посмотрел, как работает Соловьев, и вдруг сказал:
- Новый дом начали строить. Хорошие мужики в бригаде.
- Бригадирам сейчас нелегко, - ответил Александр. Он понял, к чему клонит начальник СМУ. -  Гончаренко тоже отказался.  Трудно сейчас.
- В общем так. Ты меня знаешь. Торговаться и упрашивать не люблю. Завтра в бригаду. Там договоримся.
- Не отпущу, - резко сказал прораб Михалев, - такие специалисты мне самому нужны.
- Он там нужнее, -  вмешался  только что подошедший  начальник треста «Коршуновсторой»  Гребенкин.
- Кирпич есть, - ответил Соловьев, - а перекрытий нет. Где они?  Их ведь можно сделать на нашем бетонном заводе для нашего дома.
- Не успевает бетонный.
- Скажите лучше, что снабженцы не успевают! -  возмутился Соловьев.
- Надо же, всё о своей бригаде знаешь! – засмеялся Тарасенко.
- Вот и пусть идет бригадирствовать, - ответил Гребенкин и ушел.
Тарасенко тронул за рукав Соловьева. – Пошли. Будем думать.
Утром  Александр Соловьев был на новом доме.
- Вот, товарищи,  привел я вам вашего бригадира, - представил его каменщикам Алексей Иванович. – Сами понимаете, вы вправе избрать любого.
Проголосовали единогласно за Соловьева.
- С перекрытиями плохо, - пожаловался мне Александр Сергеевич. – И ещё. Все-таки, все вопросы  руководство стройки должно решать с советом бригады. А мы ещё по старинке живем. Порой игнорируют нас.  А ведь больше всех этой стройкой, да и любой, прежде всего мы заинтересованы. Как мы сработаем, такое будет и качество, быстрее придут отделочники, да и заработать хочется.
Прав бригадир. Надо больше доверять совету бригады. Как показала практика, ещё  ни один совет бригады  не работал во вред  производству. Разве это дело, что без ведома совета бригады организовали третью смену. Люди вышли на работу и просидели. Кирпич не завезли.  А ведь бригадиру всех виднее, когда можно назначать рабочих в третью смену.
Мы стояли с Александром Сергеевичем на высоте седьмого этажа и смотрели на город.
- А ведь я чуть не уехал, - сказал он вдруг.  – Я ещё город не достроил. Мне, кажется,  что в жизни каждого строителя должен  быть построен один город, тогда он прожил хорошую жизнь.  А как же иначе?
1988 год.
ОН  НУЖЕН  ВСЕМ
Когда Юрий Петухов услышал, что готовился первый десант на место, где будет поселок  Горный, он написал заявление: «Прошу зачислить меня в группу механизаторов. Хочу быть в первых рядах  и разделить все трудности с первооткрывателями».  Начальник участка не подписал – такие специалисты  самим нужны. Дошел до  самого директора  Коршуновского ГОКа. Ему объяснили, что через месяц, когда подмерзнут дороги, туда  перебросят технику. Да и бригада механизаторов уже укомплектована. В следующий раз, мол.  А Юрий написал заявление другое – на отпуск. Собрал в  вещевой мешок пожитки, ружье с патронами, насушил сухарей, запасся суповыми наборами и отправился по раскисшей дороге из Рудногорска в тайгу, где будет заложен поселок Радищев, тогда его называли Горный. Пришел только к вечеру. Ночевал у костра, на берегу Илимского моря.
Утром  его поразила местность. В солнечных лучах  сосновый бор особенно чист и свеж. Небо над ним удивительно высокое и голубое. Оно какое-то выпуклое и похожее на огромную  голубую чашу.  Сосны гладкие-гладкие и ярко-желтые с темно-зелеными макушками.  Зелено-белые островки лишайника  мешались  с рясным брусничником. Словно вытканный ковер.
Петухов  привел в порядок вагончик, невесть откуда взявшийся, и принялся  заготовлять дрова.  Зима долгая, много потребуется дров.
Через месяц, по заморозку, пришел первый отряд строителей. Их встретил уже обжитый  вагончик с нарами. Заготовлены  дрова, ну, и главное – приготовлена уха и таежный чай. Посмотрел на Петухова начальник участка и сказал:
- Электрик, значит. Пока в отпуске?  Оставайся с нами. С твоим начальством договорюсь. Нам нужны такие люди.
Темнота в тайге  наступает быстро.  Бетонщики, устанавливали опалубку и поглядывали на снующего электрика. Теперь все зависело от него. Стужа становилась  всё злее. И вдруг – свет! И до того яркий, будто мгновенно наступил день. В теплушках тоже загорелись лампочки.
А ещё Петухов  любил встречать автобусы.  Разные приезжали люди на стройку. Поможет донести  вещи до общежития. А если человек приехал впервые, начнет рассказывать о прекрасном сосновом боре.
…Юрий заметил его сразу. Он сошел с автобуса  в телогрейке  и в тапочках. С тоской смотрел на уходящую вдаль дорогу, по которой уезжал автобус.
- На какой участок? – спросил  Петухов. – А, может,  пойдешь ко мне? Места всем хватит. Завтра будет новый день. Новые заботы.
Человек безразлично взглянул на Юрия и согласился.
Юрий накормил человека. Он разговорился.
- Стройка, что волна, поднимает на гребень, -  говорил Юрий. – И вот эта стройка, как бы гребень волны.  И сразу видно и слабого, и сильного. Вроде испытания. Прошел – остался.  Изнылся  - уехал.
Долго говорили. А на утро Николай  вдохнул  свежий воздух  полной грудью и сказал:
- Спасибо тебе. Пойду на стройку. Начну здесь новую жизнь. Может, и детей сюда  переманю. Но жениться – никогда.
Как-то подошел автобус.  Сошли двое.  Он и она.  Видно – молодожены.
- На какой участок? – спросил Юрий.
- Недавно поженились, - ответил парень, - мои родители и её не хотели, чтобы мы поженились.  А мы собрались и поехали на край света…
- Попали в самую точку. Здесь и есть край света, - засуетился Юрий. – Сейчас зайдите в контору. Пока можете остановиться у меня. Потом чего-нибудь придумаем.  Добьемся – дадут место в общежитии.
Все заметили, что вот уже три дня Юрий нервничал. Будет от чего. Сломался автобус. Люди на попутках ехали.
Прошел старичок – поздоровался. Снял  шапку. Поклонилась старушка.  Учительница  попросила  придти  в школу и рассказать о себе.
Подошла женщина в комбинезоне и сказала:
- Юрий Леонидович, растворомешалка не работает.
Тут подбежал парень и сообщил, что отремонтировали автобус. Юрий стрельнул синими глазами и довольно потер руки. Пошел к растворомешалке…

Потом образовалась горячая точка на промышленной площадке Рудногорска. Юрий  оказался там – на строительстве жилого дома для горняков Коршуновского ГОКа.
Я поразился осведомленности во всех  горных и строительных делах этого человека. Так информирован, может быть, только знаток своего дела.
Таков Юрий Петухов. Хотя у него самая обыкновенная профессия.
1984 год.
ШКОЛА  БРИГАДЫ
Владимир  Николаевич Богатырев, разложил  чертежи на столе  в раскомандировке. К нему придвинулись бригадир Виктор Иванович Шибанов и прораб Эдуард  Георгиевич Луговцев.  Шибанов сделал какую-то пометку в блокноте и сказал:
- Вот здесь, если немного изменим, будет экономичнее и совершеннее.
- Да я разве спорю? -  ответил Богатырев. – Так и начинай.
- А он уже делает, -  сообщил прораб.
Владимир Николаевич быстро собрал чертежи. Он обратил внимание на то, что бригадир даже не взглянул на них. Вся схема проекта у него в памяти – до самого малого штриха. Многолетний опыт.  Начальника РСУ  ГОКа  всегда поражало  в этом человеке видение строящегося объекта, даже  с теми или иными  переделками. Но виду не подавал, что восхищается своим подчиненным. Да если честно сказать, то строители, особенно руководители всех рангов, скупы на похвалу.  Просто они  понимают это так – надо работать. Ведь и  Шибанов такой же.  Скуп на похвалу.
- Сколько пришло бетона?  - спросил Владимир Николаевич.
Начальство ушло. Виктор Иванович тоже вышел на улицу. Падал снег. Было какое-то странное новогоднее настроение. На строительной площадке кипела работа.  Мимо прошли два Анатолия – Афанасьев и Павлов. Они устанавливали опалубку. Здесь нужна, как говорится ювелирная работа.  Ошибиться нельзя ни на сантиметр.  Поэтому на установку опалубки ставят самых опытных рабочих. И вообще надо сказать, что в бригаде работают специалисты высшего класса по монтажу, по кирпичной кладке, по плотницкому и слесарному делу.
Взять хотя бы Ивана Черных. Ему  и газоэлектросварка подвластна и с электричеством хорошо разбирается. Любую работу может делать и  Александр Попов. И молодые не отстают. Миша Михайлов  старается везде успеть, всё познать. Надо сказать, что все ребята, прошедшие школу Афганистана, серьезные, деловые, надежные. Бригада Шибанова не просто монтажная, она комплексная, наверное, одна из первых на комбинате. Создали её случайно.
Виктор Иванович хорошо помнит тот день.
Бригада шабашников построила  бокс на территории АТЦ  КГОКа под тракторы. Потом получили причитающуюся мзду и, как говорится, -  умыли руки.  Вот тут-то всё и началось. То ли от шума тракторов, то ли от разговоров механизаторов  о  никудышном строительстве стал бокс разваливаться по всем швам. До того он дал трещины и скособочился, что дальше терпеть было невозможно. Как-то пришел в бригаду только что назначенный на должность заместителя директора комбината Александр Данилович Матвейчук и сказал:
- Слышали? Нет, это не строители, это позор. Будет трудно.  Придется вам всё переделывать, но уж вы-то  звания строителя не опозорите.
Все согласились,  потому что верили Матвейчуку.  Вот тогда-то и начали учиться всем строительным профессиям на ходу.
Так вот. Демонтировали опоры, перекрыли крышу, поправили стены. До сих пор стоит.  Вот на этом боксе и родилась комплексная бригада.  А надо  сказать, что в те далекие годы комплексных  бригад  в районе ещё не было. У ребят даже интерес появился.  Можно было приобрести несколько профессий, повысился заработок.
Стали ездить по району. О бригаде, как самой дружной, сплоченной заговорили. Довелось много работать, избавлялись от нерадивых.
Пришлось  с несколькими мужичками расстаться.  Сам бригадир с ними говорил и бригаду собирал. Те только посмеивались. Решили отправить их к начальству. В общем, расстались с ними. Было в бригаде и такое. Завелся один. Вроде, и не пил, работал нормально. А тут, придет  на работу и спит на ходу. Оказывается, хозяйство заимел. На подворье у него появились свиньи, коровы, козы, и другие животные. Всё хозяйство на нем, а женушка его по Домам отдыха  разъезжала. Никто не против хозяйства. Но производство есть производство.  Здесь всем надо трудиться одинаково. Повозились с ним. И вот на совете бригады решили поговорить с ним. Понял. Ушел из бригады на более легкую работу. Он не был в обиде на бригаду. Через некоторое время, когда его женушка уехала в очередной раз отдыхать на море, он многих животных  раздал  добрым людям. Крупных животных зарезал, а мясо продал  очень дешево. Деньги отдал своим двум детям. Оставил жене квартиру, машину, гараж, дачу. Написал заявление на развод. Поселился в каком-то полуразвалившимся подвале. И поклялся  никогда не жениться. Клятву он сдержал. В бригаду он вернулся. Потом ему выделили однокомнатную квартиру в деревянном доме. До сих пор живет в ней. Я иногда захожу к нему. Вспоминаем свою бурную молодость. А бывшая жена его ещё выходила три раза замуж. И  все три раза мужички  уходили от неё  в одной верхней одежде. Потом она  была у меня прототипом  рассказа «Улыбка Джоконды».  С новым мужем уехала куда-то на запад.
Появлялись в бригаде и выпивохи.
- Слушай, Федя, - как-то обратился Шибанов к одному опытному  специалисту, - прекращай пить.  И не тяни за собой молодежь.
Федя криво улыбнулся, повел красными с похмелья глазами на молодого парня.  Сбивал своего напарника с пути, заставлял бегать в магазин.  Федя уверовал в свой  специалистский  идеал.  Без него, мол, бригада развалится, так как не будет заработков.  А члены бригады  как-то на собрании дали слово не пить на рабочем месте.  Они стыдили Федю. Не помогало.
- Вы без меня ничто! -  кричал он.
Обидно стало рабочим.  Собрались и постановили – выгнать. Тот сначала не поверил, а когда на стену теплушки бригадир собственной рукой вывесил решение бригады, то понял, что люди стали другими, не те, что были много лет назад. Пришлось уйти. Бригада продолжала трудиться.  Федя проиграл.
А тут доверили возводить  фундамент под 87-квартирный дом в городе. Члены молодых семей  будут возводить стены, и бригада Шибанова поможет им в этом. Для фундамента надо принять одну тысячу кубометров тонн бетона. Тут надо сказать, что передовая бригада в РСУ план двух лет  выполнила ещё в ноябре. Всё шло хорошо, и вдруг…
По верхам пошла рыскать  жалоба, вернее, анонимка. Да если бы  в ней  была хоть капля правды, а то ведь слова-то какие придумал анонимщик: «Рвачи, наряды закрывают с завышением, нечестные…». Обидно стало бригаде, Шибанову. А он-то думал, что всё,  с такой бригадой можно горы свернуть. Ан, нет.  Есть ещё такие люди, не перевелись. Засобирался уходить.  Столько лет жил в этом коллективе, и вдруг кто-то высказал недоверие.  Нет, надо уходить. Нечего  здесь делать. Устроится где-нибудь. Бригада заволновалась.  Да и не из-за анонимщика, в общем-то, а человек хороший уйдет из бригады. Создал он её, выпестовал, учил молодых  стать настоящими строителями. А тут завистник нашелся. Конечно, это зависть. А может,  кто-то думал его место занять.
Анонимщика нашли.  Шибанов не вдавался в подробности, как его «вычислили». Но нашли.  А он? Ничего толком объяснить не мог. Конечно, зависть. И бригада не могла работать с таким человеком, не смогла простить нанесенную ей обиду.
- Сначала я растерялся, - рассказывал мне потом Виктор Иванович. – С лодырями и пьяницами проще. Их, как ни прячутся от меня – увижу. А тут. Затаился. Работает, улыбается,  попробуй, распознай. Эти люди страшны тем, что живут двойной жизнью. А ты лучше честно. Горько, но честно объясни нам, где мы поступаем неправильно. Жизнь-то на то и жизнь, что в ней ничего нет гладкого.  Могут ведь быть какие-то отклонения. И сейчас что-то порой мы делаем не так, но исправляемся на ходу. Я не ожидал такого. Из года в год  боролся за коллектив. В первые, дни сомнение взяло. А вдруг вот так каждый из них  может поступить, если  кого прижму?  Возьмет от злости и накатает. А потом, знаешь, хватился. Так можно чёрт знает  в кого превратиться. Так можно каждого подозревать. Тяжело было на душе. Еле пришел в себя. Это единственный вот такой случай. И так вот было со мной. Тяжело. И свои сомнения, и дела бригады – всё обсудили. Бригада вынесла  анонимщику недоверие. Ушел он из нашего коллектива. Теперь, скажу честно, я спокоен за бригаду. Потом будет не стыдно  передать её  в надежные руки. Хорошую, трудную школу прошла она. Кстати, мы не только работаем. Дружно участвуем  в разных  олимпиадах. Ни одну спартакиаду  не пропускаем. Играем в футбол, волейбол. Так что мы коллективно обогащаем жизнь.
Виктор Иванович подошел к паренькам. Они делали щиты для опалубки.
- Миша, Михайлов, этот щит надо до обеда закончить.
- Мы  и второй сделаем, - ответили парни.
Шибанов  на минуту задержался, посмотрел на пиломатериал, на парня и почесал бровь  - значит, доволен. Поговорил с электриком Виктором Денисенко. Нужно переставить прожекторы поближе к опалубке. Только что звонили – пойдет бетон, и надо будет поработать во вторую смену.
1987 год.


ПУТИ-ДОРОГИ  МОКИНА
Большая кабина  Владимиру Мокину показалась  тесной, а дорога длинной и тяжелой.  Он ворчал:
- Чёртова дорога. Ни дна ей… Витька, что там по карте? Сколько ещё до Свердловска?
- Восемьдесят осталось. Ты говорил, что напроход пойдем.
- Ты лучше спи.  Через два часа меня менять будешь, да не запорись в кювет, как в прошлый раз.
- Ты что?! Это было  ещё сразу после Киева. И то я не виноват, а пьяный водитель на «жигуленке».
КамАЗ гнал под себя километры. В кузове запасные части для механизмов  Ждановской ПМК-4.
Сколько раз он говорил начальству, что любил ходить в дальние рейсы один.
- Вы поймите, что я психологически намного лучше чувствую себя, да и быстрее доезжаю до места.  После каждой поездки сам проверяю машину.  Помните, как я с Гришкой во Владивосток ходил? Понадеялся на него. А он…Ну и что – авария!  Не успели в срок.
Но ему подсунули временщика. Зачем? К зиме в теплые края уедет. Что ему эта машина?
Наконец-то добрались до Рудногорска.
- В Харьков собирайся, - сказал механик. – Знаю, знаю.  Напарник жаловался. Отдыхай четыре дня – и в путь. Один поедешь. Обещаю. И бухгалтерия за тебя. Экономию даешь.
Владимир целые сутки отсыпался. На вторые сутки не выдержал, пошел к машине.
- А может, всё-таки, возьмешь кого? -  попытался уговорить механик.
Владимир отложил гаечный ключ.
- Вроде не шутишь. Мы ведь договорились. Приду раньше срока и без аварий.
Несколько лет назад шел он  с грузом  из Хабаровска вдоль реки Шилка. Вез сложные детали для новой деревообрабатывающей линии. И пуск её зависел именно от этой нужной детали в полторы тонны. А своевременный пуск – это тебе  и слава, и премия для бригады строителей, которые очень надеются на расторопность Мокина. Да и не  в характере Владимира, чтобы не  прийти раньше срока.
Уверенно  держал он баранку своего КамАЗа. Где-то  правее Шилки должна быть дорога.  Карта показывала. На 200 километров короче путь. Он рванул к этой дороге. Напарник изнылся весь.
- Зачем в ночь поехали?  Переспали бы в поселке. Вечно тебе больше всех надо. Говорили мне – не ходи с ним. Замордует.
- Пойми, ты только пойми, - торопливо говорил Мокин. – К новому году надо линию пустить. Ребята ждут.
- А ты что от этого иметь будешь?  Что? Тебе же опять ничего.  Пойми, Мокин, награды, премии тем, кто рядом, на виду, а ты вечно в дороге. Тебя опять обделят.
Мокин  даже по тормозам ударил.
- Да ты что?! Я просто работаю. Ведь люди ждут. Опять сунули мне не понятного. До каких пор!
Поехали.  И вдруг Владимир понял, что он заблудился. Дорога зашла в покинутую деревню. Тупик. Испугался. Ведь где-то рядом граница. Он сбросил газ.
- Заблудился…
Мокин случайно бросил взгляд на небо.  Большая Медведица, а вон и  Полярная звезда.  Владимир показал  на извечный ориентир путешественников.
- Вот там север, наша Родина. Прямиком туда.
Машина заревела и понеслась на Полярную звезду. Часа через два их перехватил патруль.  Выяснили,  вместе посмеялись, угостили чаем из термоса и вывели на большак.
Деталь доставили.  Пока он готовил  свою машину в новый рейс, услышал, что бригада сдала линию раньше срока. Были  чествования, благодарности, премии, награды…И как всегда такое бывает, таких скромных товарищей, как Мокин, обошли стороной. Заметили тех, кто ближе к начальству. Такое было во всех организациях. Такое было и у первых комсомольских руководителей.  «Не заметили» Петра Трегубова, Александра Веревкина, Лешку Подоплелова. Обошли их наградами. А ведь я писал, как они вкалывали. Так что я  таких людей как Мокин понимаю. 

Мокин  до того привык  к дальним рейсам, что когда его задерживали в мастерской, то начинал беспокоиться. Через неделю он лез в кабину своего КамАЗа.  Усиленно тер стекла, управление, приборы.
- До дыр протрешь! – шутили водители.
- У тебя  двое детей. Дети от отца отвыкают. Можно было бы и в гараже работать.
- Всё, всё, - отвечал он. – Работаю в гараже. Всё. Никому я не нужен.
Неожиданно начинал нервничать.  А чтобы успокоиться  - после работы прогуливался с детьми. Через полмесяца из-за пустяка поругался с начальством, отчитал молодого шофера за грязь в кабине, побывал на всех собраниях, всех больше говорил, резко выступал на собраниях.
- Всё! Хватит!  - как-то утром сказал  ему главный инженер. – Извелся весь. Завтра езжай.  Срочно на Западную Украину.
У нас начальство не любит, когда его критикуют рабочие. В основном, стараются избавиться от них. Где уж тут премии и награды.
Владимир, словно мальчишка, побежал к машине.
Сибирские дороги тысячами километров накручивались  на мощные баллоны. Какая красота кругом! Какие реки! Енисей! Развел костерок, попил чаю. Спал на крутом берегу Оби, купался в Волге. Красота!  Ежедневно проверял свой КамАЗ, чутко  улавливал каждый звук машины, разворачивал карту, высчитывал более короткую дорогу. Каждый раз его поражали просторы России. Может, именно это тянуло его? Он сам не мог понять для себя ответ. Спал три-четыре часа.
Нагрузился – и в путь. Не любил отдыхать. Отдыхал в дороге, в движении. Искал  самый короткий, экономичный путь, запоминал его, отмечал на карте километраж. А вдруг снова придется по нему идти?  Когда приезжал, с удовольствием рассказывал  об этом молодым, советовал, как лучше пройти. И все удивлялись его жизнерадостности. Усталости будто не было.
А тут призвали его в армию на переподготовку. Убирали хлеб. Работали с раннего утра до двух часов ночи.  Надо было Мокину  не только хорошо работать, но и успеть получить почту, чтобы рассказать ребятам свежие новости.
- Отслужил?  - встретили его дома. – Молодец. Писали о тебе в Алтайской газете. Труженик ты отменный. Отдохни денька два и в путь. Поедешь в Хабаровск…
А дома он был  просто безотказным шофером. И только. Он не обижался. Таков уж был Владимир Мокин. Вместо его есть, кому давать премии и награды. Ему и без них хорошо. Просто его ждут  дороги, и в этом его счастье. 
1988 год.

АНАТОЛИЙ  АНДРЕЕВИЧ
- Дай мне запаску, - сердито кашлянул  вошедший в вулканизаторскую  мастерскую  нахмуренный,  ещё довольно молодой румянощекий  шофер. Небрежно бросил рваную камеру у самого порога.
- Твоя висит на  стене, вторая слева, - ответил Анатолий Андреевич, шилом прочищая штуцер на ЗИЛовской камере. Он готовил её на испытание.
Шофер хмыкнул, постоял немного в нерешительности и медленно подошел к стене. Затем спокойно вышел на улицу. В окно можно было видеть, как быстро прошел он вокруг легковой машины. Деловито суетился, покрикивал на слесаря, которого дали ему  в помощь на замену камеры.
Анатолий Андреевич вздохнул тяжело, посмотрел на своего ученика-помощника молоденького Петю Мирляка и сказал:
- Главное в человеке, Петя,  достоинство и честность во всем. Уважение к товарищам по работе.
- Анатолий Андреевич, мне, пожалуйста, подлатайте запаску, - обратился к нему другой шофер  с резиной в руках.
- Сделаем, Петя? – старый рабочий к напарнику и улыбнулся. – Сейчас мы с Петей сварганим. Что, Копытов, опять через Мамырь  едешь? Горе, а не Мамырь. Такие дороги, страх один. Не волнуйся, иди, сделаем. Зайдешь немного погодя.
Коля Копытов  выскочил из мастерской. Он знал – камера будет сделана.
- Большое дело, Петя, в жизни, на работе – быть человеком. Тогда не только к человеку будешь  внимателен, но и к своей машине, вот как Копытов. Таких людей у нас много.
Заходят и выходят шоферы из вулканизаторской мастерской  АТЦ Коршуновского ГОКа. Там их  встречает старый, опытный рабочий Анатолий Андреевич  Солдаткин. Тридцать пять лет проработал  он на разных машинах. Трудился и на БелАЗе  в карьере, возил руду. Сказался возраст, и в 1979 году определился вот в эту мастерскую. Здесь работа не из легких. Вот что сказал по этому поводу  заместитель начальника АТЦ  В. К. Котенко:
- Сюда не каждого поставишь. Работа тяжелая и, главное, требует  честного отношения к делу, высокой требовательности к себе и самодисциплины.  Если шофер отвечает за свою машину, то здесь человек отвечает за каждый выход  техники на линию. Анатолий Андреевич – это тот человек, у которого развито чувство ответственности за порученное дело.
Анатолий Андреевич и его помощник Петя Мирляк опустили камеру  в ванну с водой, заметили два пузырька. Вынули её.
- Зачисти рашпилем здесь, - показал Анатолий Андреевич на отмеченное место.
Они втянули камеру на специальный стол. И Петя  взял рашпиль.  Солдаткин на другом столе готовил новую запаску.
Через некоторое время пришел Копытов.
- Теперь можешь идти хоть до Новосибирска и обратно, Николай, - сказал Анатолий Андреевич.
Он оглядел угол, в котором лежали камеры  для испытания и ремонта. Посмотрел на часы и сказал:
- Петя, сейчас мы можем попить чаю. Готов он?
Порой сюда забегают  промерзшие на холоде слесари. Заглядывают шоферы, уезжая  в дальние рейсы. Для всех найдется горячий сладкий  чай.
- Порой человеку, и совсем немного надо. Ласковое слово, особенно тем, кто уходит в дальний рейс по нашим скверным дорогам, - сказал как-то мне  при встрече Анатолий Андреевич. – Зайдет обогреться знакомый и незнакомый человек. Напою чаем. Это же так просто – быть добрым.
Душистым и сладким чаем, он угостил меня. Он выпил кружечку чаю и поднялся. Рашпилем стал счищать место под вулканизацию. Движение руки точны и экономны.  Продолжил разговор:
- Простоев из-за нас не бывает. Обменный фонд есть. Шофер нам вручил проколотую камеру, а мы ему  готовенькую. Ходи на здоровьице. Камеры поступают со всех вспомогательных цехов. Из Рудногорска привозят. Работы много.
- Анатолий Андреевич, - обратился вошедший шофер. – Ухожу в дальний рейс. Вчера у вас менял камеру, запаску бы взять, мало ли что в дороге.
- Бери, бери. Вот эта в самый раз.
Солдаткин снял с гвоздя  резину и протянул шоферу.
- Анатолий Андреевич,  дайте шило, надо накачать, а штуцер вроде засорился, - прибежал ещё один водитель.
- Анатолий Андреевич, через Мамырь шли, машины моем, замерзли. Угости нас чаем. Он у вас такой вкусный и добрый…
- Анатолий Андреевич…
Работал в вулканизаторской мастерской  АТЦ Коршуновского ГОКа  человек очень нужной профессии, человек  необходимый людям, высокого гражданского долга.  Не выпячивался, на собраниях  не выступал, пылинки с плеч начальников не сбивал. Он просто работал  не за премии и награды, которые, как не странно, обходили его. Он просто работал.
1983 год.

ДОРОГА  НА  МАМЫРЬ
Игорь Попов  следовал из Братска на ЗИле-157. Надо было преодолеть  360 километров  сложнейшего пути. Есть такая поговорка у  илимских шоферов: «Кто не ходил от Мамыря до Речушки, тот не шофер».
Игорь Попов  почти каждую неделю  проходит этот путь.
При встрече со мной  он чуть пошевелил свои кудри и улыбнулся:
- Есть на железных дорогах, на подъемах и спусках, сопровождающие  толкачи-локомотивы. Так и мой ЗИЛ в пути от Братска до Железногорска.
На этот раз он сопровождал МАЗ, возвращающийся из тулунских колхозов. Они шли по горе. Позади ЗИЛа двигались два МАЗа. Один из них был из Новой Игирмы. 
Молодой водитель Гриша  отправился в рейс без сопровождения и накрепко засел  в одном из распадков. Развел костер, грелся и ругал себя за излишнюю торопливость.
Но повезло: подъехал Игорь Попов. Мало ли что из другой организации?  На дороге между Мамырем и Речушкой все равны.  Тут в одиночку не выберешься, всегда друг другу помогали.
Поехали. От выпавшего ночью снега  с самого утра  слепило глаза, резало, словно от огня сварки.  Солнце  качалось  ярко-белым шаром и скользило по лобовому стеклу. Игорь то и дело уклонялся от его ослепительных лучей. Самая скверная пора для водителей. И такая вот погода, и дорога, припорошенная снегом, коварно-скользкая -  всё действовало на нервы.
Вот спуск. «Что он делает?» - хотел крикнуть Игорь, увидев в зеркальце, как игирменский  МАЗ  тормознул…Нельзя этого делать на спуске – понесет. Двигайся потихоньку  и любой спуск пройдешь.
МАЗ разворачивало. Ещё немного и понесет…Внизу мостик, обрыв…
- Двигателем тормозить надо, - шептал про себя  Игорь, когда машина становилась поперек дороги. – Только так можно остановить опасное скольжение.
Но из выхлопной трубы газ выходил голубым ручейком. Не понимает молодой шофер, растерялся.
Игорь легонько сбавил скорость. Встал. Надо что-то предпринимать. И дал задний ход. Только так можно выручить парня.
Но тот, видимо, наконец-то сообразил, в чем дело, заметив движущийся вверх по дороге ЗИЛ. И парень ударил по тормозам и заскочил  передними колесами в кювет.
Все трое собрались  у игирминского МАЗа. Шофер был бледен и виновато улыбался. Игорь ничего не сказал. Лишь одобряюще подмигнул и пошел к своей машине.
В гору  он вытянул их по одному.
Наконец-то солнце село за гору, и всё вокруг  поголубело от  вечернего снега.  Над Игорем было чистое небо, усыпанное звездами.
Стало веселее.  Наверное, каждый шофер любит такое время, когда по снегу ударит морозец.  Игорь оглянулся: ровно шли МАЗы, не бросало их из стороны в сторону. Он прибавил скорость. Скоро появится Речушка.
Игорь Попов девятнадцатилетним пареньком пришел в АТУ-5  после окончания СГПТУ-33. Отслужил  армию, и снова  - в родной город, на свой ЗИЛ.
- Он у нас на самых ответственных участках работает, - сообщили мне о нем в управлении. Принимал участие в строительстве ЛЭП – от Усть-Кута до Киренска.
Однако лучшая награда – это уважение товарищей по работе.
…Ночью они приехали домой. Восемнадцать часов в дороге. Скорее домой…Спать. Дома его ждали  жена, трехмесячная дочурка, отец, мать. Они всегда беспокоятся за него. Уж больно горяч он, подвижен, и такая дорога. Завтра отдохнет.
Назавтра его срочно вызвали в управление.
- Надо, Игорь, надо ехать в Мамырь:  сломался там «уазик», - сказали в гараже, - Юра Козик сидит там.  Только твой ЗИЛ и может помочь.
Морозец. Игорь Попов гнал машину к Мамырю. Юрий сидел у костра и тоскливо смотрел на дорогу. Он ждал Игоря. Он знал, что Игорь спешил на помощь.
Мотор ровно и надежно работал на спуске. Не скользил. Значит, он сегодня быстро управится, а завтра уж обязательно отдохнет.
Назавтра его срочно вызвали в управление.
- Надо, Игорь, надо ехать в Мамырь…
1984 год.

ШОФЕРЫ
Люди увидели, как к мойке подошла машина непонятной марки. Вместо скатов  - будто трубы из глины, а борта и кабина полностью  забрызганы грязью.
- С Мамыря? Кто такой?  - спросили выглянувшего в окошечко шофера.
- С Мамыря, - отозвался шофер. -  Не узнали меня?
В грязном усталом человеке  они, наконец-то, узнали его, и то по голосу.
- Николай?! Копытов?! Это ты?
Они не удивились, что машина в таком виде. На дороге  Братск – Железногорск, особенно от Мамыря до Осиновки, - настоящее бездорожье.
Через некоторое время в боксе стояла новенькая бортовая машина  марки КамАЗ. Можно было подумать, что машина только что сошла с заводского конвейера. Никто не поверит, что на ней проезжали Мамырь и Осиновку много раз. Вокруг машины ходил с ветошью  Николай Копытов. Он получил её в апреле и уже наездил  25 тысяч километров по очень сложным дорогам Сибири.
- Мы за него спокойны, - как-то сказал о нем заместитель начальника АТЦ Котенко, - машина всегда на ходу, исправна. И, когда  он в далеком рейсе, знаешь, что вернется благополучно.
КамАЗ, нагруженный  запчастями для тракторов, кранов и другой техники, мощными скатами давил раскисшую дорогу. Николай Копытов возвращался из далекого рейса. Он шел из Красноярска.
«Дворники» методично убирали дождевые  потоки с лобового стекла. Машину то и дело заносило, и только опытным движением руки Николай направлял  колеса вдоль колеи.
- Ну, держись, - прошептал Николай, увидев деревянный мост в полутора  километрах от Мамыря. Почерневший от времени мост был построен, как говорят старые шоферы, ещё до войны. И, в общем-то,  пока надежно служил людям. Первые колеса взобрались на мост. – Выдержи, милый. Выдержи…
Так Николай обращался к старому мосту, скрипевшему под скатами на разные звуки. Проехал. Спасибо, мост!
За вторым, старым мостом Николай увидел КамАЗ, засевший в грязи. С другой стороны дороги к нему подходил  ЗИЛ. Николай на своей машине тоже  подъехал  к КамАЗу.
С отверткой у ската стоял  Николай Поздников, тоже шофер из АТЦ.  Вот что он рассказал. Засел он давно. Когда сломал  в грязи лопату, взял отвертку и стал ковырять землю. Отгребет  грязь руками, а там сухая глина. Поковыряет её  - и в машину. Даст газ, проедет с метр – и снова за отвертку. Он твердо знал, что надо, во что бы  то ни стало выбраться из  «гнилого» угла. Дожди  больше и больше  размывали землю, будто бы со всех  концов собиралась вся вода именно сюда.  И когда, кажется, уже не было  сил, подъехали две машины,  и один  из шоферов был из одной с ним колонны – Коля Копылов. Он всегда приходил на помощь. Но сегодня и ему плохо. Шел с натяжкой  и все-таки остановился.
Незнакомый водитель ЗИЛа  выпрыгнул из кабины. Они зацепили тросом КамАЗ Поздникова   и вытянули из грязи. Чтобы надежнее пройти «гнилую»  дорогу, шли друг за другом. ЗИЛ впереди, и два шофера из АТЦ за ним. Потом ЗИЛ ушел в обратную  дорогу.
Когда я спросил фамилию того неизвестного шофера, Поздников и Копытов удивились. Оказывается, есть неписаный закон шоферов дальнего рейса – видишь: в беде товарищ – помоги, пусть даже самому тяжело. Вынужденная  остановка из-за поломки – помоги.
- Сегодня он мне, завтра я ему. У нас иначе нельзя, особенно в дальних рейсах, - ответили оба Николая. И добавили:
- На то мы и шоферы.
В боксе  стоял поблескивающий краской, как новенький  КамАЗ  под номером 44-48.  Николай Копытов готовил  машину  к очередному дальнему рейсу. Конечно, он мог бы и не проверять ступицы на передних колесах. Мог бы.  Но, видимо, не такой характер у Николая Копытова. Восемь лет ходил Копытов на ЗИЛе без капитального ремонта, и, когда  сдавал своему  преемнику машину, тот удивился, что она как новая. Я спросил у Копытова  о его старой машине. Он ответил:
- Иногда вижу свой ЗИЛ, скучаю. Попал он в надежные руки. Володя Терехин водит  его. Думаю, что ещё долго машина  поработает. Душа спокойна за неё.
Можно поверить в искренность слов,  сказанных  Николаем Копытовым, потому что о том, что он бережлив к любой технике, говорят все шоферы.
- Не знаю, отчего так, но болит душа, если я не проверю всё до болтика, - сказал  Николай, уже  смазывая  ступицы на переднем колесе. – Мог бы не смазать, они как новые. Но если я сейчас посмотрю, смажу – успокоюсь. А вдруг мазут  вымыло водой, когда ходил в Красноярск?  Не досмотришь – выйдут из строя.  А эти, смазанные, у меня дольше будут работать. Вот вам и экономия. Да и с запчастями у нас очень плохо.  Старые детали ремонтирую, смазываю.  Сломается что  дорогой, а у меня  есть отремонтированная. Недавно пришлось в пути  с одним шофером поделиться. А  вот сейчас, наверное, одну тормозную накладку  поменяю. На такой дороге они здорово горят. Часто остаюсь после работы. Иногда прихожу в гараж и в выходные. Хочется ещё раз проверить свою машину. Конечно, я мог бы не оставаться. Меня никто не просит. Я сам остаюсь. Другой раз с сыном Женькой прихожу. В пятом учится. Спит и видит, что  станет  шофером. Показываю. Учу. Или дам ветошь, пусть  лазает вокруг машины, привыкает и знает, что машину  всегда надо держать в порядке. А иначе нельзя. Машина должна быть в порядке, потому что это твой второй, маленький дом. Дом любит чистоту.
- Коля, дай переноску, - подошел к нему  шофер Александр Сутягин, - помоги  посмотреть и проверить коробку передач.
Рабочая  смена подходила к концу. Проверил работу мотора, попробовал переключить скорости – всё нормально. Вот он остановился у заднего колеса, пнул его, посмотрел ещё раз на часы и полез в кабину за монтировкой,  ключами. Нужен домкрат. Сегодня он решил остаться после работы.
Завтра предстоит дорога в Усть-Кут.
1983 год.

У  ГОРЫ  ТАТЬЯНКИ
Когда говорят: «Поехал на Татьянку» - сразу  представляется черника, смородина, брусника, грибы. А Татьянка – это гора, у подножия которой  в шестидесятые годы  стояло селение первых геологов Приилимья (сейчас на этом месте молодой березняк). И жила в этом селении  с дочерью топограф Анна Степановна Романова. Захотелось  геологам что-то подарить Танюшке. Кому-то  пришла мысль -  гору. И появилась на карте  гора Татьянка, железорудное  Татьянинское месторождение.
В 1983  году штурмовать эту гору  вызвались добровольцы. На экскаваторе ЭКГ-5  первым ушел  старейший горняк Петр Иванович Фурашов. Около двух лет пробивался его   экипаж к подножию недоступной горы Татьянки. Сами валили деревья, отсыпали дорогу. Шли через речки, болота. Рельеф местности – грунт-плывун – оказался намного сложнее, чем  в начале шестидесятых  на Коршуновском месторождении, где так же начинал первым  Петр Иванович.
Проходили ручей Серебряный. Зима стояла теплая, но снежная. Засели в ручье  - гусеницы скрылись в болоте. На помощь пришел тракторист. Установили  полиспаст с мощными тросами. Едва выбрались. К днищу  экскаватора  слой земли примерз – сутки долбили.  Наконец, добрались к подножию горы.

Виктор Павлович Бушуев давно мечтал попасть на Татьянинское месторождение железной руды. И на это были причины. Дело в том, что слава о Бушуеве как о собирателе редких камней известна далеко за пределами области. Редкие камни знаменитого коллекционера часто выставлялись в музее.
И вот представился случай.  Виктор Павлович  - к начальнику участка:
- Зимой надо перегонять экскаваторы, если, конечно, есть приказ идти на Татьянку. Потом начнется распутица.  После Фурашова легко идти. За две недели проскочим…
Виктор  Савельевич Бакулин посмотрел в глаза  опытного экскаваторщика и поверил -  пройдет. Риск? Но рисковать надо. Экскаватор ЭКГ-5, как  фурашовский, шел впереди  - а за ним дизельная установка, вырабатывающая электроэнергию. В эту зиму тяжелая машина в ручье Серебряный не провалилась: такой был  мороз.
За неделю экскаватор перегнали к подножию железорудной горы. Механизаторы, работавшие на многих  карьерах страны, и те удивились – такого  ещё не бывало, чтобы через речки, болота, по глубокому снегу в неделю пройти 34 километра!
Начальнику Татьянинского участка Виктору Савельевичу Бакулину сказали: сидите и ждите электриков, которые поставят опоры. Но не такой Виктор  Савельевич.
Рядом тайга ухала от ветра. Где-то упало дерево. Люди тянули руки в костру. Топор торчал в сутунке. Посмотрел Бакулин на этот топор, и вдруг  интересная мысль обожгла  всего.
- Ребята, - обратился ко всем Бакулин, - если по-хозяйски подходить к делу, то зачем  сидеть?  Мы пришли брать руду. Будем сами опоры ставить.
Согласились. Валили лиственницы, шкурили, сверлили бурмашиной лунки. Поставили первые опоры. Подняли тост с кружками крепкого сибирского чая, заваренного со смородиной и чагой.
Потом готовили дорогу к Татьянке, затем и площадку под приемку руды  на станции Карстовая.
Недалеко от экскаватора  Виктора Павловича Бушуева  работал ветеран горного дела  Петр Иванович Фурашов. Многое им предстояло сделать к августу, когда будет взята первая тонна руды. И площадку надо закончить, и автодорогу под  БелАЗы  протяженностью  в четыре километра. Шутка ли, восемнадцать метров  шириной дорога. В неё надо уложить  200 тысяч кубов скальника. Все горняки надеялись, что к августу  первая руда пойдет.
С горняками я возвращался в город  в автобусе. Через главный тракт, в сторону Татьянки  переходил лось. Шел он спокойно, никого не боялся. Жил он здесь, как  и другие звери. Рядом с человеком. И на душе у меня стало как-то спокойно  и радостно.
1985 год.

…Кажется, что надо было для  второй книги, как продолжение «Коршунихи», я написал. Всё перенес на компьютер. Успокоился. И, все-таки, что-то  иногда беспокоило меня. Конечно, такое бывает состояние у пишущей братии. Пока я не мог понять, что же  порой творилось со мной?
Вот уже вторую неделю  на Илиме стояло ненастье. Нудный, мелкий, моросящий дождь,  почти не переставая,  насытил  землю. Серый туман  плотно лежал  по распадкам. Иногда он медленно, но уверенно наплывал, особенно по утрам, на  потемневший от влаги, город.
Я сидел на скамейке под навесом и ждал автобус, чтобы съездить  в поселок Северный, или ещё его называют десятый квартал.
- В этом году  добрый урожай на клубнику, - услышал я голос  деда Данилы Бутакова. Он сел рядом со мной. От него пахло тайгой, дымом костра.  На нем неизменный  плащ с капюшоном. Видимо, недавно из тайги. На голенищах ичигов  были прилипшие листочки таежных растений.
На его вопрос насчет новой книги я ответил:
- Хватит. Нет настроения. Всё, что нужно было в этой моей личной жизни, я написал. С меня хватит. Некоторых пишущих товарищей я просто раздражаю. Пусть успокоятся.
- Зря, Юрий. Это история. Сходи к своей любимой сосне. Она придаст тебе силы. А я вдохновляю тебя на продолжение  работы над книгой. Пойми, Юрий, завистники были во все века к таким как ты. Терпи. Я тебя понимаю. Они тебя донимают. А ты делай свое дело. Ты пишешь историю. Это выше всяких неурядиц. Иди к сосне. Мне надо идти.
И он скрылся в дождевом мареве.  А я пошел в парк. Не обращая внимания на дождь, я шел в сторону тайги.
Вот и моя сосна. К её  мокрому и теплому стволу я прижал свое холодное лицо.  Мои  ледяные ладони  легли на её шершавый теплый ствол. От сосны  несло таежным духом. Пришло успокоение. Всегда, когда мне плохо, я иду к моей сосне.  Разговариваю с ней, делюсь своими мыслями. Сейчас, в это окаянное время, я только с ней  и разговариваю откровенно.
Получив заряд бодрости, я шел в город. Надо продолжать писать. Надо.  Я ещё многое не написал, что задумал.          

ВТОРОЕ  ДЫХАНИЕ
       В сговоре  с  весной.
С утра я – с Сергеевым.  Он рано был  у шоферов  лесовозных машин и одного  водителя «с запахом»  снял с  рейса.
- Да, - подытожил кто-то из рабочих.  – Бывало с рук сходило. Сейчас нет.
К обеду Сергеев  добрался до верхнего склада, где работали лесозаготовители Николая Федоровича  Григорьева. Рабочие как раз собрались на обед. А он к ним  - с «речью».
- Каждый месяц первого квартала  вы делали  за двадцать дней. И в ударный месячник отличаетесь:  больше половины задания уже выполнили. Надо, ребята. Грош нам цена, если не справимся. Леспромхоз наш пока числится в отстающих. А  кто нам даст лишнюю технику? Потеряли веру в нас, к сожалению.
- Мы не виноваты, - подал кто-то голос. – Директора часто меняются, да и мы веру потеряли. А теперь вот, как у вас получится?
- Давайте не будем об этом. Я пришел к вам за помощью. Вместе надо думать над обязательствами. Стыдно будет, если не справимся. Должна же у нас быть рабочая гордость. Давайте – вместе.
- Довели леспромхоз. А может, и ты к нам ненадолго? Кто знает, много перебывало вас, - донеслось из угла.
- С вами вместе будем отлаживать хозяйство. Если что не так  - смело подсказывайте.  Зла не помню, надо говорить честно и откровенно. У вас есть гордость и самолюбие, и у меня есть. Будем работать вместе.
- Мы это учтем…
Укатанная лесовозная дорога  ещё не освободилась от жестоких морозов, но, укрытая  снегом  и инеем, будто напряглась и готова была в любой день, лишь только пригреет солнце, сбросить зимнее оцепенение. Сергеев понимал тайгу и с тревогой поглядывал вокруг. Ведь если пригреет солнце – всё.  Начнется распутица.  Все ждут и торопят весну, а Сергеев, наверное, единственный,  кто хотел бы её задержать.
- Ну, задержись, голубоглазая, - шептал он. – Деньков на двадцать, потом – гуляй по тайге. Пойми ты. Потерпи.
И она терпела. Директор был доволен весной. Словно сговорились.
Машина остановилась  у нового рубленого  дома среди тайги. Таких домов  здесь ещё не бывало. В нем будут жить лесорубы.  С весны – после распутицы – жизнь  на верхнем складе  замирала. Ведь лесоучастки Суворово-Ангарского леспромхоза  на другой стороне Илима. Сергеев  решил  вывозить  древесину  и летом.  Когда подсохнут дороги, лес подтянут к воде, а там -  катерами на другой берег.
«Газик»  вновь катил  по тайге  к другой бригаде  лесорубов.


В поисках  истины
Двадцать лет назад  тридцатилетний специалист  был  направлен на должность директора в отстающий  Сосновский леспромхоз.  Тогда мало  кого из  руководителей  интересовали  условия  работы людей  в лесу. На сезон, мол, приехали. Главное – давай древесину. Да что возьмешь с сезонников? Иные гуляли по неделе, а потом – по месяцу, а из тайги не выходили. Собрал Сергеев  инженерно-технический состав.
- Надо ломать устоявшееся мнение о самозаготовителях. (Леспромхоз принадлежал  Министерству  сельского хозяйства РСФСР). Мы не варяги. Мы есть хозяева этого края.
Некоторые шум подняли. Чего, мол, менять, когда  «наверху»  могут не понять?
- Только дураки могут не понять! -  грохнул он могучим кулаком по столу. – И эти слова  прошу при мне  не говорить! Пусть эти места будут его второй  родиной – вот наша главная задача.
Полностью  его поддержал главный инженер  леспромхоза  Юрий Михайлович Подольский. Вместе разработали план  действий.  Темперамент директора  передавался и ему. И вот, кроме отправки древесины, они занялись строительством  двухквартирных домиков для рабочих. Заложили  и уже наметили несколько улиц.  Отвели место под пионерлагерь, начали строить большой стадион, Дом культуры, спортзал, подсобное хозяйство.
- Свиней, коров надо разводить столько, чтобы смогли себя снабдить, - мечтал директор.
Многие его называли фантазером. Но Подольский, работая рядом  и набираясь  опыта, понял, что Сергеев – человек прогрессивный. Люди поверили ему, и пошли за ним. Но не поверили там, «наверху».
- Чудишь, - сказали ему. – Прекрати. Давай только древесину.
- А разве беспокойство за то, чтобы люди  жили в нормальных условиях, по-вашему, есть мои «чудачества»?
- Да в кои годы в леспромхозе были постоянные кадры? Да ещё требовали  свое хозяйство, и лучше, чем в совхозе? Разве это не чудачество?  Смотри, Сергеев, не шути. Кое-где тебя могут и не понять…
После этих слов он хлопнул дверью.
Через несколько дней его снова вызвали в райком партии и спросили, кого бы он хотел  оставить после себя.  И, не дав ответить, сами назвали кандидатуру – Подольский. Сергеев не возражал.
Отправили  «непослушного» директора  на должность по отведению земель. Он и здесь  пытался  что-то сделать самостоятельно, без указки райкома партии. И опять его вызвали в райком партии и предупредили, что  кто-то там, «наверху», может не понять  его «выкрутасов». И он пинком открыл себе дверь на выход.
На некоторое время он остался без работы. Его судьба была на волоске. Поговаривали, что пора  даже  исключить «анархиста» из рядом КПСС. В те времена, эта была бы полная трагедия. А сколько таких талантливых руководителей, которые пытались  не следовать указаниям партии! Это была ещё одна ошибка  неприкосновенных секретарей райкомов партии, и вообще, самой  партии.
Завистников было столько – хоть отбавляй. Но, видимо, хватились, что, в общем-то, дали маху  по отношению к способному руководителю. Его снова вызвали в райком партии и предложили пойти в отстающий леспромхоз. Недруги, анонимщики и подхалимы потирали руки -  пусть сломает голову в этом хозяйстве. Столько там было директоров, что  многих-то и фамилии забыли.
1883 год. Шестаково-Борисовский леспромхоз хронически не выполнял план.  С чего начинать?  Он стал проводить собрания на эстакадах, в лесу, гараже, выслушивал рабочих. На нижнем складе начали реконструкцию.  Хозяйство леспромхоза тяжело и медленно, но поднималось на ноги. Дома почти не бывал. Туго шло строительство  домов для рабочих. Для леспромхоза невозможно было выписать пиломатериалы. С боем выбивал. А когда леспромхоз  отдали во вновь  организованное объединение «Железногорсклес», началась нервотрепка. Там знали  «строптивого» директора и помнили  его «ослушания». Видели только его промахи  и «перегибы», а то, что леспромхоз выбрался из отстающих, старались «не замечать». Стали думать, как уничтожить  этого директора? Придумали. Предложили возглавить  другой отстающий леспромхоз  - Суворово-Ангарский.  Другой бы человек сразу согласился (ведь ему ещё доверяют). А он и тут показал свой характер.
- С одним условием. Дайте всякую самостоятельность. Не вмешивайтесь  в мои дела, как это делали в объединении. Древесина будет и план тоже, если  дадите  возможность строить жилье для рабочих. А вот список техники, которая необходима…
В главном управлении за голову взялись: «Ай да Сергеев!»
Приехал, сразу собрал итээровцев.
- Государство для нас не дойная корова. Не будем больше  нахлебниками. Давайте перестраиваться. Я не о плане говорю. Мы обязаны его выполнять. Нам нужны рубежи. Люди, если хорошо с ними поговорить, - поймут. И ещё.  Прошу садиться вокруг стола. Будем сообща решать все проблемы.  Кто не поймет – объясню. Я не пойму – мне объясните.
Это подкупило. Допоздна не  расходились. С  чего же ещё начал новый директор? Опять пошел в люди, в бригады, проводил собрания на ходу, записывал в блокнот  пожелания, просьбы, требования и старался решить их. Через районную и областную  печать  дал объявление о приеме на работу рабочих  разных специальностей. Организовал  учебу вальщиков, трактористов. Ввели маршрут автобусов до города, чтобы приезжали и городские люди, наметил ребят  для учебы в институте.
На нижнем складе в свободное время грузчики забивали «козла». Сейчас для них  есть работа на лесопилении. Впервые в истории леспромхоза готовятся к вывозке  древесины по воде, идет реконструкция на нижнем складе. Начинается расширение подсобного хозяйства.
За первый квартал, что  проработал Сергеев в леспромхозе, выполнен план  по всем показателям. В ударный месячник  решили вывезти  пять тысяч кубометров сверх плана.
…Сергеев приехал к «грачам». Это бригада лесозаготовителей  Алексея Павловича  Петрушева, ну, а в ней  есть мастер на все руки – Владимир Грачев. Молодой, но специалист на все руки, к нему многие обращаются, и он безотказен.  По его фамилии назвали эту бригаду «грачи». А надо сказать, что бригада  состоит  в основном из молодежи.
…Сломалась  ходовая на  челюстном погрузчике. Бригадир Петрушев заканчивал ремонт. Сергеев сбросил  пальто и вместе с бригадиром и Грачевым надел  направляющее  колесо  на ходовую раму.
- Меня к этим орлам тянет, наверное, из-за того,  что всё-таки, между нами говоря,  душа-то у меня молодая, - говорил мне Сергеев.
Вагончик. Бригада собралась на передышку.
- Значит, в апреле вы справитесь  с планом полугодья? В ударный месячник – семь тысяч кубометров. Остались дни. Справитесь? – говорил  Сергеев, обнимая большими ладонями кружку с таежным чаем.
- Справимся, – ответил бригадир.  – Стыдно будет, если не справимся.
Грачев погладил смолевую бороду, потрепал кудри на голове.
- Бородой клянусь. «Грачи» не подведут.
Все засмеялись.
- Носи её на здоровье, - сказал Александр Сергеевич Сергеев. – Что это будут за «грачи», если Грачев без бороды. Ребятушки, сынки мои дорогие, я пришел к вам за помощью. Рубежи нам нужны. Сами понимаете. Докажите, на что вы способны. Если всё пойдет, как идет сейчас, то нам поверят. А это главное. Тогда и технику нам дадут, и заработок будет.
Ежедневно Сергеев объезжал  участки с раннего утра. С работы уходил  очень поздно. Порой до полуночи в его кабинете горел свет. Сидел он, заваленный проектами, чертежами, планами на будущее. Наконец-то  его поняли, дали полную самостоятельность.  Строй жильё для людей, создавай, переделывай, но не забывай о планах. А что ему планы, ему подавай рубежи! А когда леспромхоз преодолеет их, тогда и новая техника будет, и заработок повысится.  Это поняли все, и пошли за директором.  Нельзя сказать, что так уж всё хорошо в леспромхозе. Проблем полно, и  где-то, как говорится, есть и прорехи. Но то, что в хозяйстве дело сдвинулось и пошло на лад – это  факт.
1987 год.


ТРУБА  И  ТУЧА
Кому-то надо было пройти по этой трубе длинной в  тридцать метров первому. Так требовала обстановка.
В бою  один солдат  чуть раньше поднялся в атаку, в мирное время кто-то спас совхозный хлеб  от пожара ценою жизни, другой  бросился в ледяную воду  и вытащил  из неё  тонущего ребенка.  Даже в обыкновенной работе есть, казалось  бы,  незаметные  ситуации, где тоже надо быть первым.
Николай Быков, газоэлектросварщик из Ждановской ПМК-4, шагнул на эту трубу, а следом Александр Зыков.
Дело было так. На строительстве  лесопромышленного комплекса трудилась бригада  монтажников Ивана Андреевича Диденко, а  в ней Николай Быков. Завершали работу на котельной. Оставалось одно -  установить  металлическую трубу. И её решили поднимать, как поднимают высоковольтную опору – тросами и трактором.  Но сначала  один  конец  застропили к  гаку крана  и приподняли  метров на двадцать.  И когда бульдозер натянул троса, кран уже был не нужен.
Крановщик ослабил стропы, поддерживающие трубу, но они словно прилипли  к металлу, да и с гака не слетали. Манипулирование  стрелой не помогало.
Тогда Николай Быков, за ним Александр Зыков взобрались на  фундамент  высотой  семь метров. На него-то и будет установлена труба. Один торец лежал на нем. Николай передернул сильными плечами – проявление упрямства -  и встал на трубу. Скользкая. Отступил назад на фундамент. Внизу скажут – струсил.  А он протер подошвы о бетонное основание – и снова шагнул на трубу. Обувь не скользила. Позади себя слышал ровное дыхание Александра.  Может, ещё от этого появилось  больше уверенности.
С Зыковым прошли  по наклонной трубе  метра три. Дальше продвигаться опасно.  Пустотелая «плеть» качалась и была готова ускользнуть из-под ног в любую сторону.
Такое состояние, словно монтажники поднимались в небо.  Наполненные снегом тучи быстро неслись над Рудногорском, и, кажется, протяни руку – достанешь их.  Оттуда сыпал колючий снег, и между тучами, в пробивающемся солнечном свете, снег ярко  поблескивал и напоминал  искры  от сварки. Красиво! Странно, но в тот день  Николай,  будто впервые  обнаружил  такой вот падающий снег. И людей, копошащихся внизу, и поселок, и черную тайгу увидел он.  В душе возникло  острое  желание  обнять  весь  видимый мир, побежать домой  и расцеловать  своих маленьких  сыновей.  Ему очень захотелось  как можно  скорее достичь строп и вернуться  в этот мир, ощутить его, почувствовать твердь земли.
Николай остановился и начал насвистывать  какую-то  мелодию. Александр тихо сказал:
- Одна туча похожа на нашу трубу…
Молодец, Сашка!  Он ещё и шутил. Надо поддержать.
- Давай зацепим её стропами, подтянем и приварим  к нашей. Вот  будет труба!
Оба засмеялись.
Они сели на трубу и поползли  на четвереньках  вверх, к этой туче. Сваренная ими труба показалась надежнее, ближе и теплее.
Вот и стропы. Монтажники посмотрели на небо, переглянулись.
- В следующий раз её приварим  к нашей трубе, - сказал  Николай и подмигнул. Сбросили стропы и поползли обратно.
На земле каждый рабочий был занят своим делом, словно ничего не произошло.  Ничего. Это были  обыкновенные рабочие будни.
- Ведь ты мог и не пойти, - сказал  я при встрече с Быковым.
Он удивленно вскинул светлые брови. Помолчал  и улыбнулся  чему-то. А потом вдруг передернул плечами и тихо, но странно ответил:
- А ты знаешь, как там, наверху, красиво.
1984 год.
СЛЕСАРНАЯ  СУМКА
Ещё с утра их вызвали на Дом пионеров. На одной из задвижек  в узле управления возникла неисправность.
Анатолий Киселев  собрал  свой личный инструмент в слесарную или, как  все называют её, «безразмерную» сумку, и пошел  за своим бригадиром Иваном Святка.  Тут надо сказать, что  на этом участке каждый слесарь имеет свой инструмент, строго отвечает за него.  Инструмент и всякие, другие  нужные детали находятся  в сейфах у любого слесаря. А откуда пошло, потом расскажу.
Отладили слесари  систему на Доме пионеров, и пошли в свою мастерскую.
- Очень сильно запустили теплосети в домах, - проворчал бригадир.
Анатолий хмыкнул, передернул  плечами, закурил – значит, доволен своей работой.  Он великий молчун.
Когда шли, Киселев подобрал какую-то жестянку – и в сумку.  Иван улыбнулся.  Он знал друга.  Больше двадцати лет трудятся они  вместе  на этом участке, и всё в одной бригаде. Ничего не упустит Анатолий, всё подберет. И удивительно то, что в какой-то момент то, что он  подобрал,  вдруг становится очень нужным.
Как-то Анатолий подобрал  на куче  металлолома  листы железа, очистил их от ржавчины, протравил, потом сварил сразу три сейфа-шкафа, покрасил. И вскоре их забил разным хламом. Сначала некоторые слесари  посмеивались над  Киселевым, даже Плюшкиным назвали.  Но Анатолий не обижался, а только многозначительно хмыкал. Маленький, худенький, как и, наверное,  положено быть сибиряку-охотнику, медлительный, с утра обходил свои шкафы и что-нибудь добавлял в них.
После одного случая слесари  перестали смеяться. На базе оборудования  не было сальников  на 14 миллиметров для набивки секционных задвижек  на главной магистрали города. А вскоре надо было заполнять трубы горячей водой.
Анатолий Киселев вынул короткие  кусочки сальника и, молча, подал их начальнику участка. Тот удивился.
- Пришлось пояснять:
- На больших задвижках остаются охвостья. И их выбрасывали.  А я подбирал.
Следующий раз  болтов не завезли  для грундбуксы  на запорную арматуру. Анатолий вынул их из  своего  шкафа  и из сумки.  И тут пришлось подметить:
- Я их со старых задвижек снимал, в соляре вымачивал, на тисах прогонял, смазывал солидолом. Ещё пойдет на один сезон.
Так и другие привыкли делать. Каждому слесарю, шкаф сделали. И они забиты, на первый взгляд, чем попало.  Но это только на первый взгляд. В них нет ничего лишнего. В этой бригаде не бывает отходов от любого материала. Всё идет в дело.  А началось  это ещё двадцать лет назад.  Право, многим стоит поучиться, как надо работать и экономить у таких людей, как бригадир Иван Святка и  Анатолий Киселев. За наградами они не гнались, хотя в этом  Энергоцехе Коршуновского ГОКа, некоторые товарищи, что поближе к начальству, получали награды и почести.  А жаль и обидно, что таких великих тружеников  не замечали. А может, не желали замечать? Тогда это уж другое дело.
1985 год.

БЫТОВЫЕ  СЮРПРИЗЫ

Березка у окна
Александр Иванович Бурьян закрепил панель, подкрутил контргайку. Новые трубы уходили под пол.  Кажется, всё. Да, всё.  Сегодня он справился со своим заданием. Установил  в квартире  все сантехнические узлы. Строители РСУ  Коршуновского ГОКа вели капитальный ремонт  на  44-м доме  второго квартала.
- Саша! – закричал кто-то за окном. – Твоей березке конец. Сломали.
Александр бросился к окну. Березка стояла на своем месте.  Опять обманули. А он из тех людей, кто верит всему. Он удивляется: как это можно  уничтожить то, что годами обрастало вокруг дома?  Когда начали вести  ремонт, то ему пришлось  кое с кем «повоевать»  за эти деревья. И все-таки часть сломали. Мешали. А может, и не мешали, просто привыкли всё ломать вокруг дома, когда начинали ремонтировать дом.
Во время  «перекура» он пошел к своей березке. Кто-то рядом бросил несколько старых досок. Оттащил их в сторону, потом поправил траву  и сел рядом. На белом стволе заметил тонкий надрез. Наверное, когда  бросали доски, задели гвоздем. Он посмотрел на выставленные окна и тяжело вздохнул.
Глина была рядом. Он взял горсть, мягкой и податливой, и ею заклеил ранку.
- Саша! – кричал кто-то  с другой стороны дома. -  Твою березку вырвали! Беги скорее!
Александр сидел рядом с деревом, гладил его шершавый и теплый ствол, и на душе было грустно.
- Не переживай сильно, что с них возьмешь, - сказал его друг Саша Ульянов. – Это ведь шутка. Будем вместе защищать твою березку. Ну, улыбнись.
Александр улыбнулся, но на душе все равно было грустно. Недалеко от них  раздались  стук, хруст. Кто-то  бросил доску  на маленький тополек.

Во всем виноват «Овод»
Стояли последние морозы  1959 года. Земля трескалась, деревья трещали, и снег шапками падал  на строителей.
В палатке дежурил мой друг Вася Полянский. Любил он хорошо поесть и  поспать. Уработались мы за день, и  спать завалились.  Натопил он печь отменно. Жарко. Начистил картошки полное ведро. Сел читать книгу «Овод». Единственная книжка на всю палатку.  Так увлекся чтением, что не заметил, как в печке прогорели дрова. От жары на сон потянуло. «До утра тепло продержится, - сонно подумал Вася и сунул в печь огромную толстую свечу. – Пусть думают, что печь топится».
Ребята поднимут головы – в печи огонь. И опять спать. Повскакивали мы утром – на стенах иней. Сунулись к печи  - огарок от свечи. И всё мы поняли.
- Что ты наделал! – шумел наш начальник участка Матвейчук, а по-простому  Данилыч. – А ещё «Овод» читаешь!  Сегодня пойдешь на пожоги под фундамент. Наказание такое. Вставай! Окоченел совсем.
А он не поднимается. Пришлось Данилычу  холодной водой  брызнуть в лицо  Васи. Сразу очухался.
- Это не я…Это он…»Оводом» увлекся. Он виноват…

След  рыси
1 января 1960 год.
К Новому году след её исчез.
На гладкий вечерний  небосвод, похожий на тонкий, только что  схваченный морозцем ледок, осторожно выкатилась  яркая тугощекая луна. Кругом так тихо, что  слышно было, как упал ком снега с ближайшей сосны. Вася Полянский даже  увидел след от него. И вдруг на краю щитового поселка  тревожно залаяла собака. Потом и кошка Мурка, любимица всей палатки, коротко мяукнула  и изобразила «дугу».  А надо сказать, что сразу  за нашей палаткой  начиналась  ещё нетронутая тайга. И что-то темное мелькнуло  у одного дерева. «Кот, наверное, от  щитовых  домиков пришел», - подумал   Вася Полянский. Потом вдруг вспомнил, что  котов-то и нет здесь. Мурку-то со станции Затопляемая привезли. «Собака», - решил он. Стоп! Но ведь собака от человека не будет прятаться. Вася взял палку и пошел к соседней палатке.
- Вася! Ты чего? Сегодня не твое дежурство! – выглянул из палатки Витька Рябиченко. – Больше у нас нет свечей. Да и «Овода» твоего куда-то задевали.
- Зверь тут какой-то шарится, - ответил Вася. Мурка стояла у дверей в боевой стойке.  И тут вдруг Вася сообразил, что такому животному, как кошка, не может что-то там почудиться.
- Завтра посмотрим, - сказал он громко. На следующий день был праздник, и все отдыхали. Вася  вышел на улицу и увидел следы какого-то животного.  Зашел в палатку и поделился с нами. Для меня следы, как следы, Жора   Черемисин обрадовался.
- Попалась!  Это след рыси!  Хищник.  Крыс и мышей в нашей палатке не будет!
Он жадно затянулся  от папирос «Прибоя» и продолжил:
- Красивая шкурка. У меня брательник шапку…
- У тебя, Жора, совести нет! – крикнул Вася. – Даже если это хищник. Это ведь отбор. Да и что кому она что сделает?
- А я может, тоже отбор делаю, - ответил Жора Черемисин.
В общем, все из нашей палатки осудили Жору. Но тот  только хмыкал.
- Значит, где-то выводок есть, - задумчиво  на всё ответил Жора.
- Нынче зима суровая, снег глубокий, вот животные и лезут к жилью человека, - сказал Витька Рябиченко. – Надо помочь зверю.
Следы видели все.  Каждый чего-нибудь да нес к той сосне.  Наутро было чисто. Иногда мы её днем видели. Стала привыкать к людям. Даже наша Мурка привыкла.
Но однажды следы исчезли, как раз на новый 1960 год. Мы несколько дней ждали.  Чем мы не угодили?  Может в другие места подалась. Не верилось.  А Жора продолжал  хмыкать и таинственно улыбаться.
Придет ли она?  Ведь остался  выводок. Мы в этом уверены.
Вася стоял у сосны и смотрел на снег.  Он был чист.  Кошка Мурка спокойной сидела  у двери палатки.
И вдруг где-то  тревожно  и звонко залаяла собака.  Так же лаяла  она, когда на краю поселка  впервые появилась рысь. Но Мурка была спокойной…

…Вчера мне приснился дед Данила Бутаков. Мы сидели с ним на скамейке. Рядом огромная черемуха вся  в белом пуху. Рядом шумела горная речка. Мы молчали. Даже во сне, я вдруг вспомнил, что это было в далекие шестидесятые годы. Конечно, эта скамейка стояла у дома Ивана Михайловского в поселке геологов Коршуниха. А этот поселок в народе называли деревней. Это он по документам числился, как поселок. Это была обыкновенная сибирская деревня.
На том берегу, будто из воздуха, возник худой человек в рваном  мелко стёганном бушлате. Помню, такие бушлаты носили заключенные. Лица я его не видел. Он тоже молчал, но я слышал, как он стонал. Потом я увидел стаю голубей. Они кружили над каким-то оврагом и вокруг раскидистой березы.
Что обозначал этот сон?  Странно. Что ещё надо деду Даниле? Что?
По делам краеведения мы ехали на место, где стоял древний Илимск. Там сейчас раскинулся дачный поселок строителей. Работники центральной библиотеки  Татьяна Губа, Ирина Шестакова, Ольга Ксенофонтова и Ольга Филь  взяли и меня с собой, потому что я попросил их об этом. Меня что-то тянуло в те места. Мои спутницы снимали документальный фильм.
Неожиданно наша машина остановилась. Шофер Иван вышел из машины, осмотрел мотор.
- Странно. Не пойму. Я перед отъездом хорошо всё проверил. Можете отдохнуть.  Подышите таежным духом.
Мы выбрались из машины.
Небо без единого облачка. По-весеннему пели птицы, и дробно долбил дятел, призывая на свидание пернатую подругу. День обещал быть теплым. На березах, а здесь был березняк, появились первые почки.
Мы вошли в лес. Сразу начинался продолговатый  заросший березняком овраг. Возможно, здесь когда-то был каменный карьер. На самом краю, в торце оврага росла раскидистая береза. Что-то она мне напомнила. Но, что? И вдруг, пронеслась мысль, она словно обожгла меня. Я её видел во сне! Вот она, эта береза? Но, чтобы это значило? Ай да, дед Данила! Вот в чем секрет остановки машины!  Зачем? Какой в этом смысл?
Я подошел к березе. Погладил  её гладкий и теплый ствол. Всегда, когда я прикасаюсь к любому дереву, настроение у меня поднимается.  Всегда меня тянет в тайгу, на природу. Тогда все негативные  мысли  исчезают, тело становится бодрым, легким. Порой даже хочется петь и делать добро людям, желать всем здоровья и счастья, и всем говорить, что всё будет хорошо!
- Здесь был карьер, - услышал я в себе голос деда Данилы. – Бывшие «враги народа»   вели здесь шоссейную дорогу от Заярска через Илимск до Усть-Кута и порта Осетрово. Тебя известна история этих людей. Со многими ты ещё работал. Не забывай. Пусть люди помнят. Расскажи о них в своей новой книге того окаянного времени.
Я огляделся.  Деда нигде не было. Мои спутницы стояли у березы, почти рядом со мной.
- Юрий Иннокентьевич, мы вам кричим, а вы нуль внимания! Что с вами? – кричала мне Татьяна Губа.
- Просто задумался. Здесь вкалывали рабы той окаянной эпохи. Береза свидетель.
Недалеко от нас промелькнула тень. И я узнал в ней  образ человека из сна. Тень исчезла.
- Фантастика, - сказала Ирина Шестакова. – Мне показался мужчина в чем-то рваном.
- И мне показался, - прошептала Татьяна Губа. – Мне страшно. Идемте.
- Здесь живут духи тех, кто погиб здесь, - ответил я. – Вот о них я и буду писать в своей новой книге.
Я подумал: - «Всё ясно. Обещаю вернуться к моей рукописи. Я напишу о вас. Память должна жить в народе о тех людях, кто трудился на этой дороге».
- Эй, фантазеры! -  кричал нам шофер Иван. – Поехали. Всё в норме!
Мы ехали к Илиму. Я задремал. Но мысли работали. С чего начать? Меня всегда мучило начало. И, кажется, я его нашел! Как говорится, - поехали…

ЧАСТЬ  СЕДЬМАЯ
НА  ТРАССЕ

ОН  ХОТЕЛ  МИРА
Гужевую  дорогу от Илимска до реки Лена знали с незапамятных времен. По ней ходили первые казаки, служилые люди, крестьяне, гулящие, бродяги, лихие люди, приискатели. Много людей погибло на этой дороге!  Ещё при царе планировали  построить железную дорогу до  Якутии. Нужна была и трактовая дорога  для гужевого и автомобильного транспорта. Груза возили именно через Илимск. В середине двадцатых годов  началось строительство трактовой дороги. Есть только общие сведения  о строительстве этой дороги.  Кто конкретно её строил – неизвестно.  Ещё в шестидесятые годы я знал  некоторых её строителей. Они трудились шоферами, плотниками в «Коршуновстрое».  По крупицам собирал  об этих людях.  Разными путями  они попадали  на эту дорогу  политую кровью  и потом.  Вот первая  история…
1926 год.  Кузьма Павлов  отбывал срок в концлагере под Вологдой, а потом этапом отправили в Иркутский централ.  Через  полгода доставили в Илимскую тайгу. От Ангары до Лены  была гужевая дорога. Из Илимска его пешим вместе с другими заключенными пригнали  в лагерь у деревни Избушечная (Хребтовая). Двадцать дней они шли от Ангары до места.  На всем пути, где были деревушки, люди, приносили хлеб, молоко, картошку. На Руси, особенно в Сибири, всегда относились к этапам хорошо. И конвойные не препятствовали  такому благородному делу. Потом это в кремле не понравилось. Придумал концлагеря с усиленным режимом. Вдалбливали в народ через радио, газеты, выступления партийных деятелей, что  всех нас окружают враги народа. Мол, из-за них, мы так живем. Партийная камарилья  всё изощреннее придумывала как бы больше уничтожить «врагов народа». А пока народ подкармливал заключенных. На строительство дороги присылали: политических, анархистов, бывших белогвардейцев, крестьян, воров, казнокрадов, душегубов.
Работы велись вручную.  Главный инструмент – тачка, лопата и кайла. Дорога  гужевая была узкая, и надо было её расширять.  Деревья пилили ручными пилами, подрубали топорами.  Корчевали пни. Убирали верхний слой грунта. На тачках отвозили в отвал.  Вдоль дороги были каменные карьеры. В них добывали камень.  Дробили его вручную. До наших дней можно увидеть эти заросшие  карьеры. Камень укладывали  на дорогу и специальными колотушками  из березы или лиственницы уминали их. Делались ещё деревянные  катушки высотой в полтора метра и такой же ширины с воткнутыми шипами (зубьями) из крепкого дерева.  Сверху укреплялась площадка, на которую  для веса укладывались мешки с песком. В это устройство впрягались две лошадки. Так уминали камни в дорогу.  Между камнями засыпалась мелочь. Если проходил дождь, то мелочь растворялась и облипала камни. Создавался естественный раствор скрепляющий камни.  Слой за слоем вырастала дорога. Зимой, в морозы, заливали водой  щели в крупных камнях. К утру камни разваливались. Помню, когда в середине пятидесятых годах я был на зоне, то таким методом  мы разваливали камни. И нас называли каменотесами.  Так что все это я испытал на собственной шкуре. И обо всем этом мне легче вспомнить ту далекую и страшную эпоху, чем тем, кто начитался о том времени книжек и газет.
Кузьма Павлов  ловко управлялся с лошадьми. Его две лошадки таскали ершистую волокушу, уминая камни в грунт.  Кузьма работал на пару с конокрадом-цыганом. Бывший махновец Кузьма говорил:
- Я на тачанке ловко поработал. И белых и красных косил.
- Как же ты мог в наших стрелять?! – возмутился бывший командир полка красных Игнатьев. – Тебя надо было поставить к стенке!
- Наших? – переспросил Кузьма. – А кто наши? Большевики один вред для России принесли!  А белые страну профукали! Мы всех наказывали. Мы хотели жить мирно. Сеять зерно, растить детей. Мы хотели создать свою, мирную общину. Общество. Без насилия над личностью. И вы, большевики, не дали нам мирно жить. Вам только воевать. Без вас лучше было бы в России. Во все вот в этом вы виноваты.
В те времена можно было ещё так рассуждать. Власть большевиков ещё  плохенько боролась с вольнодумцами. Всё шло к тому, чтобы «зажать» болтунов в тюрьмах и концлагерях. Эти лагеря уже во многих местах строились в  Сибири.
Короткое время на зоне служил комиссар, любитель поговорить с умными заключенными. Потом они исчезли.
- Откажитесь от теории анархизма, - говорил комиссар. – Ваша теория абсурдна.
- А ваша?  Поверьте мне.  Придет время, и вы свернете шею. Вас уничтожат. Россия должна быть без большевиков.
Комиссар ударился в работы Ленина, а Кузьма в идею Кропоткина, Бакунина. Не выдержал комиссар, и стал топать ногами и стучать по столу.
Была осень 1926 года. Пробрасывал снег.  У костра сидели:  Кузьма, Игнатьев, цыган, белогвардеец и священник.
Кони стояли под навесом. Берегли лошадей. У каждого каменного карьера были такие навесы, чтобы можно было скрыться от дождя.  И был, конечно, сарай, в котором было два отсека. Один для заключенных, другой для конвоиров.  Охрана  менялась через восемь часов, и их увозили в теплые бараки  у зоны. А заключенные  постоянно жили в холодных и сырых бараках.  В отсеке для зэков  стояла железная печь, но она не могла  дать нормальное тепло.
- Всех вас надо было сразу ставить к стенке, - говорил Игнатьев.
- Россия потеряла стержень, - сказал белогвардеец. – Большевики изломали его.
- За клячу мне приписали контру, - сказал цыган.
- Хорошо сказали. Потеряли стержень, - сказал священник.  – От Бога отвернулись. Церкви разрушили. Многих священников расстреляли. Пришел на землю антихрист и развел своих питомцев. Страна пошла по неправильному пути. Надо больше молиться.
Он и белогвардеец перекрестились.
- Эй вы, говоруны, а ну за работу! – крикнул старший конвоир. – Снег с дождем перестал. Все уже работают. Мне за вас получить выговор?
Кузьма и цыган пошли к своим лошадям. На этот раз их отправили возить бревна. Мастер с бригадиром поставили на обрубку сучьев комполка и белогвардейца. Зря они это сделали.  Они стояли  друг против друга  с топорами  и готовые пустить их в ход.
- Я тебе покажу мировое господство! – кричал белогвардеец.
- Да, мы придем к мировой революции! – отвечал комполка.
- Царя и малого дитя загубили изверги!
- В распыл вас и ваших попов! К стенке всех вас!
И стали махать топорами. Кузьма и цыган  бросились спасать драчунов. Кузьма кричал:
- Хватит воевать! Надоели вы с вашим мировым господством и войной!
Драчунов посадили в карцер на десять суток. Потом развели на разные работы.
Из Илимска гнали этап. Оборванные, грязные, измученные люди.
- Куда вас братцы? Откуда вы? – крикнул Кузьма.
- Дорогу строить, будь она проклята!
- Анархисты есть?
- Нас здесь, браток, шестеро! Матросы с Балтики. Восстание против большевиков подняли. Почти все полегли. А нас, кто остался в Сибирь.
Конвоиры стали бить  заключенных прикладами.
Этап пошел дольше.
Кузьма Павлов освободился в 1930 году. За выступление на одном собрании его арестовали и осудили на 25 лет.  В начале войны отправили в штрафную роту. После ранения пошел в разведчики. Был награжден орденами и медалями.  После войны снова арестовали. Строил железную дорогу. Остался в Коршунихе. Ушел из жизни в 1972 году.

КРЕСТЬЯНСКИЙ  СЫН
1927 год. Семнадцатилетнего крестьянина Ивана Никифорова из-под Ярославля арестовали.  Был суд. На десять лет в концлагерь.
…На селе было два брата. Отменные лодыри. Всю зиму лежали на печи.  За зиму сжигали весь забор и всё деревянное.  После революции пошли в милицию. У крестьян отбирали лишнее зерно. Пришли к Никифоровым.  Отец, мать и три сына  встали на защиту зерна. Вооружились. На помощь пришли и другие крестьяне.  На машине приехала районная милиция.  В перестрелке погиб отец, а братьев и мать арестовали. Дом сожгли. Двух братьев увезли  на суд в столицу, мать умерла, а младшего Ивана судили в районном суде. Братьев расстреляли.  Ивана втолкнули в столыпинский вагон, и поезд отправился в далекую Сибирь.
Полгода Ивана  гоняли по пересылкам. Уже и лапти износились. Приловчился и закалился ходить босиком. Из Иркутского централа  часть этапа  отправили  на каменоломни на Байкале, а часть на север.  Через поселок на реке Лена Качуг  этап на барже сплавили до Усть-Кута. Здесь сердобольная старушка  принесла Ивану чирки с соломой. Ногам стало тепло. Народ сибирский к этапам относился  благопристойно. На Руси всегда так было. Приносили калачи, яйца, мясо, овощи, молоко, одежду…
А вот когда  партийные деятели из кремля бросили клич: «Бей врагов народа!»  люди будут бросать  вслед этапу камни. Таков уж наш народ. Так его приучила советская власть и партийная камарилья.
Этап гнали пешком до деревни Избушечная (Хребтовая). Недалеко  был  расположен лагерь. Была здесь грунтовая дорога.  По ней шли подводы с провизией и разными товарами. Автомобильный транспорт состоял из газогенераторных  машин. Они работали от печей, прикрепленных у кабины. Работала печь от коротких дровишек. Груза везли  до порта Осетрово. Там грузили на карбаса. Целый месяц  Иван  и несколько заключенных загружали карбаса.  Потом их  подцепил грузовой пароход, и караван отправлялся  на север.  Там из них строили дома. Город Якутск в основном построен из карбасов. Из одного карбаса получался добротный дом. В основном, погрузкой занимались  профессиональные грузчики. Многие из них после отбытия срока заключения, оставались здесь навсегда. Обзаводились семьями. Заработки были хорошие, да и с продуктами было легче.
Иван Никифоров  этапом  был доставлен в лагерь под деревней Избушечная. Зона воротами выходила к дороге.  Их поселили в дырявый барак. Он продувался всеми илимскими ветрами. От одной железной печки не хватало тепла. Более молодые и здоровые  заняли места  поближе к печке.  Пожилые и больные  устроились на нарах по углам. Иван зазевался. Он помогал старому  и хромому  добраться до нар. Ивану досталось место в самом дальнем углу.  Хорошо ещё было то, что  в маленькое окошечко  лучи солнца падали  прямо на Иваново место. В окно заглядывала  красная рябина и её ветки от ветра скребли  по стеклу и решетке.
Иван бросился на нары. Тусклая, единственная керосиновая лампа почти у самого потолка едва освещала  угрюмые лица изможденных людей. Они ругались и спорили из-за места у печки.
Иван уснул мгновенно. Ночью проснулся от холода. И пришел  в ужас.  Десять лет жить в таких условиях. Выдержит ли он?
Утром их выгнали на работу. За ночь умерло трое стариков. Закопали их за отвалом дороги. Можно только представить, сколько косточек покоится за этой дорогой, по которой мы ездим. Широкая асфальтированная дорога.  И молодые современники даже не догадываются, сколько здесь загубленных душ! Тысячи! На крови она построена. На крови. Мне очень хочется, чтобы люди знали, кто строил эту дорогу, как они жили и как умирали.
Ивана определили в только что созданную бригаду из ста человек. Бригадиром назначили бывшего меньшевика Николая Игнатьевича Климова. До  зоны он работал бухгалтером в Москве.  Меньшевики собирались на чаепитие у старого князя Сокольского. Бдительные соседи сообщили в уголовный розыск, что меньшевики готовятся кого-то убить.  Каждому  дали по десять лет. Восемь человек отправили на Урал, а пятерых в Сибирь. Вот с этими меньшевиками и стал трудиться Иван.
- Булгахтер? – спросил начальник лагеря у меньшевика Климова. – Занято. Пойдешь бригадиром.  Надо строить дорогу.  Мастером у тебя будет анжинер, ученый, бывший большевик.  Имел связь с попами.  Поднял руку на представителя власти, который хотел разрушить поповское гнездо. Один год тачку возил. Теперь вот мастером стал. Все-таки, анжинер. Два института у него. А у меня всего два класса. Я над ним начальник. Разе не антиресно? На воле нос воротил от меня, каналья.  Ты тоже антилигент?  Это я из вас здеся вышибу.  У нас нельзя выделяться. Нехорошо.
Иван Никифоров  и вся бригада  Климова занялась раскорчевкой  пней, снимали верхний грунт и на тачках отвозили в отвал.
На повороте машина  с грузом  юзанула, и скатилась в овраг. На этой машине  до порта Осетрово везли мешки с солью, сушеный картофель для севера. Всё это было разбросано. Бригадир Климов снял всю бригаду для того, чтобы вытащить машину и собрать груз.
У шофера была сломана нога. Он заснул за рулем. Машин было мало, а груза требовались на север. Да и дорога очень плохая. В те времена груза возили на подводах. И надо было много лошадей. На всем пути было несколько конных дворов.  Деревенские люди выделяли на гужевую дорогу  сено и овес.  Помогали, как могли. Конюхи и возницы были из местных крестьян.  За  труд  «Дальдорстрой»  за работу расплачивались  деньгами. Места на возницу не пустовали.  Кому из колхозников не хотелось получить хорошие деньги.
Среди заключенных оказалось два врача.  Они что-то сделали с ногой шофера и повезли его в фельдшерский пункт, который находился в лагере. В самих лагерях врачам-меньшевикам не доверяли. А вдруг навредят.  Тогда уже началось движение – «враги народа».  Но пока ещё только потихоньку.  Видимо, Сталин  и его лихая команда, ещё не развернули  яростную компанию против «врагов народа». А вот меньшевики уже были «врагами».
Иван из первых бросился помогать врачам-меньшевикам. Но, они сами справились. Перевернутую машину толпой поставили на колеса и вытолкнули на дорогу.  Собрали мешки с солью и картофель. Крупных повреждений в машине не было.
Люди отдыхали на обочине дороги.
На вороном коне примчался  начальник лагеря. Грозно шевелил усами.  Сапожищем пнул бригадира Климова.
- По какому праву снял бригаду!
- Авария. Человек ногу сломал. А вы по какому праву деретесь?
- Чо?! Ах ты, меньшиская морда! Ишо указывать?! Тачку катать! Быстро очки сбросишь!  Мало вас постреляли!  Надо бы вас всех уничтожить! И здеся вредить? Встать всем, канальи!
Заключенные стали подниматься. Разбрелись по своим местам. Начальник крикнул:
- Ткачук!  Подь суды!  Принимай бригаду!
Почти подкатился кругленький и вертлявый мужичок.
Начальник уехал, а новый бригадир подкатился к Климову.
- Я ужо устрою  веселую жись!  У мэна робить будешь!
Климов стал катать тачку.  Работа замедлилась. То, что намечал мастер – бригада  не  выполнила. Так прошло две недели.  Приехало начальство. Всех опросили. Один был вопрос. Почему не выполняют план?
Бригадиром снова поставили Климова.
Начальника лагеря перевели в другое место. Такое в то время ещё было. Потом всё изменится. А пока шел 1927 год. Такие начальники лагеря будут очень нужны. Даже  ордена получали, премии.
Иван Никифоров  уйдет на фронт. Будет возводить понтоны.  В 1950 году снова арестуют. Освободится в 1956 году. Работал в бригаде Николая Торкунова. Уйдет из жизни в 1980 году.

ТЕРПЕТЬ  И  ВЫЖИТЬ
Дядя Витя был приглашен нашим руководителем радио и литературным клубом Лидией Ивановной Тамм на местное радио.  У дяди Вити голос сочный, с хрипотцой. В общем, был членом нашего литературного клуба. Даже басни сочинял.  Он работал плотником в моей бригаде. Я его и сманил на общественное дело. В основном он был молчалив, даже  угрюм. На перекуре садился в стороне от нас. Как-то я стал ему рассказывать, как мой отец  скрывался от милиции и сидел в подполье. А меня, как старшего, двенадцатилетнего пацана  в кабинете подвешивали  на крюке и тушили папиросы под мышками, чтобы я выдал отца. Потом меня водой отливали. Да и сам я был на зоне, и катал тачки и бревна. Дядя Витя тихо улыбнулся и сказал:
- Знакомо. До сих пор душа горит.  Поверь мне.  Ещё долго старые и выжившие из ума будут ходить с портретами Сталина. Просто они не испытали ужасы сталинских лагерей. Мечтают о былых временах  офицеры заградительных отрядов, офицеры из охраны лагерей, партийные и советские работники. Это они сейчас воду мутят.
1928 год. Виктор Огородников в  семнадцать лет уже работал токарем на путиловском заводе в Ленинграде.  Наравне со старыми рабочими. Иногда  выступал на собраниях, писал в местную газету критические материалы. Как-то выступил в защиту  балтийских  матросов  выступивших против большевиков. В своем выступлении Виктор покритиковал комиссаров в том, что они жестоки к простым людям. Через два дня Виктора арестовали. Осудили на десять лет. В Иркутске небольшой этап высадили, и доставили в Качуг на реке Лена. А там в трюме парохода отправили в Усть-Кут.
Недалеко от села стоял концлагерь. Именно так в те времена лагеря называли концлагерями. Бригаду, в которую вошел Виктор, направили валить деревья. По специальному жёлобу очищенные бревна  сбрасывали с гор. Потом их тащили к берегу Лены. Здесь строили карбаса. Также готовили дрова для пароходов. Виктор ловко научился владеть топором. За три минуты он мог повалить любое дерево.
- Чо стараешься? -  резко спросил один уголовник. – Лишнюю похлебку захотел заработать?  Не выйдет. Обманут.  Знамо дело.
- И то, правда, - поддержал его бывший меньшевик. – На таком пайке надорвешься. Здесь  нет чести и славы. А себя загубишь.
Виктор послушал своих товарищей-сучкорубов. Одно дерево  он стал валить за тридцать  минут. Это заметил мастер, который отбирал деревья для карбасов.
- Что с тобой? Хвалил я тебя. А тут сел…
- Что мне твоя похвала. От неё сил не прибавится.  От вашей похлебки ноги скоро протянешь, - ответил Виктор. – Смысл хвальбы? Кормите лучше.
- Я уже говорил начальнику лагеря. Столько отпускают по норме. Стране хлеба не хватает.
- А мы тут причем? – крикнул уголовник.
- Мы ещё хуже будем работать, - ответил Виктор.
- Это ваше последнее слово?  - спросил мастер. – С меня тоже работу спрашивают. Прекратите. Советую по-хорошему.
Волна сопротивления прокатилась по всей сотенной бригаде. Все сели. Мастер ушел.
- Ну, господа-товарищи, ждите побоев, -  сообщил меньшевик. – Я уже был на каторге при царе.  Теперь снова угодил на каторгу, но  уже советскую.
Шеренгой  шли  солдаты с собаками. Впереди, с тростью, прихрамывая, шел начальник лагеря. Остановились в метрах двадцати.  Собаки так и рвались с поводков.
- Шумим! – крикнул  начальник. – Опять меньшевики постарались! Контра! Встать!
В ответ Виктор тоже крикнул:
-  Не кричите, гражданин начальник! От такого пайка скоро ноги протянем!
Многие стали кричать проклятия.
- Прекратите  шуметь! – надрывался начальник.  – Страна только что прошла огонь войны с белогвардейщиной. Сейчас поднимается на ноги. А меньшевики не дают подняться.
- Плевать нам на ваши ноги! – крикнул кто-то. -  Как страна плюет на нас, так и мы на неё!
- Предупреждаю! У меня есть приказ для вашего усмирения!
- Это ваш большевистский лозунг! Требуем нормального питания!
- Оноприенко! Они ещё и требуют. Пускай собак!
Конвоиры пустили собак и сами пошли с винтовками.  Рычание собак, крики раненых.  Солдаты били людей прикладами. В этом избиении умерло шесть человек.  Солдаты с собаками ушли.
Ночью  арестовали несколько человек, в том числе  меньшевика и Виктора.  Привели в кабинет начальника. Фельдшер перевязал раненых. Начальник спросил Виктора:
- Кто надоумил поднять  бунт? Меньшевик? Отвечай, сволочь!
- Я сам себе приказал, сволочь…
- Как  посмел? Я  шашкой рубил  врагов революции, а ты  на горшок ходил. Отвечай, мерзавец!
- Паек увеличьте, мерзавец…
Виктора избили и уволокли в  карцер. Он был оборудован в скале. Стены каменные.  С них стекала ледяная вода, и  каменный пол был покрыт водой. Нет отопления, не было света.
Трех меньшевиков увезли в центральную базу. Прошел слух – расстреляли.  Виктора и несколько зэков  осудили на десять суток в холодный карцер. Маленький кусочек хлеба один раз в сутки, и чашечка жидкой баланды. Через десять суток они выползли.  Ноги одеревенели. Их увезли в лазарет.  Продержали три дня, и выгнали на работу. Виктор попал в бригаду по строительству карбасов.  Свежий воздух, близость реки укрепили Виктора. Порой жители села приносили еду. Стало легче жить. Бригадир и мастер все время их подгоняли. Работали от зари до зари.  Двое пытались убежать. Решили переплыть Лену. Их пристрелили. Выловили и похоронили за лагерем.  В 1964 году я ездил на то место, где было кладбище заключенных. От него  следа не было. На этом месте люди выращивают картошку. Добрая картошка родится на бывшем кладбище.  В конце тридцатых  годах  лагерь перевели в другое место. Оно заросло кустарником. Там я был 1999 году. Там раскинулся дачный поселок.
Через два года Виктора перевели на строительство шоссейной дороги от Илимска до деревни  Избушечная. Попал в бригаду Климова. Я уже писал о нем.  Стал работать  на пару с Иваном Никифоровым.
Бригаде достался сложный участок. Надо было расширить дорогу в сторону скальной горы. Ломали камень ломами, кайлами. Все работы велись вручную. Шли осенние дожди 1928 года. Приходилось  бригадой вытаскивать машины из колдобин.  Подводы  с грузами проходили нормально.
Когда пошел снег и ударили морозы, с транспортом стало легче. Поубавилось и гулящих. Особенно ранней весной, когда  ещё Лена не тронулась, гулящие  люди ехали среди грузов на машинах, пешком шли за обозами. Гулящие люди были всегда.  Что это за люди? Современники должны знать, потому что у кого-нибудь предки были гулящими. Это обыкновенные бродяги, ищущие лучшей доли, бегущие от всех властей. Просто это были люди, не занятые на государственной службе. Я хорошо знаю этот народ. В конце  тридцатых годов мой отец был таковым. За подводами  и наша семья двигалась на север.
Оборванные, голодные, измученные долгой дорогой гулящие,   двигались за каждой подводой.
- Каторжанам хоть похлебку дают, а нам подзатыльники, - отозвался кто-то из гулящих. – Комиссары  всё отобрали. К свободе идем! На север. Дальше от советов. Там воля!
Караван подвод с  гулящими прошел мимо Виктора. Как бы ему хотелось уйти с ними. Они голодные, но вольные. Он с ненавистью бросил свою кайлу.  Подошел бригадир.
- Стукачи доложат. Надо, Виктор, терпеть, чтобы выжить.  Попробую тебя защитить.
Все-таки, кто-то «настучал» на Виктора. Вызвали к начальнику лагеря. Там был следователь.
- Меньшевики подговорили? Отвечай.
- Никто. Я сам вижу, что творится  вокруг.
- Это буржуазный взгляд на ситуацию в  стране.
- Причем здесь народ?  - ответил Виктор. -  Вы во всем виноваты.
- Подпиши, что тебя подбили меньшевики, - потребовал следователь.
- Я сам себе меньшевик. Я так думаю…
Его били палками. И снова втолкнули в карцер. Добавили ещё десять лет.
В 1935 году его освободили. Через год снова в лагерь.  В 1942 году попал в штрафбат. Был ранен. В 1950 году  опять арестовали. Даже сам не знал за что  отправили в лагерь. В 1956 году  его освободили, и остался на Коршунихе навсегда. Работал в моей бригаде. Ушел из жизни в 1982 году.

РАСКУЛАЧЕННЫЕ
1929 год.  Семью Тимофеевых  пришли раскулачивать. Добротный дом в деревне  Болотниковой под Ярославлем, четыре коровы, три коня. В общем, было крепкое хозяйство. Всё это создавалось  великим трудом предков. Обидно. А в комиссию по раскулачиванию  записались самые отменные лодыри.  Отец взялся за вилы. Его арестовали. Сын Игнат  выстрелил по коммунарам и ранил одного. Пришлось бежать. Ночью пришел.  Отец был арестован. Хозяйство всё отобрали. Ждали предписание – куда их вышлют.  Игната грозились убить. Этой же ночью бежал. Добрался до железной дороги. Поезд шел на восток.  Пятнадцать суток ехал до Иркутска. Здесь его голодного, грязного  безбилетника захватила милиция. За бродяжничество его приписали в трудовую команду бродяг. Загнали их в баржу. Доставили к глухому берегу. Здесь они  готовили дрова для пароходов. Гоняли в деревню убирать навоз и отвозить на поля. Бежал.  Добрался до Усть-Кута. Здесь пристал к раскулаченным. Тогда уже были на всем севере сосланные с западных областей страны.  Добрались до Якутии. В городе Якутск работал конюхом. Раскулаченные быстро осваивались, строили  дома, заводили хозяйство. И здесь их никто не раскулачивал. В северной  части России не увлекались раскулачиванием. Игнат больше не желал заниматься хозяйством. Потерял интерес. Устроился матросом на пароход. Ходил до порта Осетрово и обратно до Якутска. Побывал на море Лаптевых.
Как-то он  прибыл на пароходе в Осетрово. Здесь он встретил земляка. Тоже из раскулаченных. Земляк работал на лесосплаве. Рассказал, что семью Тимофеевых сослали в Казахстан.
Устроился Игнат на лесосплав. В верховьях Лены из бревен собирали плоты и сплавляли до Усть-Кута.  Из них строили карбаса.
Осенью он перебрался в Усть-Кут. Устроился в Дальдорстрой на строительство   тракта от Ангары до Лены.
 Создали бригаду из ссыльных, в которую  входили гулящие, раскулаченные, беглецы от советской власти.  Бригадиром назначили бывшего кулака из-под Нижнего Новгорода Коновалова. Крепкий мужик с окладистой бородой и с ухватистыми, длинными руками. Работал он на самых тяжелых работах.  И заставлял других хорошо трудиться. Он говорил:
- Здесь мы все равны. Можем хорошо заработать. Все мы здесь раскулаченные. И должны доказать, что мы и без  ихних советов можем отменно и сытно жить.
И все старались. Коновалов установил  восьмичасовой рабочий день. И заработки были высокие. Свои повара. Была общая касса.  И она постоянно пополнялась. Свой бухгалтер подсчитывал, что и куда тратить средства. В  выходные дни ездили на своих лошадях в  Усть-Кутский клуб.  Все были прилично одеты. Широкие плисовые шаровары, хромовые сапоги, косоворотки из красного атласа, широкие кушаки с бахромой, шляпы или кубанки.  Впереди всех ехал  на белом коне сам бригадир. Все его звали батей. А между собой называли его – батько Махно. Селяне говорили:
- Вон махновцы едут.
Все завидовали этой бригаде. Высокий процент в работе, хорошие заработки, дисциплина. Всё общее, даже одежду покупали сообща. Мечтали построить дома в одном месте. Уже и невест приглядели.  Работали и жили дружно. Многие даже пить бросили.  Как-то Игнат сказал бригадиру:
- Батько, в деревнях и в других бригадах, даже на зоне нам завидуют. А в зависти кроется пакость.
- Не боись, Игнат, - ответил Коновалов. – Мы и тут докажем всем политикам, что они совершили ошибку насчет раскулачивания в стране. Вот вам и раскулаченные! А мы, трудом, трудом!  За нами пойдут другие бригады, участки. И пойдет, пойдет…
Сообща построили дом, поселили одного бывшего бродягу. Он женился на местной красавице из деревни.  Помогли приобрести животных.
В один из дней, когда все были на работе, загорелся построенный дом и стайки. Затушить не смогли. Это был  поджог.
- Подлецы! – кричал Коновалов. -  Что за народ?! Мы своим примером показываем, что так жить, как они – нельзя. Пример мы даем!
Начались разные комиссии, придирки по технике безопасности, отчеты высокому начальству, кучи справок. Наконец, Коновалова вызвали в  спецотдел. Там было несколько человек. Долго разглядывали возмутителя спокойствия. Главный комиссар спросил:
- Умным решил себя показать?  Вас ведь раскулачили. Выслали к нам на нашу голову. Не надо бы выделяться. Свою вольную республику  захотели создать? Вы задаете ложный  пример. Вами все недовольны.
- Лодыри недовольные, - ответил Коновалов. -  Вы поощряете лодырей и поджигателей?
- Не умничайте.  Вы обособились от народа. Вот он и пошел против вас. В нашей стране не положено обособляться. Сейчас в нашей  стране создаются коллективные хозяйства. Ими руководит партия. У вас есть партячейка? Коммунисты есть?
- Таковых нет. Нам и без них хорошо.
- Значит, вы против партии? Хорошо. Против партии. Против народа. Против коллективных хозяйств.  Махновщину развели.  Мы знаем. Вас прозвали – батько Махно. Не стыдно? С кого взяли пример?
- Махно хотел мира. Такие люди, как вы помешали ему построить свободную республику, - ответил Коновалов.
- Значит,  вы тоже захотели построить республику?
- У нас была свободная община. И она себя оправдала.
Главный в черной  кожаной куртке грохнул по столу.
- В нашей стране нельзя строить общины!  Мы есть единая страна. И мы не позволим махновщины!  Арестовать  негодяя! Свободы он захотел! Я тебе покажу свободу! Мало вас стреляли! Конвой! Увезти с глаз долой!
Коновалова арестовали. Бригада распалась. Приходил мастер.  Уговаривал не бунтовать.
Что произошло дальше? Пришли солдаты, и стали избивать тех, кто поднял голос за Коновалова. Побоище длилось около двух часов.  Самых  непослушных увезли на суд. Других разогнали по бригадам. Игната осудили на пять лет, и отправили в лагерь строить  дорогу.
Бригады на зоне были большие. Игнат попал в бригаду из ста человек. Игнат катал тачку с камнем. Ловко с ней справлялся. Это заметили многие.
- В своей общине многому научился, - сказал один. Слух о бригаде Коновалова разнесся по всем лагерям. – И здесь решил возродить общину. Не получится.  Не дадут. Надсадишься. Успокойся.
- Не поняли смысл нашей идеи, - ответил Игнат.  – Просто мы хотели быть свободными.
- Антилигеном заделался, - сказал другой.  – У нас их не любят. Будь как все.  И всё у тебя будет нормально.
- Чего вы к нему прилипли, - подошел крепкий мужичок. Он по-доброму улыбался.  – Все мы трусы. Мы подобны куклам.  И нами играют. Они не пожелали быть куклами. Такая уж наша страна. Молодцы они. Доказали своим трудом, что так можно жить. Жаль.  Не дали жизни…
Все разошлись. Игнат продолжал катать тачку. Как-то к нему подошел тот человек и, нежно улыбаясь, очень тихо сказал:
- Здесь кругом стукачи. Коновалову присудили расстрел. У нас не любят, чтобы кто-то выделялся без разрешения партии. Если меня хорошо прижмут, я на тебя настучу. Ты уж извини. Приучили нас быть такими.
- Но ведь я не стучу!
- Поэтому таких и расстреливают.  Тише будь.
Потом Игнат работал в карьере. Долбил камни. Тяжелая работа.  От зари до зари вкалывали.
Как-то Игнат не выдержал и заключенным рассказал о восьми часовом рабочем дне. Вдохновенно рассказывал.
Кто-то опять настучал. Игната привели в кабинет и там избили. Потом добавили ещё два года.
Как-то к нему подошел тот мужичок. Он нежно улыбался.
- Ты уж извини. Это я настучал.  Знали, что я с тобой веду разговоры, ну и один раз ударили. Я всё им рассказал.  Ты уж, извини. Все мы такие. Вы особенные. Почему такие. Будь как все. И тогда всем станет легче жить. Зачем ты такой?  Потом из-за вас страдают добрые и честные труженики.
В 1942 году из лагеря попал в штрафбат. Был ранен. Имел награды. Войну закончил в Берлине.
За резкие выступления снова попал на зону. Освободили в 1955 году. Остался на Илимской земле. Работал плотником.
МОСТ
1931 год. В стране образовались коллективные хозяйства.  В Сибирь отправлялись эшелоны ссыльных, раскулаченных. К ним примкнули беженцы.  На Украине, в южной части России, свирепствовала жара. Всё выгорело.  Нечем было кормить народ.  Многие, чтобы не умереть от голода, бросали свои дома и бежали за Урал.  Они были наслышаны, что в Сибири отменные урожаи. В эти годы в западной части страны вымирали целые деревни. А в более зажиточных областях, хозяйничали комиссии по изъятию  излишков хлеба и животных.
Семья Ведерниковых  имела две коровы, лошадь и другое нужное хозяйство.  Зерно оставили на весну и на то, чтобы прожить до нового урожая.  Зерно спрятали на огороде.
Яшка-кривой – комиссар дотошный, приехал с тремя вооруженными людьми.
- Открывай, хозяин, ворота!  По-доброму открывай! Излишки давай!
Яшка-кривой был на селе наипервейший лодырь.  А тут кожаную куртку надел, наган нацепил и заделался чекистом.  И три его прихлебая тоже  были отменные лодыри. А теперь вот – уполномоченные от советской власти.  В  середине пятидесятых годов я уже знал, кто такие были комиссары, что отнимали хлеб у крестьян. Мне приходилось жить и работать с раскулаченными  крестьянскими тружениками.  Они многое, что рассказывали нам молодым о бесчинствах этих комиссаров. И было понятно, почему  крестьяне брались за вилы и бунтовали. Просто сейчас многие этого не знают. Да и не хотят знать. Коммунистическая идеология не позволяет всё это знать. Не было, мол, такого. Всё это придумали. И нечего ворошить. А ведь сотни тысяч, миллионы несчастных крестьян пострадали от бесчинств  лодырей-комиссаров. У моего деда по матери Георгия Максимова всё забрали со двора. Он стал защищать свое хозяйство. Его прямо во дворе и расстреляли. Закрыть эту страницу? Не выйдет, дорогие товарищи, не выйдет.
Нашел Яшка-кривой зерно. И стали они таскать мешки на подводу. Жена в крик.
- На кой ляд мне нужна ваша советская власть!  Она на зиму детей голодными оставила. Плевали мы на вашу власть!
- Мы при царе лучше жили, - говорил Ведерников. – И тебя, Яшка, калачами кормили, лодыря окаянного. И сейчас не хочешь работать!
- Вы все против советской власти! Не поняли линию партии! Мы ведем борьбу с врагами крестьян!  Моя работа изымать у вас богатство! Мироед! Контра!
Вместе с зерном увели скот, и прихватили хозяина. В общем, разорили семью Ведерниковых. Отца отправили куда-то на север. Так Сергей больше отца не увидел.  Семью Ведерниковых довезли до станции районного  центра. Там уже таких семей было много. Везли их в дырявых вагонах. Мать дорогой простыла и умерла.  Умер и пятилетний сын. Двух сестер и братишку направили в детский дом. А  восемнадцатилетний Сергей отправился бродяжничать.  Связался с такими же бродягами, как и он, и стал воровать. Как тунеядца отправили в трудовой лагерь.
В 1963 году я встретился с ним у нашего руководителя литературного клуба и радио Лидии Ивановны Тамм. Богу известно, как она разыскивала людей со сложными судьбами. В те годы он работал бульдозеристом в УМ-6. Она говорила:
- Юра, собирай под стол историю таких героев. А они настоящие герои, если сумели пройти мельницу сталинских лагерей.  Придет время, и ты напиши о них.
Вот и пришло время, что рассказать об этих героях. О тех временах уже никто не расскажет и не напишет. А я с ними жил и работал. Не  знаю, почему Лидия Ивановна для этого дела выбрала именно меня? Может из-за того, что из всех наших  литстудийцев я единственный испытал  такую жизнь, что никому бы не пожелал. Да и сама она потом напишет и издаст  интересную, жизненную книгу «Записки иркутянки». Там многое, что можно узнать. Интересно, те товарищи, мыли руки, когда прочитали её книгу?
- Попался я, всё-таки, - улыбнулся Сергей Иванович. – Сколько вор не ворует, он тюрьмы не минует. Был на лесоповале под Усть-Кутом. Потом отправили расширять автодорогу.  Прошел все муки ада.
Сергея отправили с группой заключенных под Илимск.  К дороге подходила глухая тайга. Иногда, по дороге проходили машины, а в другой раз шли вереницей груженые подводы. 
Задача заключенных -  убрать деревья на десять метров с каждой стороны дороги. В эти годы автотранспорт окончательно вытеснял  конский транспорт. Лошадей брали туда, где  по распутице не пройдет машина, вывозили деревья, камни. На лошадях ездили  офицеры лагеря, и даже конвоиры. На конском дворе  занимался цыган. Он здесь с 1926 года.  Освободился, а теперь отбывал ссылку. Построил маленький дом, рядом оборудовал кузницу. Из Шестаково к нему пришла колхозница. Не захотела вступать в колхоз. У них с цыганом было к этому времени два сына. И Сергей видел, как они помогали родителям, управляться с большим хозяйством. Странно, но здесь никого не раскулачивали.
Кстати, у нас на Коршунихе тоже был конский двор. Порой на лошадях подвозили нам строительный материал. Машины вязли в липкой глине. Трудились они почти до семидесятых годов, пока не отладили подъездные дороги.
Сергей и группа заключенных  работали в низине. Здесь протекал ручей.  Весной и в хороший дождь он превращался в бурный поток. Заключенные строили из лиственниц мост. Приходилось работать по пояс в воде. Машины в этом месте буксовали.  Мошка тучами вилась  над спинами людей. Они общими усилиями вытаскивали машины из грязи.  Если были рядом лошади, то и они помогали. Ноги под вечер сводило судорогой. Конвоиры, бригадир и мастер палками подгоняли людей.  Мост надо было построить за август.  Потом начнутся дожди, и тогда каждую машину придется вытаскивать на удобное место.
Как-то пришли на работу, а в грязи сидела машина. Засела ещё поздно вечером. Шоферы, а их было двое, ругали заключенных, что так долго строят дорогу.
Один из заключенных ответил:
- Тебя бы посадить на нашу баланду. От сумы и тюрьмы не зарекайся. А ты на машине. Если мы твой груз растащим?  Помолчи.
Шоферы замолчали.  Заключенные вытащили машину.
Надо было долбить камни. Здесь ледяная вода была по пояс. Каменный грунт плохо поддавался лому и кирке.  Работа продвигалась медленно. Даже приехал начальник участка Дальдорстроя. Он был в военной форме. Прибыл и начальник лагеря. Он был огромного роста, да ещё с животом, похожим на пивную бочку.
- Вот куда уходят лишние продукты, - проворчал бывший председатель колхоза Слободчиков. Он отказался отдавать лишнее зерно. Осудили на десять лет лагерей.
Заключенные засмеялись. От начальника вкусно пахло котлетами, водкой и духами.
- Вот, видите, народ веселится. Весело живет народ, - сказал начальник лагеря и сыто отрыгнулся. -  Пусть этот мост будет показывать путь в светлое будущее.
- Гражданин начальник, в никуда он ведет нас скопом, - ответил председатель колхоза.
- Кто такой? Почему он меня перебивает? А говорили, что все здесь послушны!
- Выродки и среди послушных есть, - ответил начальник участка.
- Значит, не поняли линию партии. Надо им прочитать лекцию. Умнее станут. Надо им  отправить  нашего лектора. Лекцию, канальи!
Все знали, что чтение лекции самое сильное наказание. Бригаду выводили под дождь, под палящие лучи солнца, в мороз. Перед заключенными  сидел стуле «лектор». И он читал лекцию два-три часа. Люди падали в обморок. Их  били и поднимали. Были и смертельные случаи, но лекция продолжалась.
На другой день приехал  «лектор». Бригаду выстроили. Люди стали возмущаться.
- Председатель выступил, вот и пусть он и отвечает. Мы-то с какого боку?  Нас мошка заест!
- Внимание, граждане заключенные, сейчас я вам прочту лекцию о социализме с переходом в коммунизм.
- Плевал я на твою лекцию! – крикнули в толпе. Конвоиры окружили бригаду.  Крикнувшего быстро нашли. Кое-кто стукнул. «Лектор» нежно улыбнулся.
- Ты сейчас прослушаешь лекцию. Потом, в кабинете, другие лекторы отдельно прочтут тебе лекцию, чтобы не было повадно перебивать лекцию.
Лекция началась.
- Когда Ленин находился в шалаше, то товарищ Сталин посещал его, и они вместе  готовили план революции…
- Лучше бы он там навсегда остался! – крикнули в толпе.
«Лектор» закашлялся, а потом закричал:
- Кто это сказал?!  Буду читать лекции весь день. У меня хватит силы. А вы тем временем план не выполните. Я вам снова буду читать лекции. Выходи!
Вытолкнули маленького человечка. Он вылез из грязи. Крикнул:
- Великий Боже, обрати внимание на этого изверга!  Накажи тех, кто творит  против человечества! Накажи его, Боже! Аминь!
- Ты кто таков? – спросил его «лектор».
- Духовное лицо. Дьякон я. У меня на селе Макарьево на Ангаре был приход. Разорили антихристы.  Все изолгались! Господин лектор, окститесь! Зачем мучить народ? Я – виноват. Меня и судите.
- Героем захотел стать?  Оноприенко, ты много лет мастер по экзекуциям. Всыпь попу двадцать палок. Пока его наказывают, то я буду читать лекцию.
Дьячка  схватили  под руки, вытащили на сухое место, уложили на бревно, привязали веревками. Выступил бывший председатель Слободчиков.
- Товарищ горе-лектор, прекратите поясничать!  Это я крикнул: «Плевал я на твою лекцию».  И сейчас скажу – плевал я на неё.  Согласен – мы все рабы.  Вы ведь офицер. Не стыдно?
- Оноприенко! – крикнул «лектор». – Этого уведи в мой кабинет.  Там я ему лекции буду читать. Потом на суд отправим.
На двенадцатом ударе дьячок умер. Зацепили его за ноги и утащили за отвал. Там и закопали. Конечно, запишут в журнале, что был убит при попытке к бегству.
Председателя увезли и больше его никто не видел. Слух прошел – расстреляли.
Мост построили. За это время Сергей Ведерников  написал  письмо Сталину  о зверствах в лагере.  Через месяц Ведерникова вызвали в кабинет. Там был Оноприенко… Целый месяц Сергей провалялся в  лагерном лазарете. Написали в журнале, что попал под дерево.
В будущем дорогу проведут немного левее. А бревна от того моста  ещё не сгнили. По ним ягодники и грибники переходят через речку за черникой. И я через него ходил. Долго он ещё послужит людям.         



СУДЬБА  ПРОШКИ  КОМАРОВА
1933 год. Родители Прошки Комарова были партийными работниками. Их арестовали и увезли неизвестно куда. Детей отправили в детский дом.  В четырнадцать лет  Прошка  сбежал. Бродяжничал. Ловили. Снова убегал из детского дома. Постоянно хотел есть.  В семнадцать лет он угодил в милицию. В станционном буфете украл буханку хлеба. Приписали, что он чуть ли не весь буфет унес. Отправили в тюрьму. Два года провел на зоне. Освободился. Как-то в газете прочитал, что требуются строители  на строительство будущего города Сталинск  Кемеровской области. И Прошка завербовался на три года. Деньги выдали авансом. Даже дали сухой паек. За три месяца получил профессию каменщика. Часть денег отчислили на закупку зерна для голодающих  людей  в западной части страны. Текучесть на стройке была огромной.  Создавались  трудовые лагеря охраняемые красноармейцами.  Привозили сюда и заключенных.  В советское время писали, что  Сталинск и Комсомольск-на-Амуре  строили одни комсомольцы. Это прямая ложь. Эти города начинали строить заключенные. Там и создавались трудовые лагеря.  Много было вербованных. Отец мой не отдал коня для  Красной армии, и его отправили в трудовой лагерь  строить Сталинск. Так что в нашей семье не из книг и не по радио знали про это.  И эту правдивую сторону жизни  подробно ещё никто не описал. Как жаль.  А ведь там тоже были свои герои труда. Но, о них забыли, как забыли о  строителях железной дороги от Тайшета до Лены. До сих пор запрещают писать. После издания моей книги «Коршуниха»  старые коммунисты перестали со мной здороваться, и даже возмущаются и скрежещут зубами. А некоторые при прочтении моей книги моют руки.
Прошка Комаров стал работать в бригаде трудовиков. Так назывались трудовые отряды. Утром их назначали на работу, делали перекличку, после работы опять перекличка. Опоздание, уход с работы положенного времени, не выполнение плана – докладная. Суд.  Срок. Зона. Бежали люди из трудовых отрядов  без документов, лишь бы избавиться от кабалы.  Без документов ловили и снова отправляли в трудовые лагеря, на зону. Замкнутый круг.
Строили дом из кирпича.  Здесь будет малосемейное общежитие.  В Прошкину бригаду  назначили  бригадиром трудовика. До этого был учителем. Школа находилась в землянке.  Пошел в партийный комитет, а там кому-то  юбилей справляли. Он и покритиковал сборище. Уволили его с работы, и отправили в трудовой отряд.
Бригада не выполнила план.  Не завезли кирпич, раствор. Весь строительный материал увезли любимой бригаде. Кстати, такое было всегда, и во все времена. Уж это-то я хорошо знаю. Сам работал строителем и даже бригадиром. 
Бригадир и несколько рабочих, в том числе Комаров, пошли к директору строительства. Там их встретили красноармейцы с винтовками. Бригаду расформировали по другим бригадам. Учителя, несколько рабочих и Комарова отправили на суд. Комарова осудили на десять лет. Год был на зоне под Сталинском, потом этапом отправили на север расширять и укреплять  шоссейную дорогу от Илимска до Избушечной.
Попал в бригаду   только что освободившегося  дядю  Ваню. Он был из бывших кулаков. Старший конвоир выстроил бригаду, а дядя Ваня до этого всех  новеньких предупредил:
- Только молчите. Сейчас нарисуется «лектор». Замордует лекцией.
Кто-то ответил:
- Наслышаны. Мы даже в Братске о нем слышали. Самое сильное наказание – читка лекции часами.
Перед бригадой возник упитанный офицер с животом похожим на пивную бочку. Я уже писал о нем. Он мог читать лекцию в любую погоду часами.  Люди стояли под палящими лучами солнца, съедаемые комарами и мошкой.
- Я не буду сегодня вас долго задерживать. Вы находитесь на передовом рубеже стройки. Скоро будете участвовать в великой стройке железной дороги. И нам не страшна вражеская сила. Мы победим любого врага.
Когда «лектор» ушел, дядя Ваня вздохнул.
- Фу, устал. Как же так можно издеваться над человеком.
- Если с таким человеком мы войдем в коммунизм, то пусть меня расстреляют, - сказал  стоящий рядом с Прошкой старый человек. -  За что я революцию делал?  В коннице Буденного был.  Зря всё? Ради всего вот этого?
Бригада укладывала камни. Трамбовали при помощи  волокуши. Называли её и катушкой.  Огромное, широкое  деревянное колесо с деревянными шипами. В среднем  эта волокуша была в человеческий рост и шириной в полтора метра. Разные бывали.  Над колесом  была площадка, на которую  укладывали мешки с песком. Эту волокушу, как правило, тянули две лошадки. Порой её тащили и заключенные.  А ещё были  колотушки. По пояс сутунок с прибитой поперечной  палкой, за которую надо держаться. Такой колотушкой заключенные утрамбовывали дорогу.  Под конец смены ныли плечи, руки, гудело в голове.  Через год-два у человека начиналась вибрационная болезнь. Такого человека  ставили на земляные работы.  Ещё через год этот человек становился доходягой. И тогда он вскоре умирал, или его забивали палками до смерти.
Прошка работал с тачкой. Она продолжала быть основным транспортом на зоне. В помощниках  была кайла и лопата. Укладывали камень в болотистое место. Когда проходили дожди, дорогу заливало.  И дорогу надо было поднимать выше.  Дорожный мастер постоянно находился в бригаде.  Молчаливый, хмурый дядя.  Иногда он приносил заключенным махорку, газеты, чай, хлеб.
Прошка до конца рабочего дня уставал до предела.  Падал на нары, не обращая внимания на вшей. Мгновенно засыпал.
В бригаде появилось пять уголовников. Вообразили себя блатными.  Те совсем не работали.  Начальство знало.  Что, мол, они за порядком на зоне следят.  И на работу их не гоняли. Это их закон.  А вот иногда в бригадах  проявляются такие уголовники, которые, выходя на работу, сидели у костра. Не работали. Сидели у костра и чифирили.  В этом деле, всё зависело от бригадира.  Ему тоже выгодно держать уголовников в бригаде. Они всегда могут  навести «порядок» в бригаде.  Кстати, отпущенный план на бригаду, и заработанные деньги, распределялись на всех. Порой эти уголовники отбирали деньги у заключенных, особенно у политических. И никто не должен возникать и возмущаться против  этих уголовников. Отобранные деньги отдавали блатным. Все знали в лицо всех блатных, а тут вдруг появились самозванцы.  За два месяца они отобрали деньги у политических заключенных, а  блатным не дали.
- Чего это они у костра чифирят? – спросил Прошка у бригадира. – С блатными всё ясно. Мы их обрабатываем. А эти кто?  Два месяца уже филонят.
- Я им говорил о совести, -  ответил бригадир. – А они ответили, что они воры, и труд им противопоказан.
- Я  одного из них знаю, - сказал новенький зэк. -  Он в столовой скатерть украл, чтобы  продать на водку. Двух старушек обокрал. Какой же он вор? Крохобор. – И как закричит: - Крохобор, Витька Шило! А на, сука, на работу!
- Это кто там возникает? -  спросил крохобор Витька Шило.
Новенький, Прошка  и почти вся бригада  встали рядом с дядей Ваней. Уголовники вытащили заточки. Люди почувствовали коллективизм. Пошли  на крохоборов. Двое из зэков были ранены, но крохоборов смяли, избили и выкинули на дорогу в грязь. Конвоиры не вмешивались.
- Я от вас отказываюсь, - сказал дядя Ваня.  Вечером в барак пришел представитель от блатных. Он сказал, чтобы они не беспокоились. Хулиганы, он так их назвал, будут наказаны воровским судом.  Через месяц эти крохоборы, а они лежали в лазарете, вышли на работу. Возили тачки, долбили камни, и уже больше не возникали. И трудились нормально.
Заканчивался 1933 год.  Долбили камни. Поливали их водой, чтобы трескались от мороза. Прохор и несколько зэков сидели у костра. Больше пяти минут на отдых – не разрешалось. Прохор сказал:
- Наших бы руководителей посадить у костра на пять минут. Кто только такое придумал?
Стукачи доложили куда надо. На другой день Прохора вызвали к «лектору».  Он долго молчал. Потом вкрадчиво спросил:
- Каких руководителей рядышком с тобой посадить?
- Кто рукой вшей вылавливает…
- Юморист? Я тебе здесь лекцию подготовил.  Труд – дело чести.
Он читал лекцию по книге, поднимал на Прохора томные глаза и нежно улыбался. Он говорил о революции, о врагах, что мешают нормально жить. Прохор не смог больше стоять. Упал.  «Лектор» сказал:
- Оноприенко, всыпь ему десять палок, чтобы очнулся до конца моей лекции.  Всю лекцию, мерзавец, испортил!
Лекция. Это было самое страшное наказание.  Страшнее палок и вшей и мошки.
В эту зиму он отморозил пальцы на ногах. Был инвалидом. Во время войны работал в шахте в городе Черемхово. В 1953 году был сослан в Илимские края. Остался здесь навсегда.

…С утра меня что-то беспокоило.  Такое бывает чувство, когда я чем-то неудовлетворен. Не мог понять. Я уже книгу написал, что ещё надо? Хватит. Беспокойство не проходило.
Работница центральной библиотеки, краевед, методист, руководитель творческого клуба «У камелька»  Татьяна Губа попросила меня съездить в поселок  «Коршуновский», чтобы я  что-нибудь почитал, и рассказал о своих планах.  Приняли нас доброжелательно.
И вот мы возвращались в город. Глубокая осень. Встречный, северный ветер. Снег струйками  бежал по асфальту, бил в лобовое стекло. Хотя в кабине было тепло, я ощущал его всем своим телом.
На дороге появился человек с рюкзаком, в длинном плаще с капюшоном. Человек  голосовал.
- Возьмем? – спросил наш шофер Иван. -  Как он сюда попал? Надо взять.
Я сразу догадался кто этот человек. Мы с Татьяной переглянулись. Да, это был дед Данила Бутаков.  Теперь я понял, откуда во  мне было беспокойство. Моё подсознание ждало этой встречи.
С его появлением в нашей машине, всё во мне стало успокаиваться.  Но знал, что он мне что-то опять подскажет новенькое. Что? Не знаю. Но  к нему надо внимательно прислушаться. От него, как всегда пахло тайгой и дымом от костра, и ещё чем-то непонятным.  Откуда он здесь? Он заговорил первым:
- Не побрезгуйте меня. Я был на мировой свалке.
- Почему на мировой? – спросила Татьяна.
- Как почему? – он вроде даже удивился. -  На свалке отходы со всего света. Не бойтесь. Я не бомж. Я просто охотник.
- Охотник? – переспросил Иван. – Здесь давно всю птицу и животный мир перебили.
- Охотники бывают разные, - весело ответил дед Данила.  – Я  разный охотник. Интересные судьбы на свалках.
- Что в них интересного?  Просто – бомжи.
- Не скажите. Само общество у нас такое. Есть  разные бомжи. Есть просто пьяньчужки и лодыри. А есть попали туда от нашей окаянной жизни. Например. Везде сокращают. Негде работать. Семья развалилась. А ведь у многих из них высшее образование. Куда податься? Он находит утешение в водке, в уходе из общества.  Один бомж мне ответил, что он временно выпал из общества. Я здесь сойду.
Не доезжая до города, он вышел из машины и скрылся в лесу.
- Странный дед, - сказал шофер Иван. – Это не ваш сказочный дед?
- Нет, - быстро ответили мы.
В моё сознание ворвались слова деда Данилы:
- Подумай. Я знаю. Ты бывал на многих свалках в Москве, Новосибирске, Красноярске, под Братском, на свалке Железногорска. Это тоже люди. Падшие, но свободные люди. Каждый по-разному туда попадает. Напиши об этом. Вот и ещё один пласт  нашего многострадального народа. Они не выдержали натиска современного окаянного времени. Они не приняли мафиозно-капиталистический строй. Напиши о них.
И я обещал  написать трагедию ещё одного миллионного народа нашей многострадальной России. Так вот и создалась вот эта драма…

«Боже мой, как грустна наша Россия»
А. С. Пушкин
БУНТ  НА  СВАЛКЕ
Драма в трех действиях
Действующие лица
Гомзиков Кукарекина
Пупков Раздобреева
Гниломедов Мозгоплюев
Верка Моченая Злыднев
Рылопух Степа Вырвиглаз
Чесоткин
Несколько бомжей без имен и речей.
ДЕЙСТВИЕ  ПЕРВОЕ
Окраина городской свалки. Замусорено. Иногда слышно карканье ворон, вой собак, рев котов. Во всю длину сцены забор, выкрашенный в коричневый цвет.  Над забором видны деревья. В правой стороне проем.  Посредине забора прибит навес из досок. Под навесом старенький диван. Закинув ногу на ногу, на  нем лежит Гомзиков. Это его любимая поза. Ему около  тридцати лет. Худенький, среднего роста. Единственный из бомжей  гладко выбрит. Одежда на два размера больше. Под курткой нет рубашки, но есть галстук. Гомзиков изображает культурного человека. Философствует. В основном, слушает только себя. Рядом лежит Пупков. Низенький, толстенький, и как все подхалимы – суетлив. Бывший слесарь-сантехник пытается подражать Гомзикову. Впереди дивана, на черном матраце лежит Верка Моченая. Худая, всклокоченная, нервная дама. Говорит громко, отрывисто. Мучается одышкой. Рядом с ней  лежит Гниломедов. Худенький, неприметный.  Иногда слышен удушливо-писклявый голос Рылопуха. Его голова постоянно торчит за спинкой дивана. Выходит оттуда в середине первого акта. Высокий, худой, согнутый. Рылопух похож на вопросительный знак. На Рылопухе одежда малая, сандалии на босу ногу. Постоянно поправляет очки с одним стеклом. Надо заметить, и это очень важно, возраст у всех, кроме Гомзикова, как это бывает почти у всех бомжей, неопределенный. С левой стороны сцены сидит на ящике  Чесоткин. Он часто вскакивает, подпрыгивает, постоянно хватается за карманы, словно что-то потерял. Чесоткин черненький с усиками, среднего роста. По характеру угодлив, и труслив. Всё время вертит головой, словно к чему-то прислушивается.
Лето. Раннее утро.
У Гомзикова руки закинуты за голову. Он шевелит пальцами ног и любуется ими.
ГОМЗИКОВ. Весь вопрос в борьбе за свободу. Даже вонючий клоп  хочет быть свободным. Прячется, подлец, в диване. Напьется  живой крови, как воши на  нашем теле, и шасть в щёлку и сидит там, мерзавец, пока не оголодает. И мы должны быть свободные, а нас везде притесняют. По какому такому праву? Человек должен быть свободным!  А его окружают со всех сторон. Границы, армия, милиция, полиция, клопы и вши, будь они не ладны!  И все хотят нас охватить. А я не желаю, чтобы меня охватывали. Дерут налоги, а тут ещё и дань подавай бездельникам. С нас, нищих, что брать? А ведь берут.  Таких, как мы, в нашей стране становится всё больше. Правда, зимой многие из нас околевают. А виновато в этом государство.
ПУПКОВ (подается к Гомзикову). Государство, это ясно, но клопы причем? Клоп он и есть клоп. Чо с него взять? Давить подлецов надо. Одна вонь от них. Зачем они? Не понимаю. Никакого уважения к человеку. Меня они не уважают!
ГОМЗИКОВ (будто не слышит товарища). Эту цепочку против человека - изобрело государство. (Морщится  и отворачивается от Пупкова.) Я – человек, значит, я – государство. Меня желают на этой свалке истории окучить и охватить. А я не желаю окучиваться!  Я – государство! (Кричит и трясет руками.)  И никакой шельмы надо мной! Ни одной поганой рожи! Воля! Свобода! (Успокаивается и тихо говорит.) И много, много мыслей.
ПУПКОВ. Я тоже с вами. Я тоже хочу мыслить. В своей голове чувствую пустоту. Ничего нет. Будто и не я вовсе. Одна пустота. (Стучит себя по голове.) Слышите, Сидор Поликарпович? Как пустая бочка. Вдруг есть мысли, а вдруг их нет. Одна мысль. Нажраться. А ведь я человек. Думать хочу. А эта чёртова мысль вжик и нету её. Чо делать?
ГОМЗИКОВ. Сейчас размышляю над тем, как муха умудряется сесть на потолок. Вот вопрос. ( Поправляет галстук. Гладит тощий живот.) Как хочется  жрать. Извините, господа, за хамское слово. Как хочется чего-нибудь откушать. Вчера мы, например, отменно накушались. А теперь вот головка ва-ва. Как хочется  кушать. ( Он щелкает пальцами.)
ПУПКОВ  (быстро садится, достает из-под телогрейки пакет. Вынимает из него пирожок). Угощайтесь, Сидор Поликарпович, угощайтесь. Правда, мне иногда страшно. Пустота в голове. Будто бочка пустая.
ГОМЗИКОВ (морщится, берет левой рукой пирожок, оттопыривая мизинец. Начинает разглядывать пирожок). На помойке нашел. Не спорьте со мной, Георгий Петрович. Проспорите. Комендантша там хуже вашей мастерицы Раздобреевой. Она один раз, как крикнула, так мой сосед по нарам обсикался.  В окне стекло треснуло, а один бич куском хлеба подавился. Едва откачали.  А здесь.  (Разводит руки). Здесь есть свобода. На чем же я остановился? Вот вопрос.
ПУПКОВ  (подается к Гомзикову, и заглядывает ему в лицо).  На свободе. Но пирожки я нашел  у киоска…
ГОМЗИКОВ (перебивает).  На свободе. Нет, я остановился на мухах. И перед тем, как сесть на потолок, перевертываются. Изворотливая гадина. Вот тема.  Не очень-то удобно, но садится. От людей недалеко ушли. Тунеядки проклятые!  Наровят на халяву. Например, пирожки. Вы их пекли? Нет. Так зачем садиться на них. Ещё наровят нагадить на них. По какому такому праву?
ВЕРКА МОЧЕНАЯ. Садится, да садится. Чо ей делать? Нашел о чем говорить. Лучше бы на похмелку  чо дал. Никакого уважения к женщине! Тоже мне мыслитель. Слушай, Пупков, какие могут быть мысли у бывшего слесаря-водопроводчика с тремя классами? Тьфу на вас обоих!  Ой, сердце! Ну да ладно. Проехали.
ГОМЗИКОВ (вздрагивает, замирает на миг. Быстро садится. Кричит).  Тунеядка чёртова! Как ты здесь образовалась?!  Ты хуже той мухи! Сплошная вошь!  Жена клопа! Кто там с тобой рядом? Что за человек?
ВЕРКА МОЧЕНАЯ. Это не человек, а Гниломедов Ваня. Я не жена клопа. У клопа и вши нет жен. Клоп он и есть клоп. А вшей у нас у всех полно.
ПУПКОВ (тоже садится и кричит).  Как ты здесь образовалась?  У меня хоть и три класса, а я в одной куче с тобой, грамотной.
Верка Моченая  фыркнула и показала кукиш.
ГОМЗИКОВ (хватается за голову). Никакой культуры! Куда я попал?  Мы все здесь собрались культурные, интеллигентные граждане.
ПУПКОВ. О какой культуре может идти речь?  Это ведь куриный пупок. Цапля болотная. Шлепок от коровы. Ой, чо это я? (Удивляется).  Чо это? Простите и извините, Сидор Поликарпович, не удержался. Сорвался на ругань. Сорвешься здесь с этой…О какой культуре можно говорить, если нас не уважают. Культурных людей вынудила на ругань. Никакого уважения.
ВЕРКА МОЧЕНАЯ, (не поднимая головы, от телогрейки плюнула). Ты – культурный? Не смеши. Три класса не смог одолеть. Тупица. И туда же. Тьфу!
ПУПКОВ. Я потом в вечерке учился. Не было возможности учиться. Я без вашей учебы рядом с Сидором Поликарповичем ух насобачился балакать. У меня от математики один раз понос прохватил. Мне учеба не идет. Однажды цэльный месяц выдержал в школе. Потом на неделю кровавым поносом исходил.  Вот взгляну на тебя, Верка, рвать тянет, как про грамоту скажешь, а ночью вспомню тебя, ажно  плакать хочется. И жена у меня такая была. Грамотна. Всё ей мало было. В две смены вкалывал, а она по Домам отдыха разъезжала. Потом выгнала меня. Вы, Сидор Поликарпович на свободе остановились.
Верка Моченая показывает кукиш и плюется.
ЧЕСОТКИН (приподнимается на ящике и оглядывается). На свободе. Великое дело свобода.
ГОМЗИКОВ. Вспомнил. Захлестнуло, но вспомнил. На мухе и клопах остановился. И ещё. Всякий дохлый таракан ложится на спинку. Взял бы, да и уткнулся харей, так нет же, кверху ножками, мерзавец. А тут размышляй, сиди. Отчего бы, это? (Делает вид, что задумывается.) Гниломедов и Верка  ворчат. Пупков бросает в них бутылку из-под пива. Бомжи поползли за бутылкой. Началась борьба. Моченая одерживает победу и ползет за диван. В это время Чесоткин радостно  подпрыгивает и хлопает в ладоши. Гомзиков продолжает  раскачиваться и жевать пирожок. Пупков с любовью  смотрит на Гомзикова. На миг поворачивает голову к дерущимся бомжам и зло шевелит губами. Из-за дивана раздается удушливо-писклявый голос Рылопуха.
РЫЛОПУХ. Стервоза! Зачем ты меня ударила по лбу?  Отдай бутылку? Это мой лоб! И раз мой лоб пострадал от стеклотары, то оную посуду я вынужден конфисковать! Теперь бутылка моя!  Ты чего дерешься?  За что, вы меня, гражданка Моченая укусили за ногу? Бить не буду,  затрясу! А вдруг, вы заразная? У вас зубы гнилые. И у вас, значит, вши заразные. Я  - человек нежный, как и все интеллигенты.
Моченая визжит. На четвереньках выползает из-за дивана. Бросается на телогрейку и  сворачивается «калачиком».
ГОМЗИКОВ. Ос, осподи, ос, осбоди! Люди, господа, что с вами?  Никакой культуры!  Вы же все были интеллигентными людьми. Все  мысли у меня спутали. А пирожок дрянь. Что может быть хорошим, если он найден на помойке. Так. На чем же я остановился?
ПУПКОВ. На культуре.
ЧЕСОТКИН.  На свободе. (Подпрыгивает на ящике, трет руки. Ехидно улыбается).  А ещё  пирожки найдены на помойке и у туалета.
ПУПКОВ. На свободе, Сидор Поликарпович вы остановились. Но не на клопах и тараканах.
ГОМЗИКОВ.  Всё правильно. Все они плутни и кровопийцы. И все они с нас дань берут. А если комары на Антарктиде? Вошь. А ведь такая маленькая дрянь, а туда же. Ведь и клоп наровит в историю попасть. Тысячи  лет  назад укусил фараона Рамзеса и залег в папирус. А тут раз, и на тебе, сволочь, выжил! Вот тема, так тема!
ПУПКОВ (округляет глаза).  Столько лет он может жить?!
ГОМЗИКОВ. Хоть вечно. Придет время и по крови клопа определят образ человека.
ПУПКОВ. Значит, и мой образ тоже?
ГОМЗИКОВ. Гордись, Пупков. Когда-нибудь и вас, господин Пупков воссоздадут. Укусил ведь тебя клоп? И залег он, негодяй, среди книг. А вдруг они в музей попадут?
ПУПКОВ (задумывается и чешет в затылке). Ну и клоп! Вот дает!
ГОМЗИКОВ. А комары и клопы есть в Антарктиде?
ПУПКОВ. Не должны быть.  Там холодно. Морозы. Успокойтесь. Там одни кенгуры бегают. Им холодно, вот они и прыгают. Жирные такие. Толстые. Нет там клопов и комаров.
ГОМЗИКОВ. Антарктида великий материк. Он льдом покрыт. Комаров, вшей и клопов у нас никакая холера не берет. А тут ещё блохи! Тьфу!  Сколько же их на меня одного, навалилось!?  (Он хватается за голову.) А мы возьмем и взбунтуемся? Вот будет чудо!  На всю свалку чудо!  Бомжи взбунтовались на свалке. Вот это тема!  (Он падает на спину.)
Из-за спинки дивана  появляется голова Рылопуха.
РЫЛОПУХ. Где эта тварь Моченая?  Она мне на лоб бутылкой шишку определила. Комары везде есть. (Голова скрывается.)  Господин Пупков кенгуру живут в  Австралии. В Антарктиде живут пингвины.  Надо было вам учиться, господин  Пупков. Ты окружен культурными, интеллигентными людьми. Учись всему у нас.
ГОМЗИКОВ. Никакой культуры. (Тяжело вздыхает. Закидывает ногу на ногу, разглядывает шевелящиеся пальцы на ногах. Руки закинуты за голову.) На чем же я остановился?
ЧЕСОТКИН. На свободе. ( Прыскает в кулачок.) На свободе.
ГОМЗИКОВ. На свободе. На свободе. (Задумывается.)  Любопытная  штука скажу я вам, чертовски любопытная штука свобода. Весьма…Чёрт! (Подпрыгивает.)  На какой свободе? В ваших словах, господин Чесоткин, скрыт подтекст. Господа не поймут вас, господин Чесоткин.
ЧЕСОТКИН. Они поймут.
ГОМЗИКОВ. Вы, господин Вшивов какой-то не такой…
ЧЕСОТКИН. Я не Вшивов, а Чесоткин.
ГОМЗИКОВ. Какая разница? Почешухин. Всё едино. Вы весь в золотухе. Вот вам и дать тукую фамилию. Подходит. Не спорьте со мной. Проспорите.
ПУПКОВ (неожиданно вскакивает и заглядывает за спинку дивана. Кричит). Очки напялил, так думаешь, сразу поумнел? У меня очков нет. А я тебя умнее. Я бывало, цельной бригадой руководил. Ты брось мне разную камуху шить!  Подумаешь, грамотный!  Прыщ!  Вон, Сидор Поликарпович, даже негритянский язык знает, и то не выпендривается! ( Он снова садится, поджимает под себя ноги и нежно улыбается Гомзикову.)
ЧЕСОТКИН (немного выпрямляется).  Я, как тот кот, хожу сам по себе. Не  забывайте, Сидор Поликарпович, я работал редактором районной газеты. Я всех в газете в узде держал. У меня, брат, ни-ни. Я, брат, строгий был. По стойке стояли. У меня, брат, все строго было.
ГОМЗИКОВ (как от назойливой мухи отмахивается обеими руками). Комары, клопы и вши назойливые. Хуже мух и тараканов. Тьфу, на вас! Зверье настоящее!  Такие маленькие зверьки, а фону дают, будто огромные звери. Тьфу!
ЧЕСОТКИН. Я вас понимаю. Все эти зверьки это все мы. Как закрутили? И не догадаться.
РЫЛОПУХ. ( Появляется голова.) Прошу господина  водопроводчика и любителя математики  не обзываться. Негритянского языка нет.  Сидор Поликарпович знает испанский, французский  и английский языки. По-моему, он знает и немецкий.  Знать надо, господин, математик. (Голова скрывается.)
ГОМЗИКОВ. ( Для него будто этого разговора нет. Удивляется, как на его ногах шевелятся пальцы.)  Все эти насекомые вокруг нас. А вот человеческий мозг  - это чудо!  Это ведь вселенная. (Он замирает. Садится.)  Я – вселенная! И по какому такому праву с меня будет брать кровь  клоп. Ответ один. Бунт! Вы никто, меня не понимаете. Ну, и Бог с вами.
Пока говорит Гомзиков, снова появляется голова Рылопуха. Он утыкается подбородков  в спинку дивана. Чешет затылок, волосы всклокочены.  Согласно кивает головой, и все время пытается вступить в разговор. В это время Верка Моченая садится.
МОЧЕНАЯ. Как хочется жареной картошки.
Гниломедов продолжает лежать, но одна рука тянется к рваной телогрейке Моченой. Она видит это и бьет его по руке.
МОЧЕНАЯ. Не цапай чужую вещь!
ГНИЛОМЕДОВ. И это вещь?
МОЧЕНАЯ. Для  меня вещь.
ГНИЛОМЕДОВ.  Ты сама рваная вещь. Да ещё мокрая вещь.
МОЧЕНАЯ. А ты зассыха. Вчера обсикался. У господина Гомзикова два рубля стянул. У Рылопуха калоши свистнул, когда он вчера  в отрубе был, после того, как нажрался на дармовщинку.
Гниломедов встал на четвереньки  и был похожий на бродячего пса. Моченая приняла ту же стойку. Их лица рядом.
ГНИЛОМЕДОВ (скалится, рычит).  Я тебя по свалке размажу! А ты у Пупкова из сумки носки слямзила.
РЫЛОПУХ.  Вот кто одолжил у меня мои калоши?!  Не пил я на дармовщину. Меня угощали. Значит, уважают. Ради уважения, ко мне, меня угостил Сидор Поликарпович. (Голова скрывается.) Моченка трухлявая!
МОЧЕНАЯ. Ещё одну шишку на лоб поставлю! А ты, Гниломедов, украл у меня два рубля!
ГНИЛОМЕДОВ. Я не крал, а одолжил!  Кощейка!
МОЧЕНАЯ. Ты сам  кощей! ( Они начинают бить друг друга. Клубок из двух тел катается у дивана.)
ГОМЗИКОВ (обращает внимание  на дерущихся. Его  ноги свисают с дивана). Ос, осподи, ос, осподи!  Господа. Граждане Российской федерации, свободного помойного уезда, как вам не стыдно! Даже я от стыда за вас покраснел. Постыдились бы присутствующих здесь других членов  общества многоуважаемой мировой свалки. У всех у вас высшее образование, даже должности занимали. Не стыдно?
Верка Моченая и Гниломедов перестают драться. Гниломедов на четвереньках ползет на свою телогрейку. Моченая встает, выпрямляется, дергает плечами. Волосы всклокоченные.
МОЧЕНАЯ. Конечно, стыдно. Очень даже стыдно. (Пытается пригладить волосы. Рисуется. Оттопыривает мизинцы.)  Мы просто с Иваном Ивановичем Гниломедовым пытались кое-что выяснить. Мы ведь культурные люди. ( Опять согнулась. Плюет и показывает кукиш.)  Кошмар! Надоело быть культурной! Даже попыталась сюсюкать, как это я делала, когда была учительницей в старших классах. Не вышло. Забыла. Дайте лучше опохмелиться. Гниломедов, дай закурить!
Гниломедов какое-то время удивленно смотрит на свою подружку, а Гомзиков даже вздрагивает и  трет руки.
ГОМЗИКОВ. Так-то, господа.  Можем мы ещё кое-что…
ГНИЛОМЕДОВ. Без курева обойдешься. Ты у меня пачку сигарет умыкнула.  А мне даже ни одной не дала.
МОЧЕНАЯ. Никакого уважения. Я же, всё-таки, женщина. Ой, сердце. Ну да ладно. Проехали.
ГОМЗИКОВ. Ты же хотела жареной картошки.
МОЧЕНАЯ. Расхотелось. Я картошки не хотела. Не помню. Лучше дай на опохмелку.
ГОМЗИКОВ (снова принимает любимую позу).  Это хорошо, что все знают, на чем я остановился…
ПУПКОВ (ложится рядом. Гомзиков легонько отталкивает его). Мне бывшему водопроводчику не обязательно всё знать, но с вами я научился философствовать. То в голове бывает пусто, то вдруг полная голова мыслей издалека. И от этого мне становится страшно.  Словно пузырь в голове. Бывало, как увижу учительницу по математике, так мне становится  плохо. Не пошла мне учеба. А сейчас? Ого-го! Могу на любую тему балакать. Свободы как таковой нет. Её человек придумал. Человек – существо нежное. Его надо оберегать. А чо на самом деле происходит?  Нет свободы. Мы с Сидором Поликарповичем желаем свободно дышать, а нам не дають! По какому праву не дають? Вот. Опять, значит, мыслю. Пришли родимые. А если ещё мне хорошо выпить, то только держись!
ГОМЗИКОВ (хлопает в ладоши). Браво, Георгий, браво! Даже здесь, на окраине этой прекрасной свалки, которая кормит нас и поит, одевает нас и обувает, волею судеб попавшие сюда, мы не свободные.  Мы всё равно отчего-то зависимы. (Он чмокает губами и поднимает руки, трясет ими.) Но хоть немножко мы свободны!
ПУПКОВ. Вам хорошо, Сидор Поликарпович, вы институты заканчивали, даже  учеников учили, а мне каково было быть слесарем-сантехником  с этой мастерицей хамкой Раздобреевой. Крикунья.
ГОМЗИКОВ.  Вы освободились, Георгий, от мастерицы дуры. Свобода!  Учись говорить. Учись держать собеседника в паутине слов. Не давай улетучиться мыслям, и тогда твоя голова будет набита разной ересью в виде клопов и тараканов. Тьфу. Не то ляпнул. Мыслями будет  заполнена о культуре.
РЫЛОПУХ. ( Над спинкой дивана, появляется голова Рылопуха. На голове  женский платок).  Умно отражаете сущность происходящего, Сидор Поликарпович. Умно.
Гниломедов что-то крадет у Моченой и свертывается «калачиком».
ГНИЛОМЕДОВ (громко). А мы тоже кое-кем были!
Моченая даже вздрагивает и зло плюется.
ЧЕСОТКИН. Глупость всё это. Вот когда я был редактором, то у меня ни-ни. Я всех в узде держал.
МОЧЕНАЯ. Умники нашли чертовы! Даже на похмелку нет. Хоть травка-то  есть у кого? Болею я. Я же, всё-таки, женщина. Ой, сердце. Ну да ладно. Проехали.
ГОМЗИКОВ (садится и легонько бьет себя по лбу). Да что же это такое?! Никакого покоя!  Куда я попал?
ПУПКОВ (скатывается с дивана и начинает бегать и прыгать рядом с лежащими). Дура!  Каналья! Редактор он! Засохший клоп, вот кто ты!  Редактором он был!  Ты есть недопасынкованный помидор! Тьфу! Извините Сидор Поликарпович, я сорвался на ругань. (Останавливается и садится рядом  с Гомзиковым.) Извините. Не выдержал. У вас учусь выдержке. А вот говорить так культурно, как вы, ещё не очень могу. Ну, ничего. Насобачусь ишо. Вы одни меня уважаете.
ГОМЗИКОВ (кривится и машет рукой).  В задницу эту культуру! Такие здесь вокруг меня поганцы! Речь обрывают. Пришлось сорваться. Стыдно.
ГНИЛОМЕДОВ (ворчит). Тоже мне фрукт. Мы тоже кое-кем были. И ничего. Не кочевряжимся.
МОЧЕНАЯ (не меняя позы, кричит).  Все мы здесь кое-кем были! Плевать! Опохмелку дайте или травку, тогда всех хвалить буду!
РЫЛОПУХ (выходит из-за дивана. Чесоткин хихикает в кулачок). Господа, господа! Дайте мне слово!  Чесоткин не смейтесь! Некоторые господа, лежащие перед вами, не понимают сути происходящего в нашем обществе. Как вы не понимаете?!
МОЧЕНАЯ (шарит  под телогрейкой и садится). Ещё бутылку спер, сволочь!  А ты, Рылопух, где ты нашел здесь господ?  Хотя…Например, я, госпожа. (Бьет Гниломедова в ухо. Встает. Рисуется.)  Да, я настоящая госпожа. Мой дед даже был дворянином. Вот сейчас могу что-нибудь просюсюкать. Господа, дайте что-нибудь на опохмелку. И кто соизволит меня опохмелить, того буду хвалить и называть господином. Конечно, если кому-то хочется быть не только господином, но и дворянином.
ГНИЛОМЕДОВ (держится за ухо, но не встает. У  Моченой крадет бутылку и сует под свою телогрейку. Говорит громко).  Я тоже хочу быть господином, потому что я тоже был кое-кем. Все мы здесь господа, кроме Пупкова!
ПУПКОВ (подпрыгивает на диване. Возмущается). Иссупленный весь, а туда же!  Позвольте мне возразить, господин Гниломедов. Я хотя и рабочий, но научился культурно бала…говорить. Извините. А раз я культурно  веду себя и говорю, значит, я тоже господин. Все мы здесь господа.
ГОМЗИКОВ (легонько и любя бьет себя по щекам). Так вам, так вам, Сидор Поликарпович, куда вы себя  наздрючили? Куда?  И я всю культуру потерял с этими комарами, клопами, вшами и тараканами. Так вас, так вас, разлюбезный ты наш, Сидор Поликарпович! Так вас! Так!
МОЧЕНАЯ (вертит  пальцем у виска).  Совсем уж того…Лучше дай на опохмелку. Мне плевать на вашу культуру! Минуту была культурной и устала. А если весь день? Вспомню, как весь день колом ходила по школе, так рвать тянет.  Гомзиков, ты не устал корчить из себя культурного человека?  Смешно ведь. Вырвусь, бывало на дачу на огород, другой становилась. Радость переполняла меня. Среди редисок, пропасынкованных помидор и огурцов человеком только себя и ощущала. Зачем мы в школе такие бываем? Держимся колом, сюсюкаем, шепелявим. Господи, как мне жалко учителей. Мне саму себя было жалко.
РЫЛОПУХ (зло машет руками). Ну и что? Зато были культурными! Как мне другой раз хочется сюсюкать и шепелявить. Среди вас?  Смешно будет. В нас  сейчас нет культуры! Господа, что с нами?  Что случилось со всеми нами?
МОЧЕНАЯ. И этот туда же! Тьфу, на вас!
ГНИЛОМЕДОВ (усиленно трет ладонь о ладонь).  Так их, Верка, так их. Знай наших. А мы ведь тоже кое-кем были, и не пузыримся. Так их мерзавцев!
РЫЛОПУХ. Безобразие! Все дрянь!  И мы все дряни! Вздор! И погода сегодня отменная дрянь!
С левой стороны сцены  появляются  два бомжа. Тащат по мешку.
МОЧЕНАЯ. Эй, бичи, дайте на опохмелку!
Удаляются. Согнувшись под тяжестью  мешка, идет Степа Вырвиглаз. Свободной рукой выдергивает из-под телогрейки Гниломедова рюкзак. Сует себе под мышку. Кулаком грозит Гниломедову.
СТЕПА  ВЫРВИГЛАЗ. Размажу по стенке, ворюга!
ГНИЛОМЕДОВ. А я чо? Я ни чо! Нашел его. Нашел, а не крал!
Степа Вырвиглаз  крепкий детина, пинает Гниломедова и продолжает путь. Всё это время Чесоткин подпрыгивает на ящике  и пытается что-то сообщить Степе. Вслед за ним Чесоткин вскакивает, тоже пинает  Гниломедова  и снова садится на ящик.
ГНИЛОМЕДОВ (кричит). Степа! Вырвиглаз!  Степа!  Я этот рюкзак подобрал! Мне нельзя ничего подбирать? Зачем драться? А ты чо, короста дерешься? Мы ведь тоже кое-кем были!
Степа грозит кулаком и уходит вправо.
ГОМЗИКОВ (зорко следит за происходящим и качается).  Ах, Сидор Поликарпович, что с вами?  Куда вы попали? Бедный Сидор Поликарпович Гомзиков. Куда вы попали?
ЧЕСОТКИН. Ах, как хорошо!  Какая прелесть! ( Быстро встает и пинает Гниломедова. Снова садится. Подпрыгивает, хихикает и трет руки.) Какая прелесть! Всё будет хорошо!  Когда я был редактором, то я был, как тот кот, что ходит сам по себе. Я терпеть не могу вольнодумства! У меня, брат, ни-ни. Вольнодумцы, местные литераторы Ниточкин и Ружьев  захотели литстраницу. А им так – платите деньги, и я вам напечатаю. У меня газета стала  моей, частной. За всё деньги брал. Я этих литераторов всех выгнал!  Никаких литстраниц!  Взашей их, взашей! На пушечный выстрел до газеты!
МОЧЕНАЯ.  А за что ты сюда угодил? Где прокололся?  На подлости попался?  (Она встает, подходит к Гниломедову и пинает его.  Снова ложится рядом и свертывается «калачиком».)  На чем ты погорел? Признавайся.
ГНИЛОМЕДОВ. Ты чо пинаешься?  Чо вы все пинаетесь?  Блатные воры его уловили на хамстве. По пьянее мне признался. Воры с него дань стали брать. Он же в наглую шкуру с людей драл.
ЧЕСОТКИН (перестает прыгать и радоваться). Приснилось тебе. Чего мне признаваться? Расскажи лучше, как ты к Моченой…
ГОМЗИКОВ (перебивает). Слушай, Чесоткин, а не соизволите ли вы заглохнуть! Не хватало у нас здесь сплетников, коим вы являетесь!
ПУПКОВ. Являетесь, являетесь. И не спорьте с нами. Являетесь!
РЫЛОПУХ. Все дрянь и все сволочи. (Уходит за диван. Торчит голова.)
МОЧЕНАЯ (вскакивает). Чего это ты там Чесоткин про меня болтаешь? Какое твое дело? Может, мы с Гниломедовым поженились?
ГНИЛОМЕДОВ. Что?!  Я на тебе?! (Вскакивает.) Да нужна ты мне, как Рылопуху синяк на лбу!  Щука ты лупоглазая! Да мне тебя судом припишут, на  кассацию подам.
МОЧЕНАЯ. Значит, я вру?  Ты сам собирался на мне жениться. Я отказала. (Хватает Гниломедова  за горло, а он её.  Оба падают. Бьют и пинают друг друга.)
ГОМЗИКОВ. Ос, осподи! Ос, осподи! До чего мы, господа дожили!
ПУПКОВ. До чего  дожили! Бульенные морды! Я, например, не люблю баб околетых!
МОЧЕНАЯ (бросает душить Гниломедова). Это я-то околетая? (Помолчала.) А что это такое?
ПУПКОВ. Те женщины, что очень худые, навроде околетые. Околели, однако. От худобы околели.
МОЧЕНАЯ. Значит, я околела?  А ты…А ты…толстеешь, толстеешь, потом будет некуда толстеть и худеть начнешь. Вот и сам околетым станешь.
РЫЛОПУХ. Странно. А чего это он моим синяком на лбу клянется?  Синяк-то мой. И шишки мои. И синяки под глазами тоже мои.  Все дрянь. И правительство и дума дрянь.
ГОМЗИКОВ. А эти-то в чем виноваты?  Чем тебе помешали?  Синяки и шишки на ваш благородный лоб  не правительство поставили.  А вот всё то, что нас кому не лень обижают, это другое дело. До каких пор?
ПУПКОВ. До каких пор?!
РЫЛОПУХ.  И они дрянь. И всё полный вздор!
ПУПКОВ (заглядывает в лицо Гомзикову).  Все сволочи и и бульенные морды.
Появляются две женщины. Раздобреева – подвижная, косолапая, с ухватистыми руками. Голос зычный с хрипотцой. Голову держит прямо. В руках сумка.  Кукарекина  - худая, прямая, среднего роста, медлительная, постоянно дергает головой, изображает культурного и брезгливого человека, мизинцы оттопырены. При приближении их все замолкают. Рылопух скрывается за спинкой дивана.
РАЗДОБРЕЕВА. Всё ишо спите? Тунеядцы треклятые, бомжи  вонючие! Работать надо!  Када я была домоуправом, я бы вас сук ленивых повыгоняла бы! Так, Пупков? Он у меня на участке работал. Пьянь сраная!  А ты, что разлегся на дороге! (Пинает Гниломедова. Тот подпрыгивает.)  Никакой управы на вас нет! А ты, Моченая, чо разлеглась? Встать, дрянь собачья, када я с тобой беседу вести буду! А ты, Пупков, подвинься, кабан недорезанный.
Пупков пересаживается на край дивана. Раздобреева садится.
КУКАРЕКИНА   (пинает Гниломедова). Извините, пожалуйста. Извините. Я дико извиняюсь. Вы неудачно разлеглись.
ГНИЛОМЕДОВ. Проклятье! Кому не лень, все пинаются. Я вам что? Футбольный мяч? А ты чего лезешь? Курица мокрая! Недотепа безмозглая! (Встает.)  Ты-то бы хоть не лезла!
КУКАРЕКИНА. Извините, пожалуйста, извините, господин Гниломедов. Извините, Анастасия Ивановна, он не понимает. (Подходит  к Гниломедову. Тычет его  в живот, а потом бьет его по лицу. Гниломедов падает и ползет за диван. Кукарекина успевает его пнуть под зад.)  Я дико извиняюсь. Не понимает. (Разводит руки.) Не понимает.
ЧЕСОТКИН (подпрыгивает на ящике и хлопает в ладоши). Какая прелесть!  Ах, как хорошо!  Великолепно!
КУКАРЕКИНА (обращается к Раздобреевой).  Конечно, я дико извиняюсь, он не понял вас, Анастасия Ивановна. Возможно, всех их надо бы успокоить? Извините. Я могу их тронуть.
РАЗДОБРЕЕВА. Не надо. Я сама. Слушай хвощ газетный Чесоткин, хватит радоваться. Пора за работу бомжи. Хватит базлать! Ты мне ишо песню провозгудай. А я тебя успокою одним ударом  в ухо. Када я была домоуправом, то  я тебе устроила  веселье со слезами. Так, господин Пупков? Ты у меня на участке был. Забыл. Напомню. Тебе знаком мой кулак.
ПУПКОВ (вскакивает и стоит по стойке «смирно»). Так точно так, Анастасия Ивановна! Так точно! Вы были у нас хорошей…доброй мастерицей. В узде всех нас держали.  Уважали нас…
РАЗДОБРЕЕВА (подносит кулак к лицу Пупкова). Попробовали бы вы у меня заартачиться, я бы вас, пьяньчужек быстро успокоила. Упыри недоносные!  Анкаголики недоношенные!
Над спинкой дивана появляются головы Рылопуха и Гниломедова.
ГНИЛОМЕДОВ (кричит). Не позволим! Мы люди свободные! Свободу честному народу! (Срывается голос на писк и кашель.)  Не позволим издеваться над культурными людьми!
РЫЛОПУХ (кричит и бьет кулаками по спинке дивана)  Не позволим! Мы здесь собрались интеллигентные люди!  А вы настоящая домоукравша! Пришла тут!  Без тебя тошно!
РАЗДОБРЕЕВА. Это вы-то культурные люди? Не  смешите!  Клещи вы волосогрызные!  Вши на теле антилигенов! Вот вы кто!
РЫЛОПУХ. Сама ты клещ  и вошь тифозная! Гниломедов, ты зачем у меня стеклотару потащил? Я ведь тебя сейчас  поддержал от профессиональной бичихи! А ты меня обкрадывать? Как можно? Где у тебя совесть и стыд. Ты же культурный человек!
ГОМЗИКОВ. Кто-то ему шишку на голову определил, вот он и опять того.  Пожалейте Рылопуха.
РАЗДОБРЕЕВА.  Ну, значит, по заднице бить будем. Поняла Кукарекина?
КУКАРЕКИНА. Как не понять. Они не понимают. Потом поймут. Надо их тронуть.
Гниломедов и Рылопух скрываются за диваном.
РАЗДОБРЕЕВА. Ну, я вам ишо покажу! (Гомзикову.)  А ты всё в облаках шныряешь? Кто работать будет?
ГОМЗИКОВ (качается, обхватив колени руками).  А что это такое? Что  это? Работа. Странно. Что?  Не пойму.
РАЗДОБРЕЕВА. Ты думаешь если ты хфилософ, то можно темнить?  Вчерась нажрались. От этого и на хфиласофию потянуло?
МОЧЕНАЯ. Дай на опохмелку. Печень стучит. Серчишко звенит. Хвалить буду. До щекотки захвалю. Ты была доброй мастерицей, ну, просто матерью для водопроводчиков…
РАЗДОБРЕЕВА. Хватит болтать!
МОЧЕНАЯ (Кукарекиной). А ты, крыса облезлая, что на меня высторожилась, как очковая змея на индуса?  Сельдь голландская!  А ещё культурную из себя корчит. Вместе вчера пили, а сегодня выпендриваешься?
КУКАРЕКИНА. Не понимают они нас, Анастасия Ивановна, не понимают. (Она разводит руки, и резко сводит их на шее Моченой. Она вскрикивает и падает.)  Русским языком говорят – не понимают. Век свободы не видать – не понимают.
Моченая добирается до ноги Кукарекиной и кусает её. Та визжит. Начинается свалка.  На помощь к Моченой  прибегает Гниломедов. Приходит и Рылопух. Он суетится вокруг дерущихся и  хочет кого-нибудь пнуть. Промахивается и падает.
РАЗДОБРЕЕВА (встает с дивана и оглядывает поле сражения). Ну, вот, господин  Гомзиков, мы можем свободно побазарить. А ты, Пупков, не лезь к нам. Мы с Гомзиковым пить будем. У меня тут есть кое-что…
Драка тут же прекратилась. Все четверо вскочили.
ГНИЛОМЕДОВ. Мне, мне налей!
МОЧЕНАЯ. На опохмелку давай!
РЫЛОПУХ. Не надо нас отожествлять. Мы все равны.
КУКАРЕКИНА. Простите меня, и извините меня, но прошу на вынос. ( Как  по волшебству  в её руке появляется складной стаканчик.) Очень прошу на вынос.
РАЗДОБРЕЕВА. Ну и Рылопух! Ты у нас настоящий рогоносец. (Смеётся.) И отчего у тебя такой лоб? Большой, белый и пустой. Три шишки на лбу. Ну, ничего  таперича на заднице появятся шишки!
РЫЛОПУХ. Это меня Верка Моченая  бутылкой по лбу. И за то, что я всех больше пострадал, мне налей первому.
РАЗДОБРЕЕВА (продолжает смеяться). Смотри не засигналь!  (Она достает две  бутылки  с  мутной жидкостью. Передает Пупкову.) Разливай. Ты мастак это делать. Ты ловко это делал.
ЧЕСОТКИН. Чичас. Мы чичас. ( Вскакивает.  Ставит ящик  напротив Раздобреевой. Моченая бросает на ящик картон. Пупков достает из-под дивана огурцы, помидоры и  булку черного хлеба, стаканы.)
РАЗДОБРЕЕВА. Хорошо, братцы, мы живем. Вот бы ещё не дрались, то совсем было бы отменно. Но, мы ведь русские. А как русскому по пьяне не подраться? Потом - мириться. (Она наливает себе половину стакана.  Сразу выпивает. Берет огурец.)  Свалка – кормилица наша. Пейте и на работу. Сейчас должна подойти машина. И она наша. Смотрите, хорошее не зажильте. Мозгоплюев найдет. Хуже будет. Я седни добрая.
ГНИЛОМЕДОВ (хихикает, сгибается и принимает стакан). Очень добрая, Анастасия Ивановна. Очень добрая, ой, добрая!
ПУПКОВ (разливает самогон по стаканам). Очень добрая. Уж я-то знаю, какая она добрая. Добрая и ласковая к нам, сантехникам.
КУКАРЕКИНА. Очень добрая и ласковая на руку, извините, пожалуйста. Я, дико извиняюсь, но прошу на вынос. (Принимает свою порцию самогона. Выпивает и сует в рот сигарету.)  Извините, кто даст подкурить? ( От сигареты Пупкова прикуривает.)  Спасибо. Вы все хорошие. Извините и простите.
ГОМЗИКОВ (выпивает свою порцию самогона, гладит тощий живот, ложится на спину, закидывает ногу на ногу, разглядывает шевелящиеся пальцы на ногах).  Русских  водка мирит. Ведь только что дрались. А стоит выпить, как каждый из вас готов с врагом целоваться. Я бы даже вонючего клопа поцеловал.
РАЗДОБРЕЕВА. Вот за чо я тя люблю и ненавижу  так за твой разговор. Умеешь ты болтать, стервоза заученная.
КУКАРЕКИНА. Вы извините меня, госпожа Моченая, я вам под глаз  синяк поставила. А вы мне губу разбили. Да и по лбу  угодили непонятно чем. Я дико извиняюсь перед вами…
МОЧЕНАЯ (кричит).  Чо ты всё извиняешься?  А сама дерешься. Разве так можно? (Успокаивается.)  Ладно, я тебя прощаю. Подумаешь, по лбу. Прощаю.
Они обнимаются.
ГОМЗИКОВ. А  вы заметили ещё одну деталь? Как же так получилось, что только довольно образованные, интеллигентные люди угодили на свалку? Не задумывались? Вот это тема. А командуют нами безграмотные клопы, комары и тараканы, вши, а также мухи. Не задумывались? Как же так?
ПУПКОВ. А я?  У меня три класса.  Я – рабочий.  Я ведь не клоп. Я вас всех уважаю. Клоп не может уважать человека. Это ведь клоп. Меня тоже все уважают. Я был уважаемым человеком…
ГОМЗИКОВ. Ты не в счет.  Ты – рабочий интеллигент. Мы тебя уважаем.
РАЗДОБРЕЕВА. Да, ты прав. Мы здеся-ка все антилигены. Вот када я была домоуправом, то у меня было пятьдесят домов. И меня все уважали.
РЫЛОПУХ. Правительство виновато.  И оно есть дрянь. (Кричит и машет руками.)  Все дрянь и все сволочи!
ГНИЛОМЕДОВ  (хихикает).  И госпожа Раздобреева дрянь?
ЧЕСОТКИН (тоже хихикает и трет руки). Ай, как хорошо! Браво!  Кто у тебя Раздобреева?
РЫЛОПУХ. Все дрянь! И все сволочи! Клопов надо давить!  Всех давить!
РАЗДОБРЕЕВА (напрягается, сгибает руки и ставит на бедра. Встает). Кто это клоп?  Повтори! Я те покажу клопа!
КУКАРЕКИНА (подходит к Рылопуху. Подпрыгивает и хватает его за чуб. Начинает тянуть к себе).  Он не понимает. Кусаешь меня за плечо? (Громко кричит.)  Ошлепок коровий! Кощей безмозглый! (Она отбрасывает бомжа от себя. Рылопух падает и высоко задирает ноги. Она снова принимает вид культурной дамы.) Извините, господа.  Извините. Вынудил сорваться. Но ведь не понимает, вот  я его и тронула.
Все затихают. С правой стороны пришли двое. Чисто одетые.
МОЗГОПЛЮЕВ (одет в спортивный костюм. Он постоянно улыбается, даже тогда, когда кого-нибудь бьет из бомжей). Всё озоруем? Когда работать?
ЗЛЫДНЕВ (Лысый. Хмурый. На нем тоже спортивный костюм). Трогать? Не трогать?  Может, тронуть?
МОЗГОПЛЮЕВ. Пока обойдутся. Кто здесь о культуре толковище вел? Ты чо ли, облезлая вешалка? (Растягивает слова.)  А ты чо под ногами  людям мешаешь? (Пинает Гниломедова. Он  падает и ползет за диван. Злыднев хватает Рылопуха  двумя пальцами за чуб и поднимает на ноги. Мозгопюев пинает его.)  Ты тоже о культуре балакал? Марш на работу!
ЗЛЫДНЕВ. Трогать? Не трогать?
МОЗГОПЛЮЕВ. Успешь. Тебе бы тока трогать. Потом тронем.
Рылопух  ползет за диван. Раздобреева и Пупков стоят рядом и любовно и преданно смотрят на  Мозгоплюева. Гомзиков лежит, и происходящее будто его не касается.
КУКАРЕКИНА (трет руки). Не понимают. И клопы не понимают. Я никогда не была облезлой вешалкой, если ты трогаешь мое имя. Одежду новую наздрючили на себя, так и нос задрать?
ЗЛЫДНЕВ (угрюмо смотрит на Кукарекину). Есть охота тронуть.
МОЗГОПЛЮЕВ (плюется). Не дошла ещё до этого. Потом. Опосля. Рано трогать. Всем на работу, собачьи хвосты!
РЫЛОПУХ (на полусогнутых ногах выбирается из-за дивана. За ним спешит Гниломедов. Встают рядом со всеми бомжами). Мы вас понимаем, господин Мозгоплюев, и вас, господин Злыднев. Семен Семенович, мы быстро организуемся.
МОЗГОПЛЮЕВ. Так-то вот. Шагом марш на работу!  Твари облезлые!  Господами захотели стать? Гнильё вы вшивое, а не господа! Кто хочет за Пупсиком? Быстро устроим.  Чо стало с ним? (Подставляет ладонь к уху.)  Пепел на свалке от него. Вот так.
ЧЕСОТКИН. Отдал Богу душу. Вчера мы его…
ГНИЛОМЕДОВ (перебивает). Мы его на костер уволокли…
ЧЕСОТКИН (перебивает). Пепел развеяли…
ГНИЛОМЕДОВ (Перебивает). А пепел развеяли по всей свалке…
МОЗГОПЛЮЕВ. А теперь на место. Мы со Злыдневым будем проверять.
Все засеменили в левую сторону сцены. Кукарекина  показывает кулак и тоже уходит.  Гомзиков продолжает  лежать. Он что-то бормочет и  вертит головой.
ГОМЗИКОВ. Ненасытные твари…Проклятые клопы, вши, комары и тараканы. Вот кто настоящие тунеядцы!  Откуда они берутся?
ЗЛЫДНЕВ. Тронулся. Может тронуть? Чесоткин докладывал, что он бомжей баламутит.
МОЗГОПЛЮЕВ. Тронулся, говоришь? Это уже плохо. Не надо тронутых трогать. Грех великий. Они все здесь побывали в психушках. Недавно их выпустили оттуда, а они опять сюда. Психи все. Все они психи и дураки. Вот так Злыднев. Поменьше надо было им думать. Грамотные шибко. Вот от своей грамотности, они и все с ума сошли. Это от дум они такие стали.
ЗЛЫДНЕВ. А я, Мозгоплюев, шибко и не думаю. Я с детства не думал. С меня и двух классов хватит. Читать не люблю. Антиресно. Оне все грамотные, ученые, а я над ними. Нешто неантиресно. Антиресна. Я бы их всех сейчас тронул по башкам.
МОЗГОПЛЮЕВ. Успешь ишо. Для нас они работают.
ГОМЗИКОВ (машет руками). Прочь, прочь, клопы  и тараканы!
МОЗГОПЛЮЕВ. Ты собираешься работать? Совесть надо иметь. Все твои товарищи  мусоровозку принимают. Трудятся. Ау, Гомзиков!  Работать надо!  Иди работать!
ГОМЗИКОВ (делает вид, что удивлен). Кого я вижу! (Садится.) Господа Мозгоплюев и Злыднев прибыли! Ты смотри, каких орлов подобрали!  Отходы пришли собирать?  Идите, идите, я вам разрешаю. Только не запачкайтесь. Ну, а я – свободный  человек! Я – вселенная! (Он раскидывает руки.) Вселенная!  Вы когда-нибудь задумывались, чем отливается мозг клопа от человеческого? Нет? Весьма странно. Ну, конечно, нет. А надо бы.
МОЗГОПЛЮЕВ  (подозрительно смотрит на Гомзикова).  А что ты имеешь в виду? Меня на работу? Вот моя работа. За вами упырями следить. Кто клоп-то?  Мы чо ли? Ты говори, да не заговаривайся. Вошь с помойки!
ЗЛЫДНЕВ. Может, тронуть? Чо он про клопов-то? Кипятком их шпарить.
МОЗГОПЛЮЕВ. Нас он имел в виде клопов.
ЗЛЫДНЕВ (дергает плечами). Кто клопы-то?  Против нас? Хуже нет работать с учеными бомжами, да ещё если всю зиму в психушке были.
Уходят  влево. Гомзиков остается один.
ГОМЗИКОВ (вздыхает, качает головой и смотрит в зал). Чем отличается  мой мозг от клопиного?  А клопов много. Они везде, сверху донизу. Они вечны. Их никакая холера не берет. В одном мы одинаковые. Каждый по- своему борется за жизнь. Но клопы непобедимы. Как грустно, как грустно на душе, господа-товарищи, как грустно… 
ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ  ВТОРОЕ
В беспорядке валяются коробки, ящики, наполненные целлофановые мешки, разный хлам. Замусорено. В центре возвышается куча отходов.  У её подножия копошатся бомжи. В куче отходов выбирают, что лучше и откладывают в одно место.
Полдень.
ГНИЛОМЕДОВ. А Гомзикова всё нет. (Примеряет на себя брюки.) Подходят?
МОЧЕНАЯ. Как корове седло. Мозгоплюева и Злыднева всё нет. Обещали водяры привезти. Эх, люди…Долго ли съездить? А тут вкалывай без опохмелки. Коробку отнес?  Чо там?
ГНИЛОМЕДОВ (оглядывается). Ни твоего ума дело. Не знаю про это и всё тут. Не должны знать. Много будешь знать, скоро уйдешь за Пупсиком. (Хрипло смеется. Кашляет.) Как  Джордано Бруно. А пепел по свалке развеют.
МОЧЕНАЯ (оглядывается).  Как в тридцать седьмом году. Конечно, нам наплевать, что они привозят в мусоровозке втихаря. Нам всё это до рылопуховых шишек. Но, все-таки, хотелось бы знать. Если они так будут от нас скрывать, на вокзал или на рынок уйду. В больничку лягу.
ГНИЛОМЕДОВ. А ты думаешь, что они там тебя отпустят? Там другие такие же найдутся. Бывал я везде. Одинаково. Здесь будем до предела.
МОЧЕНАЯ (плюется). Болею я…Этот Гомзиков болтал о какой-то свободе. Её нигде нет. Так, что ты там спрятал?
ГНИЛОМЕДОВ (машет руками, оглядывается). Вечно тебе всё кажется. Крестись.
МОЧЕНАЯ. Не кажется. Видела. Одну коробку спрятал. А из неё вроде маленькой коробочки вытащил. В карман сунул. Не зря ты надел широченные штаны. Смотри. Найдут. Бить будут, а то и в пепел пустят. Они всё могут… Болею я.
ГНИЛОМЕДОВ. Мне и так всех больше достается. Если я ослабел на этой свалке, то можно меня бить? Подамся в деревню. Найду доярку. Отъемся. Потом сюда приеду, и многим покажу, как надо жить…
МОЧЕНАЯ. Зубы заговариваешь. Ладно. Никому не скажу. А вот Чесоткин  настучит. Ты держись Гомзикова. Этот не продаст. Этот выручит. О, кофту нашла! ( Вытягивает из мешка кофту. Примеряет. Рисуется.) Как на меня. Во, люди! Какие вещи выбрасывают! (Откладывает кофту на ящик. На нем лежат разные тряпки.) Такая кофта! Наряжусь… А что в той коробке? Да, никому не скажу… Может, что ширнуться принесут. Что там?
ГНИЛОМЕДОВ (смеется). И в этой кофте прошвырнешься…
МОЧЕНАЯ. Всех вас бичей с ума сведу.
ЧЕСОТКИН (приволок мешок. Хихикает).  Только что сообщили Мозгоплюев и Злыднев. Говорят, что Гомзиков спятил. Укол ему вкатили. Большой укол и он спятил. Про каких-то комаров и клопов речь закатил. Так ему и надо. Заслужил.
ГНИЛОМЕДОВ. А я хотел тебе только что об этом сказать. Спятил Гомзиков. Клопов решил разводить, как кроликов.
ЧЕСОТКИН (удивляется). Ты это, правда?
ГНИЛОМЕДОВ. Правдее ничего нет. И Верка подтвердит.
ЧЕСОТКИН. Правда?
МОЧЕНАЯ (красуется в кофте). Сущая, правда.
ЧЕСОТКИН. А я ведь хотел просто посмеяться. А оно и, правда, получилось. Ну, и дела!
ГНИЛОМЕДОВ. Клопов и комаров решил разводить в Антарктиде. (Хихикает.)
ЧЕСОТКИН. И ничего здесь нет смешного. Как он в Антарктиду попадет? И кто ему разрешит туда завозить комаров и клопов? Зачем?  Это ведь не огурцы. Кстати, надо бы огурцов найти. На закусон.
РЫЛОПУХ  (подходит к своим товарищам. Шея обмотана белой шалью).  Нашел вот добрую вещь. Вместо галстука. Откуда узнали, что у меня в сумке огурцы?  Конечно, Чесоткин видел. Остроглазый чёрт! Огурцов на ужин хватит.  Кусок сала нашел. Соскреб грязь и жуй в своё удовольствие. (Заглядывает в сумку, туда же смотрит и Чесоткин.)
ЧЕСОТКИН. Мировое сало. Живут ведь люди! Такое сало выкинуть. А говорят, что бедно живем.
ГНИЛОМЕДОВ. Хороший шмат. Ладно с ним. Однажды, на свалке нашел я  добрый кусок сала. Я тогда уже с института попал под сокращение. Работал в котельной кочегаром. Я тогда с горя месяц пил. Обидно. Так вот. А тут приехала теща, чтобы разобраться со мной. Мою жену и моих детей увезти от меня в деревню. Потом там жена нашла деревенского мужичка. А теща вся из себя. Культурная. Обчистил я этот шмат и в холодильник. Бабе сказал, что купил на рынке. Теща за милую душу это сало уплетала. Обидно.
ПУПКОВ  (подходит к Гниломедову). Слышал, слышал, как ты  тещу накормил салом. А у меня ещё чуднее вышло. Я тогда вкалывал на канализации. Зимой это было. Один колодец на подпоре был. Всё и пошло наружу. Подняли мы люк, а там,  рядом с гавницом, плавают три огурца. Свеженькие такие. А жена у меня была чистюля. Вся такая культурная. Спрашивает меня, где это я зимой такие огурцы взял?  На рынке, мол, купил. Накормил, подлую. Потом меня за тунеядство в лагерь определили. Оттуда я ей письмецо накатал. А она к этому времени замуж вышла тоже за культурного очкарика. Ну и про те огурцы признался. Представляю, что с ней было. А однажды я ей вместо баранины кусок собачьего мяса принес. Тоже об этом написал. Сейчас и не знаю, где она…
ГНИЛОМЕДОВ. Слух прошел…Гомзикову укол впороли, да не тот. Спятил  бичара. Слух по свалке идет. Спятил.
ЧЕСОТКИН. Что-то плохо верится. Но любопытно. (Трет руки и подпрыгивает.) Так его. Так. Правильно. Над всеми смеется.  Пупсик тоже смеялся. Отсмеялся. (Подбегает к Пупкову.)  Ты его друг. Вечно с ним. Нехорошо. Все знают. Да и Мозгоплюев и Злыднев обижаются. Напомнят. Нехорошо.
ПУПКОВ. ( Он  в ужасе.)  А я тут причем?! Он спятил, а я виноват? Все мы с ним дружили.
ЧЕСОТКИН.  Все, да, не все. (Хихикает и подпрыгивает.) Ты его друг.
ПУПКОВ (суетится). Какой он мне друг?!  Вечно смеется надо мной. Ты сначала меня уважай, а я посмотрю, достоин ли он на это уважение. На работе меня все уважали. Я завсегда точно разливал водку по стаканам. Никто не мог так разливать. Уважали.
ГНИЛОМЕДОВ. За это тебя и выгнали? ( Хихикает.)
ПУПКОВ. Не за это. Все жильцы уважали меня. Всегда ставили бутылку за работу. Не поняла меня жена. Выгнала. Жил в котельной. И понесла меня судьба. И никто не заглянул в мою душу. Чо мне его шьете? Не уважает он меня. Отменный дурак. Давно надо было его туда отправить. (Оглядывается.) Скотина он и подлец.
ЧЕСОТКИН (усиленно трет руки и быстро ходит вокруг Пупкова). Это уже хорошо. Ты теперь с нами. Отлично!
МОЧЕНАЯ. Молодец, Пупков. Мы тебя уважаем.
Чесоткин и Гниломедов  согласно кивают головами. Подходит Рылопух. Бросает мешок с тряпками себе под ноги и садится на него.
РЫЛОПУХ. Я давно заметил за Гомзиковым, что он нехороший человек, да к тому же первосортный дурак. Дрянь собачья! Но дурак больше.
По мешку тряпок собрали и Раздобреева с Кукарекиной. Садятся на мешки.
РАЗДОБРЕЕВА. Кто дурак? Мозгоплюев? Злыднев? Согласна. Без передачи. Они оба придурки. А говорят, что мы дураки. Они сами такие.
КУКАРЕКИНА. Они не понимают. ( От глубокой затяжки  кашляет. Машет руками.) Не понимают  шалавы. Правильно. Мозгоплюев и Злыднев дураки. Я дико извиняюсь, но они не понимают нас. Не понимают.
МОЧЕНАЯ. Ну, вы даете! Мы здесь говорим о Гомзикове. Гниломедов треп услышал. Гомзикову два укола вкатили в задницу. Рехнулся он, и  совсем ополоумел.
ГНИЛОМЕДОВ. Да ты что, дура!?  Я ничего не говорил!
ЧЕСОТКИН. Это Пупков сказал. (Трет руки. Хихикает.)
ПУПКОВ (возмущается). Это Гниломедов трепанулся. Я тоже за то, чтобы Гомзикова отправили в дурдом. Надоел, трепач!
РАЗДОБРЕЕВА. Давно его надо было удалить от нас. На зиму бы туда попасть. Постель. Кормежка. Повезло мужику. Я была в больнице. Хорошо там. Валька там устроилась старшей медсестрой. А когда-то работала у меня на участке маляром. А теперь начальником  надо мной.  Как-то я обозлилась. С одного удара по её башке повалила на пол. Я её хвать за халат, а она без трусов. Посадила её толстой задницей на парашу и ударила по темечку. И она вдруг на понос извелась. Меня сразу на улицу, а потом в психушку. Гомзикова надо гнать от нас.
ПУПКОВ (суетится  в злобе. Руками машет). Я бы его падлу…. Я бы его…того. (Начинает кашлять и замолкает.)
С правой стороны сцены появляется Гомзиков с сумкой.
МОЧЕНАЯ (ворчит). Чем неграмотней человек, тем больше у него амбиций, тем больше требует  к себе уважения. На таких вот и держался Советский Союз. Угодники чёртовы.
ГОМЗИКОВ. А сейчас?
МОЧЕНАЯ. На деловых. Только мы с тобой не попали в эту обойму. Все мы здесь туда не попали. Вот и оказались на свалке истории.
РЫЛОПУХ. Все люди дрянь, мерзость и сплошное негодяйство. А вы, Сидор Поликарпович, умница. Я давно заметил, что вы самый умный среди нас и на всей свалке. Самый умный. Что там в сумке?
ГОМЗИКОВ (машет свободной рукой). Дурак я. И, причем дурак набитый. Если бы я был умный, то сидел бы  в думе. А я в психушке был.
РЫЛОПУХ. В думе все дураки, а ты умный.
ГОМЗИКОВ. На свалке не могут быть умные люди.
ЧЕСОТКИН (поднимает руку с вытянутым указательным пальцем). Мы все здесь  временно выпавшие из общества. Но не дураки. Когда я был редактором…
МОЧЕНАЯ (перебивает). Хватит о редакции! (Выпрямляется.) Значит, я тоже дура?
ЧЕСОТКИН (хихикает и трет руки). Причем набитая.
РАЗДОБРЕЕВА (втыкает кулаки в бока). Ты, вонючка! Куриный пупок! Говори, да не заговаривайся! Я, всё-таки, была домоуправом…
ГНИЛОМЕДОВ (перебивает). Была она. Запилась  и выгнали. Мы тоже все здесь кое-кем были.
КУКАРЕКИНА. Он не понимает. Втельмяшить? (Раздобреевой.) Может, тронуть? Не понимает ведь.
РАЗДОБРЕЕВА. Не надо.  Всё он понимает. Он умный мужик.  В общем-то, он прав. (Успокаивается). Но не окончательная же я дура…
ПУПКОВ (стоит рядом с  Гомзиковым. Нежно ему улыбается). Что-то принесли, Сидор Поликарпович? (Кричит громко.) Это они просто так сказали про дураков!  Они имели в виду не нас, а Мозгоплюева и Злыднева. (И тут же испуганно оглядывается. Успокаивается.)  Что там в сумке, Сидор Поликарпович? Звук подозрительный. Немного бы того…выпить бы…
ГОМЗИКОВ. Комары на свалке кусучие. Хорошо ещё то, что тараканы не кусаются. Но, пакостят отменно. Котлеты отдельно, мухи отдельно.
МОЧЕНАЯ (в сторону).  Совсем рехнулся.
РАЗДОБРЕЕВА (в сторону). Дурак он и есть дурак. Сам он дурак и придурок. Чичас нельзя. Обидится. У него  в сумке, конечно, водяра.
КУКАРЕКИНА. У нас на зоне одна дура была.  Ударишь по темечку – в себе. Ударишь второй раз – не в себе. Может, приложиться к его темечку? Как-то я была на зоне под Бодайбо. Речка там есть Заголдынка. Случай был…
РАЗДОБРЕЕВА. Хватит об этом. Дай тебе волю, ты здесь всех бы тронула. (Закричала.) Сидор Поликарпович, не томи душу! Мы тебя все уважаем!  Чо там у тебя? Доставай!
ГОМЗИКОВ. Слушай, Пупков, бери сумку. В ней полная стеклотара. Пупсика помянем. Все-таки, хороший человек был. Настоящий философ.
Бомжи бросились к сумке. Пупков орлом поднялся над ней.
КУКАРЕКИНА. Прошу на вынос. (В руках её появился складной стакан.)
ЧЕСОТКИН. Я знал, что Гомзиков принесет самогон. А где взял? Не моего ума дело. Наливай, Пупков, наливай мне… Ты, Гомзиков, хороший человек. Добрый. Умный.
МОЧЕНАЯ. Чего тянешь? Наливай! Разливай!
РАЗДОБРЕЕВА. Молодец, Сидор Поликарпович. Я тебя уважаю.
Пупков вынимает  из сумки  две бутылки мутного самогона. Первой налил Кукарекиной. Она тут же выпивает, утирается рукавом и закуривает. Все по очереди  подходят за своей порцией. Выпивают, и подходят к ящику с закуской.
ГОМЗИКОВ. Помянули бы… С нами ведь жил на этой свалке. Загубили. Кому он мешал?  Просто хотел быть свободным. Что здесь плохого? Эх, жизнь…
ПУПКОВ. А  вы, Сидор Поликарпович, выпейте. Я вам оставлю. У меня глаз, как алмаз.  Я до мулиграма замерю. Опыт. В армии порции делил. Оставлю.
ГОМЗИКОВ. Хороший человек был. Помянули бы…
РЫЛОПУХ. И вы хороший, Сидор Поликарпович. Добрый. За ваше здоровье. Мы вас уважаем, а значит, и вы нас уважаете.
ЧЕСОТКИН. Просто пьем и всё тут.
РЫЛОПУХ. За упокой души. За  упокой? А за чью душу-то пьем?
Чесоткин что-то шепчет Гниломедову и хихикает.
ГНИЛОМЕДОВ (удивленно смотрит на Чесоткина).  Не может быть. Не может того быть.
ЧЕСОТКИН. Тсс… Нельзя прямо. Потом. Ты про себя удивляйся. Дольше проживешь.
ГНИЛОМЕДОВ (смотрит на Гомзикова и чешет левой рукой в затылке). Сидор Поликарпович, ты шибко-то не расстраивайся. Всяко в жизни бывает.
МОЧЕНАЯ. Что бывает?  Что там тебе опять нашептал Чесоткин? Привык в  своей газетенке из-за угла шпарить честных людей.
ЧЕСОТКИН. Гомзиков справедливый мужик. Умный. Добрый. А ты, Моченая не права. Я правду писал. За неё меня и того… Не угодил кое-кому…
РЫЛОПУХ. Гомзиков – это сгусток  ума. А все дураки и дряни!
МОЧЕНАЯ. Ну, вы даете! Пупков, всё распили? Всё. Умный мужик. На опохмелку дал. В общем-то, тоже хороший придурок.
ПУПКОВ (подпрыгивает). Но-но! Не позволим поносить доброе имя Сидора Поликарповича!
РЫЛОПУХ. Не позволим! Мы его уважаем!
РАЗДОБРЕЕВА. Не позволим!
РЫЛОПУХ.  А что не позволим? Не пойму.
МОЧЕНАЯ. Дураком Гомзикова назвать. Ты, Пупков, сам недавно вышел из психушки…
ПУПКОВ (суетится). Бомжиха околетая!  Помолчала бы хоть…
МОЧЕНАЯ (выпрямляется). Кажись, я сейчас кое-кому накостыляю!
РЫЛОПУХ.  Что-то я забыл. Захлестнуло.  Что мы сейчас отмечали?
МОЧЕНАЯ. Опять с головой неладно.  Отмечали синяк под глазом у Пупкова, а у Рылопуха тройную шишку на лбу.
РЫЛОПУХ (удивляется). Не может быть! Это не отмечают!  Кошмар какой-то! Все дрянь!
КУКАРЕКИНА. Моченая не понимает, что больных  нельзя трогать. Сидор Поликарпович, вы бы отправились в больницу. Что вы народ смущаете?  Вы какой-то не такой.
Всё это время Гомзиков лежит на мешке, и будто его ничего не касается, а тут настораживается. Оглядывает Кукарекину.
ГНИЛОМЕДОВ. Вы бы, Сидор Поликарпович не стеснялись  бы… Мы все здесь вам сочувствуем. Я бы  сам полежал в больнице. Но сейчас лето. Нам и здесь хорошо. Зимой бы туда попасть. Там чисто, тепло. Кормят три раза. Правда, уколы там… болючие…
ГОМЗИКОВ (тихо). Какие уколы? Какая больница? Что это с вами? Что? Опять спятили?
ГНИЛОМЕДОВ. Чесоткин тут сказал…
ЧЕСОТКИН (перебивает). Гниломедов слушок пустил, будто вам какой-то укол впороли в это самое…
МОЧЕНАЯ (смеется). И отправляют в дом для психов. Мы ведь там все побывали.
ГНИЛОМЕДОВ (кричит и топает ногами).  Врешь чесоточный! Врешь золотушный! Это ты пустил слух! Всё делаешь так, как не все люди. Стукач! Не верь ему, Гомзиков!  Ты хороший, умный!
РЫЛОПУХ.  Кому укол поставили? Что-то не пойму.
МОЧЕНАЯ. Рылопуху поставили, чтобы память вернулась.
РЫЛОПУХ (удивляется). Мне?! Мне их ставили в психушке. Зимой это было. Там вшей не будет. Замучили они нас совсем.
КУКАРЕКИНА. От дурости поставили укол.
РАЗДОБРЕЕВА. Ты, Сидор Поликарпович, не расстраивайся.
КУКАРЕКИНА. Не понимают суки помоешные. И всё это творит Чесоткин. (Идет к нему. На пути стоит Рылопух. Левой рукой  ударяет его по шее, а правой в живот. Он сгибается. Толкает его. Он падает и высоко задирает ноги.)  Не крутись под ногами, шишкарь. Тоже ничего не понимаешь.
РЫЛОПУХ (встает на четвереньки).  Как так можно? Это не этично. Я же, всё-таки, кандидат  наук. Как так можно? Вы бескультурная, бесчувственная дама.  А вы, гражданка Раздобреева… ушириха-толстуха. Вот вы кто.
РАЗДОБРЕЕВА. Слушай ты, профессор постных щей, ещё обзываться?!  Получай! (Пинает Рылопуха под зад.)  Шалава узкозадая!
ГОМЗИКОВ (берется за голову). Кошмар! Кажется, вы меня достали. Как можно?  Я ведь могу расстроиться, рассердиться, наконец! Поднимется давление. Отложение солей. Кошмар!  Инфаркт можно получить с вами! Мы, ведь поминаем хорошего  человека, гражданина свободной свалки в великой стране России!  Господа мухотараканноклоповные упыри…тьфу! Господа нищие, прошу не буйствовать, не безобразничать! Больше не буду вас опохмелять. Всё!
РЫЛОПУХ (вскакивает.  Тут же падает на колени и ползет к Гомзикову. Протягивает руки).  Мне, мне налейте! Налейте, как беспричинно пострадавшему  от разных реформ и капиталистического дефолта в нашей несчастной России!  Мне  налейте. Вы умный, хороший и добрый человек. Век буду вас хвалить!
МОЧЕНАЯ. Мы тебя уважаем. Уважаем мы его?
ГНИЛОМЕДОВ. Да ещё как уважаем! Как отца родного!
КУКАРЕКИНА (протягивает свой стакан). Прошу на вынос. Я дико извиняюсь, но ты хороший и добрый.
ЧЕСОТКИН. Душа просит добавки. Я всем говорю, что вы хороший.
РАЗДОБРЕЕВА. Ну, не кочевряжься, Гомзиков. Народ просит. Уважь народ.  Вот когда я была домоуправом, то я уважала народ…
МОЧЕНАЯ (смеется). Это где ты народ увидела?  Не ты ли себя считаешь народом?
РАЗДОБРЕЕВА. Ах ты, тварь подзаборная!  Я и есть народ!  А ты вошь приблудная. Надо же! Даже  учительницей работала!? Чему учила? Постыдилась бы!
ГНИЛОМЕДОВ. Права, Верка. Ты что ли народ? А мы кто? Клопы? Умереть не встать! Подумаешь, домоуправ! Я, например, закончил Высшую партийную школу в Москве, институт. Работал   инженером, и даже занимал должность заведующего отделом в райкоме партии. Меня все и на стройке  знали и в районе! Помолчала бы, ушириха!
ЧЕСОТКИН (бегает вокруг всех, запинается, падает, быстро встает, хлопает в ладоши и повизгивает).  Ай, хорошо! Какая прелесть! Какое чудо! Гниломедов с Моченой оскорбили  домоукравшу!
КУКАРЕКИНА. А вот эта погань газетная совсем не понимает! (Бьет Чесоткина в ухо. Он хватается за ухо и отбегает к своему мешку. Садится.)  Успокоился, газетный червяк?  Век свободы не видать, замочу и высушу! Забью до смерти и ещё сильнее тебя тощим сделаю!
ГОМЗИКОВ (лежит на мешке, руки на животе, шевелит пальцами. Разглядывает ногти). Граждане свободной свалки, у меня за пазухой ещё одна бутылка. Давайте выпьем теперь за ваше здоровье. Я горжусь вами, вы свободные и кусучие мухи… тьфу, извините, всё перепутал… свободные граждане свалки истории. Сейчас я вас угощу, дайте только речь толкнуть. Это не просто свалка. Это мировая свалка. Гордитесь!
МОЧЕНАЯ. Эк, куда хватил! Пошло, поехало! Ты лучше наливай. Нечего здесь на разную дребедень. Все мы  рефераты писали. Надоело! Все! Наливай!
ГОМЗИКОВ  (Никакого внимания на Моченую. Рассматривает пальцы на руках). Свалка истории. Вдумайтесь!  Вдумайтесь в это слово, граждане подон… Тьфу! Напрягите свои оставшиеся в глубине ваших усохших, опохмельных и не опохмельных  мозгах, в которых  уже нет, к великому сожалению, извилин. Подумайте!
ГНИЛОМЕДОВ. Наливай, чёртов потрох!
РЫЛОПУХ (продолжает стоять на коленях. Протягивает руки).  Не искушайте и не томите. Не мучьте изнывающую, одинокую, заблудшую и всеми обиженную душу. Всё изнутри сохнет.  И только вы, Сидор Поликарпович, уважаемый нами человечище, и способные успокоить и размягчить  затерявшиеся во мраке души. Окропите  и плесните  на жар души живительную влагу, премногоуважаемый нами всеми  великий гражданин Гомзиков Сидор Поликарпович.
МОЧЕНАЯ (почти с ненавистью). Скотина безрогая.
РЫЛОПУХ. Великий гражданин, помогите! Наливайте! А то обзываться буду. Вам нелегко будет слушать мою ругань.  Конституционное право каждого гражданина позволяет быть на равных. Вы нарушаете её права.  А этого делать нельзя….
МОЧЕНАЯ (нервничает). Скотина комолая. Червяк помоешный. Наливай!
РЫЛОПУХ. Не нарушайте конституционные права!
ГОМЗИКОВ (не возмутим). Подумайте, господа!  Всякие вещи здесь со всего мира! Послушайте меня! Хоть сейчас послушайте!
ПУПКОВ (кричит). Хоть сейчас послушайте, бульенные морды!  Умный человек вразумляет вас! Вам тока нажраться! ( И уже тише обращается к Гомзикову.) Когда говорить закончите? Народ волнуется.
ГОМЗИКОВ. Вы находитесь на историческом месте! (Встает. В правой руке бутылка с мутной жидкостью. Левую руку с прямым указательным пальцем поднимает над головой.) На историческом! Как ученые находят  утварь отживших поколений?  На свалках, в пещерах, где была свалка. Не стены интересуют ученых, а именно бытовая свалка. Как жил человек, чем питался…
РАЗДОБРЕЕВА. Хватит долдонить  о какой-то хреновине! Не томи людей!  Не будь скволыгой!
ГОМЗИКОВ (размахивает рукой). И всё  это находится на свалках. Вскрывают один слой за другим, и перед вами открываются культурные слои веков.
ПУПКОВ (нетерпеливо дергает плечами, через силу улыбается). Еси-моси, как умно, а я и не знал. Какая-то камуха эта свалка, а надо же такой с ней случится. Всё это хорошо, Сидор Поликарпович, но народ ждет.
КУКАРЕКИНА. Брось антимонию разводить. Када, сука, треп закончишь? Я смотрю – человек не понимает.  Надо бы вздрючить сучонка.  От ево речей что-то в моей голове звянькнуло. (Удивляется.) Ты, смотри, он заставляет нас думать!? Замолчи, змеёныш! Не то пасть порву засупоню колючей проволокой!
РЫЛОПУХ  (тяжело встает). Постеснялись бы, Сидор Поликарпович. Зачем так издеваться над честными тружениками.
ГОМЗИКОВ  (склоняет  голову и отдает  бутылку  Пупкову). Бери живительную влагу. Я бы вам мог прочесть лекцию о свалках. Не хотите, и не надо. Ничего не поделаешь.
ПУПКОВ (быстро хватает бутылку и подбегает к ящику). Вы, Сидор Поликарпович самый умный среди нас. Давно бы так. И народ бы не мучился.
ГОМЗИКОВ (садится на мешок). Эх, люди… Что дороже для вас? Обжигающий  напиток. Но, дороже должна быть истина. Пупков! Гоша! Оставь мне. Черти! Сорвался вот.  Сорвался. (Мучительно улыбается.)  Смешно и обидно одновременно. Всё. Всё. (Ложится и закидывает ногу на ногу. Ворчит.) Как я мог опуститься до них? А ведь опустился. Почему?  Потому что, я потерял бдительность. Один я понимаю, что мы живем на историческом месте. Как люди не могут понять? Это ведь так просто.
У ящика начинается свалка. В этой потасовке приняли участие все бомжи, кроме Гомзикова. Он спокойно лежит на мешке и разглядывает  руки. Драка длится около двух минут. Крики, визг, проклятия.
РЫЛОПУХ (выбирается из кучи тел). Я потрясен! Я потрясен!
ПУПКОВ (кричит).  Никто тебя не тряс, просто тебя били!
РЫЛОПУХ. Это не этично бить по лицу. Я ведь, все-таки, бывший профессор! Как можно такое допустить!?
ПУПКОВ (кричит от кучи дерущихся). Сидор Поликарпович, эти хмыри у меня бутылку отняли, а пустой бутылкой  ударили меня по лбу!
ГОМЗИКОВ (вскакивает. Машет руками. Кричит).  Всё только для себя! Я ведь не пил, мухи навозные!  И вы, мне не оставили! (Неожиданно замирает. Потом  дергает плечами, улыбается. Все успокаиваются, смотрят на  него.)  Надо же! Вынудили  сорваться культурного человека. Нехорошо, Сидор Поликарпович, весьма нехорошо. (Легонько и любя, бьет себя по щекам.) Так вам, Сидор Поликарпович, так вам, так вам. (Лег на мешок, закидывает ногу на ногу, разглядывает и гладит руки.) На чем же я остановился? Перебили. Да и захлестнуло. Стоп! Вспомнил! Историческое место. Надо же, на таком месте, и такая  драчка бомжей. Никакой культуры. Мерзко и подло.
РЫЛОПУХ (шалью  трет лицо. Садится рядом с Гомзиковым). Я вас, Сидор Поликарпович понимаю. Но порой душа горит. Истина оного огня дороже любой  истины. Вы, мужик умный. Вы самый умный среди нас. Хороший вы человек. Что-нибудь там у вас осталось? Я вас всех больше уважаю. Осталось что-нибудь?
ГОМЗИКОВ. Это было последнее. У бабки Евлашихи купил. Больше не ждите. Помянули и хватит. Сколько можно?
РЫЛОПУХ (встает и идет к своему  мешку, садится). Ну и ладно. Ты мужик хороший, хотя и дурак. А за что тебя уважать?  А, в общем-то, спасибо за опохмелку. Мы тебя уважаем. Хотя, и не за что уважать. Любишь людей мурыжить. Ладно, Сидор Поликарпович, уважаю я тебя…В общем-то, все люди скоты и дряни. Да  и ты в том числе…
ГОМЗИКОВ (шарится в мешке. Рылопух поднимает руку и внимательно следит за Гомзиковым. Все замирают. Он вынимает бутылку). Жрите меня, ешьте меня с самогоном! Всё у меня. Больше нет.
РЫЛОПУХ (поднимает руки и трясет ими). Граждане, я всегда говорил, что Сидор Поликарпович умный и добрый человек! Гоша, разливай!
Пупков берет бутылку и идет к распиточному ящику, где появилась разная закуска, которая появилась в тот момент, когда Гомзиков вынул бутылку из мешка. У Пупкова  бутылку пожелала взять  Раздобреева, но он потянул её к себе.
ПУПКОВ (кричит). Я тебе не налью!  Дайче  ты у меня мою порцию выжрала. Не дам. Хватит!
МОЧЕНАЯ (кричит). Хватит, каналья жирная!
РЫЛОПУХ. Прошу только не трогать и  не клясться  моим лбом и моими тремя шишками. Они мои. Хотя вы, госпожа Моченая и определила на мой лоб две шишки, а третью  посадила  Кукарекина, но они мои шишки.  И я, не позволю! Зачем ты меня, ухватила за нос? Караул! Спасите!
Началась свалка. Крики, визг, слышны глухие  и звонкие удары. Из кучи тел вылез Пупков.
ПУПКОВ (кричит). Они опять отобрали у меня бутылку!
ГОМЗИКОВ. Я  этого ожидал. На этом всё. У меня больше ничего нет. Такое будет бесконечно.
Куча тел стала распадаться. Растрепанная Раздобреева выползает на четвереньках. А на ней верхом сидит Моченая. Гниломедов не успевает вставать. Его пинает под зал Кукарекина. Чесоткин ускользает за кучу отходов.
КУКАРЕКИНА. Не понимает этот Гниломедов, не понимает! Не понимает. Ещё и царапается. Не понимает! Такие люди, как ты и Чесоткин у параши сидят! Век свободы не видать, не понимает!
ГНИЛОМЕДОВ. Караул! Спасите!
РЫЛОПУХ. Буду жаловаться адвокату Резнику. Он защищал Гусинского! Только богатых защищает! Пусть нас защитит! Плохо то, что у нас для него нет денег!  Мы – нищие!
Справа появляются – Мозгоплюев и Злыднев. Останавливаются у лежащего на мешке  Гомзикова. Чуть не под ноги к ним подползает Раздобреева  с сидящей на ней Моченой, которая держит её одной рукой за волосы, а другой бьет по заднице.
МОЧЕНАЯ. Ты у меня, хрюшка, за все заплатишь!  Я тебе покажу, как отбирать у меня бутылку!  Ещё и разбила её!
МОЗГОПЛЮЕВ. А ведь гражданка Раздобреева была коммунисткой. Вот бы сюда партийных деятелей. Стыдно. (Ногой он останавливает  Раздобрееву. Злыднев снимает Моченую  и бьет её по щекам. Бросает в кучу отходов.) Не стыдно? Все  вы были коммунистами. Не стыдно?
ЧЕСОТКИН (выглядывает из-за кучи и кричит). Затирают свободу! Буду жаловаться Мозгоплюеву! Помогите честному человеку  в его правде на свободу!  Гомзиков, ты хоть заступись!
ГНИЛОМЕДОВ. Спасите! Убивают!  Это Чесоткин виноват!  Он всё на меня спирает!  Сам всё  делает!
Раздобреева бежит к Моченой. Обе в разорванных одеждах. Сцепили друг друга за волосы, и  с визгом  начали кружиться. Мозгопюев и Злыднев разнимают дерущихся и разбрасывают по свалке. Все начинают стихать.
МОЗГОПЛЮЕВ. Опохмелились мерзавцы!  А мы тут ещё бутылку принесли. Зря, видимо.
Все замирают.
РЫЛОПУХ. Мы тут кое-что отобрали, господин Мозгоплюев. Немного тут выпили самую малость. За ваше здоровье выпили и за здоровье господина Злыднева тоже выпили. А как же. Мы ведь вас уважаем. Вы у нас уважаемые люди на свалке.
МОЗГОПЛЮЕВ. Ладно. Хватит об этом. Я и сам про это знаю. А ты, господин  Рылопух, всё о Гусинском печешься?  Он уже давно за границей. В собственных хоромах живет. Ты с двумя институтами и на свалке. Не стыдно? Преподавал в институте. Если тебя увидят  твои студенты, что скажут?  Кроме Пупкова и Кукарекиной все вы были ещё и коммунистами. Как же так? Ты, наверное, и фамилию свою забыл? По кликухе живешь?
РЫЛОПУХ.  Стал забывать. Григорьев я. Да и зачем? Судьба. Пожалейте изнуряющую душу   гражданина попавшего не по своей воле в  оные места.
Из-за кучи отходов выползают Чесоткин и Гниломедов.
ЧЕСОТКИН (хихикает).  Отдохнуть вот решили.
ГНИЛОМЕДОВ. Устали сильно. Но мы управились. Что нужно – отложили.
МОЗГОПЛЮЕВ.  И синяки прибавились у вас тоже от работы?  И ты, гражданка Раздобреева тоже ввязалась  в драку? Не стыдно?
РАЗДОБРЕЕВА (приглаживает волосы. Выпрямляется). Вынудили. Не утерпела.
КУКАРЕКИНА (приводит себя в порядок). Они не понимают простых слов.  Мы их успокаивали. Темнота помоешная!
МОЗГОПЛЮЕВ. Нет. Не дадим бутылку. Не заслужили.
ЗЛЫДНЕВ. Может, тронуть их?
МОЗГОПЛЮЕВ. Успешь ещё. Не созрели пока…
Все настороженно и подобострастно наблюдали за благодетялями.
РЫЛОПУХ (встает на колени, поднимает руки над головой). Душа болит, слезами обливается. Вы добрые люди, господа-товарищи! Я всем говорю, что вы хорошие люди. А остальные все дрянь и сволочи. Мелкие пакостники. Налейте, граждане хорошие. Везде вас сильно хвалить буду. Пожалейте жертву дефолта. Вы ведь знаете, что я был активным строителем светлого будущего!  А реформаторы всё во мне уничтожили. Хвалить вас буду, гражданин Мозгоплюев. Скажу  всем, что товарищ Мозгоплюев, не простой Мозгоплюев. Скажу всем, что Мозгоплюев умный и добрый Мозгопюев. Налейте!
МОЗГОПЛЮЕВ. Хватит болтать! Замолчи!
ЗЛЫДНЕВ (злобно).  Лекции читал. Какие-то там  гумажки перебирал.
РЫЛОПУХ (прикладывает руки к груди). Каюсь. Каюсь. Было дело. Писал лекции,  рефераты будь они не ладны. Осознал. И во время выгнали отовсюду. Дряни они и прохвосты. Все дрянь,  а вы умные. Налейте. Умоляю вас. Сильно хвалить буду по всей свалке!
  РАЗДОБРЕЕВА (кланяется). Мы тут всё нужное выбрали, и решили отдохнуть. Ну и себя не забыли. (Дробно хихикает.) По мелочам. Я вот када была домоуправом, то я была доброй. Вы к нам тоже добрые…
КУКАРЕКИНА. Они не понимают добрых слов. Мы их успокаивали.
Мозгоплюев и Злыднев подходят к лежащим в стороне коробкам. Все, кроме Гомзикова и Кукарекиной склоняются в почтении и ожидании. Рылопух стоит на коленях и прижимает руки к груди. Благодетели осматривают коробки, смотрят  внутрь, о чем-то переговариваются. Подходят к бомжам.
МОЗГОПЛЮЕВ. Господа бомжи и профессиональные тунеядцы, получите водяру тогда, когда перетаскаете коробки и вон те мешки, что стоят рядом с коробками и к забору, к дороге. Погрузите. И тогда получите свою драгоценность. Смотрите, не напивайтесь.  Завтра придет ещё такая вот машина, и потребуются ваши бичевские руки. А то, что себе отложили, нас это не волнует. Хоть всю свалку забирайте. Но, если что умыкнули из коробок, то я вам не завидую. Тогда вас всех Злыднев будет трогать. А кого и следом за Пусиком отправим. У меня всё.
Все бегут к ящикам. Мозгоплюев свистит. В правой стороне сцены  слышен звук заработавшей машины. Мозгоплюев и Злыднев подходят к лежащему Гомзикову.
Мозгоплюев. Лежим?
ГОМЗИКОВ. Если бы каждый из вас понимал то, где он стоит и на чем, то взгляд на жизнь мог бы измениться.
МОЗГОПЛЮЕВ (подозрительно улыбается).  И где же я стою?
ГОМЗИКОВ. Например, я лежу на историческом месте.
МОЗГОПЛЮЕВ (вкрадчиво). Значит, ты, профессиональный бичара лежишь на историческом месте? Любопытно. Надо же. А я где? Где Злыднев? (Повышает голос.)  Мы со Злыдневым где? Отвечай, свинячий огрызок!  Дундук придурошный!  (Но улыбка с лица не сходит.) Отвечай, сука!
ЗЛЫДНЕВ. Он издевается над нами.  Если галстук наздрючил на голое тело, так можно и важничать? Огрызок куриного пупка! Сморчок помоешный!
МОЗГОПЛЮЕВ. Говори! Отвечай! Значит, мы стоим на помойке, а ты на историческом  месте лежишь?
ЗЛЫДНЕВ. Может, тронуть его?
ГОМЗИКОВ (невозмутим). Когда-нибудь на этом месте, в культурном слое, найдут что-нибудь моё. И по найденной вещице будут гадать, кто же я был? Вопрос всех вопросов.
МОЗГОПЛЮЕВ (топает ногой). Гнида вшивая! Законопачу! Сгною в карцере.  О культуре заговорил! Мало тебя держали в дурдоме! Ещё захотел?  Замордую!
ЗЛЫДНЕВ (смотрит на Мозгоплюева и даже чуть отстраняется). Ты чо? Совсем тово? О каком карцере заговорил. В вертухаях был?
МОЗГОПЛЮЕВ (торопливо). Не был. Не был. Я хотел сказать… в колодец турнули бы его. Я ведь ничего не говорю, что ты, Злыднев, когда в медвытрезвителе работал, то порядком челюстей сломал. Ничего не говорю. Всё на этом. Дали мне помощников…
ГОМЗИКОВ (садится и удивленно смотрит на мужиков). Странно. А я вас и не заметил. Странно. Вот они, господа Мозгоплюев и Злыднев. Я узнал вас. Молодцы, что посетили  наш уголок. Не стесняйтесь.
Бомжи в это время носили ящики и мешки в правую сторону сцены.
МОЗГОПЛЮЕВ. Значит, мы со Злыдевым не культурные, а ты культурный?  Что там за такой культурный слой? Отвечай, каналья!
ГОМЗИКОВ. Культурный слой?  Вот вы о чем! Этот такой есть термин у ученых. Пласты в земле. На месте, где вы стоите, вот на этой свалке. (Разводит руки.) Когда-нибудь ученые найдут что-нибудь.
МОЗГОПЛЮЕВ (плюется).  Ну и заморочил ты мне голову. А что найдут-то? Как найдут?
ГОМЗИКОВ. Всё, что останется после нас.
ЗЛЫДНЕВ. А мне что от этого?
ГОМЗИКОВ (поднимает руки). Слава в веках. Обыкновенная слава и больше ничего. Разве этого мало? Слава в веках.
МОЗГОПЛЮЕВ.  Зачем мне эта слава? Зачем? Нет никакого навара. А может, мне бабки подкинут? Кто?  Твои ученые?
ГОМЗИКОВ (хватается за голову). Господа, ах господа Мозгоплюев и Злыднев, что с вами со всеми?  Разве вам не интересно, что после вас найдут ваши ботинки?
ЗЛЫДНЕВ (злится).  Мои ботинки причем?  Они на мне сутунок подзаборный! Я их пока никому не отдам!
ГОМЗИКОВ, Зачем мне ваши ботинки?  В чем ваш смысл?
МОЗГОПЛЮЕВ. Смысл?  Чтобы лучше жить. Вот и весь смысл. Лучше пожрать, дольше жить, вот и весь смысл!
ГОМЗИКОВ. В этом вся соль?
ЗЛЫДНЕВ. Какая соль? Ты чо дуру гонишь? Соль можно на свалке найти.
ГОМЗИКОВ. Про ту соль, какую вы, Злыднев, имеете ввиду найдут здесь. Я про другую. (Опускает руки и тяжело вздыхает.) Ах, мужики. Зачем мне ботинки? Зачем мне выглядеть лучше и наряднее? Зачем? А душа? Над душой вы задумывались? Одежда, ботинки, всё это окажется культурным слоем. Находка для ученых.
МОЗГОПЛЮЕВ. Умнее других хочешь быть?  Если бы ты был умный, ты бы продолжал работать в райкоме партии или ещё где, преподавал бы в институте. Многие из ваших бросили партийные билеты на свалку, и подались в бизнес. А ты угодил в психушку. Не обидно?
ГОМЗИКОВ. С вами все ясно. Мне не обидно. Обидно то, что такие люди, как вы пришли к власти. Даже на свалке пытаетесь утвердиться. Обидно, что мои товарищи по свалке, шестерят перед вами. По всей стране так.  Обидно за такой народ. Но, он может взбунтоваться. Терпение лопнет. Мы люди терпеливые, но до времени. Это мой вам сказ.
МОЗГОПЛЮЕВ. Так. Потянуло на политику? Ясно.  Что взять с Рылопуха? Он совсем спятил. Он всё может сболтнуть. Даже защиты просит у адвоката Резника. Нашел у кого защиты просить. Смех один. Рылопух полный дурак. Но ты-то? Умный мужик. В психушку захотел?  Подскажем про болючие уколы. Ты это прошел. Туда захотел?
ГОМЗИКОВ (смотрит, как его товарищи по свалке таскают ящики и мешки. Тяжело вздыхает, угрюмо смотрит на благодетелей). По-человечески, мне их жалко. Все они хотят свободы.  Они её здесь получили.  А вы, Мозгоплюев и Злыднев и главный над вами Семен Семенович, мешаете пользоваться им этой свободой. Ради свободы они потеряли работу, семьи, жен, детей… По какому такому праву вы  пытаетесь лишить их свободы?  Выпили, Подрались? Снова помирятся, снова подерутся. Такова русская душа.  Разве вам понять  эту душу выпавшего из общества человека?  Подхалимами сделать? Россия держалась и держится на таких людях. Особенно держался Советский Союз на этом. Вот он и рухнул. А сейчас и Россия такая. А жаль. Чем больше появляются такие люди, как вы, тем больше появляется подхалимов. И мне становится страшно за Россию. Но у этого народа терпение может лопнуть. Вы не боитесь бунта?
МОЗГОПЛЮЕВ. Ясно. И ты думаешь, что свободу можно получить здесь? Не смеши. Русские не любят свободу. И не понимают её. Народ этот любит кнут и пряник. Бунт? Здесь или где? Не смеши.
ГОМЗИКОВ (ложится и принимает любимую позу. Улыбается).  В чем-то я с вами, господин Мозгоплюев, согласен. Уф! Наконец-то! Вы меня успокоили. А вы не бойтесь страшного, беспощадного русского бунта? Народ этот очень терпелив, но до времени. Такова душа нашего народа…Его начинают злить роскошные виллы  русских богатеев, которые обманывают и воруют у государства. А их свободно отпускают за границу. Наше правительство и наши президенты глаза на это закрывают. Не везет нашей многострадальной стране на правителей. А миллиардеры наглеют…Всё в стране они захватили. Мне жалко Россию.
МОЗГОПЛЮЕВ. Бунта я не боюсь. Не те времена.
ЗЛЫДНЕВ (пожимает плечами, крутит головой). Не понял. Не въезжаю. Ты Мозгоплюев напомнил о кнуте и прянике. Пряники я люблю. А зачем кнут?  Я бы этим кнутом поработал бы по спинам этих бичей. Раньше они были надо мной, а теперь я.
ГОМЗИКОВ. Как когда-то Пушкин прослушал «Мертвые души» Гоголя, сказал: «Боже мой, как грустна наша Россия».
ЗЛЫДНЕВ. Пушкина зачем приплел? Грамотный шибко?
Бомжи перетаскали ящики и мешки, и теперь стоят толпой и что-то обсуждают.
Мозгоплюев (машет рукой).  Ладно. С дурака спроса нет. Ладно. Пошли. Ты смотри, дурачок Рылопух и растапча Раздобреева речугу толкают. Гомзиков, она тоже умная? Не смеши.
ГОМЗИКОВ.  Очень прошу послушать. Об этом вам никто не скажет. В глупости они уроды. Мне их жалко. Я никогда не смеюсь над человеческими недостатками. Но над глупостью смеюсь. Поэтому я никогда не спорю с дураками. А вот дураки не от природы, это несчастные люди. А вот эти все… приобретенные дураки, как и я. Но я отличаюсь от них тем, что я пытаюсь вырваться в своих мыслях, и не протравить окончательно свой мозг алкоголем и наркотой. Но в них ещё не всё потеряно. А тут ещё  догоняют взрослых бомжей – дети – бродяжки. И мне становится страшно. И я ничем не могу им помочь. Из искры возгорится пламя. Вот тема. И это главное. Что найдут будущие ученые на этой свалке? Что? Вот что меня беспокоит. Вот это настоящая тема.
МОЗГОПЛЮЕВ (трясет головой, кряхтит).  Надо же! Накрутил, ничего не понять. Не ясно. Некаво нам мозги пудрить. Выходит, чо мы здесь все приобретенные дураки?
Гомзиков жмет плечами и бессильно разводит руки. Всё это время Злыднев морщился и крутил головой. Начал выть.
Злыднев. У-у-у… Каналья! У-у-у… Ажно башка трещит. Законопатило в мозгу! Засвербило в башке! Мама дорогая! Совсем заклинило!  Не могу! Чо это он болтал? Я, значит, дурак? Или кто я? Я же так могу спятить!
МОЗГОПЛЮЕВ (отмахивается от Злыднева). Потом, всё потом. Я, всё-таки, за то, чтобы дураков было больше. Легче ими управлять. Не жалей их!
ГОМЗИКОВ (садится и  оглядывает Мозгоплюева. В голосе удивление). Ты  и в той и в этой жизни охраняешь. Ловко у вас таких людей получается. Непотопляемые вы какие-то! И вас тоже миллионы. Становится  страшно…
МОЗГОПЛЮЕВ (быстро наклоняется. Говорит глухо и с ненавистью). Говори и не заговаривайся. В дым пущу. У меня  четыре класса, а я вас грамотеев всех переживу. Такие люди, как мы нужны любой власти…
ГОМЗИКОВ (спокойно). Ты приобретенный-то не сказал бомжам, что в тех коробках и мешках. А мужикам бутылку. Дешево.
МОЗГОПЛЮЕВ (задушено). Стал много знать, как и Пусик. Где он? Твои культурные  слои обогащает. Сотру в порошок.
ЗЛЫДНЕВ. Надо бы хорошо тронуть. Башка от него болит. Других баламутит. Давай я его трону. Страсть, как хочется тронуть. Может, у меня и голова пройдет. Так же можно рехнуться от его слов! Тронуть?
МОЗГОПЛЮЕВ. Тихо, тихо, мочило и трогальщик. Он шибко умный мужик. Смотри, Гомзиков. Много знать – вред для здоровью. (Он вынимает из сумки  бутылку. Кричит.)  Эй, бичары, геть сюда!  Поработали – заработали. На а  закуси у вас, что у министров!
Бомжи окружают благодетелей. Мозгоплюев отдает бутылку Раздобреевой. Уходят вправо. Бомжи толкутся вокруг Раздобреевой.
РЫЛОПУХ.  Чего тяните?  Давай скорее…
КУКАРЕКИНА. Прошу на вынос. (Протягивает свой стакан.)
МОЧЕНАЯ. Что, Гомзиков, прочитали тебе мораль? Давно надо было.
КУКАРЕКИНА. Потому что Гомзиков не понимает. Я дико извиняюсь, но он не может понять.
ГНИЛОМЕДОВ. Мы тоже кое-кем были и ничего. Чур! Пустую бутылку мне.
МОЧЕНАЯ. А это видел? ( Тыкает кулак ему под нос.) Украл у меня бутылки. А ты, знаешь, Гомзиков, я бы на твоем месте тоже  бы их отшила. Заворовались они совсем.  И я знаю, что они воруют.
РАЗДОБРЕЕВА (ставит бутылку на ящик). А ты, Моченая, помолчала бы, а то не налью.
МОЧЕНАЯ. А я тебе ещё один синяк под глаз поставлю. Воруют!
РАЗДОБРЕЕВА. Ты молчала, када Гомзиков с ними вел беседу. Все мастера говорить за спиной.
МОЧЕНАЯ. А  я и скажу им всё, если нужно будет, бочка маринованных окуней!
РЫЛОПУХ. Маринованных окуней не бывает. Есть огурцы.
МОЧЕНАЯ. Для меня всё бывает.
РАЗДОБРЕЕВА (втыкает кулаки в бока). А ну, повтори, что ты ляпнула? Повтори, сука подзаборная!  Всех вшами заразила!
ЧЕСОТКИН (вкрадчиво). Вы такая умная, добрая женщина. С кем связались?  Мы вам доверяем разлив живительной влаги. Вы умная, культурная, интеллигентная женщина. Все это знают.
РАЗДОБРЕЕВА (выпрямляется и рисуется). Да, я умная.  Я работала домоуправом в целом квартале. Но  люди не благодарные. Насплетничали на меня, что я взятки с жильцов брала бутылками. Да и пила с ними.  Как не пить, если меня все любили и уважали…
МОЧЕНАЯ. Оно так и было. Сама вшивая.
ЧЕСОТКИН. Не обращайте внимания. Давайте разольем.
ГНИЛОМЕДОВ. Среди наших женщин вы самая умная и культурная.
Раздобреева начинает разливать по стаканам водку. Останавливается и передает бутылку Пупкову. Все замирают в ожидании. Один только Гомзиков лежит на мешке, и лицо его было серьезное. Встает и идет к куче отходов. Начинает там  копаться.
ГНИЛОМЕДОВ. За что пьем?
РЫЛОПУХ. Просто опохмеляемся. Просто и всё.
Потер руки и запел.
Похолодало, похолодало…
МОЧЕНАЯ. Ты когда-нибудь эту песню закончишь?
РЫЛОПУХ. Песня, любая песня никогда не начинается  и никогда не кончается. У любой песни нет конца. (Начинает чихать.) Надо бы спросить у Гомзикова.  А где он?
ЧЕСОТКИН. Он нас брезгует.
ГНИЛОМЕДОВ. Не уважает нас. Пупков, там есть ещё добавка?
Раздобреева сидит на ящике. После того, как опорожнила свою порцию, начинает с жадностью  что-то есть. Громко чавкает. Хрустит огурцами. Из чашки достает руками квашенную капусту.
РАЗДОБРЕЕВА (с набитым ртом). Не ешайте ему аботать.
РЫЛОПУХ.  Я всех вас люблю и уважаю. И вы меня. Хотя я такая же дрянь, как и вы. Все дряни и сволочи. (Качается.)  Давайте лучше споем. (Поет по строчке из песен.)
Похолодало, похолодало…
А нам всё равно, а нам всё равно…
Выплывают расписные Стеньки Разина челны!
МОЧЕНАЯ. Заткнись, сука!  Заткну, падла сухопарая!
Рылопух начинает чихать и кашлять.
ЧЕСОТКИН. Гомзиков нас не уважает. Видите ли, он хороший, а мы все букашки.
КУКАРЕКИНА. Он не понимает нас.
ПУПКОВ (негромко). Я давно знаю. Не уважает он меня, и всех вас не уважает. (Громко.) Успеть надо ещё бутылки сдать. Еси-моси, Рылопух, что это у тебя голосок перехватило?
КУКАРЕКИНА. Никто нас не понимает. Страдальцы мы. (Всхлипывает.) Бездомные мы и никому не нужные собаки.
РАЗДОБРЕЕВА. А мне бы хотелось речугу толкнуть. Ну да ладно. Пошли. Можно успеть тройной взять. А можно и огуречный лосьон взять.
ГНИЛОМЕДОВ (встает на четвереньки). И сахару взять. Я без сахару одеколон не пью. Люблю я вас всех.
МОЧЕНАЯ (падает на мешок).  Можно и очиститель взять. Но только наш. Помните. Как-то мужики чехословатскую политуру очистили. Ну и что? У Гоши и Яшки ноги отнялись. Лучше тройной. А на закуску сахар.
ПУПКОВ. Лучше всего огуречный лосьон. Только не надо  шипр. Самый противный.
ЧЕСОТКИН. Какую-нибудь бабку надо уговорить. Пусть она возьмет. Нам не дадут. Взашей попрут. Испытал. Нас никто не уважает. Везде нас гонят.
Раздобреева встает, качается, утирает руки о платье.
РАЗДОБРЕЕВА (кричит). Эй, Гомзиков, философ, пошли с нами! Мы здеся на тройной собираем! Бутылки с собой принеси! 
Раздобреева подхватывает под руки Рылопуха и Пупкова и идут в правую сторону. Качаются. Остальные бомжи потянулись за ними. Гниломедов ползет за ними на четвереньках. Раздобреева поет.
Из ресторана вышла ****ь,
Глаза её посоловели!
РЫЛОПУХ (перебивает). Все вокруг дряни!
ПУПКОВ.  Уважаемые господа, я вас всех люблю!
КУКАРЕКИНА (поет).
Над морем сгущался туман,
Ревела стихия морская!
Стоял впереди Магадан,
Столица колымского края!
Все подпевают. Обнимаются, падают. Уходят. Уползают. Гомзиков сует в сумку отобранные им какие-то тряпки. На голову надевает шляпу. В коробку ставит пустые бутылки. Выпрямляется. Лицо серьезное.
ГОМЗИКОВ. Загнали в угол. (Ходит вокруг сумки и ящика.)  Борьба за выживание. Я ведь не виноват, что желаю жить свободным. (Тяжело вздыхает, останавливается, достает помятую пачку сигарет. Сует в рот. Вынимает её, и  сует сигарету в пачку. Кладет её на ящик.) А может, закурить? Но обещал себе не курить. Но я вселенная. Возьму вот, и уничтожу в себе вселенную. ( Поднимает  над собой руки, и тут же их резко опускает. Мрачно смотрит в зал.)  Кому мы нужны? Никому. Хоть кто-нибудь поинтересовался, кто мы, откуда мы, почему и отчего мы такие в великой стране  Россия? Все мы, на свалке истории. Всех нас новое капиталистическое общество  выбросило на помойку. Не задумывались? Идет мировой эксперимент. И все мы, вместе с вами и миллиардерами, которых так любят все наши правители и президенты, катимся к апокалипсису.  За грехи  наши. А нас, таких как мы, становится всё больше. Всё человечество находится на свалке истории. Господи, помоги этим людям. Бедная Россия. Что с тобой? Как грустно, господа и товарищи, как грустно, даже плакать хочется. Может, от этого легче станет?
ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ  ТРЕТЬЕ
Обстановка первого акта. Гомзиков лежит на диване. На нем спортивный костюм, кроссовки, красная рубашка, галстук, шляпа. Рядом сидит  Пупков и смотрит на Гомзикова. За спинкой дивана торчит голова Рылопуха. Дремлет. Рядом с диваном  лежат -  Гниломедов и Моченая. Чесоткин, согнувшись, дремлет на ящике. Кукарекина и Раздобреева сидят на мешках. Между ними коробка. Играют в карты. Вечер. Но ещё светло.
КУКАРЕКИНА (бросает три карты на ящик). Тройка. Семерка. Туз. Давай платок.
РАЗДОБРЕЕВА (возмущается). Как можно так  играть?  Как можно?  Три раза бросаем карты, и ты выигрываешь! Мухлюешь?
КУКАРЕКИНА. Сукой буду – не мухлюю. Век свободы не видать. Играть надо уметь. Или тебе напомнить карточный закон. У нас на зоне этот закон соблюдают.
РАЗДОБРЕЕВА. Здесь тебе не зона. Странно. Три раза ты меня охомутала. Больше не буду с тобой играть. (Встает. Шарится в мешке. Достает  черную шаль. Кукарекина сует шаль под себя.) Шпильнемся? Может, на сапожки перебросимся? Не твои они. Нашла на свалке.
РАЗДОБРЕЕВА. Хватит с меня. Не свои они, но жалко. Мне самой нужны.   
КУКАРЕКИНА. Значит, не понимаешь. Учиться тебе бесполезно. Карты надо чуять. Никакая падла в юбке на зоне меня не обыгрывала. Даже те, что в штанах, не каждый садился со мной шпильнуться. Редко кто садился со мной шпилять.
РЫЛОПУХ (трясет головой, трет лицо). Все кругом дрянь и сволочи.
Мимо проходят трое согнутых бомжа под тяжестью мешков со звенящей  стеклотарой. Один останавливается и хочет  что-то сказать.
РАЗДОБРЕЕВА. Мотайте, мотайте отсюда. У нас ничего нет.
Бомжи уходят.
РЫЛОПУХ (склоняет голову и его подбородок ложится на спинку дивана). Мотайте, все мотайте. Все дрянь и сволочи. А адвокат Резник хороший. Он помог Гусинскому выйти из тюрьмы, и мне поможет. А все остальные дрянь и сволочи.
Появляется Степа Вырвиглаз. Несет мешок. Он пинает Гниломедова. Тот подпрыгивает и ошалело озирается. Вырвиглаз уходит.
Гниломедов. Никакого покоя. Хотел культурно полежать, так нет же… Кто хоть угораздил меня под зад? Опять этот Степа Вырвиглаз. Чёрт рыжий!
ЧЕСОТКИН (поднимает голову). Гниломедов балуется. Ему не имется.  Никак не успокоится.
ГНИЛОМЕДОВ.  Выходит, что я сам себя пнул?
ЧЕСОТКИН. Да. Сам себя. Бывает такое. Сам себя пяткой.
РЫЛОПУХ. Я тоже видел. Пяткой. Все вокруг пакостники. Ненавижу.
ГНИЛОМЕДОВ. Странно. А мне показалось…
РЫЛОПУХ (склоняет голову. Дремлет).  Не должно казаться.
ГНИЛОМЕДОВ. А я думал…
РЫЛОПУХ. Не надо думать.
ГНИЛОМЕДОВ. Но я же хотел…
РЫЛОПУХ. А не надо хотеть.
ГНИЛОМЕДОВ. Сообразить не могу, как это произошло? Не знаю.
РЫЛОПУХ. А надо знать.
ГНИЛОМЕДОВ. Тьфу! Проклятье! Кто? Но кто?
РЫЛОПУХ (вздрагивает. Поднимает голову). Кто? Как кто? Гниломедов, ты  опять у кого-то украл  что-то? Дрянью занимаешься. Все дрянь!
МОЧЕНАЯ. Никакого уважения. Я все-таки женщина. Ой, сердце. Ну да ладно. Проехали. Это я пнула Гниломедова, чтобы у меня бутылки не воровал. Гниломедов я тебя уважаю. Налей. Мне плохо. И я тебя ещё больше буду уважать. Плохо мне…
ГНИЛОМЕДОВ (садится и чешет в затылке). Какое-то наваждение. Странно. Кто же пнул? Или мне приснилось? Приснится тут, если все пинаются.
ГОМЗИКОВ. Уеду я. Пора. Скоро осень. Отправлюсь на перекладных в Крым. Хотя, туда не пустят. Придурочный Хрущев отдал исконно русскую землю на Украину. Если есть тот свет, то Сталин покажет Хрущеву настоящую кузькину мать. В Сочи поеду. На пляжи. Море. А на зиму в больничку. Там тепло, сытно.
РЫЛОПУХ. Я бывал на реке Лена. Хорошие там места. На Колыме тоже есть хорошие места. Есть там злые комары и мошка.
КУКАРЕКИНА. Много ты знаешь о Колыме.  Я там срок мотала. Была в Бодайбо. Есть там  две речки – Бодайбинка и Заголдын. Сопки. Была я там на зоне. Ничего хорошего. Ноги я там изувечила. Еле отошла. Када откинулась с зоны, то поселилась у Братского водохранилища. Там есть целые поселения, таких же бомжей, как мы.
ПУПКОВ. На Братском море я был. Жили мы в землянках. Воля. Свобода. Бабы и рожали там. Дети не учатся. А на кой им школа? Рыбалили. Приедут мужики из Братска, из Коршунихи, бутылки привозили, продукты. Подкармливали нас. А мы им рыбу. Ягоду собирали. Жили. Чо я оттуда уехал – не понимаю. Может, опять туда? Сяду на электричку, и я там.
РЫЛОПУХ. Кажется, под Бодайбо, где-то упал метеорит.
ГОМЗИКОВ. Может, это космический корабль. Мы все люди клонированы из космоса. Вот и наблюдают за нами.
МОЧЕНАЯ. И сейчас кружат и кружат везде. Как-то мы с Гниломедовым видели огненный шар. Господи, как же сердце заходится. Что оно так?
ГНИЛОМЕДОВ. Выпей огуречный лосьон. Полезный.  А лучше всего тройной. Он от всех болезней.
РЫЛОПУХ. Тройной лучше. Желудок можно вылечить. А раз желудок, то можно и сердце вылечить.  А, в общем-то, все это дрянь собачья. Может, и полезно.
МОЧЕНАЯ. Выпила лосьон. Сердцу ещё хуже стало.  Оно выскочит и побежит по дороге. Вот была бы потеха!
РЫЛОПУХ. Тройной полезнее… А кто побежит по дороге?
ЧЕСОТКИН. Тройной одеколон убежит…
РЫЛОПУХ (шарит  рукой за спинкой дивана. Ворчит). На месте. (Громко.) Ты, Чесоткин, всё что-нибудь придумаешь. У кого есть сахар? У меня пара бутыльков тройного в сумке завалялось.  Но и тройной тоже дрянь. Сахар у  кого?
ГНИЛОМЕДОВ. Дай мне! Мне дай! Я твой хороший друг! У меня есть сахар. Дайче нашел в банке с тараканами. Я их выкинул.
ГОМЗИКОВ. А клопы в этой банке были?
РЫЛОПУХ. Клопов там не было.
ГОМЗИКОВ. Жаль.
РЫЛОПУХ. Кого жаль? Клопов? А что их жалеть?
МОЧЕНАЯ (злится). Наливай и хватит антимонию разводить!
РЫЛОПУХ. Моченая серьезно заболела. Вот ей первой и надо налить. Давай сахар.
ГНИЛОМЕДОВ. Разбежался. Он мне самому нужен.
ГОМЗИКОВ (разглядывает пальцы на руках). Все мы произошли от пришельцев, а не от обезьян.
ПУПКОВ. Дураки тоже произошли  от облезьян. А настоящие люди, произошли от пришельцев.
РЫЛОПУХ (достает два флакона одеколона).  Столько времени ты, Пупков, находишься среди образованных людей, и не научился правильно говорить слова. Обезьяны, а не облезьяны.
ПУПКОВ (берет флаконы, нюхает). Какая прелесть этот одеколон!  Слушай, Рылопух, какая разница? (Кричит.) Фланец, он и есть фланец! Например, клоп. Клоп никогда не станет тараканом! У вас, может, называют  - обезьяна, а у нас  в Сибири называют – облезьяна. Ну и что? Культурный шибко? А ишо был коммунистом. Коммунисты одеколона не пьют!
МОЧЕНАЯ. Вот бы сейчас прибыли, да взяли бы моё сердце. Капай, Пупков. Может и пройдет…
РАЗДОРЕЕВА. Ты бы в больницу сходила.
ЧЕСОТКИН (подпрыгивает). В больницу. К чёрту в больницу!  Её выгонят оттуда!  Нашего брата везде гонят. Мы – отщепенцы в этом мире…
МОЧЕНАЯ. Я хотела туда пробиться. Меня вытолкнули. Ой, сердце. Ну да ладно. Проехали.  Я тоже думала насчет пришельцев. Есть на нашей земле параллельный мир. Идет по городу человек, а он – пришелец. Есть и другой мир. Туда уходят мертвые после смерти. Вжик и там…
Гомзиков вздрагивает, садится и делает вид, что удивляется. Смотрит на Моченую.
ПУПКОВ (вскидывает руки). Во, Моченая!  Вот до чего докумекала! А говоришь, что болеешь…
ГНИЛОМЕДОВ. Она тоже кое-кем была.
МОЧЕНАЯ (продолжает лежать, но говорит громко). И живут там они в удивительном мире и согласии. Есть ещё другой мир. Там живут вредные существа. Засылают их к нам для разложения общества. Они засланцы из соседнего мира.
РЫЛОПУХ. Все они тоже дряни и сволочи.
Пупков трясет флакон над стаканом и подает его Моченой. Гниломедов машет рукой и отдает стеклянную банку с сахаром. Моченая высыпает сахар на ладонь. Морщится. Выпивает одеколон  и тут же закусывает сахаром. Всё это она делает, не вставая.
МОЧЕНАЯ (морщится). Их засылают к нам. Порой мне кажется, что Мозгоплюев и Злыднев  самые настоящие засланцы. Произнесешь эти имена, а они тут как тут…
В это время появляются  Мозгоплюев и Злыднев.
МОЗГОПЛЮЕВ. Моченая, кто мы?
МОЧЕНАЯ. Засланцы из соседнего мира. (Садится.) Признавайтесь, черти, вам ничего не будет. Вы в действительности засланцы из соседнего мира? Пришельцы?
ЗЛЫДНЕВ. Всё. Рехнулась. За Гомзиковым пошла. Тронуть?
МОЗГОПЛЮЕВ. Не созрела ишо. Все они такие. Моченая, я не посмотрю, что ты рехнулась. У меня вопрос ко всем  вам, помоешные хари, один!  Кто слямзил одну коробку с дорогостоящим товаром? Отвечайте скоты!
МОЧЕНАЯ. Откуда ты знаешь, что там  дорогое?  Может, там дешевые памперсы. А может, там использованная туалетная бумага?
Все бомжи смеются кроме Гомзикова.
РЫЛОПУХ. Я буду жаловаться Генри Резнику. (Кричит.)  Не позволим затирать свободную личность!
Гниломедов  укрывается стареньким плащом с головой.  Чесоткин подпрыгивает, трет руки и мычит.
МОЗГОПЛЮЕВ. Рылопух, замолчи! А ты, Моченая тоже замолкни! Рвань помоешная! Ты думаешь, что учительницей была, да два института имеешь, так можешь разную чепуху говорить? Не имеешь такого права!
МОЧЕНАЯ. Вот это правда. Помоешная. А куда денешься?  Мы здесь никуда негодные. А вот вы зачем нам нужны? Зачем? Без нас вы исчезните. Вы есть из параллельного мира засланцы. Зачем вы нам? Для поборов? Тьфу на вас!
ГОМЗИКОВ. Если бы вы не женщина, то вы были бы настоящим бойцом за свободу.
МОЗГОПЛЮЕВ. Оба захотели кое-куда? Устроим. Ещё раз спрашиваю. Кто спер коробку?
ГОМЗИКОВ. Господин  нехороший. Ты спросил о том, что дорогое в коробке. Раз. Откуда ты знаешь, господин нехороший, что в ней что-то дорогое? Два. Ну и три. На  любой свалке, уже некуда нам попадать, мы свободные люди. Мы завоевали эту  свободу. Мы именно так пожелали жить. Когда наступят морозы, то половина нашего свободного общества замерзнет. Умрут от морозов. А ты, нехороший человек будешь жить, как тот клоп из папируса.
МОЗГОПЛЮЕВ (повышает голос). Вот, что философ. Не баламуть народ! Вы все под моей властью. Такова ваша ублюжья участь! Раньше вы над нами, а теперь мы, куры синепупые!
ЗЛЫДНЕВ. Вас отовсюду выгнали, собачьи уши!
МОЧЕНАЯ (вскакивает и пинает Гниломедова. Тот подскакивает и садится). Поганый мозгоплюй!  Растапча бульенная!  А ты, Гомзиков, долго будешь терпеть этих поганцев? Слушайте ублюдки, Мозгоплюев и Злыднев, мы свободные люди. А ты, мозгоплюй, думаешь, что мы на зоне? И по привычке нас окучиваешь? Ещё продолжаешь жить зоной, вертухай поганый! Как правильно говорит Гомзиков, мы живем на свалке истории. Я хочу умереть свободной! (Успокаивается.)  Как вы мне все обрыдли. Как надоели. Смотреть не хочу на вас. От вас тошнит…
МОЗГОПЛЮЕВ (начинает тяжело дышать). Все вы здесь сдохните, крысиная стая.
РАЗДОБРЕЕВА. Эй, Мозгоплюев, мы крысиная стая? А ты подкаблучный вертухай!
КУКАРЕКИНА. Он не понимает нас. Я долго тебя терпела. Устала терпеть. От этого сама себя не поняла.
Она подходит к Мозгоплюеву и берет его за нос. Мозгоплюев верещит. Моченая прыгает  навстречу Злыдневу и пинает его в живот. Он начал рычать и сгибаться. Гниломедов прыгает ему на спину.
КУКАРЕКИНА (таскает Мозгоплюева за нос). Он не понимает! Не понимает сука лагерная! Не понимает! (Другой рукой начинает его бить по щекам.) И здесь на стукачестве! Не понимает, не понимает!   
Из-за дивана выбегает  на полусогнутых ногах Рылопух. Он бьет мужиков сумкой. Пупков смотрит на Гомзикова, тот кивает. Пупков бросается в драку. Гомзиков лег в любимую позу. Чесоткин бегает и  подпрыгивает вокруг дерущихся.
ЧЕСОТКИН. Кто кого, а я не виноват! Я не виноват! Кто кого, а я не виноват! Не виноват!
ГОМЗИКОВ (громко). Надо же такой процесс разговора перебить. Пришли засланцы из  другого мира и помешали нам вести умную беседу. Зачем вы к нам?  Вы нам не нужны.
РЫЛОПУХ. Бей  их, ребята! Свободу трудовому народу!  Не трогайте адвоката Генри Резника! Он правильно делает. Он защищает богатых от нас, от бедных и несчастных! Правильно делает! Богатых миллиардеров надо защищать от народа!  Он знает, кого защищать! Свободу ушлым!  Не трогайте Лужкова и его жену! Свободу Лужкову и его жене Батуриной! Обокрали Россию и убежали? Свободу Гусинскому! Свободу Березовскому! Слава Резнику!
РАЗДОБРЕЕВА (толкает животом Злыднева). Получай, ошлепок! Получай, огрызок огуречный!
Мозгоплюев и Злыднев падают на колени и на  четвереньках уползают вправо. Все шумят, радуются.
РАЗДОБРЕЕВА. Мы и не то могем. Ловко мы им накостыляли. Гомзиков, а ты почему не дрался?
ЧЕСОТКИН (довольно трет руки. Хихикает). А он нас брезгует.
ГОМЗИКОВ (лежит в любимой позе). Бунт на свалке? Это что-то новое.  Но, каждый бунт подавляется. Им невыгодно терять доходную точку. Нить не должна прерываться. Вспомните все бунты  - Спартак, Савмак, Болотников, Разин, Пугачев, декабристы. Подавили. Бунты давятся. В истории человечества  самый долгий бунт продержался в России 72 года. И что? Подавили.
Все собираются вокруг Гомзикова.
ГОМЗИКОВ (говорит громко). И этот бунт свергнут  бандитско-буржуазной революцией августа 1991 года. Подавлен и потоплен в крови и в 1993 года. Буржуазии не нужен бунт. И этот бунт на свалке подавится. Жестоко его подавят. Беспощадно. Свободу можно создать  только внутри самого человека. И я пытаюсь его создать. Каждый человек внутри должен быть свободным. Не лебезить, не падать на колени перед каждой дрянью. И тогда человек может сказать – я – вселенная!  Боритесь за свободу внутри себя. Только внутри.
МОЧЕНАЯ (держится за левую сторону груди, морщится). Хоть немного побыть свободной  в этой жизни. А в другой жизни, когда умрем, то мы будем свободны.    
Все смотрят на Моченую. Гомзиков даже садится.
ГОМЗИКОВ. В этом вопросе я вполне согласен.
МОЧЕНАЯ. «Лучше один раз напиться живой крови, а там, что Бог даст». Помните, как сказал  Пугачев в «Капитанской дочке»? Мудрый орел.  И мы здесь не орлы, а самое настоящее воронье. Гниды. И гниды взбунтовались. А гнид надо давить.
ЧЕСОТКИН. Кто кого, а я не виноват.
РАЗДОБРЕЕВА. А я здорово Злыднева пузом! (Смеется.)  Долго не сунутся к нам.
КУКАРЕКИНА. Они не понимают душу свободного человека. Мы ведь все  люди. Я дико извиняюсь, но я хорошо оттопырила Мозгоплюева. На всю жизнь запомнит, сучонок.
РЫЛОПУХ. В сумке у меня пустая бутылка. Боялся разбить. Они даже выли от боли. Не разбил я бутылку. Хорошо.
МОЧЕНАЯ. Пустая?
РЫЛОПУХ. Конечно.
ГОМЗИКОВ (неожиданно улыбается). А отменно вы их… Я за вас Богу молился. (Крестится.)
ГНИЛОМЕДОВ (смеется).  Я Мозгоплюеву спину прокусил. Твердая кожа. Мне, кажется странным, я так думаю, что чем подлее человек, тем у него кожа толще.
ЧЕСОТКИН (садится на ящик. Усиленно трет руки). Всё не так просто. Придут толпой. Кто кого, а я не виноват.
Моченая легла на свое место.
МОЧЕНАЯ. Запить бы эту радость.
Чесоткин неожиданно из-под ящика достает бутылку водки. Все замолкают и удивленно смотрят на Чесоткина. Молчание длится с минуту.
РАЗДОБРЕЕВА. Вот это чудо, так чудо! Чесоткин расчесался! С чего бы это? Тут что-то варится. Чесоткин ничево зря не делает. (В сторону.) Тут что-то не то. Надо с ним ухо востро держать. Я ему давно не доверяю.
Раздобреева подбегает к Чесоткину и берет бутылку. Передает Пупкову. И тут же разворачивается.
РАЗДОБРЕЕВА (Чесоткину). А откуда ты знаешь, что придут толпой? Кто? Эти злыдни? Не смеши.
ЧЕСОТКИН (мнется).  Откуда мне знать. Сказал, да сказал.
РАЗДОБРЕЕВА. Ты просто так ничего не говоришь. Знаю я тебя.
КУКАРЕКИНА. Прошу на вынос. ( В руках появляется стакан.)
РЫЛОПУХ (поднимает руки над головой и трясет ими). Я люблю вас, уважаемые господа со свалки истории! Да здравствует свобода слова!
МОЧЕНАЯ. Я тоже личность. Наливай мне. Может выздоровлю.
ГНИЛОМЕДОВ. Мы тоже кое-кем были.
Пупков разливает водку по стаканам. Все молчат. Каждый выпивает свою порцию. Кто закусывает, кто закуривает. Гомзиков принял свою либимую позу, Пупков садится рядом. Тут же устраивается Раздобреева. Рылопух ходит туда-сюда. Уходит за диван. Его голова торчит над спинкой дивана. Гниломедов и Моченая лежат у дивана.  Гниломедов что-то шепчет Моченой. Чесоткин сидит на ящике и дремлет. Появляются  четверо  парней во главе со Степой Вырвиглаз. В руках  резиновые дубинки.
РАЛОПУХ. Свободу слова!
КУКАРЕКИНА. Я не позволю трогать историческую личность. Я есть Сонька Золотая Ручка.  Слышали про такую? Не понимаете? Степа Вырвиглаз, ты-то должен знать. И я приказываю убрать эту поносную шваль!
СТЕПА ВЫРВИГЛАЗ. Не слышал о такой, но знал, что ты сюда пришла из психушки. Огольцы, научите её…
Один из парней ударяет её  резиной и сбивает с ног. Начинается избиение бомжей. Степа Вырвиглаз удыряет лежащего Гомзикова. Он сваливается с дивана, но тут, же вскакивает.
  ГОМЗИКОВ (принимает стойку боксера). Свободному человеку больно. Причина? Его ударил  ублюдок под названием Степа Вырвиглаз. Этот человек даже забыл собственную фамилию. Степа Вырвиглаз и его лихая кодла – подхилимы, мерзавцы и подкаблучники у бывшего вертухая МОЗГОПЛЮЕВА! (Гомзиков кричит и ускользает от дубинки.) Ну а коль я не люблю подкаблучников, то я вынужден не только обороняться от ублюдка, но и достойно принять бой.
Видимо, когда-то, Гомзиков владел приемами рукопашного боя, то одной ногой он пинает Степу под зад, а другой бьет в грудь. Степа падает. Вскакивает и бросается на Гомзикова, но получает новый удар. Падает…
ГОМЗИКОВ. Я никогда не был подхалимом, как вы все, потому что только  мерзавцы бьют ногами лежачего человека. Это по-американски, но не по-русски. (Ждет, когда встанет Степа.) Мы хоть и нищие, но под Америку не косим!
Двое парней сзади напали на Гомзикова. Дубинами ударили по ногам. Начинают бить дубинами и пинать лежачего Гомзикова. И тут раздался крик Гниломедова.
ГНИЛОМЕДОВ.  Моченая умерла!  Её суки убили!
КУКАРЕКИНА. Суки позорные!
Парни и Степа исчезают. На ногах не стоит ни один бомж. Гомзиков на четвереньках, охая и кряхтя, подползает к Моченой. Трогает её. Садится. Все смотрят на него.
ГОМЗИКОВ. Как и мечтала.  Её душа переходит сейчас в соседний мир. Господи, помоги ей, несчастной! (Неистово крестится несколько раз.)
РАЗДОБРЕЕВА. Помянуть бы…
ГОМЗИКОВ. У меня припрятана  бутылка. (Сует  руку в отверстие в диване и вынимает бутылку. Пупков стоит на коленях, но умело подхватывает бутылку).
КУКАРЕКИНА. Прошу на вынос. Свой стакан берегла от пинков и дубинок пуще своей рожи.
Пупков  разливает водку по стаканам. Пустую бутылку сунул под диван. Все на время замирают.
ГНИЛОМЕДОВ. А я ей хотел кое-что подарить.
ЧЕСОТКИН (вкрадчиво). Из того ящика, что спер у них?
ГНИЛОМЕДОВ (кашляет и чихает). Это…того…нет. В общем-то, в ящике какие-то мешочки. А ну их. Кстати, а как Моченую звали по-настоящему? Ну, не Моченая ведь. Это ведь её кликуха.
ПУПКОВ. Фамилии у нас здесь подобрались чудные. У нас в армии был старшина по фамилии Батрак. На вечерней проверке для хохмы зачитывал фамилия так. До  сих пор помню. Шевердак, Глупак, Примак, Батрак. Однофамилец был у него.  Кузнецов, Коноплев, Соколов, Смирнов, Стрелов и  примкнувшийся к ним Шепилов. Оказывается, во времена Хрущева был такой политик. А  у нас солдат. Заканчивал старшина так. Дедух, Лопух, Пастух. Вот такие у нас были фамилия.
Все разом выпивают. Молчат. Темнеет.
ГОМЗИКОВ. Вот и вся человеческая жизнь. Сейчас её унесут. Сожгут, а пепел по свалке развеют. А может, и закопают под номером.
РЫЛОПУХ. И вся жизнь дрянь. Мы – ничто. Вот и весь наш бунт. Зачем? Зимой многие из нас переселятся в соседний мир.
ГОМЗИКОВ. Пепел осядет. Наша обувь, вещи… когда-нибудь найдут ученые. Мы – бессмертны. Не расстраивайтесь. Через века сунутся ученые и найдут  чуб Рылопуха. Ради этого стоит жить на свалке.
РЫЛОПУХ. Опять мой чуб помешал.
ГОМЗИКОВ. Они найдут пепел от нас и прах. А по нему определят, что здесь, на  свалке жили благородные пьяньчужки. Докажут, что кто из нас выпил  тройной одеколон или огуречный лосьон…
В левой стороне  сцены появился высокий человек в белом. Лицо закрыто капюшоном. Не двигался.
ГНИЛОМЕДОВ (жмется к Гомзикову). Там, там… тень человека. Смотрите! Она умерла, а там тень. Это она…
Все смотрят влево, но кроме Гниломедова человека в белом никто не видит. Должен видеть только он.
РАЗДОБРЕЕВА. Крестись. Показалось.
ГНИЛОМЕДОВ (крестится и что-то шепчет). Я видел, я видел.
Приходят два грязных парня. Крючьями они цепляют Моченую и волокут в правую  сторону. В  левой стороне продолжает стоять  человек в белом. Гниломедов в ужасе. Изгибается и жмется к Гомзикову. Показывает ему на призрак. Гомзиков не видит. Он отталкивает Гниломедова.
ГОМЗИКОВ. Ну вот, господин Гниломедов, скоро вам будет чистая и теплая постель в больничке. Плохо то, что там ставят  больные уколы. Ну, ничего. Зима тебе обеспечена. В тепле и сытости.
Приходит Мозгоплюев. Ставит две бутылки.
МОЗГОПЛЮЕВ. Хватит водку жрать. Пива вам принес. На помин вашей подружки. Кончился ваш бунт? Вот так. Работать надо. Кто из вас не будет работать, уйдет за Моченой. Коробку отдайте по-хорошему. Она ведь не ваша. Смотрите у меня.
КУКАРЕКИНА (кричит).  Пошли прочь вертухаи! Что вы  к нам прилипли? Мы вам ничего не должны! Не понимаете? 
 Мозгоплюев грозит им кулаком. Уходит.
ГНИЛОМЕДОВ (поднимает руки, стоит на коленях).  Прости меня, Вера, прости… А ведь я хотел тебе часы подарить. Не успел. Прости меня…
ЧЕСОТКИН (подпрыгивает).  А я не виноват. Они меня тоже по мордам.  Где справедливость?  Из-за какой-то коробки. Отдайте её.  Мне зачем за неё отвечать? Страдать за что?  Я не виноват.
КУКАРЕКИНА. Пупков, прошу на вынос. А чо переживать-то?  Все мы там будем. А хреновину отдайте. Славно мы их сделали.
ГОМЗИКОВ. Русский бунт всегда бывает страшен. Особенно его концовка. Это не всё. Эти подонки бунт не простят.
РЫЛОПУХ. Значит, ещё бить будут. Давай, Пупков пиво. Всё легче будет. А коробку отдайте. Я не брал.
РАЗДОБРЕЕВА. Я тоже не брала. Думаю, что и Кукарекина не брала. Стоп! Чесоткин, ты дайче сболтнул, что эту коробку взял Гниломедов. Откуда знаешь?
ПУПКОВ. Из-за неё меня били?  Кто взял – отдайте. Я люблю, чтобы меня уважали, и тогда я буду уважать. Даже весь хмель вылетел.
РАЗДОБРЕЕВА. Грешны в этом деле два мелких пакостника. Отдайте Гниломедов и Чесоткин.
ЧЕСОТКИН. Здрасте, я ваш племянник! Я не люблю, когда меня бьют. А тут досталось. Смысл? Кто кого, а я не виноват!
ГНИЛОМЕДОВ (успокаивается). Сдалась вам эта коробка. Я за неё в ответе, господин Чесоткин. Я. А, в общем-то, зачем мне эта коробка?
Гниломедов уползает за диван.
РАЗДОБРЕЕВА. На кой ляд ему эта коробка?  Не понимаю. Что в ней такое ценное, что из-за неё столько бед? Пупков на жар души налей пива в стакан. Хоть и дрянь эта влага,  а всё  согреет душу.
Гомзиков и Раздобреева взбираются на диван. Гомзиков лег в любимую позу и это ему делается нелегко. Кукарекина  сидит на месте Моченой.
ГОМЗИКОВ. Я знаю, как звали Моченую. Вера Ивановна Овчинникова. Работала она завучем в одной из московских  школ. Пошла на конфликт с районным руководством. Выгнали с работы. Муж бросил её. Она начала пить. Трагедия. Дочку забрала свекровь. Сослали в Сибирь. Так она появилась у нас. Судьба.
РАЗДОБРЕЕВА. Вот тебе на! Вот вам и Моченая! Уважаю!
ГНИЛОМЕДОВ (выглядывает из-за дивана). Все мы здесь кое-кем были! А ведь так я ей и не подарил часы. А коробку я отнесу. Пусть подавятся. Часы, конечно, золотые, пусть подавятся. А в коробке какие-то белые мешочки. Мы ведь не воры. Мы – нищие и бродяги. Гордые нищие. (Он выползает и жмется к дивану, хватает ноги Гомзикова). Там…Там опять он! Призрак  в белом. Лица не видно!
В левой стороне сцены появляется призрак в белом. Он поднимает руку и машет призывно рукой.
ГНИЛОМЕДОВ. Всё ясно. Никто из вас его не видит. Это она. Верка. Пришла за мной. Я чувствую. А ведь я хотел ей подарить часы.
РАЗДОБРЕЕВА. Ишо один рехнулся. Все мы по-тихому сходим  с ума. Это душа её здесь. Сорок дней она будет с нами. А как ей водки-то дать? Гниломедов, может, она водки просит? Её у нас нет. А пиво она не пила.
ЧЕСОТКИН. Мне самому тоже водочки хочется. Может, подойдет к нам?
РАЗДОБРЕЕВА (в ужасе). Ты чо?! Совсем ополоумел? Да если она подойдет и явится нам… куда бежать будешь?  Тоже чокнулся? Ты ведь тоже в психушке побывал, когда у тебя газету отобрали. А вот помянуть бы не мешало.
ПУПКОВ. Дух есть дух. Мы его не видим. А раз Гниломедов был близок к Моченой, то она и является ему. Молись, Гниломедов.
ГОМЗИКОВ. Хотя я тоже не вижу человека в белом, но чувствую,  что он где-то рядом с нами.
ГНИЛОМЕДОВ (немного успокаивается. Ползет за диван. Выглядывает оттуда). Вот видите! Видите! Он стоит! А вы мне не верили!
ГОМЗИКОВ.   Царствие ей небесное. (Крестится.)
Остальные бомжи тоже  крестятся.
РЫЛОПУХ.  А, в общем-то, все люди дряни. Да и все мы здесь дряни. До встречи в ином мире. Конечно, если кто доживет до весны. Все дрянь и сволочи.
ГОМЗИКОВ. На чем же я остановился?
ЧЕСОТКИН (хихикает). На свободе.
ГОМЗИКОВ. На свободе. Чудная вещь. Тьфу! Слушай, Чесоткин, я не о свободе говорил! А о чем же я говорил?
РЫЛОПУХ (голова торчит над спинкой дивана). Кажется, вы говорили о комарах, будь они не ладны. Живодеры! И все-таки, о свободе, но не о клопах, хотя говорили и клопах и тараканах.
ЧЕСОТКИН (трет руки и подпрыгивает на ящике). О свободе, о свободе. Кто как,  а я не виноват.
ГНИЛОМЕДОВ. Верка всегда мечтала о свободе. Хотя она  и била меня, но я ей хотел подарить часы.
ГОМЗИКОВ. Надо же, захлестнуло… совсем уж того. (Бьет себя по лбу.) Надо же! Забыл! Вспомнил! О бунте я говорил. О бунте. Даже устал вспоминать. А это нехорошо. Морщинок прибавится на  моем сократовском лбу. Бунт. Вот он чем кончился. Бунт на свалке. Вот вопрос. Где взбунтовавшийся Пусик? Прах истории. Помоешная инквизиция сожгла его. До него тоже были бунтари-одиночки. Пепел от них остался. Туда же отправится и наша  Вера Ивановна, по кличке Моченая…
ГНИЛОМЕДОВ (приподнимается и кричит). Видел я, видел! Куда прячешь, паскудник! Мелкий пакостник!
ГОМЗИКОВ. Кто, где и как прячет? Зачем же перебивать мою речь? Я так славно начал. Зачем так? Это ведь не культурно, да и не интеллигентно. Как вы могли так? Это не логично.
ГНИЛОМЕДОВ. Вы все меня считаете мелким воришкой, а у Чесоткина мобильный телефон.  Откуда у нищего телефон? Когда мы собирали тряпки, то он прятался за кучу. Теперь, я понял. (Кричит.) Понял! Он кому-то звонил! О чем он звонил?
ЧЕСОТКИН (испуганно). Но меня ведь тоже били. Вместе с вами били. Я не виноват. Я нашел его. Коробку надо вернуть.
Наступила тишина.  Все смотрят на Чесоткина. Кукарекина подходит к нему. Ногой выбивает ящик. Чесоткин падает. Она пинает его.
КУКАРЕКИНА. Он, мозгляк, не понял нас. Не понимает. Нас откинули сюда на  свалку, но мы душой свободные. Моченая свободная ушла в соседний мир. (Чесоткин ползет за диван. Она возвращается к ящику. Смотрит себе под ноги.)  Так и есть. Телефон. Он нам не нужен. (Давит его ногой.)
ЧЕСОТКИН (кричит из-за дивана). Кука, тебя по свалке развеют!
КУКАРЕКИНА. Не понял. Сейчас поймет. (Согнувшись, она бежит к Чесоткину, но тот убегает в левую сторону. Скрывается.) Придет ещё сучонок! (Возвращается на то место, откуда побежала.)
 Там, куда убежал Чесоткин, призрак в белом продолжает стоять. Вокруг него светло.
РАЗДОБРЕЕВА. А про чо он мог звонить? О чем болтал? Значит, звонил. Сколько мы тряпок собрали? Смешно. Мы каждый день здесь возимся в тряпках. А вот коробки…Это уже что-то. Но что в них? Гниломедов, ты отдай коробку. От греха подальше…
ГНИЛОМЕДОВ. Отдам, отдам. Надо Чесоткина выгнать от нас. Пусть в другое место идет.
ПУПКОВ. Он тоже везде был. Нечего тут нас баламутить. Телефонов у нищих не бывает.
ГНИЛОМЕДОВ. Я вот о чем подумал. Он звонил по телефону - сколько привезли украденного. И  сообщил про коробку, что у меня.
ПУПКОВ. А как вы думаете, Сидор Поликарпович, исключить его?
ГОМЗИКОВ. Вопрос поставлен. И как я могу пойти против такого серьезного собрания?  Я думаю, что надо  избрать председателя и секретаря. Надо завести протокол…
РАЗДОБРЕЕВА. Совсем уж того… Ты чо молотишь?  Обурел? Некаво дурить! Некаво!
ГОМЗИКОВ. Отнюдь.  Было дело. Два раза прощали. Он же всех…как это выразиться на простом русском языке… закладывал.  Ну и что? Слова.  И всё. Слова.  А тут будет протокол. Всё честь по чести.  Он придет, а мы ему… вжик и бумажку.  Я только за протокол. Таких людей надо только бумажкой.  Ладно, уж.  Секретарем я согласен быть.  Мне и писать. У меня есть предложение. Рылопух вон как устроился, что Ленин на броневике, или на заседании совнаркома по вопросу голодающего населения Поволжья.
ПУПКОВ.  А мне так лучше Раздобреева. Она на собраниях собаку съела! Как начнет, бывало, нас чистить, только держись!
РЫЛОПУХ. Я наукой занимался.  Сократили науку. Не удел остался. В жизни не был председателем. Пусть будет Раздобреева.
КУКАРЕКИНА. Совсем уж все рехнулись.  Я сама по себе.
ПУПКОВ.  Надо Анастасию Ивановну Раздобрееву. Деловая, умная женщина. Она, знаете, как пеклась о порядке на участке!  Вы и не знаете. Умная женщина…
РАЗДОБРЕЕВА (пыжится, принимает вид скромной женщины).  Ну, что вы уж так… Конечно, я умная. У меня было столько домов…Када я была домоуправом…
ГОМЗИКОВ (перебивает).  Всё на этом. (Устраивается удобнее, трет руки.)  Ясно. Итак, госпожа Раздобреева. Открывайте собрание. Я буду все записывать.
Раздобреева встает с дивана, выпрямляется, руки ухватом, ноги калачиком. Видимо, почувствовала себя в родной стихии, когда была домоуправом. Голову откинула. Громкий и хриплый голос.
РАЗДОБРЕЕВА (гулко кашляет). Кгм. Кха. Это самое. Того…Вентиля нам нужны…Тьфу!  Забыла. Надо же!  Каналья! Так и прет из меня домоуправ! Собрание открываю, господа нищие…
КУКАРЕКИНА (плюется. Отходит в сторону. Отодвигает доску в заборе и скрывается там).  Тьфу на вас! Совсем спятили!    Вот, что значит, бывшие коммуняки. Надо же! Все здесь собрались, кроме меня, коммунисты. Никакого стыда! Не понимают, что их время ушло. Даже на свалке живут прошлым. Ностальгия их замучила.
РАЗДОБРЕЕВА. Надо же!  Всё забыла! Как вести собрание забыла!  Ладно, мать вашу, раз доверили…Прошу голосовать. Кто за то, чтобы исключить этого сморчка из нашего дружного коллектива Почешухина…Чесоткина…
Бомжи поднимают руки.
РАЗДОБРЕЕВА. Ясно. Единогласно. При одном воздержавшимся.
ГОМЗИКОВ. Хорошо.  Всё это зафиксируем на бумаге.  В протокол.  Вы бы, госпожа Раздобреева, повыразительнее надо бы выступить. За что мы выгоняем господина Вшивова…Извиняюсь, Чесоткина. Что он нарушил? Четче.  Надо яснее изъясняться.  Не поймут ведь.
Раздобреева ещё больше выпрямляется. У Рылопуха раскрылся рот. Гомзиков сделал серьезное лицо.
РАЗДОБРЕЕВА. Понимаете, господа, этот… хвощ… Чесоткин, будь он не ладен. Нарушил правила общественного общежития. И так, как все мы идем к светлому будущему.. Тьфу, мать вашу! Чуть лозунги из меня не полезли. 
КУКАРЕКИНА (кричит). Скурвился  с вертухаями!
РАЗДОБРЕЕВА. И нарушил порядок…
ГОМЗИКОВ.  Всё ясно. Речь завершена. Теперь послушайте меня. Решение собрания благородных тунеядцев, нищих и бродяг  постановляет -  исключить Чесоткина из коллектива бомжей.
РЫЛОПУХ. Как грубо, но как честно. Мы просто выпали из общества. Но мы можем и вернуться. Я тоже желаю произнести речь…Граждане свободной…(Поперхнулся и начал кашлять. Поднимается  над спинкой дивана и машет правой рукой. Кричит.) Я обращаюсь к вам!  Долой Гусинского, Лужкова с Батуриной! Кошмар. Перепутал! Извините! Тьфу, на них!  В голове сидят  десятки миллиардеров ограбивших Россию. Всех их под суд, а их из России отпускают! Куда только прокуратура страны смотрит?  Тьфу на всех!  Долой Чесоткина! Долой! Извините, хорошая речь?
ГОМЗИКОВ.  Правильно сказал. Пусть этими людьми, ограбившими нашу Россию, занимается прокуратура. Без нас. Собрание, извините, граждане  нищие, постановляет: гражданина Чесоткина  Георгия  Васильевича изгнать из рядов  общества свободной свалки за неуважение к свободным гражданам – Гомзикова, Пупкова, Рылопуха, Гниломедова, Раздобрееву, при одной воздержавшейся. Итак, как, вышеупомянутые рожи… извините, это самое, лица, воспротивились в вопросе проживания Чесоткина на территории свободной, исторической свалки.  В общем, надо подписаться… фигурально.
КУКАРЕКИНА (кричит). Не надоело тебе, Гомзиков, корчить из себя бывшего коммуниста?  Не понимаешь? Тунеядец, он и есть тунеядец. Через час вся вот эта  свора и на тебя накатает такую вот пидэрсию! Это ведь падшие люди, такие же, как и я. Они за флакушку  огуречного лосьона глотку тебе перегрызут. Раздобреева даже слова забыла!  Надо было ещё трекнуть про гранитный фундамент, и как к нему все шли пятимильными шагами. Тьфу на вас!  Совсем опупели!
РАЗДОБРЕЕВА (возмущенно). Но, но, потише на поворотах, сельдь голландская! Я могу и речь закатить. На любую тему. Бывало, соберу сантехников, дворников и техничек, да как закачу им речугу об экономии верхонок, и как правильно использовать метла и веники  на один квадратный метр на их износ и на один нос. А ишо мне удавались политические речи. Вот. Послушай.   Граждане, опираясь на гранитный фундамент марксистко-ленинской теории, весь наш народ с воодушевлением принял знаменательный  и судьбоносный съезд коммунистической партии Советского Союза. И вдохновленные высшей идеей коммунистической партии, тесно сплотили свои ряды вокруг… вокруг чего же мы сплотились? Захлестнуло. Чёрт. Надо же! Сплотились, сплотились. Каналья! Сплотились…Совсем захлестнуло!  Вокруг чего же мы все сплотились. Убей, запамятовала!
РЫЛОПУХ (выходит на средину лихой компании). Я знаю вокруг чего мы сплотились.  Граждане, господа и товарищи, мы сплотились! (Начинает кашлять и чихать.)
КУКАРЕКИНА. Вокруг бутылки сплотились. Придурки партийные!  Не надоело корчить из себя  бывших  коммуняков?
ГОМЗИКОВ. Гражданка  Кукарекина, госпожа Кукарекина, идите к нам! Повеселитесь с нами. Всё веселее принять бой. Возможно, и не придут. Мы им очень нужны.
Темнеет. Светлый круг  освещает бомжей и привидение. Гниломедов пытается  не смотреть в сторону белого человека.  В заборе отодвигается доска и вылазит  Кукарекина.
КУКАРЕКИНА. Там Чесоткин прячется.
ГНИЛОМЕДОВ. Он вроде вон туда убежал. (Машет рукой в левую сторону.)
КУКАРЕКИНА. Он говорит, что убежал за кучу, и будто из кучи просунулась рука и ухватила его за нос, и отшлепала по щекам. Вот он и убежал за забор. И я хотела его оттрепать, но он ускользнул. Трясется, плачет.
ГНИЛОМЕДОВ. А я что говорил?  Там привидение. Оно и сейчас там стоит. Это дух Моченой отшлепал Чесоткина.
Все смотрят влево, но привидения никто, кроме Гниломедова никто не видит.
РАЛОПУХ. Поделом отшлепал. Кто его отшлепал? Не пойму.
С правой стороны плечом к плечу входят в светлый круг четверо парней в кожаных куртках. Впереди Степа Вырвиглаз. Все бомжи сгрудились  в кучу и смотрят на парней.
ГИЛОМЕДОВ. Возьмите свою  коробку. Не трогайте их. Они не виноваты. Это я взял. Думал, что там что-то путнее. Я взял только часы. Я их обратно положил.  А ещё какие-то белые мешочки. Зачем они мне?
Степа Вырвиглаз  вытаскивает из темноты Чесоткина. Степа держит его за ухо. Толкает его к бомжам. Он падает к их ногам.
ЧЕСОТКИН (вскакивает). Я не виноват!  Это всё они! Степа! Вырвиглаз! Послушай меня! Я не виноват! За что меня бить?
Степа берет коробку, относит вправо, в темноту. Возвращается.
ЧЕСОТКИН. Я все сделал, как велел Семен Семенович. За что меня бить? Не понимаю.
КУКАРЕКИНА (берет за ухо Чесоткина и поднимает его с колен). А ну, говори, что за хмырь этот  Семен Семенович? Говори! Кому служил? А теперь не нужен? Браво! (В другой руке  у неё появился нож.) Отвечай! Резать буду!
ЧЕСОТКИН. Я его не знаю. Он по телефону мне говорил.
КУКАРЕКИНА. Я так и знала. (Рукояткой ножа бьет Чесоткина  по темечку. Он падает и ползет за диван. Его догоняют парни и начинают бить дубинками.)
СТЕПА ВЫРВИГЛАЗ (кричит). Кто ещё здесь говорил о свободе?
ГНИЛОМЕДОВ. Принесите водяры и тогда потолкуем.
КУКАРЕКИНА. Пошли бы вы все вертухаи помоешные!
ПУПКОВ. Фланцы заржавевшие!
ГОМЗИКОВ. Свободное общество не желает вас созерцать.
СТЕПА ВЫРВИГЛАЗ.  Ясненько. Чичас будем прочищать мозги. А завтра вас всех отправят в психушку, если кто живой останется. Я вам сейчас покажу свободу слова!
Началось избиение бомжей. Песня Владимира Высоцкого «Идет охота на волков»  звучит громко на протяжении всего сражения двух неравных сторон. Свет от прожектора мечется  над дерущимися. А в стороне стоит призрак в белом.  Сражение  затихает. Парни уходят в правую сторону. Затихает и песня.  Наступает тишина. Раздается стон, кашель, ворчание…
ГОМЗИКОВ (надрывно кашляет). Кто живой есть? Отзовитесь…
Все ползут к дивану.
РЫЛОПУХ. Здорово мы их. Мне, кажется, нос своротили… Очков нет… Ничего не вижу… Мы обратимся к адвокату Генри Резнику. Пусть нас защитит. Соберем  по  сто рублей и отправим ему. Бутылки сдадим, вот и деньги.
ПУПКОВ. Кажется, мне, ребро повредили.
РАЗДОБРЕЕВА. А я их, пузом, пузом!  Поясницу больно. Били они нас сильно. Но и я в долгу не осталась.
ЧЕСОТКИН (кричит из темноты). Меня за что?  Руку отбили. На рынок уйду к  Людмиле. Там пожалеет нас  директор рынка. Она к нам жалостливая. Порой и кормежку дает. К ней уйдем.
ГОМЗИКОВ. И, все-таки, на чем же я остановился?
РАЗДОРЕЕВА. На свободе.  На чем же ещё?
РЫЛОПУХ. Надо найти адвоката Резника. Он богатых защищает. Пусть нас защитит.
ГНИЛОМЕДОВ (шепелявит).  Помолчал бы ты  со своим другом Резником. Не до него… У меня зубы разбиты. Одному я руку прокусил.  Спина болит. Почки отбили. Конец мне. Моченая там меня зовет.
ПУПКОВ.  На свободе вы остановились, Сидор Поликарпович.
ГОМЗИКОВ. Они нас забьют. Это факт. Надо решать, что делать. Может, на юг подадимся? Я там знаю места. А лучше всего в деревню… Ещё лучше, в тайгу. На берег Братского моря. У меня там есть вольные люди. В землянках живут. Никто их не трогает. Полная свобода.
КУКАРЕКИНА. Я бы могла попросить помощи у своих друзей по зоне. Но я не желаю вмешивать их в наши дела. У Братска мне знакомые места. Туда рванем, если, кто останется живой. Свободы нигде нет. Кругом нас – зона. Ты, Гомзиков прав. Клонировали нас всех и заслали на землю. И сделали здесь зону.
РЫЛОПУХ (испуганно). Гниломедов, кажется, отошел.
ГОМЗИКОВ. Куда он отошел?
РЫЛОПУХ. Совсем отошел. Умер. Пульса нет. Всё.
ЧЕСОТКИН (кричит). Я не виноват! Нас всех в пепел отправят!
ПУПКОВ. Туда нам всем дорога.
РАЗДОБРЕЕВА (встает на колени). Господи, помоги несчастным!
Прогрохотал гром.
РАЗДОБРЕЕВА (крестится). Свят! Свят! Свят! Услышал-таки мои молитвы!  Помоги, господи нам несчастным!
ГОМЗИКОВ. Совпадение. Просто совпадение. Мы ему не нужны. Помянуть даже нечем наших товарищей.
КУКАРЕКИНА. Остаюсь с вами. А там, что Бог даст. А вот  насчет Братского моря надо подумать.
РЫЛОПУХ. Мы обратимся в Гаагский суд.
КУКАРЕКИНА. Помолчал бы ты со своей прокуратурой. Никто нам не поможет. Мы никому не нужны. Зато потребовались, помню, когда шла перепись населения. Смех один. Нищих описывали. Помолчи, Рылопух. У тебя очков нет, так твои глаза сейчас похожи на двух раздавленных клопа. И туда же лезешь.
РЫЛОПУХ (обиженно).  Причем здесь клопы? Глаза не могут походить на клопов. Клоп вонючий, а глаза у меня не нюхачие. Все понюхайте мои глаза. Даже Моченая говорила, что у меня умные, выразительные глаза.
КУКАРЕКИНА. Нашел образец. Глаза твои помойкой воняют! Суд и адвоката он захотел!  Помолчал бы хоть!
ГОМЗИКОВ. Бедная матушка Россия. Что я без вас? Ах, бедные мои люди! Ведь вы все Россия. Одна из частей её. А вот насчет зоны, гражданка Кукарекина, мудро.  Россия всегда была зоной. Только никогда Россию не понимали многие. А мы, нищие, в прошлом уважаемые люди, никогда не обижались на неё. Мы и останемся с нею.
РАЗДОБРЕЕВА. Мы нищие, но гордые. (Начинает петь.)
Выплывают расписные Стеньки Разина челны!
Рылопух (кричит)  Здравствуй, свобода! Свободу Гусинскому, Лужкову и Батуриной! Тьфу!  Какое-то наваждение! Из головы у меня не выходят эти ушлые люди! Господи, помоги мне избавиться от них! Как они мне надоели!
РАЗДОБОРЕЕВА. Мы им покажем настоящую  кузькину мать! (Продолжает петь).
И за борт её бросает в набежавшую волну!
ГОМЗИКОВ. Человек  ведь умер…
РАЗДОБРЕЕВА. Это не человек, это Гниломедов. Он бы нас понял… А ведь  там, куда он показывал – никого нет. Есть там кто?
РЫЛОПУХ. Никого там нет. Не вижу.
ПУПКОВ.  Человек ведь умер. Ничего там не видно.
РАЗДОБРЕЕВА.  Ну и ладно. Чичас бы по стопарику. Даже уже  спеть нельзя. Жаль.
ГОМЗИКОВ.  Послушайте меня. Человек умер. Умерла целая вселенная. Но мы-то пока живы, господа нищие. Значит, живы вселенные. Итак, господа нищие, что запишем в протокол собрания?  Главное, выше голову. И надо веселее смотреть на жизнь. ( Все ползут к Гомзикову, окружают его. Свет прожектора освещает людей и приведение в белом.)  В протоколе отметим, что мы пока остаемся. И пусть, что будет. Завтра решим, что делать. Кто  за такое решение, прошу поднять руки. (Все поднимают руки.) А вы, как госпожа Кукарекина?
КУКАРЕКИНА. Куда я без вас. Хотя вы не понимаете меня, а те ублюдки совсем меня не понимают. Я с вами. Там видно будет.
ЧЕСОТКИН (плаксивый голос из темноты).  Возьмите меня к себе!  Я больше не буду пакостить! Они и меня бьют.  Они обманули меня. Мне холодно.  Я могу утащить Гниломедова… Я буду хорошим. Только не трогайте меня. Я ведь хороший!
РАЗДОБРЕЕВА. Его есть, кому утащить. Прочь, предатель.
ПУПКОВ (высоко поднимает бутылку). Есть одна! Берег на черный день! И этот день наступил!
ЧЕСОТКИН. Дайте мне помянуть! Чего жидитесь? Я хорошим буду!
РЫЛОПУХ (поднимается и резко поднимает руку). Свободу Гусин…Да что же это со мной? До каких пор?  Свободу гражданам свободной свалки! Вот как я дошел до жизни такой. В голову лезут Гусинские, Лужковы, Батурины, адвокаты Резники, защитники богатых, миллиардеры ограбившие бедную Россию. Бедная Россия. Она повторяет судьбу  Византии. Пора мне, наверное, отправляться снова в психушку. Господи, вразуми всех этих богатых олигархов и их защитников! Они забыли  заповеди Иисуса Христа. Они забыли про ушко иголки! Помоги нам! Человечество сполна расплатилось за грехи свои тяжкие! Мы, вот эти нищие, приняли весь этот человеческий грех на себя,  за всех людей! Люди, мы приняли весь ваш грех на себя!  Господи, помоги заблудшим, помоги и нам! (Он неистово крестится.)
РАЗДОБРЕЕВА. Вот, что, значит, грамотей. Накрутил-то как! Как здорово и правильно. 
ЧЕСОТКИН (всхлипывает). Я очень буду хорошим. Да я великий грешник. Пустите меня. Налейте мне…
КУКАРЕКИНА. Закон кодлы не обсуждается. Пойди, прочь! Ночью прирежу! (Она засмеялась.) Решение собрания так постановило. Нет, он не понимает.
ГОМЗИКОВ. Давайте лучше отдыхать. Завтра будет беспокойный день. Работа. Драки. Скандалы. Возможно, и новый бунт…
ПУПКОВ. Давайте отдыхать. Возможен, бунт…
Все затихают. Лежат  в кучке. Гомзиков сидит в центре. Кукарекина тоже легла рядом с Раздобреевой. В правой стороне  воет Чесоткин. Призрак в белом не уходит.
ГОМЗИКОВ. Тоска, граждане, ох и тоска.  Куда мы идем, куда мы катимся? Зачем?  Пока мы, вот такие есть нищие, не собраться России из трясины прошлого и настоящего. Какое будущее? Когда нас не будет? (Тычет пальцем в зал.)  Но, в каждом из вас есть частица от нас.  Не зарекайтесь в это  новое окаянное время. На время остановитесь. Взгляните хоть раз на нас, когда вы идете мимо таких, как мы…И ужаснитесь. Боже мой, как грустна наша Россия…
Призрак в белом медленно  растворяется. Темнота.
ЗАНАВЕС