Прадеда расстрелянного лик... гл. 6

  В Тюмени Мария Николаевна с сыном поселилась в церковной сторожке у старосты. Но скоро пришлось искать другую квартиру: услыхав, что родные в Тюмени, приехала жена старшего сына с двумя детьми. Трудно ей было жить в чужой семье, да и средств к существованию не было никаких. "Здесь повторилось то же, что в деревне: поживем неделю, нам отказывают, переезжаем без конца с места на место. Отец Михаил опять пришел на помощь, стал искать нам домик. Вскоре нашли маленький домик в одну комнату с кухней. Но въехать сразу не пришлось, хозяева дома еще не устроились на новом месте. А пока мы жили в ужасной квартире с ломовыми извозчиками, которые ругались так страшно, так отвратительно, что я не знала, куда спрятать детей".
  В Колпине были арестованы люди, приютившие Володю. Парнишку выгнали на улицу. Сестры с трудом отыскали его в колонии для несовершеннолетних и отправили к матери в Тюмень. Из воспоминаний о.Владимира:"Домишко всеми четырьмя окнами лежал на земле, створки рам открыты настежь, видно, что здесь воров не боятся - красть нечего. На полу вповалку спали люди, знакомая картинка. Среди спящих какое-то шевеление и знакомый голос:"Володя приехал! "Из противоположного угла отборный мат. На шее повис братишка, и еще тянутся ко мне двое: Миша и Павлик. Оказывается, Фаля с детьми тоже здесь живет. Чтобы не мешать ночлежникам, все вышли на улицу. Оказалось, что на квартиру их никто не брал, пришлось жить у татар, которые сдавали ночлежку. Хотя я не рассчитывал на какую-то обеспеченность, но такой нищеты предположить никак не мог. Фаля заторопилась на работу на пимокатный завод, маме надо было идти в церковь, где она немного подрабатывала. Какой-то гнет спустился на плечи, надо срочно что-то делать. Срочным делом оказалось добывание дровишек. Ни керосинки, ни примуса у них не было, готовили на таганке и на двух кирпичах прямо на улице. Взял мешок и отправился с ребятишками к старой лесопилке. Набирая там щепки, я узнал у местных жителей, что можно подрабатывать на пристани на разгрузке барж. Я начал ходить на пристань и работать на разгрузке клепки, березовых или дубовых дощечек, тяжелых, как свинец. Приходил домой усталый и голодный, с трешкой в зажатом кулаке."
  Осенью неожиданно вернулся старший сын Григорий, и дела бедствующей семьи пошли на поправку. Гриша умел все. Устроившись в котельную на завод кочегаром, он вскоре стал монтером, потом мастером. Дома, немного отдохнув после смены, брался за сапожное дело. "Все были разутые, раздетые и полуголодные, - пишет Мария Николаевна. - Володя и Вадя пошли в школу. Я часто ходила в церковь и почти всегда встречала там высокую, худую даму, которая приветливо на меня смотрела. Однажды она подошла ко мне и говорит:"Простите меня, скажите,кто вы?" Я рассказала ей, что я жена сосланного священника, что нас разорили, выгнали из дома. Теперь мы пришли в состояние крайней нужды, даже не имеем возможности более или менее сносно одеться. Она предложила пойти к ней и рассказать обо всем подробно... Прямо из церкви с Павликом на руках я пошла к ней. Дорогой она рассказала, что сын у нее доктор, но чтобы я не стеснялась, он простой и хороший человек.
 Обстановка у них была хорошая, интеллигентная, много книг, цветы, картины и пианино. Давно, давно я отвыкла от такой обстановки... с горечью смотрю на пианино. Лидия Александровна, так звали мою новую знакомую, усадила меня к столу, Павлику дала печенья, которое он стал с жадностью есть. А я, нерешительно подняв крышку пианино, боясь коснуться инструмента, т.к. уже лет 15 его не касалась, все-таки тихонько пробежала по клавишам. Слышу, Лидия Александровна бежит ко мне из кухни:"Вы играете?" - "Играла когда-то, была учительницей на этом инструменте..." - "Голубчик мой,как хорошо! А мы все никак не найдем учительницы для Танечки!"
 И с этих пор я стала заниматься музыкой с их девочкой... Спустя месяца два другой врач пригласил меня заниматься у него, потом третий, и уроков набралось столько, что я смогла и приодеться, и детям купить все необходимое."
  Весной 1936 года вернулся из ссылки глава семейства, мой прадедушка о.Михаил. Он стал служить сверхштатным священником в храме Всех святых. Продолжает семейные воспоминания внучка прабабушки, моя мама Галина:"В Тюмени бабушку очень любили врачи, у которых в семье она музыку преподавала. Она рассказала им о
своей несчастной дочери Ире - вдове с двумя детьми. И тогда врачи предложили:"Пусть ваша дочь приезжает сюда, мы ее научим - будет рентгенотехником. "И мама в 1936 году решила ехать в Тюмень. У дедушки с
бабушкой был в Тюмени ветхий домишко. Помню, идет дождь, на пол ставят
тазы, чтобы в них стекала вода, бегущая с потолка. Крышу поправить не на
что, нужда крайняя... Бабушка с дедушкой жили тем, что стегали одеяла. Посреди дома всегда стояли специальные пяльцы. Мы, дети, любили наблюдать за их работой и даже помогали, как могли - настилали вату. Кроме того, бабушка ходила давать уроки музыки. Дедушка в те дни, когда не служил, выполнял всю работу по дому: топил русскую печку, варил обед. Бывал он в это время сумрачный, даже сердитый, но мы все его очень любили. Тогда наша семья состояла из семи человек - дедушка, бабушка, их сыновья - Володя и Вадя, наша мама Ирина, моя сестра Вера и я. Дядя Гриша с семьей жил отдельно. Но на праздники они тоже приходили к нам... Взрослые и дети вместе садились за стол, ели, что Бог послал. Очень любили петь народные песни - "Ермак", "Славное море, священный Байкал", "Вот мчится тройка почтовая", "Среди долины ровныя", песен знали много. Как запоют - душа радуется, все голосистые, музыкальные. Сейчас, оглядываясь назад, не перестаю удивляться, какую силу духа надо было иметь нашим взрослым (мы, дети, тогда еще мало понимали), чтобы в то время уметь так радоваться, так петь!"
  "Отец прожил с нами еще одну зиму и лето, - пишет о.Владимир. - Сосед, работавший в НКВД, под большим секретом сообщил отцу, что из центра пришла директива очистить город от недобитых "контриков", и уже составляются списки. Если отец хочет спастись, ему необходимо куда-нибудь уехать недели на две-три, или даже на месяц. Однако папа, только начавший служить, не мог все бросить. Я умолял его поехать пожить у бакенщика на перекате. Но на все просьбы он отвечал, что, если будет Богу угодно, чтобы он пострадал, он подчинится воле Божией.
  В июле 1937 года темной ночью просыпаюсь от каких-то грубых выкриков, вбегаю в дом, и все становится ясно. Чужие люди, в доме разгром, мама трясущимися руками собирает узелок с продуктами, отец никак рукой не попадет в рукав легкого дождевичка, молится на образа и, обратившись к нам, говорит:"Дети, Бог милостив, молитесь, и Он услышит вас, примите мое благословение и ради Христа простите меня." Он выпрямился во весь свой высокий рост и уверенно пошел впереди конвоиров. Мы проводили его за ворота, молча обливаясь горькими слезами. За воротами ждала битком набитая невинными жертвами мрачная машина. Больше отца мы не видели."