Автопортрет М. С. Городецкого

                Моисей Городецкий
                Предисловие и Заключение Людмилы Бейлин


                АВТОПОРТРЕТ

Предисловие

И стало нам так ясно, так ясно, так ясно,
Что на дворе ненастно, как на сердце у нас,
Что жизнь была напрасна,
Что жизнь была прекрасна...
С. Никитин


Анкета

Моисей Самойлович Городецкий
  Родился в СССР, в Киеве  31.08.1924 .  Умер в Израиле, в Хайфе  11.04.2014.
     Отец: Самуил Городецкий – инженер по деревообработке.
     Мать: Ида Фельдман – детский врач – стоматолог.

 С 1991года жил в Израиле.

     Образование:  высшее. Закончил  МАИ (Московский Авиационный                Институт, 1943 – 1949г.г.), кандидат технических наук.
    Работа:
                НИИ-1(Авиация), 1946 – 1949г.г.
                СКБ-1, СКТБ, СКТБИ  1949 – 1964г.г.
                ЭНИМС, 1964 –19 91г.г.
     М.С. Городецкий – один из первых в СССР разработчиков систем программного управления станками , ЧПУ (CNC), автор более 50 авторских свидетельств и многочисленных научных работ.

     Был дважды женат, у него две дочери, трое внуков и две правнучки.
***

          Когда я перечитала мемуары  Моисея, мне захотелось сделать выборку из них, которая характеризовала бы его незаурядную личность. Мне было интересно, какие моменты сформировали  этот характер. А характер, как известно, - это судьба.  С моей точки зрения он вполне объективно себя оценивал. Вот таким он был: не больше и не меньше.

ОТРЫВКИ  из мемуаров  МОИСЕЯ ГОРОДЕЦКОГО.

1. Из главы «Предки»

Мои предки - это те, которые породили мою семейную линию и меня; их потомок - это я.
   Увы, в СССР сведения о предках дальше бабушек обычно не распространялись, разве что предки эти были из князьев и графьев. Про дедушек внукам обычно не рассказывали: дедушки не всегда были пролетариями и сельскими бедняками, и о них лучше было забыть.
   Да и вообще о мертвых лучше не вспоминать, спокойней жить будешь. Этой теории придерживались и мои близкие, отсюда моя куцая родословная - один дедушка, одна бабушка, и дальше мрак.
   Память о моих предках, о любимых людях, да и обо мне, уйдет вместе со мной, никто о нас не будет писать книги, не знамениты мы.   Так пусть хоть я своими слабыми силами удержу на бумаге Память о близких.
               
   Одно время я удивлялся: почему мемуаристы различных уровней и способностей свои воспоминания всегда начинают с предков, в крайнем случае - с родителей. Кому из читателей интересно, думал я, кем был прадедушка и как в такой-то ситуации поступила мама?
   А со временем понял, что это важно, а для понимания человека просто необходимо. Я понял, что жизнь человека определяет не случайная слепая судьба, а его характер - каков характер, такова и судьба. А характер - это результат взаимодействия генов и воспитания в семье в первые годы жизни. Конечно, не всегда наследственность работает «в чистом виде», в жизни комбинаций великое множество, но всегда основа закладывается при зачатии и потом ее ничто не меняет. Какой характер получил от папы-мамы-дедушки-бабушки, с тем и проживешь всю жизнь. И будешь или честолюбцем, или тихоней, авантюристом или педантом, домоседом или гулякой. Среда, образованная семьей, «впечатывается» в малого ребенка, и к 4-5-ти годам его характер уже сформирован и судьба определена., и никто от нее уже никуда не денется....

     Всегда я знал, что моя мама самая хорошая, самая красивая, самая умная, самая ласковая. И вообще, самая-самая. И теперь я убежден в этом! Несладкая у нее была жизнь, но она все выдержала, не согнулась и не ожесточилась. И умерла совсем молодой - ей было всего 43 года, когда ее похоронили на фронте под Курском, летом 43-го года...
   Мама была в лучшем смысле интеллигентной образованной женщиной. Она много читала, любила театр, много знала и помнила. И никогда не повышала голоса, всегда была ровной и улыбчивой, прекрасно понимала юмор и сама любила пошутить.
   Мои отношения с мамой были всегда самые теплые и нежные. Я был «маменькиным сынком», т.е. обо всем маме рассказывал, делился с ней всеми тайнами и прислушивался к ее советам. Она всегда знала о моих увлечениях и развлечениях и не пыталась что-то запретить или охаять. Только однажды она возмутилась и категорически запретила мне заниматься боксом, после того, как я пришел домой с расквашенным носом. Занятия были несерьезные, мы, пятеро пацанов 7 класса, где-то достали боксерские перчатки и после занятий «стыкались» в школьном коридоре. Мои уговоры ни к чему не привели, мама сказала: «Или я, или бокс». Пришлось подчиниться, и профессионально драться я так и не научился.
   Главные мамины качества - любовь к людям, исключительная выдержанность, тактичность и вежливость в общении и со своими, и с посторонними...

   Дедушка с папиной стороны обладал целым рядом талантов. Прежде всего, он все умел делать руками и в маленьком отгороженном уголке одной из двух комнат у него была целая мастерская. Тут он бесплатно обслуживал весь дом - чинил кастрюли, запаивал чайники, склеивал разбитые тарелки, подгонял ключи к замкам и делал еще много другой «железной» работы, которая не переставала поступать к нему от соседей. Приходя к деду в гости, я первым делом забирался в его уголок и с вожделением изучал бесконечные напильники, стамески, сверла, здоровенные паяльники, которые грели на примусе. Если дедушка в это время работал, я не отходил от него, и самым большим удовольствием было вождение напильником по куску старого железа или сверление дырок ручным коловоротом (теперь такой инструмент и не сыщешь!). Кроме того, дедушка был изобретателем и поэтом; из-за первого он всегда имел неприятности на работе, так как, даже будучи последние годы простым сторожем на лесном складе, все время вносил рацпредложения и требовал их внедрения. А в качестве поэта регулярно к моему дню рождения дарил мне длинющие стихи, написанные прекрасным почерком с завитушками, с пожеланиями дорогому внуку всего, что могла придумать его богатая фантазия. Стихи был в стиле Тредиаковского и совершенно не читаемые; дедушка произносил их нараспев при вручении, после чего они складывались в специальную папку. За мои 16 лет стихов набралось много, увы, уезжая из Киева, я не вспомнил о них...
   Вот еще пример наследственности - моя склонность к рифмоплетству и ручному слесарно-электрическому труду определенно от дедушки...

   Папа всю жизнь - к началу войны ему было 45-47 лет - был связан с лесом, точнее с древесиной, т.е. с уже распиленным и обработанным лесом. Одно время папа был директором лесопильного завода на станции Беличи под Киевом.
   Папа был не очень образованный человек, я не помню, чтобы он когда-либо читал книгу. В анкетах он писал «незаконченное высшее», но никаких рассказов о гимназии или институте я от него не слышал. В отличие от дедушки, руками папа ничего не умел делать и стихи не писал; юмора он не понимал, человеком был замкнутым и необщительным...
   Папа был невероятный педант и «бюрократ». Все бумаги, квитанции и другую бумажную «документацию» он содержал в полном порядке, все было разложено по конвертам и ящикам. Такой же порядок требовался от всего семейства, за собой нужно было убирать и вещи всегда класть на место. Конечно, меня это всегда раздражало, но теперь, в свои 80, я вижу, что стал почти таким же занудой - пилю и ругаю Милу за любой произведенный ею непорядок. сам все кладу «на место», о котором, впрочем, потом забываю и вечно ищу то зажигалку, то очки, то сигареты ...
   В молодости папа был красивым мужчиной, и негласная легенда о том, что он отбил маму у Арона, который стал мужем маминой сестры Ривы, наверняка имела реальное основание...
   Согласно моей «генной» теории, от мамы я получил некоторые гуманитарные наклонности, нелюбовь ко всему показному и неприхотливость во всем  - в еде, в одежде, вообще в быту.
   Папа и дедушка передали мне вспыльчивость и инженерные способности, а дедушка - еще и активность с задатками лидерства («генеральские» замашки), а также изобретательность. Еще от папы я получил длинный нос, а от мамы - карие глаза и пухлые губы.
               

2. Из главы «Мой Киев»

   «В нашем классе, да и во всей школе, было много еврейских ребят - их родители не посылали своих чад в украинские школы. Но за все годы учебы я никогда не слышал каких-либо «этнических» обсуждений - вопросы национальности в школе никогда не поднимались и при заполнении анкет в классном журнале национальностью не интересовались. Папа утверждал, что всюду полно антисемитов, я с ним спорил и доказывал обратное; но с жизнью вне школы мы, школьники, мало сталкивались...
   По рассказам жены и дочерей я знаю, как в послевоенной школе ребят донимали общественные - партийные, комсомольские и пионерские - организации. В мое время ничего этого не было - все организации успешно бездельничали, никакой «политико-воспитательной» работы не вели и нас не мучили. О существовании школьной парторганизации мы даже не подозревали, а о такой, в будущем влиятельной фигуре, как секретарь партбюро, мы и не слышали. Будучи в 41-м году секретарем комсомольской организации школы, я наверное встречался с этим человеком, но отсутствие воспоминаний указывает или на отсутствие партийного руководства, или на отсутствие давления с его стороны.
   Среди всех «идеологических» руководителей запомнился только один человек - старший пионервожатый, пришедший к нам из авиации. Он был летчик-истребитель, успешно летал, но вдруг серьезно заболел и для поправки здоровья был направлен к нам на временную спокойную работу. Мы учились в 6-м классе, души наши были раскрыты всякой романтике, и рассказы нового вожатого о самолетах, о полетах, об учебных и настоящих боях завораживали нас; увлечение авиацией осталось у нас на всю жизнь! 
   Так как я был постоянным отличником, меня выбирали на все общественные должности.
   В 5-м классе я был председатель отряда, а Ритка Володарская - звеньевая. По «плану» у нас должны были проводиться сборы звеньев, и председательской властью  я решил провести сбор ее звена у Нюмки на квартире - у него были две большие комнаты, днем родителей дома не было. Было непонятно, что делать на сборе, и кто-то предложил играть в бутылочку. Мы знали, что это неприличная игра, но не устояли - уселись в кружок на полу и начали вертеть какую-то аптечную бутылочку, которую Нюмка вытащил из папиных запасов. Так как целоваться мы стеснялись, то вместо поцелуя девочка щелкала мальчика по лбу. Все были очень довольны и веселились от души. Домой я шел вместе с Риткой, и даже осмелился взять ее под руку!
   Не помню, что я тогда записал в дневник отряда - наверно, придумал какое-нибудь «мероприятие», проведенное на дому.
   Я органически ненавидел общественную деятельность, она совершенно противоречила моему характеру. И тем не менее я всегда был «при должности». В те времена желающих добровольно стать в школе пионерско-комсомольским руководителем никогда не находилось - хлопот было много, а пользы никакой. Существовал поэтому неписанный обычай в обязательном порядке употреблять отличников, ранжируя их посты и должности в соответствии с четвертными отметками. Тем более, что отличники были люди покладистые и с начальством не спорили.
   Как «круглый» и постоянный отличник, я всегда попадал на самые «престижные» места и был последовательно - в разных классах - старостой класса, председателем отряда, председателем совета дружины, председателем учкома и - о, вершина! - секретарем комитета комсомола школы. Отказываться было бесполезно, так как должность прикреплялась не к человеку, а к табелю успеваемости. Меня утешало то, что в нашей школе все общественные должности были приятными синекурами. Работать приходилось только старосте класса - он составлял списки дежурных и отсутствующих, следил за мелом, географическими картами и биологическими плакатами, отвечал за смывшихся с уроков и т.д. Председатель совета отряда занимался только «организационной» работой - составлял планы работы и писал отчеты о их выполнении. Планы составлялись всегда в порывах творческого вдохновения, к реальной жизни отношения не имели и никогда не исполнялись. Также, «по вдохновению», составлялись и отчеты.
   В 8-м классе на общем собрании школы, которое проходило в конференц-зале украинской академии наук, меня единогласно выбрали председателем школьного ученического комитета, учкома. При создании подобного органа имелось в виду школьное самоуправление по образцу Макаренко, но времена уже были не те - никакого самоуправления не должно было быть, управляли  директор и партбюро; поэтому и эта должность была полной синекурой. Тем не менее я дал себе самоотвод по причине болезни (?), но это не помогло и я стал председателем. Огорченный и злой, я поругался с мамой, купил пачку «гвоздиков» под названием «Красная звезда» и, усевшись на скамейке в Святославском садике, курил одну папиросу за другой. Пачка кончилась, я успокоился и пошел домой.
   Так что курю я с 15 лет!
   Как секретарь комитета комсомола, я собирал членские взносы и относил их в райком; слава богу, партийная организация в школе была столь же деятельна, как пионерская и комсомольская (точнее, наоборот - все брали пример с членов ВКП(б)), так что от меня большего и не требовалось. Когда началась война, я сдал в райком остатки взносов и печать комитета, и на том кончилось мое секретарство. Был, правда, один неприятный эпизод - я был вынужден обсудить на комитете поведение ученицы 9а Бети Медовар, которая отказывалась учить стихи Павла Тычины, считая их малохудожественными. Бетька отделалась тем, что ей «указали на неправильное поведение», и на том дело кончилось, хотя я страдал еще долго - Бетя отказывалась со мной разговаривать, называя «предателем». А я просто не придавал значения ни Тычине, ни «указанию», считая их сплошной ерундой, из-за которой не стоит портить кровь - принципиальным в вопросах литературы я не был.
   Начиная, пожалуй, с 4-го класса советский человек так привыкал к формалистике и к показухе, что дальше все это использовалось автоматически, без раздумий и угрызений совести...

   Я за партой сидел один, потому что соседи мешали читать. Книгу я засовывал в парту и читал ее сквозь щель между крышкой и неподвижной частью парты. В новых партах крышка и неподвижная часть пригонялись так, что между ними не было щели; это не смущало классных умельцев. Вывинчивались винты петель, и крышка сдвигалась на нужную величину, через образовавшуюся щель можно было спокойно читать. Читал я все, что можно было достать, в первую очередь всяческие приключения.
   Мало того, что я не слушал, что происходило на уроке, я еще не видел, что писали на доске. Был близорук настолько, что не видел даже крупных букв.   Тем не менее, ходил я без очков, так как к очкарикам представители обоих полов относились отрицательно.   Подслеповатый я был в классе не один, но никто не носил очков.
      Так как обычно учитель произносил вслух все, что писал на доске, я научился даже сложные тригонометрические примеры с различными скобками записывать правильно. Для этого в нужные моменты я откладывал книгу и весь превращался в слух...

        Девочки вошли в круг моих интересов довольно рано. В 4 классе я был влюблен в Женю Гутниченко, бойкую и живую девчонку, наверно, красивую, чего не помню. .Этой любовью меня потом попрекала Бетя, говоря, что я неразборчив в своих чувствах, если мог любить такую б....., какой, по ее словам, была Женя. Приписывать позорные качества 12-тилетней девчонке было, конечно, бессмысленно, и я уверен, что в Бетьке говорила ревность к моему прошлому.
   Серьезные увлечения начались позже, когда в наше с Нюмкой общество вошли две девочки - сначала Рита, и в 8-м классе - Бетя. Рита была отличница, претендовавшая на неофициальное звание лучшей и самой красивой ученицы класса. Бетя не претендовала на первенство, не гналась за отметками, играла на фортепьянах и ходила с длиннющей косой.
   Иногда на праздники - дни рождения, красные дни календаря, Новый год - мы приглашали и других ребят, но это было редко, нам хватало своей четверки.
   В конце концов после войны Нюмка женился на Рите, а я разошелся с Бетей.
   Период влюбленности в Бетю начался в 8 классе и даже в 9-м протекал настолько остро, что об этом знал весь класс и все учителя...
   Взаимная ревность горела ярким пламенем. Мы страшно переживали, устраивали многочисленные переговоры, но никак не могли примириться. В результате, в начале войны я уехал из Киева даже не попрощавшись...
 
   Нужно сказать, что 37-й и последующие годы для нашей семьи, да и для семей моих товарищей, прошли без всяких потрясений. Все родители были люди маленькие, среди них не было коммунистов и начальников, а мои сверстники еще не дотянули до комсомольского возраста и не боролись за мировую революцию. Не сомневаюсь, что родители знали или догадывались о происходящем в стране, мы же, мелкота, ничего не знали и ни о чем не задумывались. Радостно вырывали из учебника истории портреты великих людей, ставших в одночасье врагами народа, ни минуты не придавая этим процедурам хоть какое-нибудь серьезное значение. Смеялись, когда стадион им. Ягоды переименовали в стадион им. Балицкого (украинский наркомвнудел того времени), а потом и вовсе сняли «им.». Недалеко от нас, на улице Ленина, был трехэтажный особняк председателя Совнаркома УССР Любченко; в один прекрасный день Любченко исчез, и наша братия все ждала - кто будет следующий? Следующим был Марчук, в самом недавнем прошлом инженер ХТЗ; только родители успели выбрать его в какой-то Верховный Совет, как он исчез вслед за Любченко. Вся эта чехарда не трогала нас, а родители сидели с водой во рту - скажешь что-нибудь детишкам, те и растрепят всюду, а сексотом мог быть ближаший друг.
   Ни одного слова про ГУЛАГ мы не слышали, во врагов народа верили и ни в чем не сомневались. Наше детство может и не было счастливым, но было спокойным.
   В Союзе рядовым гражданам всегда нехватало информации, зарубежных авторов издавали мало, переводили только умерших или «критиков» капитализма, вроде Драйзера или Гашека. Информация тщательно фильтровалась, статьи в газетах были, конечно, специфически советские - об успехах стахановцев, об удое коров-рекордисток, о лучших в мире заводах и т.п. Впрочем, в этом отношении довоенная пресса ничем не отличалась от послевоенной. Как ни странно, этой информации верили - другой ведь не было. Правда, кое-что добывали из других источников - из сплетен и сведений, передаваемых на ушко, «по секрету». Даже о войне больше узнавали от раненых, чем от Советского Информбюро...

   По всей стране работала проводная трансляционная сеть, блестящее изобретение советской власти! Без хлопот и помех, без антенн и ручек настройки, уверенно и громко все получали информацию, музыку и спектакли. И неважно, что от Хабаровска до Бреста это была одна и та же правительственная информация, что тебя оглушали хором им. Пятницкого, когда ты хотел слушать фуги Баха, что тебя услаждали Маяковским вместо Пушкина. И правильно, ибо возможность выбора ослабляет волю человека, она закаляется только тогда, когда сидишь на предписанной диете и ешь, что дали. Давали «Говорит Москва» или «Говорыть Кыив». И все. И у властей никаких волнений, и у народа - никаких сомнений. А откуда быть сомнениям, если про других никто ничего не знает и все сравнивают себя с собой. И действительно, жизнь становилась лучше и веселее, потому что сегодня за маслом можно было занимать очередь в 8-м, а еще вчера нужно было бежать к 6-ти, а позавчера вообще к 4-м утра.... Так что жили хорошо и знали, что будет еше лучше...
       Все-таки иногда приоткрывалась щелка - покупались иностранные фильмы, и от глотка чистого воздуха люди балдели. Правда, воздух был своеобразный, не с улицы, а из страны придуманных героев и сладкой жизни. Показывали то очаровательную Кукарачу в одной упряжке с Тремя поросятами, то очаровательную девушку, создавшую - говоря современным языком - рабочие места для ста мужчин, то роскошную женщину из страны вальсов. Показывали ужасы капитализма с Чарли Чаплиным на конвейере, но не показывали того же Чаплина-диктатора. Отбор был строгий, фильмы были или просто красивые, или обличающие. Но только капитализм!
    И любопытный парадокс - чем больше обличали капитализм, тем прекрасней он казался советским людям...

Существовали бесплатные детские кружки, дворцы пионеров, прекрасные музыкальные школы, библиотеки, детские технические станции (ДТС), спортивные школы и т.д. Благодаря этому моя мальчишеская жизнь, в отличие от жизни родителей, была насыщенной и разнообразной...
   Я увлекся радиотехникой... Соорудил приемник в спичечной коробке с минимумом деталей, из одного детектора и наушников, без катушек и прочих «лишних« деталей.. На этот приемник поздним вечером, уложенный на диван и отгороженный от папы, мамы и света газетой, висящей на спинке стула, я слушал киевское радио, укрывшись с головой и притворяясь спящим. все соединения были сделаны ручной скруткой и нарушались, когда на первом этаже хлопали входной дверью (правда, при следующем хлопаньи приемник иногда снова начинал работать). С горя я поступил в районную ДТС, где всего было вдоволь и бесплатно. Там я собрал приличный сетевой приемник РФ-1 (по тому же любимому журналу); к сожалению, его нельзя было забрать домой и он остался пылиться на полках ДТС. Тогда я прекратил занятия радиотехникой и предался новой страсти - поступил в шашечную школу Дворца пионеров. Когда я в конце концов начал в шашки обыгрывать Нюмку, я сбежал в гимнастическую секцию Дворца пионеров.
  Я уже прыгал через коня и подтягивался на турнике, когда презрел гимнастический спорт. Дело было в том, что вместе со мной в начинающей группе были тощие мальчишки 4-5 классов, которые запросто делали то, что у меня, плотного и высокого шестиклассника, получалось с трудом; надо мной посмеивались, и я ретировался в авиамодельный кружок того же дворца. Модели делали из бамбуковых палочек и папиросной бумаги, это была тонкая работа, требовавшая много терпения. Терпения у меня было мало, и когда во дворце организовали планерную школу, мы с Нюмкой сразу же записались туда. Тренировки и полеты были великолепным развлечением, мы пропадали на «планерке» все свободные дни; уже началась подготовка к получению звания «пилот-планерист 3-го класса», когда нас послали на медкомиссию. Я проверяться не пошел, это было безнадежным делом - из-за катастрофической близорукости я в полете не видел даже горизонта. Из-за этого однажды чуть не влип - нас начали запускать с двух амортизаторов, мы должны были летать выше и дальше. Когда запустили меня, рванул ветер, да так, что планер стал почти вертикально. Без горизонта я не сразу понял, что происходит, и лишь по отсутствию потока воздуха, который обычно нас обдувал (кабина в планере УП-2 была открытой), я почувствовал неладное, отдал ручку от себя и приземлился. Еще немного, как потом говорили ребята, планер свалился бы на хвост с высоты 15-20 м. Свидетельства пилота я не получил, а Нюмка очень гордился своими корочками...

В школе всегда, кроме нулевки, я был в числе лучших учеников, за что и получил в 8-м классе ехидное прозвище «светлый ум». Учился я легко, дома делал только письменные уроки, устные учил в школе, на переменах или предыдущих уроках. Так как все давалось без труда, у меня не было предпочтительных предметов; только в 8 - 9 классах полюбил литературу и французский, в основном из-за хороших учительниц. В то время увидел свет (был прочитан в классе) мой первый стихотворный опус, написанный по «социальному заказу» - в качестве домашнего задания я сочинил былину о Чкалове, который был и моим личным, и народным героем. К сочинениям относился серьезно, писал - если это было домашнее задание - долго, переписывал и переделывал...

   Анна Михайловна Писковец, наша француженка, была дама требовательная и к тому же наша классная руководительница. Она заставила всех относится к иностранному языку серьезно и гоняла нас в хвост и гриву... Во взрослой жизни французский мне пригодился, в НИИ-1 я не только подрабатывал переводами и рефератами, но и получал надбавку к зарплате за знание двух языков - английского и французского (для этой надбавки я сдавал специальный экзамен по переводу «с ихнего на наш», обратный перевод для надбавки не требовался).
   Даже сейчас, когда смотрю фильмы с французскими титрами, успеваю кое-что прочитать и понять...

Математика не стала моим любимым предметом, хотя со школьным курсом я расправлялся «одной левой». Меня больше занимали различные технические проблемы и книги...
Сегодняшние дома, даже самые бедные, забиты электроникой и бытовой техникой. Но не думаю, что современный мальчик получает от всей этой техники больше радости, чем получил я в день приобретения технической новинки - приемника СИ-235, двухдиапазонного, сетевого, с узеньким окошечком для слепой барабанной шкалы. Приемник был куплен после моего продолжительного нытья, папа долго сопротивлялся пустой трате денег - по его словам, он не собирался непрерывно слушать хор им. Пятницкого.
   Примерно в 39 году в доме появилась вторая новинка - мне купили первый фотоаппарат. Это был ящик, оклеенный черным дерматином. В одну стенку ящика была вставлена простая линза, которая закрывалась затвором с одной неизвестной скоростью, в пазы противоположной стороны вставлялась кассета с пластинкой. Для наведения аппарата использовалась проволочная рамка, открывающаяся сбоку ящика. Этим аппаратом я сделал много снимков на даче, днем, когда было много света. Снимки я вставлял в большой альбом,  в 41 году забытый на печке.
    Третья техническая новинка появилась у нас незадолго перед войной, когда папа «выбил» телефон. Соседи горячо обсуждали вопрос - ставить телефон в коридоре для всех или разрешить поставить у нас в комнате? Но, так как телефон был установлен «лично тов. Городецкому ввиду производственной необходимости», соседи отпали и телефон был размещен на папином письменном столе со строгим наказом «не сбрось его»...

Что бы сказала современная молодежь про мое детство-отрочество? Как, без дисков, секса, концертных психозов и даже наркотиков - разве можно жить? И какой дурак книги читает, да еще тратит на них все свое время? И не трахается с девочками?
   Но мы жили интересно, с увлечением, и тайные поцелуи - видит бог! - были значительней и затрагивали все глубинные чувства намного больше, чем это самое траханье.
   Каждому времени - свои радости. И каждому следующему не понять предыдущее.
   При всей нехватке денег и жилплощади наша семья считалась почти зажиточной - у нас была сначала няня, потом домработница, мы летом снимали дачу, каждый день обедали с мясом и даже иногда ели курицу. У нас был радиоприемник, был телефон. Я был обладателем современного фотоаппарата «Фотокор», у меня был собственный письменный стол с ящиками и книги по истории Рима! Многие мои друзья жили хуже...

    Выбор института был не случаен - во мне боролись две мечты: во-первых, я хотел строить самолеты, и, во-вторых, исследовать радиоизлучения человеческого мозга, о которых очень убедительно было написано в фантастическом романе Ю.Долгушина «Чудесный генератор» (по украински). Авиационного института в Киеве не было, поэтому я решил стать радиоинженером, а потом изучить биологию и стать исследователем мозга. Как и полагалось в стране великих планов, я тоже планировал свою жизнь.. Как всегда в СССР, планы не были выполнены...»

3. Из главы «Эвакуация»

   «В Харькове я впервые вкусил прелести бесконтрольной жизни, не ограниченной родителями. Вряд ли тогда я сразу почувствовал себя взрослым и самостоятельным - об этом как-то не думалось. Но возвращаясь мысленно к тому времени, сейчас я понимаю, что именно тогда во мне впервые пробудилась смелость принимать решения и отвечать за них. Отвечать не перед папой-мамой, а перед собой, перед своей жизнью, которой может быть плохо от плохих решений. Я и раньше принимал решения - например, о каком герое писать былину (в 8-м классе), но эти решения были маааленькими, не принципиальными, не меняющими жизнь. В Харькове что-то изменилось. Так, решение отказаться от окончания 10-го класса и перейти в техникум - хотя я всегда твердо знал, что моя дорога ведет обязательно в институт, а техникум, по существующим правилам, надолго прерывал эту дорогу - требовало ухода с проторенной дорожки. Это не было простым переносом документов из школы в другое учебное заведение, это была ломка стереотипа, привычного образа мысли, изменение всех продуманных планов на будущее.
   В последующие годы решения были не менее «судьбоносные». Так, я решил параллельно с учебой в техникуме сдать экстерном экзамены за 10-й класс и получить аттестат зрелости; я решил поступить в мединститут (мысли об изучении радиоизлучений мозга меня не оставляли), смог для этого перебраться в Куйбышев и там подать документы в Военно-медицинскую Академию; я смог в тяжелую минуту пробиться в Бузулук и уже оттуда поехать в Москву, в авиаинститут. На втором курсе я поехал в Рыбинск, на третьем - женился и пошел работать.
   Мамы не было, а с папой я никогда не советовался, всегда ставил его перед свершившимся фактом. Не думаю, что моя жизнь от этого была счастливее; спустя многие годы мне кажется, что будь жива мама, она знала бы обо всем и не допустила бы до многих глупых поступков. Но ее не было, и я с юношеской самонадеянностью делал все «Сам».
   Моя самостоятельность сослужила мне службу потом, в зрелые годы, когда родители, если бы и были живы, уже ничем не смогли бы помочь. Начало профессиональной (или семейной) жизни отдаляет нас от родителей, делает наши проблемы - как нам обычно кажется - мало понятными для них, и их советы с ходу игнорируются. К тому же, когда с годами родители теряют свой, обычно достаточно высокий гражданский статус и общественный вес, а проще говоря, прекращают работать, у детей появляется некое неосознанное убеждение в полной бестолковости папы и мамы и в необходимости учить их жизни, как несмысленышей. Возможно, это закон природы и общества, в наше время осложненный как быстрым прогрессом науки и техники, так и деформациями нравственности и культуры. В доброе старое время старики были хранителями мудрости, а теперь, когда все сказочно быстро меняется, они могут быть только обузой и тормозом при движении вперед.
   Я убедился в этом и в отношениях со старшей дочерью Илькой, и - тем более - с младшей Таней. Они так же не хотят слушать наши советы, как мы - их. Я стараюсь не переживать по этому поводу, хотя иногда - несмотря на все теоретические выкладки - становится обидно из-за их невнимания а иногда просто пренебрежения В таких случаях обиду глотаешь молча и делаешь вид полной гармонии...

   В техникуме меня приняли на отделение ХОМ, или «холодной обработки металлов», проще говоря - на отделение, готовившее мастеров для механических цехов моторостроительных заводов.
  Про будущие занятия в техникуме я не думал, так как никакого представления о работе мастера и холодной обработке металлов у меня не было. Я знал только то, что видел у дедушки - металлы режут пилой, скребут напильниками и сверлами сверлят. Кроме того, их с большим трудом паяют. О своей будущей  специальности я имел более чем смутное представление, мне представлялось что-то холодное и противное, вроде ледяной воды в ботинках. В техникуме были отделения получше - самолетное и моторное, но на них меня принимали только на 1-й курс из-за множества специальных предметов на первых двух курсах. Пришлось смириться и начать изучать передние и задние углы у резцов, что я не смог запомнить - где какой - даже в институте. Мне казалось, что названия углов явно перепутаны и я все пытался обосновать это логически, за что меня систематически воспитывали. Вообще казусов было много: я не понимал, почему револьверный автомат не стреляет, а только холодно режет металл, почему у узлов станка такие «семейные» и зубоврачебные названия - бабка, резец, кулачок, как работает кулачковый автомат и т.п.               
    Ребята в группе были более подкованы, у них были экскурсии в цех, да и крутились они на ХОМе уже третий год.
   Моя «большая любовь» ко всякой холодной обработке и к ее средствам проявилась и в институте, когда на 3-м курсе мне пришлось сдавать экзамен по предмету «Металлорежущие станки». Я пришел к доценту Кацу, который читал нам эту науку, с надеждой «проскочить», поразив его своей зачеткой, в которой до этого были одни «отлично»». И я действительно поразил его настолько, что он предложил прийти мне еще раз, так как такому замечательному студенту тройку он ставить не может. И я пришел еще раз, и снова был изгнан, и только на третий раз он решился поставить мне в зачетку отметку, благо в этот раз я уже тянул на 4. И тут я вступил в дискуссию, утверждая, что станки я вижу только в белых тапочках и заниматься ими никогда не буду.
  «Не зарекайтесь»- сказал мне доцент Кац, и оказался прав.
   С 1949 по 1991 год, т.е. практически всю сознательную жизнь, я занимался этими самыми станками. И теперь я убежден, что любое знание когда-нибудь пригодится, ибо пути господни неисповедимы...

   Моя фантазия разыгрывается только в экстремальных ситуациях и дремлет в обыденной жизни. Во всяком случае, большинство  оригинальных технических решений появлялось в ходе объяснения кому-либо новой задачи, и очень редко озарения посещали меня в одиночестве, за письменным столом...

 Пришло время подавать документы в вуз; казалось, мне сильно повезло - в Саратове обосновался Ленинградский университет, можно было поступать на физический факультет, поближе к радиотехнике, к моей мечте об исследованиях мозга. Но всегда вдруг бывает «но» - но я вдруг решил, что для этого нужно изучить физиологию человека, а самому это не одолеть, в то время как освоить дома радиотехнику дело плевое. В Саратове мединститута не было; ближайшим подходящим институтом была Ленинградская Военно-медицинская академия...»

   4.Из главы «Моя Авиация»
   
«После окончания школы и неудачной попытки поступить в Военно-медицинскую Академию в Куйбышеве (раньше и теперь - Самара), я решил, что остался только один путь - в Москву, в авиационный институт. Посколько заниматься радиоизлучениями мозга у меня не получилось, следовало исполнить другой вариант детского плана - научиться строить самолеты...

И вот мечта осуществилась, я буду учиться строить самолеты, построю что-нибудь ранее невиданное и удивлю весь мир.
   Нужно сказать, что создание самолетов одинокими изобретателями в те годы было еще вполне возможно: самолеты еще не начинялись бесчисленной автоматикой, электроникой, пневматикой и прочими новомодними штучками. Еще строили деревянные самолеты, в которых железными были только мотор и тяги к рулям. Основная задача изобретателя - придумать новую компоновку самолета, имеющую хоть маленькое преимущество перед существующими. Даже истребители еще проектировались на дому, в свободное от работы время. Так, простой инженер из наркомата авиапромышлености, Лавочкин, и его два друга Гудков и Горбунов, после работы, вечерами, спроектировали лучший тогда истребитель ЛАГГ; первый вариант этого истребителя выпустили малой серией и он хорошо зарекомендовал себя на фронте. Лавочкину дали КБ и завод, его два компаньона, как это всегда    быает с компаньонами и соавторами, бесследно исчезли в неизвестном направлении, а различные модификации первого истребителя уже под коротким обозначением «Ла» воевали всю войну.
    Про Лавочкина мы - а таких, как я, романтиков было много - тогда не знали, просто верили в себя и рвались в бой за создание лучших в мире самолетов. Увы, знай мы реальное положение дел во всех КБ, мы бы не столь бурно радовались своему поступлению в МАИ. С действительностью я познакомился через год, в Рыбинском КБ. Тут каждому инженеру отводился крохотный узелок мотора, например, правый коллектор выхлопных газов, и сидел он над этим коллектором годами. Чтобы продвинуться и заведовать, например, всеми коллекторами, нужен был случай и везение; без этих двух факторов конструктор на десяток лет засыхал на своем участке. Конечно, нужны были еще и способности, но их одних было ой как мало. Как выяснилось, последняя самостоятельная работа инженера - его дипломный проект, в котором он мог вычертить общий вид двигателя или самолета; многие годы после этого он чертил только узлы.
    Конечно, такая система диктовалась и оправдывалась жизнью; но, как всякая система, она стригла всех под одну гребенку, индивидуальности ее не волновали..

   Вступив в Саратовском техникуме в непосредственный контакт с авиацией, я понял, что самолет построит каждый дурак, а вот мотор - это Да! И в Москве поменял 1-й самолетный факультет на 2-й, моторостроительный. К этому времени появились и меркантильные соображения, результат почти двух лет самостоятельной жизни. Занимаясь в техникуме по специальности ХОМ - «Холодная Обработка Металлов», я усвоил, что инженер-механик «по железу», а именно таких готовил моторный факультет, может работать в любой отрасли машиностроения. А в глубине души я уже начал понимать, что значит быть евреем в стране победившего социализма и, возможно, предчувствовал свое еврейское будущее.
   Жизнь подтвердила правильность этих соображений: большинство евреев, окончивших институт в 49 и последующих годах, в авиацию не пустили. Авиапромышленность «очищала» свои ряды, так что новоиспеченным инженерам-евреям предоставляли «свободное распределение», и они работали не в авиации, а там, куда их взяли, начиная с должности технолога по изготовлению гвоздей в местной промышленности и кончая должностью моториста на аэродроме в Якутске. И всюду работали успешно..
      Учеба не перегружала меня, и я начал филонить. Несмотря на обязательность посещения лекций и заведенный жесткий контроль посещаемости ( каждый день старосты групп сдавали в деканат сведения об отсутствующих), можно было пропускать занятия, пользуясь хорошими отношениями с начальством... Так или иначе, я ни разу не был наказан за прогул.
   В это время у меня появилось новое официальное занятие. В институте только-только организовали СНО, Студенческое Научное Общество, и у меня был билет номер 7! Так что я почти относился к отцам-основателям. Дело было поставлено серьезно, было избрано правление, председатель и секретарь, и нам объяснили, что такое общество создано впервые в стране и нужно оправдать оказанное доверие.
   Я не был Королевым - о нем тогда мы и не слышали, но, как и он, мечтал о ракетах и межпланетных путешествиях. Еще в 20-х годах вышла книга Рынина, посвященная космическим полетам (тогда говорили - межпланетным). Книга была из разряда популярных, но нам, молодым, серьезные книги не были нужны, хорошие научно-популярные зажигали воображение и часто давали направление всей жизни. Циолковский был мифической фигурой, его сочинения не переиздавали. А книги Рынина были хорошо написаны, и в них полеты на Луну и Марс выглядели совсем нетрудным делом, нужно было только построить соответствующие ракеты.
   И мы хотели строить ракеты!...
Я был одет, как одевают участников массовки в эпизоде «очередь в бесплатную столовую Армии Спасения» в фильмах об угнетении пролетариата в странах капитала.. Осенью я долго носил мамину шинель, которую после ее смерти прислали мне с фронта ее подруги. По длине шинель могла соперничать с современными мини-юбками, так как еле-еле доходила мне до колен. Штаны и гимнастерка были приобретены на бузулукском рынке у чехов из бригады полковника Свободы, которые усиленно меняли американское обмундирование на хлеб, молоко и спирт. Гимнастерка была из хорошего тонкого сукна, вполне приличная, но рукава были страшно коротки - не досмотрел при покупке. Поэтому вскоре я поменялся с другим богачем с нашего курса, у которого была советская гимнастерка, большая для него. Штаны могли войти в обмундирование для коммандос, они были пятнистые и со всех сторон обшитые карманами, которые оттопыривались и требовали заполнения, Заполнить их мне было нечем, и военные штаны я тоже сменял на серые бумажные брюки, в которых зимой было страшно выходить на улицу - все под ними замерзало. Приходилось носить теплое шерстяное белье, тоже мамино наследство, такое же короткое, как шинелка. Кроме теплого белья, зимой меня спасало еще киевское демисезонное пальто, к которому была подшита подкладка из шерстяного ватина - подарок Евдокии Кирилловны, моей квартирной хозяйки в Саратове. В самые холодные январские дни в пальто было тепло, и я даже мог гулять, а не только перебегать из пункта А в пункт Б.
   Должен сказать, что я нимало не стеснялся своего вида, большинство ребят было одето не лучше. Конечно, отдельные сыночки товароведов и продавцов хлеба носили зимой валенки-бурки, на кожаной подошве и обшитые кожей, а летом одевали шикарные трикотажные рубашки с короткими рукавами. Остальные ходили в туфлях-ботинках и в обыкновенных - у кого какая была - рубашках, и закатывали рукава...
   В целом второй семестр прошел без приключений, больше в передовики я не лез, сдавал экзамены со всеми, и был вознагражден - мне присудили повышенную «персональную» стипендию имени Ворошилова. т.е. ежемесячно вместо 500 рублей мне полагалось аж 800. В памяти остался зачет по химии, которую нам читал профессор Ходаков, в будущем автор очень популярного учебника. Мы изучали качественный анализ, и на зачете мне дали порошок, состав которого требовалось определить. Я долго мыкался, использовал все методы и средства, которые нам описали на лекциях, но все было напрасно. В конце-концов, от отчаяния подогревая порошок спичкой, я почувствовал знакомый запах, и меня осенило - канифоль! Я ведь был когда-то радиолюбителем, паял, и запах нагретой канифоли прочно застрял в моей «обонятельной» памяти. Ходаков хвалил меня за нестандартное мышление, я чувствовал себя почти Менделеевым....
  В Рыбинске, куда нас послали работать «по комсомольскому призыву», я начал тихо ненавидеть черчение. Мне поручили перечертить корпус блока цилиндров, внеся изменения, оформленные ранее специальными служебными записками. Корпус изготавливался из литья и состоял из всяких фигурных пустот, карманов, скруглений и лапок. Чертеж был на 5-ти листах и включал десятки разрезов и проекций.
   Новый чертеж я так и не закончил. Ватман был протерт до дыр, линии были тусклые и корявые, штриховка  не доведена до нужных границ, скругления нарисованы вручную. Одним словом, все это больше походило на грязную кухонную тряпку, чем на произведение чертежного искусства.
    Я решил больше никогда не брать в руки карандаш и не садиться за кульман.
   Но жизнь есть жизнь, она не считается с нашими намерениями - я чертил «листы» на 2-м курсе, чертил проекты на 3 и 4 курсах, чертил воздухопроводы в НИИ-1, потом чертил гидросистемы и станки - чертил и чертыхался, и мечтал о дне освобождения.
    И только в 30 с лишним лет я нашел такое направление, на котором можно было изобретать и быть конструктором, но при этом не чертить винтики и шпунтики...

В день защиты диплома я развесил чертежи и вышел на кафедру. Но оказалось, что в этот же день передо мной прошло 5 дипломных проектов на одну и ту же тему: «Повысить тягу двигателя типа «Нин» на 30%». Я был шестой, и можно себе представить настороение членов ГЭКа. Меня от тройки спасла т.н. «спецчасть», т.е. тот раздел диплома, который не был связан с перечерчиванием готовых проектов, а делался самостоятельно. В ходе расчетов турбины своего двигателя я так устал от перемещения движка логарифмической линейки, что придумал, рассчитал и вычертил систему специальных номограмм. Эти номограммы меня спасли, я получил «отлично»  и стал инженером-конструктором по реактивным двигателям...


5.Из главы «Станки»

      Не могу сказать, что с детства меня приучали работать; нет, я всегда был большим лодырем. Но работать, в смысле что-то придумывать, изобретать, составляет смысл моей жизни, и я всегда избегал погони за властью ради власти, за деньгами ради денег. Нет, власть мне нужна была, но не для того, чтобы властвовать, а для того, чтобы без помех делать то, что я хочу. Т.е.. изобретать и реализовывать придуманное. Даже тогда, когда работа была абсолютно чужда и неинтересна, я старался найти в ней какое-нибудь зерно и сделать что-либо новое. Однажды я с компанией подрядился проектировать карандаши и ручки, по образцам фирмы Паркер. Работа была скучнейшая, и я придумал себе отдушину - решил сделать такой карандаш, в котором для появления грифеля нужно было только нажать кнопку. Хотя на Западе такие карандаши уже были, я о них ничего не знал и начал придумывать велосипед. И - придумал, вычертил детали, Клава у себя на заводе их изготовила. Увы, из стали, пластмассы или алюминия и в помине не было. Карандаш получился тяжеленный, но работал не хуже тех, за железным занавесом.

Как уже писал, в электронных делах я был дилетант, не имел никакого специального образования, не был знаком с соответствующей литературой и до всего доходил сам, причем часто придумывал велосипеды. Но даже сейчас я уверен, что мой путь  был не так уж плох, так как выбор нужных решений и от профессионала требует бездну времени и не спасает от ошибок. Систематическое образование полезно, но триплекс - небьющееся стекло - придумали не специалисты по стеклу, а инженеры-механики. Очень часто незнание того, что Это делать нельзя, а То не будет работать, позволяет создавать совершенно невероятные вещи, прекрасно действующие вопреки прогнозам специалистов. Так было с рядом моих конструкций:  все утверждали, что релейные схемы ненадежны, а контактные датчики неработоспособны, но я этого не знал и делал.. В моих системах все прекрасно работало, потому что я не знал, как нужно по науке, и придумывал - или изобретал - свои, вполне работоспособные конструкции. Кстати, принципиальных ошибок за мою многолетнюю деятельность на выбранной ниве было совсем немного - могу насчитать только пять-шесть за три десятка лет.
   Показательно, что из колоссального количества энтузиастов программного управления, начинавших одновременно со мной или несколько позже (в 62г разработки вели почти 200 организаций)  выжили единицы, те, чьи  решения соответствовали генеральной линии развития данного направления. Собственно генеральное направление не придумывается и не формулируется, по крайней мере в первые несколько лет; оно является результатом такого же естественного отбора, как в природе. Понимание генерального направления в самом начале развития новой отрасли требует определенного чутья, может быть даже дара предвидения. Я не всегда выдерживал нужное направление, но всегда интуитивно «чувствовал» его и старался не очень от него отклоняться. Я знал рубеж, который нельзя было переходить, и никогда не был догматиком.
Ничего не дают даром, все нужно рвать зубами и языком, причем последний - надежнее. И главное - если хочешь что-либо получить, создай ситуацию, чтобы тебе было невозможно отказать.
   Признаюсь, именно благодаря последнему методу я стал считаться человеком, который может всего добиться. Но окружающие не догадывались, что я никогда не пытался добиться того, чего - знал! - добиться было нельзя.

. Оказалось, что программное управление не чушь собачья, а будущее станкостроения !
   Но у меня лично были и другие положительные итоги. Многократными демонстрациями Лярвы 1 и представлением на лондонской выставке станка с оригинальной системой программирования закончился первый период моей жизни в программном управлении. Итоги периода были неплохие, общий баланс был положительный. Прежде всего, я многому научился - и в техническом, и в организационном плане. Одно дело начальствовать в конструкторском отделе, который катится «самоходом» по накатанным рельсам устоявшейся техники, и другое - «толкать» технику, ранее не опробованную и не вызывающую доверия у большинства станкостроителей. Меня узнали и в административных, и в научных сферах - договор с Харизоменовым, который мы закрыли той же Лярвой, открыл мне дорогу в круги Станкина, а Берман, который в это время перешел в совнархоз, обеспечивал высокую «крышу» для всех моих дальнейших начинаний.
    Мне предложили организовать отдел программного управления, что открывало новый этап в моей жизни вообще и в моей жизни в ЧПУ в частности.
    Прошло 17 лет московской жизни, и мне уже не 19, а 36 лет. Говорят, для мужиков это самый расцвет, и я старался цвести.


   Конечно, я не был бессеребренником, деньги тоже нужны были. Но только для поддержания приличного существования, без роскошества и излишков. Я часто отказывался от выгодной халтуры или перспективных комбинаций, если они судили только деньги, а новые технические идеи нужны не были. Именно - технические, другие меня просто не трогали и не волновали.
   Но все-таки была же у меня личная жизнь! Я был женат, с женой мы жили дружно, росла хорошая умненькая дочка, была крыша над головой и сравнительный достаток - не то, что в студенческие годы. Не голодали, хотя иногда перед получкой надо было подстрелить десятку. Ходили в кино, изредка, когда Илька подросла и ее можно было оставить одну дома, выбирались в театр. Зимой часами мерзли в очереди в Третьяковку, на ежегодную художественную выставку. По мере возможности приобретались книги, причем сдерживающим фактором было не отсутствие денег, а отсутствие книг в магазинах - всё доставали только через знакомых, которых у нас не было. Друзей было немного, было пару приятельских семей, с которыми иногда отмечали праздники. Мои друзья отошли после моей женитьбы, Клавины - не пришли в наш дом. Но я не очень переживал - я с детстваа был «самодостаточным», тем более что характера я был стеснительного, в обществе держался особняком и в разговоры не лез. Пить не умел, песен не пел, в домино не играл, рыбу не ловил, не охотился, так что с мужиками тем для разговоров не было, а бабы были все какие-то не такие. И в результате работа поглощала все мои мысли и желания, мне практически ничего не было нужно. Так было всегда, все последующие годы. Уже живя с Милой, за деньгами тоже не гнался, халтуру не набирал - нам в доме всегда всего хватало. Постепенно приобретали новую мебель, стиральную машину и кухонный комбайн - все покупалось постепенно, без надрыва, и не было целью жизни. Не построили дачу, не купили машину - и не рвались...

      Несмотря на финансовые трудности, я начал усиленно покупать легкое чтиво - фантастику и детективы. Так как в Союзе детективы не уважали и их практически не выпускали, я приобретал детективы в основном на чужих языках - украинском (из магазина Украинская книга) и польском (из магазина Дружба). Последний оказался столь близок к украинскому, который я знал, что читать на польском я начал очень быстро, причем словарем не пользовался. Меня вдохновила на это старая подружка по МАИ Рая Валлер, ставшая к этому времени Иноземцевой. Она подарила мне сочинение Агаты Кристи «Зло таится всюду», которое я прочел месяца за два. Разобравшись в написании ряда слов, я понял, что путем игнорирования некоторых буквенных сочетаний можно превратить польское слово в украинское и запросто его перевести. Польские книги, благодаря выгодному для Союза курсу злотого, стоили буквально копейки, так что я мог без больших затрат пополнять свою библиотеку.



6. Из эссе «Записки немолодого человека»

   Самолюбие, тщеславие, или, как говорят теперь – «желание выпендриться». Нет его уже у меня! Впрочем, никогда не было, и этим я был слаб... Не было причины развивать энергию локомотива! А ведь мог – были отдельные всплески... Но – не в характере! Не любил я власть... и, по-моему, никогда не проявлял ее! Нет, конечно, в пределах лаборатории нужно было поддерживать и техническое направление, и порядок, но – не более! Так и не выбился никуда и ни во что... Такой характер! Хилый! А характер – это судьба!
   Но и в обиду себя, на выбранном уровне, не давал... А дальше – ни-ни...
   Но знакомые меня генералом обзывали! А незнакомые профессором... Даже тут, в стране молока и меда...
   И не знаю я – то ли вид такой обманчивый, то ль заметно то, нереализованное, что могло быть, но – не состоялось......
   Но никогда уже я не буду стоять в рубке океанского лайнера, входящего в порт, и никогда не буду плавать в кабине космического корабля, и никогда нога моя не ступит на пыльную Луну...
   Никогда, никогда, никогда...
   А ведь мог бы! Если бы не характер...

   Впрочем, чего разнылся... И так хорош! Даже еще девушки посматривают (а потом место уступают...).

   Когда-то я учил своих мальчиков – сотрудников: Не переживайте за страну, переживайте за себя...
   Так там это было оправдано – стране наши переживания были до лампочки...
   А тут я сам переживаю за страну! И вот ведь парадокс – и за старую, и за новую... И там, и тут – бардак и хаос... Только там – безопасно, никто Москву не завоюет. А ТУТ? Все может быть...

   Мика убедила себя, что без бассейна – ей плохо! И купила годовой абонемент за сумасшедшие деньги... А я – что? Хочет – пожалуйста!
   Только не люблю, когда она сама шлендрает по Хайфе... Со мной – пожалуйста, без меня – ни-ни!
   Боязнь за нее – на подкорковом уровне...
   Как сказал великий пролетарский:
   «Так инвалид войны бережет свою единственную ногу...»
   Где-то вычитал, что люди с больными почками часто подвержены необоснованым страхам... Так это – про меня!

   Проспал человек ночку. Проснулся. Потянулся. Захотел облегчиться... Но не тут то было! Не слушается левая нога. Стоять – не хочет...
   Взялся человеек за стенку – чтобы помочь. А левая рука за стенку не держится и вообще не слушается... Ну, Человек, естественно, захотел матюкнуться – ан нет, язык тоже не слушается, все норовит в угол забиться... Не смог Человек как положено, крепко выразиться!
    И ЧТО оставалось ДЕЛАТЬ?
   Дополз Человек до отхожего места – по стеночке дополз, одной ногой и одной рукой помогая. И сделал, что надо.
   И пополз к телефону – помощь вызывать...
   А пока она ехала – он сначала поползал, потом походил, сначала помычал, потом поматюкался, глянь – хворь и прошла!
   Так что: человек - себе сам кузнец!

  Нет, о Боге думать не надо! А надо думать о себе – я здоров, я – здоров, и еще много-много раз. И еще –делать нечто, противное болезни! Ей наперекор... Говорить – когда не говорится, ходить – когда не ходится... Писать, когда не пишется... И т.д. . И т.п.
Вот! Кстати – проверено экспериментально!
   По секрету – по томограмме определили, что у меня было семь (!) микроинсультов И все – без последствий! Это – результат предложенного метода борьбы с хворобами. Как видите – пока помогало!
    Только что еще будет...

   День 25 мая 2007 года не предвещал такого поворота событий – светило жаркое весеннее солнце, в гостях была Жанна, мы мило трепались, и вдруг… дико разболелась нога. По закону подлости злополучный день был, конечно, днем пятницы…
   . На следующий день (шабат!) боль в ноге то утихала, то вспыхивала с новой силой, а кончики пальцев приобрели противный синеватый оттенок. В  поликлинике дали направление в больницу, и мы с Микой поехали в "Ротшильд" – эта больница стала родной, дважды я лежал тут…
       На рентгене увидели, что вся аорта на правой ноге забита! Я мог выбирать – или оперироваться, или отрезать ногу…  Сосудистый хирург Лоберман провел операцию блестяще …

        Организм, как мог, с операцией боролся, и отключил память -– я не запомнил ни наркоз, ни саму  операцию, ни последующую реанимацию …  Из разговоров знаю лишь, что забитую аорту из ноги вынули и заменили  моей же веной - вдоль всей ноги.
    Рана на голени зажила быстро, рана в верхней части бедра - в паху - еще должна зажить. Лоберман обещал – через полгода …
    Жду! Научился лежать на спине, смотреть в потолок, не спать и ни о чем не думать Впервые в жизни можно ни о чем не заботиться – обо мне заботится коллектив!!!
   И никакого потока сознания… и вообще никакого сознания…… 
   Мылей нет…
   
    После рентгена с контрастом почки перестали работать… Назначили диализ…
    Для неграмотных: диализ - это когда кровь больного высасывают из тела, потом пропускают через спецмашину, в которой она очищается, и затем вливают обратно…
   К больному подключаются сначала к 2 специальным выводам, образованным в результате операции на груди, Почку подключают трубками, по которым кровь перетекает туда-сюда … К диализу приговаривают  пожизненно,  так что я теперь - невыездной до конца дней!!!
      В диализную больницы Ротшильда возят меня через день. Продолжительность диализа – от 3  до 4-х. часов.
    Как я ни бодрюсь, а психоз присутствует: к концу второго часа я "дохожу" - у меня резко падает давление и кружится голова…Спасает Мила, которая сидит со мной третий час. Изредка ее сменяет Илька…


    Я вкалывал вместе со всеми и никогда не сваливал на подчиненных то, что должен был сделать сам; всегда брал на себя ответственность и за собственные грехи и за грехи сотрудников, никого никогда не «подставлял». В любой ситуации перед вышестоящими начальниками я брал вину на себя, всегда пропагандировал достижения сотрудников, чтобы их тоже знали в верхах. При этом мог ругаться и шуметь, и не всегда заслужено; правда, легко отходил, и сотрудники зла на меня не держали. Когда они не справлялись, часто делал работу за них; никогда не примазывался к чужим отчетам и статьям, если непосредствено не участвовал в работе. Для меня быть руководителем всегда означало быть ответственным за техническую политику, за уровень разработок и за идеи, составляющие основу работы. Я должен был быть генератором идей, должен был уметь находить решения в сложных и спорных ситуациях и быть авторитетом для специалистов, отвечающих за различные стороны разработок - механиков, электриков, электронщиков. Я должен был уметь организовывать работу, находить общий язык с сотрудниками и при том быть достаточно твердым в своих решениях.
   Не знаю, насколько мне все это удавалось, но отношения в отделе - между сотрудниками и со мной - были нормальные и, как мне сейчас кажется, достаточно теплые. Конечно, не со всеми, но, по крайней мере, с ведущими, которые тянули на себе основной воз. До сих пор, спустя 34 года после прекращения существования отдела, у меня сохранились хорошие отношения с бывшими сотрудниками, а Инна Маслова, Женя Гордон были и остались моими самыми близкими друзьями.
    Время бежит, как спринтер на стометровке!
  Внимательно смотрю передачу Календарь – про рождения и смерти знаменитых людей, и все примеряю на себя – кто из великих дожил до моих лет? Кажется никто, кроме Сергея Михалкова и Бориса Ефимова! А ведь столько люди успели сделать – за тридцать-сорок лет жизни… А что сделал я? 
   Про технические достижения – молчу. Время их съело. Хотя в момент их появления они действительно были достижениями и прорывами! Лит. творчество – технические книги тоже умерли – время. А литературное творчество – три опубликованных рассказа в газетах и книга в двух экземплярах - для вечности маловато… Так что когда помру – не будет прочувствованных некрологов в газетах. Не будет плача на холмах вавилонских! Утешает. - не я один такой…
   В 94 году мне исполнилось 70 лет, Мила и Таня решили широко отметить круглую дату. О торжестве сообщили одному - двум бывшим энимсовцам, и в результате присуствовало 26 человек, которые когда-то работали непосредственно со мной. Ребята приехали с женами со всего Израиля.
   Все это согревает мое пенсионное одиночество.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Прошло полгода со дня смерти Моисея, узнав о которой двое из его сотрудников, не сгвариваясь, сказали: «Ушла эпоха». Его технические мысли и фантазии удивительным образом претворялись в жизнь. Я не могу объяснить это иначе, чем божьим промыслом. Недавно услышала в лекции одного каббалиста, что мысль становится реальностью, когда она совпадает с генеральным направлением развития мира.  У Моисея была интуиция, определяющая эту генеральную линию прогресса. В 60-ые годы ХХ века прогресс в области станкостроения, куда его занесла еврейская судьба, состоял в развитии систем программного управлния станками(по- нынешнему «CNC»). Еврей без образования в области электроники, математики, и тем более компьютеров, он не стремился занимать командные должности, он не был членом партии, что в те годы было обязательным для руководства чем бы то ни было. Несмотря на это ему удалось увлечь близких сотрудников и сделать первые в СССР станки с CNC. Когда в 80-ые годы появились очень несовершенные персональные компьютеры, в его лаборатории были сделаны одни из первых в СССР CNC на базе компьютеров. Конечно, современные  CNC далеко ушли от тех первых разработок. Но ведь не на пустом же месте они возникли.
А в России к настоящему времени уничтожено все станкостроение полностью, но я верю, что мысль нельзя уничтожить.
   И даже наивные и полудетские мечты Моисея о проникновении в тайны работы человеческого мозга сейчас в ХХ1 веке начали осуществляться. И, кажется, мы на пороге великих открытий в этой области.
   Последние 4 года Моисей был прикован к постели. Видел только крупный и хорошо освещенный текст. Поэтому не мог читать, что переносил безумно тяжело. Он плохо слышал высокие звуки. Поэтому с большим напряжением воспринимал беглую речь, не успевал дополнять пропущенные звуки. Он не мог сам даже повернуться на бок. Три раза в неделю его возили на диализ, а это нелегкая процедура. У него были большие проблемы с памятью. Почечная недостаточность дает галлюцинации. Не дай Бог никому таких мук.
  В эти последние годы я жила в другом мире, который был очень тяжел, но в нем были свои радости: вдруг выпадала спокойная ночь, когда удавалось выспаться, или Моисей как-то меньше страдал, и мы с ним пели развеселые песни, придумывая на ходу какие-то смешные слова вместо забытых, или удавалось вместе посмотреть передачу по телевизору, интересную и ему, и мне. И все время во мне жило щемящее чувство нежности и жалости к нему. Я видела и в нем такую же нежность ко мне. Еще его очень радовали приходы внучки. И правда, появление такой жизнерадостной и непосредственной красотки освещало весь дом.
Теперь я странно тоскую и скучаю по нему. Причем, не по тому здоровому, полному жизни и идей, всегда надежно защищавшему меня, принимавшему решения человеку, а по беспомощному и больному.