Лена Арто. Харьковские записки. Еще один день из ж

ЛЕНА АРТО. ЕЩЕ ОДН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗН ГРИГОРОВА. ХАРЬКОВСКИЕ ЗАПИСКИ.


Он сидел, похожий на старого потрепанного воробья, обернув горло клетчатым шарфом.
Всю ночь у Григорова ныл зуб. Сильно знобило. Но в течение дня хворь отошла, оставив усталость от бессонной ночи, вялость в членах и унылое настроение. Похожие на стойких оловянных солдатиков, ровным рядком стояли у тумбочки возле кровати порожние чекушки. Верные спутники терапии по любому диагнозу, они сочувственно позвякивали при каждом толчке и задевании.
— А удалить?..
— Вы что? Там же !!!... — по жестам я поняла, что он, - даже вслух не может произнести! — имеет в виду хирургические инструменты и бор. Наше старшее поколение еще помнит те времена, когда бормашина ревела пожарной сиреной, долбя  зуб, в самый кариес, с мощью отбойного молотка.   При этом казалось, что мозги разлетаются из ушей во все стороны... Я понимала: это бесполезно,  объяснять, что теперь, не то что раньше: бормашина стрекочет, подобно кузнечику и лишь слегка посвистывает. А местная анестезия способствуют роению приятных мыслей, пока с твоим ртом возится стоматолог. Да, я понимала —объяснять бесполезно... Наше старшее поколение предпочитает терпеть...
Мы с удовольствием вспомнили, как однажды, много лет назад, как раз во время визита к Григорову, у меня так же разболелся зуб,  настолько сильно, что Владимир Васильевич настоял на срочном походе в стоматполиклинику, которая находилась неподалеку.
Идти нужно было по улице Полевая, до Плехановской. Рядом с этой поликлиникой, следующим зданием, стоит общежитие трамвайного депо, фасад которого украшен мозаикой вечно опального Ленчина, посвященной пуску первого трамвая в Харькове. Мы заняли очередь в кабинет дежурного стоматолога. Было так больно, что сев на стул, я согнулась пополам, обняв колени. Григоров переживал:
— Вы пропустите дытынку без очереди, смотрите, как мучается... — Да мы все так мучаемся, — тихо, с сочувствием и пониманием отвечали из очереди.
И вдруг — О чудо! — я сильно прижала язык к десне, и ощутила во рту что-то теплое. Боль исчезла.  Я разогнулась и , сменив страдальческое выражение лица на просветленное,  объявила очереди о своем чудесном исцелении.
Оказывается, у меня был легкий абсцесс, который лопнул сам по себе, стоило мне расположиться у двери медицинского кабинета.
Путь Григорова к дому, по Полевой, красноречиво начинается с маленькой забегаловки, что в народе  называют— „ганделик», где подают в розлив. Здесь Григоров совершает ритуал, незыблемо, как «вначале было слово».  Каждый раз, то ли начиная путь из дому, то ли возвращаясь обратно, проходя мимо этого странного кафе, площадью с вагончик-бытовку.  От названия на козырьке осталась лишь буква «А», Владимир Васильевич заходит сюда, с тем, чтобы опрокинуть стопарик, закусив долькой лимона.
Это — святое.
Именно в эту забегаловку мы отправились на обратном пути, после столь удачно не состоявшегося визита к доктору. Григоров зашел, согласно своему ритуалу, но моя цель в данном заведении была куда прозаичнее. В целях санации мне нужно было прополоскать десну водкой. Мы заняли место за столиком, в голове пронеслась мысль: здесь, на стенах, недурно бы смотрелись работы Григорова. 
Владимир Васильевич уловил ход моих мыслей:
— Я им уже как-то предлагал в порыве благодушия, но они почему-то перепугались.
Владимиру Васильевичу, как постоянному клиенту, подносят персонально — стопочка водки, долька лимона на блюдечке. В тот раз и то, и другое — в дубле — для дамы.
Сделав глоток, подобно курице, склонив голову набок, я замерла, предавшись терапии и наблюдала: мой спутник, предвкушая наслаждение, замер, напустив на себя игривую торжественность, провозгласил тост... Видели бы Вы, о читатель! — как Григоров выпивает! Это не сравнимое ни с чем действо, приносящее наслаждение не только самому его исполнителю, но и зрителю. Григоров выпивает так, как будто находится в компании Чехова и Шаляпина. Сколько изящной аристократичности обнаруживает в нем это занятие! Звуки наслаждения принятым алкоголем сопровождаются подчеркнутым жестом, так, будто Григоров, при помощи пустой рюмки, дирижирует невидимым оркестром!
Я захмелела от глотка. Мною начатую рюмку завершил Григоров. Так что, к моменту выдвижения из ганделика, мы были оба, как принято говорить, немного выпивши. Мимо пробежала симпатичная рыженькая собачка, по поводу чего Григоров привел цитату из Чехова: «Ты, Каштанка, супротив человека, что плотник супротив столяра». Мне было весело, я с удовольствием хохотала. На пути возник магазин «Сэконд-хэнд». «Ношеное барахло» в свободном переводе.
Такие магазинчики рассыпались по всей стране где-то с первых лет украинской «незалежности», как первый признак европеизации общества. В ассортименте запросто можно было обнаружить платье или костюм известной фирмы, интересную, оригинальную, качественную одежду, действительно, очень не за дорого. «Сэконда» благородно спасали людей от однообразия и скуки  внешнего вида. Но со временем эти магазины распространились по Харькову, как омела по деревьям.
Омела — еще одно явление, свойственное Харькову. Говорят, что после Чернобыля появилась эта проказа на деревьях. Она даже красиво смотрится — шарообразные скопления упругих веток, напоминающие гнезда птиц, стремительно распространяются по кроне дерева, иссушая его. Омелу еще называют древесной саркомой... «Сэконды» распространились по Харькову, как омела по кроне дерева. Они выскакивали, как поганки, то в подвале многоэтажки, то в киоске, то в частном гараже, по дороге к метро, то в отделе магазина, то в помещении почты... Вещи были пропитаны дезраствором, который тошнотно вонял дешевым мылом. Вся страна рылась в «сэконде», как куры в мусорной куче, в поисках нужного размера, утратив чувство брезгливости, возмещая ущербность финансового бессилия. Однажды я приобрела дорогущую авторскую модель у известного модельера, чем страшно гордилась. Придя на работу, я хотела всех ошеломить своим внешним видом и царской покупкой! Но в ответ услыхала:
— В «сэконде» купила?
Итак: На пути возник «Сэконд-хэнд», в который не грех было заглянуть. Я обратила внимание на светлый летний жакет, который, кстати, ношу до сих пор. Григоров, пребывая в веселии и благодушии, выразил желание на меня потратиться. Мы понесли жакет к кассе, и не были бы мы пьяными, если бы кот, спавший в контейнере с трикотажем, не вызвал в нас приступ непомерной радости. В восторге тиская ничего не понимающее спросонья животное, не помню, кому это пришло первому в голову — мы стали укладывать его на весы для покупок. (В «сэконде» одежду продают на вес.)
Когда я в следующий раз посетила Григорова, на мою благодарность за покупку он ответил:
— Когда они взвешивали Ваш жакет, они забыли снять с весов кота. Судя по всему, в прошлый раз Григоров переоценил возможности своего бюджета, чем и был недоволен. Но сейчас мы с удовольствием вспомнили наши похождения многолетней давности, после чего разговор сам собой пошел в ином русле.
***
— Можете забрать свою Делекторскую. Она прекрасно издала свой семейный альбом. Вы согласны? — он протянул мне книгу Лидии Делекторской «Анри Матисс. Взгляд из Москвы». Книга составлена, в основном, из фотографий и иллюстраций рисунков, которые эта женщина передала музею имени Пушкина.
— Не знаю, как Матиссу, — продолжал Григоров — а Делекторской точно повезло. Ей было дано раскрыться в своей трогательной любви и преданности к Матиссу. Причастность к жизни гения стало миссией ее жизни. С такой заботой и гордостью она передавала в Пушкинский музей листки бумаги, почерканные гениальным паралитиком, в тот момент, когда Анна Андреевна стояла в длинной очереди у тюремных ворот, и передавала сыну пожрать...
Я веером, наскоро, пролистала еще раз книгу. И снова убедилась: «За спиной каждого знаменитого идиота стоит великая женщина», — известная мудрость. От себя добавлю: женщина почти всегда русская. Почеркушки, записки, типа тех, что мы примагничиваем друг другу к дверце холодильника, наброски на скорую руку (я вспоминаю, сколько же подобного добра ушло в мусорное ведро Светы Ким!) или рисунки, которые Матисс делал в конце жизни непослушной рукой. Все, чего коснулась рука гения, обречено стать культурной ценностью, в тот момент, когда карандаш коснулся бумаги, уже потому, что держал этот карандаш Матисс, — но достаточно ли этого? — которого любила Делекторская. —Лишь трудолюбивая душа любящей женщины всесильна уловить тончайший смысл и великое значение всего, что овеяно великой мыслью, отмечено гениальным штрихом…
Последние годы Матисса освещены присутствием в его жизни этой женщины. «Маленькая Святая Лида»,—  обращался к ней великий художник. Так кому повезло — Делекторской или Матиссу?
— Вот Жилинский, Леночка, — совсем другое дело.
Я обратила внимание,  в книжном шкафу, у изголовья, появилась репродукция картины Жилинского «Весна Художественного театра», написанной к юбилею  МХАТа. 
— Я Вам завидую. Вы видели картину в подлиннике…
***

Всегда есть личности, которых привычно воспринимать, на протяжении всей жизни, только со страниц энциклопедий, альбомов, периодических изданий. Дмитрий Жилинский как раз из этой когорты. Его работы, опубликованные в разное время в «Юности», «Огоньке», всегда приводятся в пример во время обсуждений, докладов, лекций в институтах в качестве образца классики. Как-то не принято таких людей поминать всуе. Но пришлось.
Художник Жилинский вошел в нашу жизнь благодаря Алле Сергеевне. Невысокого роста милая женщина пожилого возраста, соседка Григорова по подъезду, которая живет на первом этаже, в квартире, окнами во двор. Она  старше Григорова, помнит его пацаном и рассказывала много интересного из его отрочества. Но даже не это для меня стало важным в общении с этой женщиной.
С первого взгляда определяется ее  несвойственность социальной среде Полевой. В основном эту улицу населяет трудящийся люд с не очень высокими доходами, поскольку жизнь на Полевой требует или сильной привычки, или глубокого христианского смирения, или принуждения финансовой несостоятельностью. Намного проще людям в частных домах, из которых, в основном, и состоит Полевая. За высоким забором скрыт кусок их мира, с которым они себя идентифицируют: клумба, виноградная лоза, яблоня. Но жителям трехэтажки очень трудно идентифицировать себя, с буквально распаханной тяжелыми машинами дорогой, бетонными или металлическими ограждениями продуктовых складов, свалками мусора и постоянной пылью, которая очень быстро превращает антимоскитную сетку, приколотую к проему форточки, в подобие плюшевого коврика. Честно Вам скажу, увидеть во всем этом романтическую красоту может только тончайший лирик городского пейзажа — Григоров.
Алла Сергеевна: поражает ясность ее взгляда, у нее совсем юные глаза. Ей очень трудно подобрать себе собеседника. Я с удовольствием навещаю ее. Она варит прекрасный джем, которым меня угощает за чаем. И долго разговариваем. Она общается на прекрасном русском, повествуя четко, стремительно, внятно, как будто читает с листа.
Ее суждения всегда актуальны, потому что она по-прежнему много читает мемуарной литературы, следит за периодикой. Еще она вспоминает людей, которые жили когда-то в доме, о детстве Григорова. Вот одна из ее историй:
На той части территории двора, которая сейчас за высоким забором, есть подземный ход. Естественно, он очень привлекал детей, которые любили там играть. Однажды увлекшись, они ушли далеко вглубь. И судя по тому, что долго не возвращались, попросту заблудились. Григоров во дворе был самым старшим. По воспоминаниям Аллы Сергеевны, он нырнул в подземелье, и через какое-то время вывел на свет Божий смертельно перепуганных малышей. Они были бледные, со страху не могли даже говорить. До сих пор одна из старушек — мама Вали Рябининой, которая была среди этих детей, видя Григорова, комментирует:
 — Володя спас наших детей.
— Видимо, что-то было, раз говорят. — Григоров иронично отнесся к дворовому преданию. — Я просто не увидел в этом такого пафоса.
Детство Аллы Сергеевны прошло в Подольске. Их было три подруги — Алла, Ира и Нина. Игры во дворе, учеба в школе. Война. Всегда были рядом, всегда были вместе. Военная юность прошла в учебе. Все подруги поступили в институты — Алла в пищевой, Нина — в архитектурный, Ира — в горный. На занятия ездили электричкой в Москву. Набитые, душные вагоны, едва-едва ползли по рельсам, то и дело пропуская составы, идущие на фронт.
Особенно Алла Сергеевна вспоминала Нинку — худую, длинноногую, с редкими волосами. Я слушала рассказ о ней и удивлялась той человечности в отношениях, такой преданности дружбе, в условиях страшных испытаний — голодом, холодом, войной, вшами, нищетой. Нине доставалось больше всех — отец ушел на фронт, мать, которой сутками не было дома, работала хлеборезкой, бросив их с сестрой на произвол. Кроме того, мать пила. Однажды, во время отступления мимо Подольска шла часть, где служил отец. Он убежал в «самоволку», чтобы повидать семью. То, в каком виде он застал свою жену, вынудило его сказать: «С войны я не вернусь». Скоро с фронта пришло известие о его смерти.
Подруги поддерживали Нину — Ира таскала из дома старые вещи, Алла их перешивала на стареньком расколотом «Зингере».
 «И мы всегда были веселыми, мы так смеялись!»- не перестает повторять, через все свои воспоминания, Алла Сергеевна.
Нина сумела извлечь ценные уроки из страшных испытаний судьбы, и с юности стала волевым, целеустремленным человеком, что помогало ей добиваться спортивных успехов.
Праздники физкультуры, спартакиады, различные соревнования были чуть ли не главным идейным методом воспитания патриотического пафоса у советской молодежи. Нина прекрасно выступила в беге на одном их таких праздников спорта, и награждена была честью принять участие в параде физкультурников на Красной площади. Но самым главным было то, что всем участникам этого марша, выдавали настоящие трикотажные  спортивные костюмы! Алла Сергеевна вспоминает, что это была чуть ли не единственная вещь у Нины, которая предназначалась лично ей изначально. Минуя обязательный этап обладания одеждой  прежнего владельца, Нина была полновластной хозяйкой этого великолепного костюма, который она с гордостью в первые в жизни, носила, а не донашивала.
 Она не снимала этот костюм целый год- ходила в нем в институте и дома, зимой ложилась в нем спать, чтоб не замерзнуть под ветхим одеялом.
Со временем Нина становится женой художника Дмитрия Жилинского, в ту пору еще только студента, подающего надежды.
Алла Сергеевна с удовольствием вспоминала годы дружбы с Нинкой (так она называла в воспоминаниях свою подругу), и Жилинского. Ей это безмерно дорого. И я решила сотворить чудо — найти эту самую Нинку из ее молодости. Чтобы они снова стали общаться, хотя бы по телефону. Для этого нужно было разыскать известного, именитого художника Дмитрия Жилинского в Москве. Я пролистала еще раз периодику, освежила в памяти впечатление от его живописи. Заглянула в энциклопедию, чтоб составить  более полное представление о моем будущем собеседнике, и настроиться на общение. Итак: Дмитрий Дмитриевич Жилинский, академик живописи, восемьдесят лет.
Номер его телефона был найден очень быстро через моих коллег. Заказала переговоры с Москвой. Жду. Приготовилась терпеливо, медленно разъяснять ситуацию, ожидая столкнуться с сильно пожилым человеком со слабым слухом и утраченной памятью. Трубку снял сам Дмитрий Дмитриевич. Поговорив с ним по телефону, я решила, что в энциклопедии опечатка, и что ему лет на десять меньше, чем пишут.
Выслушав, он приятным, спокойным крепким голосом сообщил мне о том, что его жена Нина умерла десять лет назад…
Я не исключала такого разрешения ситуации. Имея за плечами собственный опыт, я уже знаю, что в жизни бывает все,  даже смерть. Но так верилось! Так хотелось чтобы  случилась эта наивная, добрая история со слезами радости и счастливыми переживаниями… И я тут, как добрая фея, наслаждалась бы  пафосом человеколюбия… Но у человеческих судеб другой дирижер, не терпящий вмешательства и пожеланий.
Тем не менее, Жилинский попросил передать привет Алле Сергеевне, а меня, по приезде в Москву, пригласил посетить мастерскую.
Привета я не передала. Я вообще решила ничего не говорить Алле Сергеевне. Я поняла — чудеса творят боги.
***
Но приглашение Жилинского я приняла. Встреча с этим человеком, которая состоялась морозным февральским днем, поставила многое на свои места в моих представлениях о возрастных рубежах и пределах человеческих возможностей. Для меня  всегда была примером Лени Рифеншталь, своей волей уничтожившая  рамки нормативных представлений о возможностях личности: женщина, которая в семьдесят пять, от  боли в старческих суставах спасалась дайвингом…— но это легенда, которую я воспринимаю через отражения фильмов, книг, мемуаров. В случае с Дмитрием Жилинским, произошло другое…
  Попытки пожилых людей выглядеть моложе, чаще всего вызывают снисходительную грустную улыбку. Всем понятно, что никому этого не избежать. Но пока это так далеко!..
Я уже давно отмечала в своем кругу людей, которые, нимало не заботясь о сокрытии возрастных признаков, живут так, как будто они забыли о том, что нужно стареть. Годы идут — и мимо. Люди застыли в одной поре. У них есть более важные дела, чем подсчитывать возраст.
Мы уже давно обсудили с моим учителем Евгением Павловым то, что люди высокой духовной организации не подвергаются возрастной коррозии, и с годами их лица становятся даже привлекательнее. Для меня это стало очевидным на примере общения с Виталием Куликовым. Или с Евгением Светличным, о котором я видела фильм многолетней давности: заносчивый молодой человек, не простой, весьма содержательный, но слишком пьяный для более точной оценки — это когда-то давно. Но теперь — спокойный взгляд из глубины, гордое благородное достоинство и великолепная платиновая седина. Ну Князь Серебряный! Именно его фотографии и стали поводом для обсуждения с Павловым этой темы — рассматривая мою фотосъемку в  поселке Жихар, где находится мастерская Светличного,  Павлов отметил: «Красивый все-таки человек Евгений Иванович!» Да. Красивый.
Тогда то и стало для меня очевидным,  что Светличный — это как раз то случай, когда «годы не БЕРУТ своё», а «годы ДАЮТ своё».
Владимира Васильевича Григорова тоже, кстати говоря, многие находят гораздо более интересным нынче, нежели когда-то в молодости. Хотя я с этим не так уж и соглашаюсь: да, он был  красавцем, судя по фотографиям ушедших лет. Романтично-ироничный герой-любовник со внешностью Олега Даля. Он стал не лучше. Он стал совсем другим, но не менее интересным. В нем проросло что-то чеховско- бунинское, такая аристократичная отстраненность, мечтательная ирония, за которой скрывается изысканная ранимость, свойственная философам, поэтам  и просто чутким  людям.
***
И вот Дмитрий Дмитриевич Жилинский. Мне показалось, он был мне рад. Сам открыл мне дверь, помог снять пальто, задорно подшутил: «Хорош морозец!»
Я его узнала — волосы, правда, не такие упругие, как на автопортретах, но лицо, осанка. Бог ты мой! Да неужели так возможно?
Жилинский напоминает старого оленя-вожака. «Когда прожитые годы становятся не грузом, а светом»… (— написала я однажды в своем сценарии, тоже о художнике). Энциклопедия не врала. Ему восемьдесят. Врут непонятно кем выдуманные правила, согласно которым это возраст глубокой старости. Мы ходили по мастерской, и я отметила про себя, что прекрасно знала его творчество по публикациям в журналах.                С удовольствием узнавала многие работы прошлых лет. Тот же аскетизм и торжественность, завораживающая точность в передаче образа, наделенного сконцентрированным психологизмом. Изысканная патетичность венецианского монументального Ренессанса.
Вот новые картины. Молодая красавица армянка. Это жена. Спящий ребенок — сын, которому всего лишь семь. А вот, очень интересно: академически выставленные натюрморт, и в пространство картины входит Венера (жена), придерживающая за ручки карапуза — это сын совсем маленький, делает первые шаги, и во время очередной проходки завлек маму в пространство папиной композиции. Жилинский запечатлел эту внезапную поправку сюжета. Он горд. Он невероятно горд и счастлив вторжением этой свежей темы в его устоявшийся академизм
С детства я помню его картину «Автопортрет с мертвой собакой»: высокий голый человек с суровым аскетичным лицом монаха-францисканца держал обвисшее безжизненное тело собаки. Я всматривалась в эту репродукцию, мне хотелось различить хоть что-то, опровергающее смерть, я так хотела, чтобы слово «с мертвой» было опечаткой. Иногда репродукцию подписывали просто «Автопортрет с собакой», и я думала, может быть, собака все-таки живая...
— Нет. Ее сбила машина у меня на глазах, — развеял все мои надежды на это счет Дмитрий Дмитриевич. И я окончательно похоронила эту собаку. И когда я в следующий раз взяла в руки эту репродукцию, я сказала: — Да, она по-настоящему мертва.
Меня в этом высоком, стройном человеке удивляло все, но удивление, более походило на триумф жизнелюбия. Ведь жить никому не отпущено вечно, и далеко не каждому дано, так умело пронести сию чашу, чтоб не расплескать из нее  ни капли…
***
Старый журнал «Творчество», раскрытый на странице о Дмитрии Жилинском, лежал у Григорова на диванной подушке. Крупная репродукция картины «Молодая семья», где художник написал семью своего старшего сына: молодой человек держит за руку беременную супругу. Молодой человек словно что-то спросил и застыл в ожидании ответа. А супруга царственно спокойна, самоуглубленна. Ответ на все вопросы в ее светлом, задумчивом лице. Как всегда, торжественно и аскетично.
— Вот что значит, Леночка, связь с вечностью. — Григоров взял журнал, поднес ко мне поближе.
\ Откуда это: по вертикальной композиции — муж держит за руку беременную жену?
-«Семейство Арнольфини» - ответила я, и не поняла, чему Григоров удивился – тому, что  сразу ответила на его вопрос, или тому, что мы уже давно понимаем друг друга с полуслова…
На этой же странице опубликован рисунок карандашом «Нина с яблоком». Я его пересняла, увеличила и отнесла Алле Сергеевне:
— Ой! Нинка! — обрадовалась она. Ее подруга осталась в прошлом. Я решила, пусть Алла Сергеевна так и не узнает о том, что настоящего у Нины нет уже десять лет.
***
Стемнело. Григоров пошел меня провожать. Сгреб чекушки в пакет, с тем чтобы выкинуть. Григоров много курит, и я всегда настаиваю на том, чтоб он меня провожал к троллейбусу, с тем чтобы он чуть-чуть продышался. Мы медленно двигаемся к троллейбусной остановке, у нас еще много осталось для обсуждения. Григоров подходит к порожнему мусорному контейнеру, и вываливает в него чекушки: Дррынь! Буммбуммбумм! Звяк! Цок! — стеклотара зычно выругалась, наткнувшись на металлическое дно мусорника.
— Вечерний звон! — торжественно прокомментировал Григоров. Вальяжно стряхнув целлофановый пакет, вдумчиво сложил его вчетверо. Затем еще вчетверо и положил в карман. Мы шли по темноте Золотого переулка, к проспекту Гагарина.
— Леночка, Вы чувствуете весну?
— Да.
— А каким образом?
— Ну, освещение стало весенним, воздух теплее... — То есть так, умозрительно?
— Ну да.
— А я не об этом. Мне весной обычно пилиться хочется. А сейчас нет. Это что, старость?
— Да нет. Просто весна еще не наступила...
Троллейбус пришел быстро. Мы распрощались. Григоров подождал, пока дверь захлопнется, и медленно направился домой. Я отошла в хвост троллейбуса, откуда наблюдала за ним в заднее окно. Григоров сделал несколько шагов. Остановился. И, поменяв направление движения, так же медленно зашагал к киоску, стоявшем на остановке — покупать чекушку...
Еще один день распрощался с житейской суетой и высокими помыслами, скромными желаниями и несбывшимися мечтами, памятью прошлого и  смешными планами на будущее…
Впереди была ночь.
И новый рассвет...